Фагот

1
Эти минуты Анатолий Иванович любил. После финального поклона билетеры, переговариваясь вполголоса, корректно выпроваживали зрителя из зала, расправляли тяжелые портьеры, затворяя массивные, напоминающие ворота, двойные двери. Гул впечатлений переносился в фойе и ниже – в гардероб, где смешивался со звяканьем номерков и шорохом возвращаемой хозяевам верхней одежды. Еще не вышедшие из образа артисты, расходясь по гримеркам, подтрунивали друг над другом, изредка напевая мотивы из только что сыгранных ролей. Музыканты, споро сложив инструменты, протискивались между пультами, на прощание вынужденно кланяясь храму Мельпомены – иначе никак не протиснуться в низенькую дверь оркестровой ямы. Опустевшая сцена, колыхнувшись нафталином кулис, прощально вздыхала, освобождаясь от притворной любви, фальшивых страданий и мнимого геройства – вечных кривляний с одной стороны и восторгов по этому поводу с другой. Цветные софиты гасли, погружая подмостки в дежурное «черно-белое» освещение, и тогда, задержавшись «под сценой», можно было неспешно поразмышлять о смысле жизни, об искусстве… да мало ли о чем?
Сегодняшний вечер ничем не отличался от других. Разве что первая скрипка бессовестно слажала пару раз в самых известных соло «Летучей мыши», да примадонна «взвыла», проскрипев верхними нотами по ушам коллег. Но не это испортило настроение Анатолию Ивановичу. Сегодня день у него, что называется, не задался с утра. Поэтому, сидя на своем месте «вечного» второго фагота, придерживая на коленях старенького «удавленника», он был непривычно раздражен: «Как всегда, после праздника приходят серые будни. Да и праздник в последнее время все больше надуманный: без задоринки, без хорошего нерва. Искусство без искусства».
Подметая авансцену, тяжело зашуршал занавес, открывая неприглядную картину: молодой монтировщик Пашка негромко (на сцене допустим лишь художественно оправданный шум), но настойчиво пререкался со старшим: щитами лучше закрыть яму завтра – сегодня поздно, все устали.
– Знаю я, Паша, твое «поздно»! Опять Валька на «черном» входе ждет? Смотри, попортишь очередную балетную – точно вылетишь из театра.
– Иваныч, побойся бога! Ну, сам же видишь, время без пяти одиннадцать. Спектакль длинный – три акта, так еще и «летучая мышь» непозволительно медленно порхала по сцене. И декорации разобрать надо, и собраться. Сам знаешь, пока то, да се.
– Понятно. Пока мы тут «то», твое «се» сбежит, не дождавшись.
 Забыв о сценических традициях, парни громко прыснули. Артист хора Павел Рябчиков, чтобы свести концы с концами, подрабатывал рабочим сцены, прослыв в театре страстным любителем женского пола. Девушек любил бескорыстно и беспринципно до неприличия. Для достижения своих «возвышенных» потребностей обычно исполнял молоденьким балетным (с хористками дела не имел: в одном цеху работаем, а работу с «этим делом» путать нельзя!) арию мистера Икса. Когда, приложив широкую ладонь к груди, закинув назад красивую голову, он с надрывом пропевал: «Живу без ласки, боль свою затая», редкое девичье сердце оставалось равнодушным, не дрогнув перед горькими испытаниями, выпавшими на долю Пашки Икса.
– Ты бы меньше языком трепал – уже бы пол-ямы закрыли.
Чертыхаясь, Пашка с напарником потащили тяжелый щит к авансцене.
– Умники, чего с середины начинаете? Потом двадцать раз ровнять придется! Укладывайте по порядку.
Анатолий Иванович тяжело вздохнул. Не будет ему сегодня покоя, не дадут. От природы тихий, он не терпел шумных компаний, предпочитая  находиться наедине с самим собой, когда можно поразмышлять, вспоминая прошедшее, или помечтать. Сегодня он особенно нуждался в тишине и уединении. Сегодня жизнь, казалось ему, сошла с привычного пути, будто пустили ее под откос, и все пошло наперекосяк. Пошатнулись моральные устои и вера в светлое будущее. Да что там – в светлое будущее, в элементарную порядочность. Рухнула вера второго фагота в человеческое счастье.

