Мир на каждый день. III часть

Мир
на каждый день

С-Петербург
2024 г.
25.04.24

Оглавление


III часть

Книжная полка. Имена
Книжная полка. Разное
Литературная реальность
Мелочи понимания

https://vk.com/club164090989




КНИЖНАЯ ПОЛКА. ИМЕНА


Марк Аврелий
*
Добрался и до Марка Аврелия. А там и до Плиния Старшего, с Младшим заодно, недалеко.
«Как быстро все исчезает: сами тела в мире, память о них в вечности!»
Память в вечности. Точка, на прямой. Память, какая бы ни была. В вечности! Что с ней делать в вечности? Тянуть по вечности хвост памяти? Память и вечность! Только людское: «Веч-на-я-а-а  па-а-мя-а-а-ать!»
Пустые разговоры.
*
Не прост, не спокоен, импульсивен, страстен.





Акутагава Рюноскэ
*
Схема. Нужна для того, чтобы сразу приступать к сути. Схемы есть у А.Р.: музеи, клубы, сидения, гости, посещения чего-либо и т.д.. Схема – нечто, охватываемое одним взглядом, с ясной идеей, ощущаемое как целое, то, что можно подержать в руках. А не тонуть в чем-то неопределённом.
*
Правильно угаданный А.Р. Что-то взрывное, на пределе, на взводе. Под оболочкой лихорадочного, уже немного взвинченного спокойствия. Нетерпение гранаты. Жаждущей поскорее исполнить своё предназначение.
*
Автор «изнутри». Не знаешь, как он выглядит. Слышишь в темноте его голос. Вернее,  видишь его глазами и слышишь ниоткуда, или скорее, из себя его голос. Сидишь в нем, как в танке и смотришь в амбразуру. Все видно, но как-то вынужденно - что покажут. Понимаешь его изнутри. Здесь нет деклараций, стремления кого-то в чем-то убедить. Следование за мыслью, за взглядом, за интонацией, за отношением, за пристрастиями...
*
Законченность, жёсткость спрятанного под чем-то неопределённым, обычным и, вроде как даже, необязательным, внешним. Новелла длится до тех пор, пока не почувствуется эта жёсткость. Иногда это проявляется в какой-нибудь финальной фразе, в авторской оценке, сомнении, сетовании, предположении. Этого оказывается достаточным, чтобы мгновенно изменить восприятие всего предыдущего текста.
*
Робость перед таинственным миром. Это скорее всего что-то национальное. Отношение к миру. Такое отношение. Охватывающее. Предполагающее безоговорочную почтительность. Без европейской самонадеянности. Мир таинственный, многослойный, непостижимый. Человек знает только кусочек этого бесконечного мира. Знает все о временах года, о растениях и животных, которые его окружают, знает своё ремесло, знает правила, по которым должны жить люди… Это человеческий мир. Но есть еще мир таинственных сил, есть непознанные механизмы, движущие все в этом мире.
*
Герои Акутагавы, не стыдящиеся своего «литературного» сознания. Для нас эта литературность – признак того, что автор далёк от реальной жизни, не знает её. А для японцев наверное это не так.
*
Рассказы 1923 года. Такие пустяки пишет! О таких пустяках! Ему казалось, что у него ещё полно времени.
Описание каких-то пустяковых ситуаций, событий... Что-то его удивило, и появляется новелла.
Это удивление и есть то, ради чего автор берётся за перо - тот меч, спрятанный под словесными лохмотьями текста новеллы. Ждёшь момента, когда это можно будет заметить, и тогда какое-то простодушное бытописание превращается в удивительную литературу.
Простодушно отмечаешь такое в явном виде у Акутагавы, но может быть, по-другому в литературе не бывает и не должно быть.






Ахмадулина
*
Эту строчку она уже должна понимать по-другому. Строчки для красного словца. «О господи! твой худший ученик...» «Ученик Г.Б?» «Онтологически неверно», - как сказал бы учёный сосед.

*
«...Пустить на волю локти и колени...» Это хорошо. Это описание весны всем понятными, простыми образами. Это хорошо. Столько лет, и всё хорошо».

*
Письма Беллы.
Белла Ахмадулина - Борису Мессереру.

«Потом я вспомню, что была жива,
зима была, и падал снег, жара
стесняла сердце, влюблена была -
в кого? во что?
Был дом на Поварской
(теперь зовут иначе)... День-деньской,
ночь напролёт я влюблена была -
в кого? во что?
В тот дом на Поварской,
в пространство, что зовётся мастерской
художника.
Художника дела
влекли наружу, в стужу. Я ждала
его шагов. Смеркался день в окне.
Потом я вспомню, что казался мне
труд ожиданья целью бытия,
но и тогда соотносила я
насущность чудной нежности - с тоской
грядущею... А дом на Поварской -
с немыслимым и неизбежным днём,
когда я буду вспоминать о нем...»

Может быть, прежнее чтение Б.А. что-то внушило тогда, еще в 60-е, когда вырезались её портретики в подборках стихов в «Юности». Что-то уже живёт с тех пор как что-то уже собственное, неотъемлемое.

У неё очень знакомый почерк. Угадывается психотип, к которому относишь и одну очень близкую подругу молодости. Её зовут Алиса. Она к поэзии не имеет никакого отношения. Но она же, благодаря именно тому, что её близко знаешь, помогает понять и Б.А.

Этот знаменитый слог Беллы...  С придыханием. Теперь видишь, как он соответствует почерку.

Если бы не это факсимильное воспроизведение писем, не было бы и этого впечатления.

Пустяки писем. «Милому Боречке...»

*
Интонации с замахом, но... Замусоренное воплощение. Эта её знаменитая «витиеватость». И бессчётные «случайные» слова...

*.
«Случилось так, что двадцати семи
лет от роду мне выпала отрада
жить в замкнутости дома и семьи,
расширенной прекрасным кругом сада.

Себя я предоставила добру,
с которым справедливая природа
следит за увяданием в бору
или решает участь огорода.

Мне нравилось забыть печаль и гнев,
не ведать мысли, не промолвить слова
и в детском неразумии дерев
терпеть заботу гения чужого.

Я стала вдруг здорова, как трава,
чиста душой, как прочие растенья,
не более умна, чем дерева,
не более жива, чем до рожденья.

Я улыбалась ночью в потолок,
в пустой пробел, где близко и приметно
белел во мраке очевидный бог,
имевший цель улыбки и привета.

Была так неизбежна благодать
и так близка большая ласка бога,
что прядь со лба - чтоб легче целовать -
я убирала и спала глубоко.

Как будто бы надолго, на века,
я углублялась в землю и деревья.
Никто не знал, как мука велика
за дверью моего уединенья».

Вдруг начинаешь придираться к тому, с чем прожил уже чуть ли ни полвека. То, что раньше умиляло, как любая мелочь умиляет в любимой женщине, теперь кажется позой, чуть ли ни чем-то постмодернистским. Это когда совершенно определённо знают всё о своём ремесле. Это знание, которое, конечно же, именно поэтическое. Оно внедрено на уровне подсознания, сделалось чем-то неотделимым от внутреннего человека. И в случае Беллы Ахатовны  воспринимается как что-то женское, трогательное, миленькое...
*
Письма Беллы.

«При «Доме творчества» есть коровник – я проведала. На меня он произвёл тягостное впечатление. Но растрогало, что коровы были ко мне доверительны, и всех их зовут почти так, как  меня: дико, чужеземно. Все мы здесь чужие, хоть и отечественного происхождения, и молоко и прочая днём по мере сил, им многие питаются».

Алисина интонация, Алисины отношения с реальностью.
Они и внешне похожи.
Странно об этом думать. Соотносить людей с такими разными судьбами.
Бессловесная Алиса. Что она может о себе сказать! За неё будто говорит Белла.

«Воспоминание о Ялте»

«В тот день случился праздник на земле.
Для ликованья все ушли из дома,
оставив мне два фонаря во мгле
по сторонам глухого водоема.

Еще и тем был сон воды храним,
что, намертво рождён из алебастра,
над ним то ль нетопырь, то ль херувим
улыбкой слабоумной улыбался.

Мы были с ним недальняя родня -
среди насмешек и неодобренья
он нежно передразнивал меня
значеньем губ и тщетностью паренья.

Внизу, в порту, в ту пору и всегда,
неизлечимо и неугасимо
пульсировала бледная звезда,
чтоб звать суда и пропускать их мимо.

Любовью жёгся и любви учил
вид полночи. Я заново дивилась
неистовству, с которым на мужчин
и женщин человечество делилось.

И в час, когда луна во всей красе
так припекала, что зрачок слезился,
мне так хотелось быть живой, как все,
иль вовсе мертвой, как дитя из гипса.

В удобном сходстве с прочими людьми
не сводничать чернилам и бумаге,
а над великим пустяком любви
бесхитростно расплакаться в овраге.

Так я сидела - при звезде в окне,
при скорбной лампе, при цветке в стакане.
И безутешно ластилось ко мне
причастий шелестящих пресмыканье».

Алиса и Белла похожи во многом, кроме того, что Б.А. проявилась как либерастка.

Рассказ о недоразумении на почте, когда «тётка почты» что-то не хотела брать.

«Но я не расстроилась нисколько, только обратила внимание на ещё какую-то, неведомую мне подробность советской жизни-бреда».

Сразу делает либерастско-диссидентский вывод. Советская власть виновата, что много дураков на свете.

«...я не смела спросить прохожих, как мне пройти к искомому месту (я помнила его некоторые приметы). Две местные девушки, с брезгливым любопытством, оглядев меня, сжалились над юродивостью моею,  указали мне путь».

В точности Алиса. Слегка или не слегка юродивая. По-другому – «с прибабахом».

Может быть, во всем виноват тон её «лирического героя». Она под него подстраивается и в бытовой жизни.






Ахматова
*
У неё есть «неконцертные» стихи. Открытый текст.
«De profundis… моё поколенье мало меду вкусило и вот…» «…интриги, чины, балет, текущий счёт, на ветхом цоколе дворянская корона и ржавый ангелок сухие слезы льёт».
Пережила нищету, горе, страх за близких.
Переучилась для сов.жизни. Дворяночка. До немыслимой простоты всё упростила в своей жизни. Только поэзия, только слова. Всё остальное неважно.
«Этот дождик, солнечный и редкий, мне утешенье и благая весть».
*
«И будто ответом на всякие глупости - Ахматова:
«Тянет свежестью с Москва-реки, в окнах теплятся огоньки…»
Какого еще надо?! Не своротила горы, не перевернула землю, не взорвала мир. Сказала только то, что можно сказать об этом мире».
*
Как подтверждение того, что интонацией можно преодолеть этот мир. Ничего, кроме интонации. Какие-то смысловые моменты, метафоры, красоты… - всё это неважно. Важна интонация, с которой, кажется, можно пройти этот мир насквозь.
*
Сохранение своей поэтической сущности в обстоятельствах бытовой жизни. Это главное, может быть. Трудно сказать, откуда к ней это пришло. Продукт ли это советской эпохи или она бы к этому и так пришла.
Да нет, без Советов не обошлось. Так жизнь далась. И жизнь дала…
Уроки классики. Авторские уроки. Только в этом. Хотя этому, конечно, не научиться.
*
Пишет о себе. Проводы земной жизни стихами. Как Мария Лухан - куплетами. Только о себе.
*
«... как по земле с котомкой ходит лихо...» Остался только этот вычищенный стихами образ поэтической души. Телесное уже почти не принимается в расчёт. Чистое поэтическое слово.
*
У неё непостижимая, потрясающая  уверенность в том, что и как  она пишет. Не только в словах - это само собой, а и в интонации! И в отношении к миру! Она уверена в правильности своего понимании этой жизни!
*
«И кажется такой нетрудной...» Вот, что у нее хорошо – это спокойное, добытое годами трудной жизни понимание!
И, может быть, это не одни только слова.
Да и неважно, что это было для неё самой, – просто слова, поэтическо-стихотворный ход или реально нажитое.
Для читателя, с его верой в поэзию, – это выражение жизненной мудрости, которой нужно пытаться соответствовать и в своей жизни.
*
«Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду.

Он мне сказал: "Я верный друг!"
И моего коснулся платья...
Как не похожи на объятья
Прикосновенья этих рук.

Так гладят кошек или птиц,
Так на наездниц смотрят стройных...
Лишь смех в глазах его спокойных
Под лёгким золотом ресниц.

А скорбных скрипок голоса
Поют за стелющимся дымом:
"Благослови же небеса -
Ты первый раз одна с любимым".

Ирония, лёгкая отстранённость. Именно кошки. Которая только сама  и знает, что ей нужно.
Или не знает толком. Но ей известно, как это бывает с другими. И слова из этой сферы человеческой  жизни она знает: «любимый», «прикосновенья», «объятия».
Кошка. Изучает повадки хозяина. Или того, кто считает себя ее хозяином.
Это общеженское, не подозревающее, что оно общеженское.
Общеженское незнание.
Не литература, а психологический тест.
И это принимаешь спокойно.
«Лишь смех в глазах его спокойных».
Приучено спокойно. Понимаешь и принимаешь то, с кем имеешь дело.
«C`est la femme». Как «c`est la vie».
*
«И над цветущею черешней...» Сомненья взяли. Откуда в Комарово черешня! Если не Комарово, то что? Где этот самый «воздух вешний», морской свершает перелет? Может и не Финский залив, а так – какое-то воспоминание о чем-то другом!
Потом-таки вспомнились жалкие, кислые как бы «черешни», которыми однажды угостил знакомый дачевладелец.
Да, не придумано это для рифмы: «нездешней - черешней»! Все по правде. И в Комарово водится черешня.
Здесь всё своё – местное, со своим достоинством и традицией, и другого никто не желает. Не приучен. Не видел, не пробовал, не подозревает, не принимает... Не без некоторой гордости.
*
«Анти-Ахматова».
Спокойно к этому относишься. Это не способно ничего изменить. У нее есть такие стихи, такие строчки, такие слова! Всю ее переносишь именно в эти строки и в эти слова. Не замечая, не вдаваясь, не думая обо всем остальном.
«Есть в близости людей...»
«Там есть прудок, такой прудок...»
«По земле с котомкой ходит лихо...»
«Многое еще наверно хочет...»
«И кажется такой нетрудной...»
«Подумаешь, тоже работа...»
Наверное, допускаешь, что всякого может быть намешано. Человеческое, самое разное, женское, что-то бытовое, профессионально-писательское... Но за всем этим видишь и то главное, что есть в поэте – её авторскую сверхпотребность в понимании, в переживании этого мира, то есть то, для чего и нужна словесность. Все это можно видеть только в строчках, в словах. И дальше можно уже ничего не принимать в расчёт. Никакие «малаховско-гузеевские» бабские разборки.
*
«А мальчик мне сказал, боясь,
Совсем взволнованно и тихо,
Что там живёт большой карась
И с ним большая карасиха».
Это изначальное, полудетское ощущение жизни.
Её стихи вспоминаешь с облегчением.
Может быть, никто не понял это облегчительное свойство ее поэзии.
Во всяком случай, совсем не так звучат стихи ОМ и МЦ.   
И это такая немного игра. Чисто женская.  И ее чудесная женская душа! Еще не запинанная, еще не измочаленная не только литературной жизнью.
*
М. Ардов, «Улыбка и мурлыканье».
«У Ахматовой никогда не было и быть не могло никаких политических иллюзий. Она никогда не была «советским писателем», она всегда была великим русским поэтом».
Так легко рассуждает. «Русские поэты» прожили эпоху, будто прошли через загаженное нечистотами, заражённое чумой место в истории России. Пережили мрачные времена бессмысленного тоталитаризма, уцелели...
Достаточно ли того понимания, которое им даёт их принадлежность к поэтам,  к русским поэтам?
Они воображают, что живут в вечности, вне разнообразия времён.
Как бы они себя понимали, не будь 1917 года? Пописывали, издавались, выступали в салонах... Упокаивались, когда придёт их время, на литературных мостках Волковского кладбища...
Но 1917 год пришёл. И не позволил им пописывать как раньше. Время помешало им жить по-прежнему.
Они не приняли этого нового времени, мало приспособленного для их поэзии, для их образа жизни и мыслей.
Что поделать! Не только поэты, не только такие поэты, жили в России.
Поэты часто живут трудно.
Но вычёркивать советское время из истории России!
Это, по сути, была внутренняя эмиграция. Одни уехали в реальную эмиграцию, а они остались, не принимая этой жизни в России нового времени.
То, что в 1991 году всё советское устройство жизни рухнуло, не означает, что эмигранты – и «наружные» и «внутренние» - оказались правы в своём убеждении, что 1917 год – это бессмысленное зло, нечто, что надо изъять из истории и забыть как страшный сон. 
Выход? Отвлечься от чисто политических моментов в их поэзии? Пожалеть их? Принимать только то, что действительно вне времени, что останется для будущего как русская поэзия?
Уже согласились с тем, что они не были «советскими» поэтами. Это определение накладывает определённые политические требования, которым они не соответствовали.
Советское время – это еще и время соревнования систем. Ну, не захотели они участвовать в этом соревновании. И они, рождённые в капитализме, не видели в нем большого зла и поэтому  не сочувствовали социализму. Еще в те времена, при их жизни, когда острота политической борьбы снизилась, к этому стали относиться снисходительней.
Тем более сейчас.
При этом нельзя считать, что они с победителями – с этой либерастской кодлой ненавистников России.
По мере политизации общества их опять потащат на баррикады. С одной или с противоположной стороны.
Просто русскими поэтами им не дадут быть.
*
«Там есть прудок...»
Они в полноте этого мира находят себе такой уголок, куда можно забиться и там оставаться, сколько потребуется. Это та последняя, тупиковая глухая комната в каком-нибудь подземном лабиринте. Может быть, это единственное реальное убежище в этом мире, в этой невообразимой жизни, то место, где только и можно по-настоящему прятаться, где можно чувствовать себя в безопасности. Все остальные убежища – совсем не то.
Это убежище по суть – в самом себе. Там никто искать не будет, а если и будет, то что там можно найти! В потёмках. Чужой души.
Это, конечно, иллюзия. Иллюзия спрятанности. Как и все на свете, конечно, иллюзия. Но эта иллюзия наиболее реальная и «отвечает требованиям безопасности». 
*
«Налево беру и направо, и даже, без чувства вины, немного у жизни лукавой и все - у ночной тишины».
Тонкая поэтическая материя. Её еще не так просто добывать!
Есть такая песенка:
«Мой Лизочек так уж мал, так уж мал,
Что наткать себе холстины
Пауку из паутины
Заказал, заказал».
И не все поэты знают, что и как можно «подслушать у леса, у сосен молчальниц на вид...»
*
Запечатлела момент.
«Я говорю сейчас словами теми,
Что только раз рождаются в душе.
Жужжит пчела на белой хризантеме,
Так душно пахнет старое саше.

И комната, где окна слишком узки,
Хранит любовь и помнит старину,
А над кроватью надпись по-французски
Гласит: "Seigneur, ayez pitie de nous»*.

Ты сказки давней горестных заметок,
Душа моя, не тронь и не ищи...
Смотрю, блестящих севрских статуэток
Померкли глянцевитые плащи.

Последний луч, и жёлтый и тяжёлый,
Застыл в букете ярких георгин,
И как во сне я слышу звук виолы
И редкие аккорды клавесин».

А упоминание цветов усиливает впечатление непостижимой краткости всего происходящего. И мы не можем удержать что-либо в этой жизни, как не можем уберечь от увядания цветы. Вот они еще в полной силе красоты, свежести, радости полноценной жизни. А вот уже все это куда-то ушло.
*
«...морской свершивший перелёт...»
Поэтическая мысль обрывается чуть ли ни сразу. Ее нельзя протянуть до самых крайних пределов понимания происходящего в поэтическом тексте. Поэтическая неопределённость принимается как данность – на полу-ощущении, на полумысли. В поэзии это допустимо. Еще и обижаться будут или презирать за дилетантский подход, если усомнишься в чем-то.
«Здесь всё меня переживёт,
Всё, даже ветхие скворешни
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелёт...»
«Воздух вешний» - это понятно, но почему «свершивший перелет»? Что там на другом берегу Финского залива? Вешняя страна? А в Комарово весны еще нет?
И это не «заметки крохобора», это попытка понимания поэтических процессов. Как появляется поэтический текст? Как он воспринимается?
На Старой Деревне выйдешь из метро в ветреный день, ощутишь этот воздух в лицо с залива, так сразу и вспоминаешь про этот морской перелёт.
*
«Поэма без героя».
 «Кто, когда и зачем встречался,
Кто погиб, и кто жив остался,
И кто автор, и кто герой, -
И к чему нам сегодня эти
Рассуждения о поэте
И каких-то призраков рой?»
Все кружева словесности – оправдание, заговаривание вины, неумение заглушить укоры совести…
Н.Г. Это понимаешь почти сразу – из краткого биографического очерка. Куда от этого уйдёшь? Эта вина-не-вина…
«Когда в тебе пятно единое… Единое… Случайно завелось…» Почему-то уверен в этом. Ведь это так по-авторски понятно, так реально, реальней самых реальных вещей.
Бедная она бедная. Такой стимул к авторской работе! Справедливый, впрочем. Каждый сам себе судьбу выбирает. Даже не делая этого. И не думая об этом…
«Я зеркальным письмом пишу,
и другой мне дороги нету –
чудом я набрела на эту…».
Да, это документ! Откровенней и ясней не скажешь. В литературе. Это значит, что и нигде и никак.
И это не похоже на книгу, изданную в 77 году. Олухи! Это не игры, это не бирюльки!
*
«… и все у ночной тишины».
Неслучайность фразы. С большими авторами это так и бывает.
То, что не совсем понятно простым смертным.
Неслучайность. За ней следует несомненность.
*
«Трагический тенор эпохи». Может быть даже, просилось – «кенар». Но не стала так уж сильно насмешничать.
Но ей Блок с его романсовой театральной откровенностью не мог нравиться. Ей, конечно, ближе были сдержанность и интеллектуальность ОМ. Он, как и она, не подставлялся излишней душевной вывороченностью. Да у них этого и не было. Больше холода в душе, сдержанности, трезвости. Не позволяли себе и на миру и внутри себя распускаться, как бывало с Блоком.
*
Кажется невероятным, что Ахматова, человек из других времён России, из других времён литературы, дожила до середины 60-х, пережила целую эпоху после революции. Прошла через совсем не её времена.
*
«Звенела музыка в саду таким невыразимым горем...»
Надтреснутые с самого начала нежные чувства.
Она способна только на такое качество отношений. Никогда не расслабляется. Ни в стихах, ни в жизни.
Ни в понимании мира, ни в понимании самой себя.






Белый
*
Сатирический пасьянс. «Серебряный голубь». Вот и не угадать время по «Серебряному голубю». Каково оно было? Не угадать. Как по лубку. Не угадать, как по карнавальной маске не угадать выражение лица. И не потому, что мало примет времени. Может быть, и не мало. Несовпадение тех, девятьсот девятого года, ощущений автора и наших нынешних, всезнающих представлений о времени. В нем, кажется, должно было уже всё быть. То, что вышло на свет Божий в семнадцатом. Где оно всё? Где оно всё было? Олитературенный мир. Лубок. Трактирная вывеска. Как они себя понимали? Вопрос без ответа.
*
«Сатирик». А раньше представлялся каким-то философствующим лириком или лирическим философом. Теософом. А ему, оказывается, больше нравилось быть сатириком. Вторым Гоголем. Чтобы о нём говорили, что он вырос из гоголевской шинели. Из той, надетой скульптором на печально повесившего нос Гоголя, длиннополой шинели.
*
«Петербург». Кажется, что мысль вот-вот поскользнётся на этом паркете.






Евгений Баратынский
«Болящий дух врачует песнопенье.
Гармонии таинственная власть
Тяжёлое искупит заблужденье
И укротит бунтующую страсть.
Душа певца, согласно излитая,
Разрешена от всех своих скорбей;
И чистоту поэзия святая
И мир отдаст причастнице своей».
<1834>

Красиво! Ничего не скажешь. Но на практике всё это раздельные вещи – «болящий дух» и словесность в виде «песнопенья».
Бывает, никакие средства не помогают.
Хотя иногда кажется, что именно песнопенье помогло. Но кто его знает. Так в болезни пользуются разными средствами и выделить из них именно то, которое дало спасительный эффект, затруднительно.
С «болящим духом» скорее всего дело в неких самоизлечивающих свойствах того же духа. Здесь что-то цикличное. Проходит время, необходимое для проделывания какой-то внутренней душевной работы, и душа возрождается. И кажется, что без всякой причины. Такое свойство человеческой души. Она не может быть постоянно угнетена и неизменно стремится к обновлению.
Это потом к этому процессу самовосстановления души авторы привязывают песнопения. Внутреннее песнопение возрождённой души резонирует с какими-то внешними источниками песнопений. И пожалуйста:
«Гармонии таинственная власть
Тяжёлое искупит заблужденье
И укротит бунтующую страсть.
Душа певца, согласно излитая,..»






