Буси-до

БУСИ-ДО

 
Произведение является художественным вымыслом. Реальные события, имена, фамилии, населенные пункты, вооружение и снаряжение фигурируют в книге для придания художественного эффекта. Произведение не пропагандирует насилие, не призывает к каким-либо противоправным действиям, равно как и не стремится разжигать ненависть и нетерпимость к различным национальностям и социальным группам, с различной политической ориентацией. Присутствует нецензурная лексика, сцены жестоких убийств, употребления табака и алкоголя.
Внимание, 18+
Книга повествует историю становления личности главного героя, поступки которого формируются согласно морали и ценностям, вырабатывающихся в нём, в ходе всей его жизни. Главный герой из изнеженного, открытого и домашнего ребёнка, не приспособленного к беспощадным реалиям жизни, чтобы выжить, вынужден превращаться в замкнутого, местами жестокого, взрослого человека. Его характер постоянно закаливается непростыми житейскими ситуациями, в которые он волей судьбы попадает, живя в той нелёгкой для всей России эпохе.
Всё повествование в книге и все переживания ведутся от лица главного героя, заставляя читателя примерить на себя его личность, забыться и на время чтения стать другим человеком, прожить иную, неспокойную, увлекательную, насыщенную событиями и крутыми поворотами жизнь.

Посвящается всем моим прадедам, сложившим свои головы на полях сражений!

БУСИ-ДО



Пролог

Я родился В 1911 году, в Санкт-Петербурге, позже ставший Петроградом. По малолетству я много скитался и бродяжничал. Моя семья была когда-то очень богатой, я был слишком мал, чтобы всё упомнить, даже маменьку с папенькой я помню очень плохо. Больше помню свою няню-гувернантку, Марту – наверное потому что я с ней общался больше, чем с родителями. Она даже, в какой-то степени, заменила мне мать. Благодаря ей, я довольно сносно говорил, как по-русски, так и по-немецки. Кроме того, приходящие учителя учили меня английскому, французскому, математике и чистописанию, с каллиграфией, но в этих науках я мало преуспел. А в языках, только в немецком, так как Марта уделяла внимания больше ему, в основном разговаривая со мной на языке Гёте и Шиллера. Жалея меня, она относилась ко мне как к родному сыну. Часто называя меня – «мein liebe Kinder». Почему такая нагрузка на маленького ребёнка, спросите вы?  Ещё бы – мне было всего семь лет, а я должен был уже знать 4 языка перед поступлением в кадетский корпус.  Маменьку я видел по утрам, в обед, ужин, да на ночь, когда она целовала меня перед сном. Она много времени проводила в благотворительности - собирала гуманитарную помощь в госпиталя и больницы, нашим раненым «воинам». Отца же, я видел ещё реже – он был офицером и дома появлялся довольно редко. Тогда была война с германцем – он лишь из редка заезжал к нам с фронта. Сажал меня к себе на колени и гладил мою кудрявую голову. Привозил мне «подарки» - то австрийскую каску, со шпилем, то гильзу, то ремень с красивой бляхой. Они заменяли мне игрушки. Отчётливо я помню только его мундир, резко-пахнущую кожей портупею, красивые награды и начищенные до блеска сапоги. Лица не помню совсем, даже лицо матери хоть и расплывается в моём сознании, но я помню её серые и добрые глаза. Но, всегда всё хорошее кончается неожиданно, настал 1918 год – меня разлучили с родителями (их вывели из комнаты и больше я их не увидел никогда), Марта же пыталась меня прижать к себе, но у неё ничего не вышло. Моя бедная, худенькая и тонкая, как тростиночка Марта. Ночью нас разбудил громкий стук в двери - открыла Марта. Яркий свет, зашли люди в чёрной коже. Бардак, битая посуда, всё верх дном. Люди, с оружием в руках, увели отца - уже без погон и в гражданской одежде (при этом почему-то обзывая его «золотопогонником»), а с ним и мать. Меня, они насильно вырвали из рук Марты. При той душещипательной сцене моего помещения в детский приют (которая мне периодически снится и поныне), её ударили в висок, потому как одному из людей в кожаных куртках, она пыталась кошкой выцарапать глаза. Марта упала спелой рожью, как подкошенная - упала некрасиво, неестественно, не правильно. Так и лежала, даже не попытавшись встать. Сейчас-то я понимаю, что этот человек в кожанке, одним своим ударом кулака проломил ей висок и она практически мгновенно умерла. Но тогда, для меня это было жутко, несправедливо – я ждал что она встанет и вырвет меня из их цепких рук, но она не встала. Я даже по-детски был на неё обижен, что вот так легко, почти без борьбы, она уступила меня им, предала. С годами взрослея и накапливая жизненный опыт, возвращаясь вновь и вновь, в эту ситуацию, в своих кошмарных снах, я понял почему она меня не защитила и не спасла. Каждый раз этот сон, щемил болью утраты моё сердце. Я даже несколько лет просыпался в слезах. Я так за родителей не переживал, как за неё, потому что я любил её, как родную мать. Дороже неё, у меня никого на свете не было.
 В детском доме было очень холодно и голодно, я изнеженный домашним воспитанием оказался в стае мелких хищников, готовых драться за каждый кусок хлеба, за каждую ложку жидкой каши. Меня били как по одному, так и по несколько человек сразу, устраивая мне «тёмную». Я же им мстил, по очереди, нападая сзади. Ввиду того что я не приученный кидаться, как дикарь на еду, я частенько оставался голодный. Уже через месяц, от такой кормёжки, я сильно исхудал, несмотря на то, что так же, как и они, начал кидаться на пищу.  Более старшие и более сильные дети оттирали меня от еды, от которой мне доставались лишь крохи.  Никто не вступался за меня, даже взрослые. Поэтому, чтобы им мстить, мне приходилось нападать сзади и бить тем, что попадало под руку - по спине или по голове, так как в честной драке я всегда проигрывал, в виду своей слабости.  Обидная кличка «Барчук», данная мне взрослыми воспитателями, приклеилась мне на всё то время, пока я не сбежал оттуда. В стране во всю лилась кровь – бушевала Гражданская война. Не выдержав проживания в детдоме, я сбежал и оказался на улице - беспризорничал, воровал еду с прилавков рынков, со стайкой таких же как я беспризорников, попадал под милицейские облавы. Если кто-либо из нас попадал в руки продавцов, на месте воровства, то били они нас боем, нещадно, забивая до смерти руками и ногами. Никто не вмешивался, не смотрел на то, что мы были всего лишь голодными детьми -  в то время ценность человеческой жизни была чрезвычайно низка. Нам не делали скидку на малолетство – для них, мы были, всего лишь преступниками. Не нянькались с нами и милиционеры, стреляя в нас из нагана, как в диких собак.  Но однажды, видимо, вышел приказ собрать всех беспризорников страны и расселить по трудовым домам, коммунам или лагерям. Таким образом я и попал, в так называемую - ШкИДу*. Где я, имея хрупкое телосложение от постоянного голодания, при заполнении анкеты, скинул себе пять лет. Потому что могли поместить и в колонию для несовершеннолетних (а ведь мне уже было 14 лет). Как ни странно, мне легко поверили. В ШкИДе я за год немного отъелся и только начал мужать, как ШкИДу прикрыли. Так как благородные идеи, как из уличной шпаны и хулиганья, сделать честных советских граждан, провалились пропадом. ШкИДа, всего за 5 лет своего существования, превратилась в рассадник воровской малины, от которой страдали все близлежащие улицы. Это только в книжке Лёньки Пантелеева всё было замечательно – в итоге же, оказалось, что «педагогическое мастерство» проиграло уголовным и уличным понятиям. После закрытия данного заведения, я попал в Уфу, в трудовую колонию. Самым знаменитым воспитанником которой, был будущий, всем известный герой, Александр Матросов - рядовой 2-го отдельного стрелкового батальона 91-й отдельной сибирской добровольческой стрелковой бригады (позже 254-й гвардейский стрелковый полк), закрывший, у деревни Чернушки, своей грудью амбразуру ДЗОТа. По окончании срока содержания в колонии, меня направили в РККА, где я остался на сверхсрочную. Видя мои старания, любовь к книгам и технике, не смотря на довольно зрелый возраст (28 лет), но по документам мне было всего 23 года Хотя, после того как я отъелся, я уже смотрелся гораздо старше своих паспортных данных. Всё же меня направили в артиллерийское училище - обучаться на командира взвода. По прибытию я был самым старым курсантом, только что открывшегося, Подольского артиллерийского училища. Всё моё время поглощала учёба и полевые учения. А всё свободное я просиживал в библиотеках - меня пожирал ненасытный информативный голод, потому читал я всё подряд, особенно в части военной истории. Ещё больше меня интересовала запрещённая эмигрантская литература. Языки же я забросил, вследствие того, что практики в общении на них, у меня не было. Да я и не афишировал эти свои языковые знания - ещё не хватало, чтобы меня записали в шпионы. Ибо, в те годы, как раз набирали обороты кадровые чистки в армии. Я и немецкий-то язык начал забывать, не то что английский и французский.
Шёл 1941 год. Я, к началу лета, только-только успел закончить самый первый выпуск училища. Великую Отечественную войну я, курсанты и командиры встретили в летних лагерях на берегах реки Оки у села Лужки, близ города Серпухова, на выпускных практических стрельбах. В начале июня 1941 года в лагере был проведён первый офицерский выпуск. В действующую Красную армию было направлено 876 лейтенантов — командиров взводов.  Меня, с двумя новенькими кубарями в петлицах, отправили командиром взвода 45-мм орудий (с говорящим народным прозванием - «Прощай Родина!») на фронт, на так называемый «Ильинский рубеж».
Да, забыл представиться, я -  Семён Александрович Д***в, отпрыск одной из старинных дворянских фамилий, бывшей Российской Империи. Мой бывший дом и сейчас стоит на одной из улиц Петербурга, занятый под чиновничий аппарат. В ШкИДе, где у меня была кличка «Граф», свою настоящую фамилию я не стал «светить», уже тогда понимая, чем мне это грозит в будущем. Поэтому я взял себе почти заурядную фамилию – Мартов. Я мог назваться вообще любой фамилией и её бы записали, как верную – в те годы это было просто, в связи с разрухой и тем, что я беспризорник, живший вообще без всяких документов. Я был вольной пташкой, без имени, фамилии и отчества, чудом попавшей в клетку социализации. Но я любил свою «маму» Марту – потому и фамилия в её честь: Мартов. Единственный минус в данной фамилии – постоянно, при заполнении любых анкет спрашивали, не являюсь ли я родственником одного видного меньшевика, Мартова. С трудом улыбаясь (как же я их всех леваков ненавидел), отвечал, что нет. Мало того, что Мартов на самом деле был Цедербаум (что многие из вопрошающих просто не знали), так не хватало ещё чтобы меня и в евреи записали (при моей-то славянской внешности). Ко всему прочему, Мартов был меньшевиком, резко критиковавшим большевиков. Ему несказанно повезло, вовремя свалить за границу и там умереть своей смертью, а иначе за свой язык, участь его была бы незавидной, незавидней чем у Троцкого. «Графом» меня окрестили за то, что я имел горделивую осанку и манеры, как у «благородных» – как я не пытался скрывать своё социальное сословие, оно всё равно просвечивало сквозь меня. Я, пытаясь мимикрировать под социальную среду, даже научился громко и протяжно свистеть, как Соловей-разбойник, виртуозно и похабно материться, и даже драться, как умеют драться только на улице – жестоко, без правил английского бокса, безжалостно уничтожая противника. Я стал жестоким эгоистом, ведь никто меня не любил, не жалел и не заботился обо мне. Общество не любило меня – а я платил ему взаимной ненавистью. У меня не было друзей, были только временные приятели и подельники. Я всегда был очень любознателен, но всегда прикидывался дурачком и простофилей. Знаете, в годы репрессий, дурачком жилось проще -  меньше проблем, да и спрос меньше. Отсюда я не выделялся среди лучших учеников и позже, курсантов. Всех умных тогда пересажали или перестреляли. Не хотел бы и я, оказаться в их числе. Про меня часто говорили – «постоянно в библиотеке, но дурак дураком».
__________________________________________________
ШкИДа* - Школа социально-трудового воспитания имени Достоевского, находившаяся в здании на углу Старо-Петергофского проспекта и Курляндской улицы, по адресу Старо-Петергофский проспект, 19, в Санкт-Петербурге.

















Глава 1. Нелёгкий выбор


Я старался быть намного проще, чем я есть. Но иногда проницательные быдланы подходили ко мне и в глаза спрашивали: – «Ты не из бывших, а? Буржуев-недобитков?!» На что, я всегда протестовал и говорил, что в этом виновато воспитание в ШкИДе, где преподавали многие из бывших (большая часть понятия не имело какие царили порядки в ШкИде и верили на слово или же с недоверием отваливали от меня). Иногда же я нарочно изображал из себя «ультравоспитанного и культурного», сильно утрируя, что вызывало смех у окружающих и они окончательно верили, что я дурачок, нахватавшийся «манер» в ШкИДе. Например, я мог за столом: заткнуть за воротник свисающий низ скатерти (с понтом салфетка), есть вилкой или ложкой манерно держась за них двумя пальчиками, когда же пил из кружки или стакана оттопыривал мизинчик. Это смотрелось комично. Если не удаётся быть более простым и скрыть своё происхождение, то надо усиливать эффект, делая его глупым в глазах окружающих. В быту моя речь, изобилующая матерными словами, дополняла картинку неотёсанного беспризорника, косящего под культурного советского гражданина новой формации. Естественно, в служебное время я фильтровал свою речь – взыскания по службе мне тоже были ни к чему. Я старался держаться середины – быть не умным, но и не конченным дурачком. Положение простого, исполнительного середнячка с непростым детством, наложившим на меня свой отпечаток, меня вполне устаивало.
Я ненавидел общество, в котором я жил, которое мог охарактеризовать только одним ёмким словосочетанием – «хамьё трамвайное». Но, Россию я любил не чуть не меньше, чем свою «маму» Марту. Понимаете, я любил свою страну, в которой я родился, а не её народ, который уничтожил цвет своей нации. Были очень редки в моей жизни, осколки этого цвета из «бывших» – учителя в ШкИДе, командиры в армии, набранные из так называемых «военспецов» (да и тех в 37-38-х годах отправили по этапу или же пустили в расход). Эти осколки были забитые, загномленные и держались так же зашуганно, как и я. Их морально сломали, в отличии от меня, а я лишь делал вид забитого. Я терпеливо выжидал своего часа, создав себе броню в виде замкнутого хамоватого простачка.
Когда началась война, я не знал на чьей стороне мне воевать – переметнуться к немцам или воевать за коммуняк? Коммуняк я ненавидел всей душой, но Родину любил больше. Всё-таки какая-то часть души надеялась, что из быдла когда-нибудь родится нечто большее, достойное уважения, что следующие поколения вспомнят, что такое честь и достоинство. Что перестанут бояться ночных стуков в дверь, перестанут стучать на своего соседа, чтобы заполучить его комнату, что разговаривать можно будет абсолютно на любую тему, не боясь, что тебя сдадут «куда следоват», что вернётся духовность в страну победившего атеизма. Мой отец воевал с немцами честно, Марта – обрусевшая немка, считала себя русской, так же, как и все истинно русские она переживала «наши» неудачи на фронте. Не обиделась она и на наше «патриотичное быдло», которое ринулось громить в Петербурге, лавки и витрины магазинов «немцев-перцев» и «колбасников», на этой волне патриотично переименованном в «Петроград». Я сам видел в большое окно, как эти «ура-патриоты» громили их, убивали несчастных обрусевших ост-зейских немцев. Я искренне не понимал, за что они так не любят своих «соотечественников». Марта пыталась закрывать мои детские глазёнки, но я умудрялся всё это видеть, отпихивая её добрые руки от себя. Она пыталась мне объяснить «почему», но я ещё был мал и не понимал её. Зато видел, что, хотя ей и было горько это видеть, всё же она по-христиански простила им это зло.
 - «Они не ведают что тфорят, майн либе! – плача повторяла она. – мы же триста лет уже живём здесь - мы русские! Мы так же любим Россию!»
Именно поэтому, я не хотел становится предателем. Нет - не перед коммуняками, а перед своей страной, которую веками защищали мои родовитые предки, потомственные дворяне и военные. Только это определило ту сторону, под чьи знамёна я встал.
Для меня настоящая война началась 13 октября 1941 года, во время героической обороны Ильинского противотанкового рубежа, на Варшавском шоссе, входящего в состав Малоярославецкого укрепрайона, номер 37. Где я, с расчётами своей противотанковой батареи, защищал подступы к Москве – столице моего Отечества.
Нас спешно сформировали в сводный отряд из курсантов, снятых с занятий по боевой тревоге. Нам была поставлена боевая задача: занять Ильинский боевой участок Можайской линии обороны Москвы на Малоярославецком направлении и преградить путь противнику на 5-7 дней, пока не подойдут резервы Ставки из глубины страны. В помощь нашему сводному отряду были даны 53-я и 312-я стрелковые дивизии, 17-я и 9-я танковые бригады.
Чтобы не дать возможности противнику первому занять Ильинский оборонительный участок, был сформирован наш передовой отряд. Весь сентябрь мы своими расчётами спешно рыли окопы, траншеи, капониры под пушки строили бетонные ДОТы, хода, блиндажи, занимались маскировкой, определяли запасные позиции. Всё как по учебнику, всё как учили. Осень задалась дождливой и холодной. Это накладывало свой отпечаток и затрудняло строительство бетонных ДОТов, земляных укреплений, траншей, которые необходимо было самих укреплять, чтобы они не осыпались, а края окопов не разъехались и не стекли вниз грязной жижей. Всё начало октября прошло в подготовительных работах.
Мы, свежеиспечённые лейтенанты, сами обучали второй набор курсантов училища, с ними же и поехали на фронт. У меня не было среди своего выпуска друзей, были только приятели. Несмотря на то, что мы совместно два года делили кров и стол, я не мог назвать их друзьями. Пока ещё не было таких событий, которые могли бы нас спаять крепкой армейской дружбой. Командовал на моём участке старший лейтенант Алёшкин.












