Часть 1. глава 1

   
               ЧАСТЬ 1
ЧЕСТНАЯ ИСТОРИЯ ЖИЗНИ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА

     В каком-то бешеном порыве души я прижался лицом к стеклу. Поля и дороги проносились передо мной слишком быстро, и я не успевал полюбоваться ими и насладиться их свежей, ещё ничем не тронутой чистотой. Они звали меня, манили к себе. Каждой травинке, только что выглянувшей из-под тяжёлого снега, каждому крохотному домику, отдыхающему в этих краях, каждой извилистой тропинке, влекущей куда-то в беспросветную, невидимую даль хотелось отдаться; всё хотелось изведать и прочувствовать. Далёкое и неизведанное всегда волнует сердце. По нехоженой тропинке всегда хочется пройтись. Весь этот мир, открывавшийся передо мною, сотканный из солнца и зелёной, ещё неуверенно вылезающей из темноты на свет травы, был окутан материнской нежностью весны. Весна в этом году наступила рано - в середине февраля - и мне невольно думалось, что она будет намного лучше и интереснее предыдущей.
     Я не отрывался от окна,  и ласковое солнце лукаво мерило меня взглядом, словно замышляло что-то. Небо, такое голубое и чистое, гладкое, как новое зеркало, не смотрело на меня. Его взгляд, полный важности и величия, устремлялся в глубь лесов и полей, простирающихся под ним. Они слишком быстро и бесцеремонно мелькали у меня перед глазами, и порой от этого становилось даже слегка тревожно. Мне так хотелось всмотреться  в них, но я и сам понимал, что желание моё противоречит всякому здравом смыслу.
     Электричка мчалась с огромной скоростью. Напротив меня сидел и дремал мужчина лет сорока, на нём были огромная чёрная шляпа и  дорогие кожаные перчатки. Не знаю, почему он не снял их: в вагоне было очень душно. Кто знает, может, именно  из-за этой духоты я и прислонился к холодному стеклу: оно было единственным укрытием от жары.
     Сорокалетний мужчина долго дремал, и я даже испугался, не проспит ли он свою остановку. Однако, когда холодный женский голос объявил: "Подольск", он неожиданно проснулся, поднялся и направился к выходу. "Неужели притворялся"? - нечаянно подумал я, но вскоре забыл о случившемся, словно о скомканном обрывочном, ничего не значащем сне. На следующей остановке в вагон вошёл молодой студент и сел напротив меня. Пару минут он сидел и смотрел то в окно, то на пассажиров, а затем достал из рюкзака небольшую книгу и углубился в чтение. Серые невзрачные буквы на обложке этой книги намекали мне на то, что студент читал не что иное, как "Курс высшей математики". Я был очень далёк от математики, не в состоянии решить даже простейшую систему интегральных уравнений, а потому читатель вполне может догадаться, что ничего интересного - того, что связало бы нас с этим человеком и что могло послужить корнями долгого и горячего разговора - я в нём не видел.
     Поэтому я вновь загрустил, и даже искусные пейзажи одухотворяющей весны начали надоедать: казалось, они дразнят меня своими призывами, смеются надо мной, над моими простотой и даже невежеством.
     Постепенно тихий, безоблачный ветер охватывал небо, леса и поля всё больше и больше, и теперь нас с природой разделяла не только оконная рамка, а ещё и темнота, жадная, суровая темнота, которая скрывала очертания земли, деревьев и домов.
     В поезде включился свет. Я горько вздохнул, отвернулся от окна и снова бросил взгляд на студента. Он читал книгу с глубочайшим интересом, и оттого я даже боялся заговорить с ним. Для меня он был подобен снежной молчаливой горе, и я чувствовал, что если эту гору потревожить хоть одним звуком или словом, то на меня обрушится снежная лавина: в ярости он вскочит с места, швырнёт книгу на пол, с ног до головы осыпет меня незаслуженными и обидными упрёками. Но скука вконец одержала верх надо мной, и я, уже безразличный к тому, как будет обстоять дело, сказал:
- Вы любите математику?
