О том, как лечили в СССР

               
      Когда-то, сдавая экзамены в Красноярском  университете на юрфак, я писала сочинение на свободную, любимую для меня, тему. Не помню саму тему, но смысл был такой: что дала людям жизнь в советском государстве. Я просто описала свою жизнь восемнадцатилетней девушки, дочери безграмотной бурятки,пролежавшей все свое детство на больничной койке, которой сделали операцию на позвоночнике, благодаря чему она смогла встать на ноги. Вывод,  подведенный мной, наверное, тогда понравился преподавателям.  Мне  поставили тройку, второй из группы в тридцать девять человек. И вот сейчас  хочу рассказать о том, как меня вылечили.
     Заболела я в семь лет летом. Ночью просыпалась от боли в пояснице, часа два-три не могла уснуть. Потом  боли уходили и я засыпала. Днем бегала, скакала как обычно. Ездила верхом смотреть  за отарой  овец или за коровами, чтобы животные не потравили поля и сенокосы, пока мама обедает или делает какие-то неотложные дела на чабанской стоянке. Ночью мой кошмар в виде болей повторялся. Бабушка, мамина мачеха была знахаркой-костоправом. Но сама она меня не лечила, а показала другим. Одна бабка решила, видимо, что у меня почки болят. И мне пришлось месяц, что ли, пить гранёный стакан - мамину урину каждое утро. Боли, конечно, не отступили.
     Увезли меня на стоянку к другому костоправу, к которому приехал ещё более сильный лекарь. Хорошо помню, как я лежу на кровати в женской половине юрты. Мужики заносят живого барана, кладут на дощатый низкий помост перед кроватью и режут его по-бурятски.  Двое держат за ноги лежащего на спине барана. Третий надрезает шкуру на брюхе, затем диафрагму и запускает руку по локоть во внутренность живой овцы, находит  и обрывает аорту. Так режут баран у бурят-монголов испокон веков,  чтобы  не осквернять кровью землю-мать. Коров и коней били в лоб, оглушенное животное падало, затем его дорезали. Ошкурив барана, вычерпали кровь в сосуд, выложили потроха на шкуру и унесли мясо. Меня взяли на руки и опустили спиной в ещё горячие бараньи внутренности. Затем обернули в шкуру и положили обратно на кровать. Ни единой капли крови не капнуло на шкуру и на потроха. Сколько я лежала в этих горячих кишках, не помню.
     Потом всю осень бабушка ставила мне компрессы из карымского зеленого  прессованного  чая, смазывала поясницу топленным домашним коровьим  маслом. Сейчас думаю, что меня лечили от ревматизма или радикулита? Но это же возрастные болезни. Видимо отеки с позвоночника сошли, зиму я прожила без болей.
     Уже взрослой мне рассказывали три случая, когда я могла повредить позвоночник. Один я помню. Ехали на телеге с мамой из села. При переезде через ручей, так тряхнуло телегу, что я, сидевшая у передка, упала и оказалась сидящей верхом на оглобле у задней ноги коня.  Помню, что у меня загнулись два ребра. Их бабка выпрямила.
     Второй случай. За околицей села были сложены пирамидой штабеля досок прямо в степи. Мальчишки постарше меня бегали  к этим штабелям и прыгали с них, соревнуясь,  кто дальше всех прыгнет. А я хвостом бегала за братом Генкой, отданным в семью тетки, у которой с мужем не было детей. Конечно, я тоже прыгала вслед за мальчишками. И один раз неудачно, приземлившись спиной на доски. Встать я не смогла и пацаны на руках донесли меня домой в юрту. Благо мы стояли от села на пятьсот метров, так как мать стригла баран на стрижке. На другой день я опять бегала, как ни в чем не бывало.
      Третий случай. В то же лето я упала с мотоцикла. Брату старики купили первый мотоцикл. Они стояли на гурту, в километрах двадцати от села. И вот мы трое, брат с сестрой и я поехали к матери от  стариков. Сестра рассказала об этом, когда мне было уже пятьдесят пять. Мне семь лет, сестре двенадцать, брату пятнадцать. Брат за рулем, за ним садится сестра, а меня самую малую, посадили сзади. Положено младших сажать в середине. Но тут сыграл свою роль эгоизм старших, игнорировавших меня, мамину дочь. Куда смотрели старики? Деда, наверное,  не было дома, пас гурт коров. А бабушка за своих питомцев, которых забрала у родной матери, переживала больше. 
     Перед  маминым летником, при подъеме в гору, начинающий мотоциклист не справился с рулем. Мы опрокинулись назад.  Я упала первая на спину, на меня сестра, на неё брат, сверху на всех мотоцикл. Брат с сестрой строго настрого наказали мне никому не говорить о нашем падении.  Я всегда их боялась, не раз битая сестрой. Видимо, хорошо усвоила их наказ, что до сих пор не помню этот случай.  В скорости случилась беда тем летом: разбился с коня мой любимый брат Гена. Это была для меня большая потеря. Может и  поэтому я забыла о своих падениях, все затмило горе.
      Мне семь лет, надо в школу идти. Но меня не пустили, продолжая лечение. Прошли осень, зима и весна без болей. Наступило лето, и боли в пояснице по ночам  начались заново. Тут уж бразды правления в руки взял мой дед. Он сам начинал болеть, поэтому мы с мамой стали кочевать по степи вместе со стариками. Под бабкины причитания, посадил меня дед в телегу и сам повез в нашу сельскую больничку, где я и родилась. Там дали направление в районную больницу.  В районе молоденькая врач-хирург, помню, такая беленькая красавица,  оставила меня  и десять дней ставила  пенициллин.  Затем дала направление в областной костный тубдиспансер.
Перед тем, как отправлять меня с матерью в Читу, бабушка свозила меня в Дацан в Агинском. Там был большой молебен. Ламы сидели внутри Дацана по кругу. И я всех их обошла, получая благословение. Вышла от них, неся полный подол платьишка конфет и рублевых бумажек. Сестра собирала фантики от конфет. И я не одну не выбросила, привезла все ей – у нее таких фантиков не было. Ездили в Агинское и в Читу через райцентр, который был тогда в Оловянной. Это было в два раза дальше, чем напрямую. На всю жизнь запомнила дорогу до Оловянной. Грузтакси – полуторка, крытая брезентом. Дорога проселочная, ямы-колдобины. Вдоль бортов кузова деревянные скамьи. Я сижу у заднего борта, наверно, над колесом.  Трясет ужасно, спина болит! Километров сто ехали?  Как мне было больно, но никто не увидел этого. Со ст. Оловянной до Могойтуя на поезде, а там сорок километров до Агинского,  не помню на чем ехали. И обратную дорогу не помню. Потом, не много погодя, с мамой мы повторили этот путь, только ехали до Читы на поезде.
       Среди бурят в те годы многие болели туберкулезом легких. Кто-то лечился, кто-то даже к врачу не обращался. Кто покрепче выздоравливали сами, а кое-кто умирал, оставляя детей сиротами, на попечении родственников. Поэтому  многие росли у бабушек, теток или в приемных семьях. Но к семидесятым годам повальный туберкулез среди бурятского населения в районе вылечили. Редкие больные все были на учете, всех заставляли лечиться. 
      Вот и мне поставили диагноз туберкулез позвоночника. Спрашивали у меня врачи, падала ли откуда-нибудь? Нет, не падала. Всегда прыгала с  юрты, с крыш сараев, кошар, но не падала. Вот  и весь ответ восьмилетней девчонки.  На русском языке я говорила с трех лет. Мама все отмалчивалась, слушала врачей. Поехали мы с мамой на такси в Сухую падь, за Читу. Посреди соснового леса, за высоким забором стоят домики, посредине просторного двора дощатая застекленная веранда. Глянь, а мамы нет! Придет мама, не оставит же дочку тут. 
      Положили меня на кровать высокую, на колесиках. Велели не садиться, не вставать и не слезать с кровати. Лежу, не выпускаю из рук капроновые ленты, которые мне купила мама. По ночам плачу. Приснится мамин теплый бок, проснусь одна  в незнакомом месте, рядом нет мамы и я в слезы. На обход придут врачи, а я вся опухшая от слез. Врач был исконно русский, из тех, о которых пишут в книгах позапрошлого века. Сергей Ильич Дрёмов, если не ошибаюсь, седой, с бородкой, в очках. Белый халат, белая шапочка. Поддразнивал меня, смешил, жалел меня, но жалость не показывал. Кругом лежали дети разного возраста. Не помню, чтобы я с кем-то общалась.
      Наступила осень. Сентябрь в Забайкалье зачастую холодный,  дождливый. По ночам под байковым одеялом было холодно. А ты лежишь в гипсовой кроватке, слепок твоего тела со спины. Пеленка под спину  подстелена, ты в рубашке длинной, белой, а гипс холодный. В клубочек не свернешься. В родной юрте, где вода в ведре к утру зимой замерзала, мне не было так холодно. Рядом мама, поверх ватного одеяла – одеяло овчинное.  Утром мама  растопит железную печку,  быстро станет  тепло, и можно вылезти из-под одеяла и одеваться. А тут всю ночь зубами стучишь и днем не шибко-то тепло. Вскоре стали на ночь нас укрывать ватными одеялами, но днем их забирали. Порядок должен быть.
       Увезли меня в Детский костно-туберкулезный санаторий на железнодорожной станции Кука. Пошла я там в первый класс. Ну как пошла? Мы лежим в кроватях, загипсованные.  В палате девчонки и мальчишки 1-4 классов. Учитель сам приходит к нам. На стене в палате висит школьная доска. Но нас не вызывают к доске, нам нельзя вставать.  Когда я начала учиться, первоклашки уже проходили букву М.  Это был, наверно, октябрь месяц. Но я быстро выучила все буквы, к Новому году я уже научилась  читать. С самого начала у меня здесь тоже не заладилась дружба с детьми. Помню, как мальчик, на соседней койке сидя, дразнит меня: бурятка, бурятка! Я молчу, глядя на него, и сама думаю,- Вот дурак, сам тоже бурят. Такой же узкоглазый, широколицый, и фамилия Базаров.
