Мой Тургенев. 48. Мария Савина

В 1879 году, после восторженного приема в Москве и Петербурге, Тургенев писал: "Недавно на мое старческое сердце со всех сторон нахлынули молодые женские души - и под их ласкающим прикосновением зарделось оно уже давно поблекшими красками, следами бывалого огня". П. Боборыкин  по этому поводу замечал: «Привязанность к одной особе взяла у него всю жизнь, но не делала его нечувствительным к тому, что немцы называют "das ewige Weibliche" (вечной женственностью, П.Р.). Лучшего наперсника, советника, сочувственника и поощрителя женщин, их таланта и ума трудно было и придумать. Способен он был и стариком откликнуться на обаяние женского существа....

Между писателем и актрисой Александринского театра Марией Савиной с первых дней знакомства в 1879 году возникли самые тёплые, доверительные отношения. Иван Сергеевич видел в М. Г. Савиной не только блестящую актрису, но очень милую и обаятельную женщину, умную собеседницу с открытой, искренней душой. Он с большим интересом следил за сценической деятельностью М. Г. Савиной, искренне радовался её успехам: «Читал я в газетах отчёт о Вашей последней роли – очень остался доволен; стало быть, Вы в ней хороши, коли даже Суворин хвалит! О Ваших триумфах, сделанных Вами овациях я читал и душевно радовался: что там ни говори, а между Вами и мною установилась связь, которую ничто порвать не может». В то же время писатель не скрывал слабые стороны её таланта: «Вы стихи не так хорошо читаете. И знаете почему? Вы словно их боитесь – и произносите их с каким-то уважением к ним и не с той естественностью, которая Вам присуща. Вы впадаете в несколько однообразный тон – в так называемую «дикцию». Вы видите, что я даже к Вам могу относиться критически».

Известный юрист А. Кони, много позднее, уже после смерти Савиной рассказал нам о ней: "Для тех же, кто имел радость бывать в личном общении с Савиной, кто знал ее не только по сцене, но и в частной жизни, ее уход "за грань земного кругозора" был двойной и горестной утратой. В ее лице из их духовного обихода ушла обладательница ума, тонкого и проницательного, способного, благодаря широкому развитию на почве неустанного самообразования, все понимать и перерабатывать,- обладательница образного, красочного и точного слова для выражения изящной, в своем художественном обличий, мысли, не лишенной по временам иронии и затаенной насмешки. Все это, в соединении с пленительной внешностью и в особенности с удивительными по живости выражения, блеску и внутреннему огню глазами Савиной, заставляло крайне дорожить беседой с нею и пребыванием в одном с нею обществе, которое она своим присутствием всегда умела оживлять и поднимать от часто пошлой обыденности в область искусства и общих вопросов".

Письма от Тургенева к Савиной потянулись длинной чередой: «Милая Мария Гавриловна. Вчера, поздно вечером, получил я Ваши два письма вдруг – и порадовался, и почувствовал, как я искренне полюбил Вас..; «Чуть не через целое полушарие перекидываемся мы нашими письмами, милая Мария Гавриловна! Очень рад слышать, что мои доставляют Вам некоторое удовольствие; Ваши утешают меня в моём невесёлом положении». Переписка эта продолжалась в течение четырех лет, практически до самой смерти писателя.

Мария Савина, очевидно, произвела на писателя сильное впечатление, в его глазах она имела не меньше блестящих достоинств, чем Полина Виардо. Актриса, как и певица, возбуждала восторг публики, и ей иногда хотелось сказать во вдохновенные минуты ее творчества словами из тургеневских "Стихотворений в прозе": "Стой! Какою я теперь вижу, останься навсегда такою в моей памяти…" По-видимому, не мог Иван Сергеевич любить обыкновенную женщину, ему нужна была королева, перед которой он вслед за другими должен был в восхищении склоняться. Вместе с тем преимуществом Савиной было то, что с ней можно было поделиться своими мечтами и планами, замыслами и суждениями, ведь она была, своя, родная, русская, которой, конечно, были более понятны и близки чувства и мысли Тургенева по отношению к России, к ее народу и его языку. И, наконец,- чего уже не было там, - она блистала и очаровывала своей молодостью. Во время первых представлений "Месяца в деревне" ей было всего 25 лет, а Тургеневу шел шестьдесят первый год. Знакомство с нею Тургенева совпало с тем временем в его жизни, когда русская публика его, как он говорил, "простила", и он, приезжая на родину, повсюду был встречаем выражениями общей восторженной любви. Это его молодило, вливало в него новую бодрость.

