Весной они не возвращаются

В детстве было удивительно, что человек, которого ты любишь, просто умирает однажды. Как-то так буднично. Его закапывают прямо в землю. И все. Нет его. Остальной мир этого даже не замечает. Люди смеются, ходят на работу, выясняют отношения. А я ждал, что чего-нибудь грандиозное произойдет. Ведь человек же умер. Ну, например, ударит молния и ветла, расщепившись надвое, загорится. Или дождь пойдет со спелыми яблоками. Или хотя бы все люди на свете разом заплачут. Нет. Ничего такого. Потом начинаешь уже привыкать к тому, что «умер Максим, ну и хер с ним».

И все же всегда, отлично все осознавая, втайне надеешься, что вот с этим, распрекрасным и нечеловечески мне необходимым и дорогим, такого не случится. Что-то пойдет не так и его оставят на подольше. Глупость, конечно, но и сейчас помимо меня такие мысли в голове возникают.
Однако все идет по плану.
***
- О, писаатель,- с нотками трехэтажного ехидства и в то же время тепла тянул Дракон, когда Кабаков сутуло входил в наш кабинет.
Его треугольные, как у гончака, глаза чуть морщились, и он тихо и даже спокойно произносил:

- Отъе...сь.

Они дружили. С тех самых пор, как оба -молодые и дерзкие- пришли работать в славную газету железнодорожников «Гудок». И вот, свершив некий круг с невероятными приключениями, которых у каждого бы хватило на девять жизней, оказались там же. Но уже в качестве как бы сказать мастодонтов.
Валерий Джемсович Дранников, или как звали его старшие товарищи Драша, а мы просто Дракон, руководил нами, непутевой группой спецкоров.

Александр Абрамович Кабаков был главным редактором этакого глянца, который был тогда в каждом купейном вагоне. Журнал назывался «Саквояж».
Иногда я кусаю себе губы, когда вспоминаю те времена и их разговоры. У каждого из нас было по два, а то и по три цифровых диктофона, любой из них вместил бы в себя дня три или четыре непрерывной болтовни. Но никому и в голову не приходило, что это когда-то кончится.

Тогда казалось, эти их воспоминания, эпизоды слишком киношны, чтобы быть правдой. Но они так на самом деле же жили.

- В детстве мы с Андрюхой Мироновым в одном доме обитали, - вещал Дракон.- Но мама его не разрешала ему со мной дружить. Чо я? БосОта. А они истеблишмент. Но он почему-то ко мне всегда тянулся. Я просто дурак был и веселый. И вот мы с ним однажды разбогатели. На похоронах Сталина. Дом, где мы жили стоял торцом ко всем кордонам гэбешников, через которые невозможно было пройти. А у нас по третьему этажу можно было протопать все здание вдоль, насквозь, минуя все эти кордоны. И вот мы – дяденька, дяденька, хотите пройти, посмотреть товарища Сталина? Дяденьки и даже тетеньки хотели. За сущий пустяк, за 50 копеек, мы их небольшими группами экскурсировали. Потом мороженого обожрались и оба с ангиной слегли.

Изредка я писал в «Саквояж» и Дракон говорил:

- Кабаков тебя хвалил. Сказал, что смешно написал. Я почитал. Че там смешного?
Когда речь заходила о текстах писателя, Дракон напускал на себя театральность, в которой трудно было разобрать: кривляется или правда думает так.

- Сашка! Люблю я его. Больше чем брата. А читать не могу. Скушно. Ты вот, Липилин, тоже ведь хочешь писателем стать? Не ври в глаза мне. По текстам вижу, хочешь. Но, Вова, это такая херня. Журналистика, репортерство в разы интересней. Тут ты сам себе и актер, и режиссер и сценарист. Ты сам конструируешь ту реальность, которую потом пишешь.
Они были, конечно, разные.

Дракон – семидесятилетний пацан с убийственным чувством юмора, слова и невероятным здоровьем – две пачки парламента в день, дежурные грамм двести под вечер,а по средам –Домжур, где он, как Тулуз Лотрек, травил свои были.
Первым из советских журналистов прошел всю подготовку для полета в космос, наивно полагая, что его отпустят.

