Бремя желаний. Глава 19

      Глава 19. ИТОГИ. НИЗЛОЖЕНИЕ. И ПОСЛЕДНИЙ ШТРИХ


      Г-н Авасов пребывал в прекрасном расположении духа и со снисходительной улыбкой к собственным заблуждениям вспоминал о помыслах, поселившихся в нём в день первого посещения центра изучения экзотических сексуальных практик: каким мелким казалось теперь его тогдашнее желание овладеть красивым телом в тот момент, когда оно будет охвачено единственно зовом плоти, жаждой ослепительного оргазма! Ныне былая мечта превратилась в пошлую забаву каких-то приказных, что общего имело его прошлое стремление по сравнению с тем, что он творил сейчас! Вся жизнь Дани, от и до, была в руках Роберта, он царил в его душе, теле и сердце — да хотя бы просто потому, что его было очень много, он распоряжался судьбой Дани по своим собственным капризам, он влезал в его голову и в его физиологию, возбуждал любовь и ненависть, заставлял страдать и радоваться, гордиться и унижаться, процветать и прозябать! Даже то, что он не мог доверять Дани, не огорчало — наоборот, придавало уверенности, так как требовало надзора, который избавлял от малейшей тени сомнений. Уроки, преподанные Робертом, не могли пройти бесследно, теперь Дани должен был тысячу раз подумать, стоит ли делать то, что в голову взбрело, — и вовсе этим не заниматься. Оставалась ещё Илона, но отец застолбил свой участок, обозначил свои первенство, главенство и претензии и, кроме того, хорошо знал переменчивость и влюбчивость своей дочери, может быть, именно вследствие этих черт своей натуры дожившей до восемнадцати лет и оставшейся девственницей. Год назад она восхищалась каким-то футболистом и даже ездила брать у него автограф; осенью к ней в группу перевёлся из иногороднего вуза какой-то парень — неизвестно, чем он её пленил, но погасла она так же скоро, как и вспыхнула; теперь вот Дани. Она могла бы влюбиться в него сильнее, несмотря на отсутствие у женщин так хорошо развитой у мужчин памяти тела и выработки рефлекса на близость, но, во-первых, близости было мало, во-вторых, Илона относилась к тем людям, для которых главное не обладание, а стремление. Трудно сказать, было ли это укоренившимся или врождённым, но девушка была твёрдо уверена в том, что неминуемо остынет после второго же оргазма, а тут после него и страшные разоблачения, Дани не красившие, подоспели — в результате Илоне удалось не подсесть на великую красу скромного электрика. Помимо того, м-ль Авасова, ещё не ставшая м-м Страховой и часто посещавшая Дани на завертевшихся фотосессиях и запущенных съёмках, была так увлечена тем, что творилось вокруг её жениха, что часто он сам уходил от неё на второй план, да и соревноваться с многоопытным отцом из-за в общем-то сомнительного субъекта не очень хотелось. Илона, как и многие в её возрасте, распылялась на суетное и тешила своё честолюбие. Она такая замечательная и могущественная, всё, что хочет, она получает, и то, что становится её, тоже должно быть замечательным, а в том, насколько ей это нужно, она успеет разобраться. А пока она захотела выйти замуж за красавца — и через пару недель она за него выйдет, захотела сделать его знаменитым — и через месяц он таковым не без помощи её папочки станет, а вы, подружки по институту и соседки, завидуйте такому браку, а вы, сынки уклонившихся от закона бандюг и топ-менеджеров в грабящих народ банках, сотрите зубы до корней, скрежеща ими и понимая, что по внешности и талантам в подмётки Дани не годитесь!