       Кому-то можно сидеть, а кому-то даже плечо нельзя приподнять, как мне, например. У меня рассосался седьмой грудной позвонок. На рентгеновском снимке видно, что от него остался кусок пластины шириной с палец. Меня будут лечить, как больную туберкулезом кости. Буду пить таблетки по 4-6 штук три раза в день после еды, одну таблетку желтенькую, втевозит кажется, до еды. Будут ставить укол пенициллина каждый день. Как мне потом объяснили, палочек туберкулезных у меня не находили, но лечили как от туберкулеза. Со временем выяснилось, что мой  позвонок не восстанавливается, он остался таким, каким был при начале лечения. Но рассасывание его прекратилось.  При костном туберкулезе, что характерно, разрушенная кость восстанавливается при лечении.
       Подъем был в семь утра. Просыпались мы от звуков баяна. По длинному коридору ходил наш баянист Евгений Александрович Добровольский, высокий серьезный мужчина. Мы, лежа на кроватях, делали зарядку,  двигая кому,  чем можно было. Потом умывались: нянечки подносили нам тазики и воду в чайниках. После завтрака, нам перестилали постели. Лежащих на спине, как меня, переворачивали на живот, протирали спину камфорным спиртом, давали так полежать полчаса. Простыни, пеленки нам стелили так, чтобы не было ни единой морщинки. Сверху укрывали опять простыней  с пикейным покрывалом. Заправляли постели, как в армии: ровнехонько, отгибы-загибы, как по линейке.
      В девять утра начинались уроки. На уроке пения с нашим баянистом разучивали песни, учились петь хором. Была у нас и самодеятельность: к праздникам читали стихи, пели песни, даже танцевали. Конечно, все лежа, только руками делали нужные па. Нам одевались и костюмы. К новогодней елке сами вырезали и клеили игрушки. Получали подарки от Деда Мороза и Снегурочки. Был у нас клуб, большое помещение со сценой, со своей кинобудкой. Там показывали нам кинофильмы. Ребят свозили на колесных кроватях, положив их по двое по трое на одну кровать. В клубе и елку устанавливали. Там я получила свой первый новогодний подарок, попробовала мандарины. 
     В нашей большой палате стоял телевизор, нам включали концерты. С этого  телевизора помню, как в Читу приезжала Зыкина в 1965 или 66 году. Приезжали с концертами наши  шефы: солдаты с военного городка на ст. Лесной, студенты с мединститута,  агитбригада «Бицепс».  Длинными,  зимними вечерами воспитатели читали нам книги. Помню сказки самые разные. Мне нравились эпосы, сказки восточные про дэвов и богатырей, их побеждавших. Вечерами нежданно мог погаснуть свет. Тогда быстро приходил наш баянист, видимо, жил неподалеку. Он ходил по,  освещенному керосиновой лампой коридору,  и играл на баяне. А мы, дети всех возрастов пели песни. Какой хор звучал в стенах санатория! 
      Здесь была такая насыщенная жизнь, хотя я и лежала, не то, что в степи на стоянке.  После отбоя, рассказывала ребятам про жизнь чабанскую, как верхом ездила, как выкармливала сироток ягнят из бутылки во время окота. Вспоминала разные случаи из той жизни, зачастую сочиняла всякие небылицы про животных и жизнь в степи. Кто бы знал, как я скучала по своей глухой степи, тосковала по маме,  которую видела раз в год, когда ей давали отпуск навестить больную дочь. Заглушая тоску, я читала запоем. В третьем  классе из библиотеки мне приносили книги для взрослых. Детская литература была мною вся прочитана во втором. Тяжкое наказание было, когда у меня забирали книгу. 
      С западной стороны корпуса была веранда открытая. С севера примыкала к зданию остекленная закрытая веранда, в которой мы лежали летом. Зимой и летом нас вывозили на свежий воздух на наших кроватях. Летом разрешали немного загорать, могли весь день находиться под открытым небом. Зимой нам раздавали шапки, укрывали спальными меховыми мешками,  и мы в сончас спали на улице. Каждое воскресенье, в выходные дни, если не было снега или  дождя нас обязательно вывозили на улицу. Все дети без ума любили эти, так называемые прогулки на улице.
      Санаторий был на горе. На запад  открывался вид на дальние, покрытые тайгой, сопки. Внизу был поселок, но за забором, вдоль которого росли кусты и лиственные деревья, домов не видно. Вокруг санатория стоят вековые сосны. Все корпуса были построены в сосновом бору, с сохранением деревьев. Помню,  посреди веранды росла береза старая и высокая.
      Так я отлежала три года, вернее два года. Последний год я была сидячей, т.е. мне разрешено официально сидеть в кровати. Шли ноябрьские каникулы, я училась в третьем классе, когда  меня поставили на ноги, в буквальном смысле. Подняли с кровати и разрешили стоять пять минут в первый день, на второй десять минут, и так до получаса. Потом  со временем  учишься ходить.  Пришла медсестра, которая делала нам массаж и сказала, что с завтрашнего дня я начну стоять. На радостях я пробегала весь сончас, мешая одноклассникам спать.
       К тому времени,  я была злостный нарушитель постельного режима и не то, что ходила, а бегала. Мы так говорили: бегать. Ходить – это значило по разрешению ходить. Нарушители постельного режима не ходили, это называлось «бегать». Ещё когда была лежащей в гипсовой кроватке, я за чем-то потянулась и приподняла правое плечо. Вошедшая медсестра Мария Петровна Сурикова, очень строгая, увидела это и подняла крик. « Ах, эта хваленая всеми Балданова. Как она плохо лежит,  да она, наверно, еще и бегает, просто никто ее не ловил.»  Я не смогла оправдаться, да меня никто и не слушал. Тут же принесли фиксатор и меня накрепко привязали к кровати, как тех, кто плохо соблюдал постельный режим. Фиксатор – тканевая жилетка с длинными тесемками  по три по бокам. Его надевали на тебя поверх наложенного гипса, шнуровали тесемками,  и концы тесёмок завязывали под кроватью.  Самому без помощи со стороны, не развязаться.
       Меня оскорбили недоверием, а я так хорошо лежала. Никому не грубила, ни кого не обидела. Во мне все взбунтовалось! В ближайший банный день, я уговорила девчонок помочь мне подняться на кровати. Голова кружилась,  ноги дрожали, поджилки тряслись. Барьер послушания был разрушен. Отныне непослушнее меня не было ни кого. Я виртуозно научилась, лежа, ездить на кровати. Если меня на кровати увозили и ставили в какую-то палату, спустя не которое время, я была уже в своей палате. Могла всю палату поднять на ноги. Для меня не было авторитета среди нянечек и медсестер. Если меня, самое оскорбительное наказание, ставили к мальчишкам в палату, через полчаса бегали все мальчишки.  Фиксатор я развязывала из любой позиции. Меня стали бинтовать гипсовыми бинтами к кроватке гипсовой, вытянутые ноги прибинтовали в щиколотках.  Я лежала и расшатывала гипс плечами, ступнями. Постепенно гипс разрушался, осыпался и ломался. Тогда я, как ящерка, выскальзывала из гипсового плена и бегала. 
       Хорошо, видимо, что дело с позвоночником стабилизировалось. Если бы нет, у меня вырос бы горб. Но меня бог миловал. Конечно, я не понимала, что делаю плохо не только себе, но и тем, кого заставляла нарушать режим. Маме моей жаловаться никто не мог, так как она приезжала ко мне редко. Как-то мне велели написать домой письмо, что маму вызывают из-за моего плохого поведения. Но я громогласно  заявила, что мама работает и ей некогда по чьему-то  желанию ездить в такую даль. Насколько помню, мама ко мне, когда я училась во втором классе, в пору моего непослушания, не приезжала.
       Летом заезжал ко мне дядька Ринчин, мамин двоюродный брат. Он лечился рядом на курорте Кука, вот и приехал навестить. Я была в очередной раз наказана одиночеством. Вывезли меня на кровати на землю, поставили посреди двора под берёзу. И тут ко мне гость. Помню, что было стыдно перед дядькой, что я не там, где свидания дают. Но никто, мне кажется,  ничего не сказал ему. А может, он не подал вида. Наша бурятская невозмутимость. От дядьки я узнала, что мой любимый дед, уже год, как умер. Поплакала во время сончаса…
       Став ходячей, я изменилась. К тому же в третьем классе должны были нас принимать в пионеры. И я очень боялась, что меня не примут.  Со мной вместе ходячими были три мальчика: три Саши четвероклассника Малоземов, Чеканников и еще одного фамилию не помню. Помню,  что был он из под Читы,  из Атамановки, что ли. Мы вчетвером убирались в коридоре. Там была постелена длинная ковровая  дорожка. Мы выносили ее на улицу, трясли, чистили и обратно стелили. Помню, как сажали лук-репку на рассаду, а потом высаживали его на грядки. Поливали и пололи клумбы с цветами. Часами бродили по окружающим станцию сопкам, покрытым  сосновым лесом. До сих пор помню смолистый аромат,  светлый янтарный свод, пронизанного лучами солнца соснового леса. Тем же летом мы четверо были выписаны по домам.
       Лежала с нами девочка, только недавно забыла ее имя. Когда она родилась, обнаружился у малышки туберкулез кости. Она была 1960 года рождения.  Родителям пришлось положить ее в санаторий на лечение. Много малышей находилось среди нас, разного возраста. В начале 60-х туберкулез лечили долго. Пока девочка лечилась, родители переехали в Норильск. Конечно,  оттуда они не могли навещать дочку часто, как было раньше, когда жили в Чите. Получилось так, что последние три-четыре года девочка не видела родителей. Они писали письма персоналу, посылали посылки. И вот, в семь лет девочку выписывают домой, наконец-то. Как она радовалась, все уши прожужжала мне об этом.