Битов
*
Странное чтение. Сатира? Вязнешь в тексте. Бормотание его – это стиль, а не то, что казалось раньше, - не небрежность, не пренебрежение, не лень и т.п. Он такой от природы. Творит свою многовариантную реальность.
*
Тяжеломыслие. Напряжённое, уязвлённое… Какая-то скрюченность текста. Слова будто выдавливаются с превеликим трудом.
Он, кажется, хочет поведать какую-то страшную тайну, мнётся, копается в мусоре слов, бормочет что-то и ничего толком не говорит. То ли не помнит, что это за тайна, то ли она не страшная и ему уже как-то неловко за неё. Нагнетание значительности. Изломанная, будто бы не с проста, форма изложения. Церемонные раскланивания с читателем, объяснения чего-то, что не вызывает никаких вопросов и не требует непременных объяснений.
При этом встречаются куски текста будто бы от души. Умные и интересные мысли. Открытый текст.
*
С каким трудом, должно быть, даются ему очередные писания. Ничего ведь нет, кроме этих невнятных воспоминаний о 60-х, 70-х...
Хотя так и должно быть – только «невнятные воспоминания»! Но уж больно натужно у него все, самому себе не интересно… Но надо писать. Профессия обязывает.
*
Заметка в Интернет-новостях: «3 декабря 2018 г. умер Андрей Битов выдающийся русский писатель».
Много важности в нем было, конечно, но он хоть что-то из себя представлял.
Впрочем, впечатления от него – более чем десятилетней давности.
А получать новые впечатления в наше время от таких авторов всегда опасаешься. Боишься в высказываниях на разные темы, даже самые нейтральные, напороться на либерастскую пургу.
Ну вот, он и отошёл в мир иной.
*
Андрей Битов, «Преподаватель симметрии».

«Все думают, что самое трудное – выдумать, что писать… Нет, самое трудное – выдумать того, кто пишет. Все, кого мы читаем и чтим, сумели выдумать из себя того, кто писал за них».

Это копание в чём-то близком к собственному по подходу к писаниям, плюс бормотальные интонации… Слишком опасно близкие. Нет-нет, да «вылезет» какой-нибудь «классик». Как-то всегда неожиданно. То Чехов, то вот уже как бы новый «классик», по мнению некоторых литераторов, - Битов.






Блок
*
«...и мнет ковыль...» Сознание автора парит в четверти метра над землей, а не ступает. Легкая поступь. Неосновательная. Не мнущая ковыль. Образы легкие, растворяющиеся как туман при попытках их схватить и «привести в стойло» здравомыслия, ясности, ощутимости. Может быть поэтам другими быть нельзя?
*
«Не пропадешь, не сгинешь ты, и лишь забота затуманит твои прекрасные черты...»
Что это? Вера такая? Или точное знание? Знание, основанное на понимании  этого географического места, этих людей, порожденных этой географией, выросших в ней?
Или это просто поэтическое прекраснодушие?
Ну, не сболтнул же он это от минутного воодушевления!
*
«Протекли за годами года,
И слепому и глупому мне
Лишь сегодня приснилось во сне,
Что она не любила меня никогда...

Только встречным случайным я был,
Только встречным я был на пути,
Но остыл тот младенческий пыл,
И она мне сказала: прости.

А душа моя — той же любовью полна,
И минуты с другими отравлены мне,
Та же дума — и песня одна
Мне звучала сегодня во сне...»

Это напоминает заготовки для красивого оформления чувств. Темплеты.
Эстрадная песня – из той же породы.
Исследование новых понятий. Осваивание. Подбор точных слов.
Это и лаборатория по исследованию проявлений подлинных чувств и подборка красивых фраз для выражения чувств или чего-то подобного в реальном человеке.
Конечно же, все это больше словесное творчество, чем реальность.
*
«Вдруг под ветром взлетел опадающий лист...»
Взахлеб спешит поэтически высказаться. Даже в ущерб обычному словоупотреблению. С небрежным выражением смысла. Но всем, конечно, понятно. Ему хочется. И так сказалось. Чем это берет? Не можешь сформулировать. Может быть, интонацией. Этим накатом поэтических картин.
Страдаешь от несовершенства чужих стихов.
Нужно строчки считать. Безупречные. Как ОМ считал. Построчно ценить поэтов.





Бродский
*
Он отмахивается от впечатлений, от их многообразия. Как и всякий человек. Как и всякий поэт. Как и всякий большой поэт, в конце концов. Даже поэт со знаком нобелевского качества. Отмахивается статьями, усталыми упоминаниями одного, другого, третьего. Отмахивается, чтобы не быть подавленному этим многообразием, этим кишением реальности. Это так понятно. В мире тщеславных людей. Многообразие мира, событий, книг, городов, архитектурных памятников, людей...
*
Вот уж кто абсолютно не принимал участия в действительности! Умение не видеть, не знать, не помнить, не отвлекаться.
Умение жить только в мире поэзии. Даже не в мире литературы – мир литературы это уже слишком широко, непредсказуемо, перемешано с грязью и вонью реальности.
Читаешь больше для того, чтобы уловить, прочувствовать (понять это нельзя) это его умение жить и работать в состоянии вненаходимости, отрешённости, непричастности.
Власти им брезговали. Он до сих пор вызывает брезгливое чувство. Богоизбранный пасынок. В мире и там, где родился. Он уплыл мимо всех и от всех. У него брали интервью на ходу. Маленькая Богоизбранная лодочка с косым парусом.
«А они океанские лайнеры?» Вроде того.
*
«Вообразить себя поэтом». Не стихотворцем, не версификатором, а поэтом по состоянию души, образу мыслей и жизни. То, что высокомерно не допускал И.Бр.
Как он в своей ревности стремился поотцеплять всяких недостойных, уцепившихся за борта поэтической лодки. В которой было место, может быть, только для него и ещё для двух-трех.
Произвол, несправедливость, поэтическая вольность...
И все же: правота именно поэзии. Может быть, И.Бр. отвращался от беллетристической болтливости и ни от чего больше?
 *
Проповедь не поэзие-центризма, а стихо-центризма. Упор на язык, на звуки, на рифму, на концентрацию, словесную экономию и пр. «...любая реальность стремится к состоянию стихотворения - хотя бы ради экономии». «...конденсированный вариант реальности».
*
Проза поэтов. Хоть Бродский, хоть Б.П. Избыток подробностей. Будто в подсознании у них – доказать наглядным примером, что поэзия более экономный вид писаний. «Вот видите, сколько слов затрачено, а стихами все было бы проще».
*
Эстафета спокойствия и достоинства, восходящая к Ахматовой.
«Примерно этому — а не навыкам стихосложения — мы у неё и учились».
Умение входить в такое состояние, в такое отношение и находиться в нем – может быть, самое драгоценное. Во все века.
Удобно из этого состояния задавать вопросы. Самому себе, ГБ…
Понимание того, что спешить и стараться бесполезно и бессмысленно.
*
Стихотворение «Сретенье», написанное незадолго до высылки.

Сретенье
Анне Ахматовой

Когда Она в церковь впервые внесла
Дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.

И старец воспринял Младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
Младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке Храма.

Тот Храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взоров небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.

И только на темя случайным лучом
свет падал Младенцу; но Он ни о чем
не ведал ещё и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.

А было поведано старцу сему
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем Сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил:
“Сегодня,

реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
дитя: Он - Твое продолженье и света

источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в Нем”. - Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами Храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах
спуститься.

И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена
Мария молчала. “Слова-то какие...”
И старец сказал, повернувшись к Марии:

“В лежащем сейчас на раменах Твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым

терзаема плоть Его будет, Твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть Тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око”.

Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значенье и теле

для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шагал по застывшему Храму пустому
к белевшему смутно дверному проёму.

И поступь была стариковская тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога

пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами Храма.

Он шёл умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шёл по пространству, лишённому тверди,

он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою,

как некий светильник, в ту чёрную тьму,
в которой дотоле ещё никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.

Удивляешься не теме стихотворения, а именно тому, что это последнее стихотворение, написанное в России. Человека высылают, у него по тем временам фундаментальные изменения в жизни.
Раньше уезжали навсегда. Он и уехал навсегда.
А Бродский пишет стих на библейскую тему!
Это должно бы быть главным сожалением авторов, которым не дано в этом мире понимать такие вещи.
Не какая-то там примитивная завись к «священному дару», к «бессмертному гению», а именно к этой способности жить только своими авторскими, поэтическими задачами, держать их постоянно на рабочем столе при всех обстоятельствах.
Есть вообще совершенно бытовые вещи.
Есть абсолютно советские папа и мама, для которых отъезд Ёси – главное и неизлечимое уже горе их жизни.
И есть авторская, поэтическая работа, которая идёт своим чередом поверх повседневности разного качества и значения.
Реальность или мешает или способствует поискам ответов на вопросы, которые сам автор ставит себе в этом мире.

И вот это о том же:

«В 1964 году ... я попал за решётку... В третий, по-моему раз. И меня повезли на север со сроком пять лет и так далее, так далее, так далее. И я к тому времени уже писал стихи и в общем... стихи для меня... и в общем чувствовал себя лучше всех и вся. По крайней мере порядком выше всех и вся. И оказался... Я помню купе...»
*
Попробовать читать Бродского не как стихи. Преодолеть внутреннюю раскачку. Удастся ли!
«Жизнь начинается заново именно так — с картин изверженья вулкана, шлюпки, попавшей в бурю. С порождённого ими чувства, что ты один смотришь на катастрофу. С чувства, что ты в любую минуту готов отвернуться, увидеть диван, цветы в жёлтой китайской вазе рядом с остывшим кофе. Их кричащие краски, их увядшие рты тоже предупреждают, впрочем, о катастрофе».

Неприятно вдруг от ритма. И от клацанья - в замок соединённых рифмой строк. Будто друг к другу приговорённых. Будто у домашних птиц по-одинаковому вырван кусок хвоста, чтобы хозяева их узнавали по этой особой примете.
Курятник мыслей может существовать и без этого мучительства.

«Каждая вещь уязвима. Самая мысль, увы, о ней легко забывается. Вещи вообще холопы мысли. Отсюда их формы, взятые из головы, их привязанность к месту, качества Пенелопы, то есть потребность в будущем.
Утром кричит петух. В новой жизни, в гостинице, ты, выходя из ванной, кутаясь в простыню, выглядишь как пастух четвероногой мебели, железной и деревянной».
*
1962 год.
«Добрый день. Ну и встреча у нас.
     До чего ты бесплотна:
     рядом новый закат
     гонит вдаль огневые полотна.
     До чего ты бедна. Столько лет,
     а промчались напрасно.
     Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна».
И те уроды посадили его за тунеядство!
Отчётливо ощущается вековой гул русской поэзии на глубину, по крайней мере, ста пятидесяти лет. Тут и Пушкин, и Блок, и Ахматова...
*
«Рыжему-таки сделали биографию», - можно так зло сказать.
Ему не дали побыть самим собой, сделать – если бы он это захотел - себе биографию самостоятельно. Тянули, толкали…
Но и тут не сказать, куда тянули и толкали, нужно ли это ему было? Пожалуй, что и не нужно. Хороший парень был и без того. Рыжий такой.
*
Бродский понимает важные вещи. Это редко встречаешь.
А в чём-то он капризный литератор – злой, равнодушный к чужому, не относящемуся к его литературной вере. Эта молодая, чисто спортивная злость, задор, безжалостность сохранились в нём до самого конца. Он так и не понял, как это бессмысленно.
*
И. Бродский сделал, что мог, при своём таланте, в своём положении. Это самое ценное в нём. Он не свернул в «стихотворность». Остался верен поэзии, поиску своего пути, независимости. Чего же ещё! Всё хорошо.
Может быть, это в нём от Ахматовой. Или они просто совпали.
*
Готовая фабула.
Бродский. «Любовь»
Я дважды пробуждался этой ночью
и брёл к окну, и фонари в окне,
обрывок фразы, сказанной во сне,
сводя на нет, подобно многоточью,
не приносили утешенья мне.

Ты снилась мне беременной, и вот,
проживши столько лет с тобой в разлуке,
я чувствовал вину свою, и руки,
ощупывая с радостью живот,
на практике нашаривали брюки

и выключатель. И, бредя к окну,
я знал, что оставлял тебя одну
там, в темноте, во сне, где терпеливо
ждала ты, и не ставила в вину,
когда я возвращался, перерыва

умышленного. Ибо в темноте —
там длится то, что сорвалось при свете.
Мы там женаты, венчаны, мы те
двуспинные чудовища, и дети
лишь оправданье нашей наготе.

В какую-нибудь будущую ночь
ты вновь придёшь усталая, худая,
и я увижу сына или дочь,
ещё никак не названных, — тогда я
не дёрнусь к выключателю и прочь

руки не протяну уже, не вправе
оставить вас в том царствии теней,
безмолвных, перед изгородью дней,
впадающих в зависимость от яви,
с моей недосягаемостью в ней.
Февраль 1971.

Действительно, гигант. Совсем не похож на совписовских авторов. Он на все времена.
Его стихи трудно наверное учить наизусть. Может быть, и не надо. Стихи ему нужны именно для того, чтобы сжимать в самый минимум осмысленный поэтический текст. Это была его фишка – преимущества стихов над прозой. Стихи со своей условностью больше подходят для компактного, концентрированного выражения смысла.
Позавидуешь. Многие и в прозе пробуют так-то. Некоторые даже нарочито «поэтизируют» прозу, делают её похожей на стихи с помощью отбрасывания как бы лишнего для понимания, оставляя только что-то для пунктирно угадываемого смысла.
*
Интересно, у Бродского были комплексы по поводу его Нобелевской премии? Дана она за литературные достижения или просто для того, чтобы досадить Советскому Союзу?
Может, конечно, быть, что он был настолько уверен в себе, в своём непреходящем значении, что и тени каких-то сомнений не возникали в нём. Гений! – и всё тут!
Но скорее всего он решал гораздо более существенные и важные задачи в своей авторской жизни. Думается, что он вообще игнорировал эту проблематику. Перед ним стояли такие увлекательные, тысячелетиями не решаемые человечеством задачи, что отвлекаться на такие пустяки, как самоупоение по случаю какой-то там премии, было ему совершенно неинтересно.

Из нобелевской лекции:

«Поэт, повторяю, есть средство существования языка. Пишущий стихотворение, однако, пишет его не потому, что он рассчитывает на посмертную славу, хотя часто и надеется, что стихотворение его переживёт, пусть ненадолго. Пишущий стихотворение пишет его потому, что язык ему подсказывает или попросту диктует следующую строчку. Начиная стихотворение, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится, и порой оказывается очень удивлён тем, что получилось, ибо часто получается лучше, чем он предполагал, часто мысль заходит дальше, чем он рассчитывал. Это и есть тот момент, когда будущее языка вмешивается в настоящее...»

Это только одна из интереснейших тем для размышлений об авторской работе.
Большие авторы всегда - в лихорадке поиска. Авторская работа и просто человеческая жизнь подкидывает столько труднейших вопросов, что жизни, как правило, не хватает для ответов на них.
*
Бродские стихи. Попытки понимания.
Этому явлению в авторских занятиях ещё не находилось и не искалось объяснение или хоть какой-то комментарий. Что это? Каким ветром надуло? Некая стихия. Стихия стихов! Ниоткуда. Но как-то это уже узнавалось и понималось именно как стихи.
Примерно то же самое бывает с нежными чувствами. Откуда-то всё это знается! В точных определениях.
Это любовь, а это стихи. Ни с чем и ни с кем не сообразуясь. Рождение и того и другого будто из ничего.
Поверишь в реинкарнацию.
*
Удивился ещё раз. Старая запись. Ей уже почти пятнадцать лет.

«Бродский. Что это он такое написал?

"Пролитую слезу
из будущего привезу,
вставлю ее в колечко.
Будешь глядеть одна,
надевай его на
безымянный, конечно."

"Ах, у других мужья,
перстеньки из рыжья,
серьги из перламутра.
А у меня - слеза,
жидкая бирюза,
просыхает под утро."

"Носи перстенек, пока
виден издалека;
потом другой подберется.
А надоест хранить,
будет что уронить
ночью на дно колодца."»

Удивился, что это Бродский написал.
Поэты существуют вне нашего мира и там находят свои стихи. В повседневной жизни их нет.
В Интернете тоже удивляются:
«И опять наше удивление таланту, который в 18 лет написал эти строки».
*
Волков и Бродский.
Несерьезные вопросы Соломона и серьезнейшие ответы Иосифа.
Иосиф будто не замечает, что у Соломона по-детски - литераторско-журналистски - устроены мозги.
*
Освоение стиха.

«Джаз предместий приветствует нас,
слышишь трубы предместий,
золотой диксиленд
в черных кепках прекрасный, прелестный,
не душа и не плоть --
чья-то тень над родным патефоном,
словно платье твоё вдруг подброшено вверх саксофоном».

Автор не уточняет кого «нас», и платье просто «твоё».
С кем он говорит? О ком? Поэзия в этом уточнении не нуждается.
Это может быть ключом к писаниям о чём угодно.
Соблазнительные возможности реализации авторской свободы.
Он  входит в это поэтическое пространство. Со своими обитателями, своим пейзажем, шумами, запахами, со своими поэтическими законами цвето-звуковосприятия. Входит вместе с кем-то. Вместе с каким-то лирическим героем. Не называемым. И отвлекается от внешнего мира.
Мы точно знаем, что нам показывают. Внутреннее кино. Авторское. Никакой реальности. Есть только приблизительная и условная связь внутреннего поэтического мира с миром реальным – с этим «парадизом мастерских и аркадией фабрик». 
*
Бродский. Способность добираться до сути в своём деле, схватывать всё самое важное и уже не выпускать из понимания.
Никакой поверхностности - с пятого на десятое - в понимание сути. Перед ним будто вся картина того, в чём он хочет разобраться, В достаточной полноте и цельности.
Бродский сам сделался для других чем-то существенным, сам творил суть.




Бродский. «В деревне Бог живёт не по углам...»
*
«В деревне Бог живёт не по углам,
как думают насмешники, а всюду.
Он освящает кровлю и посуду
и честно двери делит пополам.

В деревне он – в избытке. В чугуне
он варит по субботам чечевицу,
приплясывает сонно на огне,
подмигивает мне, как очевидцу.

Он изгороди ставит. Выдаёт
девицу за лесничего. И в шутку
устраивает вечный недолёт
объездчику, стреляющему в утку.

Возможность же всё это наблюдать,
к осеннему прислушиваясь свисту,
единственная, в общем, благодать,
доступная в деревне атеисту».

Удивительная независимость мышления.
На это обращаешь внимание ещё только у Тарковского.
Они один на один с этим миром. Будто никого позади и вокруг них нет.
Ничего особенного, конечно. Но нет работы на публику - на читающую аудиторию.
Услышат их кто-то или нет? Кажется, что это для них второстепенный вопрос.
*
Всегда казалось, что он вне процесса. Один на один с Богом, Космосом, Великой Пустотой, Вечностью…
Он, конечно, ткёт свою ткань по известным технологиям, но это и всё его заимствование.
Непереносимость стихотворных текстов. Обман и самообман. Ничего не поделать. Что-то лишнее, ненужно возведённое, наряженное, суетное, деланное… Земное – в конце концов!
*
«В деревне Бог живёт не по углам, как думают насмешники, а всюду...»
Важно осторожно пробираться по мыслям и словам...
Хотя какая там осторожность! Не уберечься от глупости, от непонимания, запала опрометчивости...
А у И. Бр. все получается. На удивленье. Такое качество понимания!
Он будто один такой на всю ту эпоху.
Это не детский лепет площадных шестидесятников. Которые по жизни были заняты обслуживанием населения. При всех их «достижениях»!
У И. Бр. совсем другие интонации, другой взгляд на мир, на самого себя, другой уровень понимания... Он не культработник.
*
Он это серьёзно!
«В деревне Бог живёт не по углам,
как думают насмешники, а всюду...»
Это скольжение, проскальзывание в сущностные вещи. Вместе со словами, вслед за словами. У поэзии такая способность. Не объясняя все до винтиков, не раскладывая по полочкам. А сразу – и уже где-то очень близко.
*
Он сторонний наблюдатель. Смотрит на все со стороны. И как атеист, и как городской житель, и как интеллигент, и как иудей.
Это их Бог – русский, деревенский, мало имеющий к нему к простому  «очевидцу», случайному здесь прямого отношения.
Его не принимают в эту компанию. У них свои дела.
Он такой же наблюдатель, как и сам Бог. Все это видит вместе с Ним.
Из-за его плеча.
*
Деревенское, будто неспешное, упорядоченное, кажется на века, существование в этом глухом деревенском углу.
Бог и человек… Кажется, и того, и другого сослали сюда из шумных, бестолковых городов. Чтобы они в тишине поразмышляли над мироустройством.
Бродский создаёт такую словесную конструкцию, в которую вписан человек и Бог, и которая в немногих словах позволяет представить  их сосуществование в этом смиренном месте.
Не можешь не думать о том, что в словах всё дело. Будто только благодаря им мир таков, каким он начинает видеться за этими словами.
И предоставленная для понимания реальность трактуется Бродским прямо набело, без предварительной подготовки и теоретических выкладок.
В этом будто бы незамысловатом, из случайных наблюдений наброске на материале жизни северной деревни угадано что-то существенное, неизменное, не по прихоти, а вынужденное. И чуть ли ни до второго пришествия.
Почти предельно упрощённое существование. Только самое необходимое для выживания.
Тоже, наверное, чтобы можно было не отвлекаясь думать об этом суровом земном мире.
Почему он так неласков к человеку?





Булгаков
*
«М. и М.» – нечто дырявое, как кружево. Кажется, что вот дыры чем-то заполнятся и будет вещь.
*
Любимый автор «технической» интеллигенции.
*
«Свежесть осетрины», печатание-непечатание, критик Латунский, даже «квартирный вопрос», который, как известно,  для некоторых - «самый важный в жизни»… Не слишком ли все это несущественно!
*
Гофман, Булгаков… Упрощение авторской задачи. Открытым текстом - о тайном, об оборотной стороне человеческого мира.
Трансцендентное, выведенное в быт. Оттого так странны его герои, его книги.
*
«Бег» – фреска по замыслу. Поэтому – размытость, контурность, приблизительность.
*
«Мастер…» Нельзя расстараться и написать один гениальный роман. Трудно представить реального автора в ситуации, обрисованной М.Б. Чехова, к примеру, Льва Николаевича…
Нормальная профессиональная жизнь. Без надрыва и истерик. Со своими, конечно, трудностями… Но не так же, чтобы убиваться из-за своего романного опуса!
*
М.Б. Чистая условность. И «Иван Васильевич», и «Собачье сердце», и «Роковые яйца», и «Мастер...»
Всё просто. Игра в литературу.
Даже нет видимого намерения что-то изобразить «под реальность».
Может быть, здесь та же история, что была с живописью после изобретения фотографии. Сразу появились импрессионисты и пр., для которых фотографическая точность изображения реальности перестала быть художественной задачей.
Литература до этого дошла несколько позже.
Перестали гнаться за фотографически точным изображением реальности.
Но в литературе это и по-другому всё. Прямых, буквальных  аналогий с живописью тут быть не может.
И всё же есть очевидные вещи. Наряду с продолжением линии, условно говоря, Л.Н. начинается что-то совсем другое.
У М.Б. в почёте были Гоголь,  Гофман. Может быть, это они помогли М.Б. решиться на его фантастику. Показали, так сказать, дорогу.
*
«М. и М.» Чувствуется какая-то недоработка. Может быть, времени не хватило. Торопился. И от этого впечатление мелкости, суеты. Какие там квартиры, ГПУ, валюта, осетрина! Печатание – не печатание! Связал всё это с вечностью. Будто ГБ больше делать нечего, как заниматься этой человеческой ерундой.
*
ТВ-фильм. «Михаил Булгаков. Биография. Роман с тайной».
Столько глупостей наговорено! Несчастная судьба, страдания и пр. Что может быть несчастного в авторской жизни! В принципе! Какие жалкие глупости! «Трагедия одуванчиков, которых никто не сдувает!»
М. Чудакова с её ненавистью к Советам, какие-то мелкие глупости либерастского толка в высказываниях других участников, глупые поползновения мистифицировать биографию М.Б., много просто балабольства по поводу и без повода.
Их послушать, так М.Б. считал, что в России поселился дьявол с приходом Советской власти. Если уж на то пошло, то можно говорить о том, что все эти годы были годами изгнания дьявола из людей, их лечение.
Как у Пякина: переделка людей под человеческий строй психики из дьявольского.
И в какой-то мере это удалось. В войне победили люди именно такого склада психики. Что бы ни говорила всякая либератрасня. Вроде М. Чудаковой.
И вообще... Старая пестня: «мозг нации» много о себе понимает. Как всегда, во все времена. Исстрадались, бедные, от злокозненного Сталина. А страну им не жаль! Пониманьице у них, даже у больших имён, утлое.
И ничего в этом смысле не меняется.
*
М.Б. и есть то запретное средство, которым соблазняют праздных людей. Средство, которое никого не может излечить.
*
Пилат, Воланд... Смешно, когда из этого делают литературоведческие выкройки и по ним шьют что-то претендующее на наукообразие.
*
Булгаков, может быть,  и не задумывался над природой Воланда: волшебный чёрт, и всё.
Главное, чтобы это как-то работало на фабульные выдумки автора.
*
М.Б. Почему дьявол, а не какой-нибудь правильный ангел? С тем же успехом.
Ангелы скучны? Своей правильностью, многими самоограничениями..? С ними не состроишь весёлой книжки?
Бес и ангел – это такие беллетристические условности.
Про беса М.Б. уже писали. Он понадобился автору, якобы, от бессилия перед действительностью. Других средств автор уже как бы не видел. Как будто СССР 30-х годов это что-то небывалое по жестокости, несправедливости, непереносимости во всей истории человечества. Именно в советской России и именно в это время он понадобился для борьбы с проявлениями человеческих слабостей, с испорченностью человеческой породы... Получается, что даже не с откровенным, открытым злом, а с обыкновенными недостатками людей, свойственными им во все времена в любой месте на земле.
Вот Воланд и разоблачил эти недостатки в гражданах советской России, в москвичах. Разоблачил, поиздевался над ними и был таков.
Конечно, с ангелом на месте Воланда было бы не так забавно и остроумно, как с говорящим котом или с Коровьевым-фаготом. Ангелы ответственны и серьёзны, они ограничены в своих возможностях и средствах. Непонятно, чтобы они вообще делали. Наверное, ничего бы не делали. У них кроткий нрав. Они, скорее всего, просто скорбно закатывали глаза, при встрече с человеческими несообразностями.
Есть, правда, понятие «Ангел карающий». Использовал ли кто-то в литературе такую задумку?
Но это было бы – как и с бесом - тоже от бессилия.
Эти авторские, беллетристические игры... С одной стороны надо что-то делать с гибнущим человечеством, а с другой это гибнущее человечество нужно забавлять всякими фантастическими историями.