      А что же сам Дани? Удивительно, но он благодарил свою судьбу и своё непротивление: не сыграй он столь позорную роль в романах с Робертом и Илоной, неизвестно, стало бы влиятельное семейство играть в его раскрутку. Что же касалось его временной импотенции, то память о ней и о своём унижении действиями г-на Авасова ещё жила в его сердце, но была терпима: в конце концов, он это заслужил, да и воздаяние осыпало его свершением своих самых заветных желаний. Дани мечтал о карьере топ-модели с детства, но прекрасно понимал, что, несмотря на свою несказанную красу, никто не взялся бы за работу с ним двадцатипятилетним; он не обладал ни должной пронырливостью, ни необходимой изворотливостью, чтобы влезть в рекламные съёмки на главных ролях; о том же, чтобы отметиться на музыкальном телевидении, и вовсе не помышлял. Было предельно ясно, что для всего этого существовал единственный путь — эксцентричный мультимиллионер — и за выигрышный билет парень заплатил довольно скромную сумму. Блистая в свете прожекторов, он чувствовал себя в своей стихии, он реализовывал свой артистизм и с ужасом вспоминал те дни, когда разъезжал на мотоцикле по вызовам, принятым районной конторой электросервиса, и расставлял по местам ноги-руки глупым девицам в фотоателье. Да, его свободу ограничили, а на что она была ему нужна, если провидение уже исполняло его желания? Да и с Робертом стало по-прежнему волнительно, интересно и восхитительно; какими бы гадкими ни были его измывательства, и их, и его чувства можно было и понять, и извинить, и простить — и предаться вечно желанным удовольствиям. В глубине души, хоть и слегка негодуя для самообеления, Дани признавал, что преподанный урок и навязанные условия пошли ему на пользу. Прав был Роберт, нечего Дани по сторонам смотреть: всё равно ничего хорошего не увидит, а в плохом заплутает с дурными последствиями. И вообще за Дани, таким драгоценным, конечно же, неусыпный надзор обязателен…

      Но один раз Дани всё же пришлось отойти и от съёмок, и от нового взгляда на жизнь.

      Шла первая неделя 2018 года, празднества были в самом разгаре.

      Дани проснулся, потянулся и, принявшись за первую сигарету, с удивлением вспомнил, что очередное Турне четырёх трамплинов уже завершилось, а он, против своего обыкновения, на всём его протяжении не включал телевизор и не бегал в сети, отслеживая имена победителей на каждом этапе. Ладно, Свен, пусть и с опозданием, но получит от Дани свой хлеб, надо только кликнуть на официальный сайт с результатами Турне и убедиться в том, что герр Готтвальд по-прежнему остаётся единственным и непревзойдённым там, где царил с тех пор, как взял Большой шлем, выиграв все четыре этапа. Покурив, Дани подсел к ноуту, впечатал в поисковик «Four Hills results» и кликнул на первый же выпавший сайт — текст поразил его тем больше, чем меньше он ожидал поразиться. Дани даже вернулся обратно и перешёл на другой сайт, но и при втором, и при третьем дублях на мониторе высвечивалось то же самое: некто Камил Петерский, удачно выступавший в сезоне, играючи прошёл все соревнования и сорвал четыре победы подряд. Второй Большой шлем за всю историю Турне. Свен не был низложен, но его исключительность рассыпалась в прах, он больше не царил единовластно, недосягаемым для всех прочих, — рядом с ним теперь стоял другой, подвинув его на подиуме и заставив его разделить надвое, казалось, нерушимое ранее.

      Сердце Дани обливалось кровью за чужую боль, он чувствовал, что и его обокрали. Невероятное состоялось. Парень продолжал стучать по клавиатуре, кликая на видеосюжеты. Свен стоял рядом с Камилом и поздравлял его с убийством своей недостижимости.

      «Если это невыносимо для меня, что чувствует он? Смог ли он после вчерашнего вообще сомкнуть глаза?»

      Дани схватился за телефон.

      — Роберт, я должен поехать к Свену. Только не говори, что Анастасия…

      — Уже позвонила мне вчера и сказала, чтобы я ждал твоего звонка. Большой шлем твоего Свена раскололся на две части.

      — Он просто умножился, стал двойным и увенчивает теперь две головы.

      — Да, это точнее.

      — Твоя Анастасия просто фурия.