2
В детстве Толик мечтал научиться играть на рояле. Вначале он даже не знал, как называется этот черный ящик с поднятым «крылом» и полным «ртом» бело-черных зубов. Однажды, в июне, на его девятый день рождения, мать повела сына в кино. Он любил ходить с ней по городу. Мать – статная, дородная женщина, работала бухгалтером и для Толика была самой красивой на всем белом свете! Гордый, в приподнятом настроении, зашел он в кинотеатр. В глубине фойе услышал музыкальные звуки: перед сеансом квартет аккомпанировал маленькой, невзрачной певичке, с безразличием смотрящей в центр собравшихся перед эстрадой зрителей. «Зачем она здесь поет, – пожал плечами мальчик, – неинтересно… Наверное, хочет бесплатно кино посмотреть». И тут (как он раньше не заметил эту огромную черную «птицу»?) с эстрады полились чарующие звуки рояля. Скорее всего, тапер играл фальшиво и малопрофессионально, но с душой.
– Мама, я тоже так хочу!
Денег на покупку инструмента катастрофически не хватило. Директор музыкальной школы уговорила отдать сына на аккордеон. «Чем он хуже рояля? Такие же клавиши, но места занимает в пять раз меньше, а оплата за обучение в десять раз дешевле». Так он и стал аккордеонистом. Но инструмент, по правде сказать, не полюбил: тяжелый, ремни оттягивают плечи, при этом руки должны не только «бегать» по легким клавишам вверх и вниз, но и растягивать «упрямые» меха. Эту сложную «науку» осваивал год! Но, худо-бедно, выучился, закончив не только школу, но и музыкальное училище. А вот дальше – не пошло. Четыре раза Анатолий поступал в институт, получая «от ворот поворот». Он уже отслужил армию, успел поработать преподавателем в своей родной школе, но поступить – никак! На его пятые, юбилейные вступительные экзамены, комиссия сжалилась.
– Молодой человек, зачем вы себя мучаете? Не ваш это инструмент. А у нас в этом году недобор на духовые. Перепишите заявление, и учитесь спокойно на фаготе. Очень нужный в оркестре инструмент: хороший фаготист всегда в дефиците. Будете, как сыр в масле кататься.
И он поверил.

…Темнота планомерно накрывала оркестровую яму – монтировщики подгоняли тяжелые щиты друг к другу. «Так и «похоронят», ироды», – тяжело вздохнул Анатолий Иванович. В обычный день он бы уже давно шел домой, но сегодня…
«Ну что, что такого страшного случилось?! – В очередной раз спрашивал сам себя, машинально разбирая инструмент. – Она уже взрослая, живет в другом городе… да мало ли что там у нее было… и с кем?» Но вопросы только пуще распаляли огонь отцовской ревности в тщедушной груди фаготиста. Наконец, Анатолий Иванович поднялся и (против всяких правил), забыв прочистить инструмент от скопившейся после игры влаги, засунул отполированные ладонями трубки красного дерева в потрепанный футляр.
Очень хотелось выпить. Даже не выпить – напиться! Напиться, как пил в молодости с приятелями, когда здоровье позволяло, компания поддерживала, и в крови «горел огонь желанья»! Но компания давно распалась, желание перетекло в серые будни, а здоровье…
 
Любая профессия делится на касты. Музыканты – не исключение. Инструмент откладывает отпечаток на своего обладателя, как обладатель проецирует свои способности на выбранный инструмент. Народники, например, славятся взаимозаменяемостью. Духовики – сплоченностью и готовностью прийти на помощь товарищу.
В один из промозглых, мартовских дней, когда солнце скрывалось от жителей пятую неделю, и действительность была готова коснуться серым крылом депрессии самых стойких и жизнелюбивых, Толик Офиногенов обнаружил, ко всему прочему, полное отсутствие средств. В наступившей действительности будущее казалось не только проблематичным – беспросветным: до стипендии дней десять, присланные матерью деньги разошлись непонятно на что, и подработки никакой не предвиделось. Оставалось одно – пойти на поклон к Зинченко – трубачу с четвертого курса. Выслушав просьбу, Зинченко (или попросту Зина), оценил мутным взглядом бывшего народника, что-то прикинул проспиртованным мозгом, коротко подытожив:
– Приходи завтра на жмура.
