Клео

Комнату постепенно заполняют серые сумерки. Серые сумерки в сером городе, серые тени ползут по стене.

Я лежу на старом матрасе, который достался мне по наследству от предыдущего жильца, и смотрю на Клео, расположившуюся на широком подоконнике (единственное преимущества этого убогого жилища). Клео сосредоточенно, высунув язык, красит ногти на руках отвратительным зеленым лаком. Пряди отросших волос падают ей на лицо, и она, чтобы убрать их, смешно дергает головой.

Кто ты такая, Клео? Что я знаю о тебе?
Однажды я из любопытства заглянул в ее паспорт и обнаружил, что настоящее имя ее до безобразие простое и скучное, а лет ей немного меньше, чем она говорит всем, кого этот вопрос интересует. Застав меня за моим непредумышленным шпионажем, она устроила истерику, грозилась уйти и оставить меня одного. Отмахнулась от моих нелепых оправданий и не разговаривала со мной почти неделю (не самое худшее развитие событий, надо заметить).

- Может пожрем? – ее голос режет тишину, и я от неожиданности вздрагиваю.
С легкой хрипотцой от бесконечного курения, от частых криков до вздувшихся вен на висках, от смеха до захлебывающегося кашля – вот он какой, голос Клео.

Я не отвечаю, но встаю со своего ложа и иду к небольшому, старому, как сам мир, холодильнику, чтобы в очередной раз убедиться, что он пуст.
- Есть нечего, но осталась вино. Будешь?
Не дожидаясь ответа, разливаю остатки бурды, гордо именуемой вином, по кружкам. Кружки грязные, в старых потеках чая и кофе. Нужно бы их вымыть, но мне лень. Ведь придется выходить из комнаты, тащиться на общую кухню, в которой, наверняка, сейчас полно соседей. Встречаться лишний раз с ними в мои планы не входит, поэтому вопрос о чистоте чашек я задвигаю в дальний угол.

Клео принимает из моих рук подношение, стараясь не смазать ногти, отпивает глоток и впивается в меня взглядом своих глаз цвета стали.
- Надоела мне эта бурда. Почему мы всегда пьем эту мерзость? – голос ровный, но я чутко чувствую – где-то рядом назревает буря.
- Может потому что наши финансовые дела совсем в заднице? - я делаю большой глоток. Вино и правда паршивое, но ничего другого нет, да и какая разница чем травиться в такой тоскливый серый вечер?
- Это мне тоже надоело!
- Ну так иди и исправь это недоразумение. Через неделю платить за комнату, а остатки моего аванса ты спустила вчера на дурацкую шляпу, которую в жизни не наденешь, – я с удивлением отмечаю свое собственное спокойствие и, с каким-то садистским удовольствием, ее нарастающий гнев.
- Пошел ты! – визгливые ноты в тандеме с хрипом. Музыка для моих ушей.

Она спрыгивает с подоконника, сует мне в руки кружку, расплескивая содержимое, и начинает напяливать на себя вещи, разбросанные по комнате. Я молчу и смотрю в окно, прижимая к себе обе кружки, словно брошенных котят, думая о не досохшем зеленом лаке, который наверняка смазался, пока Клео одевалась.

- Чао! – хлопает дверь, и я снова погружаюсь в тишину. Тишина вязкая, густая, окутывающая меня своим покрывалом, запускающая в волосы свои липкие пальцы. Тишина пахнет дешевым вином, окурками в пепельнице с отколотым краем, незакрытым лаком для ногтей, мокрой штукатуркой, пыльными книгами. Я люблю эту тишину, и любовь эта взаимна.

Люблю ли я Клео?
Это вряд ли. Мы живем с ней, как двое утопающих, хватающих друг друга за плечи в попытках выплыть или хотя бы не утонуть в одиночестве.

Мы встретились случайно, в каком-то пропахшем табаком, потом и кожей тяжелых байкерских курток, клубе. Она как бы случайно сообщила, что ей негде жить. Я как бы случайно обмолвился, что живу один и у меня завалялось полбутылки текилы.