Бунин
*
Начало «Жизни Арсеньева». «Всё и все, кого любим мы, есть наша мука, - чего стоит один этот страх потери любимого!» Зачем он пишет это? Не утерпел?
Душа. Она, в самом деле, живёт в любви. Это её среда обитания.
Без любви душа никуда не исчезает. Она остаётся. Но её не чувствуешь. Она не болит. Она ничем себя не проявляет. Будто и нет души.
Орган любви. Настоящий. А не то, что в обиходной анекдотической действительности имеют в виду в подобных случаях.
*
И.Б. вёл нищенский - от одного почти случайного заработка к другому – авторский образ жизни. Стихи продавал построчно, выступал на вечерах за гонорары, что-то то тут, то там издавал. Ничего не изменилось. И нынче все так же: случайные заработки, подёнщина, вечера, семинары с кормёжкой, спонсоры и меценаты, к которым надо идти на поклон.
*
От И.Б. ощущение, ассоциирующееся со словом «железный». У него не письмо, а чугунное литье, так все прочно и закономерно.
Мир И.Б. «Отбор» в этот мир. Не все темы годятся для «чугунного литья». Не всё годится для его «чугунно-литейной» прозы.
*
«Чистый понедельник». И.Б. в 44 году. Воспоминания или выдумки, полуреалистические, полунафантазированные. Воссоздание давно исчезнувшего, бесконечно далёкого мира. И той его сердцевины, той главной движущей силы невыразимой притягательности -  атмосферы отношений мужчины и женщины. Всё это утрачивается с годами, стирается временем. А может быть, этого никогда и  не было. Но вот под пером автора – родилось. И в этом мире можно пожить. Он всегда воспроизводим. Снял книгу с полки и всё.
*
Бунинское «прозябание» в уездном сонном городишке. Его герои были лишены и того призрачного, привнесённого, внушённого школой и институтом советских времён ощущения нужности производству, социалистическому отечеству…
*
«Без роду-племени», 1897 г. Попахивает «Нивой», но хорошо. Властно, свежо, сильно. Наивно. И всем ветрам открыто. И грустно. Кажется, что та жизнь все так же шумит где-то там на глубине 1897 года.
*
«Это как зажечь еще один костерок в бескрайней ночной степи: в наивном желании осветить мир».
Если бы прочёл такое у кого-нибудь, то оставался бы равнодушным к этой мысли до тех пор, пока не вспомнил бы небольшую в алом шероховатом переплёте книгу И.Б. «Любовь», где собраны рассказы о любви, начиная с первых и кончая самыми последними, может быть, датируемыми сорок пятым, сорок третьим годами.
Что можно сказать? Эволюция. Это естественно. Но что-то еще?
Чтение всего этого  – такое же безнадёжное, по сути, дело, как было когда-то и их написание.
Легкие, схематичные, графичные, может быть, в какой-то степени карикатурные, однотонные последние рассказы. И полновесно живописные, мрачноватого колорита – дореволюционные. Последние – занимательнее, острее, тоньше. Ранние больше оставляют памяти. Где-то в середине – лучшее.
*
«Жизнь Арсеньева» Все в прошлом. Промытая, вроде бы та же бунинская живопись. Промытая – она понимается лучше. Лирик. Арсеньев. Поэт уездного городка, летних пыльных улочек с одноэтажными домами с открытыми окнами, полусонной жизнью, праздностью, бродяжничеством, созерцанием какой-то обалдевшей, взморенной жарким летом российской жизни, с её базарами, пристанями, пароходами, гостиницами, суетой, криками… Все время будто идёшь в жаркий день по базару, от солнца не скрыться, больно глазам, мысли нет.
*
«Ворон».
«Мы рядом, близко друг к другу, стояли у окна, в которое свежо пахло водой и городской мокрой пылью, и, казалось, только смотрели и слушали с пристальным волнением. Потом мелькнули последние дроги с каким-то громадным красным баком на них, сердце у меня забилось сильнее, лоб стянуло - я взял ее безжизненно висевшую вдоль бедра руку, умоляюще глядя ей в щеку, и она стала бледнеть, приоткрыла губы, подняла вздохом грудь и тоже как бы умоляюще повернула ко мне светлые, полные слез глаза, а я охватил ее плечо и впервые в жизни сомлел в нежном холоде девичьих губ...»

Как у него получается – столько рассказов о чём-то подобном и всё будто в первый раз!
В самом деле! Это же возможно человеку в его одноразовой жизни пережить в полной мере только единожды!
Откуда тогда всё это?
Разве только, если воспользоваться снами!
*
«В Париже».
«Она подняла висевший у неё на поясе блокнот и записала на нем кусочком карандаша. Руки у неё были очень белые и благородной формы, платье поношенное, но, видно, из хорошего дома».

Несколько простодушные заметки.

И это:

«Он давно не был так оживлён, как в этот вечер, благодаря ей, и последняя мысль возбудила в нем некоторое раздражение. Да, из году в год, изо дня в день, втайне ждёшь только одного, - счастливой любовной встречи, живёшь, в сущности, только надеждой на эту встречу - и все напрасно...»

Тоже – нет слов как простодушно!

Бунина любят сравнивать с Чеховым.
У Чехова было много написано, помимо прочего, на социальные, условно, говоря, темы. Он всё время что-то хотел от России, от её порядков, от её обитателей...
У Бунина эти темы утратились, развеялись, сгорели в огне революции и Гражданской войны. В этом главное и разительное несходство между Буниным и Чеховым.
Разные им времена достались.
И что осталось Бунину в авторской работе после того, как он покинул Россию? Да то же, что и многим другим эмигрантским авторам. Осталось что-то ностальгическое о дореволюционной России, об ушедшей молодости... Об одиночестве людей, выброшенных из полноценной, активной жизни, об эмигрантской бесприютности и тоске...
Остались литературные, словеснические этюды на тему нежных чувств. Эти тонкие, изящные, изысканные наблюдения за отношениями между мужчинами и женщинами.
Ближе к середине рассказа «В Париже» вспомнил, что уже читал его лет сорок назад. Вспомнил и то, что в рассказе всё плохо заканчивается.
И по-другому не могло быть в рассказе, написанной в оккупированном немцами Франции в октябре 1940 года. И весь Бунин «Тёмных аллей» таков.
Эти переборы историй нежных чувств... Напоследок.
Заканчивается всё в его жизни. Сначала – Россия после 1917-го. Потом относительно авторски активный период «Жизни Арсеньева. И окончательно в 40-х - «Тёмными аллеями».
*
Может быть, это главное в идее «Тёмных аллей»: напрасное желание вернуть хоть как-то то молодое, утраченное прошлое.
К пониманию таких вещей будто подступаешь совсем близко после неожиданного всплеска собственных совершенно бредовых переживаний по поводу давнего прошлого.
Не одни только «поиски утраченного времени» с лёгкой элегической ностальгией, а что-то мучительное и даже выматывающее. И бессильное перед временем. С его невозвратностью.
Человеческое и тут же, оказалось, авторское бессилие что-то вернуть из прошлого. Сплошное мучение.
Автор во всеоружии своей изощрённой словесности оказывается простым одноразовым человеком. Никакой разницы.
Это – через такую прорву времени – чуть ли ни страстное желание обладать! И муки невозможности.
Почти уверен, что «Тёмные аллеи» об этом.



«Косцы»
«Мы шли по большой дороге, а они косили в молодом берёзовом лесу поблизости от неё - и пели.

Это было давно, это было бесконечно давно, потому что та жизнь, которой все мы жили в то время, не вернётся уже вовеки.

Они косили и пели, и весь берёзовый лес, еще не утративший густоты и свежести, еще полный цветов и запахов, звучно откликался им.

Кругом нас были поля, глушь серединной, исконной России. Было предвечернее время июньского дня… Старая большая дорога, заросшая кудрявой муравой, изрезанная заглохшими колеями, следами давней жизни наших отцов и дедов, уходила перед нами в бесконечную русскую даль. Солнце склонялось на запад, стало заходить в красивые лёгкие облака, смягчая синь за дальними извалами полей и бросая к закату, где небо уже золотилось, великие светлые столпы, как пишут их на церковных картинах. Стадо овец серело впереди, старик-пастух с подпаском сидел на меже, навивая кнут... Казалось, что нет, да никогда и не было, ни времени, ни деления его на века, на годы в этой забытой - или благословенной - богом стране. И они шли и пели среди её вечной полевой тишины, простоты и первобытности с какой-то былинной свободой и беззаветностью. И берёзовый лес принимал и подхватывал их песню так же свободно и вольно, как они пели».

«Конечно, они «прощались, расставались» и с «родимой сторонушкой», и со своим счастьем, и с надеждами, и с той, с кем это счастье соединялось:

Ты прости-прощай, любезный друг,
И, родимая, ах да прощай, сторонушка! -

говорили, вздыхали они каждый по-разному, с той или иной мерой грусти и любви, но с одинаковой беззаботно-безнадёжной укоризной.

Ты прости-прощай, любезная, неверная моя,
По тебе ли сердце черней грязи сделалось! –

говорили они, по-разному жалуясь и тоскуя, по-разному ударяя на слова, и вдруг нее разом сливались уже в совершенно согласном чувстве почти восторга перед своей гибелью, молодой дерзости перед судьбою и какого-то необыкновенного, всепрощающего великодушия, - точно встряхивали головами и кидали на весь лес:

Коль не любишь, не мил - бог с тобою,
Коли лучше найдешь - позабудешь!

и по всему лесу откликалось на дружную силу, свободу и грудную звучность их голосов, замирало и опять, звучно гремя, подхватывало:

Ах, коли лучше найдешь - позабудешь,
Коли хуже найдешь - пожалеешь!

В чем ещё было очарование этой песни, ее неизбывная радость при всей ее будто бы безнадежности? В том, что человек все-таки не верил, да и не мог верить, по своей силе и непочатости, в эту безнадежность. «Ах, да все пути мне, молодцу, заказаны!» - говорил он, сладко оплакивая себя, Но не плачут сладко и не поют своих скорбей те, которым и впрямь нет нигде ни пути, ни дороги. «Ты прости-прощай, родимая сторонушка!» - говорил человек - и знал, что все-таки нет ему подлинной разлуки с нею, с родиной, что, куда бы ни забросила его доля, все будет над ним родное небо, а вокруг - беспредельная родная Русь, гибельная для него, балованного, разве только своей свободой, простором и сказочным богатством. «Закатилось солнце красное за темные леса, ах, все пташки приумолкли, все садились по местам!» Закатилось мое счастье, вздыхал он, темная ночь с ее глушью обступает меня, - и все-таки чувствовал: так кровно близок он с этой глушью, живой для него, девственной и преисполненной волшебными силами, что всюду есть у него приют, ночлег, есть чье-то заступничество, чья-то добрая забота, чей-то голос, шепчущий: «Не тужи, утро вечера мудренее, для меня нет ничего невозможного, спи спокойно, дитятко!» - И из всяческих бед, по вере его, выручали его птицы и звери лесные, царевны прекрасные, премудрые и даже сама Баба-Яга, жалевшая его «по его младости». Были для него ковры-самолеты, шапки- невидимки, текли реки молочные, таились клады самоцветные, от всех смертных чар были ключи вечно живой воды, знал он молитвы и заклятия, чудодейные опять-таки по вере его, улетал из темниц, скинувшись ясным соколом, о сырую Землю-Мать ударившись, заступали его от лихих соседей и ворогов дебри дремучие, черные тони болотные, носки летучие - и прощал милосердный бог за все посвисты удалые, ножи острые, горячие...

Еще одно, говорю я, было в этой песне - это то, что хорошо знали и мы и они, эти рязанские мужики, в глубине души, что бесконечно счастливы были мы в те дни, теперь уже бесконечно далекие - и невозвратимые. Ибо всему свой срок, - миновала и для нас сказка: отказались от нас паши древние заступники, разбежались рыскучие звери, разлетелись вещие птицы, свернулись самобранные скатерти, поруганы молитвы и заклятия, иссохла Мать-Сыра-Земля, иссякли животворные ключи - и настал конец, предел божьему прощению.

Париж. 1921»

«Срединная, исконная Россия». Можно ли было не трогать её революцией? Бунин ропщет. 1921. Он только что всё бросил и уехал в эмиграцию. Ему безумно жаль ту канувшую в небытие Россию.
Так можно ли было? Ответ понятен – нет.
С одной стороны - иллюзии быстрых социальных изменений, обещанных коммунистами. С другой стороны – избыточное, излишнее административно-карательное рвение чиновников. С третьей стороны – необходимость ограничения враждебных советской России сил – той прослойки скептически настроенных, не желающих перемен, довольных тем, что было, граждан. Всё это вылилось в насилие 20-х, 30-х годов.
А как надо было? Теперь никто не скажет.
И ведь закончились 30-е, и пришёл 1941 год! Это что-то да значит. Этим годом могла закончиться Россия. Всякая – и советская, и бунинская. Пушкинская, толстовская, чеховская... Кадетская, троцкистская, большевицкая, славянофильская, сменовеховская...
Может быть, без той немилосердной суровости 20-х и 30-х годов не устояли бы, не отстояли бы Россию. Была бы сомневающаяся на каждом шагу, тянущая страну в разные стороны, руководствуясь только собственными сиюминутными интересами, расхлябанная масса граждан.
Всё то, что имелось уже в 1917 году после февральской революции, когда наступило в России безвластие! Уже тогда всё могло закончиться. Но проклятые Буниным большевики собрали страну заново. И в 1941 году не дали ей пропасть.
И, слава Богу, «срединная, исконная Россия» никуда не делась. Живёт.



О подлинности
Статья Ф Степуна «Иван Бунин».
О «подлинности», о том, что Бунин занимался не перепевами чужого, а только своими мыслями, представлениями, чувствами и не изменял себе, своей подлинности, не подменял себя.

«Если бы мне сказали, что среди современных русских писателей есть люди, превосходящие в том или ином направлении Бунина, я бы не стал спорить. Я согласился бы, что есть умы более широкого охвата, есть искусники упорнее Бунина, ищущие новых и своеобразных путей художественного творчества, есть поэты большей пророческой силы и есть, наконец, кисти более яркие и размашистые. Не согласился бы я лишь с одним — с тем, что у нас есть таланты, равные Бунину по своей внутренней подлинности и по совершенству своих проявлений. В этом смысле Бунин мне, действительно, представляется почти единственным и в этой своей единственности всем нам, в особенности же поднимающемуся в Европе русскому писательскому молодняку, особенно нужным и ценным мастером».

 «Всем нам кажется, что мы хорошо знаем, что такое подлинность и что мы подлинное всегда отличим от неподлинного. Такое представление, конечно, — величайший самообман. Если бы мы опытно знали и логически осознавали грань, отделяющую подлинное от неподлинного, мы бы не ошибались постоянно так страшно и в себе, и в других, как мы ошибаемся».

«В неподлинность и произвол потому легко соскальзывают люди, утверждающие свое «я» вне связи с истиной, или люди, утверждающие его на чужой истине. Для проблемы духовной жизни, и, прежде всего, для проблемы художественного творчества, второй случай важнее первого. Типичный для современной Европы, а отчасти (пусть в меньшей степени) и для России, как советской, так и эмигрантской, процесс вытеснения первичного искусства умелым писательством связан прежде всего с той легкостью, с которой современный образованный человек сливает свое творческое «я» с любой, а потому и чужой истиной, с чужой идеологией, с чужим социальным заказом. Всё, что мы ощущаем и называем литературной модой, веянием, направленчеством, тенденцией, манерой, — всё это, в большинстве случаев, творчество на чужой счёт, раздувание своего «я» мехами чужих, не личным опытом добытых, не своею жизнью взращенных и оплаченных истин».

«Неподлинность» - это то, что давно уже утвердилось в писательстве. Писатели «выходят в жизнь», хотят быть современными, подхватывают разные, пусть и трижды полезные и злободневные, идеи, тащат всё это в свои книги. И это невозможно читать. Потому что за текстом не ощущается авторского человека с его подлинными озабоченностями, мыслями, ощущениями. Нет человека, который появился в мир, проживает жизнь, думает о смерти, о Боге, о том, что имеет отношение к его личному существованию на этой земле в его краткой жизни.

Эта подлинность всегда присутствовала в больших авторах.

Из заметок о Бродском:

«Всегда казалось, что он вне процесса. Один на один с Богом, Космосом, Великой Пустотой, Вечностью…
Он, конечно, ткёт свою ткань по известным технологиям, но это и всё его заимствование.
Непереносимость стихотворных текстов. Обман и самообман. Ничего не поделать. Что-то лишнее, ненужно возведённое, наряженное, суетное, деланное… Земное – в конце концов!»

Примерно такие же мысли много раз возникали и в отношении других авторов.

В этом видишь главное, например, у Арсения Тарковскоо:
*
«И звёзды брезжущие на лету над мокрыми сентябрьскими садами...»
Всё-таки главное в этом деле – это авторски существовать один на один со вселенной. Если не брать выше.
Только та женщина из его стихов... Молчит где-то рядом.
И ещё: ему не тесно. Он один.
*
«Стол накрыт на шестерых...»
И еще многое другое в том же роде. Он не думал о второстепенных, не относящихся к сути своего занятия вещах. Это его главное отличие. С ним чувствуешь, что это занятие никогда не отомрёт. Будет обновляться, возрождаться с каждым новым автором. Таким же по пониманию своего дела. Увлечённых сутью.
Все-таки у него особая интонация. Нет публичной суеты. Суеты излишней публичности.  Так можно писать всю жизнь. «Не привлекаясь, не участвуя».

Степун сравнивает Бунина с его современниками.

«Установить справедливое отношение к России кануна революции людям моего поколения нелегко. С уверенностью можно сказать лишь то, что время между революцией 1905 года и войной 1914 года войдет в историю, с одной стороны, порой подлинного расцвета и углубления русской культуры, с другой — порой явно нездорового, исполненного ядовитых соблазнов, утончения русской интеллигентской духовности. Молодому писателю было в ту пору нелегко внутренне справиться с богатством наступавших на него идей; еще труднее — отстоять себя от внешнего подчинения им. Слева наступала на него политика: Маркс, пролетарий, община, Пресня, Дума; справа — эстетика: Ницше, Соловьев, соборность, Бодлер, Малларме, Ибсен, «оркестра»... Этого столпотворения идей и теорий, проповедей и провозглашений не выдерживал почти никто.
          Годы, в которые креп и развивался талант Бунина, были, поэтому, годами более или менее опасных срывов почти у всех значительных русских писателей. Это были годы, когда Леонид Андреев, инстинктом наталкивающийся на «проклятые вопросы», которые ему не удавалось увидеть при свете разума, безоглядно губил ложными надуманностями свой настоящий талант; годы, когда Максим Горький марксистской схемой и ницшеанским афоризмом подстругивал волжского босяка под европейского пролетария; когда Арцыбашев, как бы в предчувствии увлечения «физкультурой», превозносил блуд и Аполлона, а Михаил Кузмин писал свои стилистические замечательно сделанные повести, светло журчащие, как струи версальских фонтанов, и всё же отравленные тонкими ядами какой-то камерной хлыстовщины; когда такой подлинный и такой высоко даровитый поэт, как Сологуб, после замечательного «Мелкого беса» писал ненужные «Навьи чары»; когда Андрей Белый чертил мистическую геометрию своей «Эмблематики смысла»; а умнейший и ученейший Вячеслав Иванов, творец не только глубокомысленной, но и верной теории религиозного символизма, проповедовал, идя на поводу у Георгия Чулкова, сумбурную теорию мистического анархизма. И даже единственный Александр Блок, в непонятной аберрации внутреннего зрения, сливал образ «Прекрасной дамы» с образом «Незнакомки».

Почти всех перебрал. Всё верно.
Но может быть, та самая подлинность, о которой пишет Степун, стала оцениваться как что-то первостепенное только после революционного разлада в России, после разделения в явном и непримиримом виде мыслящих людей на разные враждебные друг к другу лагеря.
Степун пишет об этом уже в 30-е годы после Нобелевской премии Бунина - тогда, когда острая фаза противостояния отошла в прошлое и пора было задуматься о чём-то в творчестве писателей, что останется последующим поколениям.

В самом деле! – что остаётся от автора после его ухода? Только что-то по-настоящему подлинное, только то, что написано не для читающей публики, а для чего-то высшего в этом мире, о чём люди только догадываются, но на что не перестают ориентироваться в своей жизни.

Это бунинское одиночество 20-х, 30-х, его рассказы этого периода, его «Жизнь Арсеньева».

Чудо, что нашлись собратья по перу, которые, как оказалось, понимали и ценили такие вещи. А ведь могло и не случиться. 

Ф. Степун:
«Не мне, еще школьником читавшему Мережковского, участнику «Мусагета»[3], сотруднику «Трудов и дней»[4], члену религиозно-философского общества и редактору «Логоса»[5], близко знавшему большинство символистов и никогда не бывавшему на «реалистических» «Средах»[6], отмежевываться от «мистиков» и «декадентов» начала столетия. Я этим миром был, в свое время, страстно захвачен и от многого из того, что он мне дал, и поныне не отказываюсь. Но эта моя «добрая память» о прошлом не мешает мне видеть, сколько в нем было неподлинного и какое количество малосамостоятельных людей и талантов было им искажено и извращено. И та свобода и самостоятельность, с которыми Бунин прошел и мимо всех эстетических нарочитостей декадентства, и мимо всех политических утробностей общественности, представляются поэтому мне поистине замечательными. Этой царственной свободе, укорененной в твердом, инстинктивном знании того, что ему, т.е. его таланту, потребно и что не потребно, он, прежде всего, и обязан всем тем, чего он достиг.

А достиг Бунин, в известном смысле, абсолютного, ибо он достиг, по своему, непреложного. У него, как у всякого писателя, есть вещи сильные и слабые, в нем свыше зачатые и им самим задуманные, но у него нет ни одной внутренне лживой или пустой страницы. Всё, что Буниным написано, — серьезно, точно, предметно. Всё, что Бунин описывает, он знает так же хорошо, как свою комнату, как своё лицо в зеркале. Как ни вслушивайся в Бунина, в его повествованиях никогда не услышишь полого звука. Даже в самых сжатых его миниатюрах есть благородная тяжесть; все они на вес так же солидны, как на глаз. В этом чувствуется высокая проба какой-то человеческой честности. С этой честностью связано и целомудрие Бунина: боязнь красивости, риторики, умствования. Его музыкальное и искусное писательство ни в какой мере и степени не «орнаментальная» проза.
...
Бунин, естественным образом, не разрешает в своих произведениях «мировых задач», не развертывает в них «психологических бездн», не решает «социальных вопросов».
...
Бунин не написал ни одной вещи, в которой чувствовалось бы, что он поставил своему таланту непосильную для него задачу, чтобы он занёс над ним по каким-либо посторонним побуждениям кнут насилующей воли или искажающей идеи. В отличие от многих своих собратьев по перу, Бунин, всю жизнь служа своему таланту, никогда не заставлял свой талант служить себе, не пытался при его помощи «выйти в люди». Он, думается, всегда знал цену себе и своему дарованию, но он никогда, даже и подсознательно, не выставлял своей кандидатуры на роль «духовного вождя», «властителя дум», «общественной совести» или даже просто любимца публики. За всем этим Бунин никогда не гнался, вероятно, потому что инстинктивно чувствовал, что он и без того идет впереди.