– С фаготом? Ты, Зина, не опохмелился?
– Не… – громко икнув, почесал взъерошенную бородку импресарио от жмуртреста, – без фагота. У нас ударник… заболел, ну, ты понимаешь. Так что нахлобучивай завтра на шею большой барабан, и стучи ритм под шаг. Это, надеюсь, сможешь?
На следующий день Толик заработал свой первый «чирик» и бутылку «Пшеничной», которую четырем лабухам всякий раз выдавали родственники почившего на помин души, а те честно делили между собой, забирая каждый в свою очередь. С вхождением в жмуркоманду жизнь, как и приморская погода, пошла на лад. Это потом Офиногенов понял – с дальним прицелом помогли ему: новый человек в пьющей команде всегда нужен. Вначале на дармовщинку угостится, потом… Потом «долги» отдавать придется. Так компания и затянула. И ко времени устройства на сверхсрочную службу в оркестр одного из прославленных флотов нашей Родины, пить Толик научился много, со вкусом и знанием дела. Пил так, что на разводах, бывало, спал в строю с открытыми глазами, машинально перебирая клапаны фагота.
Летом восемьдесят седьмого, перед ноябрьским парадом, старшина приказал дежурному по оркестру построить личный состав.
– Значит так, товарищи матросы! – большие, на выкате, «бычьи» глаза в красных прожилках уперлись в строй с трудом затянутых в форму огромных животов – гордости флотских сверхсрочников, – предупреждаю всех! Спирт, – толстые пальцы правой руки предательски потянулись к соблазнительно стоящей на табуретке трехлитровой банке, – не употреблять. Он для инструментов. Технический! Сам пробовал, – старшина подавил отрыжку, – пить нельзя!!! Всем понятно? Ррразойдись!
Для верности исполнения приказа, начальник велел дневальному запереть стеклотару в несгораемый шкаф, опустив ключ в бездонный карман залоснившихся черных форменных брюк.
Возникшую перед удовлетворением насущной потребности преграду обмозговывали, крутясь около запертого сейфа, как лиса у винограда. Предложения поступали различные: от вульгарного взлома до откомандирования под любым предлогом дневального к старшине с целью изъятия ключа и освобождения из заточения заветной банки. Но самую дельную мысль внес Вовчик Мисько – худющий трубач с пропитой и обветренной морским бризом бурой физиономией.
– Не то, братва, не то, – прохаживаясь, словно кот вокруг сметаны, поглаживая обшарпанные дверцы сейфа, мягко, нараспев «мурлыкал» он, – тут, как в мультике, надо технически. – И вдруг совершенно другим, приказным тоном рявкнул, – Дневальный! Таз неси! Какой, какой? Любой. Только ополосни.
Под командой Мисько шесть здоровых мужиков приподняли и несколько раз встряхнули тяжелый сейф. Банка, словно неваляшка, покатилась, смягчив свое движение множеством лежащих внутри пожелтевших от времени приказов и распоряжений, совершенно не собираясь делиться содержимым с личным составом. Умаявшись, отирая пот, раскрасневшиеся воины с грохотом поставили шкаф на пол. В нем что-то звякнуло, и каптерка наполнилась просочившимся из щелей вожделенным, до боли знакомым запахом.
– Э, э!!! Братва, поднимай танкер! Мимо таза течет!
Ночью Толик проснулся от нестерпимых позывов в мочевом пузыре. Но встать не смог. Ноги скрутило в такой узел, что раскрутить его самостоятельно не представлялось никакой возможности. К своему стыду, обмочился под себя. Но и после этого легче не стало. И тогда он понял: это смерть за ним пришла. Бесцветная тетка в капюшоне и бутылкой «Пшеничной» в костлявой руке, вместо привычной косы…
Лечился долго. После чего со спиртным завязал навсегда. От соблазна, исходящего от сослуживцев-собутыльников, переехал в другой город, устроившись в театр, где и прослужил без малого почти тридцать лет. И все бы ничего, когда б ни вчерашний случай.