И эта случайность превратилась в полугодовую игру в «семью». Никто не давал никому обещаний и обетов, никто не говорил о верности, будущем, любви… Мы просто существовали бок о бок, иногда смеялись, иногда ругались, иногда занимались сексом на продавленном старом матрасе. Курили в потолок. Читали вслух. Пили чай и вино. Хрустели сухариками и леденцами. Смотрели старые черно-белые фильмы с ее обожаемой Бетт Дэвис. Иногда ненавидели друг друга, иногда – не могли друг другом надышаться.

Моя комната наполнилась барахлом, которое упорно расползалось по периметру: трусики и застиранные лифчики, какие-то разноцветные тряпки, браслеты и бусы, косметика, записные книжки и фломастеры. Зачем ей это всё? За полгода я ни разу не видел Клео рисующей, наносящей косметику, мажущуюся кремом, носящую лифчик.
Она перебивалась какими-то случайными заработками, иногда пропадая на сутки-двое, и я никогда не спрашивал, откуда она приносит деньги и за что их получает. Я работал в крохотном издательстве, которое дышало на ладан, получая скромную зарплату, которой едва хватало на оплату комнаты и скудный паёк.

Порой мне казалось, что Клео и ее вещи душат меня, пытаются выпить все мои силы и волю к жизни. Во время своих истерик она умудрилась перебить почти всю посуду, сорвать с карниза и разрезать на кривые куски пыльные шторы, оставить на засаленных обоях кровавое пятно клубничного забродившего варенья, швырнув банку в меня, но, на мою удачу, промахнувшись. Несколько раз показательно пыталась пилить себе вены тупым столовым ножом.

Чаще всего я относился ко всему этому спокойно, что бесило ее еще больше. Но что я мог сделать, если все эти взрывы не вызывали во мне эмоций? Я просто взирал на шоу, за которое не платил, сидя на подоконнике, заполняя пепельницу до отказа окурками. Ждал, пока буря пройдет и наступит затишье.
Иногда она внезапно обрывала сама себя на полуслове и начинала раздеваться, яростно срывая с себя тряпки, вырывая с мясом крючки и пуговицы. Стаскивала меня с моего насеста, бросаясь на меня, как оголодавший нищий бросается на объедки, обнаруженные в мусорном баке.

Этот акт отчаянья, не имеющий ничего общего с любовью, всегда заканчивался одинаково – стуком в стену от соседей, мокрыми простынями, запотевшими окнами, волосами, прилипшими к ее влажному лбу, саднящими царапинами, покрывавшими все мое тело. И слезами. Тихими всхлипами на моей груди, влажными следами на разгоряченных щеках. Следующие несколько дней она бывала притихшей, услужливой и нежной, вела себя словно слепой щенок, тыкающийся влажным носом тебе в ладонь в поисках ласки или материнского соска.

Она появилась спустя неделю, когда я уже перестал ждать. Ворвалась в комнату, словно морозный воздух посреди зимы, проникающий в неплотно прикрытую дверь. Бросила на стол несколько крупных купюр. Плюхнулась рядом со мной на матрас, не удосужившись даже разуться.
Я курил, забросив одну руку за голову, пуская неумелые дымные кольца в потолок, и стараясь казаться безучастным.

Клео уселась по-турецки, запачкав простыню подошвами пыльных кед, и уставилась на меня. В ее глазах плясали черти, грудь взволнованно вздымалась под тканью легкого ситцевого платья. Она ждала моей реакции на ее появление, на ее добычу, на то, что она вернулась в эту, надоевшую ей до смерти, конуру ради меня и нашей жизни, которая ей осточертела, но без которой она, очевидно, уже не могла.
Закусила губу, заиграла желваками, стараясь не сорваться, не нарушить эту минуту, свела брови, от чего между ними залегла глубокая морщинка. Подбородок готов задрожать, слезы готовы пролиться.

Я приподнимаюсь на локте и тушу окурок в пепельнице, стоящей на полу у матраса. Какая уродливая пепельница, откуда она только взялась в этом доме? Нужно купить новую. Новая пепельница, новая посуда. И шторы, да. И зеленый лак взамен тому, что я выбросил в окно спустя три дня ожидания.

Я улыбаюсь, глядя в глаза цвета стали.