- И тут ко мне подошел Каманин, положил руку на плечо и сказал: «Слишком высокий». Я говорю: «Все-таки евреям пока туда нельзя, да?»
Замораживал свои клетки для будущих поколений, торговал фаллоимитаторами, которые тогда еще только-только появились в начинающей жить свободно стране, танцевал стриптиз в клубе «Красная шапочка», готовился пройти подготовку к полету на Марс.
И все это для того, чтобы потом написать репортаж, в «Большой Город», «Ньюсвик», «Русский Репортер» или «Русский Пионер»

Кабаков журналистику не любил. У него все должно было преломиться и отстояться.

- Все хорошо в командировках. Принимают, как короля, но ведь потом же надо еще и писать, - вспоминал он газетное.

В конце 80-х они оба из второй древнейшей ушли. Укрепляли москвичам дверные коробки для установки железных дверей.

Дракон потом, в 90-х, стал одним из первых в новой капиталистической России предпринимателем. Выпускал майки, блузоны, футболки, свитера с изображениями культурных кодов – Кремль, МГУ… Ездил на выставки по заграницам. Как-то на прибыль каждому своему сотруднику приобрел по цветному телевизору и подарил. Он любил жить талантливо и людей в окружение подбирал таких же.
А Кабаков написал повесть «Невозвращенец». И стал писателем. Модным писателем. Порой мне кажется, что необходимость соответствовать этому его выматывала и тяготила.

Он любил и умел одеваться. Шарфы, кашне, кепки. Твидовые пиджаки.
Когда кто-либо из нас (девушки не в счет) входил в кабинет, а он там находился, прямо вздрагивал. Один в яловых сапогах, с самокатом и в картузе, в котором явно не хватало цветка. Другой в пиджаке, который как будто забывал снимать даже в душе. Я вообще в футболке, ветровке и вечно в кедах.

- Откуда у взрослых дядек это тинэйджерство? - недоумевал Кабаков. – Вы ж высокий и красивый человек. Осталось еще джинсы закатать, как гопота, и щиколотки зимой закалять. Попробуйте вместо кед мокасины из хорошей кожи. И носите обязательно на босу ногу.

- Я вам чо, мало плачУ?- тут же, кобенясь, подхватывал Дракон. - Вы же элита. Спецкоры.

Потом временами сокрушался:

- Я же всех знал их. Знал, на что способны, чего умеют. А че ж тут-то случилось? Или для вас «Гудок» это то место, где можно писать левой пяткой?

Конечно, всех нас он по-своему любил, звал «мои». Воевал за каждую строчку, а иногда мог вставить в текст такие советизмы, которых сам ни при письме, ни в речи никогда не использовал..

Только однажды, когда я написал репортаж в «Русский Пионер» о том, как мы с фотографом целую неделю строили в Москве-Сити башню Федерация, позвонил около часа ночи, поправимо трезвый и своим баритоном сказал:

- Вова, я тобой горжусь. С..ка, даже запахи почувствовал, увидел все как на стереокартинке.

А потом опять это вечное, где текст? Газета сжирала их пачками. И он звонил, орал.

Из каждой командировки я привозил местную водку из того региона, где был. И так здорово было сразу после поезда ранним утром заехать в редакцию. Выпить там с ним. И домой. А наутро опять.

Иногда он издевался: только по вашей водке я и знаю, куда вы ездили.

Раз приехал откуда-то. К обеду должен был сдать девять тысяч знаков. Прислонил подушку к стенке кровати и ноутбуком на коленях, сидя, уснул. Когда он позвонил, мне снился сон. И я ему, еще не проснувшись, без зазрения совести честно так говорю:

- Валерий Джемсович, вы знаете, меня змея укусила.
Я слышал в телефонную трубку, как от смеха, он упал с кресла.
Этот вопрос, про текст, преследовал нас всюду. А ведь вне этого нормально же общаемся, -говорил я Кабакову.

-А вы ему ноты подсуньте, - добро посоветовал он.

На это моей наглости,конечно бы, и сейчас не хватило. Сделал я проще.

Взял рассказ одного классика про железные дороги, навтыкал туда каких-то имен-фамилий, присочинил осмотрщиков и дефектоскопистов и выслал.

Когда через час вошел в кабинет, Дракон сидел в своих стильных очках и наблюдал что-то на экране монитора.

Александр Абрамович сидел в кресле и курил.

Дракон глянул на меня поверх очков с крохотными прямоугольными стеклами, впрочем, задержал взгляд, внимательно посмотрел:

- Вова, я тебя не узнаю. Ты бухой, что ли был, когда вот все это писал? Чо за говно ты мне прислал. Чо за конструкции предложений?