3
Звонок прозвенел неожиданно, хотя все утро ждал, выглядывая в окно: идет – не идет?
Свою Танечку Офиногеновы не видели больше полугода, с тех пор, как она уехала учиться в ненавистный для жены Владивосток, объясняя свое решение одним: я уже взрослая, нечего у родителей на шее сидеть. Да и дома ничего не высидишь – надо приучаться к самостоятельной жизни. Папа же там учился? Вот и я поеду.
Первые месяцы скучал по дочери дико, места себе не находил, порой раздражаясь на ворчащую жену: «Чего ты накручиваешь? Девочка у нас умная, сообразительная, воспитана в строгости, звонит регулярно». Месяца через три отцовское сердце, успокоенное увещеваниями супруги и слабыми доводами собственного разума, смирилось с разлукой. А тут еще в театр прибыл новый главный и пошел ковать премьеру за премьерой.
Но за неделю до приезда дочери на каникулы Анатолий Иванович потерял и сон, и покой: какой она вернется, не изменилась ли за это время? Не считает ли родителей отсталыми, ничего не понимающими в жизни «предками»? Сколько раз он слышал подобные разговоры от молоденьких артисточек-хористочек… Нет, не должна. Танюша не такая. Таня нас любит, особенно меня.
Он с нежностью и тоской об ушедших временах вспоминал, как заботился о дочери во время бесконечных болезней, как водил по врачам, вручая им принесенные контрамарки, как по вечерам читал книжки, как играли они в любимую игру: кто лучше спрячется. Как его Танечка была самой красивой на всех утренниках, какие подарки дарила ему на праздники, и особенно в дни рождения… Жена, бывало, ревновала: дочь отца любит больше, чем мать, слушается его беспрекословно, секретничает.
А у них была идиллия.
Но время шло, Танечка взрослела, и уже не так открыто проявляла свои чувства. И привязанность к отцу стала меньше. Уже шушукалась она больше с подружками, замыкаясь в себе от его вопросов, уже в пол-уха выслушивала родительское мнение и, тем более, наставление. А потом она уехала… И вот, сегодня дочь должна вернуться!
От неожиданно резкого звонка в дверь Анатолий Иванович вздрогнул. Как он ее проглядел – ведь постоянно смотрел в окно?!
На пороге стояла Татьяна. Его Танечка… за которой возвышался долговязый парень, отчего-то сразу не понравившийся Анатолию Ивановичу. Может, этажом ошибся? Но в руке молодого человека малоприятной наружности мерно раскачивалась желтая дорожная сумка, лично купленная Офиногеновым год назад. Наверное, помог донести вещи с вокзала. Но Таня, поздоровавшись с родителями (отец смущенно улыбнулся – потянулся было чмокнуть дочь в щеку, а она угловато отстранилась: повзрослела или застеснялась?), приглашающим жестом предложила парню зайти в квартиру.
Он полдня пытался спросить: это жених твой или так – однокурсник погостить приехал? Мать тоже ходила по квартире в полной растерянности: привела в дом молодого человека, не предупредив, а она не накрашена, не одета… черт знает что!
За обедом вопросы застревали в родительском горле, с трудом пропуская внутрь приготовленный дочерью из привезенных морепродуктов суп. А парень ел за обе щеки! Еще и добавку попросил! Нахал! Ест за троих, а худой. Не в коня корм! Ох, принесла нелегкая жеребца на мою голову!
Наконец, после обеда, мать, улучив момент, когда Валера (так его представила дочь) вышел покурить на балкон, решилась задать тяготивший родителей вопрос.
– Танечка, а Валера – он кто?
– Валерка? Саксофонист.
Час от часу не легче! Еще один лабух в ее жизни! И тут Анатолий Иванович задал, как впоследствии говорила супруга, наидурацкий вопрос в своей жизни (если не считать заданного восемнадцать лет назад ей, беременной от него же: ты выйдешь за меня замуж?).