Казалось бы отложивший свое литературное перо с решением никогда больше не брать его в руки, он почувствовал, что литературная жилка в нем вновь зашевелилась, и спрашивал себя: "Неужели из старого, засохшего дерева пойдут новые листья и даже ветки?..."

Несмотря на возраст, душой он еще был молод и давно ждал встречи с живым, индивидуальным существом, на котором гармонически сойдутся и сплетутся затаенные сердечные мечты. И случилось, как в стихах боготворимого им Пушкина:
   И, может быть, на мой закат печальный
   Блеснет любовь улыбкою прощальной.
   
Тургенев полюбил Савину. Не только в содержании писем его, в подписях под ними, но даже и в обращениях в их заголовке прослеживалось развитие охватившего Тургенева чувства, с его приливами и временными отливами, с вызываемыми им мечтами и убивающею их безнадежностью. Так, в письмах, адресованных всегда "милой" или "милейшей" Марии Гавриловне, встречаются обращения: к "милому другу", к "душе моей", "моей голубушке", "милой умнице", к "прелестной кошечке", "сизокрылой голубке". Они подписаны сначала -- "искренне преданным", который скоро сменяется - "душевно преданным", "искренним", "старым", "неизменным", "верным другом", а затем - "любящим" и "искренне любящим" ту, которой адресованы письма. Уже через полгода после знакомства с Савиной, причем он все лето провел за границей, Тургенев в октябре 1879 года пишет Савиной, что целует ее руки с "нежным полуотеческим, полу... другим чувством".

***
В первый же день своего следующего приезда в Россию, 1 февраля 1880 г., Тургенев пишет Савиной о своем желании свидеться и шлет в течение шести недель двенадцать писем, в которых, между прочим, просит, несмотря на свое нездоровье, препятствующее выходу из дому, достать ему билет на бенефис Нильского за какие угодно деньги, лишь бы видеть ее в новой роли, и подшучивает над собою, говоря: "Старцам здорово быть без ума и совсем свихнуться". За это время чувство его испытывает некоторые уколы, не встречая соответствующего по горячности отклика, так что 15 февраля он выражает надежду: "Авось, величественность смягчится!"

30 марта - к дню рождения Марии Гавриловны, Тургенев подарил молодой женщине маленький золотой браслет с выгравированными на внутренней стороне их именами. Он думал о ней в спасском уединении, как о своей последней сентиментальной удаче. Из-за огромной разницы в возрасте он мог мечтать о ней лишь как о порыве свежего ветра. Если в реальной жизни он принадлежал Полине Виардо, то в мечтах – Марии Савиной. Он просил у нее одного – позволения жить этой иллюзией любви как можно дольше.

Но затем снова, по его словам, выходят между ними разные "дипломатические тонкости и экивоки". Желая, однако, расстаться приятелями, он зовет ее вечером на чашку чаю, чтобы побеседовать по-старому, по-дружески. Беседа такой и была, так как уже через день, из Москвы, вечером в день приезда, Тургенев спешит написать, что из всех петербургских воспоминаний (а вспомнить было что) самым дорогим и хорошим осталась его корреспондентка, которую он просит верить в его искреннюю дружбу, прибавляя, что настроение его духа несколько грустное, но это все пройдет.

Через неделю, отвечая Савиной, он пишет в один и тот же день два письма ("вот старый как расписался",- острит он над собою), в которых говорит, что чувствует, как искренно полюбил Марию Гавриловну, "ставшую в его жизни чем-то таким, с чем он уже никогда не расстанется". Через три дня в новом письме он мечтает о том, какие "два неповторяемые дня" пришлось бы прожить ему в Спасском-Лутовинове, если бы она осуществила свое предположение заехать туда по дороге на гастроли в Одессу. "О Вас я думаю часто,- пишет он, -чаще, чем бы следовало. Вы глубоко вошли в мою душу. Долго и нежно целую Ваши руки. Я люблю Вас". Мечты его так и остались мечтами, но он провожал Савину от Мценска до Орла, а после этого посылает ей одно за другим 2 письма от 17 и 19 мая 1880 года, полные грусти и страстной нежности.
 