      — Другого не держим! Езжай! Если он тебя оскорбит, я попрошу Настю, она на своей «Free Literature» его в клочья разнесёт, а я подленько ссылочку кину твоему герру.

      — Я думаю, до этого не дойдёт. Ладно, я отчаливаю.



      После развенчания Свен провёл одну из худших ночей в своей жизни и встал, толком не выспавшись, в отвратительнейшем настроении. И это был ещё не конец. Он чувствовал себя так, как будто у него выбили почву из-под ног, с него сбросили латы, ободрали до нервов. Он ощущал себя полностью беззащитным, уязвимым со всех четырёх сторон. Панцирь его исключительности был разбит, его превосходства больше не существовало и не было возможности укрыться под бронёй высокомерия, потому что и оно оказалось фикцией — ни на чём не основанной и потому не имевшей права на существование. Свен стал похож на пуганую птицу, вспоминал, как он чурался всех на протяжении двух месяцев после финального спада. А потом была психиатрическая больница и диагноз burn out syndrome… Ситуация повторялась: он не хотел никого видеть, он не мог никому доверять, ему казалось, что каждый готовит для него камень за пазухой и бросит его, как вчера это сделал Камил Петерский. Выскочка, поганец! И хуже всего было то, что приходилось держать лицо, поздравлять его, брать интервью, спрашивать о том, что новоявленный победитель чувствует! А что чувствовал сам Свен, кого-нибудь интересовало? Что чувствовали те, которые помнили? Если его ещё кто-то помнил… Но что им до него? Попереживают, отметят — и на второй день забудут. Ещё неизвестно, как именно отнесутся… «Бедный Свен!» — а ему не нужна их жалость. «Мы так и знали, что рано или поздно…» — а это обыкновенная теория вероятности. «Мы думали, что никогда никто твоё не повторит!» — так вот же, повторили! Что им до него, и что ему до них? Sic transit gloria mundi. Так проходит мирская слава. Как же всё отвратительно!



      Наверное, Дани догадывался о чём-то подобном, когда ехал к Свену, не ждал от него распахнутой настежь души, припадания к своей груди и безутешных рыданий на ней. Дани просто считал своим долгом сказать, что мера таланта человека не измеряется наградами и почестями: они относительны, субъективны. Лишь одарённость абсолютна. Но потерпит ли Свен не то что сострадания — даже простого участия и личного мнения Дани о своих достоинствах? «Ладно, — думал Дани. — Я должен — я это сделаю. А как он примет — это уже не моё. Ему решать: я его не насилую, —   лёгкое воспоминание изогнуло губы Дани. — И не собираюсь».

      Увидев на экране домофона лицо Дани, Свен не понял, радоваться ему или огорчаться. Дани мог прийти как и с изъявлениями сожалений, так и с камнем за пазухой: Свен хорошо помнил, как высокомерно отверг его приглашение в тот… как его… в общем, центр с какими-то непотребствами. «Пожалуй, сейчас я бы подумал дольше и, может быть, даже согласился бы, — мрачно ухмыльнулся про себя Свен. — Ладно, с чем пришёл любвеобильный электрик, сейчас узнаю. В конце концов, мне и надо-то всего, чтобы меня кто-то отвлёк на пару минут — пусть он этим и занимается».

      Дани вошёл. Было предельно ясно, что никто никому на шею бросаться не будет, хотя для участия к Свену причин было очень много: экс-звезда выглядела уставшей и постаревшей, её лицо посерело, весь облик сник, как бы съёжился, под воспалёнными глазами ярче их голубизны сияли огромные синяки. Да, Свен мог бы спровоцировать любого на сострадание, если бы взгляд его прекрасных голубых глаз не был бы таким злым и настороженным. «Он ждёт подвоха от любого и никому не верит, — дошло до Дани. — Он никому не откроется. Хорошо, пусть так. И хорошо, что это уже не мой роман».

      — Привет! Мне очень жаль, что вчера всё случилось так, как случилось, но красота твоих прыжков осталась за тобой. Для твоих истинных поклонников твой талант останется совершенным.

