Откуда ты знаешь, какие у мертвого руки?

Откуда ты знаешь, какие у мертвого руки?

Фрагмент романа "Ты".

Полностью: http://newlit.ru/~kovsan/6392.html

Заметил, вздрогнул, напрягся: шаг ни ускорить, ни побежать, ни оглянуться,  себя выдавая.
Тропа по сторонам заросла — не сойти.
Узка: не свернешь.
Убежать? Неприлично. До поворота. Там, исчезнув на миг, рвануть и — взгляд назад. Маньяк? Сумасшедший?
Крикнуть? Кому? Помогите? Посмешищем стать?
Идет, гонится, нависает. Дамоклов меч. Прототип гильотины. Приближается.
Шаг ускоряет? Пьяная, рвотная вонь изо рта.
Липкие ладони, склизкие, как у покойника.
Откуда ты знаешь, какие у мертвого руки?
Где же тот поворот? Не бежать. Не оглядываться.
Волки воют. Гнутся шведы. Невидимкою луна.
Кто произносит слова? Или не слова это вовсе? Мычание.
Звуки муки. Звуки муки.
Как звучит мука, когда пересыпают?
Под ноги смотреть. Не споткнуться. Камень схватить. Нагнуться, будто споткнулся. Руку вниз, чтоб не заметил. Подойдет — заметит. Неудобно. Камень в руке. Почему не зовет. Если крикнет? Остановиться? Если маньяк — нельзя останавливаться, надо бежать.
А если нормальный? Тогда засмеет. Знакомый? Расскажет. Будут все хохотать. Вот-вот поворот. От ворот поворот. Ворон врет. Ворот в рот. Ворот? Тот, что колодец, крутится, вертится. Шар голубой. И нависает над головой. Крутится-вертится, хочет упасть. Кого-то маньяк хочет украсть.
Ты заметил. Ты испугался. Виду не подаешь. Чтобы не было стыдно. Остальное — неважно. Ритм почти бессмысленных звуков, в подобие слов обращающихся, тебя успокоил. Надо отстать. Дать уйти тебе от хаоса к слову. Оно тебя успокоит, вернет движению смысл. Иди со словом, не думая обо мне, исчезающем. Думай о чем угодно.
О чем?
О том, что тобой причиненное зло помнится сильнее и дольше, чем тебе причиненное. Или о том, что где ни протопчешь тропу, всё равно зарастет, песок занесет, смоет вода, выдует ветер. Пока идешь по тропе, засасывает, идешь, ничего не замечая. К тропе привыкаешь, роднишься, она избавляет от необходимости лечь точно в ячейку, в матрице из набитого клопами матраца улечься.
Иди, как идется. Не ты управляешь движением, оно управляет тобой. Не силясь запомнить, иди. Что тебе запомнится, в моей памяти сохранится. Выцветут чернила на съежившейся, пожелтевшей бумаге, рассеются запахи, звуки заглохнут. Но я оживлю. Интонация, обрывок фразы, клочок мысли, столкновение звуков. Нет человека сказавшего. Но сказанное сохранилось.
Пытаешься разглядеть начало тропы и конец. Бесполезно: она не прямая, в изгибах, змеиных извивах, исчезает, не появляется. Будешь мучиться ты, а пойму это я: ни начала, ни конца не существует. Для других было и будет. Для тебя не-было-и-не-будет. Зряшны усилия. Иди, под ноги глядя: не споткнуться бы, в грязь не свалиться. 
Чем пристальней всматривался, тем меньше человек становился: то ли я над ним поднимался, то ли он надо мной, то ли шел в гору, движения не ощущая, то ли под гору. Но скрипел песок, и камешки отскакивали. Тропа вела непонятно куда, но другой не было, а идти необходимо, не будешь ведь стоять истуканом, досужим умам на потеху. 
Слева и справа заборы, поросшие не стриженой зеленью, пыльной, обтерханной, не настоящей. Высокие чувства тропа не рождала. Те, которые ветром случившимся заносились, мгновенно зарастали песком, утаптывались подошвами. В дождливые дни вовсе не заходили: мокро, сыро, вода брезгливо стекала по листьям в бессмыслицу. «Дождик, дождик, лей сильней, будет травка зеленей», — угасал детский голос в тумане.
Споткнулся, задумавшись: ты нужен тому, кто не нужен тебе; кто нужен тебе, тому ты не нужен. Цепь ненужности разрушается редко, случайно. Жить с этой цепью на шее почти не возможно. Потому выход один — не думать о ней, не спотыкаться. Куда глаза глядят, с площади убегаешь. Торить тропу, главное — от площади вдалеке.
Тропой можно идти бесконечно. Вначале тесно, плечи упираются в ощущение узости, тягостное, болезненное. Стремишься вырваться, натыкаясь на холодный, мокрый бетон, и, вздрогнув от мерзости, резко сжимаешься. Тело исколото, до свадьбы всё заживет, но когда эта свадьба, зачем? Не успев ничего граду и миру пролепетать, идти продолжаешь, вроде тропа стала чуть шире, плечам вольготней и духу вольней.
Идешь по тропе и ждешь, вот, грянет и распахнется, и чем больше ждешь, тем это становится невозможней. Думаешь: перестану ждать и случится, и когда отвлечешься на миг и забудешь, действительно может случиться: кусочек голубого сквозь ветки, краешек горизонта сквозь дыры в бетоне. Было тесно и узко, стало не страшно, терпимо. Чем больше идешь, тем сильней ощущаешь, извини, терпкость терпимости. Вначале даже приятно. Словно легкая боль при ударе, несильном, отмерянном, но дальше — больше, уже нестерпимо, скулы сводит, ни слова молвить, ни кусок проглотить. Терпеть мочи нет, а не проходит.
Идя по тропе, всё время натыкаешься на парадоксы. Поначалу, ведь быстро идешь, даже бежишь, со всей силы, а время тянется медленно. Устав, медленнее идешь, а время бежит, невидимый конец тропы приближая.
Тропа? Почему тропа, а не путь, не дорога? Дорога — для всех, путь — о тебе, если будет кому. Вот, тебе тропа и остается.
При солнечном свете тропа безобразна. Из ржавой трубы, как время, бессмысленно вытекает вода. Грязь, лужи, гниющие листья — не страшно. Но разноцветные осколки стекла, консервные банки ржавым надрезом наружу — рана может быть неприятной. Слипшиеся, словно смерзшиеся, презервативы — блевотное омерзение. Скажешь: не представляй, не сам ли гнусные картины рисуешь?
Не призванные являются, сами рисуются, призванные тропать, то есть топтать. Словно стропы натянутые, расходятся тропы, чьим предком был греческий «оборот», что не должно удивлять: русский без эллинского привоя есть язычество, христианскому русскому иноязычное, с татарщиной смешанное. А от тропы расходятся тропы: метафора, метонимия и синекдоха. Всё, как всегда: налево пойдешь, направо пойдешь, прямо пойдешь.
Я иду по тропе? Куда я иду? Во время какое?