"Милая Мария Гавриловна.
Теперь половина первого - полтора часа тому назад я вернулся сюда - и вот пишу Вам. Ночь я провел в Орле - и хорошую, потому что постоянно был занят Вами - и нехорошую, потому что глаз сомкнуть не мог... Сегодня - день, предназначенный на Ваше пребывание в Спасском - словно по заказу: райский. Ни одного облачка на небе - ветра нет, тепло... Когда вчера вечером я вернулся из вагона, а Вы были у раскрытого окна - я стоял перед Вами молча - и произнес слово "отчаянная". Вы его применили к себе - а у меня в голове было совсем другое... Меня подмывала уж точно отчаянная мысль... схватить Вас и унести в вокзал... Но благоразумие, к сожалению, восторжествовало - а тут и звонок раздался - и "ciao!" - как говорят итальянцы. Но представьте себе, что было бы в журналах!! Отсюда вижу корреспонденцию, озаглавленную "Скандал в Орловском вокзале": "Вчера здесь произошло необыкновенное происшествие: писатель Т. (а еще старик!), провожавший известную артистку С., ехавшую исполнять блестящий ангажемент в Одессе, внезапно, в самый момент отъезда, как бы обуян неким бесом, выхватил г-жу С-ну через окно из вагона, несмотря на отчаянное сопротивление артистки" и т. д., и т. д.". Это письмо Тургенев припечатал пушкинским кольцом-талисманом.
   
Вслед за этим письмом последовало письмо-стихотворение, письмо-поэма: высший взлет и духовное разрешение "следов былого огня":
   
"Милая Мария Гавриловна!
Однако, это ни на что не похоже. Вот уже третий день, как стоит погода божественная, я с утра до вечера гуляю по парку или сижу на террасе, стараюсь думать - да и думаю - о различных предметах - а там, где-то на дне души, все звучит одна и та же нота. Я воображаю, что я размышляю о Пушкинском празднике - и вдруг замечаю, что мои губы шепчут: "Какую ночь мы бы провели... А что было бы потом? А господь ведает!" И к этому немедленно прибавляется сознание, что этого никогда не будет и я так и отправлюсь в тот "неведомый край", не унеся воспоминания чего-то, мною никогда не испытанного. Мне почему-то иногда сдается, что мы никогда не увидимся: в Ваше заграничное путешествие я не верил и не верю, в Петербург я зимою не приеду - и Вы только напрасно уверяете себя, называя меня "своим грехом"! Увы! я им никогда не буду. А если мы и увидимся через два, три года - то я уже буду совсем старый человек. Вы, вероятно, вступите в окончательную колею Вашей жизни - и от прежнего не останется ничего.
Вам это с полугоря... вся Ваша жизнь впереди - моя позади - и этот час, проведенный в вагоне, когда я чувствовал себя чуть не двадцатилетним юношей, был последней вспышкой лампады. Мне даже трудно объяснить самому себе, какое чувство Вы мне внушили. Влюблен ли я в Вас - не знаю; прежде это у меня бывало иначе. Это непреодолимое стремление к слиянию, к обладанию - и к отданию самого себя, где даже чувственность пропадает в каком-то тонком огне... Я, вероятно, вздор говорю - но я был бы несказанно счастлив, если бы... если бы... А теперь, когда я знаю, что этому не бывать, я не то что несчастлив, я даже особенной меланхолии не чувствую, но мне глубоко жаль, что эта прелестная ночь так и потеряна навсегда, не коснувшись меня своим крылом... Жаль для меня - и осмелюсь прибавить - и для Вас, потому что уверен, что и Вы бы не забыли того счастья, которое дали бы мне.
Я бы всего этого не писал Вам, если бы не чувствовал, что это письмо прощальное. И не то чтобы наша переписка прекратилась - о, нет! я надеюсь, мы часто будем давать весть друг другу - но дверь, раскрывшаяся было наполовину, эта дверь, за которой мерещилось что-то таинственно чудесное, захлопнулась навсегда... Вот уж точно, что le veviou est tirИ (засов задвинут, франц.). Что бы ни случилось - я уже не буду таким - да и Вы тоже.
Ну, а теперь довольно. Было... (или не было!) - да сплыло - и быльем поросло. Что не мешает мне желать Вам всего хорошего на свете и мысленно целовать Ваши милые руки. Можете не отвечать на это письмо... но на первое ответьте.
   Ваш Ив. Тургенев.
   P.S. Пожалуйста, не смущайтесь за будущее. Такого письма Вы уже больше не получите".

***
В 1881 году Тургенев снова собирается ехать в Россию. Однако незадолго до отъезда он побывал на свадьбе младшей дочери Полины Виардо Марианны с молодым композитором Альфонсом Дювернуа. «Брак их, вероятно, будет счастлив, – писал он Савиной, – так как они искренне любят друг друга и сошлись характерами вполне. Нечего Вам говорить, как я рад и тоже счастлив, хотя, конечно, в доме чувствуется пустота». (25 марта 1881 года.) И обещал своей корреспондентке скоро увидеть ее в России.