      Дани думал, что в этих словах унизительной для себя жалости Свен не разглядит, но не учёл того, что сам вид его, Дани, вошедшего с ветра и воздуха, цветущего в своём нынешнем благополучии, Свена оскорбит. Г-н Готтвальд видел Дани фактически один раз, при слабом освещении, после трудного рабочего дня, тогда скромный электрик был просто красив, но забит, неухожен, а теперь в Дани нельзя было не разглядеть бьющей через край привлекательности, шарма, несравненной красоты, ещё более усиливающейся его нынешним благоденствием, ещё более расцветающей в свете солнечного дня. Его внешность рождала зависть. «Что-то не похоже, что он страдал, — подумал Свен. — Значит, поддеть хочет — рассчитаться за то, что я ему тогда отпел. Хороший момент выбрал, подлец. Надо ему показать, что он мне глубоко безразличен».

      — Послушай, ценитель, мне не нужен восторг дилетанта, пленившегося моими достоинствами совсем иного рода.

      Дани как-то походя заметил, что Свен практически избавился от акцента, чужеродность русского языка определялась в нём лишь медленным выговором и отсутствием сленговых словечек.

      — По-моему, я никогда не претендовал на профессионализм в твоей области. Как и большинство болельщиков. За твоими прыжками смотрели, людям это нравилось, они тебе симпатизировали, гордились тобой. И я в том числе.

      — Да, ты такой же, как и все остальные. Ничего не понимающие, но имеющие претензию гордиться чужой славой. Когда не из-за чего гордиться собой, творят себе кумиров и ими любуются? — продолжил Свен.

      — В другой момент я бы с тобой пофилософствовал на эту и другие темы. Сейчас же просто повторю, для чего пришёл. Мне очень жаль, что всё так произошло, но…

      — А что произошло? — Свен пожал плечами. Если он хотел изобразить равнодушие, ему это более-менее удалось. — Я не вижу в этом ничего трагического. Во-первых, случилось то, что рано или поздно должно было случиться. Ты знаешь теорию вероятности? Во-вторых, я рад, что теперь не один: одиночество, пусть даже и на подиуме, в своих достижениях, — удел других. — Свен смерил Дани высокомерным взглядом, он по-прежнему прекрасно играл свою роль, не забывая при этом кольнуть того, кто пришёл к нему в надежде утешить и оказался ненужным. — Мне также отрадно, потому что к состоявшемуся вчера я имел непосредственное отношение. Я сделал это восемь лет назад, я показал, что это возможно, я задал планку. Раньше это никому не удавалось, а я это сделал — и другие стали рваться к тому же, пытаясь повторить моё. Это сработало на благо спорта, это вывело то, чем я занимался, к другим свершениям, на другой уровень. Потом по этой же самой тропе к тем же самым рекордам, но уже с новой техникой полётов, с новым регламентом придут другие — это естественное развитие моего любимого вида спорта, это второй виток спирали. Тебе этого не понять, ты остаёшься со своей глупой мелкой ревностью к неповторимости… да была бы она хоть твоей собственной — так нет же: к чужой! Собственно говоря, ничего другого я от тебя и не ожидал, ты можешь мыслить только так.