Глава 2. Мой первый противотанковый бой


Мой самый первый противотанковый бой мне не забыть никогда.
К 6-му октября наши основные силы, состоящие из курсантов, закончили подготовку позиций и заняли Ильинский боевой участок. Оборона проходила по восточному берегу рек Лужа и Выпрейка, от деревни Лукьяново, через Ильинское, до Малой Шубинки:
И уже с 11 октября по 13 октября наши позиции подверглись массированным атакам немецкой авиации и сильному артобстрелу. Очень спасали наши хорошо подготовленные позиции и бетонные ДОТы.
Наша Четвертая батарея Подольского артиллерийского училища под командованием старшего лейтенанта Алёшкина была сформирована еще в училище для ведения боевых действий на Ильинских рубежах. Всего в батарее было четыре 45-мм противотанковых пушки, образца 1937 года на конной тяге. Командирами огневых взводов были назначены лейтенант Мусеридзе и я, Семён Александрович Мартов. Командирами орудий были сержанты Беляев, Добрынин, Котов и Белов.
Днем, 13 октября 1941 года мы услышали рокот танковых моторов. Но приближался он не с запада, как мы все ожидали (со стороны противника), а с востока (из нашего тыла со стороны Москвы). Вот показался головной танк, за ним второй, третий. Целая колонна боевых машин. На башне головного танка развевался большой красный флаг. Этот флаг многих сбил тогда с панталыки. Бойцы вскочили на брустверы окопов и, размахивая пилотками, шапками, радостно приветствовали танкистов. Никто не сомневался, что они прибыли из Малоярославца для нашей поддержки.
И вдруг, «наши» танки навели на нас свои пушки.  Все стояли в оцепенении и растерянности, смотря на них, не понимая в чём дело.  Только я один додумался посмотреть в бинокль.
- Твою мать, да на них же кресты! – крикнул я – разворачивай пушки!
/Я командовал всего двумя пушками четвёртой батареи из 45-мм пушек. Пушек было мало – нас раскидали с лейтенантом Мисуридзе на две части, оставив всего по две пушки каждому, да и то каждая пушка стояла на значительном расстоянии друг от друга. Чего было достаточно, так это курсантов -  хватало для обслуги пушек, аж по два на каждый номер расчёта. Что в ходе боя, далее позволило бесперебойно производить стрельбу – раненых тут же сменяли здоровые./
Артиллерийский расчёт мигом сориентировался, и мы быстрее, чем по нормативу, развернули ближайшую ко мне пушку (командир расчёта сержант Беляев), командование над которой я принял на себя. Вторым расчётом, второй пушки взвода, командовал сержант Котов.
Срывая свой голос в крике, я скомандовал:
- Первое, второе, орудие! Бронебойным, заряжай!
- Рапир: два крайних танка, первый и последний!
- Первое, второе орудие готово!
-  Взвод!!! Беглым!!! Огонь!!!
И мы прямой наводкой влупили из своих двух пушек по крайним танкам на шоссе. Головной танк горит ярким пламенем, открывается люк башни, из которого экипаж бросается в воронку. Потом загорается замыкающий, уткнувшись в кювет. Экипаж также покидает его.
Наша залёгшая пехота из курсантов Подолького пехотного училища (ППУ) оружейным огнём, из скрытых позиций, расстреливала убегающие танковые экипажи и вражескую пехоту, до того гордо восседавшую на танковой броне.
Пока два из восьми идущих танков загорелись, остальные, увеличив скорость, развернулись и, стреляя на полном ходу, ринулись на наши позиции. Теперь все опознали что это вражеские танки. Нашему примеру последовали расчеты других орудий - быстро развернув и заняв свои места. Почти одновременно несколько пушек встретили врага огнем. Следом подбиты еще два танка. Со всех концов наших позиций звучит мощное «Ура!» Немцы в панике – не поймут откуда по ним стреляют, и кто кричит. Словно само русское поле, из-под земли, вокруг них, источает это жуткое, леденящее кровь – «Урррааа!!!».
Слева, на расстоянии 300 метров от ДОТа лейтенанта Мусеридзе, из земляного окопа на открытой позиции вело бой 45-мм орудие сержанта Юры Добрынина. Наводчик-курсант Ремезов поразил самый первый идущий к нему фашистский танк, первым же выстрелом, тот сразу загорелся. Но курсант не учёл отката орудия, и окуляром прицела ему вышибло глаз. Это был наш первый раненый из 16 человек орудийной обслуги. Его место занял командир орудия сам Юра Добрынин. Вспыхнул еще один фашистский танк. Другой снаряд угодил в автомашину с боеприпасами – огромный взрыв метнулся над шоссе. Вот уже шесть танков горит.
Открыли огонь по бронированным машинам противника и наши 76-мм орудия. Это дивизион Прокопова, со старыми трехдюймовыми орудиями образца 1898 года с наклепанными на стволах латунными царскими орлами, расположился на опушке леса, южнее шоссе. Возле командного пункта ПАУ (Подольского Артиллерийского Училища) старшего лейтенанта Алёшкина, в редком лесу, вблизи противотанкового рва, занимало позиции 45-мм противотанковое орудие сержанта Карасева и 76-мм дивизионная пушка образца 1902/30 года нашего преподавателя - капитана Базыленко.
Наш бой с первой группой из восьми танков длился всего около семи-восьми минут, показавшихся нам вечностью. Всем нам тогда срочно пришлось разворачивать пушки на 180 градусов. Перебежками немцы занимают противотанковый ров. Здесь под прикрытием ёлок стоял их седьмой танк. Но вот и он загорелся. Последний вражеский танк, тот самый, шедший с красным флагом в голове колонны, пытался на максимальной скорости прорваться через наши позиции. Но уже возле Сергиевки его накрыли наши снаряды. Старший лейтенант Алёшкин грамотно руководил батареей – под его чёткими командами мы били без промаха. Гарнизон Алёшкинского ДОТа под командованием сержанта Котова выкатил из каземата своё орудие, занял запасной окоп, развернул орудие в направлении тыла и метко один за другим выстрелом, дырявили этот неугомонный вражеский танк (позже в корпусе немецкого танка обнаружили десять попаданий).
Слева от меня вело орудие сержанта Юры Добрынина. Включились в бой и те орудия, которые стояли на позициях возле шоссе, и в том числе старые трехдюймовые пушки капитана Прокопова. Один за другим сгорели все 8 танков, но фашистской пехоте (на бронемашинах, мотоциклах и в пешем строю) ничего не остаётся, как пытаться с боем прорваться через на наши позиции. Иначе их ждёт верная погибель, оставаясь в противотанковом рве.
Передал команды командира батареи старшего лейтенанта Алёшкина:
- Заряд второй, прицел 120, скачок 2, уровень 30-03, основное направление правее 1-10, веер 0-08)!
-  Есть!
 -  Стрелять взводу!!! Цель, пехота. Осколочно-фугасным, взрыватель осколочный. Заряд второй. Прицел 120, 122. Уровень 30-03. Основное направление правее 1-10. Разделить огонь от второго в 0-03. По 2 снаряда, беглый, зарядить, по готовности, доложить!
-  Первое орудие готово!
-  Второй орудие готово!
-  Залпом, огонь!
Почти в унисон взвод произвёл своё мощное:
- Ту-дух!
- Заряжай! Восстановить прицел! Беглым, огонь!
-Ту-дух, ту-дух!
Картечь разметала цепи пехоты противника. В воздух подлетали обезображенные тела врагов - отрывались их ноги, руки, головы. Бравые солдатики, в мышиного цвета шинелях, превращались в бесформенные куски мяса.
В азарте боя, мы совершенно не замечали попаданий противника, хотя вокруг нас звучали разрывы и осколки веером летали над нашими головами. Мы, командиры - не замечали, как калечились наши курсанты, тут же заменяемые теми, кто стоял на очереди.
Увидев, что провокация провалилась, следующие за головным танки врага развернулись в боевой порядок и открыли огонь. В бой вступили все пушки нашего артиллерийского противотанкового резерва 4-го противотанкового опорного пункта. Часть танков все же продвинулась вперед по шоссе. Моей пушке, которой непосредственно командовал я, стрелять уже было нельзя, так как немецкий танк оказался на ее позиции. Мой расчёт, по моей команде, во главе с сержантом Беляевым быстро отвел орудие в укрытие и приготовил гранаты к бою. Я же, по кювету подполз к танку и бросил в него одну за другой две противотанковые гранаты. Танк загорелся, но и я, осколками от своих же гранат, был ранен. От боли во всём теле я потерял сознание. Уже позже, я узнал, что мои курсанты вынесли моё бесчувственное тело с поля боя в тыл.
В госпитале, когда мне вручали Орден Красной Звезды, мне рассказывали, чем окончился тот бой:
Оставшаяся в живых, фашистская пехота кучками в два-три человека ломанулась укрыться в кювет под шоссе.
Однако, в это время, когда последний танк из восьми был уничтожен Алёшкиным непосредственно уже возле ДОТа, практически в упор, к фашистам подошла подмога, в виде ещё семи танков противника. Они-то и обнаружили его хорошо замаскированный орудийный ДОТ, начав на него охоту, пытаясь снести его с лица земли из своих танковых пушек.
Артиллеристы не растерялись и по уже пристреленным позициям довольно быстро уничтожили со всех сторон вновь подоспевшее подкрепление вермахта.
В этом бою мы уничтожили 14 танков из 15, 10 автомашин и бронетранспортеров, истребили около 200 автоматчиков. Один только соседний со мной расчет сержанта Добрынина со своими курсантами, сожгли 6 танков из 14 и ещё 2 бронетранспортера в придачу. Этот же расчёт в самом начале боя уничтожил первый и последний танк противника, сковав колонну немецкой техники, далее расстреливал её как в тире. Лишь один вражеский танк достиг линии обороны около реки Выпрейка.
Что ни говори – а во все времена наша русская артиллерийская школа была на порядок выше, чем любая другая.
Наши силы вместе с отрядом авиадесантников, защищавшим деревню Стрекалово, в течение пяти суток сдерживали наступление превосходящих сил противника. Но и потери нашей стороны были огромны. В курсантских ротах передового отряда к моменту выхода в район Ильинское основных сил оставалось всего лишь по 30-40 бойцов.
 __________________________________________________

Наверное, впервые я тогда увидел настоящих русских и начал уважать свой народ. Почему, вот почему надо чтобы жаренный петух в жопу клюнул, чтобы вывести наружу из глубин своего народа то прекрасное, что в нём есть?! Любовь к своей Отчизне, самопожертвование ради других, смелость, стойкость, отвагу и честь. В тот день я впервые почувствовал единение со своим многострадальным народом. Мы действовали как единый организм, как точный и выверенный механизм, сплотившись против внешнего агрессора. Это было непередаваемое чувство. Когда я пришёл в себя в палате для тяжелораненых – я впервые за много лет заплакал. Никто не понимал почему, думая, что это от боли или последствия контузии, а может и нервный срыв. А я просто был счастлив, что мы победили в том бою, что меня не бросили на поле боя! Это была первая забота обо мне за все эти 23 года, после того, как я остался один. Пусть по уставу, это и была обязанность курсантов – спасти своего командира. Но устав уставом, а будь я совсем плохим человеком, меня, воспользовавшись случаем, могли и добить те же самые курсантики. Никто бы и никогда и не узнал, что случилось тогда в низине. Слава Богу, я был справедливым командиром и не издевался над личным составом гоняя их по делу и без дела, теша своё самолюбие и гордыню. Никогда не унижая их человеческое достоинство, несмотря на то, что не уважал их, воспринимая как быдломассу.




















Глава 3. «Длинный ствол, да жизнь короткая»


По прибытию в больницу я пришёл в себя в палате на четырёх человек. Но лежало там семь по причине большого наплыва раненых. Мне ещё повезло как красному командиру, что положили в отдельную палату, а не в общую. Сильно пострадали спина и правая нога. Меня периодически обкалывали обезболивающим, чтобы я не стонал (по-моему, это был морфин). Я был предварительно обработан и нуждался в операции, ожидая своей очереди. Так я пролежал весь день в ожидании операции, но её всё не делали. От действия уколов, я впадал в полузабытье и был даже немного весел, но, когда действие укола заканчивалось, боли возвращались. Если боли в спине её как-то можно было терпеть, то боли в ноге, были просто невыносимы.
- Сестра! – скрипя зубами, позвал я девушку в халате и белой шапочке, делающую перевязку моему соседу по палате.
- Что вам, товарищ раненый…
- Что со мной?
- Множественные, слепые осколочные ранения нижней трети правой голени и слепые раны верхней части спины - по-книжному сообщила она, официальным тоном.
- А попроще нельзя?
- Вам размозжило пучком осколков мышцы и кости правой ноги и сильно потрепало вашу спину. С правой ногой вообще беда - требуется ампутация! - как маленькому, нравоучительным тоном ответила она, даже не обернувшись ко мне, продолжая перевязывать соседа по палате.

Я, как «офицер» (в то время — это слово было под условным запретом, но далее я буду использовать его ради сокращения) - немедленно потребовал к себе главврача.
Медсестра ушла и вернулось со старшей сестрой-хозяйкой.
Обе мне сначала отказывали, объясняя елейным голосом как малахольному – мотивируя тем, что он занят и находится на операции. И хоть я и «красный командир», но это не даёт мне право по первому требованию вызывать самого главврача.
На что я, вспомнив ШкИДу, устроил форменную «бузу» или как говорят на зоне – «кипиш».
Орал как недорезанный (что было почти правдой), запустил в стену на против, тонкой фарфоровой вазочкой, с засохшими полевыми цветами, смахнул с тумбочки всё что там было на пол, опрокинул саму тумбочку – в общем выразил как мог всё своё негодование, не вставая с кровати.
Сестра-хозяйка и медсестра пытались меня уложить на кровать насильно – но я замахнулся на них с кулаками и кричал:
- Убью, суки!!! Только подойдите, ****ьники всем поразбиваю!!! Главврача зовите, клистирные души!!! Бегом, марамойки - я долго ждать буду?!
Медичек как ветром сдуло.
А я продолжал бузить – швыряя им в след, всё что попадало под руку возле кровати: «утку», стакан, какие-то бутылёчки.
От напряжения вся моя спина стала мокрой от крови.
Нянечки и медсёстры, забежавшие на шум, тут же в ужасе убегали из палаты. Раненые в палате подняли гвалт, пытаясь меня переорать и успокоить. Один даже обещал покрестить своим костылём. Но мы были все лежачие – ходячих не было, а костыль, как оказалось позже, случайно был кем-то забыт в палате, ещё до нас.
Наконец, пришёл усатый, немолодой, уставший врач в пенсне – сквозь халат которого проглядывал воротник гимнастёрки, в петлице которой виднелись три «шпалы» и змея обвивающая чашу.
Чувствовалось что он из тех самых – «бывших». Об этом говорило, как само пенсне, так и умное, хоть и уставшее лицо, прямая осанка и что-то такое невыразимо благородное, что редко встречалось в то время. Поверх халата, был надет окровавленный прорезиненный фартук, рукава были засучены, а кисти рук в резиновых перчатках, в одной из них он держал хирургический зажим. В зажиме дымила папироса. Он молча смотрел на меня, изредка делая затяжки и слегка прищуриваясь от дыма.
Я, на полуслове оторопел и заткнулся, разглядывая прибывшего. Не сразу замолчали и соседи по палате.
Наступила тишина – я тут же с жаром приступил к своим требованиям, поняв, что скорее всего пришёл тот, кого я требовал. Боясь, что меня перебьют и не дадут сказать, сумбурно единым махом выпалил:
- Товарищ военврач первого ранга, я командир противотанкового артиллерийского взвода!!! Мне нельзя терять ногу! Чтобы меня подготовить, Родина потратила два года!!! Понимаете, два года!!! У артиллеристов ствол длинный, да жизнь короткая – я ещё пригожусь стране. Понимаете, пять, ну шесть выстрелов и расчёт пушки убит -  это статистика. Сколько нас артиллеристов гибнет каждый день?!  А вы из меня калеку сделать удумали? Я в том бою со своим взводом уничтожил шесть танков и две бронемашины, не считая пехоты. Шесть танков!!! Я хороший специалист, я ещё пригожусь...!
Тут моё красноречие иссякло, и я замолк.
- Всё?! Молодой человек, это всё что вы мне хотели сказать?!
- Да!
- Тогда теперь вы послушайте: вы отрывали меня от очень сложной операции, я вынужден был работать в спешной и нервной обстановке, я мог зашить тампон или скальпель внутри человека, вы это понимаете?! Вас раненых тут столько, что я уже второй день без еды и сна, на ногах. Оперирую вас всех без отдыха. Мне не до ваших хотелок – хочу, не хочу. Мне людей спасать надо!
- Доктор, может не надо отрезать мою ногу? – почти умоляюще попросил я, перебив врача.
- Я смотрел вашу ногу, пока вы были без сознания – её не спасти!
- Сука, тварь очкастая! Я тебя, паскуда, когда выпишусь -  найду и пристрелю, мразь!!! – меня накрыло и я уже не понимал, что и кому говорю.
- Эх, сынок! Не ты первый, не ты последний, кто мне это говорит, за всю мою практику! Так что, вставай в очередь – с горькой усмешкой сказал главврач, развернулся и собрался уже уходить.
  - Je vous prie?!!  (пожалуйста – по фр.) – крикнул я в отчаянии, чувствуя, как слёзы текут по моим небритым щекам.
Я вообще не умею просить что-либо и у кого-либо. Никогда. Таков закон улицы и лагеря – «не верь, не бойся, не проси».  Но я был в таком отчаянии, что я попросил, при чём дважды. Решалась моя судьба, я рвался на фронт, а не в тыл, где перспективы дальнейшей жизни у калеки, были чрезвычайно низки.
Главврач резко обернулся, взгляд его был ошарашенным. Потом одна его бровь резко поднялась над пенсне вверх, что выразило крайнюю степень его удивления.
Когда он входил ещё в палату, я видел только его, не заметив группу санитаров и медсестёр, составивших его свиту.
- Так, этого лейтенанта срочно на стол, я сейчас докурю и подойду!
Меня тут же унесли, раздели, сняли все перевязки и наложили хлороформную маску.
Резали, кроили и шили меня с неделю.
Операция шла одна за другой. Дадут передохнуть и снова режут, ногой занимался сам главврач, а спиной другие хирурги.
Сам главврач оперировал три раза – постоянно что-то вычищая и сшивая, и только через неделю, наконец, наложил гипс.
- Ну вот и всё голубчик – загипсовав, сказал главврач – я сделал всё что знал и умел, теперь осталось надеяться только на ваш молодой организм и то что мясо под гипсом не загниёт. Иначе только ампутация. S'il vous plait (будьте любезны – по фр.), лежите спокойно и соблюдайте режим. Раны могут открыться, потом загнить и долго заживать. Оно вам надо?
- Je Vous remercie Рour votre travail le plus important! (Спасибо Вам за Вашу очень важную работу – по фр.).
- pas de quoi (не за что – по фр.), голубчик, pas de quoi… Ваш случай очень интересен в моей практике, посмотрим всё ли у меня получилось.























Глава 4. Награда


Я ещё не знал тогда, что моя профессия настолько опасна, что за неё очень хорошо платят и награждают.
За каждый подбитый танк командиру орудия и наводчику выдавалась премия в 500 рублей, остальному орудийному расчету — по 200 рублей. Мой каждый подбитый танк стоил как средняя зарплата рабочего за месяц. Я же тогда подбил со своим взводом 6 танков, два из которых при личном командовании расчётом пушки и один подорвав гранатами.
Недели через три, как я оказался на больничной койке, приехал какой-то генерал в окружении штабных и вручал награды раненым, зайдя в палату вручили и мне. Не знаю, что там было в наградных документах, но мне дали Орден Красной Звезды и полторы тысячи рублей наличностью. Вставать мне пока не разрешали – прошло всего две недели с момента последней операции. Нога чесалась и зудела под гипсом так, что я непроизвольно почёсывал её прямо по гипсу. Чесалось и всё тело – нянечки обтирали только спину, меняя повязки. А то что было ниже пояса – воняло немытым телом, гноем, и дегтярными мазями.
Все мои мечты были сосредоточены на бане, которую я не видел очень давно.
Очень скоро я познакомился с соседями по палате – один капитан, один старший лейтенант, политрук и трое рядовых, которыми заполнили сверх меры нашу палату. Все были с пехоты, один лишь я артиллерист.
В тот день наградили всех в палате – рядовым по медали за Отвагу, офицерам: капитану – Орден Ленина, политруку и летёхе, так же, как и мне - по Ордену Красной Звезды.
- Ну, что братва! Вдарим вдоль по Питерской?! – когда все ушли, предложил я – такое дело, надо б обмыть награды!
Офицеры поддержали меня. Солдаты, смущённые присутствием офицеров, промолчали, но глаза загорелись огоньками.
К тому времени ходячим был только один Кирюха, рядовой. Тот слегка картавил.  Кирюха, прыгал по палате на том самом костыле, которым он, тогда ещё не зная моего звания, хотел меня перепоясать. Сейчас же был смущённым и обращался ко мне только на «вы». Я же постоянно подтрунивал над ним, как и в тот момент:
- Киюха, ****ь тя в ухо (передразнил я картавость Кирюхи)! Сгоняй-ка к сёстрам, да раздобудь-ка нам спиртику, а с кухни чего-нибудь закусить.
Кирюха насупился и промычал:
- Да хто мне дасть-то, товарищ лэйтенант?! У мэни г’ощив нима, тай и не знаю я тама никого, на кухни еньтой.
- Не бзди, воин! От тебе пятьсот рублей – там на кухне порешаешь. А сёстрам скажи, что у командиров праздник – наградили всех, обмыть надо. В общем придумай что-нибудь, прояви воинскую смекалку!
Кирюха взял рубли и быстро спрятав их в карман больничной пижамы, попрыгал на одном костыле из палаты.
- Ну, ты и молодец, Сеня! Этак генералом, скоро станешь! – заржал капитан Веремеев, раненный в руку и пониже спины, в ягодицу, от чего лежал в основном только на животе или на здоровом боку.
Не смотря на то что я всего лишь был лейтенантом по званию, в этой палате я был заводилой - играя рубаху-парня, своего в доску. Как бы проводя мостик между всеми офицерами и рядовыми. От чего мы превращались в единый коллектив, где не больно смотрели на должности и звания. Меня уважали не только за буйный характер, который я показал в первый день, но и за геройское поведение на поле боя. Шутка ли?! Три танка лично подбил и ещё три, в составе взвода.
Мой буйный характер им понравился не потому что я берегов не вижу, а потому что добился-таки своего и сберёг свою ногу - не мытьём, так катанием, пройдясь по нужным стрункам души, сурового главврача.
К капитану все обращались, как старшему по званию, соблюдая субординацию, тем более что практически все, кроме меня, были с его части. Меж собой мы общались по имени – старшего лейтенанта-взводника ранило в левое лёгкое, совсем рядом от сердца и так же в ногу, осколками от немецкой мины, его звали Миша. Рядовые обращались к нему Михаил Иванович. Политрук вовремя атаки был ранен в обе ноги очередью из пулемёта, но пострадало лишь мясо – повезло что кости не были задеты. Его звали Егор Тимофеич, я же звал Егором. К капитану Веремееву только я обращался по имени – Николай. Кроме Кирюхи были ещё два рядовых: старый солдат Петрович, раненый осколком в ляжку, с раздроблением бедренной кости, в следствии чего ногу ему-таки оттяпали. Тот, в основном, спал или уставившись в потолок смотрел не мигая. Лишь изредка из его правого глаза текла слеза. Почему-то только из одного. И самый, наверное, молодой из нас – Юрка. Цыганистого вида, двадцатилетний ушлый паренёк -  черноглазый, смуглый и весёлый. Не смотря на отсутствие обоих ног – любил пошутить. Глядя на него было и смешно, и жалко – откуда только такой оптимизм? Петрович был не молод и довольно много пожил, по крайней мере вдвое больше Юрки.  Но несмотря на возраст, отсутствие всего одной ноги, его сильнее угнетало, чем молодого, но полного калеку Юрку.  А Юрку же, этот факт, казалось, вообще не заботил – любил петь, шутить, ущипнуть за задницу нянечку. Изучив Юрку медсёстры и нянечки к нему старались «кормой» не поворачиваться.
В целом в палате было довольно скучно – мы или спали, или ели, или разговаривали. Травили байки и анекдоты, рассказывали, как кого ранило, амурные похождения и кто кем был до войны.
Я о себе, особенно не распространялся, отшучивался на неудобные вопросы, отвечал общими словами и «лепил горбатого», когда отвечать было вообще опасно. Особенно на второй день моего пребывания в госпитале.
- Давно хочу спросить, Сеня, где это ты так шпарить по-французски научился? – задал вопрос капитан Веремеев.
- Так это, учителка у нас была хорошая. Из «бывших». Молоденькая тогда была, красоты неописуемой – я был влюблённый в неё, по уши. Хотелось быть лучшим учеником в её глазах. Поэтому старался.
- Я бы сейчас тоже какую-нибудь дворяночку оприходовал. Хе-хе. Сколько они нашей крови попили, в своё время, и нам их, не мешало бы – мстительно, со злостью, закончил фразу капитан.
- Да нет, она не из тех «бывших», тилигентка, из мещан – образование хорошее успела получить до Гражданской.
- Ты хочешь сказать сейчас плохое? – завёлся капитан.
- Ни в коим рази, Николай. Сейчас хорошо преподают, отлично даже – то что в жизни пригодится. Да и французский этот нам сейчас, на что? С «бывшими» только тилигентами разговаривать, а? Ахахаха.
- Ну, не знаю. Да, вот хоть, к примеру, дипломатом стать, переводчиком – после войны. Не думал?
- Ахахахаха. У кого, у французов что ли? Да они свою страну просрали немцу. Да, и из меня дипломат, что пуля из говна – я всего несколько фраз-то и знаю, из того что запомнил в своё время. Это не моё. Я артиллерист! Я говорю языком пушек – а его, во всём мире, все понимают и уважают.
Все в палате заржали, кроме угрюмого Петровича. Тот как всегда лежал на боку, повернувшись ко мне спиной.
Вроде съехал, как мне тогда казалось, с неудобной темы.
Койка Петровича была практически рядом со мной – нас разделял только узкий проход.
Когда же все делились кто и чем занимался до войны – я отвечал, что служил. Чем занимался до армии – признался, что беспризорничал, а потом честно трудился в трудовой детской коммуне.
Петрович игнорировал все вопросы к нему, и мы не трогали его. Всё-таки у человека горе -  ноги нет.