В его творческом облике всегда гармонически сочетались вера в свой творческий путь с полным отсутствием мелкой самоуверенности».






Вагинов
*
У Вагинова, действительно, можно найти многое. Излом и надлом. И его некая небрежность, сваленность, набросанность... Всё это как-то успокаивает в отношении собственной небрежности, сваленности и набросанности.
*
Мотивы из К.В. Вообще-то это читается с трудом. В холодном мае достаточно холода и без этой неуютной прозы. Однако - мотивы... Фабульные и сюжетные.
И другое. Бахтиновские схемы взаимосвязи автора-героя-читателя. Утрированная проза. Кажется, что авторский мир, да и сам автор, помещаются в игрушечной табакерке. Так рисуют примитивисты. Не возникает мысли о сопоставлении этого мира и реального. Мир на ладони.






Евгений Винокуров
Сборник 64-го года. 9 копеек – на обложке, 5 нынешних рублей -  из ящика «малоценки» в «Старой книге».
Установка – поднимать над бытом, возвышать, воспитывать, учить чему-то возвышенному. Типичная интонация совписовских времён.
Но в этом иногда проскакивает другое. Простое. Будто нет этой самой обязательной возвышающей установки. Будто забылся. И понесло его, понесло…
«Весна. Мне пятнадцать лет
Я пишу стихи.
Я собираюсь ехать в Сокольники,
Чтобы бродить с записной книжкой
По сырым тропинкам…»
Вот, оказывается, как это бывало с ними.
Попадаются стихотворения.
*
«А где-то в людном мире который год подряд…»
Невозможно в голос читать.






Вознесенский
*
Метр. Маэстро.
Сколько слов потрачено!
Для них рынок начался уже давно. Их фабрики по производству предметов искусства пыхтят без остановки с пятидесятых годов. Без выходных. Ремонты, реконструкции, замены устаревшего оборудования, расширение производственных площадей, обновление продукции происходят без остановки производства. Не дай Бог.
И все-таки его не пустили к чему-то высшему. Он тёрся под дверью, маялся, как некто, вызванный «на ковёр» к начальству и забытый.
*
Обыгрывание, игра. Как с мячиком – так, этак, подбросит, надавит, кинет, приладит к какой-нибудь части тела (груди женщины, Вильгельм Тель, яйцо…), вывернет наизнанку, подожжет, краску соскребет ногтем, оденет на палец, как Образцов куклу и т.д. - на сколько хватит фантазии. Так происходит с каким-нибудь словом, понравившимся ему, фразой, фактом, каким-нибудь случайным совпадением смыслов, звучаний слов… Простым смещением, сдвигом смыслов, предметов, из чистого интереса, играя, обыгрывая, забавляясь.
*
«Часы» - «трусы».
Поэтов оцениваешь – принимаешь или не принимаешь - по интонации.
Здесь отвращает именно этот неубывающий задор и «социальность» шестидесятых.
Не постаревшие мальчики.
Лермонтов – мальчик-старик, Вознесенский и Евтушенко – старики-мальчики.
*
2003 год, если что:
«Юбилей Вознесенского... Трудно формулировать. Что-то незначительное. Почему так? Непонятно.
И другие из той же обоймы. Евтушенко, Ахмадулина...
Может быть, трудно после ОМ, МЦ, Ахматовой...
Благополучные какие-то. Как Мирей - после Пиаф.
Лёгкие... Как воздушные шарики.
Самое страшное, что с ними может случиться, – лопнут. Так ведь это только раз, да и то когда ещё будет!
Постжизненно, постпоэтически».
*
Когда Вознесенскому исполнилось 75, его показали в новостях.
У него был инсультный вид.
Журналюшкам трудно было формулировать его достижения.
На него Хрущёв кричал, не давал говорить.
Он снялся в фильме «Застава Ильича».
Он сочинил тексты к «Юноне и Авось».
Он написал слова песни «Миллион алых роз».
Он изобрёл новый вид изо-словесного творчества.






Гайдар
*
А.Г. «Голубой чашки» и А.Г. ужасов Гражданской. Неразорванное время. Его жизнь вместилась в это неразорванное время. Это же очень быстро. Каких-то двадцать лет серьёзной жизни. Не успеть усомниться. Хватило запаса той самой «энергии заблуждения». На одном дыхании. И не только это. Ещё что-то. Что-то в человеке. В природе человека. Пока не пройдена некая черта, пока не сломано что-то. По-видимому, он не перешёл. «Так не притворишься».
*
Проницаемая проза Гайдара. Всё ясно и обозримо от начала до конца. Как аквариум.
Это своеобразный, неповторимый опыт. Авторского пути. В поисках некого - выкроенного из пространств физической, духовной, социологической и прочих реальностей - мира, где человек мог бы сохраниться как человек.
*
Статья Бориса Минаева о Гайдаре. Ог. № 6,2002. «Просто я очень люблю книжки Аркадия Петровича. Хотя дети мои их уже не любят».
И не полюбят теперь уже. Он останется только для немногих. «Задействованных». «Затронутых». По стечению биографических обстоятельств. Другим уже не объяснить это. Что-то можно ещё схватить в нём. Что-то общечеловеческое, общелитературное, но чуть ли ни самое главное уходит и уйдёт безвозвратно. Политическое. Политическое, внедрённое временем, ничем не вытравливаемое, родное до боли как детство. Статья Б.М. Есть еще такие же. У которых нежность к книгам А.П.Г. Несмотря ни на что.
*
Гайдар… Другие из того времени. Им не было позволено многое: сомнения, непонимание, усложнённости, проявления слабости, недоговорённости…
Как они умудрялись ещё заниматься этим делом!
*
Гайдар. Четыре тома. СС. Странная покупка. Для чего? Для этого.
«Как в астрологии - воздействие космоса, расположения звезд, планет. Что вошло при рождении, то и останется. Всегда ищешь только этот «гайдаровский»  набор. От внешнего вида, до… «Чуть не подумал «до политических взглядов. То-то и оно, что времена меняются и вместо политики появляются другие формы проявления их активной природы.

Но они-то прежние. Их узнаешь. В любом воплощении.

«Золотая луна сияла над нашим садом. Прогремел на север далёкий поезд. Прогудел и скрылся в тучах полуночный лётчик. А жизнь, товарищи ... была совсем хорошая!»  1936 г. «Голубая чашка».

«Крупная капля дождя упала ей на лицо, но она не заметила этого и тихонько, улыбаясь, пошла дальше. Пробегал мимо нее мальчик, заглянул ей в лицо. Рассмеялся и убежал».  1935 г. «Военная тайна».

Раньше казалось - отними революцию - и все испортится. Гайдар – это что-то военно-революционное. Плюс дачная тишина «Голубой чашки». Без революции казалось нечестным. Это было, как будто ты собираешься жить только в своём уютненьком мирке, и тебя не касаются страдания простых людей под гнетом капитала. Ушла политика в прежнем виде. С тем совковым коммунизмом. Но то, что первоначально за этим стояло, никуда не делось. Это все переместилось в какие-то другие вещи, которые и  раньше были, но попутно, не так обострённо.

«Дальние страны». «...и заводы и колхозы - все это части единого целого. (...) ...Васька (...) вдруг как-то особенно остро почувствовал, что ведь и на самом деле все - одно целое. И разъезд N 216, который с сегодняшнего дня уже больше не разъезд, а станция «Крылья самолёта», и Алёшино, и новый завод, и эти люди, которые стоят у гроба, а вместе с ними и он, и Петька - все это частицы одного огромного и сильного целого, того, что зовётся Советская страна.
       И эта мысль, простая и ясная, крепко легла в его возбуждённую голову.
       - Петька,- сказал он, впервые охваченный странным и непонятным волнением, - правда, Петька, если бы и нас с тобой тоже убили, или как Егора, или на войне, то пускай?.. Нам не жалко!
       - Не жалко! - как эхо, повторил Петька, угадывая Васькины мысли и настроение...»

«Необходимость ощущения счастья. Это заложено в человеке», - смешные, наверное, в наше время изыскания в книгах Гайдара.

«...Натка сдёрнула синий платок, чтобы ветер сильней бил в лицо и трепал, как хочет, чёрные волосы».

«Добровольцы» с Быстрицкой. И это тоже.  /Иег.






Гессе
*
- Гессе. Прожил писательскую жизнь. А в это время мир катился в тартарары.
- Но ведь не докатился же!
*
«Красивые» высказывания. Можно ли им доверять?
«Не наслаждение было моей целью, а чистота, красота и духовность». Герман Гессе.
Особенно таким, в которых оперируют многозначными и без знания контекста неясными понятиями.
Вполне возможно, Гессе позаимствовал это высказывание у своего персонажа. Автор дал, автор взял.
Но это больше похоже на дневниковую запись. Это в дневнике фиксируют подобные придуманные на ходу высказывания. Они только очерчивают круг дальнейших возможных рассуждений. Так что за этими высказываниями может ничего не стоять.






Гоголь
*
Зрелость автора «Тараса Бульбы». Это в чем-то серьёзней и мощнее  Пушкина. Это больше, серьёзней, современней, «через голову», Ф.М. и Л.Н., не говоря уже о всех прочих. Это безжалостней к человеку. Потому что ни в грош не ставится человеческое. Тёпленькое, милое, добренькое, с мамками и няньками человеческое. Это религия. Это христианство. Это космос. Это неуют истины. Это продуваемая насквозь, неприкрашенная правда о жизни на земле…
Ничего такого, конечно, у Гоголя не найти. У него про горелку, курени, побитые горшки, материнские слезы, рыцарский козацкий дух... Это те реалии, гоголевские или российские, времён Бульбы, которые не суть важны для понимания чего-то общего, охватывающего, и в то же время, пронизывающего до основания. Как в Библии не суть важны реалии того библейского мира. Мы от них отвлекаемся, воспринимая только существенное для нас. И даже это по тексту Гоголя: «жидовины», «татарва», «ляхи», «поганые»... - так «в конечной инстанции», так равнодушно к тому, как это выдумано современной цивилизацией, «крючкотворами-бумагомараками» и «гречкосеями»!  \
*
Присутствие Гоголя. Лёгкое присутствие. Он уже настолько в нашем литературном мышлении, что чтобы это почувствовать, надо в него войти и выйти, как надо войти и выйти из комнаты, чтобы почувствовать запах.
*
Гоголь близок ХХ веку, некоторым авторам ХХ века, своим «конструктивным», «формальным», можно сказать,  подходом к авторской работе. То, что стало очень распространено  в ХХ веке: разработка темы по заранее определённой фабульной конструкции.
«Старосветские помещики» – еда,
«Мёртвые души» – реализация идеи, чисто конструктивного, формального приёма…
«Нос», «Ревизор»…
Условность фабулы. Берётся – и делается. То, чего нет у Толстого, Тургенева, Достоевского.
Такая манера. Изобретатель «фабульных ходов».
Но всё это в нём, конечно, не главное.
Некоторые фабулы, считается, ему подсказывал Пушкин.
Гоголю, видимо, так было проще.
Существование в фабульных рамках. Разработка сюжета в рамках фабулы.
Многие этак не могут.
*
«Тарас Бульба».
«Лекарства ли или своя железная сила взяла верх, только он через полтора месяца стал на ноги; раны зажили, и только одни сабельные рубцы давали знать, как глубоко когда-то был ранен старый козак. Однако же заметно стал он пасмурен и печален. Три тяжелые морщины насунулись на лоб его и уже больше никогда не сходили с него. Оглянулся он теперь вокруг себя: все новое на Сечи, все перемерли старые товарищи. Ни одного из тех, которые стояли за правое дело, за веру и братство. И те, которые отправились с кошевым в угон за татарами, и тех уже не было давно: все положили головы, все сгибли -- кто положив на самом бою честную голову, кто от безводья и бесхлебья среди крымских солончаков, кто в плену пропал, не вынесши позора; и самого прежнего кошевого уже давно не было на свете, и никого из старых товарищей; и уже давно поросла травою когда-то кипевшая козацкая сила. Слышал он только, что был пир, сильный, шумный пир: вся перебита вдребезги посуда; нигде не осталось вина ни капли, расхитили гости и слуги все дорогие кубки и сосуды, -- и смутный стоит хозяин дома, думая:"Лучше б и не было того пира". Напрасно старались занять и развеселить Тараса; напрасно бородатые, седые бандуристы, проходя по два и по три, расславляли его козацкие подвиги. Сурово и равнодушно глядел он на все, и на неподвижном лице его выступала неугасимая горесть, и, тихо понурив голову, говорил он: "Сын мой! Остап мой!"
   Запорожцы собирались на морскую экспедицию. Двести челнов спущены были в Днепр, и Малая Азия видела их, с бритыми головами и длинными чубами, предававшими мечу и огню цветущие берега ее; видела чалмы своих магометанских обитателей раскиданными, подобно ее бесчисленным цветам, на смоченных кровию полях и плававшими у берегов. Она видела немало запачканных дегтем запорожских шаровар, мускулистых рук с черными нагайками. Запорожцы переели и переломали весь виноград; в мечетях оставили целые кучи навозу; персидские дорогие шали употребляли вместо очкуров и опоясывали ими запачканные свитки. Долго еще после находили в тех местах запорожские коротенькие люльки. Они весело плыли назад; за ними гнался десятипушечный турецкий корабль и залпом из всех орудий своих разогнал, как птиц, утлые их челны. Третья часть их потонула в морских глубинах, но остальные снова собрались вместе и прибыли к устью Днепра с двенадцатью бочонками, набитыми цехинами. Но все это уже не занимало Тараса. Он уходил в луга и степи, будто бы за охотою, но заряд его оставался невыстрелянным. И, положив ружье, полный тоски, садился он на морской берег. Долго сидел он там, понурив голову и все говоря: "Остап мой! Остап мой!" Перед ним сверкало и расстилалось Черное море; в дальнем тростнике кричала чайка; белый ус его серебрился, и слеза капала одна за другою».

Все помнят и говорят о том, что «демократическая», разночинная литература началась с Гоголя. Но как-то недостаточно говоря о поэте Гоголе. Поэтинейшая проза. В полной мере.
А ещё «Мёртвые души» автор называл поэмой. Неспроста.






Гончаров
*
Гончаров будто устал от гонки, плюнул на всё и заговорил просто и от души. Больше для самого себя, чем для заносчивых и ревнивых собратьев по ремеслу.
Вот ведь даже Чехову показалось, что «ничего в нём нет».
Суета сует. Топчемся на месте. Гончаров, может быть, это уже давно понял. Ничего другого ему не оставалось делать: нет у него ни особенных мыслей, ни великих идей… Ну да, и Бог с ними!
Всё возвращается на круги своя. Блуждания и Л.Н., и Ф.М. и т.д. и т.п.
*
«Обрыв». Гончаров много успел понять. И эти Веры, Марфиньки, Татьяны Марковны… Стоит человек над обрывом. Стоит посреди России. Внизу течёт Волга. Верховья. Еще нет той чуваше-татарской шири. Русская Волга. Стоит человек посреди России. Серое небо осени, голые деревья.
Глупости, которые совершают люди. Потому что они родились и им надо что-то делать, как-то жить. Их переполняет тоска. Эта тоска гонит их по жизни друг к другу или прочь друг от друга. Гонит от одной глупости к другой. Они работают, вздыхают, разговаривают…
А вот уже современное время. И кто-то там в темной комнате спит. Может быть, этот сон - это такая защитная реакция на жизнь.
А рядом другой персонаж в этой комнате чего-то будто хочет, куда-то карабкается, куда-то забирается, в какие-то мозговые сложности…
И этот персонаж недалеко ушёл на этом поприще  от тех, кто жил во времена Гончарова. В его романах – во всяком случае. У этого персонажа и свой ритм, и своё бренчание, и свой умеренный холод души. И та же вековая безысходность. И глупости, глупости… И роман пишет, как Райский! И никак не кончит.
Впрочем, жизнь не терпит объяснений «до оснований». Многие вещи лучше не объяснять, а чувствовать. Переживать чувством. В этом самое главное отличие жизни человека от жизни сумасшедшего или фанатика-основокопателя. Жизнь – на то она и жизнь, что в ней есть неразложимые моменты. Не разложимые и не объяснимые. Можно описать проявления этих моментов, но не «разъять».  «Как труп».
У Гончарова много персонажей-схем. В них-то и нет неразложимых моментов.
Да и у кого из авторов нет таких схем? У ЛТ? У ФМ?
*
И. Гончаров:
«Стыжусь вспомнить, как я, воображая себя страдальцем, проклинал свой жребий, жизнь. Проклинал! какое жалкое ребячество и неблагодарность! Как я поздно увидел, что страдания очищают душу, что они одни делают человека сносным и себе, и другим, возвышают его... Признаю теперь, что не быть причастным страданиям, значит не быть причастным всей полноте жизни: в них много важных условий, которых разрешения мы здесь, может быть, и не дождёмся. Я вижу в этих волнениях руку Промысла, который, кажется, задаёт человеку нескончаемую задачу — стремиться вперёд, достигать свыше предназначенной цели, при ежеминутной борьбе с обманчивыми надеждами, с мучительными преградами. Да, вижу, как необходима эта борьба и волнения для жизни, как жизнь без них была бы не жизнь, а застой, сон... Кончается борьба, смотришь — кончается и жизнь; человек был занят, любил, наслаждался, страдал, волновался, сделал свое дело и, следовательно, жил!»

Они говорили друг с другом. Литературные круги, круг литераторов... Понимали друг друга, говорили на одном языке. И не искали другого языка. Не искали другую аудиторию. У них своя игра в этом мире. Может быть, в русском мире. Мире русской литературы. Не играешь в эту игру – пожалуйте на выход. Никто переживать не будет.






Глеб Горбовский
Интернет: 
«Умер сегодня замечательный поэт - Глеб Горбовский.. (4.10.1931 - 26.02.2019)
Наверное один из последних тех самых, поэтов-шестидесятников.Совершенно неповторимый, не любимый властями за эту неповторимую честность своих стихов... Кто любит поэзию, понимает, какой величины был этот поэт».

* * *
Превратиться в мелкий дождик,
зарядить на много дней...
И на город толстокожий
тихо падать меж огней.
Или трогать гриву леса,
еле листья шевеля.
Или нежностью небесной
гладить сонные поля.
Слиться с речкой безымянной,
целовать людей...
Устать.
А затем в рассвет туманный
поредеть
и перестать».

На Горбовского нашлись несколько старых записей. Нелюбезных.

«Несчастный не-поэт. Бедолага, запавший на рифмованные тексты. Недоразумение. Грустный, как скрип двери в старом доме… Старческое скрипучее остроумие… Зачем?
Не дотянул как-то до чего-то значительного. И всё вроде как надо. Не хуже других. Как же так!»

Как-то не понравился однажды. И вот он умер.
И теперь это интересное стихотворение. Окончание хорошее: «поредеть и перестать». Это очень верно - о смерти. Когда перестают.






Горький
*
«Дети солнца» Леонида Пчёлкина по Горькому. Смоктуновский, Демидова, Симонова, Лазарев, Ступка, Гундарева…»
Драма. Разрешено говорить все, что в обычной жизни они не решатся говорить. Будто автор загипнотизировал их и заставляет говорить, говорить… Они совсем не думают этого - того, что им написано в ролях (предписано по роли). Им вообще ничего не хочется говорить и думать. Но вот их накачивают словами, красивыми и умными фразами и они говорят, говорят… Они будто отбывают драматургическую повинность, барщину. Вне этих слов жизнь их движется туда же, куда двигалась без помощи слов. Но вот они вынуждены высказываться - развлекать почтеннейшую публику.
Конечно же, в изображённом не узнаешь реальности. Есть только добросовестная актёрская игра. Они делают все, что могут для этого текста.
У этих известных актёров уже очень много штампов, нажитых за годы актёрства. По этим штампам вспоминаются их прошлые роли. Они накладываются на текущую роль и, естественно, не совпадают с ней.
*
«Сознательная авторская работа – глупость. Строить образы, разрабатывать композицию, поднимать жгучие вопросы, развивать актуальные идеи…
Сейчас с таким предубеждением думают о пьесах Горького. «Варвары», «Мещане», «Дети солнца», «На дне». Не уберёг он свои тексты.
На празднике Достоевского в библиотеке на Фонтанке надо было угадать автора цитаты о Ф.М. Угадывание происходило больше по описанию автора цитаты. Это было сделано для облегчения процедуры получения приза. Про Горького, автора  критического высказывания о Ф.М., на билете было написано что-то вроде: «зачинатель социалистического реализма». Саму цитату уже можно было не читать.
Испортил он себе творческую биографию. Как-то допустил. Поддался.
*
«Егор Булычов и другие». Другие пьесы.
Все думали, что все это  было создано на века. Что и через сто лет с его видением России будут считаться, пользоваться его произведениями как первоисточниками...
Подпустил туда – выдумки или не выдумки – что-то из политической жизни. Вроде как реалии времени. Такие реалии, о которых теперь сожалеет Россия, пытается стыдливо забыть. Как о заблуждениях молодости.
Как о преданных идеалах молодости. В этом главная стыдоба!
Суть заблуждения была сформулирована в перестроечные годы: Россия, казалось, открывала двери всему человечеству в светлое будущее, а на самом деле...
Устыдились! Теперь в пору стыдиться этого стыда.
Но тут еще предстоит длинный путь переосмысления, отделения представлений о более-менее справедливом обществе от того морока социального переустройства жизни через насилие, через ломку, через безоглядное выкидывание на помойку прежней жизни, истории, традиций, верований. Через предательство самих себя как цивилизации со своей историей...
А что Горький?
В любом случае, даже если Россия опять вернётся к «светлому будущему человечества», эти «приметы времени», эти «положительные примеры», разбросанные по его пьесам, будут вызывать отторжение своей нарочитостью, притянутостью, навязанностью идеологическими предпочтениями автора.
Мы-то теперь знаем, что за всем этим стоит. Какая бездна разочарований! Знаем, как все невероятно сложно и непонятно. До сих пор. Знаем, что тот «заход» оказался тупиком, из которого только еще предстоит выбираться.
Может быть, впадая в новый виток заблуждений.
*
«Дачники». Телевизионный спектакль 1979 года. 
Горький вызывает раздражение. Своими концентрациями интеллигентских разговоров, стенаний, жалоб, прозрений, глупостей...
Он знает, как писать пьесы, как продолжать лучшие традиции русской литературы, как поднимать вопросы... То есть литература у него уже в кармане.
Как и у постмодернистов конца ХХ века. Которых уже всему научили в литературном институте. Имени М. Горького. Все эти измы, лишние человеки, тенденции... Осталось только играть, забавляться этими литературными прибамбасами, обыгрывать их так и этак...
А может быть, раздражает прекраснодушие предреволюционного модного писателя. «На дне», «Дачники», «Мещане»...
Детский лепет в сравнении с грозной надвигающейся реальностью 17-го года, Гражданской войны, всех последующих лет.
Невольно все это смотришь и слушаешь, имея на заднем плане современные представления о том времени – то чего совсем не знают ни персонажи, ни сам автор.
Не угадал. Чехов умер. И с ним умер его театр. Чехову продолжатели не нужны. Это жалкое зрелище. На фоне времени и реальности.
Никто мир этим не лечит и лечить не может.
Мир поставили в угол, наказали розгами. И все эти стенания интеллигенции  улетучились без следа.  Все эти красивые слова и чувства... Барское баловство. Или «мелкобуржуазное».
*
Книга В.Березина из серии ЖЗЛ - «Виктор Шкловский».
Отрывок из мемуаров В. Каверина.
«Первый съезд открылся трёхчасовой речью Горького, утомительной, растянутой, — он начал чуть ли не с истории первобытного человека. <…>
В длинной, скучной речи Горького на съезде общее внимание было привлечено нападением на Достоевского. Мысль, с которой Алексей Максимович возился десятилетиями, была основана на его беспредметной ненависти к самой идее „страдания“. В письме к М. Зощенко (25.3.1936) он писал: „…никогда и никто ещё не решался осмеять страдание, которое для множества людей было и остаётся любимой их профессией. Никогда ещё и ни у кого страдание не возбуждало чувства брезгливости. Освящённое религией ‘страдающего бога’, оно играло в истории роль ‘первой скрипки’, ‘лейтмотива’, основной мелодии жизни. Разумеется — оно вызывалось вполне реальными причинами социологического характера, это — так!
Но в то время, когда ‘просто люди’ боролись против его засилия хотя бы тем, что заставляли страдать друг друга, тем, что бежали от него в пустыни, в монастыри, в ‘чужие края’ и т. д., литераторы — прозаики и стихотворцы — фиксировали, углубляли, расширяли его ‘универсализм’, невзирая на то, что даже самому страдающему богу страдание опротивело, и он взмолился: ‘Отче, пронеси мимо меня чашу сию!’
Страдание — позор мира, и надобно его ненавидеть для того, чтоб истребить“.
Как ни странно, что-то ханжеское почудилось мне в этом нападении. Его очевидная поверхностность была поразительна для „великого читателя земли русской“ — как подчас шутливо называл себя сам Горький: „С торжеством ненасытного мстителя за свои личные невзгоды и страдания, за увлечения своей юности Достоевский… показал, до какого подлого визга может дожить индивидуалист из среды оторвавшихся от жизни молодых людей 19–20 столетий“ (I съезд советских писателей. Стенографический  отчёт. М., 1934).
Избыточная правильность в организации жизни.
Социальные преобразования такого масштаба и радикальности создавали иллюзию, что и всю жизнь вообще и человека можно полностью перелопатить, построить новый мир. Иллюзии, иллюзии... Тут даже с социологией не получилось, а замахиваться на человеческую природу, на жизнь в целом, на этот созданный не нами мир! Тут еще долго надо будет голову ломать над этим совокупному человечеству. Если оно захочет этим заниматься.
*
Всегда возникало какое-то странное волнение при чтении «Клима Самгина».
Будто какое-то холодящее душу узнавание.
Знаменитая фраза про мальчика.
«Да – был ли мальчик-то, может мальчика-то и не было?»
Как страшно! И всё это человек. И всё это он в себе носит! И всё это есть каждую минуту, только не видишь этого, или не хочешь видеть, или боишься видеть.
Нужно ли так-то? Так ли это? Обнажено, определённо до скелета, до схемы.
Это балансирование на грани подлости.
Перекос ли это в понимании людей или сверхобъективность?