26 апреля 1881 года он отправился в дорогу. В течение всего пребывания во Франции он аккуратно переписывался с Марией Савиной, заботясь о ее здоровье, радуясь ее успехам в театре, вспоминая их последние встречи и «целуя все пальчики правой руки». Приехав в Спасское, он осмелился пригласить Савину к себе в гости. И чудо – она согласилась! Он равно пригласил старых друзей – чету Полонских.

Приезд Савиной в Спасское летом 1881 года было для Тургенева праздником. Светлые воспоминания о Спасском сохранились и в памяти Марии Гавриловны на долгие годы: «Когда я вошла в первый раз в кабинет Спасского, то Иван Сергеевич так просто сказал: «Вот за этим столом я написал «Отцы и дети». На столе всегда стояла вазочка с розами, которые цвели перед балконом дома. Из сада нёсся запах липы от аллей. В открытое окно у письменного стола врывалась огромная ветка дерева. Эта комната была обаятельная по своей простоте. В большом кожаном кресле (его матери) сидел Иван Сергеевич, а у ног его, на такой же скамеечке, сидела я и слушала (счастливая!) «Стихотворения в прозе», которые «никогда не будут напечатаны». Иван Сергеевич достал из стола небольшую зелёную кожаную книжку и читал, читал, а у меня слёзы капали одна за другой. Некоторые напечатаны, но то, которое особенно меня поразило, нет. В нём говорилось о большой, огромной любви к женщине, которой отдана вся жизнь и которая не принесёт цветка и не уронит слезы на могилу автора. На мой вопрос, почему оно не должно быть напечатано, Иван Сергеевич ответил: «Это обидело бы её».

После отъезда Савиной Иван Сергеевич писал: «В эти пять дней я короче узнал Вас, со всеми Вашими хорошими и слабыми сторонами – и именно потому ещё крепче привязался. Вы имеете во мне друга, которому можете довериться». И спрашивал о надежности ее помолвки: «Если Ваше супружество ни в каком случае не воспрепятствует Вашей театральной карьере – то почему же не радоваться всем тем, которые дорожат Вами и любят Вас?» (10 августа 1881 года.) В действительности же он глубоко переживал это расставание, неминуемое из-за разницы в возрасте. «Когда и где я с вами увижусь? И чем Вы будете тогда? Г-жой Всеволожской?» (19 августа 1881 года.) Сам он собирался ехать во Францию. «Что же касается до меня, то я хотя телесно еще здесь – но мысленно уже там – и чувствую уже французскую шкурку, нарастающей под отстающей русской».

Вернувшись в Париж Тургенев писал Савиной: «Встретить Вас на пути было величайшим счастьем моей жизни, моя преданность и благодарность Вам не имеет границ и умрет только вместе со мной…» Тургенев полюбил Савину той последней отпущенной человеку любовью, которая "и блаженство, и безнадежность". Даже зная, что она помолвлена, Тургенев продолжал писать ей любовные, беспокойные письма. Он напоминал о «лучистом жгучем поцелуе», который однажды вечером во время ужина она подарила ему (23 сентября 1881 года.) Он возмутился, узнав, что Всеволожский по непонятным причинам откладывал дату свадьбы... и отступить теперь, после всего, на что Вы согласились – или что допустили, уже невозможно... Вы соедините Вашу судьбу с судьбою человека, с которым у Вас, сколько я могу судить, мало общего. Во всяком случае, надеюсь, что Вы, безусловно, выгородите себе свободу сценической деятельности…» – писал он Савиной (28 сентября 1881 года.)

И делился безумной мечтой, которая преследовала его на протяжении нескольких дней, – поехать с ней в Италию. «А представьте-ка следующую картину: Венеция, напр., в октябре (лучший месяц в Италии) или Рим. Ходят по улицам – или катаются в гондоле – два чужестранца в дорожных платьях – один высокий, неуклюжий, беловолосый и длинноногий – но очень довольный, другая стройненькая барыня с удивительными (черными) глазами и такими же волосами… положим, что и она довольна. Ходят они по галереям, церквам и т. д., обедают вместе, вечером вдвоем в театре – а там… Там мое воображение почтительно останавливается… Оттого ли, что это надо таить… или оттого, что таить нечего? Однако я порядочные глупости пишу. Засим… (никто ведь этого письма не увидит?) беру в обе руки Вашу милую головку – целую Вас в Ваши губы, в эту прелестную живую розу, и воображаю, что она горит и шевелится под моим лобзаньем. Воображаю… или вспоминаю?..» (октября 1881 года.)