– Тенор?
– Нет, альт.
Это была самая необходимая и важная на этот момент информация! Люся взорвалась.
– Да хоть баритон! Тебе он кто?! Сокурсник, друг, жених?
– И то, и другое, и третье.
И она так спокойно об этом говорит.
– Ну, хорошо! А где он живет?
– В Уссурийске.
– А домой ты его зачем привезла? У нас, как ты понимаешь, всего два спальных места.
– В чем проблема?
– Ты не понимаешь? Вот, вот влияние твоего любимого города! Тебя там чуть не споили, а теперь дочь…
– Мама, о чем ты говоришь? Какая проблема? Он со мной ляжет.
От этого «ляжет» Анатолий Иванович поначалу «онемел». Как так? Чужой мужик ляжет в кровать с его маленькой дочкой? И он это будет терпеть? Ох, проглядели мы тебя, Танечка, проглядели, да не в окно!
И тут его будто подменили. Анатолий Иванович раскричался, расшумелся, размахивая в порыве отцовского гнева руками, говоря, что не позволит сделать из своего дома вертеп, а дочери превратиться в проститутку. Слов было сказано много. От его натиска плохо стало всем и, прежде всего, самому главе разрушаемого им семейства. Кое-как одевшись, Офиногенов порывисто распахнул дверь, торопясь уйти, чтобы не видеть, не слышать ни себя, ни дочь, ни жену, которая только-только успела всунуть мужу в руки потертый футляр.

4
…Фонари тускло освещали прилегающий к центральной улице переулок. Поникнув, Анатолий Иванович по привычке шел знакомой дорогой. Куда? Домой, куда же еще… Стоп! Какой дом? Там сейчас долговязый саксофон-альт укладывается в одну постель с дочкой! С ее согласия! Он с болью оглянулся вокруг. На противоположной стороне призывно замигали неоновые буквы: «Золотой фазан».

Тихим перезвоном наполнили кафе затронутые дверью подвешанные металлические палочки, возвестив о приходе нового гостя. Внутри полуподвального кафе было тепло и сравнительно уютно: из динамиков выплывала в интимно освещенное пространство нейтральная музыка, в разных углах за столиками сидело пять – шесть посетителей, да бармен за стойкой вяло, не предвкушая ничего интересного, протирал плотной салфеткой коньячные фужеры. Анатолий Иванович не имел привычки захаживать в подобные заведения, тем более, вечером: что там делать завязавшему тридцать лет назад музыканту? Неуверенно, оглядываясь на входную дверь, подошел к одному из высоких стульев. Бармен, посмотрев сквозь посетителя, вяло указал:
– У нас принято раздеваться.
Погруженный в свои думы, Анатолий Иванович поднял на молодого человека погруженный в себя, переполненный тоской взгляд:
– Что вы сказали?
«Да черт с ним, пусть так сидит, все равно через полчаса закрываемся. У него, по глазам видно, на душе скверно, – бармен Костик по опыту знал: от этих, развернутых внутрь себя взглядов, и происходят в дальнейшем все беды. В такие моменты с человеком лучше не связываться – неизвестно чего от него ждать, – выпьет рюмку – сам разденется».
– Я говорю, что пить будете?
Трудно было определить, что он сжал крепче: челюсти или ручку футляра.
– А давайте!
– Коньячок?
– Пожалуй… водки!
Первая пошла мягко, прокатившись по телу давно забытым ощущением тепла и последовавшей за ним раскрепощенности.
– Повтори! – Анатолий Иванович стукнул тяжелой рюмкой по стойке.
Бармен, оценив ситуацию, тихо усмехнулся, пододвинув наполненную до краев стопку.
– А хорошо!
Водка прокатилась по гортани в сопровождении затрезвонивших наддверных колокольчиков: в кафе стремительно вошла чем-то раздосадованная девушка. Всхлипывая, уселась на барный стул, расстегнув легкую шубку, оголив красивые ноги в прозрачных колготках, символично прикрытые мини-юбкой.
– Налей!
Костик понимающе покачал головой: что делать, бывают такие «дни разочарованных».