Гофман
Гофман  (в изложении Габриэль Виткоп-Минардо) сам о себе:
«...низменное окружение тянет его вниз».
Слова Гофмана. Оказывается и такие, как Гофман, способны думать так упрощённо. Не по-чеховски, можно сказать. Думалось всегда, что такое под запретом у больших авторов. Будто бы им должно было бы хватать мощи их личности, чтобы уходить от такого примитивного хода мысли в жизненных ситуациях. Будто бы они должны быть по-любому выше.






Грибоедов
Грустный, «вазир-мухтаровский», Грибоедов. Еще и музыка. Музыка все расставляет по своим местам. Несомненностью. Мерило. Даже в не связанных с музыкой случаях.






Грин
*
Излишества стиля. Стиль излишеств. Много лишних слов. Словесное рококо. Причудливые изгибы, пропадающие и вновь возникающие непонятно откуда и зачем линии, наплывы, завитушки, хвостики и тому подобное. Здесь не вполне это. Но все же... Очень много слов для каких-то несущественных, излишних, но стильных, стилеобразующих деталей. Ненужная обстоятельность. Но она здесь от любви к делу. Как есть люди, которые влюблены во все морское, связанное с морем, так он влюблён во все писательское.       /
*
Пустота в его мире. Пустой город. Один-два героя, остальное - манекены и декорации.
*
Детско-юношеское чтение. Это прочитано было однажды и впиталось, разошлось по авторской крови, как допинг. В этом уже невозможно открыть ничего литературоведческого. Сплошные нежности, не интересные посторонним.
«Я услышу, как звучит её голос, говоря «ты». И я почувствую силу её руки, - ту особенную женскую силу, которая, переходя теплом и молчанием в наши руки, так электрически замедляет дыхание».
*
«Алые паруса». Свежесть этюда... Этой книги боишься. Боишься её сверхмерности.
«... вы, как и большинство, слушаете голоса всех нехитрых истин сквозь толстое стекло жизни; они кричат, но вы не слышите».
Боишься её и, в то же время, боишься за неё. Боишься, что её обидят вместе с написавшим её автором.
*
Герои Грина, ведущие «торжественную жизнь».
Это главное, что нащупывается в «осознанных», «устоявшихся»  писаниях Грина. Вектор усилий. Если понимать.
Не полусонные будни, не мерзости реального мира... Но и не тот, как бы романтический,  полный отрыв от повседневности.
Поиск выхода из повседневности в эту «торжественную жизнь».
И это кажется таким возможным!
*
«Это даже не обыкновенный театр, это театр кукол. Неловкие, с застывшими глянцевыми лицами куклы».
Ориентированность на таких авторов как А.Г. Их влияние, с которым сжился так, что уже не замечаешь этого.
Куклы, театр... Это было и раньше, это во многом и сейчас. Никуда не ушло.
«Полотна», конечно, не такие отвлечённые от повседневности, как у А.Г. На такое, как у А.Г., не решаешься, но некоторая спрятанность от грубой реальности имеется  в наличии.
Может быть, правильнее это называть не влиянием, а нахождением близких по мировосприятию, «своих»,  авторов. Туда же – Паустовский, Бунин...
*
Что стоит за его писаниями? Его беллетризм совсем не простодушен. И это не прошлое и нынешнее изобретательство, евростандарт, эрзацы... Какие слова еще употребить? Сапожно-плотницкий талант, который непременно надо продать.

«...объяснения этого рода сами нуждаются в объяснениях».

«Натуралист Вайторн», некие Рибо и Бишер. Может быть, он сам их выдумал, а может быть, это натуральные натуралисты, психиатры, врачи и пр. Мода на них приходит в провинцию, тем более в провинцию литературную, беллетристическую, позже и держится прочнее, основательнее. Столичные и не знают, кто это такие. А местные интеллигенты, которые стремятся «быть в курсе», «не отстать от веяний»  - в недоумении. Приезжие из столицы либо вовсе не интересуются этим, либо это уже давно отошло у них, как отходит летом сирень или черника в лесу. Вышедшие из моды философы, психиатры, литераторы, натуралисты...

«... начал испытывать сильнейшее желание удалиться. Оно было непроизвольно. Не могло быть ничего хуже такого состояния, ничего томительнее и тревожнее среди весёлой музыки и яркого света».

Порыв. Убегание от веселья, шума,.. Может быть, он неосознанно усваивал такие формы поведения. Откуда-то это должно было браться.   
*
Конечно, понятно, почему гоняли А. Платонова  и А. Грина. В сравнении с привычной всем русской классикой то, что выходило из-под пера Платонова и Грина, было очень уж необычным.
Раздражал способ построения фразы, словотворчество, словосочетания, не принятые в классической литературе. Всё это казалось небрежным, невразумительным, косноязычным, малограмотным. Это критика «классицистов». Вся прочая критика - чистое хулиганство (мягко выражаясь) вообще лежит вне литературоведения. Обвинения в формализме, в социально-политических грехах...
Ругали за язык персонажей: «так выражались приказчики или ещё кто-то в том же роде в пьесах Островского, Чехова...»
Ну да, куда такое годится: «... я ушёл в область спутанных очертаний».
*
Совсем не реалист Грин. В этом его тоже укоряли. В 20-х, 30-х годах ХХ века, в России писать такое!
Какое ему дело было до реальности! Даже странно.
И, может быть, в этом что-то есть. Можно даже принять это в качестве оптимальной авторской  позиции. Рассуждая следующим образом: за реальностью всё равно не угнаться, и кому она вообще нужна в беллетристической интерпретации! Сколько ни причитаешь по поводу понимания, всё это понимание мало чего стоит.
Из тупика непонимания, неполного понимания, бессмысленного понимания, бесполезного понимания не выйти.
Впрочем, вместо непонятого, непонятного реального мира Грин изображает столь же непонятный и малообъяснимый свой собственный мир.






Гришковец
*
Про хвостик от яблока у Гришковца. Такое может быть интересно. Индивидуально. Никогда до конца не можешь быть уверен в этом.  Без соответствующей подачи – точно неинтересно.
При этом всегда сопротивляешься «подаче». Сопротивляешься театральному.
Сопротивляется уверенной самоподаче. Сопротивляется претензии.
Принципиальная незавершённость в такой упаковке «уверенности» в себе и своём.
Ничего не поделать. Но вот же – возможно. Убеждаешься в этом.
*
Чернушникам ничего не удаётся сказать.
Правда, может быть, что они и не стремятся.
Почему-то к ним несправедливо относишь Гришковца. Он производит впечатление чернушно-тоскливое, унылое. Что-то зудящее.
Может быть, это свойство всех сибирских авторов. Так же уныл Валентин Распутин.
*
«Дредноуты». Наконец-то заинтересованно досмотренный Гришковец.
Беллетристичен. От этого ощущение недостаточности. Поговорил, поговорил… Лёгкий или почти лёгкий трёп. Как он и говорил: для друзей-приятелей вместо угощения.
По жанру похоже на то, что делают Разумовский, Радзинский и т.п. Приоткрывают завесы. Исследуют реальность. Но у Е.Г. это именно беллетристика.
*
Всё-таки он «за» или «против»? Пафосных вещей.
То место, когда он рассуждал о флаге, который не спускали военные моряки в критических ситуациях.
В нем чувствуется какая-то специфическая еврейская тоска. Некая безрадостность.
Думаешь о несовершенстве нашего мира.
*
«Состояние трепета и остроты», - из Е.Гр. «Планета».
Он здесь тоже что-то вроде ангела-соглядатая. Очень близко по задачам.






Лев Гумилёв
*
Гумилёв, «Конец и вновь начало».
Его послушать, так в жизни вообще не существует ничего, к чему стоило бы относиться с пафосом. Все, чем объяснялись всегда действия людей в жизни, - это вывески. Прикрывающие пассионарность. Которая только и заставляет действовать людей. А смысловое, идеологическое прикрытие пассионарности - что-то достаточно случайное. В жизни людей и народов всё может таким образом повернуться, а может этаким. И пассионарность может быть приложена к чему угодно. Суть идей, за которые умирали люди, не имела значение. Это замешанное на биологии начало в человеке толкало на пассионарные подвиги.
Гумилев был с юмором.
*
Гумилёв - с мемориальной доски на Коломенской... Показался каким-то  несчастным.
Каким он и был наверное все детство и молодость.
Но теперь, после чтения книжки «внутреннего предиктора СССР» по  социологии, в которой нелестно отозвались о теории пассионарности, эта несчастность, обиженность Льва Николаевича как-то бросилась в глаза.
«Если же метрологическую состоятельность научных исследований не удаётся обеспечить ни осознанно, ни бессознательно, то наука вырождается в графоманство, а построенные графоманами теории-концепции оказываются наукообразным вздором, жертвами которого могут становиться целые общества и региональные цивилизации, если псевдонаучные теории-концепции входят в систему образования, в результате чего на их основе строится практическая деятельность во всех сферах жизни общества (тому примерами — марксизм, гитлеризм, теория “пассионарности” Л.Н. Гумилёва)».
Лекции на ТВ 90-х... Симпатичный старик. Заслушаться можно было.






Джойс
*
Почитаешь Джойса, и все уже начинает казаться джойсовским, все оценивается с той же дурацкой ядовитой интонацией, от какой тошнит soi-m;me. Конечно это «наведение» джойсовского восприятия мира достаточно быстро проходит, рассеивается, но что-то все же на бумагу успевает попасть.
*
Вообразить, что у бедных ирландцев это и все их литературное достояние. Все, что есть у этого народа!
И весь остальной мир им не очень интересен.
Джойс будто описал магический круг, из которого они уже не могут выйти, – так и живут в этом пространстве города-книги.
Вполне возможная ситуация. Таков выбор некоторых народов. Как в Румынии-Молдавии – их тарафы, для других, более диких, еще что-то подобное. Часто это как раз музыка. Испания, Аргентина, Бразилия... Что-то их специфическое. Они в этом находят свой Путь. В высшем понимании слова.
*
Эти потоки сознания довольно простодушны.
Стремление к какой-то дополнительной полноте изображения.
Будто холст с двух сторон исписывает…
Или фанеру.
*
«От первого лица» надо все время что-то обо всем думать. Голова не должна выключаться. Это сложно. Да и хочется просто не понимать что-то, не знать, не замечать… Быть рассеянным и легкомысленным.
Джойс очень просто подошёл к этой проблеме, механически соединив «думание» героев с внешним, объективным их видением. И первое и третье лицо попеременно.
*
Наверное умный, наверное талантливый, образованный и т.д. – Джойс. Но как-то мерзковато находиться в его книге, в пространстве его сознания. Вернее в «потоке» его сознания. Мерзкие персонажи, не отличимые от автора. Мерзкие мысли персонажа-автора.
Может быть, читать это как чужие рабочие тетради. Воспринимать как исходный, первозданный жизненный материал!
Этот массив текста... Ему наверное было лениво приводить его в употребимый для читающей публики вид. Может быть, Дж. даже гордился собой – своей непроваренной сложностью. Равно как и посейчас гордятся собой те, кто осилил этот кирпич.
Этот тотальный перевод реальности в литературу.
Что он хоте доказать самим фактом опубликования своего труда?
Все-таки наверное это литературный курьёз.
Останавливаешься в понимании на этом.
*
Хочется и что-то хорошее сказать о нем.
Джойс в какой-то мере раскачивает, расшатывает авторское сознание. Расширяет представления о дозволенном в литературе.
Почему бы, например, ни соединить явь и сон! И при этом не сильно утруждаясь ясностью изложения. Читаешь и диву даёшься. И так можно! И это невообразимо что является высокой литературой!
Почему Джойсу можно, а другим авторам нельзя!
*
Хотелось возмутиться: «Зачем!»
Зачем это разрушение традиционных форм литературы?
Так как это делал Джойс, к примеру.
«По предложению Стивена, при одобрении Блума, оба они, сначала Стивен, а затем Блум, в полумраке помочились, причём бока их соприкасались, органы мочеиспускания были сделаны взаимно незримыми путём ручного кругоохватывания, а взгляды, сначала Блума, а затем Стивена, устремлены к светящейся и полусветящейся тени на экране.
Сходным ли образом?
Траектории их сначала последовательных, а затем одновременных струй не были сходны; у Блума длиннее и ровнее, в незавершённой форме раздвоенной предпоследней буквы латинского алфавита, как у того, кто в последнем классе (1880) мог достигать наибольшей высоты по сравнению с объединёнными силами всех конкурентов из школы в 210 учащихся; у Стивена выше и с присвистом, как у того, кто в последние часы истекшего дня ещё более увеличил чувствительное давление в пузыре за счет мочегонных средств».
И так далее в том же духе.
Никто не сможет убедительно объяснить, зачем он это делал!
Продвинуть литературу на какие-то новые высоты, не известные ещё ни Толстому, ни Чехову? Сомнительно. Скорее всего Джойс  сразу решил, что это им не по плечу.
Надоела старая литература? Вполне вероятно. Традиционная литература закончилась. Что же делать! Ну, так, займись чем-то другим! Пойди работать кочегаром на котельную!
Зачем выбирать именно литературу для такого способа самоутверждения!
Никому не может надоесть традиционный лес. Кому не нравится – пожалуйста, на выход.
Нет, начинают вырубить лес! Вместо леса появляется степь, потом пустыня – эти варианты постмодернистского леса.
Открыть что-то новое в понимании мира? Сомнительно. Такими пафосными вещами они не занимаются. Это задачи для тех, кому не надоел традиционный лес.
Получается что из баловства.
Короче, дурдом плачет.
 
«Какие различные проблемы представились каждому из них в связи с незримым слышимым параллельным органом другого?
Блуму: проблемы возбудимости, набухания, твердения, чувствительности, величины, гигиеничности, волосатости.
Стивену: проблема священной целостности Иисуса обрезанного (1 января, праздник, когда предписано быть у мессы и воздерживаться от работы услужения, за вычетом непременной) и проблема того, подобает ли божественной крайней плоти, плотскому обручальному кольцу святой римско-католической апостольской церкви, хранимому в Калькате, обычное почитание или же четвертая степень поклонения, воздаваемая, по их отделении, таким».






Достоевский
*
Много и тонко о себе понимающие герои Ф.М.
Они всегда искренни. Они на гребне, на острие сиюминутного ощущения и понимания. Они все до одного искренни. Ни одного лицемера. Никакого коварства. Даже негодяи искренни в своём негодяйстве.
*
Откуда он берет такое? Грушенька и Катерина Ивановна: «поцелую – не поцелую». И тому подобные эпизоды. Не только в «Карамазовых», но и во всех других книгах.
Это по структуре похоже на кошмар (или, наверное, на приступ эпилепсии). В кошмаре все примерно так же. Все – вдруг, все – как обвал, непоправимо и страшно. А в начале-то все так умильненько: «Давай, милая барышня, я у вас ручки поцелую… Ой, какие у вас ручки, какие ручки…»
*
«А что если так, а если этак...» И чем страшнее, чем кощунственнее,  чем бессмысленней мысль, тем больше она притягивает. Купаются мысленно в подлости, садистских и мазохистских измышлениях... Реальные поступки людей куда как менее  ужасны, чем их мыслительные эквиваленты. После первого шага в направлении этих мыслей, по их воплощению наваждение пропадает, кошмар кончается. Просыпается отчаяние, душу грызёт раскаяние, удесятерённое памятью о мыслях и планах, которые предшествовали поступку. Раскольников. Раскрываются бездны... Но и они тоже мыслительные. Мысли «до», мысли «после». Чем не сумасшествие.
*
Сумасшествие – переживание ночных кошмаров наяву.
Заговаривание, забалтывание кошмара-сумасшествия. Тихие уговоры, нудное раскладывание мира по полочкам.
И потом что-то лопается, как пузырь. В мозгу. И все летит в бездну голого, неприкрытого безумия.
*
«Подросток». Это похоже на мыльную оперу своей нереальностью, накрученностью. Это и не психология. Здесь нет психологических различий. Душа автора попеременно вселяется то в одного героя, то в другого. И все они живут «в высшей мере». Но у них есть, конечно, свои фабульные роли, которые они, хочешь - не хочешь, должны исполнять. Носители идей. Это похоже на культ-массовую игру: надо донести какую-нибудь посудину с водой до определённого места и не расплескать. Вот они и носят свои идеи, пытаясь не пролить. Никакой реальной психологии. Царство условности.
*
Сериал. Каждый вечер. Несмотря на скучные выдумки про какие-то письма, интриги и пр., это завораживающее зрелище. Именно нереальностью, небытовизмом, необыденностью поведения и речей героев.
Есть «неподвижные», не изменяющиеся герои. Васин, Крафт, Стебельков. Они как красные или черные кружочки на кривой дорожке из детской игры с кубиком и фишками. Черный – плохо: откатываешься назад. Попадаешь на красное – все хорошо. Герои-символы, герои - фонарные столбы, картонные человечки. Просто носители зла или носители каких-то ограниченных, но все же знакоположительных черт.
*
Ф.М. реалистичен, когда его герои в напряжении душевных сил говорят друг другу острые слова бытовых ссор. Реализм в передаче этих отношений напряжённого противостояния, но не какого-то там высшесферного, а бытового, почти кухонного. Горячка, домыслы, несправедливые оскорбления, стремление досадить во что бы то ни стало. Это почти нынешний «разговор» двух петербургских дамочек в продовольственном магазине, обзывающих друг друга «поганками».
*
Улавливание «в воздухе». Идеи. Она витает. Её надо поймать, развить, исследовать литературно-эмпирически. Довести до ума идейку. До ума и до безумия. Так чтобы чертям тошно стало. От идейки. Угадать. Уловить. Увидеть. Развить. Всесторонне рассмотреть. На этом принципе сделаны романы Ф.М.
*
«Дневник писателя». Что-то такое же и у Александра Исаевича. Учителя жизни. Хочется им высказаться открытым текстом.
И что-то зощенковское. Какая-то, тонким налётом, маска. Подделывание под некий условный, утрированный образ читателя, который, вдруг, да не так поймёт автора. Гримаса. Лёгкое кривляние. Ёрничанье. «Федька, Михалки сын, челом бьёт и по скудоумию своему дерзостному просит нижайше и почтительнейше словцо молвить...»
А вообще, «Дневник писателя» - это примерно то, чем занимаются все авторы на определённой стадии. Возникает потребность «делиться жизненным опытом».
«Геометрическая прогрессия опыта».
*
Втискивание себя в «нервно-паралитические» состояния. Сочинение действительности. Сочинение психологических обстоятельств. Человек сложен, противоречив. Но по-другому. В реальности.
Наслаждаемся придуманной, сочинённой сложностью. Отнюдь не проникновение в психологию человека, а продукт творчества Ф.М. Игра воображения. В определённых рамках, конечно. В рамках возможного вообще для человека. Творческий метод. Решение человека как уравнения. В рамках граничных условий. Все варианты решений. В том числе и невозможные в реальности. (Но возможные в кошмаре).
*
У Ф.М. все друг о друге знают дословно, будто есть какие-то железные по достоверности признаки для тех или иных суждений. Вроде капелек влаги на листьях Ваньки Мокрого перед дождём.
*
«Белые ночи».  Какая музыка разговоров! 
*
«Бесы» – как судорога, как отражение в кривом зеркале, вытянутое, неожиданное в каждом изменении точки зрения.
*
ФМ. Его каторжный опыт. Его «женский» опыт. Его «игорный» опыт. Его «падучий» опыт.
Надо через что-то пройти. Тогда появляется вольность обращения со всем в этом мире. Не страшась. Узнаешь, что почём.
*
«Вам без нас никак нельзя, Родион Романович».
Нельзя потому что это та жёсткая направляющая сила, которая только и может вести дальше по жизни.
Без этого можно только тем, кто ни в чем этаком не сомневается: Лужин, Свидригайлов и пр. Им дозволено. Они перешли черту и их это не смущает.
Жёсткая, почти механическая сила. Грешники, вроде Раскольникова, грешники с совестью, отдают себя во власть этой государственной, юридической карающей силы. Это первый шаг на пути покаяния. Потом еще будет, конечно самое трудное – внутреннее, мучительное никогда не кончающееся искупление. Но вот этот первый шаг к наказанию -  по слепым и равнодушным грубым и несовершенным, каким есть, законам человеческого мира – это как пропуск в дальнейшее раскаяние. Никак иначе!
Надо пострадать! И это накладываемое извне, даже и физическое, страдание воспринимается с некоторым облегчением. Это страдание заглушает внутренние мучения, отвлекает от них.
*
Упрощённая душевная жизнь современных людей в сравнении, как посмотришь, с персонажами ФМ.
Или это надо только поддеть современника, чтобы из него полезла достоевщина?
Не вообразить.
Еще в показе человеческой  гнусности как-то преуспели. А где те, что перекрывают любые гнусности этого мира, где такие персонажи как князь Мышкин или тот же Аркадий Макарович со сложностью своих переживаний!
Даже говорить не о чем.
Может быть, все дело в том, что ФМ и то и другое по законам романописания вытаскивая из жизни на свет Божий, усиливал, выставлял в более явном виде?
*
Притвориться Достоевским.
Раньше - в эпоху самого передового учения - Ф.М. считался мракобесом. Но те воды давно отшумели. Теперь это музей, школьная классика. Сейчас и он – «конструктив». На фоне окончательной беспросветности. И притвориться оптимистом, даже в той мере, какая была дана Ф.М., и то кажется уже отдохновением души.
*
«Подросток». Эти подробные описания жизненных обид... То, на что никогда не понять и не принять.
Зачем? Кого-то укорить? Устыдить? Показать, как это бывает? Не дать пропасть даже таким неприятным мемуарным подробностям?
Или вообще беллетристические цели?
Находить своеобразное наслаждение в таком копании в обидах прошлого!
За всем этими детскими страданиями – глупость взрослых, глупость устройства жизни... Только и всего. Глупость неизбывная.
Создавать литературный памятник этой глупости?
Для этого нужен другой досуг. «Романно-кирпичный».
*
Чернуха у Ф.М.
Надо находить в этом копании в потёмках душ Смердякова, Опискина и пр. какой-то высший, может быть, христианский, смысл.
*
Гоголь и ФМ. Они, оказывается, так близко были друг от друга! На соседних ступеньках.
Подражательные ранние повести ФМ. Животрепещущая литературная реальность.
«Бедные люди» - «Шинель», «Двойник» - «Нос».
У Бахтина – пародирование. Подражание, потом пародирование. Это в духе героев самого ФМ.
Фома Опискин – Гоголь.
*
Расил Ильясов противопоставлял Ф.М. и Л.Н., становясь на сторону Ф.М.
«Ему было трудно. Он зарабатывал. А Л.Н. – барин – пописывал».
«Отойти от литературы и жить помещиками». (Фет, Толстой ~ 1878).
*
А.Труайя. Биография Ф.М. «Отметка резкая ногтей»:
«Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил в себе Символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивой любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».

Это означает следующее: считаешь мир таким, а не другим (у Ф.М. это мир по законам Христа), и никакие доводы не могут поколебать это твёрдое всепобеждающее убеждение.  Как бы там ни было на самом деле, с этого убеждения не сойдёшь. Мир должен быть таким, даже если он в действительности не такой. Пусть всё летит в тартарары, но на этом будешь стоять.

Независимо от реального устройства мира, Ф.М. будет стоять на том понимании мироустройства и на том отношении между людьми, которые впервые предложены Христом.