     В один июньский день, я в вестибюле встретила незнакомого дяденьку. Всех  родителей, мы ходячие, знали в лицо. Оказалось, что папа моей маленькой подружки приехал за ней. Диким зверьком смотрела девчушка на отца из-за моей спины. Не было у нее фотографий родителей? Не знаю, не помню. Увез плачущую девчонку отец. Не хотела уезжать, боялась незнакомой жизни малышка. А мама улетела с двумя младшими сыновьями на Черное море, там ждала мужа с дочерью. Помню, как покоробило всех детей и медперсонал, что не мать за дочкой приехала. Спустя три года, оказавшись снова в этих стенах, я узнала, что та девочка не стала родной в своей семье. Сколько отец не пытался, мать не приняла дочь. В итоге, сдали они девочку в детдом. Была девочка хорошая, ласковая, воспитанная. В санатории ее все любили.  Как у нее  судьба сложилась? 
      Да, были в санатории отказники, и большие и маленькие и грудняшки.
      Дома я пробыла три года. Мама пасла отары овец, кочуя в степи.  Я же, как все дети чабанов, училась в школе, проживая в интернате. Раз в две недели нас развозили по отделениям совхоза. В грузовике  Газ-51, в теплое время года мы ехали, сидя на скамейках. Зимой кидали на пол грузовика копну сена. Русским ребятам, жившим в деревне, родители отправляли шубы или одеяла старые укрываться. А бурятские ехали, в чем были. Вот мы и мерзли до дрожи, до стука зубов. Но пели песни по дороге и все высматривали, когда завиднеется зерноток на сопке перед деревенькой.  В деревне детей встречали родители на телегах осенью и весной, на санях зимой. Надо было еще до своей юрты  доехать, которая могла находиться от двух километров до двадцати, в зависимости от кочевья чабана.
      В пятом классе мне надо было ехать за восемнадцать километров. Мама меня редко встречала: далеко было. Брат перед армией часто гулял, маме одной работы было много. Зимний день короткий, работы много, еще и отару пасти надо.  Ночевала я у знакомых, утром шла в контору отделения. Меня садили на трактор-водовоз,  к обеду я была в своей юрте. Дома я ночевала, на другой день с тем же трактористом, ехала в Аршантуй. Детей увезли в воскресенье, сегодня понедельник, а в школу надо. Сумку со сменой одежды в руку и на дорогу в сторону центральной усадьбы, где находится школа-интернат. Пройду пятнадцать-семнадцать километров. В пятом часу вечера начинают  возвращаться на главное отделение совхоза, работающие машины и трактора. Тут меня кто-нибудь подберет и довезет до интерната.
     В феврале мне устроили в классе суд: каждый второй понедельник Балданова пропускает уроки. Класс наш боролся за звание лучшего по успеваемости и по дисциплине, а тут вопиющие пропуски уроков. Не помню, выступала ли классная руководительница, помню, как возмущался пионерский актив девчонок. Я в оправдание себя молчала. Но тут выступил мальчик, Коля Веселов, который знал про мои поездки-походы домой. Помню, как он рьяно заступился за меня, говоря девочкам, что они-то дома живут, и не ходят по зимней степи, опасаясь волков. Я училась с сельскими ребятами, а интернатские были в параллельном классе «Б». Меня записали первого сентября в 5-Б, но четвертый я закончила с «ашками», к тому же училась очень хорошо. Поэтому одноклассницы-ашки, даже меня не спросив, пошли в учительскую и попросили меня перевести в «А». Я, как всегда вся сама в себе, тогда ничего не знала и не слышала. Нехотя перешла из класса «Б» в класс «А». С удовольствием я бы вернулась в параллельный класс, ведь я жила в интернате. Суд  надо мной так и кончился ничем, а там и дни стали длиннее и теплее. Я могла домой и в субботу пешком дойти. 
     После первого года дома, мама возила меня на контроль в Читу. Я все-то ходила в корсете. После второго года, не получилось меня увезти на контроль. Брата забрали в армию, сестра пол-лета проездила,  пытаясь поступить после девятого класса в какой-то техникум. Матери помощника управляющий не дал. Вот и кочевала она на летник со мной, тринадцатилетней, о чем я писала ранее. Какой уж тут разговор о поездке в Читу?
      К тому же, в ту весну мать принимала окот у старых маток, списанных год назад на мясокомбинат. Почему-то зоотехники отару не сдали на мясо. Матки-семилетки, почти беззубые, молока у них нет для ягнят. Был повальный падеж приплода и маток. Кто виноват? Бессловесная чабанка! Отнесли матери падеж. Помню, что она получала зарплату в двадцать семь рублей из ста положенных.
      Вот и не ездили на контроль. Корсет стал малой, я его выбросила. Помогая матери, стала садиться верхом на коня, хотя она не разрешала. Мне нельзя было ездить на велосипеде и на коне, поднимать тяжести в течение трех лет. Как-то с сестрой поехали за больной овцой на кошару. Телега высокая, с бортами, сил нам не хватает, не можем поднять матку. Сестра психанула от моего бессилия, стала меня бить.  Упавшую на землю, пинала  меня   ногами.  В доме была девушка и все видела в окно. Потом, когда я вернулась после операций, она мне высказала предположение, что я заболела вследствие тех побоев. Не знаю…
       В следующую зиму с февраля у меня начались опять боли. Первый раз, когда был больной грудной позвонок, боли у меня отдавались в поясницу. Вот и лечили у меня знахари то почки, то радикулит-ревматизм. А теперь боли отдавались в бедро. Опять, спустя семь лет, я не спала по полночи. Кто же меня повезет, когда идет учеба в школе? Вот и промаялась я до конца мая.
       Но и тут пришлось ждать, когда остригут мамину отару, хотя и был у нее помощник. Боли усиливаются, спина разгибается с трудом. Питаемся мы плохо почему-то. Помощник привозит яйца, картошку из дому из деревни. Мама этим кормит только его. Я от болей и недоедания похудела, стала синюшной. Сестра  работает на стрижке овец.  Обязаловка – с каждой стоянки кто-то один должен сколько-то дней отработать на стрижке. Про больную дочь, видимо, никто не знает? Я мечтаю о своем санатории на ст.  Кука.  Мне хочется скорее оказаться в тех стенах, кажется, что лучше места на земле нет.  И уже не нужна степь, стоящая в степи мамина юрта, мой дом -  это санаторий, где меня избавят от болей.
       Наконец-то мы едем в Читу!
       Приезжаем в областной тубдиспансер, который теперь в новом здании в, знакомой мне Сухой пади. Иду на прием к врачу, который выписал меня три года назад из ДКТС в Куке – Столяров Валерий Алексеевич. Наш любимый, молодой врач!  Столяров теперь главный в областном тубдиспансере. Уж он-то вылечит опять меня, он знает, как меня лечить. Мама сидит в уголке, на мягком диванчике. А я сама хожу по всем кабинетам, куда меня направляют: рентген, анализы и т.д. и т.п. Проходит два дня разных приемов и анализов… И меня отправляют в Детскую областную клинику. Там опять те же анализы, рентгеновские снимки. Меня ложат в детское отделение, и мама уезжает домой.
      Остаюсь я в недоумении. Почему меня положили здесь? Меня надо в Куку отправить.  День через день ко мне приходят разные врачи. Заставляют сгибаться-разгибаться, поднимать-опускать ноги. Иголкой или чем-то другим обкалывают по внутренней стороне бёдер. Я почти не чувствую эту иголку. Посидев на кровати, я не могу разогнуть спину. И в течение получаса хожу согнувшись. Постепенно, с болями распрямляюсь. Требую на каждом обходе, при каждой комиссии,  отправить  меня в Куку. Прошу вызвать ко мне Столярова, он-то знает, как меня вылечить. И в один день, доктор, которого, я достала со Столяровым, заявляет мне, что тот сам отказался от меня. Но я не верю, прошу вызвать его, пусть Валерий Алексеевич сам скажет, что отказался лечить меня.
      Так проходит месяц, пошел другой. Скоро надо в школу идти. А я куда пойду учиться? Вся спина в отеках, чувствительность ног теряется, мне все хуже. Выписывают Лену Войлошникову из Цаган-Ола. Мода носить мини, ноги стройные, девушке пятнадцать лет. А у неё три шишки на бедре. Какое же мини может быть? Вырезали Лене эти шишки -  в них туберкулез! Вот и выписывают Лену в Куку, пройти курс лечения. Мне же сказали, чтобы я вызвала мать: отправляем тебя домой, потому что не знаем, как тебя лечить. Конечно, я в истерику ударилась. Как так домой, я еле хожу, меня лечить надо! Не поеду домой и не буду маму вызывать. Пусть меня отправят в Куку. Вы  врачи, обязаны меня лечить, а вы меня домой умирать в степи отправляете? В общем, закатила я грандиозный  скандал. Не поеду домой!
     И вот сидим с Леной друг против друга, обе ревём в голос и ругаемся. «Она мне, - дура ты. Домой ехать не хочешь.
Я ей, - это ты дура, лечиться не хочешь. Туберкулез опять где-нибудь вылезет, ещё хуже заболеешь. А тут полгода полежишь, и все будет хорошо. А я хочу в Куку, меня там вылечат, а дома мне помирать?»
     Уехала моя соседка, с отговоркой побыть немного дома и к школе лечь в ДКТС -  предел моих мечтаний. У меня же наступила тишина. Перестали ко мне водить всяких светил и Столяров не появляется. Лежу два месяца, лечения никакого, но все хуже передвигаюсь. Состав больных детей поменялся, не знаю сколько раз, а я все тут. Осень за окном, дожди льют. Что-то со мной будет? Из дома тоже никто не приезжает. Сама за своё здоровье бьюсь, а мне четырнадцать лет всего.
Дождалась! Ура! Взял меня Столяров в свою Куку,  в санаторий, куда я так рвусь,  с тех пор, как заболела моя спина. В дождливый пасмурный день посадили меня в Газ-69 на заднее сиденье, впереди рядом с шофером сопровождающая медсестра. Всё, поехали, наконец-то домой!   