Глава 5. Традиции


Через час, примерно, прискакал Кирюха - принёс котелок с разведённым спиртом, две банки тушёнки, небольшой шматочек сала в тряпице, буханку хлеба и луковицу. Вся закусь была уложена в пижаму и завязана узлом.
- А чем резать-то будем? – спросил Егор.
- Его’у Тимофеич, я жы ж на кухнэ взяу ножа, злодийски правда, но взяу.
- Молодца, Кирюха – будем жить! Пили сало, вскрывай тушёнку – распорядился я.
- Надоели эти кашки, морковки, капуста. Хоть «витаминов» поедим! – обрадовался капитан.
- Якых таких «вытаминов», тащ копитан? – спросил Кирюха.
- Витамин «Ц» - сальЦе, мясЦе – очень я их уважаю. Ахахахаха – рассмеялся капитан.
Поддержали смехом и мы. Громче всех смеялся Юрка.
Я осторожно располовинил котелок, чтобы не расплескать драгоценную жидкость.
- Ну, что братцы?!! Кидай свои награды в котелок. – и я первым кинул свой Орден Красной Звезды, на дно котелка, передав его Кирюхе.
Тот осторожно положил туда свою медаль «За Отвагу» на прямоугольной колодке, с красной муаровой лентой. Потом прошёлся по кругу подставляя котелок. Все клали свои награды, громко звякая металлом по дну котелка.
Дошла очередь и до Петровича.
- Петг’ович, кладь наго’оду! – ткнул котелком в спину Петровича Кирюха.
Петрович резко обернулся:
- Отвали!
-  Петрович, - не бузи! Выпьешь. Может полегчает?! Да и не по-людски это -  не отмымши, носить – простодушно сказал я – не хорошо традиции нарушать!
- Что мне до ваших цацек, до традиций, - нога отрастёт что ли?! Воюй дурачок – от тебе значок!  - горько и гневно ответил Петрович, до того молчавший все три недели – Что она мне даст? Кому я теперь нужен, такой...?
Все притихли, понимая, что Петрович в целом прав. Хотя традиции ломать тоже как-то не с руки. Все уже настроились отметить, один только Петрович портил всю картину бытия своим брюзжанием.
- Тогда Петрович, просто выпей, кинь её до кучи к нашим и просто выпей. Пусть хоть сегодня будет легче и тебе, и нам – дипломатично предложил взводник Миша.
 Петрович хмуро достал свою медаль из-под подушки и бросил в общий котелок.
Первым по званию отпил капитан, занюхав луковицей и закусив тушёнкой, потом далее по старшинству пили и плотно закусывали все остальные. Из рядовых первым, как самый старый, выпил Петрович. Петрович удивил тем, что нехило так, присосался к котелку, чем вызвал испуганные взгляды Кирюхи и Юрки (неужели им не достанется?), затем занюхал рукавом и, не став закусывать, лёг на свою кровать, отвернулся.
Мы, не став больше его трогать -  ещё трижды пустили котелок по кругу. Кто не мог достать до котелка, тому подносил Кирюха.
Когда котелок опустел, всех неплохо так разобрало – спирт был довольно крепкий, сильно не разбавляли.
Начались неспешные пьяные разговоры. Я особенно не вслушивался в них – в голове приятно шумело.  Захотелось заняться внутренним самосозерцанием, не участвуя в общем разговоре. Как вдруг, ход моих мыслей прервало следующее событие:
Кирюха подошёл к окну, отставил свой костыль, упёрся локтями в подоконник. Глядя в вечернее окно, сначала тихо, но постепенно всё громче и громче, слегка картавя, стал выводить:

Нич яка мысячна, зоряна, ясная
Выдно, хочь голки збырай,
Выйды, коханая, працэю зморэна,
Хочь на хвылыночку в гай!

Сядемо вкупочци тут пыд калыною,
И над панами я пан!
Глянь, моя рыбонько, — срыбною хвылэю
Стэлыться  полэм туман.

Гай чэрэвний, нэби промэнем всыпанний,
Чи загадався, чи спыть.
Вин на стрункий, та высокый осичини
Лыстья пэстливо трэмтить.

Нэбо глыбоке – засыяно зорами,
Що то за Божжа краса!
Пэрлами ясными, ген пыд тополями
Грае краплыста роса.

Ты ж не лякайся, що босыи ныженьки
Вмочиш в холодну росу:
Я ж тэбе, вырная, аж до хатыноньки
Сам на руках выднэсу.

Ты ж не лякайся, що змэрзнеш, лыбедонько,
Тэпло — ни вытру, ни хмар...
Я ж пригорну тибе до свого сэрденька,
А воно палке, як жар.

Разговоры стихли. Песня текла грустно и протяжно, вынимая душу – все слушали молча, каждый думая о своём. Неожиданно, сразу после песни, громко на взрыд запричитал и заплакал наш весельчак Юрка:
- Никому я теперь не нужен буду, никому! Ни одной девке! Обуза одна, да и только! Ах, почему меня не убило??? Зачем меня спасли??? Лучше б я сдох тогда, истекая кровью!!! Зачем мне такая жизнь??? Зачем???
 А дальше он замолк и безутешно, по-детски, пьяно зарыдал.
Вот и слетела с Юрки маска молодого похуиста – ему было не безразлична его инвалидность. Это он перед нами три недели хорохорился, держал марку. Старался за разговорами, шутками отвлечься и прикрыть свою боль утраты здоровья. Именно поэтому он был таким общительным.
А алкоголь-то раскрепощает – снимая барьеры, раскрывает личность в полной мере.
Все как могли устремились к его кровати, кто-то даже падал, но полз к нему успокоить.
Вытирая обычную свою слезу пытался успокоить даже и наш апатичный Петрович:
- Тише, тише, Юрка! Найдём мы тебе сестричку, поженим тебя – ну и что, что не ходишь?! Зато всё остальное работает! Ссышь вон, как конь! Настрогаешь цыганят на весь колхоз. Коляску тебе сделаем! Будешь рассекать по улицам, быстрее нашего!
Юрка размазывая сопли и слёзы по лицу, начал нервно смеяться.
- Кирюха, больше не пой таких песен, да ещё и про ноги! – строго приказал я -  Только весёлые, понял?!
- Понял, Семён Александг'ович!
- Ладно хлопцы, всем спать! – сказал Веремеев.
Все разобрались по своим кроватям, наступила тишина, слышно было только как Юрка, ещё изредка всхлипывает. Но вот затих и он.







Глава 6. На своих двоих


 Не буду расписывать свою жизнь на больничной койке. Скажу, что долечиваться из-под Москвы меня, в связи с наступлением немцев и обороной города, отправили под Йошкар-Олу в начале декабря 1941 года. Там я проходил реабилитацию до середины января месяца. Сначала ждал, когда окрепнут ноги и я смогу ходить, опираясь всего на одну палку. Потом учился ходить без неё. Хоть у меня и осталась лёгкая хромота, я рвался на фронт. Главврач под Москвой не зря тогда со мной возился – настал день, когда собрался консилиум для решения: какую дать мне группу годности к строевой службе. Выяснилось, что годен с незначительными ограничениями и я могу вернуться в артиллерию. Госпиталь наш был под Йошкар-Олой, в посёлке Красногорский, если не изменяет память, за номером 3071, в/ч №785
В середине января мне выдали добротное новое обмундирование - байковое нижнее белье, телогрейку, шинель, маскхалат, подшлемник, валенки, форменную шапку-ушанку. Каски не было. В городе Йошкар-Оле сформировали пополнение из выздоравливающих после ранения, погрузили в эшелоны и отправили на Северо-Западный фронт. Нам объявили, что мы направляемся на пополнение 31-й стрелковой бригады и наша бригада вливается в состав 3-й ударной армии. Наша бригада практически вся состояла из курсантов различных военных училищ. Кто успел тот получил звания лейтенантов, кто не успел стали сержантами или же отправились рядовыми. Но в ходе постоянных наступательных боёв бригаду сильно потрепало. Мы выздоровевшие ехали их пополнять. К концу января эшелон прибыл на 308 километр. Пешим порядком пошли по лесам, пересекли ещё одну железнодорожную ветку. Шли тяжело, ночевали в лесах под ёлками, костров не разводили. Прошли 5 километров, потом привал 10 минут, падали и сразу засыпали. Команда: "Подъем!" - еле-еле поднимались. Зимнее обмундирование тяжелое, да к нему еще вещмешок и оружие. Раненая нога хоть и зажила, но быстро уставала и болела ноющей болью. Отвык я от таких нагрузок, разнежившись в госпиталях. Пешком мы прибыли к группировке войск, завершивших окружение города Холм и заняли оборонительные позиции вблизи деревни Куракино, занятую фашистами.
По прибытию меня распределили в артдивизион 76-мм пушек, на свой участок обороны.  Накапливали силы для повторного штурма города Холм.
Нас, истребителей танков называли по-разному. Официально – чуть ли не элитная артиллерия специального назначения, в войсках же - «Смерть врагу, кранты расчету».
У артиллеристов «сорокапяток» была в ходу поговорка: «Зарплата вдвое выше — жизнь вдвое короче».
За каждой пушкой был закреплён орудийный расчёт, в который, помимо командира, входило от 4 до 5 человек: наводчик, заряжающий, подносчик боеприпасов и ездовой (или второй подносчик). Наводка орудия на цель — это комплекс действий. Необходимо было определить дальность, выбрать шкалу прицеливания, ввести соответствующие поправки. По команде «Огонь» раздавался выстрел. У наводчика был только один шанс — промахнулся, и враг ответным выстрелом из башенного орудия уничтожал весь расчёт.
Вот так воевали на «сорокопятке». Но сейчас меня перевели на 76 мм дивизионную пушку Ф-22-УСВ. Эта пушка была уже намного серьёзнее и дальнобойнее «сорокопятки». Позиции наши от противника намного дальше, соответственно и безопаснее.
Пехоте везло гораздо меньше, им как не крути – а везде «передок». Потери входе контранаступления под Москвой они несли огромные.
Вечером приходят маршевые роты: то пожилые приходят, то молодые. В основном набранные из ополченцев, прошедшие минимальное обучение стрелковому и штыковому бою. Лица серые, напуганные, они все спрашивали у расчётов: "Как там ребята?"
 - "А что спрашивать? Пойдёте в атаку, узнаете, как там" – уклончиво отвечали артиллеристы.
Ведь не скажешь им – что к концу дня от вас и десятой части не останется в живых.
«Старики» из тех, кто по старше -  35-40 лет, с почтением смотрят на моих щеглов курсантов по 18-20 лет, уже понюхавших пороха и, за редким исключением, имевших уже награды. Днем в две-три атаки сходят и от этого пехотного пополнения никого не осталось. Только раненые небольшими группками возвращаются в тыл. Вечером опять приходит маршевая рота, и опять роты пополняют до штатной численности. А мы, только по заданным квадратам работаем, можно сказать из ближнего тыла. Но и до нас бывает «долетает», гибнет и получает ранения орудийный расчёт. Но в основном у каждого расчёта была такая, более или менее, стабильная группа из четырёх-пяти человек, из нее может один - два человека в неделю и выбывало, в пехоте же каждый день менялись почти стопроцентно.
Как кормили? Хорошо, но только к нам пища очень редко на передовую поступала. То мы в ближнем тылу, то уже на передке, под огнем и пробраться к нам невозможно. Пока бойцы с кухни с термосом доползут, пока мы отобьём контратаку… Где-то какая-то передышка и в этот момент, может в день один раз, а то и ни одной… А так, сухой паек - сухари, сахар. И вдруг приползает старшина «Товарищ лейтенант, на обед!». Привезут в термосе перловку с мясом к вечеру, уже давно простывшей и замёрзшей, обед ети мать - ложку не воткнёшь, кусок бетона, а не каша – замерзло всё. Костер не развести – демаскируешь всю свою позицию. Едим холодную кашу – ножами ковыряя и раскалывая её на мелкие куски.
 А когда ещё хлеще: всего три сухаря и пять кусочков сахара на день - всё! Бывало, при возможности, сапёрной лопатой побитых взрывом ездовых лошадей рубили. Разведём маленький костерок в ямке, конину распарим - она как резиновая покрышка – ничего и такую жуем, лишь бы проглотить. А там в животе само переварится. Но знаете, особого аппетита обычно не было, и голода не чувствовали, потому что все время в напряжении, вымотанные и физически и морально. О еде мысли возникают только когда бой заканчивается, да и то мысли забиваются ощущением разбитости, опустошенности. На столько тяжело дается переживание, ощущения смертельной опасности – когда немец прощупывает твои позиции своей артой и миномётами. Прилёты рядом ложатся – всё ближе и ближе. А наша пушка тяжёлая – быстро позицию не сменишь, это вам не сорокопятка лёгкая. Правда, со временем чувство страха притупляется, оно как бы тебя опустошает и остается одна ненависть. Хочется сровнять немцев с землёй, превратить их позиции в одну большую яму.
Всю зиму бьемся, то отбиваемся, то наступаем, а фрица побить так до конца и не можем… Хотя мысль о бесполезности этих потерь она как-то в голову не приходила. Всё-таки позади столица Родины – Москва! Наконец, появилась уверенность, что оттолкнувшись от Москвы, мы медленно, но уверенно выгоняем врага из страны.
3-я Ударная армия продолжала наступление в направлении на Торопец и Великие Луки. К середине февраля фронт растянулся на 200 километров и наш наступательный порыв был в значительной степени утрачен. Потому мы были вынуждены закрепиться на достигнутых рубежах и перейти к обороне. Хотя Холм и считался важным стратегическим транспортным узлом для советского командования, тем не менее, основные силы концентрировались на гораздо более крупном котле под Демянском, где в окружении оказались 6 немецких дивизий. Таким образом запланированный разгром этого котла имел первостепенное значение и наши части под Холмом могли полагаться только на собственные силы.
13 февраля наши войска начали концентрированными силами новый штурм города. В центре обороны находилось здание тюрьмы ГПУ, одно из немногих крепких строений в городе, которое стало важнейшим опорным пунктом. В последующие дни гансы вынуждены были частично отступить из северо-западного района и из восточной части города. Но вскоре немцы получили подкрепление по воздуху в виде роты парашютистов-десантников. Ввод этих подкреплений дал оборонявшимся немцам возможность отражать наши атаки вплоть до 26 февраля. Но обстрел города нами из пушек велся практически непрерывно. К середине марта нашим войскам удалось захватить девять каменных домов и кладбище в северо-восточной части города. С начала до середины апреля наша Армия возобновила атаки, чтобы воспользоваться преимуществами, обусловленными переменой погоды — начался ледоход и фактически немецкие войска были разделены на четыре части. При массированной поддержке артиллерии и танков нашим войскам удалось занять северную и северо-восточную части города, но дальше продвинуться не получилось. К началу мая, наша разведка узнала о сосредоточении большой немецкой группировки для деблокирования окруженного гарнизона города.  И 1 мая наши войска предприняли очередную упреждающую попытку уничтожить окруженный гарнизон. Следующие три дня наши войска и артиллерия непрерывно штурмовали город, но понесли очень большие потери и не смогли продвинуться. И уже 5 мая немцы прорвались на помощь своему гарнизону введя в город полнокровный батальон. Наша блокада города Холм была прорвана немцами, но мы ещё держались на южной окраине города, сохраняя свои позиции. В ходе нашей блокады Холма, непрерывных штурмов по овладению городом и деблокады его немцами – город был практически весь разрушен.  При вытеснении нас из города меня снова ранило.