Вот примерно о том же:

Вера
...
То, что называют словом «вера». (…) Что-то похожее на молитву. Страстную, жаркую, самозабвенную, покаянную, с отчаянием и долгожданным облегчением. Раскаялся, повинился земной грешник. Не надеющийся, даже не думающий о каком-то там спасении. Он весь - ниц, распластавшись, превратившись в ничто. Для него не существует ни будущего, ни этого мира вообще. Есть только его покаянное облегчение от предания себя в руки Божии.

Забываешь обо всем, только бы вытащить из себя виновнось. Не избавиться, а осуществить порыв в этом направлении, отделить себя от этого другого себя, совершившего грех. И имеешь в виду при этом не оправдание перед Высшим существом, не «спасение», а выпрямление своей души, которая отклонилась от того понимания мира, которое в тебе выработалось и которое для тебя важнее чего бы то ни было.

«Христос вне истины» означало бы отрицание Г.Б. Ни много ни мало. Это балансирование на грани веры и безверия прослеживается в героях Ф.М.
*
Крестовский. Детективно-бытовые тайны. И только ими заняты персонажи книги и её читатели.
Не то у Ф.М. У него жизнь, изображённая в книгах, разрешает бытовые тайны совсем равнодушно, между прочим. Тайны раскрываются, ничего не облегчая, не принося никому никакого удовлетворения.
*
«Братья Карамазовы». Открытая дискуссия о существовании Бога. Ведущий - папаша Карамазов, противостоящие стороны – Иван и Алёша.
Ф.М. разрешил своим персонажам прямые высказывания по этому сверхсложному вопросу в беллетристической дискуссии. На это надо было решиться!
Фильм Пырьева.
Пырьев хороший режиссёр. Сейчас так не снять. И таких актёров не найти: Прудкин, Ульянов, Лавров, Мягков, Валентин Никулин. Не смогут нынешние подняться на такое. С современным опытом «постмодернистского дискурса», что называется. Мелко плавают.



Ф.М.
Валерия Новодворская высказалась.
«У страны халявщиков ...и литература халявщиков. Поэтому и написал когда-то простодушный Михаил Светлов: «Пока Достоевский сидит в казино, Раскольников глушит старух!» Представьте себе, что именно вы – потенциальный инвестор и ... объект ваших будущих капиталовложений – это страна Достоевского. Вы ...Достоевского прочли. Да еще Чехова прихватили с Гаршиным и Гончаровым, уж заодно. И вы с изумлением узнаете, что в стране, куда вы задумали вложить капитал, половина образованного класса – игроки и моты, развратники и сладострастники» (карамазовская семейка). При этом заработать они ничего не могут и долгов не платят из принципа. А ведут они себя при этом как помешанные (трудно же считать Митю Карамазова, Свидригайлова и Карамазова-старшего со Смердяковым за нормальных людей). А другая половина – идеалисты, юродивые (ибо избыточный, неуместный идеализм всегда заканчивается юродством), и они или вешаются, или убивают кого-нибудь, потому что право имеют и не хотят быть тварями дрожащими. Долги эта половина не платит по рассеянности и из-за того, что денег нет, потому что юродивые тоже деньги зарабатывать не умеют и не хотят (презирают). Ведут они себя уж точно как в сумасшедшем доме (а Иван Карамазов и князь Мышкин и впрямь сходят с ума). И узнаете вы еще, что самая презираемая профессия в этом АО «Россия» – это финансисты и банкиры: Птицын из «Идиота», ростовщик из «Кроткой», старуха-процентщица. Они «процентные души», и их не грех презирать, пинать и обкрадывать (хотя живут за их счет с удовольствием). Вы узнаете, что честный и дельный следователь полиции Порфирий Петрович – «поконченный человек», а убийца двух беззащитных женщин Родион Раскольников – герой. И вы что, вложите хоть грош в экономику этой страны? Нет, пусть наши инвесторы лучше не читают Достоевского. Или им надо сказать: «Господа, у нас Алеши Карамазовы и князья Мышкины никогда не придут к власти, Раскольниковы будут сидеть в остроге, Обломовых не изберут в парламент, а Штольцы могут заработать хорошие деньги». Русская литература всегда представляла собой нечто вроде этих болотных огней, заманивающих в гибельную трясину. Русская литература прекрасна, но для жизни не предназначена».

Русофобщина, как многое у Новодворской, но с чем-то из её наблюдений можно согласиться.
Неясно, как она  относилась к Ф.М. Ту несколько вариантов. Можно быть поклонником Ф.М. и презирать Россию. А можно совсем не любить ни Ф.М., ни Россию – как пропиндосники типа Грефа или Чубайса.
Для них Запад – идеал. Хотя вся эта бесовщина, в том числе игорные дома и процентщицы, пришли на нашу почву с Запада.
Разговор о Ф.М. – это очередной повод подумать о том, что литература – это не отражение реальной жизни. Это совсем другой мир. Параллельный, выдуманный, изобретённый, вытянутый из воображения автора. Мир – в лучшем случае – по мотивам реальности. Из реальности автор берёт что-то в качестве строительного материала для своей сочинённой реальности. Не более.
Выстраивая свой мир. Иногда не узнаваемый читателем.
Ф.М. увлекает читателя, вовлекает его в свой сочинённый мир. Читатель отдаётся на волю воображения автора, и ему даже не хочется что-то с чем-то сравнивать. И ему даже уже хорошо в выдумке.
А сам Ф.М.! Зачем ему такие образы, такие ситуации, такие события?
Какие вопросы его интересовали? Спрашиваешь это, несмотря на то, что ФМ в своих романах каких только тем ни касался! А что за этим?
Ищешь в нём второе дно.
Внутренние задачи, ради которых затевалось фабульное действие. Многое скучно, тоскливо. Потому и непонятно.
Копаться в этих выдуманных обстоятельствах, строить на их основе что-то последующее, принимая это за что-то достоверное. И это требует от автора какой-то шизанутой одержимости. Половина великих такими – шизанутыми – и были. Только простодушные критики и литературоведы этого не понимают. И может быть, тут нужен не литературовед, а психиатр. Или хотя бы психолог.






Евтушенко
*
«Нас в набитых трамваях болтает,
Нас мотает одна маета,
Нас метро то и дело глотает,
Выпуская из дымного рта.

В шумных улицах, в белом порханьи
Люди, ходим мы рядом с людьми,
Перемешаны наши дыханья,
Перепутаны наши следы,
Перепутаны наши следы.

Из карманов мы курево тянем,
Популярные песни мычим,
Задевая друг друга локтями,
Извиняемся или молчим.

По Садовым, Лебяжьим и Трубным
Каждый вроде отдельным путём,
Мы, не узнанные друг другом,
Задевая друг друга, идём,
Задевая друг друга, идём».
1957.
Это когда он еще был простым пешеходом, ездил в трамвае и на метро.
Место и время отражается в строчках. Потом могут настать новые времена, поменяется место.
*
Д.Д.Ш. Симфония № 13 на стихи Евтушенко. Слушаются только потому, что это атмосфера музыки ДШ. Слова не имеют уже значения. Сомнительность слов легковесных поэтов.
Он – Е.Е. – резко рванул во властители дум. Куда там до подлинной глубины! Какие бы правильные слова ни говорил.
*
Евтушенко... Как, интересно, его определят? 
Налёт публичности на них на всех – на Рождественском, Вознесенском, Евтушенко.
Социальный заказ, «отклик», «в ногу со временем», «в духе времени», «отражение эпохи»…
Они не сделали главную поэтическую работу. Бог не дал им одиночества на этой земле. Они не поговорили с вечностью один на один. Они говорили с толпой, а не с вечностью. Почему-то так случилось.
Теперь вот стихи есть, а поэзия?
*
Евтушенко читает лекции в Америке. Профессор поэзии! «Абсюрд». Профессионализм дошедший до упора. Вдоль и поперёк изъездил поэзию. «Страну Поэзию». Никаких тайн не осталось, никаких белых пятен. Только мастерство, высококлассность, мастер спорта международного класса по поэзии...
Поэзия, потонувшая в словах... Изучение других поэтов как возможных соперников. Классификация поэтов. Внесение их в реестр. Гегель в поэзии. Всех обобщил, втиснул в систему. Свёл к обыденному, рассказываемому на пальцах...
Эволюция поэта. Её конечная точка - молчание. Ведь скучно, когда все знаешь. Но нет, он же профессионал! Это его хлеб. Он же должен скакать из конца в конец. Рейнджер. Пока сил хватит.
*
«А. Вознесенский. Из поэта превратился в деятеля культуры  и искусства. Вместо стихов какие-то инсталляции.
А у Евтушенко альбомы фотографий.
Выхолощенные поэты. И говорят, говорят. Закрываются словами. Они всегда много говорили. Но сейчас это говорение особенно жалко. Покинутые музами.
Как наутро просыпаются знаменитыми, так наутро можно проснуться не-поэтом…
«И покинутым музой... Покинутые музой. Как наутро просыпаются знаменитыми, так можно наутро проснуться не-поэтом, обыкновенным мужчиной, стариком. Испарилось безбрежное море. Еще корабли стоят у причалов, на сваях, врытых в песок. На бывшем берегу высится слепой маяк. Старик-сторож сидит на берегу. На нем тельняшка и помятая капитанка. Поэтическая. И пустыня. В голове ровный шум и треск, как в эфире после кончившей радиовещание станции».
*
«Но у него была семья…»
Болтун!
О таких вещах болтает почём зря! В стихотворческом раже!
Как бы поэтическая и гражданская смелость.
Не прочувствованные слова, не прочувствованные на своей шкуре. Громко, задиристо…
Не оправдано собой.
*
ТВ. Рассказ Е.Е. о БП. Что-то такое: «Снег медленно падал, как падает белый хлеб, покрошенный в аквариум… БП сцеловывал снежинки с лица Ивинской».
Интервью с изысками. Ощущение стыдной фальши.
А главное – аквариумных рыб нельзя кормить хлебом - они сдохнут.
*
Волков взял интервью у Евтушенко.
Старик. Оправдания. Суетливые несколько. Кто этим не страдает! В таком возрасте. Высказываются на  совершенно не высокодуховные темы. Бытовое снижение. Интервьюеры вынуждают. У них в таких темах главный интерес. Жареным чтобы пахло.
«Евтух». Гордится некоторыми своими стихами. Демонстрирует их.  Это американская привычка: доказывать своё выдающееся значение. В англоязычной стране. Да и  просто во времена, когда поезд Евтушенко и иже с ним  ушёл.
* * *
Идут белые снеги...
Идут белые снеги,
как по нитке скользя...
Жить и жить бы на свете,
но, наверно, нельзя.
...
И я думаю, грешный,
ну, а кем же я был,
что я в жизни поспешной
больше жизни любил?

А любил я Россию
всею кровью, хребтом -
ее реки в разливе
и когда подо льдом,
...
Совписовское, конечно.  Ещёё чем-то гордился! Как гордятся коллекцией старого оружия на стене.
«Хорошо сказано», - это любит Жванецкий повторять. Может быть, это важно?
Талант - это результат. Строчки, фразы, мысли... Что-то должно быть предъявлено.
*
- Умерший Е.Е. Он не поумнел с возрастом. Такой же остался «вдохновенный». Это в нем совписовсекое, да еще и шестидесятническое.
- Ты всегда был слишком строг к нему. Придирался.
- Придирался. Верно. Но это что-то неподконтрольное. В старых советских фильмах такой типаж был у предателей. Тот гармонист, например, из «Большой жизни», был очень похож Евтушенко. Поэтому – что-то всегда настораживало в нем. Улыбочка, зловещий блеск прищуренных глаз...
- Ну, это вообще несерьёзно!
- Да, несерьёзно.
*
М. Петровых и оскорбительный Евтушенко.
«Талант её был недооценён официальной критикой и несколько переоценён, на мой взгляд, поклонниками».
Лишнее. Всегда от такого коробит. От соревновательности, от обмеривания…
Взял и плюнул. В след. Хорошо - не в лицо.
«Объективка». «Внутренняя рецензия».
*
«День Евтушено». Разобрался с ним записями, сделанными в течение больше чем тридцати лет.
Не пожалел. В своё время из «Мира...» убирал что-то ругательное о нём. И вот опять вернул. И добавил.
Литературные войны? Нет, конечно.
Здесь больше горечи от воспоминаний о загубленной стране. К этому и «творческая интеллигенция» приложила руку.
Больше всего бесило его американское профессорство.
*
«Бабий яр», «Братская ГЭС»...
Социальный заказ.
Считали себя последователями Маяковского.
Понял ли он и другие, что всё несколько не так в этом деле?





Венедикт Ерофеев
Веничка. Толпа поклонников. И на выходе – «Петушки», ещё что-то разрозненное и незаконченное.
Всё это вряд ли может хоть кого удовлетворять.
Балаган. Публика в восторге. Но, в конце концов, это должно уже оскорблять. Автор должен жить дальше. Душа должна расти. А тут - старые перепевы.
Легко рассуждать на эти темы. Но это хоть у кого не получится.






Жванецкий
*
Это серьёзно. Ничего серьёзней и значительней сейчас, кажется, нет. Не видишь и не слышишь. Серьёзней, пронизывающей, приближенней к чему-то истинному.

То, как всё это он понимает… Такой способ внешнего пищеварения. Мир переваривается не внутри тебя, а внешним образом. Он захватывается тобой с помощью особого вещества твоего творчества, обволакивается, парализуется и переваривается. Такое устройство у него. Он весь – во вне. Это не просто привычка, это особенность его творческого организма. Может быть, правда, благоприобретённая особенность.
Другая особенность – он умеет так осмысливать и описывать словами этот мир, что это не кажется странным и неловким. Что у другого вызовет затруднение и сомнения в правильности, в законности, нестыдности… им преодолевается легко и естественно.
*
У комиков на эстраде – постоянная маска. Не знаешь, какие они на самом деле. Жванецкий добился такого счастливого состояния, когда всё самое главное, свежерождённое попадает по назначению. Непосредственно. Другим надо всё своё рассовывать как прокламации по потаённым местам. Или, опять же под маской, вываливать публике свою правду как бы ненароком. Сколько непроизводительного труда! Примеров много. Как нужно копать, напрягаться, ловчить, чтобы поймать то, зачем некто написал так много слов! А ведь некоторые вообще романы целые пишут! То ли хотят что-то рассказать, то ли спрятать.
*
«Дежурный по стране». Словесное лечение. Именно! Решений проблем нет и быть не может. Есть возможность чего-то вот такого – того, что демонстрирует Михаил Михайлович. Словесно-интонационные прикрытие. Ничего не меняя в мире, никак на него напрямую не влияя.
Делается легче. Будто тебе что-то объяснили. Так и есть.
*
Очередное «дежурство по стране». Настороженно слушается. И в какой-то мере опасения оправдываются.
Он и сам говорит в ответ на вопрос о стенах, которые встают между людьми в наше время – через 25 лет после падения Берлинской стены. Одна из новых стен – стена между прежними друзьями.
Вот  он и сам теперь как-то отделен некой стеной. Его уже не можешь слушать с прежней  симпатией.
Он молчит о самом главном. Умно, может быть, разумно… Может быть, хочет склеить как-то или, может быть, не разрывать окончательно, то, что, на самом деле, разорвалось в 2014. Еще не было такого опыта – склеить, срастить, примирить  в таких ситуациях.
Всякие  душевные колебания, нюансы, половинчатость,  психологические искания и пр. в данном конкретном случае воспринимаются с омерзением.
Он почти не меняет тематику, и интонации все те же. Что-то опять смешное подмечает в жизни, зрители аплодируют, аплодируют…
Смешное. На фоне смертей! Там, откуда он родом, в той стране, которая не может не ассоциироваться и с ним. Его страна. В ней происходят страшные вещи. И он никак не реагирует на это. Он молчит и отшучивается. Это чудовищно непоправимо. Здесь не перехитришь! Можно все испортить навсегда. Пустить коту под хвост  лет шестьдесят творческой биографии. Весь юмор перечеркивается кровью женщин, детей, стариков. Все обессмысливается.
Все, что за ним числится - душевная глубина, остроумие, житейская мудрость, прекраснодушие, оптимизм… - все перестаёт иметь ценность, если ты стоишь в толпе озверелых палачей или не пытаешься сказать им, что они палачи.
Это может стать одной из важнейших потерь. Если, конечно, все так, а не иначе. Но ведь молчит!
Хочет одухотворять публику в Киеве. Он уже в сентябре, кажется, говорил, что такого контакта с публикой, как на каком-то концерте в Киеве летом 14-го у него не было. 
*
Он все-таки шутит по привычке, по писательскому амплуа. И видит в ироническом отношении какое-то спасение для всех. Такое у него представление о мире. Может быть, не самое неправильное, раз ему Г.Б. дал возможность дожить в бодрости и здравом уме до такого возраста.
После 2014  он несколько растерян. Пытается переварить происходящее. Горьковато шутит.
Только и можно сейчас зло и горько шутить.
У него усталые, грустные глаза. И киевлян не развлекал, а пытался привести в нормальное состояние. Может быть, такие общие на всех люди, как он, не дадут окончательно потерять общий язык. Он из своей в общем-то мудрости понял это.
Совершенно серьёзно пожелал мира на «нашей общей бывшей земле».
*
Суета старческого остроумия. Профессия такая. Не уйдёшь же на пенсию, если этот юмор кормит. Но суета! В таком возрасте! Бодрый старик.
Почему-то вдруг это стало бросаться в глаза.
*
Жванецкий на очередной передаче высказался про ваучеры. Мол, разве плохо стало! Еды полно, одежды... И все благодаря Гайдару с Чубайсом. Умнейшие экономисты!
В репризах прежних, особенно советских времён, хохмы по поводу элементарных материальных благ воспринимали одобрительным ржанием. Но теперь-то это - заезженная пластинка!
Обретение хозяев у больших и малых производств считалось чем-то некритичным в 90-е. Подумаешь! Порядок на частном предприятии наведут! И так далее. А что до богатства... Большинство населения  и не представляло, что на самом деле происходило с их страной. Да и по советской привычке особо не интересовались жизнью со стороны накопления богатств. С них демократии было довольно. Свободы!
Но ведь уже наелись с тех пор! Диким капитализмом! Который и начинался с ваучеризации всей страны.
Теперь малейшее смещение в сторону либеральных, либерастских умонастроений и пониманий вызывает стойкую непереносимость. И тогда никакое остроумие, юмор, лирический талант, духовность и душевность не спасают. Либерастская червоточина портит весь вкус. И пованивает.
Вот и думаешь, испортил Михал Михалыч себе творческую – авторскую - биографию под конец или нет?
*
Жванецкий. Тема устала. Или форма устала. Или от строя его мыслей устал. Знаешь, куда приведут его мысли. Это как давно знакомое помещение. Замкнутость закрытого, ограниченного пространства. Запертость.
*
«Те по пять вчера...»
Может быть, они подсознательно желают, чтобы ничего из старого сатирического материала не кончалось. Это же их хохмаческий хлеб. Они уже не могут видеть мир иначе, чем в их юморной интерпретации.
*
«Очередной» Жванецкий.
Настороженное отношение не проходит. Многое – хорошо, но многое режет слух. Алкогольные агитации, к примеру. Понимаешь, что такова российская действительность. И то понимаешь, что негодяи могут быть какими угодно трезвенниками. И то, что жизнь нельзя подчищать отрицанием и выкорчевыванием чего-то в ней только по голому принципу. Но все же... Очень уж он настойчив в этом вопросе.
И пошловатое отношение к отношениям. Тут его история. Но так, как у него, это не принимаешь. Или не всё.
Такой он человек. Со своей историей, из своего времени. Он не может уже в восемьдесят с гаком сделаться каким-то другим. Надо пользоваться тем, что есть.
*
Жванецкий всегда писал совсем не из юмора. И не из сатиры. А из какого-то сосредоточения на странной, сложной, противоречивой природе человека, человеческого мира.
Реакция на этот мир не обязательно - смех.
Это смех, похожий на плач.
Если брать в рассмотрение, учитывать только это в Жванецком, закрывая глаза на некоторые граничащие с пошлостью его откровения, и снисходительно относиться к случавшимся либерастским высказываниям, то всё вроде и в порядке – лучше не бывает. Тогда Жванецкий, можно сказать, - звезда первой величины на небосклоне русской литературы.
С первым из упомянутого как-то миришься, приписывая это особенностям происхождения автора, но вот политические несовпадения, особенно в последнее время, не дают прорываться к прежнему, сформированному в прежние, не такие политизированные времена, отношению.
С удивлением понимаешь, что политические предпочтения начинают определять всё в отношении к человеку, к автору, заслоняя все его «художественные» достоинства. Они попросту обесцениваются.
По сути идёт война, а в условиях войны что-то как бы чисто гуманитарное, «общечеловеческое, «и нашим и вашим», что-то как бы «на все века», «для вечности» - вызывает только отторжение. И это ничем не перебить. Тем более теперь – постмортно. К сожалению.
*
Всегда хотелось, чтобы Жванецкий как-то погрустнел что ли.
Погрустнел, как Райкин в старости.
Ещё при жизни Жванецкого, конечно, хотелось этого. Глядя на него - искромётного, азартного в своём остроумии...
Может быть, он и погрустнел.
Теперь он так вспоминается.
Или он всегда был грустным? Незаметно. Внутри себя.






Зощенко
М. Ардов, «Улыбка и мурлыканье».
О постановлении 46 года.
Зощенко недоумевал – за что! Письмо к Сталину:
 «...меня самого никогда не удовлетворяла моя сатирическая позиция в литературе. И я всегда стремился к изображению положительных сторон жизни. Но это было нелегко сделать — так же трудно, как комическому актёру играть героические образы».
 «...меня самого никогда не удовлетворяла моя сатирическая позиция в литературе. И я всегда стремился к изображению положительных сторон жизни. Но это было нелегко сделать — так же трудно, как комическому актёру играть героические образы.
Прошу мне поверить — я ничего не ищу и не прошу никаких улучшений в моей судьбе. А если и пишу Вам, то с единственной целью несколько облегчить свою боль. Я никогда не был литературным пройдохой или низким человеком, или человеком, который отдавал свой труд на благо помещиков и банкиров. Это ошибка. Уверяю Вас».
Александр Мелихов в статье «Ошибка Сталина» пишет:
«Однако никакой ошибки не было: Сталин и не предполагал, что Зощенко трудится на благо помещиков и банкиров — достаточно было того, что мироощущение Зощенко не совмещалось не только с коммунистическим, но и ни с каким другим пафосом:
«Жизнь, на мой ничтожный взгляд, устроена проще, обидней и не для интеллигентов».
Это же можно взять девизом для всего «цеха сатириков».
Но справедливость этого чувствуешь,  и не принадлежа к указанному цеху. Вообще ни к какому цеху не принадлежа.
Жизнь без пафоса – это и есть подлинная жизнь. Когда к вопросу освещения жизни подключаются журналюги и писатели, вместо реальности появляется нечто искаженное до неузнаваемости.
Мелихов:
«Зато его герои, пропустив над головой все идеологические цунами, не позволили идеократии проникнуть в глубину бытия. Можно сказать, что именно они в гораздо большей степени, чем интеллектуалы, подготовили явление демократии и либерализма».
Здесь какая-то сшибка в понимании: потребность «проникнуть в глубину бытия» увязана с «демократией и либерализмом». Будто именно либерализм имеет патент на проникновение в «глубину бытия».
То, что сатирики разрушают любое общество, это так.
Впрочем, любое ли! Может быть, это грозит только таким консолидированным, пафосным, идеологизированным системам, отгороженным от других систем, каким был Советский Союз? В западном мире сатирикам отведена своя ниша, своя полочка в чулане, рядом с литераторами, гуманистами, философами, религиозным деятелям... Там все это давно - удобные вывески, маски, декорации, которыми от случая к случаю  прикрываются те, кто управляет этим миром, совершенно не считаясь с содержательным наполнением того, что производят те же литераторы или философы. 
И Россия сейчас сделалась в этом смысле почти такой же. Прививка к сатире имеется. Теперь сатириков  не очень сильно опасаются. Терпят, хоть и полно возмущённых голосов, поминающих о сталинских временах.
Итак весь мир движется к либеральному беспафосному обществу, с размытыми границами добра и зла. Россия сопротивляется.
Вот суть вопроса отношения к Зощенко, к Жванецкому и пр.
А ведь и тот и другой серьёзные люди. Они не просто хохмачи. Они показывают уродство мира, вскрывают противоречия в жизни...
Мелихов:
«Чтобы победители Гитлера вослед победителям Наполеона не принесли с Запада нового декабризма, Сталин почти сразу же после войны развернул борьбу с «низкопоклонством перед Западом».
«В этом и заключается одна из важнейших функций всякой культуры или субкультуры — в изображении своих врагов смешными и отвратительными (по контрасту с собой). И сегодня мы имеем полную возможность тешить себя уверенностью, что все талантливые, а особенно гонимые сталинизмом творцы относились к антизападной кампании с полным презрением. Однако Зощенко принял участие в этой кампании хотя и без успеха, но, скорее всего, по зову сердца. Его скепсис носил тотальный, экзистенциальный характер и относился ко всему роду человеческому, а отнюдь не к одной лишь шестой части суши. Он готов был осмеивать всякого, кто стал бы воображать о себе слишком много».
«Политики слабо разбираются в экзистенциальном, все они живут под низким, социальным небосводом».
У Ардова: слова ОМ о Заболоцком:
«Это вроде Зощенки, который пишет памфлеты невероятной силы, а выдает их за душеспасительное чтение».
Серьёзные сатирики. Это уже и не профессия. Это внутреннее мироощущение. Точно – что-то психическое!  И критиковать такой подход тоже неправильно. Понимать это как болезнь своего рода. Никого нельзя заставить быть здоровым. Особенно в литературе. Тем более ни Гоголь, ни Чехов, ни Зощенко, ни Жванецкий специально ничего не перевирали. Писали, как видели, как понимали.
И еще раз. Настали новые времена. Бури поутихли. Сатирики знают свой шесток. Будут знать, если еще не знают. К.Райкин, М.Ефремов, Д. Быков и вся остальная «густопсовая сволочь»!  На них уже сейчас почти не обращают внимание. Лают в подворотне – пусть себе! Прошли те времена. С постановлениями ЦК. В России, правда, к этому еще не все привыкли.
«Литератор! Знай своё место!»