Это со временем пришло понятие, что за меня хлопотали врачи, мне ничего не говоря. Дело было в том, что в Куке работал  детский костнотуберкулезный санаторий. Первый раз я туда попала,  как туберкулезнобольная. То, что палочек туберкулезных у меня не выявили, было не понятно почему. Через время, когда я прибыла опять, медицина шагнула вперед, и  подтвердилось, что нет у меня туберкулеза. Но к тому времени вышли всякие инструкции-циркуляры, запрещающие таких, как я  класть  к «тубикам». Ведь в санатории стали лечить и с открытыми ранами, со свищами туберкулезными. И я ни как не подхожу для лечения в этом санатории.  Вдруг подхвачу туберкулез? В то же время не было лечебницы, где я могла бы лежать годы, да ещё и в школе учиться. Как доктора обошли все запреты, на каком уровне добились разрешения положить меня в ДКТС? Ведь, в конце концов,  и операции на позвоночнике мне делали в Ленинграде в Институте хирургического туберкулеза имени Турнера. Моя мама, неграмотная бурятка, ничего не знала, ни о чем не хлопотала. 
Дорога в Куку была для меня адской. Колея шла через лес, поперек колеи корни могучих деревьев. Над головой даже тучи не видно, только шатер сосновый, темно в этом лесу. Где те солнечные своды, когда я выздоровела три года назад? Трясет меня на жёстком сидении, кидает из стороны в сторону, по всему телу разливается жуткая боль. Скорее бы доехать! А водитель с медсестрой хохочут, им весело.
Но всему приходит конец, пришёл конец и моим страданиям. Я в своем санатории. Вижу знакомые лица нянечек и медсестер. Только почему-то мне не рады, хмуро встречают, кладут на кровать с колесами и ставят на карантин в начале коридора.  Ладно, разберемся.  Уф-ф, всё,  я дома, меня здесь вылечат, пришёл конец моим полугодовым болям и мучениям. Спать, спать, спать… 
В 1964 году, когда я поступила в ДКТС, было четыре корпуса, больных под триста детей. Подчинение было республиканское, снабжение шло из Москвы. Лечили детей от грудных,  до окончания школьниками десятого  класса. Лежали дети со всей Восточной Сибири и Дальнего Востока. Со мной учились девочка с Алтая, мальчик из Якутии. Мы находились в первых двух отделениях. К 1967 году один корпус закрыли, сделали там кухню. С пятого класса дети лежали в лесу подальше от нас. Там тоже было два корпуса. Туда на рентген нас возили, каждые полгода через  лес. Это было событие для лежачих больных. Работавшие в годы войны няни, рассказывали нам о смертельных случаях, о похороненных на местном кладбище детях. Были тогда дети с Сахалина.
        Когда я поступила в 1970 году, корпус был один с больными. В соседнем  была кухня, рентгенкабинет и что-то там ещё.  Детей было всего около шестидесяти, все  были из Читинской области. Только одна девочка была с Амурской области.  Лечили у неё туберкулез легких, когда кости  заболели туберкулезом, привезли её к нам. Вот к ней тоже один раз в год приезжали родители, но жили несколько дней. Хотя снабжение стало областное, мы, дети, не поняли разницы.  Так же хорошо кормили, хорошо ухаживали. Только детей стало мало по классам, учителей не хватало. Главврач преподавал анатомию, химию и физику рентгенолог, жена историка мало-мальски преподавала английский. Учителя приходили из поселковой школы.
       Позже, лет через пять перепрофилировали санаторий. Больные лежали в Чите. Почти победили советские врачи туберкулез кости, остались единичные случаи. Да и лежать годами перестали, благодаря новым открытиям медицины.
       Поступив второй раз, застала я одного мальчика, учившегося на год старше меня. Он пролежал все три года, которые я пробыла дома, но систематически нарушал режим. Вследствие этого, у него вырос горб в грудном отделе позвоночника. Деформировались черты лица. Грудная клетка выпятилась вперед. Парень не мог ходить без костылей, ноги тонкие и слабые, плохо держат деформированное тело. До ломки голоса, у него был высочайший дискант, после ломки прорезался красивый баритон. Пока лежал, научился играть на гитаре. При мне он окончил восьмой класс, выписался и поступил учиться на проводника. К сожалению, не знаю, как сложилась дальнейшая судьба Толи Чистякова. Был он добрым, хорошим парнем, не озлобленным. С ним учился ещё один горбун-юноша, Юра. Тот ходил ещё хуже, ноги его почти не держали, деформация лица из-за горба была сильнейшей. Юра был озлобленный, грубый, наглый. Тоже после окончания восьмилетки, выписался домой. Юра работать не смог бы.
       Сильно ломала судьбы детей тяжелая болезнь. Легче было тем, кого не оставили родители. Была лежачая девушка, горбатая, ни ходить, ни сидеть не могла.  Отказница. По окончании десятилетки, отправили её в Дом инвалидов. Я лично никогда не скрывала, что болела, что лежала долго в больнице. Не стеснялась этого. Кто-то даже не желал вспоминать о том, что с ним было в детстве.
     Когда я училась в седьмом классе, поступила девочка-пятиклассница. Родители жили в Чите, и каждые выходные приезжали навещать единственную дочку. Обычно, когда поступает кто-то, ему говорят врачи и родители, что полежит немного и выпишут его домой. А мы, дети, быстро просвещали таких незнаек, по диагнозу объясняли, сколько придется лежать: от шести месяцев до двух-трех лет. Эта девочка, помню, очень привязалась ко мне. Спустя шесть месяцев, увезли родители её в Курган, к доктору Илизарову, слава о котором шла по всему СССР. Когда Риту увозили, подарила она мне свою фотографию и книгу. Лет через десять, уже замужней женщиной, с семьёй приехала Маргарита жить в наше село. Я, узнав ее, пришла к ней на работу, с ее фотографией, но не признала она меня. Нет, так нет. Потом узнала я, что после смерти матери, ее отец женился и со второй женой выгонял девочку на костылях в подъезд дома. Какая травма была у ребёнка, росшего в неге и холе, когда после смерти матери,  отцу, любившему её, стала обузой и помехой?  Пока пишу эти строки, начинаю понимать, что признание нашего знакомства было бы напоминанием о том времени, когда семья была полная, и её любили. Так и не общались мы с ней никогда. Но то, что отец отказывался от дочери, отразилось на её судьбе. Выйдя замуж во второй раз, не смогла женщина воспитывать детей от первого брака. Они сами ушли жить к отцу, который и вырастил их.
     Муж и жена Ковали, Александра Ивановна и Алексей Саввович, врачи лет сорока, главный врач молодой, Игумнов Владимир Александрович, ему не было, по-моему, и тридцати лет, работали в ДКТС. Владимир Александрович пришел к нам по окончании мединститута.  Он сам в детстве переболел туберкулезом кости, ходил, прихрамывая, носил ортопедическую обувь. Александра Ивановна, мой лечащий врач, сразу при поступлении,  все рассказала мне о моем позвоночнике.  Сделали рентгенснимки, взяли анализы костного мозга.  Ещё неделя или две моей маеты на ногах и меня парализовало бы по пояс. Поэтому мне прописали лежать, не шевелясь на спине, в гипсовой кроватке. Позвоночник весь в отеках, нужен полный покой, хотя бы полгода, пока не сойдут эти отёки.  Понятно, принято мной к сведению. Уколы, таблетки: боли от покоя ушли, сплю хорошо. Лечусь!
     Лечусь и учусь в седьмом классе. Из этой поры запомнилось, как мы устраивали концерты для кукинцев. Парни 8-10 классов играли на гитарах и баянах. Девочки лежали певуньи, с хорошими голосами. Как только по радио или по телевизору, передадут новую песню, которая понравилась, я списывала её. День-два репетиций и мы вживую исполняем по радиоточке на всю станцию. Наш баянист Евгений Александрович ставил голоса, помогал подбирать аккомпанемент и мы гремели. На баяне играл девятиклассник Степан Халтурин. Одна рука в гипсе до локтя, пальцы свободны. Как классно играл Степан полонез Огинского! До слёз, до мурашек пробирала его игра. Придет к нам в девичью палату с баяном, сядет на стул и давай играть! Видела я его лет через пять в Чите. Но постеснялась подойти. Да и не узнал бы он, наверное, меня. С детства и по молодости, была я очень закомплексована из-за своей национальности.
     Появилась мода заводить дневники. У всех девчонок старшеклассниц есть общие тетради, с заветными мыслями-мечтами. У парней предел мечтаний добыть и почитать девичьи секреты. По вечерам нас на кроватях возят в клуб на телепросмотры.  Ходячих мальчиков несколько человек. Девочек нет. Поэтому нам трудно свой мирок отстаивать. Парни могут запросто у девчонок обшарить кровать и изъять дневник. Меня не трогают. И вообще ко мне у парней особое отношение. Могут меня первую увезти в кино и без меня девчонок обыскать. Или наоборот, оставят меня в палате, чтобы везти последнюю. Сами в клубе девчонок обидят. Девчата  быстро поняли особое расположение ко мне со стороны парней, и теперь я хранительница всех дневников. Лежу в кровати, обложенная дневниками под покрывалом. Никто из парней, даже самые наглые на мою кровать присесть не смеют. Ни один мне грубого слова не скажет, ни один не посмеет меня оскорбить. Почему-то уважали меня. Может быть потому, что я не терпела фальши в отношениях, не участвовала в девчоночьих интригах.
    При знакомстве девчата сказали мне, что не надо общаться с Лёней Катковым. Мол, он грубиян, нахал, наглец и всё, тому подобное. Но мне-то Лёня ничего не сделал, почему я тоже должна поддерживать общий бойкот? В первый же вечер моего поступления в палату старшеклассниц, когда меня уже обо всём просветили, является Катков. Девчонки ноль эмоций к нему, а он пришёл испытать новенькую. Имя моё, конечно, уже знал. Постоял около кровати, поспрошал меня. Удивился, что я с ним разговариваю. И так, как бы, между прочим, присел на кровать у меня в ногах. Это считалось посягательством на честь девчонки. По мне так, что такого? Сидеть не на чем. В палате обычно стоит один стул у стола возле классной доски. Но на нем сидит другой парнишка. А Катков хромой, с одним костылем. Ну ладно, поболтали мы с Лёней и он ушел. Что тут началось! Все нравы и устои санаторской жизни я нарушила. Еле успокоились мои новые подруги.