Я говорю:

- Валерий Джемсович, это Бунин.

- Кто…Бунин?

- Ну, вы читаете сейчас, это Бунин написал. Свой текст я на флешке привез.
Кабаков поперхнулся дымом от сигареты и так свободно и от души хохотал.

Дракон снял очки и сказал:

- Ну, сука ты, чо. А с другой стороны – че я Бунина не могу поправить?
Потом мы спустились на первый этаж в редакционное кафе, он спросил: водку будешь?

Я сказал "да".

Кабаков сказал, что захотел почему-то коньяку.

- Два чая по сто и один кофе, - произнес Дракон повару Борисычу.

Смотрел на меня, пока тот в маленькой комнатушке разливал, качал головой и говорил:

- Так се шутка, Вов.

Кабаков улыбался, уголки глаз его гончаковских чуть приподнимались.
Это была удивительная жизнь с людьми, которых больше уже никаким способом не выведешь, не создашь.

Дракон ушел в июле 2010-го. В то заволокшее дымом Москву лето. Незадолго до этого, он отметил свое 70-летие. Наутро после дня рождения, явился на планерку в рваной тельняшке, с фингалом, всколеченной седой шевелюрой, зубы были ловко закрашены, и, казалось, что их нет. Когда он вошел в конференц-зал, у входа в который висели в фотографиях великие Олеша, Булгаков, Паустовский, Катаев, Петров,( а еще через месяц будет висеть и он) все замерли.

Произведенным эффектом Дракон остался доволен.И тут же, распираемый как дитя, все поведал. Рассказал, что в это утро снимался в одном из эпизодов фильма Дуни Смироновой, где сыграл бомжа. По роли он украл какой-то там мопед и его вместе с другим бродягой, Сергеем Мостовщиковым, вели в полицейский участок. Репетировать они стали где-то месяца за два до съемок. Дракон звонил Мостовщикову и на разные лады, перебирая интонации, произносил одну только фразу «Нууу». В предлагаемых обстоятельствах это был весь его текст. Но и это он умудрился продлить, перенести в жизнь, чтобы не скучно было, если вдруг потом возьмется черкать.

Свои нетленные тексты Дракон творил от руки на каких-то длинных несуразных листках из амбарной тетради. Потом ходил по редакции и зачитывал их всем. И не просто бубня и помогая себе руками. А зычно, с хрипотцой, и остановками, в которых пауза – это не дырка между словами, а, как минимум еще один текст. Он, исписавший тонны бумаги, без преувеличения гениальный репортер, всегда сомневался и проверял на нас, хорошо ли, понятно ли?

Один раз говорит:

- Надо мне тоже книжку издать. С репортажами. На память. Погоди, Кабаков, скоро и меня на руках понесут.

Александр Абрамович усмехался:

- Понесут, Валя. Только один раз. И недолго. До катафалка.
Через несколько дней после юбилея он собирался в Бурденко. Да так, херня, говорил всем в редакции, шунтирование. Оперировать его надлежало Лео Бакерии, который когда-то благополучно оперировал сердце Ельцина.

Дракон хохмил:

- Так-то он, конечно, светило. Только вот думаю, не выложился ли он на нем?
Дождливый вечер на Сахалине нес запах моря и облаков. В Москве была раскаленная сковородка. Дракон позвонил, от жары у него начался отек легких и ему дали надувать какой-то смешной мячик.

- Как там?- спросил с одышкой.

- На острове нормальная погода.

– Вов, привези оттуда классных текстов, сделай шикарно, чтоб мурашки побежали.

И через паузу, убрав из голоса серьезность, спросил:

- Слушай, а ты про меня некролог же хороший напишешь?

- Да идите вы в задницу,- сказал я.

Как потом выяснилось, про некролог он договорился со всеми. Как потом выяснилось, это были мои последние ему слова.

В «Гудке» некролог писал Кабаков.

Десять лет я не мог накарябать о нем ни строчки. И так непривычно по первости было на бумажке в церкви выводить его имя, где сверху значится «за упокой».

А теперь я вполне себе явно представляю их встречу.

- О, писаатель, - скажет Дракон.

Кабаков глянет на него. И с запрятанной под ворохами усталости теплотой произнесет:

- Отъе..сь.