      Дани смотрел на Свена и не мог его понять, Дани был уверен на всю тысячу процентов, что человека напротив грызёт сознание того, что он в этом своём коронном, в этой своей уникальности, своей собственной метке, отличавшей его не только от простых смертных, но и от других — сотоварищей, стоявших рядом, уже не единственный, он чувствовал внутреннюю трагедию Свена, но экс-звезда не хотела раскрываться, пыталась убедить в обратном. Почему Свен отбрасывал протянутую руку? Из гордости? Не желая выслушивать слова утешения от того, кого оттолкнул ранее? «Возможно, он чувствует ко мне неприязнь, даже больше: он сейчас ненавидит меня, — думал Дани. — В тот вечер было сказано слишком много. Он понял, что я не был праздным зрителем, он разгадал мою влюблённость, ответил, а потом пожалел, что сделал это. Его пугает сейчас, как так же было и раньше, моя проницательность, он инстинктивно отходит от того, кто знает его лучше, чем ему это нужно. Возможно, ему действительно не надо слушать меня — по крайней мере, я последний, у которого он будет искать спасение. Да и не ищет он его — будет упиваться своей болью, как раньше. Тогда зачем я настаиваю? Чтобы предоставить ему возможность ещё раз меня унизить и этим свести свой тайный счёт, накопившийся ко мне? Он словно говорит, что я не имею права влезать в его жизнь вот на таком уровне, что я могу представлять что угодно, но это будет только моей игрой воображения, а он останется для меня, как и был, закрытым, непознанным и манящим. Он говорит, что я могу мыслить только местечковыми мизерными категориями, — ну что ж, так я и буду мыслить».

      — Извини, я ошибся, — ответил Дани. — Я забыл, что ты свято оберегаешь свои печали от чужого ока, хотя об их наличии можно догадаться, даже не смотря на тебя. А посмотреть — телескоп для того, чтобы увидеть синяки под глазами с блюдце размером, не нужен. Ты прав, что есть теория вероятности, и сегодня тебя посетило ещё одно печальное откровение: всё проходит. И слава, и уникальность. Ты любишь всё переваривать в себе: ведь остальные тебя не достойны. Ты высшее существо, ты свято верил в это восемь лет, и, глядя на тебя, другие думали, что это так. Ты терпеть меня не можешь, потому что в тот вечер, когда я пришёл к тебе по вызову, я коснулся таких тем, которые ты считал надёжно похороненными в себе самом. Ты был слишком откровенен со мной — ты в этом раскаиваешься теперь. Напрасно: твоя жизнь давно стала открытой книгой и без твоих исповедей. Для меня, по крайней мере. Твои истины не стоили выеденного яйца — мои дороже. Я уложил всё, что с тобой случилось, в стройную систему, я обосновал неизбежность этого, я показал закономерность. А твоя, то есть не твоя, а чужая теория вероятности — всего лишь простой расклад, для меня скучный: слишком примитивная философия. Оставайся в своей глубокомысленности и дальше, только не думай о своей значимости: нет её больше. Ты уже не уникальный, не единственный, для меня ты никогда не был ни таинственным, ни загадочным. Раньше я относился к тебе тепло и был влюблён, потому что считал, что судьба обошлась с тобой несправедливо. Женская любовь: ты будил сострадание — я тебя жалел. А сегодня ты меня разочаровал. Я понял, что сопереживать-то, в общем, и нечему. Каждый получил то, что заслужил. Сегодня тебя подвинули на подиуме, оставив тебе лишь половину былой славы, но, когда ещё кто-нибудь в третий раз завоюет Большой шлем, от твоей одной второй останется треть — всего лишь на одну шестую меньше того, что есть сейчас, не сравнить с тем, что ты потерял вчера — одним махом половину. Твоя слава будет уходить всё медленнее и медленнее, я тебя с этим поздравляю. Прощай, счастливо тебе самокопаться! Смотри только, в психушку в очередной раз не угоди: вдруг burn out syndrome в твоём возрасте неохотнее проходит. Ещё не долечат — так и останешься душевным… душевно-… — Дани сверкнул белыми зубами, снисходительно улыбнулся — «я тоже могу играть!» — и развернулся на каблуках.