    Про Каткова рассказали, что был он добрый хороший парень. Летом его возили в Читу на операцию, но не помогло, больная нога стала сохнуть. И вот теперь хромает с одним костылем. Из Читы вернулся совершенно другой: уехал подросток, вернулся юноша. Обозленный на весь свет, грубый, непослушный – изменился до неузнаваемости. В санаторий Леня попал из детдома. Предыдущим  летом детей вывезли в лагерь при  колхозе, что ли. Пацаны работали на сенокосе, катались на конях. Вот и упал Лёнька с коня, сломал ногу, в итоге не заживает кость уже год.  Была у парня сестра замужняя, с двумя детьми. Приезжала навещать брата. 
Вроде бы подружилась я с Катковым. На прогулку, в клуб Лёня возил меня лично.  Разговаривали с ним на разные темы. Я много читала, он этому удивлялся. Но иногда что-то находило на него, и Ленька становился невыносимым. У меня часто были приступы сильнейших головных болей. Меня увозили в фойе или на улицу, на веранду и, померив давление, напоив таблетками, оставляли одну лежать в тишине. Изредка моё вынужденное одиночество совпадало с приступами Ленькиной вредности.
    Лежу на веранде одна, читаю книгу. Пасмурный осенний день, но тепло. Открыв окно палаты, сидит на подоконнике Катков. Придумывает, как сегодня будет доводить меня, видимо. На веранду вышел ходячий пятиклассник. Ленька свистнул его, нашептал ему что-то. Пацан подходит ко мне и, вырвав книгу из моих рук, бросает на пол у кровати. Я, без всяких эмоций, беру учебник, благо их у меня возле подушки, целая стопка. Картина повторяется. Спустя четверть часа, все книги лежат на полу. Здоровому что? Наклонился с кровати и поднял все книжки.  А мне нельзя даже на бок повернуться. Ну,я  и лежу, в небо серое смотрю. Малой не виноват, а большому, что доказывать? Посидел-посмотрел, не дождался от меня ни криков, ни ругани, ни слез. Прихромал Катков сам, собрал мои книги и, сложив стопку у подушки, покатил меня в палату. То в палату вечером придет и так же не дает мне ни читать, ни уроки делать. Так и не выведя меня из себя, уйдет. По вечерам часто гаснет свет, весь санаторий погружается в темноту. Наступает  время для  ходячих парней. Их у нас пятеро. Вот они все тут как тут в девичьей палате: доводить девчонок. Катков всегда приходит со всеми, но строго только ко мне. Присядет на край кровати, и мы с ним ведём разговоры про свою жизнь до болезни. Иногда в темноте держит меня за руку. Тогда мы молчим. Загорелся свет и всех парней, как ветром сдуло. 
   Так прошло месяца два. И у нас с Лёнькой все те же неровные отношения. И девчата так же с ним не общаются. Длинные, осенние вечера, когда не показывают кино, когда нет хороших передач по телику, тянутся долго. И всем заняться нечем, если нет репетиций. Меня же выручают книги.  Библиотека отличная у нас. Читаю Есенина! Как он близок мне по духу, со своей тоской по родине, по земле, с любовью к деревне. И я так же скучаю по своей степи, по её просторам, по небу от горизонта до горизонта.
   И однажды в минуту моей тоски, приходит Лёня ко мне. Как обычно, начинает разговор с подначек, с издевок. И я ему тем же. На душе скребут кошки, так как получила кучу писем из интерната, из школы, от сестры. Уже и домой хочется, а лежать мне года три, не меньше. Дала я в тот вечер волю своим чувствам. Разругались мы с Катковым в пух и прах. Все мои учебники брошены в него! Всё, что мне о нём говорили плохое, высказано ему в лицо! Как Лёнька стоял и смотрел на меня, когда я кричала на него! До сих пор помню его лицо. Постоял, дождался, когда я выдохнусь, развернулся и вышел из палаты. Больше в нашу палату Катков не заходил. Моя кровать стояла у окна, и видела я изредка, когда Лёнька проходил по веранде.   
    Через две недели приехала к Лёне сестра. Был декабрь месяц. На улице снег, мороз. У ходячих была верхняя одежда: пальто, шапки, варежки, валенки. И Лёня сбежал, уехал с сестрой. Даже попрощаться не зашел в нашу палату.  Видела, как он проходил под окном, к своей палате – прощаться с парнями. Узнала утром, что сбежал…
    Как долго каялась я, что не сдержалась тогда, что дала волю языку! Винила себя, что из-за меня сбежал парень, не долечившись. Сбежал же он  после нашей с ним ссоры. Врачи говорили, что не вылечится нога у Лёни, высохнет. Но, хотя бы восемь классов закончил в санатории. С  его-то характером в обычной школе не выучиться. Через два года  услышали мы, что Леня попал в больницу с огнестрельным ранением. Зять бил сестру, а когда заступился  за неё Лёня, тот и подстрелил парня. Меня вскоре  увезли в Ленинград, и не знаю, что дальше было. Кажется, сестра выгнала брата из дома.
    Трудно подросткам лежать в четырёх стенах. Ещё и вставать нельзя. Кому-то  можно сидеть, а с позвоночником больным только строго на спине  лежать и не один год. Не каждый выдерживает такой режим. Лежал хороший мальчишечка Рогалёв Вовка. За систематическое нарушение постельного режима его выписали, не долечив. Был весенний  день и все палаты были на сончасе на веранде. Уходя из санатория, выйдя за ограду, за соснами Вовка свистнул, прощаясь. Показалась такая боль в этом прощальном свисте! И ребята, все кто умел свистеть, ответили мальчишке дружным свистом. Помню, и у девчонок и у мальчишек слёзы на глазах. Ни с кем так не прощались.
    Отлежала год. Отеки сошли, но шевелиться нельзя. При нагрузке на позвоночник, искривление столба продолжается. Третий поясничный позвонок рассосался по диагонали. Между ним и вторым дыра, в которую проваливается позвоночный столб, вследствие чего искривление. Александра Ивановна мне объяснила: позвонок не восстанавливается. Что со мной делать дальше, врачи в тупике. Если встану на ноги с такой спиной, всё повторится сначала и грозит паралич ниже пояса. Ну что делать? Буду лежать, и надеяться на прогресс медицины. 
   уАлександра Ивановна уехала в Ленинград на курсы повышения квалификации. Не было моего врача два месяца. По приезду, она сразу пришла ко мне. В институте им. Турнера оперируют детей, больных туберкулезом кости. Александра Ивановна рассказала про мой диагноз, и врачи попросили отправить им мою историю болезни. Конечно же, я согласилась! Вдруг повезет и меня возьмут в этот институт лечить?
    Только врач предупредила меня, что если согласятся лечить, то надо ждать очереди года два. Пока мои документы дойдут почтой, пока рассмотрит консилиум врачей мой диагноз. Поставят на очередь, а детей везут в Ленинград со всего Союза. Год я пролежала без всякого улучшения, а тут появился шанс на выздоровление. Да я согласна хоть, сколько ждать очереди! Месяца через три, ближе к весне, пришёл ответ, что готовы меня взять, что поставили в очередь на операцию. Ура!
    Я учусь в восьмом классе. Со мной три мальчика: Саша Кулинок из Борзинского Чинданта, Сережа Черных из Мордоя Кыринского района и Володя Балагуров  с рудника Акатуй. Три моих мушкетёра. В палате со мной две девушки – девятиклассницы лежат. Таня из с. Казаново лежачая, как я, а бурятка Света из с. Узон, ходячая, с больными лимфоузлами. Нас троих мир не берёт. Девушки со мной неделями не разговаривают из-за любого пустяка. Уже и не помню, почему мы ссорились. Помню, как Таня, с которой у нас была общая тумбочка, отворачивалась, стоило только мне повернуться к ней лицом. Девушки учились в другой палате, там было много парней лежачих.
     Второе полугодие восьмого класса для меня были отдушиной мои одноклассники. В мою палату привозили моих мальчишек. Полдня, что мы учились, мне было хорошо. Мы смеялись, шутили на перемене. Пацаны придумывали, как отомстить моим соседкам, за мои обиды. Но я не  разрешала никакого мщения, и мы просто смеялись, как да что можно сделать моим соседкам по палате.
     Я была комсоргом, и мои одноклассники решили вступить в комсомол. В мае, наш любимый учитель-математик Николай Григорьевич Горковенко, обещал сделать фотки на комсомольский билет. Был солнечный день, выходной. Вдруг приходит в палату Николай Григорьевич и, молча, везёт меня куда-то. Вывозит на веранду головой вперёд, поэтому я ничего не вижу.  Слышу голоса одноклассников: сюда её, сюда! И я оказываюсь стоящей между Володей и Сашей, а за Сашиной кроватью смеется Сережка на своей. Николай Григорьевич берёт фотоаппарат и щелкает затвором. И мы вышли на этом снимке такие непосредственные, какие-то счастливые. Очень жалею, что не смогла сохранить этот снимок. Стоит перед глазами этот солнечный  кадр с моими друзьями.
     Закончили мы восьмой, сдали экзамены. Всё, как в обычной школе, только мы лежим в кроватях, а учителя сами за нас на доске пишут. Все нас поздравляли, желали счастья и  скорейшего выздоровления. Персонал санатория сделал нам подарок, устроив выпускной вечер. И нам разрешили не спать всю ночь – встречать рассвет! На короткую июньскую ночь нас вывезли на восточную сторону здания, поставили в переходе, ведущем  в  рентгенкабинет. И мы до восхода солнца пролежали вчетвером под открытым небом. Всю ночь мы проговорили. О чем?  Не помню, но, наверное, обо всем. Нам всегда было о чём говорить. Мне так нравились мои одноклассники, помню, как я ими гордилась. Все девочки завидовали нашей дружбе.