«Вот дуреха, зимой в легких колготах! Несуразные они все какие-то! Вроде и взрослые, а ума… Сколько ей? Да сколько и моей Танечке. – От воспоминаний о дочери стало тоскливо. – Она даже чем-то ее напоминает. Наверное, тоже подцепила саксофониста, который ее бросил, и покатилась чувиха по наклонной».
Выпив полстакана предложенного мартини, девица всхлипнула и, одарив обиженным взглядом бармена и посетителя, адресовала свою речь последнему – мужчина в возрасте лучше поймет разбитое девичье сердце.
– Нет, вот вы прикиньте, разве так можно? А?
Офиногенов понятия не имел, как вести себя в подобных ситуациях. Что он должен был прикинуть, о чем догадаться? Глупо улыбнувшись, он опрокинул в себя очередную рюмку, вместо закуски шумно втянув полуподвальный воздух широкими ноздрями.
– Мужчина, вы бы закусили, – бармен не спешил наливать очередную рюмку.
«Закусили! Милый, я сегодня удила закусил, развязав через тридцать лет!» Обжигающая, возвращающая к жизни огненная вода ударила в голову.
– А я, как Соколов у Шолохова. Не читал? Рекомендую. После первых трех не закусываю!
Вечер становился интересным…
С каждой рюмкой девушка казалась все привлекательнее. Чудесным образом стиралась разница в возрасте, и в груди крепло непреодолимое желание «совершить подвиг». Оценив опытным взглядом поведение клиента, бармен заботливо пододвинул блюдце с оливками. Взяв очередную стопку в левую руку, Анатолий Иванович правой насадил сморщенную «ягодку» на шпажку и, поднеся к глазам, принялся внимательно рассматривать. Оливка вызвала устойчивую ассоциацию, но с чем, он никак не мог понять. И вдруг дошло – с цветом Таниных глаз. У беды глаза зеленые – пронеслось в расплывающемся сознании. Танька, бесстыдница, привела в дом…
Мысли, сталкиваясь друг с другом, пустились в «захмелевший» хоровод. Для выстраивания их в относительный порядок Офиногенов принял единственно верное решение – выпить, махом отправив содержимое шестой рюмки внутрь. Помогло. Вернув ускользнувший было контроль над серым веществом, он, неожиданно для себя, повел нанизанной на шпажку оливкой в сторону сидящей рядом девицы и, как ему показалось, обворожительно улыбнувшись, спросил:
– Тебя как зовут?
– А вам зачем? – та энергично пыталась припудрить «разбежавшуюся» по лицу косметику.
Сконфуженный вопросом, фаготист в недоумении посмотрел на пустую емкость (куда вечно испаряется содержимое?) и, прежде чем отправить в рот сверхкалорийную закуску, несколько развязано, нараспев, произнес:
– А познакомиться!
Деловито протирающий фужеры бармен оскалился. Девица удивленно уставилась на «дедушку» – смотрите-ка, старичок, а туда же! Но, отчего-то шмыгнув симпатичным носиком, коротко представилась:
– Анжелика.
Костик чуть не поперхнулся: маркиза ангелов.
«Беседу» прервал обиженно кричащий трезвон китайских «колокольчиков». Дверь резко распахнулась, впустив широкоплечего, наголо бритого крепыша. Оценив происходящее, он с порога бросил оробевшей девушке:
– Анжела! Ты чё здесь делаешь? Я мальчик, что ли – искать тебя?
Внутренне съежившись, девушка отодвинула от себя стакан. Парень энергично подошел, схватил ее за руку выше локтя, резко потянув к выходу.
Нарисовался, красавчик. Командует!
– Молодой человек! А вам не кажется, что прерывать беседу, по крайней мере, невежливо?
Возможно, Анатолий Иванович хотел произнести именно эту фразу, но в действительности из его горла вышло длительное мычание на одной из последних букв алфавита: э-эээ, перетекшее в неожиданно наглое «куда»?!
Вначале качок «не догнал», что полуутробные звуки относятся к нему. Цепко держа девушку, он уже тянулся к дверной ручке, когда слух различил более-менее членораздельную речь, изрядно подвыпившего посетителя.