***
В конце марта 1882 года Савина приехала, наконец, в Париж. Тургенев навестил ее и, преподнося букет азалий, сказал: «Цветите, как они». Он был озабочен. Дочь Полинетта переживала трагедию. Муж разорил ее, пустился в пьянство, грозился убить. Она должна была бежать и искать пристанища у отца. «Возьми обоих своих детей – и приезжай с ними сюда, – писал ей Тургенев. – Я найду тебе квартиру – и мы немедленно начнем дело о раздельном жительстве и разделе имущества» (14 февраля 1882 года.) Кроме того, был тяжело болен Луи Виардо. Наконец, сам Тургенев страдал от невралгии. Тем не менее встреча с Савиной успокоила его. Всякий раз, когда он оказывался рядом с ней, казалось, возвращалась молодость. Сегодня больше, чем когда-либо, она нуждалась в нем. Не только потому, что не знала, кого она на самом деле любила, но потому, что беспокоилась за свое здоровье. Врачи, у которых она консультировалась, терялись в догадках о причинах ее недомогания. Тургенев пустил в ход все свои связи и добился того, чтобы ее осмотрел знаменитый доктор Шарко. Однако тот, казалось, больше озабочен был состоянием самого Тургенева, чем его протеже. Послушав его, он поставил диагноз грудная жаба и посоветовал не выходить из дома десять дней.

Савина навестила его в доме № 50 на улице Дуэ. Чувство жалости и ревности охватило ее, когда она поняла, какую жизнь вел он рядом с семейством Виардо. «Великолепная Полина» подавляла его слепящей властностью. Рядом с ней он жил будто в домашнем и сентиментальном рабстве; конечно, у него были свои блага в доме, он мог уединиться в своей квартире на верхнем этаже, у него была личная служанка, достаточно денег. Однако с утра до вечера присутствие Полины, голос Полины сопровождали его жизнь. Он терял всю свою волю, себя самого рядом с ней.

Расстроенная Савина уехала в Россию. Она рассказала о своих впечатлениях Полонскому; тот сообщил Тургеневу о беспокойстве, которое тревожило его по его поводу. Тургенев тотчас рассердился. «Чудачка же она! Из всех моих четырех комнат она видела только одну – спальню, которая не меньше и не ниже обыкновенных парижских спален. Музыка надо мною не только не надоедала мне – но я даже истратил 200 фр. для устройства слуховой длинной трубы, чтобы лучше ее слышать; Виардо, точно, очень стар – да ведь и я не розанчик – и видел я его всего раз в день, и то на 5 минут; а прелестные дети г-жи Виардо и она сама беспрестанно у меня сидели. Жалеть обо мне можно было только потому, что я болен и, кажется, неизлечимо; во всех других отношениях я как сыр в масле катался». (30 мая 1882 года.)

Любовно-дружеские отношения с Савиной продолжались до самой смерти Тургенева. Савина видела его нежное к ней отношение, однако понимала, что он на всю жизнь связан с Полиной Виардо, и эта женщина его никогда не отпустит. Смерть писателя глубоко потрясла Савину. А. Ф. Кони она писала: «Не на радость вернулась я в Петербург. «Этого давно ждали», – говорят кругом. И я ждала – и тем не менее не верю: не хочу, не могу верить. Мне почему-то казалось, что он приедет умереть – именно умереть – домой, что я увижу его ещё раз – и непременно в Спасском. Я так надеялась, я так была уверена в этом. Всю ночь сегодня я перечитывала дорогие письма – четыре последние года его жизни».

Эти письма как «святыню» хранила Мария Гавриловна до самой смерти. На Тургеневскую выставку, открывшуюся в Петербурге в 1908 году в Академии наук, М. Г. Савина прислала «большую чёрную раму, под стеклом которой были разложены все конверты тургеневских писем. Рама эта привлекла всеобщее внимание на выставке». Перед большим портретом Тургенева каждое утро появлялся огромный букет роскошных пурпурных роз – их привозила и собственноручно ставила в вазу Мария Гавриловна Савина…. За долгую творческую жизнь М. Г. Савина сыграла многих тургеневских героинь: Верочку и Наталью Петровну («Месяц в деревне», 1879, 1903), Белоногову («Холостяк», 1882), Марию Петровну («Вечер в Сорренто», 1884), Дарью Ивановну («Провинциалка», 1888), Лизу («Дворянское гнездо», 1894).

Некоторые исследователи творчества Ивана Сергеевича Тургенева утверждают, что одно из самых красивых его стихотворений в прозе "Как хороши, как свежи были розы..." было написано под влиянием его знакомства с Марией Гавриловной Савиной.
виной.