Глава 7. Бардовая роза



А случилось это так.
Немцы пытались нас выдавить, штурмовали постоянно. Сложилась интересная ситуация – всю зиму мы штурмовали, а наступила весна уже нас начали штурмовать, выжимать с занятых зимой позиций.
Стояла весна, ночи были прохладными, частенько к утру подымался туман – это было самое тревожное время, опасное неожиданной контратакой противника.
Мы имели привычку спать возле своей пушки, чтобы в случае чего сразу же отбить атаку немцев, выставляли так же ночное наблюдение, сменяясь по очереди. Я каждые час-два ходил, проверял - не спят ли на посту.
Только я прилёг под утро и только уснул, как меня толкает сержант Акулинин:
-Товарищ лейтенант, немцы, немцы идут! Только, тсс! Тихо, пока ещё крадутся! Кирпичников их заметил.
- Как, как они так близко к нам подошли, впереди нас же стояла пехота Семенюка?!
- Проспали черти! Вырезали по ходу всех под корень – тихо же, шума не было.
Сон как рукой сняло, я взял бинокль и начал присматривается, в предрассветных сумерках, к впереди стоящим домам, через пустырь на улице, напротив нас. Эти дома как раз удерживал взвод старшего лейтенанта Семенюка. В бинокль было видно, как короткими перебежками в нашу сторону начали продвигаться маленькие фигурки в касках, десантных маскхалатах и МП-38/40 в руках. Перебегая от угла к углу из разрушенных домов и скрываясь в руинах помещений, первой линии домов.
- Командование предупредили?
- Нет, сразу вас будить пошли!
- Переводи пушку на прямую наводку! Понижайте градус ствола!
Я достал телефон полевой связи и крутанул ручку:
- Третий, Третий, это Четвёртый, нас атакует пехота противника!
-  Как так?! Что за ёб вашу мать?! Где заслон Семенюка?!
- Впереди нас никого нет – враг ночью бесшумно прошёл сквозь позиции Семенюка, вероятно все убиты.
- Проспали?!! Уроды, бля! Вы у меня все под трибунал пойдёте!
На что я спокойно ответил:
- Если выживем!
- Так! Кхм-хм… – значительно спокойнее ответил четвёртый - Сейчас на всех участках начнётся наступление, не только на вашем, я постараюсь прислать к вам в помощь пару отделений пехоты, больше дать не могу! И это будет не скоро. Удерживайте позиции любой ценой! Держись, Мартов! Ты меня понял?! Держись!!!
- Есть, так точно! Держаться любой ценой!
Бросив трубку телефона, я приказал зарядить осколочным-фугасным снарядом пушку, приготовить стрелковое оружие и гранаты.
Слава Богу, нас вооружили не как раньше, личное оружие состояло не из карабинов как в 1941 году, а всему расчёту выделили ППШ. В условиях городского боя, это было самое то. По мимо него, у меня в кобуре на боку, висел и личный ТТ.
Немцы успели приблизиться на расстояние около 450 метров, заняв первые дома через пустырь. Медлить было опасно, один короткий бросок немцев и наша пушка нам уже ничем не поможет. Действовать надо было прямо сейчас, на упреждение. Нас разделял лишь пустырь. - пришлось срочно стрелять.
- Приготовить ещё один снаряд!
Я сам лично, навёл орудие, а сержант Акулинин настроил прицел, и я тут же выстрелил. Залепив прямёхонько в окно первого этажа здания, куда успела забежать группа немцев.
- Ту-дух!
Хлопок взрыва порвал предрассветную тишину, поднялся столб пыли. Не глядя, на произведённый эффект от выстрела, я тут же скомандовал
- Заряжай!
В это время как Лёха Акулинин уже крутил барабанчики настроек прицела, возвращаясь к исходным настройкам, я наводил правее на соседнее окно и выстреливал.
- Прицел!
- Есть прицел!
- Ту-дух!
- Снаряд!
- Прицел!
- Есть прицел!
- Ту-дух!
- Снаряд!
- Прицел!
- Есть прицел!
- Ту-дух!
Мы стреляли беспрерывно, методично расстреливая впереди стоящие, через пустырь, здания - я наводил лично, а прицеливал Акулинин. Заряжающий Кирпичников только и успевал засовывать снаряд в пушку, остальные были наготове, по цепочке подносили и передавали ему очередной осколочно-фугасный снаряд.
- Ага, суки! Держи-поймал!!! Так вас, ****ей… -
приговаривал я, дёргая спуск.
Так, в течении минуты, мы успели израсходовать 16 снарядов. В это время, неслышно, сквозь шум разрывов, и завесу пылевых облачков, в прогал между зданиями выехал немецкий Т-III (Panzerkampfwagen III), под прикрытием его брони, тут же горохом на поляну высыпала немецкая пехота.
Не мог, сука, конструктор Грабин, сочинивший нашу пушку сделать и прицел, и наводку, с одной стороны?! Мы бы стреляли ещё быстрее. Ладно хоть сержант Акулинин Лёха, понимал меня с полуслова, с полувзгляда, ловко устанавливая точный прицел.
- Осколочно-фугасным, заряжай!
- Сука, Лёха, смотри у меня, второго шанса не будет! В башню!
- Есть, командир!
Я дёрнул ручку выстрела.
- Ту-дух!
Облачко разрыва накрыло танк. Мы не стали дожидаться прояснения видимости и тут же зарядили шрапнелью.  Когда облачко расселялось, мы увидели, что танк остановился и чадит! Мы точно попали в башню справа от пушки танка. Из танка никто не вылез – очевидно весь экипаж накрылся медным тазом. Несмотря на это, пехота противника уже заняла пустырь и продвигалась в нашу сторону.
Тут же навели и успели выстрелить шрапнелью по скоплению пехоты по левую сторону от танка, - человечков в зеленовато-серой форме, как кегли, разметало по пустырю. Часть шрапнели пришлась на броню танка, снизив поражающий эффект, в следствии чего, бегущие на нас справа, не пострадали. Тем не менее это заставило немца с ходу залечь и рассредоточиться. Расстояние стремительно уменьшалось, настолько, что пушку уже невозможно было навести на поодиночно приближающуюся пехоту противника. Единственное что нам оставалось, в такой ситуации, - это занять свои стрелковые позиции и начать отстреливаться из ППШ.
- Приготовить гранаты! – скомандовал я.
Пока, мой расчёт бросив пушку разбежался по заранее приготовленным стрелковым точкам, огнём из автоматов, прижимая врага к земле, я под прикрытием броневого листа, крутил ручку полевого телефона.
- Третий, Третий, где подмога?!
- Уже в пути, держитесь!
- Ведём огонь из личного стрелкового оружия, долго удерживаться не сможем, нас всего 5 человек!
- Стоять насмерть!
И бросили трубку.
Ну и чёрт с вами! Помирать, так с музыкой!
Так же бросив, уже не нужную, трубку, взяв рядом лежащий автомат, перекатился от пушки и занял положение для стрельбы лёжа. Снял с предохранителя, отвёл затвор в крайнее заднее положение, переставил переводчик огня на очередь, перекинул целик на 100 метров, приложил ладонь к диску, поудобнее упёр приклад в плечо.
С разъяренными, красными лицами на меня бежали фрицы, крича на немецком проклятия и маты. Моя Марта, конечно, не учила меня матершине, но кое-что я понимал из комбинаций слов. Было бы смешно, если б не война - фашистам далеко до нашего русского виртуозного владения бранным словом.
Прицелившись, короткими очередями начал отстреливать противника, приблизившегося к нам на расстояние около ста метров. Практически сразу, я срезал, наверное, солдат семь-восемь противника. Запомнился самый первый, которому я аккуратно, под самую каску зарядил первую очередь из 3-4 патронов, превратив его красное от натуги и бега лицо, в фонтан брызг из крови. Напомнило распустившуюся бардовую розу.
Так близко, мне артиллеристу, ещё не приходилось убивать врага. Это было феерическое зрелище и, что самое неожиданное и примечательное -  мне это нравилось.
- Беречь патроны, братцы!!! – кричал я своему расчёту, зная на сколько скорострелен ППШ. Прямо-таки пожиратель патронов – за одну очередь можно было высадить весь диск. Мы, артиллеристы, не привычные к стрельбе из автоматического оружия – поэтому моё замечание было в тему.
По началу нам было проще, -  немец бежал перебежками залегая в неровностях пустыря. Но видя, как мы их тут же срезаем очередями, стоило им только подняться, решили больше не залегать и пользуясь своим количественным преимуществом, не считаясь с потерями, бежали без остановок, прямо на нас. Тут уже пришлось просто водить стволом туда-сюда, выпуская длинные очереди, пытаясь срезать как можно больше гансов. Трескотня выстрелов создавала невообразимый шум. Пули здесь и там возле меня визжали и вжикали, как сумасшедшие. Но стреляя, я их практически не замечал, только краем глаза отмечая фонтанчики попаданий, возле меня. Диск опустел.
Я, отложив автомат, взвёл гранату РГД-33, приподнялся и бросил её в противника. Хлопок разрыва, и трое немцев упало, остальные же продолжили бежать. В момент броска я получил сильный удар в левую руку. Как будто раскалённой кочергой ударили по руке – это одна из пуль разворотила мне левое плечо.
Меня откинуло на спину.
Уже лёжа на спине я услышал, а потом и увидел, как спереди, со стороны моих ног, из-под земли, вибрируя топотом ног, показались зелёные выцветшие гимнастёрки, каски и раздалось наше славное, могучее, русское:
- Урааа!!!
- Слава Богу, подмога пришла! – успел подумать я, перед вспышкой, отключившей меня.
Огненная боль в груди, темнота. Мгновенно оглох и потерял сознание.





Глава 8. Есть Бог на этом свете!


Очнулся я на санитарных носилках, при погрузке раненых.
Меня погрузили на машину и в полевой госпиталь. Там я опять потерял сознание от трясучки на ухабах – болело всё тело, особенно трудно было дышать, болела правая часть груди, я кашлял кровью и сипел, левое плечо онемело. Очнулся на госпитальной койке уже в полевом госпитале.
Первым делом осмотрел всё ли у меня на месте – руки на месте. Откинул, как смог одеяло – ноги на месте. Фууууух! Пронесло! Этим лепилам* только дай волю – махом, отчекрыжат чего-нибудь. На этом мои мучения не закончились. Меня, оказывается, всего лишь перевязали – операции ещё не было.
В госпитале попытались вытащить осколок, но не смогли (квалификации и опыта врачебного не хватило) и отправили во фронтовой госпиталь. До него сначала ехали лесами и по лежневке болотами, на бортовой машине ЗИС-5. Нас, раненых, погрузили, накрыли теплыми одеялами, к ногам химические грелки положили и повезли. Трясло нас на ухабах и брёвнах, устланных на дороге, ужасно. Каждая кочка в груди отдавалась страшной болью, а ехали километров 50-60 до железнодорожной станции. Раненые стонут, кричат – и так херово, хоть плачь, так ещё и чужие страдания слушай всю дорогу. Привезли на станцию ночью. Положили рядком возле железнодорожной насыпи на носилках. Когда в армейском госпитале мне операцию делали, все обмундирование изрезали, а перед отправкой одели в какую-то гимнастёрку. Вдоль насыпи ходила военветврач 3-го ранга** с фонариком, определяла кого куда. Надо сказать, в этом поезде было два кригеровских вагона (пассажирские вагоны, с подвесными сетчатыми койками) для командиров, а четыре теплушки для рядового и сержантского состава. Когда она ко мне подошла, а у меня сознание было как в тумане, спросила моё звание - а я ничего не понимаю, и не слышу, температура. Она фонариком на меня посветила, а гимнастерка, в которой я был одет, оказалась с тремя тёмными невыгоревшими треугольниками в петлицах (видать, с какого-то старшего сержанта). Она и говорит: - "Этого, в теплушку!". И меня, и в самом деле, как простого солдата или сержанта положили не в пассажирский, а в теплушку, как скотину какую-то.
Охереть! Мою судьбу решил коновал какой-то, даже не людской врач - очевидно все, кто «по людям», были заняты.
Равноправия захотелось всем, когда революцию устраивали. Вот, вроде, советский человек равный во всём априори. Страна бля, победившая «социальную несправедливость». Так нет нихуя никого равноправия – вроде поизвели всех «благородиев», так коммуняки новых «народили», рабоче-крестьянских. «Золотопогонников» они изводили как класс, ага. «Голубая кровь», «белая кость», твою мать! Меж тем «офицеры» нонешние, имеют не меньше привилегий, чем в царское время. Даже вон их раненых везут со всеми удобствами отдельно от солдат – а меня, по умолчанию, положили вместе с солдатнёй! И посрать совершенно на то, какое у меня ранение и доеду ли я, живым, до госпиталя, лёжа на деревянных нарах. Очень повезло, что юность моя была не из простых, закалила меня, как будто специально готовила к этим испытаниям.
Войне пока конца и края не видать – а я уже весь штопанный-перештопанный, как носок у бережливой хозяйки. Эх, мама-мама – видела бы ты сколько новых дырок, у твоего сына по всему телу… Ведь живого места уже нет! Мама, роди меня обратно – целым, здоровым, весёлым и счастливым малышом, не знающим человеческого предательства и лжи. Таким, каким я был до семи лет от роду – неиспорченным жизнью и её суровыми уроками.
Только погрузились под утро, только отъехали мы от станции, как через час-полтора налетели на наш состав "Мессершмитты". Повредили паровоз, по слухам убили или ранили машиниста, и разбомбили два последних вагона, в которых были раненые, медсестры и врачи. Большие были потери. Мне повезло – мой вагон оказался следующим после разбитых. Потом стояли ждали, пока за нами не пришел новый паровоз.
Так я и ехал в теплушке, периодически проваливаясь в омут бреда или теряя сознание.
Привезли меня в Ярославль. Я там лежал почти месяц. Врачи пытались опять сделать операцию, но ничего у них не получалось - все время шло нагноение и кровь. Я постепенно терял силы, от чего становился апатичным ко всему, и они, видать, чтобы на себя грех не брать, отправили меня подальше в тыл, в Новосибирск.
Всюду меня записывали, как сержанта – а я и не протестовал, будучи настолько разочарованным в отношении ко мне, что было абсолютно насрать на свою дальнейшую судьбу – умру, так умру, пусть и сержантом!
По приезду в Новосибирск, положили меня в городскую больницу на Красном проспекте, дом номер 3, что напротив обкома партии. В этом госпитале я пролежал до 12 августа 1942 года. Поначалу я лежал в общей палате, в которой было примерно десять человек, а потом, когда я стал «доходить» и перестал есть, меня перевели в отдельную маленькую комнатку, очевидно помирать. В этот госпиталь приезжали квалифицированные хирурги из госпиталя Бурденко и делали сложные операции. И вот какой-то хирург приехал. Стал делать обход. Говорит: - «А здесь кто?»
- «Безнадежный!» 
- Ну-ка, ну-ка! Дайте-ка я на него посмотрю. О, да это же мой старый знакомец!
- Узнаёте меня, голубчик?! - обратился ко мне тот самый военврач первого ранга***, во всё том же старорежимном пенсне.
- Как же не узнать, Вас? Мon vieil ami (мой старый друг -  по фр.) – еле пролепетал я.
- Я смотрю вам спокойно не сидится, всё воюете?! – улыбаясь спросил у меня тот самый хирург, оперировавший мне когда-то ногу.
- Ага, воюем…
- В каком нынче звании? Капитаном ещё не стали?
- Берите выше - сержантом…
- То есть как??? Вас разжаловали?!
- Нет, документы где-то мои посеяли – а на мне, при доставке в тыловой госпиталь, оказалась одета гимнастёрка, с какого-то сержанта. Мою-то всю изрезали, при первичном осмотре. С тех пор в сержантах и числюсь.
- Так, что за безобразие у вас тут творится??? Срочно отправить запрос в его часть! Немедленно! А сейчас, покажите-ка его историю! – начал горячиться и кричать на местных врачей заезжий хирург из Бурденко.
Тут же всё закружилось, замельтешило, все носятся, бегают - в течении пяти минут нашлась моя медицинская история. Хирург внимательно изучил её. Лично, сняв с меня пижаму, произвёл мой телесный осмотр и вынес свой вердикт:
- Прямо сейчас же, немедленно - на операционный стол, его!
Я помню жёсткий операционный стол, затем темноту, а потом как очнулся в палате. Оказывается, мой знакомый врач отрезал нижнюю часть правого легкого, в котором был осколок.
Самое неудобное, что я так и не узнал, как зовут его по имени и фамилии – стыдно! Хороший человек, а не знаю, как его благодарить и за кого Бога молить!
Через пару дней окончательно придя в себя, я увидел на столе тарелку с манной кашей.
Всегда ненавидел эту кашу. Но впервые, за последние два месяца, мне захотелось не есть, а прямо-таки жрать, как жрут голодные свиньи. Я взял ложечку и давясь, и чавкая стал есть. Нянечка зашла и обомлела:
- Батюшки, он кашу всю съел. Значит, жить-то точно будет!
Тут же рысью убежала к начальнику госпиталя.
Через неделю меня перевели в общую палату. Там обрадовались: «А-а-а, Сёма -  пришел-таки, с того света?! Молодца – держи краба!»
И хотя, я довольно быстро пошел на поправку, но у меня начался остеомиелит и гной продолжал сочиться из ранки.
 Какое было настроение у раненых? Пожилые в палате, мечтали, как бы скорее получить инвалидность и вернуться домой, или хотя бы в какую-нибудь хозчасть попасть и там прочно загаситься. Только бы не на передовую. А молодые: артиллеристы, танкисты, пехотинцы - все были настроены вернуться в свои части. Желание было одно - добить врага. Такое чувство было, что надо за все, что нам сделали с 1941-го года, воздать с полна, отомстить, выгнать из нашей России и закончить войну на территории врага. Ну, конечно, даже если кто и думал, или может сказал в слух, что может мы и проиграем, что потери очень больше – так тут с такими быстро разбирались. Глядишь и язык у болтуна, уже в жопе. В госпитале, как и в каждом военном подразделении, были соответствующие органы, которые следили за настроением и могли вызвать и спросить: «Что ты там язык распускаешь? Уж не предатель ли ты?!» Поэтому упаднических речей не было.
Нашлись и мои документы – через неделю пришёл ответ на запрос: «Так точно, лейтенант Мартов числится в 31-й стрелковой бригаде, в отдельном артдивизионе, командиром взвода 76-мм пушек, - выбыл по ранению, на излечение».
В связи с чем, меня тут же перевели в офицерскую палату. Где я начал получать совершенно другое питание, витамины и даже часть офицерского пайка.

Лепила* - в переводе с воровского жаргона обозначает «врач».
 Происхождение данного слова точно неизвестно. Существует версия, что "лепила" - это видоизмененное слово «лекпом»» (лекарский помощник). «Лекарский помощник» появились в первую мировую войну, а сокращение «Лекпом» после революции, на волне повального сокращения слов.
Кроме этого, "лепила" в воровском жаргоне иногда имеет значение: "лгун", "обманщик", "следователь" и "плохой художник", "скульптор". В последних вариантах прослеживается происхождение слова от глагола "лепить".
Военветврач 3-го ранга** - соответствует капитану военной ветеринарной службы.
Военврач первого ранга*** - соответствует полковнику медицинской службы.





















Глава 9. Орден Боевого Красного Знамени


Однажды в палату зашёл какой-то полковник с адъютантом и начальником госпиталя. Сходу направились персонально к моей койке и тут же зачитали выписку из приказа:
 Приказ № 037/н                3-я ударная армия
23 июля 1942 год
От имени Президиума Верховного Совета Союза ССР, за образцовое выполнение боевых заданий Командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при это доблесть, мужество и героизм Награждаю:
                «Орденом Боевого Красного Знамени»
Командира взвода 76-мм отдельного артиллерийского дивизиона, 31-й стрелковой бригады
Лейтенанта Мартова Семёна Александровича, с присвоением очередного воинского звания «Старший лейтенант».
Приказ довести до всего личного состава, в части его касающегося.
Генерал-лейтенант Пуркаев М.А.
Полковник вручил мне Орден Красного Знамени, почётную грамоту к ней, 500 рублей и пожал руку, после него, мне по очереди пожали руку главврач и его адъютант – молоденький старший лейтенант. После рукопожатия, что было совершенно неожиданно, старший лейтенант с улыбкой дал мне ещё одну маленькую коробочку.
Я как-то рассеянно принял всё и растерянно сказал:
- Служу трудовому народу!