– Я тебя спрашиваю, ку-куда направился? Мы тут… беседовали.
Толстая, накаченная шея двуногоходящего «крейсера» медленно поворачивала «рулевую рубку» в сторону раздражающего сигнала.
– Это вы мне?
– А кому еще? Куда девушку поволок, па-паучок?
«Выискался на мою голову защитничек – комарик с фонариком», – Анжела попыталась увести набычившегося приятеля, понимая: томный вечер вот-вот перерастет в пошлый мордобой с криминальным оттенком.
Ослабив хватку, парень медленно подошел к мужичку, растянув тонкие губы в подобие улыбки, и подчеркнуто вежливо сделал увещевание:
– Гражданин, вы, если напились, ведите себя прилично.
Казалось, на этом инцидент был исчерпан: качок «сохранил лицо», замухрышку поставили на место, так же сохранив тому лицо, бар не пострадал… Парень вновь клещом вцепился в девичий локоть, намереваясь победоносно покинуть «поле боя». Но распоясавшийся товарищ не унимался.
– Нет, постойте! Кто это вам сказал, будто я напился? Да я…
Анатолий Иванович хотел многое сказать и о том, что этот сопляк, который вообще щегол супротив него, понятия не имеет, сколько он мог выпить на флоте, что во времена его молодости они не могли и подумать о таком хамском обращении с девушками, и о дочери… Мысль о дочери пришла совсем некстати. Вся боль и накопленное за день раздражение ударили в захмелевшую голову. Неожиданно для самого себя Анатолий Иванович схватил девушку за другую руку, резко потянув на себя. Маневр удался – от неожиданности парень потерял равновесие, едва устояв на ногах.
Да что ж ты не уймешься, дядя! Но «дядя» вошел в раж. Он размахивал руками, неровными долями выкрикивая малопонятные словосочетания, грозя молодому человеку отцовским гневом, который, рано или поздно, все равно прольется на его бесстыжую рожу! Пришла  пора «хирургических» мер. Смерив противника оловянным взглядом, крепыш на удивление здраво рассудил: ударь такого – зажмурится, а мне за него на зоне гнить? Поэтому решил остудить пыл захмелевшего поборника нравственности его же «оружием»: взяв с барной стойки стакан, медленно, с удовольствием вылил остатки содержимого тому на голову.
От неслыханной наглости Анатолий Иванович впал в ступор. Звук хлопнувшей двери и наполнившие пространство «радостные аплодисменты» металлических палочек привел в чувство. Он в бешенстве стянул с себя липкую куртку, швырнув ее вслед вышедшему из бара хаму. Затем, плохо соображая, открыл футляр, молниеносно, как отличник боевой и политической подготовки, за пятнадцать секунд собрал инструмент. «Фагот, как старый посох, стерт» – пронеслась в голове фраза из песенки Окуджавы, и тут же перед взором встал портрет Ивана Грозного работы Васнецова, где царь опирался на массивный посох. Ассоциативные связи логически завершились всплывшей в отрезвевшем мозгу картиной Репина «Иван Грозный и его сын Иван», с лежащим поодаль от героев все тем же, но уже окровавленным, посохом. Убью! Схватив музыкального друга, Офиногенов выскочил на улицу.
 
Они стояли поодаль, ожесточенно препираясь. Качок был на взводе. Эта сучка, которую год назад он подобрал на трассе, одел, обул, накормил, дал кров, в которую вложил столько бабла, теперь нос воротит. Видите ли – не может она больше работать. Да кто тебя спрашивает? Садись, клиенты ждут! Парень, с трудом сдерживая гнев, пытался схватить ее за руку и запихнуть в припаркованную задом машину, но девушка вырывалась, и нервно жестикулируя, объясняла: она не хочет этим заниматься, она живая, а не его собственность. Что не хочет или куда не хочет, Анатолий Иванович не слышал. Отцовское сердце подсказывало – девушка в беде, значит, необходимо вмешаться. Свою не смог защитить, так хоть эту в обиду не дам.