   Тем же летом, в начале августа мне пришёл вызов в институт Турнера. Нужно было согласие мамы на операцию. Я так боялась, что мама не согласится, если в Дацане запретят операцию. Помню, как написала письмо лично маме. Подписала на конверте обращение к помощнику, чтобы он зачитал письмо ей. Невдомёк было, что все письма отдают сестре. Как я потом узнала, мама болела и ей дали инвалидность, поэтому жила она на селе. Меня берегли, видимо, и о болезни мамы ничего не сообщали. Всё я узнала, когда они с сестрой приехали провожать меня в Ленинград.
   Мальчишки-одноклассники сделали мне на память наборную ручку, подарили, каждый, свою фотографию. Молодые медсестры прокололи старшим девочкам уши и мне тоже. Но мои мясистые мочки никак не заживали, так как я постоянно лежала на спине, то и дело вертела головой на подушке. Но тетя Дуся, строгая наша нянечка, принесла мне на прощание сережки из висячих белых ракушек. И, конечно, я их вдела в уши. 
 Я не знала, что маме сообщили дату моего отъезда. И вдруг, за два часа до поезда объявляют, что у меня свидание. Приехали и мама и сестра. Как я была рада, не объяснить словами! Весной или вначале лета было свидание с сестрой, которая приезжала с подругой. План по свиданиям раз в год, был выполнен и, конечно, я ни как не ожидала, что приедут провожать. Как-то мне не думалось, что меня увозят далеко, что там меня никто не будет навещать, что родных увижу очень не скоро. Главная мысль была о скорейшем выздоровлении, больше ни о чем я не думала. Как повезут лежачую больную, кто будет сопровождать,  и ухаживать в недельной дороге, в какую сумму это обойдётся?  Это всё меня не касалось. И родных моих тоже. Не помню,  кто из персонала, сказал мне, что главврач наш Игумнов, совместил поездку своей молодой жены к родным на Украину, с моим отправлением.
    Часик пообщались с мамой и сестрой. Потом меня забрали собирать в дорогу. Разрешили надеть свое платье, прямое и без лишних швов. Положили в гипсовую кроватку короткую, до колен. В девять вечера началась беготня. Не пришёл водитель машины, который должен был везти меня на станцию Лесная, где останавливался скорый поезд «Москва-Владивосток». Главврач наш бегал, бегал и нашел машину с будкой, типа Газ-техпомощь. Загрузили меня на носилках, положили на пол будки. Врач с женой сели, видимо в кабину и мы поехали. Не помню эту дорогу: пятнадцать или пять километров в темной будке. Приехали, а поезд ушел. Опоздали мы почти на час. Но поезд ждал больную девочку полчаса, хотя стоянка была всего две минуты.
Вернулись мы обратно. Мне так жалко было, что мои уехали. Если даже и не уехали, как они узнают, что я вернулась в санаторий?  Так и легла, и уснула с мыслями о маме.
    В шесть утра меня разбудили: мама ко мне пришла! Оказалось, что их, ждущих  утреннюю электричку на Читу, увидел в здании вокзала наш главврач Владимир Александрович. Он, неугомонный, в ночь пошёл компостировать наши  билеты.  Решив проблему с билетами, Игумнов  позвал моих родных к себе ночевать. Еще в придачу,  главврач позвал, выписанного паренька с отцом, которые тоже ночевали, сидя на станции. Утром, в восемь часов проходил мимо следующий  скорый поезд, на который можно было  меня посадить, сделав вынужденную остановку.
    Часик мы побыли с мамой вдвоём. Я трогала мамины руки, кожа была тонкая-тонкая на них, почти прозрачная. Тогда я и узнала, что мама болела весной, ей дали инвалидность. И жила она теперь в селе. Сестра ничего мне не сообщала…
    В восьмом часу двое санитаров на носилках понесли меня на станцию, вниз по склону. Мама и, пришедшая сестра шли рядом с носилками. Поезд стоял ровно столько времени, сколько понадобилось санитару, чтобы занести в купе меня, мою кроватку из гипса и выйти самому. Помахать провожающим я не могла, ни вставать, ни сидеть нельзя. И поехала я, надеясь на своё выздоровление.
    На запад поезд шёл полупустой. Время отпусков у сибиряков и северян заканчивалось. Купе в вагоне нашем были заполнены наполовину. И к нам проводники никого не подселяли, так вдвоём с сопровождающей и доехали мы до Москвы.
    Добрая, молчаливая Антонина Петровна ухаживала за мной. Не помню, разговаривали мы с ней или нет. Ничего о ней не узнала я. Хорошо помню, как время от времени, к молодой симпатичной женщине приставали мужчины, пассажиры, ехавшие в нашем поезде. Один раз из ресторана, после ужина, с ней пришёл полковник. В купе был полумрак, то ли он меня не увидел, то ли проигнорировал. Бедная Антонина Петровна готова была в стенку вдавиться, ни как не могла отбиться от настойчивого ухажера. Пришлось мне голос подать. Да как подать: с сарказмом к званию офицера, порочащего доблестную Советскую Армию. Вспыхнув, как помидор, испепеляя меня взглядом, исчез полковник из купе. Долго смеялись мы вслед  нежданному ухажеру. Антонина Петровна с той поры стала ужинать со мной в купе. Мне ведь трехразовое горячее питание обеспечивал вагон-ресторан. И сама Антонина Петровна меня, с проводницей, чаем поили. Как-то днем пристал к моей няне молодой парень. Сел он в вагон, когда мы проехали пол Сибири. Ничего и никого, не зная, ввалился в наше открытое купе, сел вальяжно на сиденье рядом с Антониной Петровной. Я лежу, читаю газеты и журналы, которыми меня всю дорогу обеспечивали наши попутчики. Вдруг слышу протестующие возгласы моей сопровождающей. Парень-то уже руки распускает! Ну и подала я голос опять. Молодой человек не промах, давай меня из купе выгонять, « - Что  лежишь – бока пролёживаешь,  такая молодая, иди прогуляйся по вагону.
- Ах, да я ещё тебя не спросила, лежать мне или ходить. Пошёл вон из купе, тут не твоё место».
    Словами выгнала я парня. Тоже языкастый, ругая меня, малявку, последними словами, ушел он в свое купе. Появился парень, примерно через полчаса в дверях купе, постоял, глядя на меня круглыми глазами, и исчез. После следующей большой стоянки поезда, пришел он опять к нам, но уже с извинениями и с гостинцами, пакетом сладостей для меня. Видимо, просветили его наши попутчики насчёт меня, особенной пассажирки. И потом, всю дорогу опекал наше купе этот парень.
За Урал переехали, стали ходить по  вагонам попрошайки-побирушки. У кого, типа, дом сгорел, у кого кто-то болеет. Я сама больная, не встречалась с таким мошенничеством. Ну и стала подавать, пока не было в купе Антонины Петровны. Услышал наш опекун, погнал всех из моего купе и просветил меня.
    Выехали мы второго сентября, шестого под вечер прибыли в Москву. Встретили нас дежурные носильщики с багажной тележкой. С претензиями, что сама своими ногами не иду, вынесли меня из вагона, чуть кроватку мою не оставив, и на багажной тележке доставили в медпункт Ярославского вокзала. Не было у меня ни покрывала, ни простынки укрыться. Платье по колено. Даже носков не было.  Босые ноги мои тычутся в приезжающих-уезжающих. Уже вечер, прохладно.
Помню, лежу в пустом фойе, перед медпунктом, на кушетке. Вызвали других  дежурных носильщиков по селектору. Пришли два спитых мужичка. Зашли в медпункт и вышли. Пошептались меж собой и ко мне:
« - Тебя, что ли нести на Ленинградский вокзал? Так ты скажи этой, которая документы оформляет, пусть она нам трояк заплатит. 
- Почему это она вам должна свои деньги платить? Вы дежурные, ваша обязанность
бесплатно нести меня».
    Обложили меня матом и отошли. Вышла моя няня с бумагами. Не было медицинской каталки в этом медпункте? Или сказался снобизм по отношению к не русской, неизвестно, чем больной?  Положили носильщики мне под голову чемодан сопровождающей и повезли ногами вперёд в медпункт Ленинградского вокзала на багажной тележке. Народу много в проулке между вокзалами, час пик. Мои ноги опять толкают прохожих, подогнуть  их не могу, ничем не укрытая. Развернули тележку мужички. Лежу, смотрю снизу вверх на прохожих. Какой-то парнишечка моих лет, увидев меня, лежащую на тележке, долго шёл за мной. Мне не себя, а его жалко стало. Такой вид был у него, будто не я, а он лежит на багажной тележке. 
    В медпункте  Ленинградского  вокзала  я, как будто в другом городе оказалась. Вокруг меня забегали, захлопотали. Уложили на медицинскую  каталку, укрыли теплым покрывалом, напоили горячим чаем. Так же на каталке подвезли меня к поезду, заносили в вагон, завернутую в покрывало.
    Ранним утром встретили нас носильщики в Ленинграде. На каталке довезли  меня до скорой, которая  доставила нас до проспекта Шверника, где находился Институт  хирургического туберкулеза им. Турнера. Сдала меня Антонина Петровна  с рук на руки, попрощалась и ушла.
    Не помню, чтобы я боялась незнакомого места, незнакомых людей. Все мои мысли были о том, что здесь меня поставят на ноги. Но первая встреча в стенах института, довела меня до слез, которые, правда, никто не видел. Принимала меня санитарка - низенькая, чернявая женщина, с усиками под носом, лет пятидесяти. Она сразу повезла меня в ванную комнату. Помогая мне, лежащей на спине, снять платье, сильно дернула его. На мое ойканье, стала ворчать. Узнав, что больно моим мочкам, не заживавшим в течение двух недель, нянечка вообще разразилась бранью: «- Одной ногой в могиле, а туда же, красоту наводить!»
    Спустя несколько месяцев, эта нянечка, которую все звали Катенька, стала ставить меня в пример девочкам. Мол, у Ольги кровать всегда заправлена аккуратно, в тумбочке и на тумбочке всегда порядок, хотя она не встает, всегда лежит. Девчонки со смехом вспомнили, как Катенька пришла к ним и рассказала про новенькую, которую привезли из Сибири, где люди не моются в бане, а по улицам ходят медведи.