Вся палата аплодировала мне, хлопали по спине и по плечу, а мне было как-то радостно и стеснительно одновременно.
Когда все страсти немного улеглись, у меня появилась возможность посмотреть, что лежало во второй коробочке – в ней оказался мой Орден Красной Звезды. Было приятно, что его не утратили и сберегли бойцы моего взвода.
Через неделю закончилось моё излечение и меня направили на реабилитацию.
Меня, в числе выздоравливающих, направили в дом отдыха от госпиталя, в город Бердск. Мы там набирались сил, я стал чаще гулять на свежем воздухе, играть в подвижные игры, на вроде волейбола, не смотря на предосеннюю прохладу Сибири, даже купался в речке Бердь. В конце августа я предстал перед комиссией. В небольшом кабинете сидели три человека: начальник госпиталя, замполит и еще кто-то в штатском.
- Ну что Мартов, как успехи, как дела?
-  Здоров!
-  Куда тебя направить?
 - На фронт!
- У тебя же рана ещё не закрылась.  А ну-ка, покажи!
 Я задрал пижаму и показал. Ранка покрывалась корочкой, из-под которой сочился гной из ребер.
- Будем надеяться, что заживет. Может быть тебя, не на передовую? Куда-нибудь в хозчасть определить?
- Желаю дальше бить фашистов, отправляйте на фронт! Тыловые должности – это не для меня.
- Ввиду того, что рана не совсем затянулась, даём вам, перед отправкой на фронт, ещё неделю отпуска, возможно вы успеете передумать. Проживать будите так же в Доме отдыха, у вас будет свободный выход в город. Предупреждаем вас заранее, о правилах поведения – соблюдайте дисциплину, не злоупотребляйте спиртным. Употребите лучше, данное вам время, на восстановительные процедуры, свежий воздух, чтение книг, физкультурные и просветительные мероприятия, с соблюдением режима питания.
Из кабинета я вышел в свою палату. Через полчаса ко мне заглянула нянечка и передала слова начальника госпиталя.
- Товарищ старший лейтенант, спуститесь на первый этаж, там под лестницей будет каптёрка старшины – вам сказали получить у него обмундирование.
В каптёрке сидел довольно немолодой с пышными усами старшина. Лицо у него было шкодное и улыбчивое. От чего самому хотелось улыбаться в ответ.
- Здравия жалаю! Товариш…?
- Старший лейтенант! Здравия и вам, товарищ старшина.
Старшина довольно крякнул и произнёс:
- Га, надысь за вас гутарили. Усё готово! Я зараз…
И опираясь на палку, быстро прихрамывая, вынес из-за стеллажей стопку формы и фуражку. А вторым заходом пару сапог.
Так, я получил новенькую суконную офицерскую гимнастёрку, офицерские же галифе, хромовые сапоги, байковое исподнее, чистые портянки, кожаный офицерский ремень, фуражку. На чёрных петлицах с «пушками» огнём горели рубиновые «кубари». Вся фурнитура заботливо была вставлена, даже звёздочка на моей фуражке с чёрным околышем. Мне осталось только прикрутить свои Ордена.
- Сколь у вас было чижёлых и лёгких ранений?
- Два тяжёлых и два лёгких! Лёгкое и тяжёлое получил осенью 41-го и опять же, лёгкое и тяжёлое – весной 42-го.
- То бишь зараз обе раны в одном бою?
- Да, а что?! С какой целью интересуешься, старшина?
- Дело в том, товариш старшай лейтенант, шо с июля 1942 года, за кажное ранение таперича полагаиться носить нашивки, кубыть в империалиститьскую, будь вона неладна. За лёгкое - красную нашивку, за чижёлое – жёвту. При одновременном чижёлом и лёгком ранении, носиться, як правило, за чижёлое. В вашем случае выходить, шо две нашивки жёвтого цвету.
Старшина поковырялся в своих коробочках и нашёл мне две нашивки из шёлкового галуна, нужного цвета.
- А как их носить и куда пришивать, старшина?
- Принайтововайти сверьху, по-над клапаном, у правого кармани гимнастёрьки. Як у мени. Глядайти…
Старшина заскорузлым пальцем ткнул себя в грудь.
 Я посмотрел внимательнее на его гимнастёрку - и в самом деле: над верхним клапаном гимнастёрки, с правой стороны висела нашивка жёлтого цвета, а с левой стороны груди, висела медаль «за Отвагу».
- Сами смогёти? Мабуть попросить каго?
- Смогу, старшина. Благодарю за заботу!
- Служу трудогому народу! – тут же козырнул улыбчивый старшина, вытянувшись и отложив палку.
- Вольно!
Я засмущался и опустил глаза.
Только теперь я заметил, что у старшины всего один сапог, а на второй ноге была выпущена штанина, из-под которой выглядывал протез, в виде деревяшки с резиновым наконечником.
Так вот, смущённо, я и вышел из каптёрки под весёлым взглядом улыбчивого старшины. Поднялся к себе в палату, попросил нитки с иголкой у нянечки.  Вкрутил орденские значки на правую сторону, а поверх них пришил две полоски за ранения. Снял пижаму и переоделся, подошёл к зеркалу, висящему на стене, одел фуражку – красавец мужчина, да и только!
Из зеркала на меня смотрел бравый, чуть худощавый офицер, во всём новом. Больше всего меня радовали блестящие новеньким хромом сапоги, ещё не имеющие складок.
В кармане шуршали заветные 500 рублей наградных за подбитый танк и офицерское жалование за три месяца -  миллионер по тогдашним меркам. Ну что ж, тряхнём мошной и проверим, чем тут дышит город Бердск!
Я вышел из палаты и спустился вниз, все медсёстры и нянечки по пути следования провожали меня улыбками, ещё бы -  я сиял новизной и очень эффектно выглядел с наградами и нашивками на груди. Просто картинка – глаз не отвести!
Я вышел на границу территории госпиталя. На выходе, из которого, сидел на вахте солдат комендантского взвода, который завидев меня тут же вскочил и вытянулся в струнку в воинском приветствии. Солдат «ел» меня глазами, поворачиваясь, не отнимая руки от пилотки, всё время, по мере моего продвижения мимо него. Всё как предписывал Пётр Первый: «Подчинённый перед лицом, начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим начальство не смущать».
Выйдя за территорию госпиталя, мне так же вспомнился, из той же книжки, что когда-то читал, ещё один перл, от Петра Первого. На сей раз обо мне, то есть обо всех офицерах сразу:
    «Офицеры – народ горячий. И хоть до баб охочий, но дело своё знают, и смелостью своею Родине славу и силу даруют. А посему, их подобает чтить и в праздники водки наливать, не жалея».
 А можно и не в праздники…
















Глава 10. Тыловые крысы



Я шёл по бревенчатым улицам старинных двухэтажных домов, большинство из которых были построены ещё в дореволюционное время и даже в прошлом веке – старинная русская архитектура Сибири. Добротные дома из сосняка, некоторые даже с красивыми балконами, ограждёнными резными балясинами, резными же ажурными наличниками – сейчас, к сожалению, такие уже не строят, стараясь свой дом строить победнее и понеприметнее. Дабы не уличили в роскоши и буржуйском мещанстве. Сразу видно было разницу между современными домами так называемого «Сталинского ампира» и величием старинного русского зодчества. Резко бросалась в глаза разница между вниманием к каждому завитку на резьбе по дереву, к каждой мелочи и гигантоманией сталинской архитектуры – величием колоннад, псевдодревнегреческой мощи простых каменных коробок, сдобренных колоннами, балюстрадами анфиладами и эркерами. Большое внимание в этих постройках уделялось пропаганде – мозаики и барельефы на тему рабочих и колхозников, всюду звёзды, серпы да молоты в уродливой форме (чувствовалось ещё влияние кубизма, модного перед началом двадцатых годов).
Постконструктивизм и неоклассицизм (закос под барокко) в одном флаконе, безвкусная пошлятина - совмещение несовместимого. Вместе с тем – очень просторные и неуютные помещения. Если же смотреть с практической точки зрения, то для людей, любящих простор, это было самое то. Даже архитектура пыталась доказать ширь, высоту и мощь советской власти. Мощь и самоуверенность, которые пошатнулась в самом начале войны.
Все эти мысли посещали меня, пока я шёл до этой причудливо-уродливой постройки – так называемого «Дворца Культуры». Дворец совмещал в себе всё: кинотеатр, «мелкие» комнаты для различных кружков, различные кабинеты для чинуш, зал для лекций и самое важное -  ресторан, на первом этаже. Не смотря на войну, на входе в ресторан, сидел швейцар в ливрее.
В кармане шуршала наличность и по старой, бродяжьей, беспризорной юности «жгла ляжку»» и требовала вложить её в кураж и «отдохновение» души.
Требовалось - женское общество, море пойла, музыка и танцы. В общем всё, чтобы стряхнуть с себя стресс двух лет непрерывной войны.
Естественно я зашёл в ресторан, с банальным, для здешних мест, названием   - «Сибирь».
В зале сидела изысканная публика – прекрасно одетые дамы, молодые и среднего возраста люди (призывного возраста), в костюмах «троичках», а также «статные» офицеры (с брюшком и заплывшей «от недоедания» харей). По залу туда и сюда сновали официанты, на небольшой сцене играла живая музыка и какая-то певичка исполняла лирическую песню, похожую на романс. Всюду был шум столовых приборов, разноголосица, смех и веселие.
Я сел за никем незанятый столик. Ко мне тут же подбежал местный холуй:
- Товарищ красный командир, у нас столики только под заказ.
- Мда..? И что свободных мест нет?
- Так точно-с! Нет…
- И сколько стоит ваш столик?
- Сто рублей-с, ассигнациями.
Я полез в карман одной рукой. А второй дал знак официанту, чтобы тот нагнулся ко мне поближе.
Холуй, ничего не подозревая, изящно изогнулся ближе ко мне и подобострастно посмотрел в глаза.
Я мгновенно, двумя пальцами, взял его за кадык и произнёс:
- Слышь ты, шкура! Столик пустой?
Тот, закашлялся в попытке что-то сказать, что естественно у него не получилось, и многозначительно закивал.
- Вооот! Значит, пустой! А по сему я платить за него не намерен. Усёк, фраерок?!
Миляга тут же закивал головой, в знак согласия.
- Кому надо – пусть ищут себе столик посвободнее. Я за вас, паскуды, кровь проливаю на фронте, а вы столики тут платные сделали. Значит так, крысёныш, сейчас принесёшь мне графинчик водочки, селёдочки с лучком, картошки отварной, да хлеба, а там посмотрим – проговорил я спокойным тихим голосом.
Тот опять закивал своим быстро пунцовеющим лицом.
Только после этого я отпустил свою хватку.
Официант, вырвавшись на волю, тут же убежал из зала. Я спокойно сидел и смотрел на небольшую сцену, глядя как барышня приятной наружности и вызывающем платье, выводила старинный романс Сурикова:
«Что шумишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Низко наклоняясь
Головою к тыну?»

- «С ветром речь веду я
О своей невзгоде,
Что одна расту я
В этом огороде.

Грустно, сиротинка,
Я стою, качаюсь,
Что к земле былинка,
К тыну нагибаюсь.

Там, за тыном, в поле,
Над рекой глубокой,
На просторе, в воле,
Дуб растет высокой.

Как бы я желала
К дубу перебраться;
Я б тогда не стала
Гнуться да качаться.

Близко бы ветвями
Я к нему прижалась
И с его листами
День и ночь шепталась.

Нет, нельзя рябинке
К дубу перебраться!
Знать, мне, сиротинке,
Век одной качаться».
Официант принёс на большом разносе блюдо, накрытое выпуклой крышкой; тарелочку с нарезанной селёдкой, посыпанной луком, нарезанным кольцами; запотевший графин водки с рюмкой; столовые приборы, завёрнутые в салфетку и тарелочку, с аккуратно нарезанными тонкими ломтиками хлеба.
- Чего ещё пожелаете?
- Если надо, позову – а теперь, пошёл вон отсюда, ложкомойник*.
Официант сделал обиженное лицо и ушёл.
Песня лирически текла, навевая тихую грусть. Голос у певицы, да и внешний вид был приятными, с лёгкой такой, ноткой эротизма.
Я открыл крышку блюда – под ней парилась отварная картошка, политая постным маслом со шкварками. Вид всего что стояло на столе (картошка, селёдка, водка) и запах снеди, вызвали повышенное слюноотделение. Я тут же налил из графинчика водочки, замахнул в себя рюмку и принялся, не смотря на голод, не торопясь закусывать, одновременно разглядывая местную публику повнимательнее. Публика же, с не меньшим интересом, разглядывала меня.
 За столиками сидели мелкие нувориши из чиновников со своими женщинами, разодетыми в меховые накидки из соболей и горностаев, с причёсками по последней французской моде, в золоте и даже бриллиантах. Были так же и офицеры-интенданты, работники военкоматов и комендачи. Из интендантов – те, кто воровал с армейских складов, удачно продавая сидящим здесь же, промеж них нуворишам (директорам магазинов, заводов и рынков, продающих из-под полы дефицит простому люду); из офицеров военкоматов - это те, которые за деньги делали бронь от фронта; были и те, из комендачей, которые так же имели деньги за то, что пристраивали к себе служить всякого рода «загретышей» мужского пола, призывного возраста – вроде и не воюешь, зато служишь у себя в городе. Как говорится - и сыт, и пьян, и губы в табаке.
Это было понятно по внешнему виду – эмблемы, с рубиновыми звёздами, наложенными на серп и молот в зелёных петлицах, у комендачей; и каска, ключ, циркуль, половина шестерни и половина автоколеса, у интендантов. У всех холёные и отожратые морды, с иголочки отшитая форма с красным кантом, чистые не застиранные мундиры, и ни одной нашивки за ранения, ни у кого. А ведь два года уже идёт война – невозможно за это время ни разу не быть раненым. Сразу было понятно, что ни один из них не был на фронте – не так сидят, не так едят, не так смотрят, в конце концов. Зато у кого-то из них были видны «боевые награды» – бросалась в глаза медаль «ХХ лет РККА» на интендантских кителях (очевидно в юности занимались «продразвёрсткой» - с крестьянами воевали за хлебушек, твари), всякие значки типа «Ворошиловский стрелок», «Отличник ГТО». Хотя мог и ошибаться, но думалось мне что боевые офицеры в комендантских подразделениях не служат, только если по серьёзному ранению, но и таких я там не видел.  Потому как более ни каких наград не имели (да и где в тылу можно заслужить их?). - «за успехи по делам мобилизации и обеспечения фронта всем необходимым», за это? Все пялились, где с завистью, а где с презрением на мою форму, мои боевые награды с нашивками за ранения, и на мои эмблемы артиллериста.
Очевидно такие как я, здесь были редкими залётными птицами.
Больше всего меня подбешивало то, что мою семью сгубили ради того, чтобы отказаться от роскоши, чтобы все были равны, чтобы не было элиты, богатых и бедных. Чтобы все жили одинаково хорошо.
Страна в состоянии войны, народ живёт в голоде, по карточной системе распределения питания и продтоваров, а эти сидят на особых продпайках, и рестораны, меж тем, работают и там жируют вот такие упыри, сидящие на распределении, так называемых, общественных ресурсов: питании и дефиците.
Я успел уже выпить рюмки три к концу песни, меня даже немного разобрало с непривычки, как ко мне подошли двое – самоуверенный полнеющий тип, в костюме-тройке, с зализанными волосами, скрывающими лысину, и моя «жертва насилия», прячась за его спиной:
- Товарищ старший лейтенант! Хулиганите? На вас жалуются! Вы чего это себе позволяете?! Извольте заплатить за столик! Я требую! Немедленно! – тонким бабьим голосом проверещал плешивый.
- Слышь, пузырь - сдуйся, а то лопнешь! Ты кто такой будешь?!
- Вы…вы… Что себе позволяете?! Обзываться?! Я …я…администратор ресторана! Я не позволю с собой так разговаривать! – начал тонко вопить плешивый, краснея и оглядываясь по сторонам, в поисках поддержки.
Сразу несколько комендантских харь встало из-за стола и направилось к моему столику.
- Товарищ старший лейтенант! Что случилось? На каком таком основании вы начинаете безобразничать? – обратился ко мне видимо самый главный, судя по эмблемам в петлицах, из комендантских.
- Он не заплатил за столик! Товарищи, он ещё и обзывается: обозвал меня, обозвал официанта, - а его даже унизил: взял за горло! Это какой-то злостный хулиган, товарищи! – истерил администратор.
- Вы ничего не попутали?! А?! Столик свободный – с чего это я должен за него платить? Расплатиться за заказ деньги у меня есть! – сидя за столом, завёлся уже я, достав из кармана и бросив на скатерть несколько крупных, сложенные по полам, денежных ассигнаций.
- Ну, так заплатите! Таков порядок! И вообще, встать смирно, когда с вами старший по званию говорит! – сказал один из комендачей, с двумя «шпалами» в петлицах.
Кровь, а может и алкоголь, ударили мне в голову, я аж подскочил, насколько меня взорвало:
- Старший по званию?! Ёб, вашу мать! Вы что, сука, ваще тут, в тылу, ахуели в дребезги?! Зажрались, твари?! Там, на фронте, пока вы тут в тепле, свою жопу греете, люди гибнут, кровь за вас проливают! А вы за пустой столик - деньги с меня трясёте?!! Музычку они тут слушают, жрут от пуза, баб своих танцуют – крысы тыловые!!!
В это время один из комендачей, зайдя сзади, попытался выкрутить мне правую руку за спину. Я вырвался и ударил его в ухо, той же рукой. Комендач тут же рухнул на пол, как подкошенный. Как по команде, на меня накинулись остальные, пытаясь окружить, но им мешал мой столик. Я, выгодно перемещаясь за столиком, не давал окружающим меня приблизится ко мне. Взял графин с водкой, стоящий на моём столике, и обрушил его об голову ближайшего ко мне комендача. Поднялся женский визг и вопли с разных сторон:
- Серёжа! Не вмешивайся!
- Аааааааа!
- Володя, не надоооо!!!
Я же, перевернув стол на моих оппонентов, попытался ретироваться из зала. Один из сидящих офицеров, за ближайшим ко мне столиком, подставил мне ножку. Я распластался, попытался встать, кто-то в форме в это время, попытался пнуть меня под дых, но я успел сгруппироваться, поймав ногу в блестящем сапоге, прижал её к себе, и, стоя на коленях, дёрнул на себя. Мой визави упал, я рывком подлетел к нему и, хрясь – жёстко впечатал свой кулак в его челюсть. В это время последовал внезапный удар сзади, по моей несчастной голове, и опять, спасительная темнота. Я потерял сознание.










__________________________________________________
Ложкомойник* — 1) заключенный посудомойщик; 2) работник хозобслуги (уголовный жаргон)