      «Когда-то я предложил ему игру — обрести, пусть и порознь, новые смыслы, доказать свою состоятельность, несмотря на то, что и его, и моё время прошло. Я победил его, — думал Дани, выйдя от Свена. — Но я на этом не остановлюсь. Свен — пройденный этап. Наверное, его роль для меня заключалась преимущественно в том, что я встретил его и измыслил то, во что сам не очень-то верил. Но именно с того момента всё закрутилось и в конечном итоге для меня сработало. Да, именно для этого мы встретились, а не для нежных чувств. Мы распрощались, теперь уже окончательно, но меня это не волнует. У меня другие цели и другие ориентиры, я по-прежнему чего-то хочу. Нет, это не связано с тобой, ранее высокочтимый, а сейчас развенчанный герой. У меня свои дела, свои вершины. Ты проиграл — я стал хорош. Оставайся наедине сам с собой, а я ухожу в своё, теперь моё время для свершений. Наверное, Роберт всё-таки прав, устраивая эти качели. Человек взлетает, когда его желания осуществляются, потом неминуем спуск — и в нижней точке его снова начинают обуревать желания. Я что-то хочу. Роберт. Илона. Бремя желаний бесконечно, но, чёрт побери, мне это нравится!»



      Через две недели после описанных событий, в один ничем не примечательный вечер, Илона оглядела полностью упакованного, то есть замелькавшего в журналах, рекламе и на музыкальном телевидении и с ног до головы обряженного в Versace, молодого мужа и осталась весьма довольна увиденным. В то же самое время в небезызвестной квартирке Роберт любовался той же самой фирмой, каскадом бриллиантов и самой владелицей первого и второго.

      — Опять Илоне подаришь, бессребреница?

      — Конечно, — кивнула головой Анастасия. — Тем более что мне к тебе надо переехать на пару дней: сам говорил, что внимание прессы периодически усыплять не мешает. — И Анастасия поправила серьги в ушах. — Хотя я думаю, это лишняя предосторожность: Дани теперь твой официальный зять.

      — Но ты моя законная жена.

      — Хорошо, переживу пару дней. Лучше скажи, сколько нам надо будет проторчать на этом чёртовом фуршете.

      — Да не волнуйся: засветимся на пару часов — и свинтим.

      — Придётся вытерпеть. Тронули!

      И семейная пара поехала на пышное сборище столичных сливок всевозможных сортов по случаю открытия очередного благотворительного фонда чуть ли не галактического масштаба.


      Просторный зал совсем не казался таковым из-за массы гостей. Над разномастной публикой стояло сдержанное гудение, стояли статуи, стояли затянутые в безукоризненные костюмы мужчины преимущественно за сорок, стояли великолепные дамы в вечерних туалетах и ювелирных украшениях. Стоял и герр Готвальд со своей очередной пассией. С тех пор, как он перестал быть единственным обладателем Большого шлема на Турне четырёх трамплинов, Свен почёл своей святой обязанностью напоминать о себе так часто, как только мог, и появлялся везде, о чём прослышал и куда мог попасть: от тихих вечеринок в узком кругу знакомых до великосветских торжественных церемоний.

      Дурное расположение духа Свена никуда не подевалось. Его вид вызывал двоякие чувства: столкнувшись с его злым и настороженным взглядом, от него хотелось отвернуться, но, присмотревшись внимательнее и увидев в глубине хмурых очей тщательно запрятанную растерянность, его можно было пожалеть. Он сам это понимал — и в первый раз думал о том, что разгадавший его Дани больше никогда ему не позвонит. А пока он стоял, изучал приглашённых и должен был признать, что его особа, сопровождающая его в этот вечер, сильно проигрывает и в лоске, и в наряде, и во внешности остальным женщинам, вездесущие репортёры интервьюируют других людей, любопытные дамы звенят драгоценностями рядом не с ним. «Все кинозвёзды начинают с миллионных контрактов и бурных романов со знаменитостями, а кончают тем, что покупают за деньги сомнительных достоинств любовников, — пришло на ум герру Готтвальду. — Впрочем, до миллионных контрактов они могут солировать на провинциальной сцене или продавать сосиски с лотка. Так приходит и проходит мирская слава».

      Увидев направлявшуюся к нему молодую девушку, Свен воспрял духом: наконец-то он получит причитавшиеся ему восторги. Девица была свежа, очень хороша собой, прекрасно одета и нисколько не смущена тем, что в ближайшую минуту будет находиться рядом со звездой большого спорта, пусть и на покое.