К моему удивлению, студент ответил совершенно спокойно:
-Да, люблю. - Немного помолчав, он добавил: "Я все науки люблю".
-Вы, видимо, много знаете.
Студент промолчал.
-Как вас зовут? - спросил он.
-Денис.
-Меня Олег, - сказал он и протянул мне руку, которую я пожал.   
     Олег говорил ровным, спокойным голосом. Я заметил, что одет он был бедно: на нём была поношенная чёрная куртка, старые запачканные брюки и безнадёжно дырявые башмаки. Но взгляд Олега был полон неравнодушия ко всему, что его окружало; его зелёные глаза, как у кошки, горели и следили за мной, и я, несмотря на то, что мы    уже пожали друг другу руки, никак не мог решить, можно ли доверять этому ещё не изученному мной человеку. Природа складно скроила его, позаботилась о его высоком росте, о крепком телосложении и о могучих бледных руках. Длина его чёрных лохматых волос говорила  о том, что Олег редко совершает визиты к парикмахеру. Лицо Олега было бледным, но какое бы выражение оно ни принимало, почти невозможно было понять, что же у него в мыслях. Где-то с минуту длилось наше молчание, а затем Олег сказал:
-Да, я очень много знаю. Чертовски много.
     Я слегка удивился, так как уже забыл о своём вопросе. Слова Олега показались мне обыкновенным хвастовством, и я решил больше не разговаривать с ним. В конце концов, мало ли на свете людей, жалеющих себя, свою глупость и немощь, и мало ли тех, кто в порыве жалости к себе обращается за помощью к наглости и хвастовству, прикрывается ими, словно одеялами, всё больше и больше закутываясь в них...
     Люди часто тянутся к тому, что тянет их вниз, а потом удивляются своим огорчениям и невзгодам, впоследствии увлекающим их всё дальше, так, что  уже начинают приниматься ими за должное. Может быть, мы признаём себя слишком слабыми, слишком маленькими в этом огромном мире длинных и тёмных лабиринтов. Однако человек должен быть не веткой дерева, трясущейся в порывах  ветра и каждый миг норовящей сорваться и упасть в лужу грязи, а после увязнуть в ней; нет, человек должен быть подобным самому дереву, огромному и могучему, смеющемуся в лицо страшному ветру, который лишь слегка, словно в каком-то полузабытьи, трясёт его ветви и сдувает с них трепещущие листья. Впрочем, нередко отчаявшийся человек говорит: "Никому я ничего не должен. Дайте мне спокойно умереть". Такой человек и не подозревает, что он - предатель своей жизни, самого себя, и что его поведение схоже с поведением невинного младенца, рыдающего без конца и ещё не научившегося утирать слёзы. Такой человек слаб, слаб до безумия, он подобен ветке, втоптанной в грязь. И как только не стыдно ему за такое состояние перед Природой, великой и вечной, которая породила его, нашла ему место в этом огромном, иногда опасном, но всё же прекрасном мире, и как он не противен сам себе? Слабость, бессилие - наши самые опасные враги. Если бессилие одержало победу над человеком, то он проиграл, но слабость беспощадна: она не даёт права на реванш,  она навязывает человеку разговоры о своей силе, мощи, о том, как с ней хорошо, легко и уютно, она становится госпожой отчаявшегося человека и всё решает за него: когда смеяться, когда грустить, когда умереть. Она укачивает человека на руках, как матерь своего младенца, и поёт ему колыбельные, всё более протяжные, всё более унылые...
     И кто знает - может, грубость и хвастовство, эти верные слуги человеческого самолюбия и вечные утешители людей, разочаровавшихся в жизни, - может, это и лучше отчаяния, порождающегося бессилием и отсутствием силы воли?
    Я так горячо задумался, что Олегу пришлось повторить свой вопрос:
-Вы не хотите узнать историю моей жизни?
  Я охотно согласился, поудобнее устроился в кресле и принялся слушать.