    Здесь мы тоже учились в школе. Русский язык и литературу преподавала педагог из института им. Горького. Историю мою любимую и химию, которую я полюбила здесь, тоже вели преподаватели из институтов. Учитель химии, которую мы обожали, приносила музыкальные пластинки, рассказывала про великих композиторов. Слушали мы симфонии и сонаты разных авторов. Меня тогда поразил  «Второй концерт Рахманинова», напомнив своим звучанием широту и простор моих родных степей.
    Институт размещался в дворянском особняке, который принадлежал до революции родственникам Софьи Перовской. На первом этаже находились аудитории для студентов, на втором лежали дети, здесь был и операционный блок. В операционной над столом висело зеркало с биографией. Обслуживающий персонал, медсестры и нянечки, работали с первых дней открытия института до войны. И вот они рассказывали, как закопали зеркало из операционной в парке, когда начали бомбить Ленинград.  Яма была глубиной до четырех метров. Боялись, что бомба может упасть на территорию и драгоценное зеркало разобьется. Профессор Коренев, создатель этого института, жил в левом крыле особняка, уже очень старый и больной. Начавшие работать молоденькими девушками, медсестры и нянечки, которых звали Танечка, Раечка, Катенька, так и остались, и в старости,  с этими именами. Студенты приходили с профессорами к нам на обход. Интерны делали перевязки после операций. Лечились здесь дети со всего Союза. Ленинградских детей брали без очереди. К ним приходили родные каждый выходной.
    Приходила женщина каждую пятницу, учила девчонок вязанию на спицах, кто желал. Она и покупала пряжу, спицы, кому какие надо. На день рождения принято было складываться и дарить подарки всем детям. Парню Андрею решили девчонки связать свитер на семнадцатилетие. Купили пряжу коричневого цвета, пустили по груди белых оленей. Одной девушке из Белоруссии отправили белую романовскую шерсть. Через несколько месяцев, Андрей, выписываясь, зашел прощаться в этом свитере. Была у нас женщина-профессор, маленькая сухонькая, назвать ее старушкой язык не поворачивается. Врачи попросили связать для нее шелковые белые перчатки на семидесятилетие. Какие красивые ажурные перчатки получились!
    Еще приходила редко, правда, женщина-цветовод. Одна из нас и врач хирург разводили кактусы в маленьких горшочках. Они стояли на полке мраморной, оставшейся от камина. Как красиво цвели кактусы!
    У меня был питомец кенар Кеша. По-моему, он был, когда я поступила. Со временем, мою кровать поставили у окна, и я стала за Кешей ухаживать. Девочки часто его выпускали из клетки полетать по палате. И однажды он прищемил лапку оконной рамой. Наложили шину врачи, делали перевязки, но Кеша клювом раздирал все бинты и пластыри. Остался кенар без лапки, только палочка осталась от ножки. Но приспособился птах, жить с культей. Первого июня меня увезли в Боткинскую больницу, а детей всех перевели в летние веранды. Кеша там вылетел в окно и потерялся. Из палаты он тоже несколько раз при мне вылетал в открытое окно, но всегда возвращался. Потом мы думали, что он и вернулся, но к тому окну, которое знал. А там шли ремонтные работы, может, никого не было или окно закрыто было. Пропал мой друг. Кошек на территории много было: наши Сюзанны или Матильды  скушали, наверное, райскую птичку вместе с перьями.
     В каждой палате стоял телевизор, вечерами смотрели фильмы, концерты, хоккей, фигурные катания. Но культурной жизни, как в Куке уже не было. Там работали воспитатели, а здесь их не было или я забыла. Не помню, может быть, у дошколят были, но малышей мало было. Пролежала я в институте год и месяц, но сейчас не помню уже многого. Хотя два месяца последних провела ходячей. Помню хорошо большой парк с густой, красивой травой и деревьями.
     Два месяца меня обследовали, как я поступила, в ноябре сделали операцию. Разбудили меня, когда еще наркоз не отошел. Говорить не могу, ощущение, что язык весь рот заполнил. Положили со стола на каталку, голову куда-то заломили, а сказать не могу. В реанимационной  палате мне три дня не давали кушать: поили куриным бульоном и кипяченой водой. Какой вкусной казалась вода!
     Операцию делали на позвоночнике через живот. Вынули весь желудочнокишечный тракт, сделали соскобы кости с левого бедра. Тут же  наложили  эти соскобы на щель между вторым и третьим позвонками поясничного отдела. Грубо говоря, поставили заплатку из кости. Это мне врачи рассказали во всех подробностях про операцию.
     Поэтому, пока мои внутренности не легли на свои места, меня держали впроголодь. Наталья Петровна, послеоперационная медсестра, почти постоянно была в палате. Со мной лежала Марина, ленинградка. Ей оперировали ногу, удлиняли аппаратом Иллизарова. Девушке можно было все кушать. И передачи ей носили. Угостила она меня апельсином, не успела очистить, Наталья Петровна зашла! На третий день голодания, зашли проведать меня девочки из моей палаты. Когда я пожаловалась, что не кормят, а кушать хочется, девочки принесли тарелку кислых щей. О-о, как я набросилась на эти щи! Успела съесть полпорции, когда зашла моя Наталья Петровна. Вечером было нам с ней не до смеха: живот вспучило от кислоты, шов  болит, а газы не отходят.
     Дышала холодным кислородом из баллона, принесенного из подвала, простудила горло. Опять медсестра хлопотала вокруг меня: компрессы ставила, заставляла надувать резинового жирафа, чтобы легкие не застаивались. В общем, все каникулы осенние я провела в реанимации. Тогда говорили: послеоперационная палата.
     Новый 1973 год встретили всей палатой. Ленинградкам  принесли передачи: разные вкусности, в придачу бутылку коньяка и шампанского. Сейчас думаю, как бы мы открыли шампанское? Но мы, попавшись персоналу с салатом из докторской колбасы, как сейчас понимаю, салат "оливье", «откупились» шампанским: подарили его с поздравлениями. Коньяк мы, восемь девушек, выпили. Одна из нас, всегда такая высокомерная, как же отец председатель райкома Ставропольского края, полночи клялась в любви к нам.
     Красивая девушка была: смуглая, черноглазая, наполовину гречанка. После операции на бедре, надо было разрабатывать ногу, это было больно. И девушка не захотела. Выписалась она с прямой ногой, потому что колено захрящевалось, видимо. Жалко было ее: стройную, красивую, ставшую инвалидом из-за своих капризов. Однажды, когда у нее болел зуб, повезли девушку к стоматологу: она чуть не порезала медсестру, которая ее держала, медицинскими ножницами. Ее возили на перевязки после операции вместе со мной, чтобы она видела, какой у меня шов 20 см, у нее 5-7см. Я даже не морщилась во время перевязки, а ее держали два дюжих интерно-врача. До смерти боялась физической боли.
     К концу зимы мне разрешили лежать без гипсовой кроватки. Какое блаженство! Можно лежать на боку, можно вертеться в кровати в любую сторону. Ведь два с половиной года я лежала только на спине в жестком гипсовом слепке моего тела. Подходил уже к концу март, когда мне сказала врач-ординатор, чтобы  я подготовила родных к приезду за мной. Но мне же не то, что ходить, даже сидеть не разрешили.
Попросила подойти ко мне хирурга, Ларису Николаевну, которая оперировала меня. Оказалось, что меня выписывают и отправляют обратно в Куку. Не помогла операция, искривление позвоночника продолжается. Если начну сидеть или ходить, все повторится сначала. Врачи не знают, что делать дальше. Буду лежать, и ждать прогресса медицины.  На мой вопрос, неужели нет никаких шансов, мне ответила врач, что есть один шанс из сотни. Я стала просить использовать этот один шанс. Ну, вернусь в санаторий и буду дальше лежать и думать, что был у меня один-единственный шанс на выздоровление, но остался не осуществленным! Кто, куда  опять меня повезет? По окончании десятого класса, оформят меня в дом инвалидов. Где гарантия, что там так же будут хлопотать за меня?
    На другой день, девочки ходячие пошли до обеда погулять в парке. А я стала писать письмо домой, чтобы были готовы приехать за мной, как только сообщу им. Заканчиваю письмо, прощаюсь, и тут заходит Лариса Николаевна. Сообщает мне, что  решили, раз я согласна, оперировать меня еще раз на следующей неделе.  Использовать тот единственный шанс на выздоровление! 
    Тут же я подписала в письме, что не надо за мной ехать, что меня оперируют на днях. Радости моей, хорошо помню, не было предела! Девочки вернулись с прогулки: я такая счастливая. Они решили, что меня выписывают. Когда же я сказала про операцию, девчонки обозвали меня дурой. Какой умный человек будет так радоваться операционному вмешательству? Ничего не понимали мои подруги про мою болезнь.
    На мартовских каникулах прооперировали меня. Операция длилась пять часов, как мне сказали медики. Разбудили меня уже на кровати в послеоперационной палате. Помню, как горел мой правый бок. Мне сделали уколы, дали таблетки и я опять уснула до утра. Два - три дня мне было очень больно. Хотелось лечь на левый бок, повертеться в новой гипсовой кроватке. Но нельзя! Чуть поерзаю, как будто обману себя таким движением и дальше терплю. Потом хирурги рассказали, почему болел правый бок. Сняли мясо с ребер правой стороны, поскоблили кости и наложили заплату из костной массы на два позвонка, прооперированные в первый раз. Мясо на скобленных ребрах прирастало обратно и поэтому горел правый бок. Как известно сама кость не болит. В первый раз раз заплату поставили изнутри, в этот раз снаружи. В общем, два позвонка поясничных соединили в один блок.
    Всему свое время. Прошел и послеоперационный период. Операция по  пересадке костной массы оказалась успешной. Один шанс помог! Через месяц, когда цвела сирень под окнами, мне разрешили сидеть. К лету обещали поставить на ноги. 