Кавабата Ясунари
*
Зачем он писал? Его цель загадочна. Он совсем не похож на обычного литератора. Зачем ему это понадобилось? Просто писать книги. Как бы про то или про это. Про старение, например.
Первоначально было: «зачем он пишет книги, занимается таким идиотским ремеслом, тогда как ему дано нечто большее?» Может быть, это важно: должно быть дано больше?
*
Кукольная жизнь «Тысячекрылого журавля». Все так придумано и имеет своё предназначение, как на рисунке древнего художника. Сложноорганизованный, но все же кукольный мир. Живописный, картинный…
*
Они будто играют в детские игры.
«Летнее  солнце ещё не взошло»… - Словно в дороге…  проговорила Фумико, помешивая маленькой щёточкой в маленькой чашке. – В дороге. В гостинице, да? – Почему в гостинице? Может быть на берегу реки или в горах. Эх, надо было взять не кипяток, а холодную воду, будто из горной речки…»
*
Использование. Ученическое.
Замкнутый мир его повестей. Этому хочется научиться.
В мир повести входишь, забывая на время реальность, не сравнивая её поминутно с книжным миром.
Это даже в голову не приходит!
Вот эта «отвлечённость» и не даётся. Тащишь и тащишь что-то из реальности, из сиюминутности…
Дурная бесконечность живой реальности.






Каверин
*
«Каверин-Зильбер». Всё та же известная тоска по полной неотличимости от окружающих, по возможно полной русскости, полной ассимиляции в русском мире. Желание отвязаться от того векового шлейфа инородности, который тянется за ними от рождения. Тем более, что в них действительно ничего другого, кроме русской, великорусской культуры и нет. Каверин, Тынянов, Шкловский, БП...
Но... Но так устроен человеческий мир, и пока с этим ничего не сделать.
*
«Я ждала вашего звонка, Валентин Сергеевич».
Неколебимая вера в победу добра. Это, конечно, - кино, конечно, - литература. Кто спорит! Но вот факт самого утверждения в кино- и книго-жизни этой веры, протаскивания, зажмурив глаза, - о многом говорит. Это вынесено в рамочку – совсем как в детском учебнике обводят рамочкой и выписывают отдельно важные правила. Это вкладывается в сознание зрителей-читателей. В назидание и… И в предостережение.
Каверин весь такой.






Камо-но Тёмэй. «Записки без названия»
*
Поэты. Изначально предполагается, что они всё знают о человеческих чувствах, о возможных реакциях и мыслях по разным поводам человеческой жизни. Все фактические обстоятельства жизни будто им всем известны, трактуются примерно одинаково. И дело стало только за тем, чтобы найти как можно более адекватную, интересную, оригинальную и т.д. словесную передачу всего этого. Они соревнуются на поэтических турнирах именно в этом. Нет ничего нового под луной. Новы только слова, сочетания слов, с помощью которых выражается эта неизменность.
«За мной нет многих поколений предков, которые сочиняли бы стихи, и сам я не такой уж выдающийся поэт. Да и обстоятельства таковы, что меня не признают первоклассным поэтом. Так что включение даже одного стихотворения – честь для меня», - радовался я. Покойный Тикусю (Накахара Ариясу) это услышал. «...Вы правду так думаете? Если так, то вас обязательно ждёт милость богов на этом Пути. Потому что именно это и есть истинное понимание Пути».
Поэтический «Путь». С заглавной буквы! Как Дао».
*
 «Один человек рассказывал так.
«То, что называется Симидзу – Источником чистой воды – на Заставе встреч – Аусака, это то же, что и колодец-источник Хасирии, все так думают. Однако это не так. Симидзу находится в другом месте. Сейчас там нет воды, да и людей, знающих это место, не осталось. Старый монах Эндзицубо Адзяри, один знает это место. Так-то оно так, но только нет и людей, кто бы разыскал его, чтобы узнать об этом. Передавали, что, увидевшись со знакомым, он сказал6 «Когда я умру, больше не будет никого, кто бы его знал, вот чем кончится»...»
Вот они куда-то приезжают, где-то поселяются, и начинается поэтическая работа. Строят свой поэтически понимаемый мир. Оазисы поэзии образуются там, где они появляются. По-другому им неинтересно.
Такие были «поэтические» времена. Примитивная, дотехническая жизнь. «Гуманитарная» - можно сказать.
Схоластика поэтической интерпретации действительности.
Поэзия пронизывала собой жизнь. По крайней мере, жизнь привилегированных слоёв. Будто и дел им больше не было! А ведь и не было!
*
Усложнённые, суховатые, технические заметки по поводу стихов. Несколько искусственная среда сочинителей стихов – профессионалов и полупрофессионалов  («левый министр Готокудайдзи» и пр.). Странно после этого всего читать совершенно от мира сего, совершенно реалистичные стихотворения.
«Проходят годы,
Я не отдал долг.
В Оямадо,
Наверное,
Никто не одолжит семян».
Кусочек крестьянской жизни.
Может быть, в те времена это все было так приближено одно к другому – простонародная жизнь и жизнь «левых министров».
Какие-то вещи, которые они своим академическим подходом не могут испортить.
Стихи – как драгоценные камни, все остальное – оправа для этих камней. Хотя нет – еще прозаичней: коробочка, ящичек, шкатулка для драгоценностей.






Катаев
*
«У Катаева...» - «Ах, у Катаева!?» - «Да, у Катаева написано, что все гимназисты писали романы или стихи. Вот какой уровень образованности давала классическая школа! А теперь что?»
*
В начале века была сухая тёплая погода. Это впечатление вынесено из Катаева. Юг России. Каменная Одесса. Лето. Пыль. Жёлто-коричневые дома, высушенная каменистая почва. В начало века можно заглядывать только через это летнее  одесское окошко. А может быть, это свойство воспоминаний детства? Они все почти односезонные - летние. Лето, свет, тепло, свобода... И это такое близкое лето, такой близкий юг.
*
Бросаются в глаза, а стало быть, раздражают элементы совковости в «Святом колодце», в «Венце». Очерковая совписовская болтливость. Вкраплениями. Чем более ранняя вещь, тем больше. Дань. Совписовский задор. Положительность мировосприятия. Хочется почистить его, соскрести эту испятнанность.
*
Нечто ворчливое, капризное, злоязычное… Поверхностное, анекдотичное, стариковское и не стариковское, неумиротворенное, сводящее счёты, страшащееся прошлого, даже в виде воспоминаний и поэтому как-то пристрастно о нем вещающее. Какое-то раздражение, сердитость, будто его обманывал кто-то всю жизнь, до самого времени «новой прозы». Семьдесят лет обманывали. Ну, теперь хватит. Надоело. Хочу мовизма.
*
Он  пытался ухватить это. Это что-то. Мысли об этом перебивают все другие мысли, в том числе и гадкие. Это та главная, внутренняя, последняя, ни на что не меняемая тема. Она была, конечно, не у одного только В.К.
Тема, слышная только в тишине. То, ради чего затевалась ими вся их литература. Они не сразу это поняли. Отсюда всё остальное, внешнее,   никому, по большому счету, не нужное.
В.К. долго прожил с пониманием того, что эта тема – главное. И много успел. Это не просто мемуарная проза. Это постоянная нацеленность. На разгадку существования, на разгадку времени.
*
«Гений и злодейство…» В применении к В.К.
Значит, не такой уж он и злодей. Что бы там не навешивали. Значит, как-то прокрался он через то тёмное, негодяйское, злое, несправедливое, что сидело в нем, что он позволил в себе существовать. Прокрался-таки к своему «мовизму».
Это такая хитрость. Удивительная для понимания.
*
«Уже написан Вертер». Время, когда нет законченных судеб. Нет по-андерсеновски отдельных судеб для каждого зёрнышка, для каждой горошины из стручка. Линии судеб оборваны. Люди привыкали жить в новом мире, с его новыми понятиями, словами, именами, законами, отношениями.
*
- Прижизненный Катаев!
- Это смешно звучит. Это какая-то метонимия!
- А в самом деле, Катаев успел напечатать всё своё, можно сказать, бессмертное. Неожиданно бессмертное. «Кубик», «Трава забвения», «Венец», «Вертер»...
- Писатели еще до окончания социализма перестали держать строй.
- Это же хорошо!

По прочтении жизнеописания в книге Сергея Шаргунова из серии ЖЗЛ.
Суета сует в общем-то, конечно. Такие старания всю жизнь! Совписовские! Чтобы закончить мовизмом, который наверное можно было обрести и без тех хлопотных и часто унизительных стараний автора, встроенного в систему ценностей и предпочтений советского писателя, орденоносца, Героя Социалистического труда, секретаря Союза Писателей, лауреата...
*
«Кубик» Катаева. С «Кубика» начался интерес к Катаеву.
Не можешь передать в точности те впечатления от этого рассказа из случайно попавшего в руки номера «Нового мира» за 1969 год.
Что-то в этом чтении было, в самом деле, неясное, необъяснимое словами.
И, кажется, был рад этой неясности, упивался этой неясностью.
Его «фрагментарный» стиль. Выборочные, разбросанные как попало кусочки прошлого, высвеченные вдруг с осязаемой достоверностью.
Он не тонул в своих вещах, не захлёбывался в них.
Он будто почувствовал, что всему этому в России пришло время.
Настало время оглянуться назад.
И этот его способ писания тем хорош, что не претендует на цельность, суперреализм, на окончательную определённость. Поэтому такое доверие к нему.
Почему-то удивляешься тому, что всё это так хорошо понималось Катаевым.
Или не понималось? Чувствовалось?
Он будто всех обманул. И стариков и молодых.
Нашёл нужные слова, нужную интонацию...
«Святой колодец», «Трава забвенья», «Кубик» и вся та остальная, «мовистская», «поздняя» проза.
Этого будто ждали. И всё равно прозвучало неожиданно для того времени. Никто из его современников не успел должным образом оценить это.
Среагировали, но неадекватно. Многие ругались, Шкловский обиделся...
Почему-то уверен, что после «мовистских» вещей Катаева ничего лучше в русской прозе не появилось.
Будто время русской литературы остановилось на Катаеве.
*
У В.Ш. и у БП были претензии к ВК. Небезосновательные, скорее всего. Это проскальзывало в мемуарах то тут, то там.
Ревнивые отношения между «писменниками». Ревнивые, завистливые, нетерпимые авторы... Куда без этого!
Но, что удивительно, ни то, ни другое нелестное высказывание ничего не меняет в отношении к «ВК. От слова совсем! - как сейчас любят выражаться блогеры.
Впечатления от его «мовистской» прозы ничем не перебить.
Этот мир юга России начала прошлого века. Южное, сухое лето, нежные чувства...
Это душа его писаний. И всё остальное неважно.
*
Сначала «Трава забвения», потом – «Уже написан Вертер».

ВК не сразу пришёл к тому, чтобы рассказать историю девушки из совпартшколы с такой удивительной для совписовских времён прямотой - скорее всего, с окончательной.

Он будто разделался с этой историей, беспокоившей его много лет.

В «Вертере» ВК уже не церемонился. Он вытряс всё, что у него имелось на эту девушку.

Куда уж окончательней! Прозвучало даже слово «сексот», к которому в советские времена известно как относились.

Вульгарный сексот, хоть и не без некоторых переживаний по поводу содеянного!

«Она оплакивала свою погибшую любовь, оплакивала своего Митю, еще не зная, что он жив, и ее сознание мутилось, угасало и, угасая, уносило ее в темные области пересеченной местности, где почти бесшумно и почти невидимо двигался бронепоезд, рассыпая из поддувала раскаленные угольки, а Митю уносило в обратную сторону все по тем же заржавленным рельсам трамвая, и уже не слабый отпечаток пальца на мокром акварельном небе сопровождал его, а полная луна над призраком маяка».

«В «Траве забвения» девушка из совпартшколы дожила до хрущёвско-брежневских времён, а в «Вертере её прикончили в «гараже».

«Пол был покрыт растертыми ногами остатками таблеток веронала и кусочками пастельных карандашей — бледно-лиловых, бледно-розовых, бледно-голубых, бледно-зеленых, напоминавших детство, «Пир в садах Гамилькара», и неподвижно надвигающуюся бурю, и неподвижные молнии над Голгофой с тремя крестами, и неподвижно развевающиеся одежды удаляющегося Иуды, и полуоткрытые двери гаража, где уже заводили мотор грузовика. И туда по очереди вводили четырех голых людей — троих мужчин и одну женщину с несколько коротковатыми ногами и хорошо развитым тазом. В одном из мужчин было действительно нечто лосиное. Двое других были уже безлики.

Появились новые обстоятельства биографии девушки из совпартшколы. У неё оказался «мещанский почерк», и была она «питерской горничной из богатого дома, пошедшая в революцию».

Но при этом лирическая подоснова этой истории, связанная с юношеской пожизненной влюблённостью то ли автора, то ли его лирического героя полностью не пропала.

Теперь уже и не поймёшь этого. Да при «мовизме» ВК тем более!

Но ведь помнил о ней! И через весь 20 век!

Так, видно, устроен изнутри человек. Что-то пробивает его, несмотря ни на какие жизненные обстоятельства и впечатления. 

Ещё вопрос для выяснения? Почему Заремба из «Травы забвения» выжила? Может быть, для того, чтобы попробовать понять на контрасте времён, что стоило того, а что нет? Но разве можно это выяснить!

«Пламенные» пережили своё время и встретились в другой эпохе в полностью изменившемся мире.

Понимать всё прошедшее пафосно, как в фильмах 50-х годов или вот так – буднично, попросту... Жизнь укатала всех – и правых и виноватых, и белых, и красных...

Дожила девушка из совпартшколы до поликлиники 60-х годов. Разговоры про выпавшие зубы. И никакой особой признательности у новых поколений они совсем не чувствуют. Они потерялись в новом времени, как и другие старики, не такие пламенные, как они. Можно легко усомниться, обидеться, удивиться жизни и самим себе. Удивиться новому времени, которое всё поменяло в жизни. Удивиться ходу времён. Кто бы мог подумать!

Откуда ВК знал будущее этих людей? Или оно обыкновенное – такое же, как и у всех прочих? Оглянулся по сторонам, представил себе, перенёс своё представление на пламенных...

«Но прошло еще очень много времени – тому вперед, – и они встретились в центральной поликлинике возле кабинета зубного врача, перед массивной ясеневой дверью с начищенной медной шишкой, среди квадратных колонн из искусственного мрамора и декоративных растений в фаянсовых горшках на теплом толстом подоконнике громадного окна, из которого открывался вид на ветхие особнячки Сивцева Вражка и на мягкий голубой силуэт высотного здания с вышками, обелисками и приземистым шпилем.
– Здравствуй, Вике нтий.
– Здравствуй, товарищ Заремба. Ты заметила, что мы с тобой встречаемся раз в семнадцать лет? Ты полностью?
– Полностью.
– Я тоже полностью, и даже уже на пенсии. Персональный пенсионер. Вот, брат. Делаю себе новые мосты.
– Я то же самое. Больше половины зубов потеряла.
– А тем не менее здорово прибавила. Сколько ты тянешь? Килограммов семьдесят?
– Зачем уточнять?
– А была хрупкая девушка, мечта поэта.
– Хрупкой никогда не была. Была тонкая, но плотная. И все-таки я утверждаю, что на обоях было написано: «Смерть контрреволюции». Хоть что хочешь, а было».

«Однажды я увидел её на мраморной лестнице поликлиники; она шла вниз с одышкой, располневшая, почти седая, с толстыми ногами, обутыми в тесные туфли на высоких каблуках, которые, очевидно, причиняли ей страдание.
– Здорово, парень, – сказала она печально. – Как живёшь? Ты уже дедушка? А я уже бабушка. Вспоминаешь ли ты когда-нибудь нашу молодость? Ну, топай, топай.
Сколько раз я брался за перо, чтобы исполнить совет покойного моего друга и старшего товарища Сергея Ингулова и написать роман о девушке из совпартшколы. Может быть, это был единственный настоящий сюжет, алмаз, который стоило, не жалея времени и сил, огранить, превратив в сверкающий бриллиант. Но каждый раз я чувствовал своё бессилие, тема была во много раз выше меня, и её нельзя было обработать так себе, в старой манере, которой она никак не поддавалась.
Девушку из совпартшколы нужно было писать совершенно по-новому, небывало и, как сказал бы Осип Мандельштам, «на разрыв аорты». А я еще к этому не был готов».

В «Вертере» ВК это «разоблачение» уже было неинтересно. Там вообще всё сразу и кончилось в начале 20-х. В «гараже».

«И туда по очереди вводили четырех голых людей — троих мужчин и одну женщину с несколько коротковатыми ногами и хорошо развитым тазом».
*
У каждого автора, может быть, случается в жизни главная вещь. Ну, может быть, несколько таких вещей. Написанных в пору молодой, самоотверженной энергии, в пору наиболее правильного понимания этого мира. Ещё не пришли усталость, цинизм, пофигизм поздних лет. Эта или эти лучшие его работы - послание миру, людям, человечеству. Это его вклад в укрепление в человеке истинного понимания.
А потом жизнь идёт дальше. И всё написанное уже позже - нечто вынужденное, привязанное к профессии, к необходимости влачить униженное существование литератора, кормиться с этого. Уже никаких особо ценных идей, порывов к спасению рода людского и т.п.
А у ВК как-то всё оказалось по-другому. Всё самое интересное у него случилось под старость, под последнюю старость.
*
«Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона».

"Эта тетрадка, некогда такая новенькая, прочно сшитая льняными нитками, старела у меня на глазах: выцветали чернила, появлялись пятна от пролитого молока, отпечатки пальцев, размазанные кляксы, с картинок медленно сходил литографический глянец, некоторые из картинок отклеивались, бумага желтела, но каждый раз прикасаясь к этой тетрадке, я испытывал прекрасное, грустное чувство любви к моей сначала живой, а потом так рано умершей маме, которая с детства не только приучила меня любоваться миром, формами и красками окружавших меня предметов, но также дала им вторую жизнь, соединив их со словом, наполнив внутренним — подчас тайным — содержанием, движением мысли, как бы окунула их в бесконечную и безначальную стихию повествования…»

Всё это ещё тащишь куда-то. Оттаскиваешь от времени, когда ушёл ВК, подальше в какую-то хоть относительную вечность.
Трудно представить, кому ещё такое чтение в наше время может понравиться.
Этот одесский мир ВК... Он почти такой же, как и мир другого города Юга России - близкородственного города К. Всего каких-то сто пятьдесят километров!
Это давно было замечено. Поэтому так всегда был близок ВК.
Это всё, конечно, довольно просто на вкус каких-нибудь изощрённо-продвинутых знатоков литературы. Но это очень достойная простота. Это простота сродни всей русской классике. И кажется, что лучше ничего не нужно. 
И вот не видишь этому продолжения. Ни авторского, ни читательского.
Даже если кто-то когда-то откопает эту литературу, увлечётся ею, он не сможет её почувствовать с той же полнотой понимания и приятия.
Трудно это объяснить. В этой трудности особое, дополнительное тоскливое чувство.
И ещё то, что это не предмет литературоведения. Ещё и это.
*
«Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона».
Столько подробностей детства! На целый кирпич.
Не у каждого набралось бы столько.
Думаешь, что у В.К. более тёплые отношения с детскими воспоминаниями. Больше умилительных моменто, которые хочется воспроизвести и запечатлеть. Не всем это дано. Не всем с этим повезло в жизни.
*
Дочитан «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона». Надо расставаться. И как-то жалко. Чужую жизнь. Собранную по крохам. Из детских воспоминаний одесского мальчика начала прошлого века.
Кто-то написал, что в «Обероне» проявилась ностальгия автора по имперской России. В.К., мол, с каким тщанием собрал даже последние мелочи из реалий жизни дореволюционной Одессы. Глупости! Это вполне понятная тоска по детским годам в одноразовом человеке и больше ничего. А то, что это детство пришлось на последние годы Российской империи, так что из этого! Что было, чему был свидетель, о том и написал.
Удивительно, конечно, что  в 70-е, совсем советские годы, никто не посмел ничего вычёркивать  из его книги. 
Думаешь о том, что можешь оказаться одним из последних читателей «Оберона». Трудно представить кого-то из молодых, кто мог бы заинтересоваться таким чтением в наше торопливое, несентиментальное время.
*
«Юношеский роман».

«В халупе было трудно дышать.
В темном воздухе, пропитанном запахами махорки, мокрой кожи, пота, заношенной одежды и гари топившейся печки, язычок керосиновой коптилки горел как бы с большим усилием, готовый каждую минуту померкнуть».

И все-таки я крепко спал и видел мучительные сны, недоступные описанию, так как они представляли смешение реального и абстрактного, а скорее всего были как бы овеществленной истиной, какой-то высшей правдой бытия, доступной человеческому пониманию только во сне, начисто забывшемся после пробуждения.

Во сне, как мне теперь представляется, я испытывал мучительную двойственность своего существования, которое было во сне совсем не таким, как наяву».

Та лёгкость, с какой В.К. пишет о своей юности... Он пишет об этом уже стариком, как бы отделившимся от своего прошлого, от самого себя прошлого. У него это некто Пчёлкин, а не он сам.
Он счастливо пережил то юношеское время. И все последующие времена. Он уцелел в бурях ХХ века. И теперь ему легко и свободно что-то вспоминать. Можно и с юмором. Уже всё безопасно. Писания никак уже не способны навредить автору-человеку.
*
«Алмазный мой венец» выбивается даже и из «новой прозы» ВК.
Апофеоз мовизма.   
*
Сергей Шаргунов, ЖЗЛ, «Катаев».

«Тогда, да и в первые же годы жизни в Москве, Катаев пользовался немалым авторитетом в своей среде, и тем обидчивее могли отреагировать «Эдуард Тачкин» и «Иван Иванович». Эрлих вспоминал: «“Старик Саббакин”, — “старик”, которому было немногим больше двадцати лет, — уже слыл признанным писателем, рассказы его появлялись и в толстых и в тонких журналах того времени. Все мы еще только втайне пописывали да втайне и безуспешно носили свои рукописи по редакциям. Поэтому Катаев был нашим arbiter elegantiarum, Петронием нашей среды, чья художественная оценка никакому обжалованию не подлежала».

Они живут в своем тесном, закрытом мире. В самом начале у них задача – попасть в этот закрытый мир. А дальше...  Пишут друг для друга, ценят мнение только «своих». Какая там публика! Какие читатели!

«Пастернак вспоминал, что его встречи с Есениным “всегда кончались неистовствами. То, обливаясь слезами, мы клялись друг другу в верности, то завязывали драки до крови, и нас силою разнимали и растаскивали посторонние”, а в другом письме констатировал: “Мы с Есениным далеки. Он меня не любил и этого не скрывал”. “Без славы ничего не будет, хоть ты пополам разорвись — тебя не услышат. Так вот Пастернаком и проживешь!”” — говорил Есенин Асееву незадолго до смерти. Катаев замечал, что Есенин «всегда брезгливо улыбался», услышав о Пастернаке, и спрашивал: “Ну подумай, какой он, к черту, поэт? Не понимаю, что ты в нём находишь?” “Его стихи неизмеримо ниже его мужества, порывистости, исключительности в буйстве и страсти. Вероятно, я не умею их читать, — в свою очередь писал о Есенине Пастернак Цветаевой. — Из нас сделали соперников в том смысле, что ему зачем-то тыкали мною”».

Характерное для них всех: «Без славы ничего не будет, хоть ты пополам разорвись — тебя не услышат. Так вот Пастернаком и проживешь!»

«Есенин однажды посетовал Асееву, что ему трудно “ерунду писать”, “лирику”, но надо, иначе “никто тебя знать не будет”, “на фунт помолу нужен пуд навозу”. Но в самопринижающем «ерунда» и «навоз» по поводу прекрасных стихов, полных боли, любви и жизни, слышалось уверенное, даже надменное: “долго буду тем любезен я народу”».