Глава 11. Фортуна повернулась ко мне задом


В тот день меня знатно попинали – досталось и по рёбрам, и по голове. Комендачи, славные ребята – пинали мою голову как футбольный мяч. Спасительное беспамятство возможно спасло меня – я мог и умереть от болевого шока. Очнулся я в каком-то лазарете. На окнах решётки. С перемотанным бинтами лицом на голове, с дикой головной и грудной болью. В течении дня ко мне заходили медики-мужчины, в белых халатах и делали какие-то уколы. Я постоянно проваливался в сон.
На следующий день я всё так же лежал на больничной койке, голова кружилась, комната «плыла», свет, не тухнущей ни днём ни ночью, электрической лампочки - слепил и раздражал, усиливая головную боль.
Зашёл товарищ в белом халате и давай мне бесконечные вопросы задавать, я отвечаю - рассказываю, как дело было.
Устав отвечать на поставленные мне вопросы, обратился к нему:
- Доктор…
- Не доктор я, – грубо перебил он – а следователь из особого отдела. Вас судить будут…
Так прошла неделя, я практически ничего не ел – с разбитыми губами и парочкой выбитых зубов, аппетит как-то не очень.
Очень скоро выяснилось, что это не лазарет – а всего лишь камера при военной комендатуре, переоборудованная под больничную палату. Меня побоялись отдать в госпиталь, переборщив с мордобитием.
На мне всё обычно заживало как на собаке, и исключая рёбра, лицо довольно быстро пришло в надлежащий вид. Шишки и кровоподтёки с лица сошли, остались лишь рубцы на «разрубленных» надбровных дугах, скулах и на верхней порванной губе. Рёбра, возможно от данного «массажа», ныли, зато перестали кровить и гноить – болячки с них сошли, и кожа под ними розовела сухими рубцами.
За эту неделю на меня «скроили дело» направив его в военный трибунал армии. Который постановил: за тяжкие преступления (убийство вышестоящего по званию,  злостное хулиганство и контрреволюционные высказывания) по статье  58 часть 10 (видимо за то, что я их «крысами тыловыми» обозвал) и  136 УК РСФСР (убийство, совершенное военнослужащим, при особо отягчающих обстоятельствах)  меня приговорили к  расстрелу, который, в виду положительной служебной характеристики, боевых наград, двух тяжёлых ранений, был заменен к лишению свободы в исправительно-трудовом лагере сроком на 10 лет, с лишением боевых наград, но с применением отсрочки в исполнении приговора (примечание 2 к ст. 28 Уголовного кодекса РСФСР и приказа № 227 от 28 июля 1942 г.) вплоть до окончания военных действий. С направлением меня, на шесть месяцев, в штрафной батальон на Калининский фронт.
Я сдал свои ордена, с моей формы содрали нашивки и петлицы, я сдал комсомольский билет, другие документы. Новое удостоверение личности просто отпечатали на машинке. Настроение было тяжелым, я не ожидал что всего три рюмки водки так круто поменяют мою жизнь. Что я опять окажусь на положении урки. Но, оказалось, ничего, жить можно и в ОШБ, и там люди как люди – и пошутят, и погрустят. Был я в штрафбате не самым молодым, были и моложе. Попадали туда офицеры по многим причинам – за халатность, за оставление поле боя, трусость, мародёрство, воровство, случайное убийство, как у меня. Кто ж знал тогда, что я майору тому голову графином проломил до смерти?
Меня по выписке поместили по месту постоянной дислокации, откуда в нашу комендатуру, а потом в сборный пункт, куда набирали всех провинившихся офицеров как с тыла, так и с передовой Калининского фронта. Там сформировали новое пополнение в штрафной батальон. Сборный пункт представлял собой чистое поле, огороженное колючкой, где мы сами себе вырыли землянки. Меж тем, что странно, кормили нас неплохо.
Пополнение – разношерстную толпу – под усиленным конвоем привели энкавэдэшники на передовую, в так называемый «1-й Отдельный Штрафной Батальон». Среди нашего пополнения были в основном офицеры среднего командного состава – от младшего лейтенанта до капитана включительно – под сто пятьдесят человек насобирали, все осуждены за «нарушения воинской дисциплины», за драки, убийства, «прелюбодеяния», за то, что утопили танк, прочую технику, направляясь «попутно» в деревушку к знакомым девчатам, и т. п.
В самом же переменном составе отдельного штрафного батальона, вот там встречались и командиры рангом по выше. Например, в составе моего штрафного взвода, куда меня определили и которым командовал молодой старший лейтенант Сергей Александрович Дубинин, были примечательные лица. Например, бывший командир автомобильного батальона капитан Карпечин и начальник штаба батальона майор Глушков, которых осудили за продажу колхозу трофейной машины, майор интендант Подгорнов за кражу и перепродажу мяса и тушёнки, командир артдивизиона полковник Власенко за побег с поля боя и оставление военного имущества (а точнее пушек) врагу, подполковник Алимов – военный комиссар, на не безвозмездной основе снимавший с воинского учёта граждан призывного возраста и торговавший бронью.
В штрафных и штурмовых батальонах – в отличии от штрафных рот, зеков и бывших рядовых, с сержантами не было. Офицеры постоянного состава относились к нам уважительно, к некоторым даже обращались по имени и отчеству. В особенности это касалось молодых офицеров, все они читали наши личные дела и знали, что многие из нас имели лихую биографию, особенно те, кто попал в штрафбат за драки, и даже убийства. Драки и убийства случались, в большей своей части, по пьянке или же по трезвому, чаще всего по выходу из боя или из окружения. Когда били и даже убивали вышестоящих командиров да тупые, некомпетентные, не продуманные приказы, приведшие к напрасной гибели личного состава. Были конечно и те, кто меж собой повздорил из-за медсестры, или там, связистку не поделили. Бывали случаи, даже дуэли устраивали из-за них. Вам, наверное, смешно читать про это, но что было - то было. Хотя давно не ХIХ век, когда это было в моде, да и дуэлянты были не благородных кровей, но уже тогда чувствовали в себе какую-то офицерскую кастовую честь. Убийства же, по какому другому поводу, вроде дележа немецких трофеев, и несчастных случаев, были очень редки.
 Да и сами мы, стараясь не забыть о том, что мы всё-таки ещё офицеры, хоть и временно стали рядовыми, - обращались друг к другу по имени отчеству или же на «вы». Офицерам постоянного состава не приходилось поддерживать среди нас дисциплину – мы сами себе были дисциплина. Её поддерживало в нас желание скорее вернуть себе прежнее положение, - лишние проблемы нам были ни к чему. От чего храбрости нам было не занимать. Тяжело конечно было штабным и тыловым – не привыкшим к таким нагрузкам. В течении месяца они умудрялись согнать постоянными нагрузками и стрессом свои животики, наращённые сытой жизнью в тылу. Но в большей своей части они гибли в первом же бою или получали ранения. От чего счастливые возвращались в свои части.
Здесь всё поставлено на карту. Мы, офицеры, не лишены совсем своих званий и в большинстве случаев не имели судимости. По ранению или отбытию срока мы имели право на прежние должности (право-то имели, но, как правило, возвращались в части с понижением).
Воевали здесь на совесть – все стремились смыть с себя позор кровью и вернуться в свои части, в прежнем своём офицерском качестве.
Полное наше наименование: Отдельный Армейский Штрафной Батальон - ОАШБ. Последние две буквы послужили основанием к тому, что позывные штрафных батальонов и рот на всех фронтах были одни и те же – «ШуБа» и «ШуРа». Но особое значение имели первые две буквы. Для обычного артиллерийского взвода, кроме своих командиров, в дивизионе было два заместителя, парторг и комсорг, да в полку три зама и те же политработники, еще и с бригады - штабные и политотдел. И все они, поодиночке или скопом, в затишье, между боями, когда хочется заняться своими делами или просто отдохнуть, являются по твою душу занудствовать по поводу чистых подворотничков, боевого листка, партийного и комсомольского собрания, то в штрафной батальон не придет никто. Мы - не их паства. У них своих забот хватает, и никто, тем более на фронте, не станет делать больше того, что положено. А партийной или комсомольской организации у нас попросту не было. Только штатные офицеры стоят на партучете в запасном полку и там изредка платят взносы.
Командир штрафного батальона по своим правам приравнивается к командиру полка и подчиняется в оперативном отношении тому командиру армии, к которому будет придан для конкретной операции. Это входит в понятие - Отдельная. А Армии не до нас. У них дела поважнее. А кормили нас лучше, чем везде, где я служил. И это так.
Обычный артвзвод, где я служил до штрафбата, получает довольствие в батарее, батарея в дивизионе, если дивизион не отдельный, то дивизион получает в артполку, артполк - с общих дивизионных складов, а дивизия - с армейских. К чему это я? А к тому! Однажды, читая у Михаила Зощенко, в его сборнике бытовых новелл и исторических анекдотов «Голубая книга», отпечатанном в 1935 году, я наткнулся на одну примечательную фразу, которая, наверное, не умрёт никогда: «Если я усну, а проснусь через сто лет, и меня спросят, что сейчас происходит в России, я отвечу, не задумываясь: пьют и воруют». Так и тут - во всех этих промежуточных инстанциях, сколько-нибудь, да украдут и пропьют. Полностью до солдата ничего не доходит. А у нас, как это ни странно, воровать было некому. И здесь вступает в силу слово - "Армейская". Наш старшина получал довольствие непосредственно с армейских складов. Правда, и ему "смотрели в руки". Но мы не бедные были, что-нибудь из трофеев и ему привозили. Старшина, соответственно, на армейских складах кого надо умасливал. В следствии чего, продукты старшина получал полностью и хорошего качества, водку тоже неразбавленную. Офицерам привозил полушубки длинные, и не суконные бриджи, а шикарные галифе, синей шерсти. И обмундирование для штрафников получал не последнего срока, а вполне приличное. Кроме того, у нас были неучтенные кони, вместо двенадцати лошадей - небольшой табун. При необходимости, забивали коня помоложе, и что там твоя телятина! Обеспечивали нас честно, чего врать – всё было! Для офицеров постоянного состава были и другие преимущества: полуторный оклад, ускоренная, даже против фронтовой, выслуга лет. Впрочем, я как штрафник этого не ощутил. Курировал нас армейский особый отдел НКВД. Но я не помню, чтобы они мешались у нас под ногами или вообще нас навещали. У них на фронте и своих дел было невпроворот. Одним словом, "живи - не хочу". Под пули только, да осколки не подставляйся.
Боевой путь моего штрафбата за 1942 год был примерно таков:
Летом — осенью — зимой 1942 года Калининский фронт участвовал в двух стратегических наступательных операциях: Первой Ржевско-Сычёвской операции (30 июля — 1 октября 1942 года) и Второй Ржевско-Сычёвской операции (25 ноября — 20 декабря 1942 года). Во взаимодействии с Западным фронтом войска нашего Калининского фронта должны были разгромить немецкую 9-ю армию и ликвидировать ржевско-сычёвскую группировку противника. Обе операции завершились неуспехом. Несмотря на то что наш батальон не единожды бросали в самую жопу, в результате которой наш состав обновлялся несколько раз, практически полностью.
Одновременно со Второй Ржевско-Сычёвской операцией 25 ноября войска фронта начали проводить Великолукскую операцию, к 10 декабря вышли к Новосокольникам и перерезали на двух участках железную дорогу, связывавшую немецкие группы армий «Север» и «Центр». Попытки немецкого командования деблокировать окружённую группировку успехом не увенчались, и 17 января 1943 года советские войска освободили Великие Луки.
Всю осень и зиму 1942 года я провёл в штрафном батальоне, который уже в октябре 1942 года переименовали в 3-й ОАШБ.
Расскажу лишь о некоторых, особенно врезавшихся мне в память, эпизодах.




















Глава 12. Штрафные батальоны


Всего лишь час дают на артобстрел —
Всего лишь час пехоте передышки,
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому — до ордена, ну а кому — до «вышки».

За этот час не пишем ни строки —
Молись богам войны артиллеристам!
Ведь мы ж не просто так — мы штрафники,
Нам не писать: «…считайте коммунистом».

Перед атакой водку — вот мура!
Своё отпили мы ещё в гражданку.
Поэтому мы не кричим «ура» —
Со смертью мы играемся в молчанку.

У штрафников один закон, один конец —
Коли-руби фашистского бродягу,
И если не поймаешь в грудь свинец —
Медаль на грудь поймаешь «за Отвагу».

Ты бей штыком, а лучше бей рукой —
Оно надёжней, да оно и тише,
И ежели останешься живой —
Гуляй, рванина, от рубля и выше!

Считает враг: морально мы слабы —
За ним и лес, и города сожжёны.
Вы лучше лес рубите на гробы —
В прорыв идут штрафные батальоны!

Вот шесть ноль-ноль — и вот сейчас обстрел…
Ну, бог войны, давай, без передышки!
Всего лишь час до самых главных дел:
Кому — до ордена, а большинству — до «вышки» …

После войны про нас начали писать, все кому не лень, много вранья, но была и правда. Лучше всех, конечно, написал про нас Владимир Семёнович Высоцкий. Скрестив, правда, в одном стихотворении, положенном на песню, и штрафные роты и штрафные батальоны – ведь у нас не было блатных уголовников из лагерей, офицеры имевшие уголовные сроки были, но отбывали срок они у нас.
Практически в первом же бою, я заработал и первую свою награду – «Медаль за Отвагу».
Расскажу, как это было:
Это был естественно мой самый первый бой и самая первая атака, в качестве рядового пехотинца.
- Становиииись! Ровняяяяйсь, Смирноооо!
Наступила тишина, слышно было только, как в нескольких километрах происходит бой. Наш батальон в отличии от солдат, построился в мановение ока, и тишина в строю была наведена гораздо быстрее, чем это бывает в солдатском скопище людской массы. Так сказать, сознательности было гораздо больше – мы же офицеры, хоть и бывшие.
- Слушай боевую задачу! – произнёс наш комвзвода Дубинин – Перед нами стоит деревня. Вы слышите сейчас за неё идёт бой, слышите, как он затихает?! Слышите, по звукам стрелкового оружия - что наши отступают?! Это говорит о том, что атака опять захлебнулась, и скажу я вам – она не первая, за этот день! Командование армии возложило на наш батальон и в частности на нашу роту и на наш взвод, задачу – в составе первой роты батальона взять эту деревню, во чтобы то ни стало! Показать пехоте, как умеют воевать офицеры!
Значит так, выдвигаемся как стемнеет, ползком по-пластунски, преодолеваем по возможности как можно большее расстояние по простреливаемому участку пути. В полной, сука, тишине! Ни писку, ни визгу, ни стуку, ни бряку! Я пойду с вами! Лично буду следить за этим! Как скрытно преодолеем большую часть пути, встаём в полный рост и бегом, так, как будто за вам черти несутся, и сам дьявол вас погоняет вилами! Никто не кричит «Ура!»  - запрещаю! Кто крикнет – сам лично застрелю! Наша первая задача, это скрытно преодолеть расстояние до противника, как можно ближе – не дать ему нас услышать и увидеть! Внезапность – вот наш козырь! Если обнаружим себя – и людей за зря положим и задачу не выполним. Если так случится, что нас всё же обнаружат раньше времени – никто не залегает, не смотря на огонь, так же молча бежим! Того, кто заляжет – опять же лично пристрелю! Всем ясно!
- Так точно, тащ старший лейт-нант! – громоподобно хором ответил наш шестидесяти трёх глоточный строй.
- Заместитель командира взвода, командиры отделений, - проверить подгонку снаряжения у подчинённых! Ничего не должно греметь, каски снять, бежать налегке, только оружие и боеприпасы, ничего лишнего! – продолжил отдавать распоряжения молодой старлей Дубинин.
Молодой летёха, но видать опыт у него был солидный по штурмовым атакам. Всё логично и понятно.
 На «сцену» вышел наш старшина батальона:
- Разрешите, товарищ старший лейтенант?! Дополнительно довести?
- Разрешаю!
- Сейчас получите водку - двойную пайку…
- Так, стоп-стоп-стоп! Дуй от сюда, помощник, твою мать, пока я тебе не всёк!
/Дубинин хоть и молод был, да крут – за словами в карман не лез и «любезных»» слов не выбирал, особенно когда говорил перед строем. Зато в личной беседе – это был совсем другой человек: культурный, внимательный и уважительный к собеседнику. А, если он матерился, то это означало только одно -  он очень сильно волнуется. Между тем, свои обещания он всегда выполнял. И если обещал пристрелить, в случае чего – будь уверен, так и сделает! Отчаянный, смерти не боялся. Но, об этом я узнал много позже, побывав с ним в паре атак. А в тот день, мне его речь очень даже не понравилась – смотри старлей, эдак и в спину могут выстрелить! /
- Так это, приказ комбата! – начал оправдываться наш старшина Иванищев.
- Значит так, водку получить! Замкомзвод и командиры отделений, внимание! Под вашу личную ответственность – проследить чтобы никто до атаки не «лизнул»! Водку не жрать! Перелить её во фляжки! Если сейчас выпьете, задачу не выполним - скорость будет не та! Поляжете все там, - как один! Водку разрешаю выпить -  только после боя! Всем ясно?!
- Так, точно!!! – так же хором ответили мы.
С водкой конечно не так страшно, но и умирать по своей глупости как-то тоже не хотелось.
Взводы наши ровнялись полуротам и имели в своём составе в среднем от шестидесяти трёх до шестидесяти семи человек. А роты же, в составе трёх взводов, имели свою численность около 200 человек. Сам батальон постоянно в ходе боёв численность свою менял от 800 до тысячи, с лишним человек. Зависело от пополнения и поставленных задач.
Была глубокая осень, октябрь месяц, днём ещё ничего, но к вечеру становилось сыро и холодно. Построение было ближе к вечеру, во второй половине дня. Основные стрелковые части весь день атаковывали деревню, но безуспешно – деревня была сильно укреплённым пунктом, с хорошей обороной. Чисто тактически, положение немцев было превосходным. Перед деревней широкое чистое поле, и лишь один небольшой овраг до которого от нашего леса, где накапливались наши силы, перед штурмом, было не менее ста метров – далее, поле было ровным, как стол. Всё поле уже было усеяно трупами нашей пехоты, из-за бесчисленных дневных и ночных атак, продолжавшихся вот уже неделю.
Строили нас в трёх-четырёх километрах от места боёв. Ошибкой командования пехоты, была стандартная штурмовая тактика: артиллерийская подготовка и тут же штурм. Артиллерия тем самым успевала «предупредить» о грядущем штурме. Но пока пехота преодолевала это поле, немцы успевали оклематься и встретить на подступах к их окопам, в упор из пулемётов расстреливая атакующих. Позиции немцев были хорошо оборудованы и ДОТами и блиндажами – артиллерия большого ущерба им не наносила.
Мы пешей колонной пришли в небольшой лесок перед полем, где расположилась наша артиллерия. Наши командиры пообщались с артиллеристами.
У меня аж сердце заныло и кровью облилось, когда я увидел родные «сорокопяточки». Всего лишь взвод сорокопяток обеспечивал наступление нашей пехоты. Это было мало и калибр требовался более серьёзный. Но осенняя распутица не давала подвезти «семьдесят шестые», вес которых, был около полутора тонн. Дороги за дождливое лето и осень, совсем вышли из строя. Только этим я мог объяснить, то, что немцев, до сих пор ещё не вышибли артой из деревни. Лёгкая сорокопятка, конечно, неплохая пушка, но слабовата для качественного разноса немецких позиций.
Наш замкомвзвода, бывший майор, а ныне старший сержант Панкратов, участник гражданской, попавший в штрафбат из окружения, ещё с Киевского котла, бежавший из плена и вынужденный доказывать своею кровью верность присяге проверил наш взвод на предмет издаваемого шума. Мы все с оружием попрыгали, у двоих или троих, что-то подзвякивало. Устранили на месте. Нас накопилось уже довольно много – взводами подошла вся рота. Командиры из постоянного состава были с нами – они так же ходили в бой, как и все мы, не прячась за нашими спинами.
Смеркалось.
Я начал раздеваться – снял с себя телогрейку и стал прилаживать к себе запасной диск от ППШ.
- Семён Александрович, зачем раздеваешься, холодно ведь уже? Да и в атаку скоро! – выпучив зенки, спросил меня мой командир отделения, бывший капитан Старостин.
- Не ссы Маруся – я Дубровский! – ответил я, поправляя ремни.
- То есть, как это? – ещё больше вытаращился глаза на меня, не эрудированный, в плане литературной классики, мой командир отделения.
- Сейчас бежать километр с лишним, будет легче раздетым, там и согреюсь на бегу, а в ватнике бежать будет тяжело и медленнее.
Видя мои приготовления и услышав мой ответ, ближайшие ко мне штрафники, начали так же снимать свои шинели и ватники.
Увидев непонятные приготовления и движения, а потом поняв причину, командиры всех трёх взводов своим приказом узаконили мою инициативу – снять тёплую верхнюю одежду.
Всю одежду сложили у артиллеристов повзводно, в отдельные кучи.
Командиры дали команду растянуться цепью у крайних кустов и деревьев, в позиции «лёжа».
Из лишнего, я взял с собой всего лишь пехотную лопатку, - ворвясь в траншеи врага, наверняка будет рукопашная.
Всё - стало совсем темно. Немец должен был основательно расслабиться и, если и ждал новой атаки, так только под утро. Днём и так много штурмовали.
По цепи шёпотом дали команду: «Молча. Бегом до оврага!»
Я был где-то в середине цепи. Командой к началу должен был быть толчок соседа в плечо. Меня толкнули, я толкнул соседа и бегом стартанул до оврага, преодолев сотню метров, секунд за тридцать. Почему так долго? Оказалось, что бежать пришлось намного больше, это глядя из леса, казалось, что вот он овраг, рукой подать. Ан нет, - пришлось бежать почти двести метров. Небо было затянуто тучами, но именно в тот момент предательская луна осветила наши бегущие фигуры. Свет луны, наш лошадиный топот ног, по чвакающей грязи, бил по нервам – так и казалось, что нас увидели и услышали, и вот сейчас по нам начнёт работать пулемёт и миномёты врага.
Забежали в овраг, осторожно перевели дух. Подползли к дальнему края оврага. Буквально в десяти метрах перед нами виднелись, тут и там, первые жертвы неудачных атак.
Опять распределились цепью, опять по толчку в плечо, выдвинулись -  ползя на животе по раскисшему полю.
Приходилось опползать тела наших мёртвых солдат, замерших в неестественной позе, с раскрытыми в немом крике ртами и расширенными глазами. Жуткое зрелище. Тел, за неделю атак, накопилось очень много, да и запах соответствующий – смрадило так, что хотелось блевать.
Было неприятно, сыро и холодно ползти, голые руки зябли о сырую землю и траву. Не проползли и сотни метров, как я и ближайшие соседи ко мне, стали выглядеть грязными как черти, абсолютно сливаясь с грязью. Луна то появлялась, то пропадала, укрываемая тучами. Мы старались ползти в промежутках, когда было темно. Как мне, в тот момент, казалось тогда – мы ползли целую вечность. Но вот, до врага осталось каких-то метров сто пятьдесят – двести. Так как за время переползания, кто-то полз быстрее, а кто-то медленнее, получилось так, что мы ползли уже в шахматном порядке, а наша цепь превратилась в несколько рядов атакующих пластунов. Прежняя команда по толчку в плечо теперь не подходила – уже не дотянутся до соседа.
Но вот, кто-то впереди меня встал во весь рост и молча побежал. Я тут же встал и тоже устремился во вражеские окопы.
Нас заметили очень поздно, буквально на последних десятках метров.
Тишина нарушилась ошалелым воплем немецкого наблюдателя, который даже не смог от неожиданности закричать что-то внятное, он просто завопил, срывая голос:
- А-а-а-а-а-а-а-а-а. Mutter!!!
 Почему, вот почему, когда мы чего-то ужасно испугались – первое наше слово, именно «мама»? Мы, солдаты - уже взрослые мужчины, но орём как дети, ища защиту в мамкином подоле.
Мама не пришла и не спасла своих чад.
Хотелось бы сказать, что мы налетели вихрем, ангелами мщения, но вынужден признать - мы налетели на них по всему своему содержанию чертями из преисподней, как по внешнему виду (грязные, тёмные фигуры, неожиданно выросшие из-под земли, отсвечивая только оскалом зубов и белками глаз, в свете появившейся луны), так и по практической сути – мы ангелы, низверженные в ад, с высот горнего Олимпа, за свои грехи, - сиречь офицеры, разжалованные в рядовые.
Как сказано в Писании, описывая приход Сатаны: ликом будет черен и прекрасен! И таких «красавчиков» пришло около двух сотен.
Прежде, чем успел зазвучать первый немецкий пулемёт, человек десять из нас, закинули гранаты в окоп, а потом атакующие начали «полосовать» растерявшихся немцев автоматными очередями.
Хлопки гранат, треск ППШ, истошные, от дикого ужаса вопли, насмерть перепуганных немцев, русский мат - заполнили некогда звенящую, ночную тишину.
Но вот и я, тяжело дыша, залетел в окоп, строча из своего ППШ в немчуру, выбегающую из ближайшего блиндажа. Одной большой очередью я высадил весь магазин, ибо немцев выбежало очень много. Даже не став перестёгивать магазин я сорвал пехотную лопатку, висевшую в брезентовом чехле на моей ляжке и начал рубить немцев лопаткой, продвигаясь где бегом, где, перепрыгивая через тела, к немецкому блиндажу. Добивая по пути раненых, полураздетых, толком не успевших вооружиться, немцев.
Добежал до блиндажа – там немецкий офицер пытался застрелиться из Вальтера (надо же какой, прямо «настоящий офицер», - не захотел попадать в плен). Я вовремя успел рубануть его по плечу лопаткой. Немец взвыл и выронил пистолет, который он в момент моего появления, пытался приставить к своей голове. Я не стал его добивать – мало ли, мог пригодиться. Скрутив его руки за спиной его же ремнём оставил его в землянке. Его Вальтер, сунул себе в карман своих бридж. Пока «крутил» ганса, снял с него наручные часы – вот и с почином тебя, Сеня, -  первые боевые трофеи!
Выбежал из блиндажа, оказывается окопы мы взяли с ходу. Забежали в деревню – осторожно стали прочёсывать дома.
Дома оказались пусты, несмотря на то, что в них было натоплено, осталось много побросанных немецких вещей – оружие, кителя немецких офицеров, висящие на спинках стульев, накрытые столы с обильной жрачкой и бутылками со шнапсом, офицерские пальто с меховым волчьим воротником, шинели тех, кто чином пониже, сиротливо висящие на вешалках.
Получилось так, что пока мы штурмовали окопы, все офицеры, их адъютанты и денщики, с солдатами, ночевавшими в домах, толком не одевшись, убежали из деревни, побросав тех, кто был на позициях.
Наши командиры остановили нас, не дав нам продолжить преследование врага – местность не изучена, темно, можно было нарваться на их укреплённые части, находящиеся в немецком тылу.
Отправили к нам в тыл посыльных с известием о том, что деревня взята.
Людей потряхивало – кого от адреналина, а кто успел остыть, от осеннего ночного холода и сырой, грязной одежды.
Разрешили согреться - накинуть на грязные плечи трофейные немецкие пальто. Смотрелось комично, зато тепло.
А пока, начали подводить итоги. Я, вспомнив про своего ганса, нырнул в блиндаж, пока моего фрица кто-нибудь не нашёл, выдав за своего пленного.
Мой фриц стонал от боли на полу, забившись в угол землянки – очевидно лопаткой я ему перерубил плечевую кость. Я собрал всё что лежало на столе – карты, бумаги, компас, в висевший на деревянной опоре планшет. За шкирку поднял пленного, поставил на ноги и пинками, под трофейным пистолетом, вывел его из блиндажа.
В это время наш командир роты, майор Головатов, распекал наших взводников за то, что не взяли офицеров в плен, а те пленные что были в наличии, все оказались простыми солдатами, унтерами или фельдфебелями:
- Вашу мать, хули вы не углядели?! Что, нельзя было додуматься, досмотреть, предупредить, приказать?! Хотя бы одного фрицевского офицера надо было живым взять, мудаки, блять! Что мне комбату сказать? Что мы обосрались опять, да?!
- Так с горяча!
- Да и темно было, тащ майор!
- Забыли предупредить!
Я тут же глянул на погоны своего пленного – у того поблёскивал квадратик на серебристом погоне – судя по всему «обер-лейтенант». Не зря нас в артиллерийском училище учили немецкой иерархии в погонах и званиях. Пригодилось.
- Товарищ майор! Есть один офицер, есть! Вот, пленный обер-лейтенант и планшетка с картами и ценными бумагами! – радостно обратился я к ротному.
Вот в принципе так я и получил свою медаль «За Отвагу»! Я не был ранен, но на меня написали представление о награждении и ходатайство, о досрочном снятии с меня судимости и переводе в свою часть.  Ходатайство не подписали (слишком тяжек был мой грех и мал срок нахождения в штрафбате), но в награде, всё же, не смогли отказать. Офицеры роты так же получили ордена и кстати, между прочим, за моего пленного и ценные бумаги, в том числе.
Штурм прошёл с успехом, почти без потерь - убитых было всего двое, и человек семь ранено!  Многих так же наградили медалями «За Отвагу», а раненым вернули офицерские звания и перевели в свои части.
В ту ночь мы отведали как свою водку, так и немецкий трофейный шнапс, а закусили, чем Бог послал, с немецких накрытых столов. Многие знатно прибарахлились трофейным оружием, часами и штык-ножами. Пулемёты, миномёты и прочее тяжёлое вооружение поступило в вооружение батальона.