     Теперь, оглядываясь назад, думаю, что буддизм всегда прав.  Почему?
Первую операцию делали мне в четверг. Это был мой хороший день по буддийскому календарю. Все прошло во время и после операции нормально. Вторую операцию делали во вторник, мой самый плохой день. Операция прошла удачно, она меня подняла на ноги в дальнейшем. Но меня заразили желтухой, болезнью Боткина, во время переливания крови. В четверг, через день, оперировали парня Мишу, на год старше меня. Как мне объясняли те же врачи, его тоже заразили во время операции. Кто-то из персонала носитель заразы был? Мне помнится, что кровь была донорская зараженная. Группа крови у нас была одна с тем парнем? Поэтому я, в дальнейшем,  никогда не сдавала кровь, как донор.
     Мишу оставили в институте, изолировали только. Ему ставили аппарат Илизарова по вытягиванию ноги. Ногу, которая была короче другой на 7 см, уже вытянули спицами на 5 см, и тут тяжелая форма желтухи. Конечно сняли с его ноги аппарат. Нога стала короче на 11 см. Через  четыре месяца я поехала домой, а Миша все-то не оправился после желтухи.
     Меня, уже сидячую, увезли, когда обнаружили болезнь, в Боткинскую больницу на Обуховском проспекте. Это была жесть – лежать среди взрослых. 
     Лежали в палате со мной две пожилых женщины и одна молодая. Старуха, которой было за семьдесят, была лежачей. Ее кровать была через проход от моей. Две другие сразу со мной заговорили, познакомились. Расспросили, почему я не встаю.  На другой день старуха, моя соседка, запретила всем со мной общаться. Круто показала свой национализм по отношению ко мне, нерусской. Почему то женщины послушались старухи и перестали разговаривать со мной.
    Меня спасла от депрессии, как сейчас говорят,  медсестра или библиотекарь, не знаю, кто была та женщина, которая разносила по палатам книги из больничной библиотеки. За месяц, что провела в Боткинской больнице, я прочитала все книги Д.Лондона и влюбилась в его творчество на всю жизнь. Еще была  у меня записная книжечка, новенькая. Вот в эту книжку, помню, как изливала я свою обиду на соседок по палате и тоску по дому и по институту. Наслушалась всяких сплетен про известных людей, про правительство. Даже, помнится, старуха не пожалела Ю.А.Гагарина, что он погиб, потому что летел пьяный за штурвалом самолета. Спасало не слышать все разговоры в палате то, что когда я читаю, для меня нет никого рядом. 
     Новая волна желчи захлестнула старую, когда  приехала навестить меня Роза Ивановна, мой лечащий врач. Блондинка яркая, с голубыми глазами красавица зашла к нам в палату! Роза Ивановна привезла мне письма от родных и друзей, принесла еще и передачку: фрукты, сладости. Инфекционная больница – посетители только через окно общались со своими. А врача допустили ко мне. Как я была рада и Розе Ивановне и письмам! Мне же нельзя было отправлять письма.
     После посещения Розы Ивановны устроила мне допрос старуха: сколько заплатила мать врачу, чтобы она меня навестила? На мой ответ, что мама и знать не знает врача, никак не поверила. Если бы не заплатили, то никто не стал бы меня,  навещать, да еще заходить в заразную больницу, по разумению старухи. Старуха была одинокой, ее никто не посещал.
     Выписали меня из Боткинской через месяц, в конце июня. Привезли обратно в институт.  Месяц мне укрепляли здоровье, в начале августа поставили на ноги. Первый день пять минут и так далее. На этот раз мне действительно пришлось тяжело вставать.  Когда встаешь на ноги после трех лет лежания на кровати, тело твое кажется свинцом налитым. Всеми мышцами, костями чувствуешь земное притяжение. 
     И мне, в честь этого события, нянечка принесла целый газетный пакет крыжовника: прозрачно-медового цвета, сладкого-сладкого.  Я же теперь ходячая! И я сама пошла угощать ягодой  девочек.  Близлежащим я передала, а на третий ряд  девочек решила донести.  Полтора метра через проход я прошла прямо. Но обратно до своей кровати, я шла вдоль ряда коек и по стеночке. Усилием воли заставила себя идти, а так хотелось лечь на пол и ползти. Вот и получается, что я в своей жизни три раза училась ходить. 
     Кормили меня по диете, все на пару.  А я хожу, теряю калории. Нас взвешивали, и я помню, что пока училась ходить, потеряла три-четыре килограмма.  Каждый раз я брала добавки и первое и второе. Парную рыбу меняла на жареную с теми, кто любил парное. Вспомнила, как приехала сюда и в первые дни не наедалась. Порции в Ленинграде были в два раза меньше, чем давали в Куке. Но потом привыкла.  Сестра-хозяйка, когда я начала ходить, знала про мой аппетит и всегда заказывала мой стол с добавкой.
     Начались уроки, а я написала домой, как мне велели врачи, чтобы за мной приехали к концу сентября. И стала ждать выписки.
     Я уже почти нормально ходила, когда в конце месяца приехала за мной сестра.  Повидались мы с ней, и она ушла ночевать куда-то.  А меня вызвали в ординаторскую к врачам. Помню, что мне говорили, как беречься от гриппа и физических нагрузок, соблюдать диету еще три месяца, сколько носить корсет, ездить каждые полгода на контроль в областной диспансер. На мой вопрос, не заболею ли опять позвоночником, засмеялись и сказали, что лет под девяносто будет спина болеть. Слова моей благодарности не приняли, велели себе сказать спасибо, так как, если бы не мое желание выздороветь, то врачи сами меня не смогли бы поднять на ноги. Поспрашивали про мою маму, знала ли я, что она болела. Вот тут-то у меня все похолодело внутри.  И следующие слова, что мамы нет, я приняла с каменным лицом.  Спросила,  когда она умерла и вышла.   
     Девчонкам, удивившимся, что я не радуюсь выписке, сказала про маму. Я не плакала на глазах у  всех. Плакала я ночью, когда все уснули в палате. Плакала в подушку, давилась слезами, всхлипами. Вспомнила сон, который приснился мне летом, и от которого я проснулась в слезах. Мне приснилось, что мамы нет в живых. Сон-то был вещий. Мамы не стало первого мая. Но мне не сообщили. И ни одна живая душа мне не проболталась. Всем, кто со мной переписывался, было наказано, не писать мне в письмах о смерти  мамы.  А я полгода писала в письмах «Здравствуйте мама, брат и сестра!».  Каково было брату и сестре читать такие письма?
     Мне уже не хотелось ехать домой…
     Доехали мы с сестрой до Москвы.  Хотелось нам посмотреть столицу.  Когда мы еще окажемся в ней? Но оказалось, что я не могу много ходить.  Сестра купила билеты на самолет, заселила меня в гостиницу аэровокзала на Ленинградском проспекте.  Я осталась отлеживаться, а сестра поехала смотреть город.
    Что я видела? Высотку гостиницы «Украина», если не ошибаюсь, улицу Кирова. В метро, по-моему, мы не спускались.
    Ночью улетал наш самолет.  Летели навстречу восходу. В Иркутске посадка была на рассвете. Помню, как спускаясь по ступенькам широкой лестницы аэропорта, я начала падать назад. В корсете не согнешься, падаешь, как столб. Но мне не дали упасть чьи-то сильные руки. Какой-то парень поставил меня на ноги, велел не падать и умчался вниз по ступенькам. До сих пор помню то чувство благодарности к этому незнакомцу, захлестнувшее меня. Сестра, грубоватая по натуре, даже не интересовалась, как я себя чувствую. Только злилась, что я такая не мощная. А поддержать меня и в мыслях не было.
    В школу я ходила через озеро зимой. Не умела я скользить ногами по льду. Сколько раз я падала на этом льду! Как оловянный солдатик. Потом научилась падать хорошо: при начале падения, я резко садилась на корточки. Если бы не корсет на мне, было бы очень плохо.
    В мае я поехала на контроль в Читу.  И меня мой Столяров, узнав, что я сирота, отправил на ВТЭК, получать инвалидность. Дали мне вторую группу, нетрудоспособную. Помню, как в очереди на комиссию, на меня смотрели старушки.  Такая молодая и бесстыжая, хочет инвалидность получить. Ну и молодежь пошла! Прошла и через это. В районе мне назначили пенсию в шестнадцать рублей. И целый год ходила я за пенсией на почту. Почтальон, тетя Тамара, бурятка, приятельница моей сестры, выдавала мою пенсию со словами упрека, с подковырками. Ведь все обо мне и моей болезни знала, наверно. Как будто, из своего кармана вытаскивала эти несчастные шестнадцать рублей. Конечно, после таких отношений, на второй год продлевать инвалидность я не поехала.
     Да, спина меня не беспокоила. Замуж вышла, троих детей родила. И моя спина, бывшая прямая, как доска, прогнулась после выношенного первенца. Муж и брат, живший с нами, выпивали крепко. Часто я оставалась на чабанской стоянке одна с малыми детьми. Конечно, делала всю тяжелую работу, ездила и верхом на коне. Пасла и овец и гурты коров.
     Сказалась тяжесть физических нагрузок, и мой позвоночник напомнил мне о себе, когда мне перевалило за пятьдесят. И на данный момент, мне трудно долго ходить.  Врачи, ссылаясь на компьютерную томографию нынешнего позвоночника, признавали грыжу у меня. Советовали оперировать мои сдвоенные позвонки, пока не обратилась к профессору-нейрохирургу за консультацией. Хорошо, что у меня были разные справки со всех мест, где меня лечили. Конечно и без бумаг, я сама не легла бы на операцию.
     К чему я рассказала о том, как меня лечили? Если бы такое случилось сейчас, то надо было бы собирать деньги у людей. Надо было бы уповать на благотворительность, обивать кабинеты врачей. И еще неизвестно, кто бы и как бы лечил дочь безграмотной чабанки.
    Такое было оно советское государство, что лечило абсолютно бесплатно всех своих граждан,  детей и взрослых.