– Э! Ээээ…
Знакомое антисоциальное мычание привело сутенера в бешенство. Все, мужик, ты своего добился!
– Садись в машину!
– Лысый, не надо, не трогай его…
Анатолий Иванович с силой замахнулся «царским посохом», но, поскользнувшись на присыпанном снегом льду, не удержал равновесия. Потешно «затанцевав» и взмахнув руками, окончательно протрезвев, он в ужасе представил последствия от неизбежной утраты инструмента.
Что я здесь делаю, старый идиот?!
С трудом, но ему удалось удержаться на ногах. Освещенный сзади яркими неоновыми буквами, Офиногенов стоял, развернувшись в три четверти, в концертном смокинге, белой рубашке с повязанной бабочкой, и случайно оказавшемся на правом плече инструментом.
Наливая кулаки ищущей выхода злобой, парень решительно приближался к тщедушному бузотеру, когда из машины раздался испуганный окрик водителя, сопровождаемый девичьим визгом.
– Серый, уходи, слышишь, уходи! У него гранатомет!
Ослепленный «Золотым фазаном», Серый присел, выставив вперед руки.
– Тише, мужик, тише… ты чего? Не надо. Спокойно. Все, мы уходим.
– Девушку оставь!
– Понял, понял, уезжаем, ты, это, мужик… не надо…
И тут над головой с грохотом пролетел снаряд.
Парень опрометью бросился к машине, под яркий свет разрывающихся петард и фейерверка – доморощенного салюта в честь отмечаемой неподалеку свадьбы.
Когда машина скрылась за поворотом, в свете громыхающих залпов разноцветных петард Анатолий Иванович разглядел заплаканную, с размытой по щекам тушью, но счастливо улыбающуюся девушку, благодарно смотрящую в его сторону. Он улыбнулся, смахнув с шелкового лацкана воображаемую пылинку – Джеймс Бонд!

5
…Что случилось? Почему так шумят?
Спросонья Анатолий Иванович не мог понять, где он находится, что происходит. Над головой скрежетало, громыхало… И вдруг, как луч света в темное царство, в кромешную темноту оркестровой ямы пробилась полоска дежурного театрального освещения.
– Да тут он, я же говорил, тут, – недовольно, но с явным облегчением громко обратился к спешащим Пашка Икс.
В узкое пространство от убранного щита чуть не влетела Таня, хорошо, Валерка успел вовремя за ноги схватить – так бы и шею сломать могла. Все говорили наперебой, с укоризной и, в то же время, огромной теплотой взирая на сидящего в яме, обескураженного Анатолия Ивановича.
– Папа! Ну, ты чего? Мы все морги объездили, все больницы обзвонили, мама уже в полицию заявила, но там сказали – через  три дня не объявится, тогда и приходите.
– Действительно, Анатолий Иванович, так же нельзя. Мы всю ночь вас искали, Таня места себе не находила, и Людмила Петровна вся извелась.
«А этот Валерка, хороший, оказывается, парень. Танечку любит, раз меня вместе с ней всю ночь искал. Чего я вчера так психанул?»
Люда костерила театральную вахтершу:
– Ничего никогда не знает, кулема старая! Уверила меня, что ты вышел из театра вместе со всеми. И дверку в эту яму чертову она сама закрыла. А вот куда ключ дела – хоть убей, не помнит. Отчего и пришлось Пашку вызывать, сейчас злого от того, что… ну, это не важно! Главное, ты нашелся. Еще и уснуть в яме умудрился, горе ты мое луковое. Напугал ты нас, Толик, ох, как напугал!
Анатолию Ивановичу стало неловко. Что произошло? Где он был этой ночью? Или все это «приключение» ему приснилось? И «Золотой фазан», и девица с крепышом, и он в роли Джеймса Бонда… Глава семейства виновато посмотрел на родных и извиняющимся тоном сказал:
– Простите меня. Я сейчас.
Он взял неразобранный инструмент, намереваясь уложить его в футляр, и застыл. Фагот отчего-то был теплый, а внутри раструба четко виднелся закопченный след от пороховой гари…




Хабаровск,
10 – 24 января 2020 г.