Глава 13. Офицерские ударные полки


        "...По пыльной дороге устало
        рота штрафная идёт...
        Лица нахмурены, брови суровые,
        только вперёд и вперёд,
        искупленье нас ждёт...
        Кто там, кто там захныкал,
        вспомнил жену или мать —
        ты не один, а нас целая рота,
        и каждый готов умирать... "
   Вопреки устойчивым стереотипам, в штрафбате не только непрерывно забрасывали живым «мясом» немецкие позиции. Нам давали и отдохнуть от штурмов, и занимались с нами боевой и тактической подготовкой, оружие у нас было так же передовым. Потому как в наших руках было очень много автоматического оружия (штурмовать так штурмовать) – как то, что выдала Родина, так и много из трофейного немецкого. У нас было время потренироваться в стрельбе из него на полигонах, в занятиях по тактике, и взаимодействию, в так называемом сплочении коллектива. «Специалисты» из нас, тренировались в стрельбе по подбитой немецкой технике из ПТРС (ПТРД)*, стрельбе из пулемётов, наступательных миномётов 50-го и 80-го калибров. Было время так же и для анализа своего бытия.
Например, хотелось бы провести параллель с царской армией. Потому, как и враг тот же, что и Первую Мировую Войну (ПМВ). Однажды мне удалось прочитать подпольное издание Антона Ивановича Деникина «Очерки русской смуты» **, в двух томах, изданные самиздатом, через знакомого библиотекаря из «наших», из «бывших». Я не знаю, как эти очерки добрались из Парижа к нам, но их провезли и издали подпольным малым тиражом. Так как я, в те годы, был очень мал, и вообще не разбирался в тех событиях, то, когда вырос, меня очень мучал вопрос: «Как же так?! Как мы, проиграли почти выигранную войну, практически побеждённому врагу?!» И эта книга дала мне большинство ответов на возникшие вопросы. Но больше всего меня в ней заинтриговали необычные подразделения, состоящие сплошь из одних офицеров. Там описываются, в первом томе, офицерский ударный полк – созданный в конце Первой Мировой Войны, начало которым положил в мае 1917 года капитан царской армии Нежинцев, дабы пресечь развал фронта, разложению армии и братанию наших русских солдатиков с германцем. Создал конечно он, но вот назывался он Корниловским ударным офицерским полком. Этот полк один тянул лямку боевого подразделения, героически сражающегося с германцем, на Юго-Западном фронте, в то время пока русские солдатики пьянствовали и морально разлагались, убивая в спину своих же офицеров, вместо того чтобы воевать. Этот полк совершил последнее июньское наступление 1917 года, прорвав фронт врага, перед тем как вся царская армия прекратила своё существование. А всё благодаря разложению армии, со стороны всех левых партий. В большей части это касается большевиков, ратовавших за прекращение войны и поворачиванию штыков в землю или же внутрь страны, на «чёрный передел» земли. Большая часть солдат была набрана из крестьян, и именно передел земли смутил многих, заставив побросать оружие и дезертировать с фронта. Вот так, элегантно и просто, Россию вывели из Первой Мировой Войны. Благодаря чему, Россия не попала в число победителей, а Франция и Англия грабительски раздербанили Германию, заставив выплачивать фантастические суммы репараций, отрезав так же не только спорные, но и её исконные территории себе. Сенегальские же, подразделения французской армии, состоящие сплошь из чернокожих солдат, в 1920-х годах, на долго оккупировали берега Рейна, беспрепятственно насилуя белых немок и убивая тех, кто пытался их защитить, чем вызвали не только государственное, но и национальное унижение гордых тевтонцев. Тем самым Германия была опозорена и унижена дальше некуда. Именно это явилось благодатной почвой для немецкого шовинизма, а в последствии и немецкого нацизма, приходу к власти Гитлера, посеявшим новую мировую войну, на этой удобренной национальным унижением и патриотизмом пашне. Закончи Россия Первую Мировую Войну вместе со всеми странами, входящими в Антанту, победительницей - она так же стала бы участницей послевоенного переустройства Европы. Она не дала бы так грабительски унизить Германию, не стала бы и помогать ей возрождать свою армию, как это сделал СССР. Второй Мировой Войны могло бы просто не быть – из-за этих леваков и краснопузых, мы опять расхлёбывали то, что не доделали в ПМВ. Но история не терпит сослагательного наклонения. А по сему -  имеем то, что имеем.
И опять, сохраняя дань преемственности лучшим традициям – мы снова воюем чисто офицерскими частями против немцев. С той лишь разницей, что те офицеры были добровольцами - лучшей частью царской армии, которой было больно смотреть на то, как за зря воевали три года, за зря проливали свою кровь лучшие сыны Отечества, чтобы вот так за здорово живёшь слить эту жертвенную кровь в помои; то теперь это были проштрафившиеся офицеры армии, - та «худшая» часть офицерского корпуса, по которой плакал расстрел или тюрьма, уже не русской, а советской армии.
Поистине - история циклична и развивается по спирали, меняя свой вектор с плюса на минус и с минуса на плюс.
Вторым моментом, с которым можно провести параллель с нашим штрафбатом – это фильм «Чапаев» 1934 года, который один я только посмотрел не один раз. Помните эту великолепную молчаливую, психическую атаку белогвардейцев? В советском обществе эта атака воспринималась как дешёвый понт, который тем не менее сработал. Но, читая «запрещённую литературу», я выяснил что атака и в самом деле была, правда не Корниловцами, и не на Урале, а в Сибири – частями Колчаковской Сибирской армии, под предводительством Владимира Оскаровича Каппеля, совершённой по одной единственной причине – не было боеприпасов, от слова совсем. Шли дуром в штыковую, и не сплочёнными коробками как в кино, а цепью. Потрясающий героизм обречённых.
Не знаю на сколько это была правда, но говорят, что Семён Михайлович Будённый не единожды смотрел фильм «Чапаев», и особенно любил эту незабываемую сцену с «психической» атакой, когда во главе шеренги идёт офицер с сигаретой в зубах и стеком, а все прочие офицеры идут плотным строем, чётко, в ногу, под бой барабана.
Так вот, Семён Михалыч смотрел и каждый раз скупые мужские слёзы текли из его глаз, а из уст восхищённо вырывалось:
- Как идут, стервецы, как идут!!!
Я в юности смотря это кино, всегда был на стороне этих самых экранных «белогвардейцев», завидовал их выправке, форме, стройности рядов и безграничному мужеству, идущих под пулемёты.
Вот так и мы, так же молча, шли в атаку, как и они, с той лишь разницей, что боеприпасы у нас всё-таки были.
Однажды мы провели блестящую атаку, положившей начало новому зимнему наступлению. В день атаки выдали нам, как обычно двойную дозу (по 200 граммов) водки, привезенной на передовую прямо в бочках, дали по полпачки махорки и зачитали приказ: "В пять часов утра, после артиллерийской подготовки, батальон идет в атаку". В пять часов все приготовились. Тишина. В шесть часов – опять тишина. В семь утра сообщили: наступление отменяется. Все люди на нервах, адреналин зашкаливает – а тут, оставить: «война отменяется!» Разочарованные мы разбрелись по траншее. Через три часа новый приказ - Наступление ровно в десять! И никакой артподготовки! ... В десять часов батальон в полной тишине поднялся в атаку. По привычке уже, без криков "Ура!". Но это был не простой батальон, а батальон штрафников-офицеров! Захватили мы три ряда немецких траншей. Немецкие шестиствольные минометы развернули в сторону противника и дали по ним залп.
Наши атаки в сущности, исключая особенности местности, погоды и времени года, были в принципе похожи одна на другую – цепью вперёд! Но в этой атаке больше всего мне запомнился отдельный эпизод, запавший мне в душу на долгие годы.
 Навстречу мне, при взятии третьей линии окопов, бежал к пулемету немецкий офицер. Он только успел добежать, только лёг за пулемет, а тут и я почти добежал и… В упор! И вот моё солдатское счастье - осечка! Ленту перекосило или еще что. Офицер понял, что не успеет, бросил свой пулемёт и кинулся бежать. Поздно. Моя граната летела ему в след... Мы заняли окопы врага. У противника в результате нашей атаки создалось впечатление, что здесь наносится основной удар. Немцы стали поспешно подбрасывать технику и подкрепления. До позднего вечера наш батальон отбивал атаки и к ночи, остатки штрафного батальона вынуждены были оставить щедро политые нашей кровью немецкие окопы и вернуться на исходные позиции. Из почти тысячи человек, в живых, на ногах, осталось сто тридцать. Большинство участников атаки были ранены, примерно треть - погибла.
Это была самая, наверное, кровавая наша атака. Столько офицерской крови за сутки не проливалось при мне ни разу, за всю войну, ни до, ни после. Вспоминая это хочется плакать горючими слезами – кадровые офицеры, специалисты, которых обучали ни один год, а многие и с гигантским военным опытом: Гражданская, Зимняя (Финская) войны, Испания, бои на озере Хасан, Халхин Гол, выход из Киевского котла и все полегли тогда, как простые солдаты. Вновь созданная офицерская каста: «белая кость» и «голубая кровь» - были потрачены как простое пушечное мясо, просто для отвлекающего манёвра, давшего успешное наступление в другом месте.
В тот день я выпил всю водку что была у меня во фляжке, хотел напиться с горя и не смог – адреналин долго меня не отпускал, не давая расслабиться даже мозгу.
Погибло очень много достойных офицеров волею судьбы попавших в штрафной батальон, зачастую не как я, а благодаря стечению трагических обстоятельств или доказывая свою верность присяге, после выхода из окружения.
Такое случалось нечасто. Во избежание подобных эксцессов к штрафникам и старались относиться как к обычным солдатам, с уважением говорили с каждым, но никто с нами не заигрывал и постоянный состав водку с нами не "жрал", не допуская панибратства. Ведь, нам, штрафникам, терять нечего, живя по принципу - "умри ты сегодня, а я завтра". Но были случаи... Да и в обычных стрелковых подразделениях такое иногда происходило на передовой. Например, у нашего батальона, именно после этого боя, был достоверный случай, когда наши же бывшие офицеры, не понаслышке знавшие, что такое боевой приказ, сами не раз бившиеся за принципы единоначалия в армии, а теперь ставшие простыми солдатами-штрафниками, ныне пытавшиеся поскорее выслужиться – честно «смыть свой позор кровью» взяли и "шлепнули", после боя, нашего комбата полковника П***ва. Командир батальона был грубая тварь, унижавшая как нас «рядовых», так и офицеров, из постоянного состава, гробивший людей почём зря, добиваясь нашей кровью любой поставленной командованием задачи, совершенно не считаясь с потерями. Чтобы охарактеризовать эту гниду, приведу всего один пример. У нас в батальоне, был боец, бывший тыловик, капитан - Лазарь Вайнштейн, который в том бою подорвал гранатой себя и двенадцать немцев в захваченном им блиндаже. Ротный Головатов "заикнулся", мол: давайте его к Герою или к ордену посмертно   представим? В ответ от комбата услышал: "Одним жидом стало меньше!"... Его наши и застрелили, не знаю уж кто именно, но весь батальон знал, что кто-то из своих, по выходу из боя - и никто ведь не выдал. Хотя уверен на сто процентов, что, хотя бы один офицер, из постоянного состава знал лично, того, кто это сделал. Не всегда штрафник был безмолвной "серой скотиной", посланной на убой. Офицеры из постоянного состава знали это и делили с нами все тяготы и лишения, хлебая это говно под названием «штурм» полной кружкой, наравне с нами, так же получая ранения и смерть в бою.
Не выдали и потому, что нас осталось совсем мало и все мы были одной кровью мазаны, прошедшие через эту кровавую мясорубку.
Батальон наш даже хотели расформировать из-за «героической» гибели комбата и нашей малочисленности. Но писаря и замкомбата сочинили героическую историю, отражённую на представление к Герою Союза, дескать - сам лично возглавил атаку и погиб, выполняя задачу командования. В результате обошлось, комбат стал Героем Союза, а нам прислали нового - полковника Герасимова и свежее пополнение из таких же как мы.

__________________________________________________
ПТРС* - Противотанковое самозарядное (с магазином на пять патронов) ружьё обр. 1941 г. системы Симонова (ПТРС, индекс ГРАУ — 56-В-562) — советское самозарядное противотанковое ружьё, принятое на вооружение 29 августа 1941 года.
ПТРД* - Противотанковое однозарядное ружьё образца 1941 года системы Дегтярёва (ПТРД) — советское противотанковое ружьё, разработанное группой А. А. Дементьева в КБ Дегтярёва и принятое на вооружение ВС СССР 29 августа 1941 года.
«О;черки ру;сской сму;ты»** — книга генерал-лейтенанта А. И. Деникина, историко-биографический очерк одного из лидеров Белого движения о революционных событиях, ставших причиной крушения Российской империи, и событиях Гражданской войны в России. Книга охватывает период с февраля 1917 года по апрель 1920 года. Первый том издан в Париже в 1921 году, а последний, пятый, в Берлине в 1926 году. Книга выдержала много изданий.