      — Вы Свен Готтвальд, не так ли?

      — Да, но если вы хотите автограф…

      — Бог мой, конечно же, нет! — рассмеялась девушка, не обращая никакого внимания на спутницу Свена. — Я просто хотела принести вам свои извинения.

      — То есть… — не понял Свен.

      — Дело в том, что я недавно вышла замуж и выбрала участок в приглянувшемся мне районе. Теперь мой муж строит особняк…

      — И почему русские поступают так нелогично? Я бы сначала обзавёлся домом.

      — Нет, — девушка снова широко улыбнулась. — У него есть квартира, но мы решили, что вторая резиденция нам не помешает. На днях я инспектировала стройку, и в процессе инспекции кто-то обмолвился, что в скором времени я окажусь соседкой Свена Готтвальда. Когда я вечером, ужиная с мужем, упомянула ваше имя, поначалу ничего мне не сказавшее, он ответил, что вас знает, так как в своё время был с вами короток, и даже отыскал в сети ваше фото. Поэтому, пользуясь случаем, я прошу у вас прощения за то, что молодая семейная пара лишила вас на несколько дней покоя, отдыха и сна.

      — Значит, это ваше строительство так действовало мне на нервы…

      — Да, но у нас есть то оправдание, что муж предпочёл взять большой участок и бетономешалка, сварка и пилы визжали не в десятке, а в сотне метров от вашего дома. Не волнуйтесь, скоро они закончат, потом будет только лишь отделка, а от неё меньше шума. Разве что при возведении ограды немного погрохочет, но это кратковременно.

      Настроение Свена снова упало: мало того, что к нему подошли не для выражения восторга и не для автографов, а, напротив, сказали, что его имя ни о чём не говорит; мало того, что какая-то выскочка из мультимиллионеров заложила шикарный особняк, по сравнению с которым его скромный домик будет выглядеть так непрезентабельно; мало того, что его новые соседи делают это играючи, а ему ещё несколько лет за ипотеку платить — так нет! — ему ещё две недели спать не давали, а теперь извиняются так небрежно!

      — Мне придётся принять ваши извинения, — ответил Свен. — А как зовут вашего мужа? Если вы говорите, что я был с ним знаком, как именно я был с ним короток?

      Девушка беспечно пожала плечами:

      — Что-то типа краткого перепиха в ужасно скучный осенний день, но… сами знаете, секс не повод для отношений. К тому же, — спутницу Свена смерили оценивающим (то есть уничтожающим) взглядом, — в выбираемых стандартах вы с ним разошлись. Но вы его, наверное, вспомните. Воон, видите? Ему удалось наконец отцепиться от газетчиков.

      Девушка вскинула руку, Свен посмотрел в указанном ею направлении и посерел: очаровательно улыбаясь, к ним приближался Дани и, поравнявшись с небольшой группой, первый вопрос задал жене:

      — Ты не скучала?

      — Наоборот, сделала доброе дело: извинилась перед будущим соседом за доставленные неудобства.

      — Великое свершение…

      — А то! А вы с ним знакомы.

      — Точно. — Дани коротко кивнул Свену и не счёл нужным протянуть ему руку для рукопожатия. — Как автомат? Не летит больше?

      — Автомат — автоматом, — Илона, обратившись к мужу, не дала Свену возможности ответить, — но придётся мне отлучить тебя от постели, пока ты не прочитаешь сценарии, которые тебе прислали.

      Дани скорчил презрительную гримаску:

      — Да ну их! Лучше займусь, как и раньше предполагал, этнотуризмом — это сулит мне более интересные ночи.

      — Вот как! — в голосе Илоны зазвучали игривые интонации, она, как бы спохватившись и определённо только из вежливости, перевела глаза на Свена: — Очень приятно было с вами познакомиться! — и снова обернулась к Дани: — Ну пойдём к папе. Анастасия сегодня шикарна, не так ли? Она просто создана для Римской империи: Versace ей так к лицу!


          2018 г.