Глава 14. Комбат-батяня


Не только в штрафбатах, штрафротах, но и в простых стрелковых подразделениях и даже в кавалерии нас не считали за людей – прежде всего нас, рядовых, считали за оружие: столько-то штыков в строю, столько-то то сабель.
За людей нас не считали и в верхних эшелонах власти.
Редко кого из командования можно было уважать за человеческое отношение к нам – рядовым. Но и мы, рядовые, редко к какому командиру испытывали «родственные» чувства. Но, правила не бывают без исключений – были и такие командиры, воспетые ещё Михаилом Юрьевичем Лермонтовым, в стихах про Бородино:
«…Полковник наш рожден был хватом:
Слуга царю, отец солдатам...»
Нашего нового комбата Герасимова мы очень любили и уважали за человечность, за то, что не давал нас в трату по напрасну, ценил людскую кровь и всегда исправно писал наградные и ходатайства на перевод в родные части, как исправившихся и отличившихся. Все операции по штурму сам лично продумывал и всегда требовал от командования предварительной артподготовки и поддержки танками, частенько приводя нас в простые стрелковые подразделения и полки, для усиления наступательного характера. Рядовые стрелковых полков и частей зная, что среди них находятся штрафбатовцы, воспревали духом, понимая, что офицеры бегут в атаку в их числе – передовая «оживала» на глазах, появлялся задор и желание идти в бой. Именно поэтому мы его и все близко знавшие, из других частей, ласково звали – «батяня», «батя».
Многие не знают, но это факт. Когда в отделении есть хотя бы один инициативный боец, другие смотрят на него, им передаётся его настрой, его боевой дух. В бою выживают инициативные, дерзкие, смелые, находчивые – именно таким настроем должен обладать настоящий штурмовик. За то время пока я находился в штрафном батальоне, из тех, кто там задержался на месяц и более, а не погиб в первых же боях, очень многие приобретали эти качества. Умение мгновенно понимать всю боевую обстановку, чуять опасность, веря и доверяя своей, так называемой, «чуйке» -  шестому чувству, отвечающему за опасность и принятию правильных решений. Видеть картину боя целиком: куда перенести удар, куда добежать, где залечь, откуда ждать нападения, взрыв снаряда, пулю или пулемётную очередь, принять командование на себя.
Про себя лично могу сказать, что этому я научился ещё раньше, когда я ещё был командиром взвода, в артиллерии – там, мне приходилось думать не только за своё орудие, но и за другие тоже: как их применить, как не подставить своих людей под ответный удар, куда нанести упреждающий выстрел. Картина боя меняется не то что ежеминутно, а ежесекундно – в таком случае надо быть не только умным, но и быть творческой личностью, вдохновлённой войной. Уметь мгновенно просчитать врага, все варианты развития событий и принять единственное правильное решение, от которого зависит не только твоя, но и судьбы твоих подчинённых.
А таких командиров среди нас было очень много, в особенности если это не бывший тыловик или штабной паркетный шаркун.
В самой же армии было очень мало инициативных командиров, запуганных репрессиями 1937-1938 годов, а также те, кого «замордовали» в связи с отступлениями 1941-1942 года – никто из них не хотел попасть в лагеря, к стенке или к нам в штрафбат. Все действовали только по приказу сверху, только по звонку. Даже в бою – тупо лезли, как сказано в приказе, только вперёд, не смея отступить от приказа, ни влево, ни вправо. Но выполняя тот же приказ, используя тактику, боевой опыт, хитрость, смекалку и обходной манёвр - можно выйти победителем, с гораздо меньшими потерями. Но, нет – инициатива запугана строгими запретом, её просто нет. От чего гибли солдаты безмерно, бессмысленно и глупо. Штрафбат выгодно отличался тем, что почти каждый из нас мог сменить в бою любого командира от взводного начиная, не теряя наступательного порыва. В пехоте же взводный жил очень мало – пару атак и его нет, убит или выбыл по ранению. Отсюда всё: атака, командира убило, атака тут же захлебнулась, бойцы растерялись и залегли, а то и вовсе отступили. За редким исключением, когда из сержантов найдётся тот, кто возьмёт нас себя ответственность принять командование на себя. Ситуация осложнялась тем, что в 1941-1942 года вышибло практически весь кадровый состав армии с полновесным обучением не только командиров, но и простых солдат.
В бой шли вчерашние добровольцы, ополченцы, наспех обученные стрелять из винтовки. Не умеющие прицеливаться и даже незнающие что такое целик, зачем нужно передвинуть его на прицельной планке на своей винтовке, в связи со сменой расстояния до врага. А встречались и такие, которые даже не держали эту винтовку в руках, получая её непосредственно перед первым своим боем.
Именно поэтому нас частенько смешивали в атаках с подобными стрелковыми подразделениями, для поднятия «боевого духа». Дух то поднимали, но кроме духа нужно и умение, навыки, опыт – получалось так, что большая часть «воодушевлённых» просто героически гибла, не принеся никакой пользы во время атаки. Хотя нет, польза всё же была – фашисты на них тратили патроны, мины и своё время. Вчерашние мирные граждане, не служившие, не воевавшие, во время атаки от страха жались друг дружке, придавая себе этим самым коллективной храбрости, одновременно же, позволяя вражескому пулемётчику выкашивать их пачками, одной очередью. Позже это выльется в череду мифов и легенд – штрафники закидывали «мясом» вражеские позиции.
Сколько раз я кричал в атаке «соседям», слева и справа:
- Не жмитесь ко мне, сука, лапотники, бля! Завалят и меня и вас, мудаки!
Бывало, самым непонимающим и леща дам, пинка, а то и вовсе в морду, особенно тем, кто ко мне пытался приблизится вплотную, думая, что рядом со мной будет не страшно.
Слабый всегда притуливался к сильному, но умирать из-за них так же не хотелось. Людская скученность очень привлекала огонь врага. А эти бедолаги не понимали этого.
Вместе с тем это несло и положительный момент – гибли не все, но как говорится: за битого - двух небитых дают.
Выжил в одной-двух атаках и вот, ты уже опытный боец, дающий пример другим необстрелянным.
На том калининском фронте я редко встречал местность, менее удобную для наступления. У меня навсегда остались в памяти бескрайние лесные дали, болотистые топи, залитые водой торфяные поля и разбитые дороги… Только зимой, хоть и с лютыми морозами, но можно было воевать с танковой поддержкой или перевозом тяжёлых пушек. Да и то, всё зависело от метелей и высоты снежного покрова.
Бежать в атаку очень страшно всегда, только вруны говорят, что не боялись или дураки. Бывало встречались и отчаянные головы, которые входили в кураж, от того что им очень долго везло – такие погибали нелепо и по собственной дурости. То ходят под пулями не нагибаясь, как бы красуясь перед всеми – вот он какой я, неуязвимый и пули меня боятся, облетая стороной. То вылезут на бруствер и начинают дразнить фрица, танцуя или сняв порты и светя своею заголённой задницей. Что естественно каралось смертью от снайпера, случайной пули или осколка. Переставали боятся и те, кто попадал из боя в бой, без отдыха более полутора недель к ряду – человек ко всему привыкает, даже к постоянному страху, что-то в нём перегорает, как нить накаливания в лампочке. Постоянно видя мёртвых, убивая самому, что противоречит самой природе естества человека – убивать себе подобного, убивать свой собственный вид, это тысячелетнее табу для любого селянина, горожанина - не профессионального и не потомственного военного. От этого ежесекундного страха в течении длительного времени, этого постоянно нарушаемого табу, человек сначала тупеет, потом становится безразличным ко всему (убьют, ну и *** с ним), потом с ним случаются истерики, а потом он ломается. Ломается как тонкий инструмент, как детская игрушка – разобранная любознательным ребёнком так, что обратно не соберёшь. Многие сходили с ума. Тогда не было военных психологов, да никто бы к ним и не обращался, даже если бы они были (не таков наш менталитет). Но, какой-то частью ума, быть может боевого опыта, вышестоящие командиры понимали – части надо отводить на отдых, переформирование в тыл и заменять на свежие. В связи с состоянием фронта это получалось не всегда. Тогда части, вынужденные стоять до последнего, практически полностью погибали ещё раньше, морально перегорев, если не находились сильные духом лидеры среди них, сплачивающие микроколлективы между собой, подавая им пример, надежду и веру в победу. Очень помогала водка, снимающая напряжение в минуты затишья и как это не смешно, политруки и позже, замполиты – особенно, если это были верно подобранные на эту должность люди. Которые могли зажечь сердца других на атаку, вселить веру в упавших духом, подобрать нужные, не «казённые» слова, как ко всем, так и к каждому. Да, именно такими были тогда «военными психологи» - замполиты или яркие командиры. Как наш комбат-батяня.
Это был довольно немолодой, сухощавый, среднего роста, седой -  с лихими, закрученными вверх, на старый, дореволюционный манер, усами и небольшой бородкой, командир. В нём чувствовалось человеческое тепло и участие, именно отеческое отношение к солдатам – это, прежде всего, чувствовалось в его мягком, без стальных, непривычных нам ноток, голосе. Голос его не был зычным, как у стандартных командиров нашего времени, говорил он мягко – как дедушка с внуками. Даже когда он говорил перед строем, нам приходилось напрягать уши, вслушиваясь в его необычную, интересную, но тихую речь, ни капли не похожую на командирскую. Любил шутить с солдатами, тем особенным, солдатским юмором из старины глубокой – без похабщины, и матов. Юмор этот, состоял из одних только намёков, всю соль которых мог понять только тот, кто хорошо знал материальную часть вооружения, военную историю и имел большой опыт службы. Вот пошутит перед строем комбат, сперва заржёт человека три-четыре в строю, но так уморительно, что и остальные не могут сдержаться и подхватывают. Ржут, как кони и сами не понимают над чем. Разойдёмся и тут же окружат все молодые самых старых из нас вояк и спрашивают – что ж такого-смешного-то сказал комбат, над чем так смеялись? Ну, те и расскажут, в подробностях и опять все покатываются от смеха, когда до них доходит, что же имел ввиду комбат.
Только когда «батя» сердился – голос его крепчал и в нём чувствовалось, что говорит это старый, опытный, прошедший не одну войну, грозный солдат. Так рычит старый пёс – не смотря на возраст и дряхлость, всё же опасно и грозно. Но таким он бывал редко – когда допускались непростительные ошибки в потерях личного состава подчинёнными ему или же вышестоящими командирами. Ему прощали его «вольные» речи, его возражения, его требовательность к вышестоящим, потому что это был бывший царский унтер-офицер, даже выбившийся в офицеры военного времени – в поручики, закончив полковую школу, потом курсы прапорщиков. В последний год войны с германцем, когда фронт держался на честном слове, он был избран солдатским полковым комитетом в командиры полка. В Гражданскую был одним из зачинателей создания РККА, имел три Ордена Красного Знамени, но имея по молодости буйный и строптивый характер, так и оставался на уровне полкового командира. Он был призван добровольцем из тыла, согласного принять любую должность от командира взвода и выше. Его всё же поставили на командира полка, но он чем-то не угодил комдиву, тот пожаловался на неуправляемого комполка членам реввоенсовета фронта. Откуда его отправили к нам, в тайной надежде, чтобы его у нас поскорее убило, чтобы не «мозолил» глаза вышестоящим командирам – не лез со своими «старпёрскими» советами, не поучал молодых генералов, в общем не путался под ногами.  Авторитет в армии он успел завоевать быстро, потому не могли его просто так убрать, и приняли соломоново решение – отправить командиром штрафбата. Меж тем это было и почётным переводом – к нам отправляли смелых, опытных и ответственных командиров. Денежные выплаты тут были вдвое выше, чем у обычного командира полка, выслуга у нашего комбата была такая, что даже пребывание у нас, на неё никак не влияло – его давно должны были списать по возрасту и заслугам. Для прочего постоянного состава месяц службы в штрафбате приравнивался к шести, для выслуги при назначении военной пенсии. Но об этом мало кто думал – постоянный офицерский состав штрафбата так же гиб, как и переменный. Мало кто дожил до победы.
Нам же он прямо, в первый же день, по прибытию, сказал перед строем:
- Сынки, я пришёл к вам умирать! Но умирать в бою, с честью выполнив свой солдатский долг по защите Отечества! Бабка моя умерла и дома меня ждать некому. Стало быть, я с вами до конца, - до смерти или до Победы!













Глава 15.  «Охотники»


Для начала хотелось бы сказать о том, что в штрафном батальоне привыкаешь к смертельной опасности – бывало столько случаев, когда не то что в неделю, за день можно было умереть несколько раз. Когда ходишь, в фигуральном смысле, по такому тонкому льду, что диву даёшься, когда выпадает случай порефлексировать* в минуты затишья. В бою на это времени нет – свезло, да и чёрт бы с ним, впереди ещё опаснее.
Каждую неделю, а то и день, хотя бы раз, да я избегал верной смерти. Если посчитать за все годы войны – книги не хватит охватить все случаи! Сочинения Ленина в пятидесяти пяти томах, вам покажутся жалкими записками, сделанными наспех на коленке, если всё это описать. Может быть, ангел хранитель на моём плече, а может и мои близкие, с того света, хранили меня – смотря на меня с неба и видя все те ужасы, выпадающие на мою долю.  Может это они отводили от меня пулю, осколок, разрыв.  Иногда я видел, как время замедляется: мои мысли, мои действия значительно ускорялись, я успевал сделать столько движений в единицу времени, сколько мне не удавалось бы сделать никогда в жизни в обычное мирное время. Я, как человек с точным военным образованием, основанном на законах физики и химии, видел, как эти законы на моих глазах нарушаются – как меняется непостижимым образом траектория снаряда, пули, осколка летящих в мою сторону. Я видел, как в замедленной съёмке разлетается снаряд на осколки. Видя это, я успевал укрыться или упасть в безопасное место. Я видел, как пуля очень медленно летит мне в лоб, огибает мою голову (а может это я сам неосознанно менял поворот головы?) и пролетает мимо. Хотя я чётко был уверен, что она попадёт мне точно между глаз. Видел, как осколок вошёл в окоп, точно в то самое место, где я только что сидел, прислонившись спиной – я просто нагнулся, решив поднять уроненный мною патрон, чтобы снарядить свой магазин. А ведь патронов-то, полная пилотка рядом лежала (подумаешь, один потерял бы!). Не нагнись я тогда – вошёл бы в грудь, точно чуть ниже ярёмной впадины. И ведь я не сказать бы что ж бережливый, - сдался мне этот патрон? Их вон, по окопам, десятками насыпано. Почему-то тукнуло в голову: - «не ленись Сеня, нагнись, возьми его - он тебе пригодится!» Хотя патроны, после земли - желательно протирать, чтобы пыль (что на них), не привела к перекосу патрона, затворной задержке. А я человек ленивый, от природы. И всё же взял и поднял.
/Есть ещё у моего организма такая особенность, не смотря на то что я тот ещё продуман, - поначалу я что-то сделаю, а только потом подумаю. Мгновенная реакция! В обычной жизни, я с этим имел немало проблем в плане закона и морали, но на войне меня это же качество спасало от смерти. Эта единственная, наверное, моя способность, доставшаяся мне от предков – ведь, как рассказывала Марта, все мои предки по мужской линии были военными, боевыми офицерами. Паркетных шпаков в нашем роду никогда не было. Скорее всего это чутьё - осязать смертельную опасность и успевать её предотвратить, у нас выработалось генетически, из поколения в поколение. Хотя и у нас в роду гили на войне, но те, кто выжил, дали ту самую генетическую память войны следующему поколению. Как заводчики собак, занимаясь селекций, выращивают особенную породу собак, с нужными им качествами – охранные, пастушьи, комнатные и бойцовые; так и наш род вывел особый тип мужчины -  мужчины бойца, мужчины прирождённого воина, единственная профессия которого – война! Наша порода оказалась бойцовой./
В мыслях постоянно это «чуть» пролетает мимоходом. «Чуть» не убило, «чуть» не ранило. В штрафбате мне везло, как утопленнику – забавный парадокс. Меня ранило всегда возле пушек, даже уйдя в более или менее дальнобойную артиллерию, туда, где быть раненым или убитым было меньше шансов, чем тут – в штрафбате. Может быть артиллерия - это не моё? Однажды я пришёл к такому выводу – может быть штурмовиком, для меня лично, это самое безопасное место на войне?
Я неуязвим там, где опаснее всего – лёгкие контузии я вообще не считал за раны и никогда с этим не обращался к медикам. Да и кто поверит?! Чуть ли не каждый второй мог обратиться с тем же! В медсанбате посчитают, что я пытаюсь, описывая свои симптомы, ловко перевестись из штрафбата в свою часть или хуже того, примут за симулянта и пустят в расход.
Однажды нам выпала задача, провести разведку. Наш «Батя» построил нас и обратился с напутствием:
- Сынки, на вас возложена задача! Обязательно взять языка. Живого языка! Подготовить три разведгруппы от каждой роты, из самых лихих и отчаянных голов. Командирам рот, чья группа возьмёт - обещаю Ордена Красного Знамени! Исполнителям – Красной Звезды!
/Надо сказать, что штрафники редко ходили в разведку – нам не особенно доверяли (боясь перебежек на сторону противника), но так как многие из нас были настроены на скорейшее возвращение в свои части, и в виду того, что разведгруппы стрелковых частей несли невосполнимые потери, не справившись с этой задачей - оставались только мы. Это читалось в скупых словах «бати», как дважды два./
Мы разошлись покумекать, кто вызовется «охотником» - то есть желающим пойти в рисковое дело добровольно. Лихих парней у нас хватало.
Я, недолго думая, вызвался первым – не раз ходил в юности на фартовые дела. Для меня это было всякий раз вызовом самому себе. Дело не в том, что я отбитый на всю голову, дело в другом – я не хочу потом всю жизнь считать, что я в какой-то момент своей биографии струсил, отсиделся за чужими спинами, отмолчался, отвернул свой взгляд.  Перед самим собой будет стыдно, всю мою жизнь. Хотя, если уж совсем на чистоту, я трус. Да, я трус! Мне страшно – но ещё страшнее, если все об этом узнают. Я всегда лез на рожон, потому что мне страшно. Да-да, именно страшно, ещё как страшно. Я всю свою жизнь лечил страх, тем, что преодолевал его. Вы не представляете какое это чувство, когда ты преодолел свой страх, победил его, в какой-то момент – выиграл у него, в рискованной ситуации. Это чувство награда, взамен того страха, который прошёл. Но вот новое дело и я опять боюсь, чтобы никто не подумал, что я трус. Это глупо конечно, бесчисленное количество раз доказывать, что это не так. С одной стороны, я доказал себе и другим, и уже не единожды, что я не из трусливых. С другой стороны, подымать свой авторитет можно долго и упорно, а вот уронить его очень просто, всего одним поступком, всего лишь раз показав, что боишься.
У меня даже родился парадоксальный   вывод, исходя из лично моего опыта и мнения: все герои - это трусы, которые боятся что об этом все узнают.
Наступила зима, заканчивался мой срок пребывания в штрафбате, отбыв уже две трети – за всё это время пули меня не брали, осколки тоже. Меня награждали, но мои документы, что я честно «искупил» свою вину возвращались всенепременно обратно. Не знаю уж, чем я там «насолил» вышестоящим – но меня так просто не «прощали». Мне бы загаситься и не отсвечивать ещё пару месяцев, стараясь не лезть в рисковые дела, но такова уж моя натура. Да и пред высшими силами, которые меня берегли, я чувствовал свою вину – я убил человека, из-за каких-то своих «понтов» бывалого вояки. Дрянь был человечишко, крыса тыловая, но я его убил, можно сказать, ни за что – он, всего лишь на всего, попытался меня вывести из ресторана. Ну, не хотел я его убивать, а вот ведь как вышло. И свою вину я чувствовал и как мог пытался её загладить, перед своей совестью, перед своей Родиной, обещая себе и высшим силам: бить в бою врага, за себя и за того парня.
Я к декабрю уже «выслужился» до командира отделения в штрафном батальоне, - на более высокую должность нашего брата не ставили. Все офицерские должностя в батальоне были только из «честных» офицеров, приведших в штрафбат не по нашей «преступной» тропинке. Поэтому я объявился в слух:
- Ну, что - штрафнички? Кто со мной? Или вы хотите жить вечно?!
- Я с тобой! – сказал Мишка Бутурлин, молодой бывший капитан, снасильничавший медсестру, которая добилась того, чтобы его наказали. Обычно Мишке сходило с рук его распутство – ни одну барышню из медсанбата испортил, пользуясь своим служебным положением и званием. Ни одной юбки не мог пропустить мимо себя – где по согласию, а где насилием добиваясь своего, кобелиного успеха. Но тут коса нашла на камень – эта, не постеснялась довести до командования, то, что он надругался над ней. Сам по себе Мишка был хоть насильник и охальник, но смазлив на лицо, резок в движениях, да и родом с Ростова-Папы. А ростовские все были фартовые ребята.  Одним словом, Мишка был лихим парнягой не только с дамами, но и в бою.
Вторым напросился Ахмет Галиуллин, татарин – бывший старший лейтенант, как и я, из беспризорников, выбившийся в люди. Казанский парнишка, хитрый и ловкий, как кошка, по части что с****ить, где «плохо лежит» или где нашкодить в отместку, но простой как две копейки в человеческих отношениях. Что и сподвигло его, «неловко» набить морду старшему по званию, да ещё и политруку, вступившись за своего подчинённого – когда тот подвёл его под «измену Родине». Наверное, у нас, у всех (из тех, кто «уличная шпана»), есть обострённое чувство социальной справедливости, не смотря на то что мы когда-то воровали – мы никогда не обворовывали бедных, немощных и всегда защищали тех, кто слабее нас.
Третьим решил попытать фортуну – Володя Гальперин, питерский интеллигент, так же бывший старший лейтенант, хорошо знавший немецкий язык. В отличии от меня, скрывавшего этот момент, он сразу устроился переводчиком в штаб армии. Но попал к нам вообще по глупости – в штабе как-то настраивая радио и поймали немецкую волну, где Гитлер вёл зажигательную речь. Ну и все, кто был рядом, попросили Володю перевести. Что же он так пламенно говорит? Да так, что его слюни, наверное, летели через колонки в уши радиослушателей. Володя, по простоте своей душевной, переводил слово в слово. В итоге какая-то сука вывела на бумаге эту ситуацию в совершенно ином свете и отправила «куда следует»: мол, Володя специально настроил радио на германскую волну, активно вёл фашистскую агитацию и пропаганду среди командиров, против СССР. Ко всему прочему, Володя был мастер спорта по боксу, ещё до войны, взращённый спортобществом «Динамо».
Я подумал в тот день, что Володя не сказать, чтобы уж смекалистый, но в целом ловкий парень, - раз месяц, как у нас и всё ещё жив. Значит и он не подведёт.
Во главе со мной набралось четыре человека. Хорошая такая слаженная боевая разведгруппа получается – каждого из них видел в бою, все меня устраивали.
В других ротах так же набрали по 4-5 охотников за «языком», итого в разведку должно было пойти около 15 человек с трёх направлений, но ровно к шести утра одновременно оказаться у позиций немцев и начать диверсионную операцию по изъятию языка. Чтобы, если какая-то группа и попала в переплёт, то немцы не ожидали бы появления двух других групп. Хоть кому-то из нас должно было бы повезти добыть ценную информацию. Одновременно мы должны были разведать самое удобное направление для прорыва и по возможности облегчить его, совершая диверсии. На следующий день ожидался штурм. А сегодня, как тонко заметил «батя»: у гансов праздник - 25 декабря (католическое и протестантское Рождество)! Я хоть и забыл уже, а потом, всё же припомнил этот день - Марта на него мне всегда делала маленькие подарки. Как сказал «батя», из опыта ещё германской войны: - «Немцы сегодня не стреляют, пьют с размахом и крепко, а командование на это смотрит сквозь пальцы – потому как сами выпимши. Наблюдатели у них тоже не удерживаются, - нет-нет, а приложатся к фляжке. В общем бдительность притуплена. В добрый час, сынки».

__________________________________________________
Рефлексия* (от позднелат. reflexio «обращение назад») — это обращение внимания субъекта на самого себя и на своё сознание, в частности, на продукты собственной активности, а также какое-либо их переосмысление.


Полностью первый роман "Буси-ДО" из трилогии Василия Романова вы сможете прочитать  только купив книгу "Буси-До", по вопросам приобретения обращаться в группу в контакте: https://vk.com/knizhnie_dyeti