Им нужна слава, чтобы их печатали и читали. И совсем отвлекаются от того, чем они хотят удивить читающую публику. Хотят просто завоевать право на внимание читателя. И неважно зачем читателю нужны их истории, их книги.  Подозреваешь, что ничего в них и нет, кроме литературного мастерства. Освоили ремесло самовыражения. А что-то новое сказать о этом мире... Где ж его взять – то новое – в этом старом мире. Умение по-новому подать всем давно понятное и известное.
*
«Юношеский роман».
«Я не сразу узнал Миньону в вышедшей мне навстречу низкорослой девушке в косынке с красным крестом, в сером платье сестры милосердия. Только бледно-сиреневые глаза и кончик бронзового короткого локона, высунувшийся из-под косынки, напомнили мне ту Миньону, которую я видел в последний раз на первый день пасхи, после бессонной ночи с той модисточкой, мимолетную связь с которой я и вовсе не считал изменой, потому что это находилось в той теневой стороне моей жизни, которая никакого отношения не имела к жизни, так сказать, подлинной, настоящей.

Эти две жизни как-то не принято было смешивать. Они соотносились друг с другом, как бодрствование и состояние глубокого сна со сновидениями, не всегда даже потом запоминающимися».

Так просто можно объяснить не дающиеся для объяснений вещи! Такое даётся, наверное, в отрешённости старости. Всё можно называть своими именами и как-то объяснять.





Кафка
Его присутствие в жизни. Неустранимое. До него всё это, конечно, тоже было. Но сейчас мы как бы знаем, к чему всё это привязывать. Это не просто в воздухе висит, как топор в накуренном помещении. Впечатления этого рода сразу распознаются и квалифицируются нужным образом именно как «то самое».  Безошибочно.
«Вот уже я так возрос, так поднялся по служебной лестнице, что мне уже доверили телефон десятого заместителя районной администрации. Я записал номер телефона в новую, специально по этому случаю приобретённую записную книжку. Записал красным фломастером, очень тщательно и красиво. А фамилия у этого начальника восхитительная:  Рык!»
*
«Превращение» и «Тюрьма». Человека как перед стеной – перед непроходимой мыслью.
Патология.
Иллюстрация сознания человека, для которого есть непреодолимые, как стены в физическом мире, мысли. Каждая вещь, может быть, - избавление от очередной непреодолимой мысли. Тупо, однообразно.
Машина для казни, муха… Мысль должна ожить в образах, чтобы больной успокоился.
«Замок». Наиболее обстоятельное изложение очередной непреодолимости. Невозможность. Для конкретной судьбы, может быть, это так и есть. У каждого своя стена когда-то найдётся. И он её не перейдёт. Ф.К. описывает эти непреодолимые мысли, идеи… Убеждать бесполезно. Так же как в случае с реальными большими. «Ведь она есть - эта мысль, вот она передо мной! Я её вижу. Куда от неё  деться?»






Михаил Кузмин
*
Дневники 1934 года. Видишь, что в этом есть смысл – в этих писаниях из буден, из времени, предоставленного тебе.
Времени, тающего с лёгким потрескиванием, как свеча.
Вовлеченность в этот процесс отрывает от того, что есть.
*
Михаил Кузмин:
«Часто приходится играть роль, воображать себе, что «делаешь дело», творишь, «имеешь успех», «ведёшь красивую жизнь», чтобы внедрить это в собственное сознание, только тогда и сам будешь верить, и другие поверят. Лёгкая, весёлая и счастливая жизнь это не безболезненный самотёк, а трудное аскетическое самоограничение и самовоображение, почти очковтирательство, но только так жизнь может быть активна и продуктивна. Боюсь только, не отлетит ли тогда от жизни то, что называется жизнью, и не впадёт ли она в производственный кризис».
Наверное о таких сложных, неоднозначных, мучительных вещах авторы способны думать только на страница дневников, в записях для себя. А в том, что становится достоянием публики, следов всех этих сомнений, тревог, усложнённостей не найти. По указанным М.К. причинам.
Но ведь это самое интересное в авторе – жизнь его сознания, его мысли, переживания, его размышления наедине с собой, в таком вот полностью раскрытом, совсем не «концертном» виде»!






Кушнер

Новые стихи в журнале.
«Хорошо, что ни яхты у нас, ни виллы.
Хорошо, что ни Фалька, ни Ренуара.
Хорошо, что не мраморные перила.
Ни шофёра, ни горничной, ни швейцара.
Даже автомобиля, спасибо, нету,
Цветника под окном, подъездной аллеи.
Каково бы нам было оставить эту
Жизнь, блаженные прихоти и затеи!..»

Все когда-то кончается. И терпение.  Как воздух в замкнутом пространстве. А там - в засаде - ждёт фортуна, предлагающая на выбор или-или. Альтернатива терпению. Кончается терпение у Кушнера. Он стоит в очереди, а терпение кончается. Он встаёт на цыпочки, чтобы увидеть что творится впереди него.






Леонид Леонов
*
«Пирамида».
«Догадка его строилась не только на сказаниях древности и на сомнительной тактике нашего отечественного атеизма, который, пытаясь упразднить всевышнего посредством умерщвления священников и осквернения алтарей, ни разу теми же средствами не посмел хотя бы замахнуться на его противника, не оттого ли, что всевластные главари утвердившегося режима втайне видели в нем соратника и ветерана с революционным стажем, стократно превышающим совместный диверсионный опыт всех активистов насильственного счастья».

Понимание «утвердившегося режима» Леоновым и другими, «критически» настроенными авторами.
Теперь всё уверенней пробивает себе дорогу утверждение, что главной задачей большевиков было спасение России от распада и разорения. А то, что это было спасение под лозунгами марксизма, это уже что-то вторичное, не столь важное. Пока риторика социального освобождения людей работала, почему бы ей не пользоваться!
Большинство ведь принимали все те революционные лозунги и начинания как что-то самоценное.
Так большевики спасли Россию.
Но энтузиазм прошёл. Те, кто понимал больше и дальше политических лозунгов, перевелись, вымерли.
Но большевики всё равно спасли Россию.
Конечно, её враги и губители опять расплодились, но на какой-то период России дали передышку.
Леонов не вышел из понимания своего «ущемлённого» революцией круга.
Он что-то правильно понимал о Сталине, но в целом всегда находился в оппозиции к жизни Советской России.
*
Леонова интересовало только то в человеке, что вписывалось в его представления о нём как об ошибке Бога.
Это жёсткая установка его книг.
«Человечина» - его словцо.
Конечно, такое не можешь принять. Никто толком не знает как, но этому нужно противостоять.
Не закапывать человека.
Это всё же главная задача автора, его функция – искать выходы для человека, для человечества.
Это и божественная задача. Бог надеется, что всё не зря было.
И надо идти и идти на приступ этой немыслимой задачи – оправдать Его доверие, сделать мир лучше, разумней, пригодней для жизни.
*
«Темные воды», Леонова. Нешуточное. И никто не помнит, не знает, и все это, весь этот авторский труд ушёл в небытие.
Знают спецы. Дивятся словесному искусству.
Знает случайный автор, наткнувшийся на его книги. В нём это чтение оборачивается тоскливым желанием самому погрузиться в подобную текстовую работу.
*
«Адская дыра Шатаницкого помещалась на шестом этаже засекреченного института в длинном коридоре с книжными шкафами, куда меня без пропуска, лифтом доставила молчаливая девушка с неразборчивым лицом».

Леонов, как ВК, под старость наверное решил после «Русского леса» побаловать себя отвязанной от советской реальности прозой. Побыть самим собой, а не советским писателем.
К этому наверное все приходят.
*
Захар Прилепин, «Подельник эпохи: Леонид Леонов».
«О Есенине в феврале 1926 года Леонов опубликует в журнале “30 дней” статью “Умер поэт”. Статья, признаться, проходная: недаром Леонов больше никогда е` не публиковал: «…глубоко верю, что много ещё мог сделать… ещё не иссякли его творческие соки… как по весне проступает светлый и сладкий сок на берёзовом надрезе…».
Всё он знал, Леонов, и не верил ни в какие “творческие соки”. Но что ещё он мог написать в журнале “30 дней”? Как за пять дней до смерти увидел самоубийцу, размахивающего собственными оборванными жилами на гитарном грифе?»

Внутрилитературная кухня. У ВК о литераторах 20-х  что-то подобное. А тут взгляд на это из ещё более отдалённой перспективы. Все тайны Прилепину известны. Будто бы.
Довольно цинично всё понимается, судя по этой фразе: «Всё он знал, Леонов, и не верил ни в какие ”творческие соки”».
*
Леонов. Каков! Пришёл к выводу, что Г.Б. ошибся в человеке!
*
«Evgenia Ivanovna».
Всё-таки что-то суетливое, многословное, наверчено, накручено… Перенасыщенность совершенно излишними вещами. Изломы.
*
«Вор». Действительно, что-то от Ф.М. Роковые женщины, деклассированные элементы, всякое трущобное человеческое отребье…
Словечки: «дельце», «анекдотец»…
И нет доверия – этой важнейшей вещи, необходимой для душевного восприятия автора.
Натыкаешься постоянно на языковые выверты, на словесное узорочья при описании психологических моментов в отношениях людей… Всюду чудится Ф.М.
Выдумки! Не знаешь, что списано с реальности, а что придумано автором. Незнамо зачем! 
Весь книжный мир будто выдуман. 
С недоверием к ФМ давно притерпелся. У него находишь что-то важное для себя, и это как бы примиряет и с его фантазиями на тему человека, и с непровариваемым многословием персонажей…
Но у Леонова всё такое это нетерпимо.






Лермонтов
*
«Герой нашего времени». Для российского варварства тех времён это удивительно. За этим уже ничего не может следовать. Это конечное. Больше и основательней ничего не сказать. Что-то менее  конечное, не так по-мальчишески максималистское, предполагающее компромисс человека с сущностью жизни, нечто срединное, половинчатое, вполнакала - это пожалуйста. А так-то, с этим, что в «Герое…», действительно, незачем жить.
*
Пока не начнёшь что-то вспоминать наизусть, доставая каждое слово, каждую фразу из памяти, многие вещи, затверженные ещё в школе, как-то не ощутимы.

 «Но я люблю — за что, не знаю сам —
Её степей холодное молчанье,
Её лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек её, подобные морям;
Просёлочным путём люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень».

Лермонтов здесь совсем не похож на своё время. Это в общем-то что-то из ряда вон. Очень ясное зрение, не замутнённое неопределённостью поэтического обихода многих современников Лермонтова и тех, кто писал в России после него.

«Дрожащие огни печальных деревень...»

Деревенские неяркие, редкие огни посреди вселенского мрака. «Дрожащие»! Кажется, точнее не скажешь.

Та же тема у Блока:

«И низких нищих деревень
Не счесть, не смерить оком,
И светит в потемневший день
Костер в лугу далёком…»

Те же впечатления, что и у Лермонтова,  и то же отношение к этим впечатлениям. Светящаяся точка во мраке ночи, и щемящее чувство ко всему этому огромному пространству, погружённому в непроглядную тьму, в которой еле различим дрожащий, мерцающий огонёк.

Только начиная с Пушкина, а затем и Лермонтова в России постепенно перестали стесняться такого «демократизма» в выражении «открытым текстом» отношении к своей стране и к людям, населяющим её.

И такое отношение, пожалуй, впервые в русской литературе так отчётливо обозначенное Лермонтовым, - представляется единственно достойным мыслящей, совестливой части российского общества и в девятнадцатом веке, и в двадцатом, и в двадцать первом.

Понимание этого уже никогда не уходило, сделалось эталонным и поддерживалось всеми порядочными людьми России – литераторами, музыкантами, учёными, художниками...

Оно позволяло в разные времена, при всём трудном, часто тревожном и даже угнетающем понимании состояния дел в России, ни от чего брезгливо не отворачиваться, не опускать в бессилии руки, не считать, что «эта страна» безнадёжна и её надо отдать на растерзание, на перевоспитание, переформатирование, считай – на разрушение, чтобы построить на освободившемся месте что-то другое, более «цивилизованное», не «лапотное», что-то по европейским образцам... Есть такие «умные» головы в России!

«Люблю дымок спаленной жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь жёлтой нивы
Чету белеющих берёз».

Тут совсем рядом оказывается Чехов и его «Степь». Это прямая отсылка к Лермонтову.






Ли Цинчжао
Перевод М. Басманова
* * *
Вижу снова простор голубой,
Над беседкою тихий закат.
Мы совсем захмелели с тобой,
Мы забыли дорогу назад.

Было счастье —  и  кончилось вдруг!..
В путь обратный пора нам грести,
Только лотос разросся вокруг,
Всюду лотос на нашем пути.

Мы на весла
Дружней налегли,
Мы гребём,
Выбиваясь из сил...

И в смятении чайки вдали
Улетают с песчаной косы.

(Мелодия «Жумэнлин»)
«Маленькая статеечка в ЛГ к 900-летию. Два стихотворения.
Одно из них... О прогулке на природу. Лодка, двое. Они возвращаются. Спешат.
«Было счастье – кончилось вдруг».
Кажется все таким знакомым. Счастье, покой продлеваешь до последнего мгновенья, и когда решаешь, наконец, что больше медлить нельзя, - остаётся только спешить, грести, «выбиваясь из сил». Знакомо почему-то. Кажется, что эти двое возвращаются не в средневековый китайский город, а в нынешний асфальтовый, пыльный июльский город.

«С прокалённой улицы вдруг вбегаем в тёмный прохладный подъезд. Успели. Стоим, не разжимая рук. Еще минуточка. Молчим. Плохо соображаем, как пьяные. Она вздрагивает от холода. Мурашки на руках. Прощание. Её шаги по лестнице. Хлопок двери где-то верхних этажах.
На улице, щурясь, наслаждаясь теплом, медленно иду. Спешить не надо.
Смятение прошло. А вот последние строки. О смятении:
«И в смятении чайки вдали
Улетают с песчаной косы».
После этого стихотворения трудно объяснимым образом появилась уверенность: поэзия – это ритм жизни. Поэзия – из ощущения истинного ритма жизни. В смятении, в опьянении чувствами, внутренне будто бы запрокинувшись в ярчайшее небо, – и все же на секунду, на миг бросить взгляд в этом запрокидывании, падении и увидеть самое главное – материализацию ритма.  Здесь – чайки, смятенные чайки. Суметь это увидеть, и понять, что это то самое и есть. В этом вся поэзия.






Мандельштам
*
Рассказ К. Чапека про автомобиль и поэта. Совпадение представлений К.Ч. и О.М. о поэте. Он вовсе не рассеянный чудак не от мира сего, он замечает больше других. «Лирическая лень» противопоказана поэту. Его хлеб - память, наблюдения, анализ.
*
«Египетская марка». Жизнь вывернутая наизнанку. Не искажение. А заглядывание. У действительности есть её словесная подкладка. О.М.  умеет вывернуть действительность наизнанку и показать эту «внутренность». Так кажется.
*
О.М. Совсем разный: в стихах и в том, что о нем «навспоминали». Все эти вспоминальческие маленькие хохолки...
*
«Бессонница, Гомер,…» Да мало ли…Не думаешь о том, какими стихами это всё написано. Совершенно всё равно. Ну, просто никаких проблем в этом смысле.
Существуют же в незыблемом каноне японцы. А нам будто жалко расстаться с этими игрушками формотворчества.
*
При всей его внешней, жизненно-бытовой ничтожности, как он несокрушим во всем, что касается его поэтического дела! Не собьёшь ничем! Можно убить, но нельзя ни на миллиметр сдвинуть с того, что и как он делает. Какие там соблазны!
*
ОМ. Поэтический ли это талант? Литературный? Или какой другой?
Или смесь таланта и понимания?
Талант понимания. Понимания того, что очень просто всё в этой жизни испортить. Испортить главное – испортить сделанное. То, ради чего они все старались.
Это на тему: «папиросу можно взять, а от жизни придётся отказаться». На эту самую тему.
*
ОМ. И другие… Многие, на самом деле.  Будто случайны именно в этом пространстве, в этом времени. Не сливаются с ними.  У них некая поэтическая миссия, и ей полностью подчинена вся жизнь. Не считаясь ни с чем! Их нельзя утилизировать как культурное и художественное явление. Не привязать к обыденности.
Обычных – обыденных – людей это всегда раздражало.
*
«Дано мне тело — что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
На стекла вечности уже легло
Моё дыхание, моё тепло.
Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.
Пускай мгновения стекает муть
Узора милого не зачеркнуть».
Сложности поэтической материи. Нужны или не нужны они этому миру?
Или эта усложнённость понимания спасительна в некоторых случаях и в какой-то мере?
Зачем-то же такое пишут!
*
«...похитить важные бумаги для неприятельского штаба».
Поэтический подход к прозе повседневности. «Важные бумаги»! Столько в этом полунасмешки, полунедоумения и удивления перед несуразностью, мягко говоря, человеческого мира!
Поэта не собьёшь. Может быть даже, у него одного из всех  самое правильное отношение к внешнему миру.
Только никто с этим не соглашается.
*
Наверное в жизни он раздражал бы. Или даже вызывал стойкую неприязнь. Он как сумасшедший. Он смотрит сквозь обыкновенных смертных, почти не замечая.
Цепляешься за его стихи. Они «правильные». Они как компас, показывают в правильном направлении. Но этот компас будто не есть что-то общее с ОМ. Будто это что-то не зависящее от него. Само по себе.
*
Он  скулил и ныл все 20-е и 30-е годы.
Возможно ли было по-другому – слабому, капризному, избалованному... Поэту по жизни! В эпоху жестких социальных преобразований!
Только шалить, только отгораживаться от действительности в какие-то совершенно отгороженные от жизни сферы... Может быть, как Хармс, как Пришвин или Грин.
Опять и опять... Попробовали построить здание социальной справедливости. Но начальство и интеллигентско-мещанская прослойка предали идею. Сдали красную эпоху. Сделав напрасными все жертвы.
ОМ погиб вообще бессмысленно.
*
 «Я скажу это начерно, шёпотом,
Потому, что еще не пора:
Достигается потом и опытом
Безотчётного неба игра.

И под временным небом чистилища
Забываем мы часто о том,
Что счастливое небохранилище -
Раздвижной и прижизненный дом».
Начинаешь сравнивать несравниваемое. ОМ и некого Карташова. Почему у одного это так, а у другого - как опилки жуёшь?
Стихотворный хаос. Нарываешься. На разное.
Может быть, в самом деле – «опыт»! Что-то только  со временем выстраивается в понимании литературы.
Доработаться до такого!
Если бы так! На одном трудолюбии!

«...учить щебетать палачей...»
В некотором смысле ОМ из тех юродивых авторов, кому ничего не жаль за идею.
Левша. Как тип отношения к реальности.
*
Некое соответствие поэта как просто земного человека и его стихов.
Автор – природные наклонности – его работы – его образ жизни... Крепко связанная цепочка. Единое целое, в конце концов. Нельзя заменить что-то по произволу, чтобы не изменилось все остальное.
Влияние его работы на его личность, которая развивается на основе природных наклонностей. В конце концов, всё вроде как случайное, варьируемое закрепляется во внешней по отношению к личности автора оболочке – в образе жизни.
Образ жизни становится постепенно некой подпиткой, источником, организующим моментом в его работе.
Образ жизни – не просто некая сумма привычек, житейских понятий, стереотипов поведения… Это система психологических, мировоззренческих предпочтений.
Но в общем-то, все замыкается на творчестве. Если оно продолжает с годами оставаться творчеством, а не способом зарабатывания денег.
*
«Дано мне тело…» К примеру. Может быть, и что-то другое, столь же запоминающееся, так же у всех на слуху.
Вот ОМ сказал, и этого будто бы как достаточно. Это «сказалось».
Может быть, в этом моменте «сказанности» и состоит весь смысл этого занятия. Пытаться сказать. Даже не совсем понимая сказанное - «сказать».
*
 «…да обретут мои уста первоначальную немоту, как кристаллическую ноту, что от рождения чиста…»

Нагромождение поэтических смыслов.
Пытаешься схватить хоть чуть-чуть, как это у них делается.
Это почти напрасно. Как и в случае с сочинением музыки.
*
«Египетская марка». Литература кончилась. С тех пор.
Хотя во времена ОМ она ещё как будто и не думала кончаться. Было ещё, за что ругать и на что злиться. За что воевать и за что ненавидеть.
С тех пор море отошло. На бывшем морском дне лежат на доку ржавые буксиры и полузасыпанные песком остовы рыбачьих лодок.
*
Веницейская жизнь

«…Черный Веспер в зеркале мерцает,
Всё проходит, истина темна.
Человек родится, жемчуг умирает,
И Сусанна старцев ждать должна».

Сосредоточение на понимании позволяет понимать только нечто подобное.

Плюс-минус.

Остальное – самомнение.

Особенно интересно: «И Сусанна старцев ждать должна».

Время проходит, мир за стенами музеев и дворцов меняется, на живописном полотне всё то же, что изобразил художник 400-500 лет назад. И Сусанна будет ждать до скончания мира. Или пока не кончится история.

Бессилие человека перед таким устройством мира.

И поэт только и может сказать об этом, на время ослабив натиск постижения бытия, своих напряжённых поисков понимания мира.

У комментаторов стихотворения из Интернета другое понимание, наверное более правильное:

Чтобы победить смерть, и героиня Мандельштама должна "ждать старцев", то есть сохранять праведность перед Богом и людьми. И если она соблюдет эти условия, то у нее появится и надежда на спасение».

И всё же… «музейное» понимание тоже возможно. Ведь «Всё проходит, истина темна».

И ещё – попутно. Мотив подглядывания.

«Большинство изображений Сусанны в живописи появляются в период Возрождения, во многом благодаря возможностям, которые предоставляла эта тема для художественного воплощения обнажённой женской натуры».

Интерес художников – это в какой-то мере продолжение интереса этих старцев к подглядыванию.






Надежда Мандельштам. Воспоминания
*
Как у многих других, и у неё пытаешься найти что-то, что приблизило бы хоть как-то к объяснениям загадок  авторского сознания, к пониманию сути того занятия, той поэтической работы, которая много лет происходила  на её глазах.
Догадываешься вдруг с совершенной ясностью, что дело не в жёсткой и безжалостной  погоне за модернизацией стиха, и не в каких-то невероятны открытиях в стихотворной технике. Все это меньше всего заботило ОМ.
Но если все же что-то в этом роде как будто удаётся, и поиски вслепую приводят к чему-то совсем новому, не практиковавшемуся до селе, тогда автор будто заходит  за некую невидимую стену, оказываешься как в зазеркалье. И уже оттуда, со стороны, видит этот мир со всем, что в нем есть материального и духовного...
Видит авторские копошенья…
*
«Воспоминания» Надежды Мандельштам. Следователь НКВД у неё – «Христофорыч». Замечательно!
И еще есть: «сходить с ума и ждать конца мира».
Мысли о конце мира подстерегают. Как только прижмёт до невыносимости, вспоминается обещанный неоднократно конец мира. Последняя надежда на послабление, на избавление, на торжество милосердия хотя бы в таком – «уничтожительном» -  виде.






Томас Манн
*
Ничто так не притягивало, не влекло каким-то тоскливым, отчаянным чувством. Точно как Касторп: случайно и надолго, на полжизни. Начинаешь читать с усилием, это кажется чудовищно ненужным, неинтересным. И кажется, что предстоят какие-то гнусные события, из которых герою придется выбираться до конца повествования.
Ни одна другая книга не вспоминается так часто.
Музыкальные воспоминания. Так же вспоминается Малер. Ощущениями от его слушания. Ничего конкретного - музыка. Загадка. Что ж там такое "закодировано", что не можешь этого забыть. Какие-то моменты описаний санатория, обедов, прогулок, мадам Шоша... Не понять никогда. \
*
Конец первого тома «Волшебной горы». «Tu es en effet un galant qui sait solliciter d`une mani;re profonde, ; l`allemande». Касторп говорит о любви, мадам Шоша воспринимает его как ухажёра, волокиту, который умеет добиваться своего с основательностью, d`une mani;re profonde, которая свойственна немцам. Для неё l`amour - это нечто художественно-спортивное, где можно добиться каких-то выдающихся результатов, набрать очки.
И это знание о ней не мешает, тем не менее. Никому.
*
Мотивы ТМ. «Кто-то уехавший, как мадам Шоша. И кто-то ждущий, чуть ли не годами,  как Касторп».
И вот этот: «…работать в присутствии Тадзио, взять за образец образ мальчика, принудить свой стиль следовать за линиями этого тела, возвести его красоту в мир духа…»
Тадзио или кто-то ещё; или что-то ещё, фотография, мимолётная встреча… Словами это описывается только приблизительно, огрублено. Та же функция у музыки.
*
Простой автор. Очень даже простой. Простодушный. Но им, его руками, его мозгом создалось нечто…
Можешь, кажется, без конца находиться в этом уголке памяти – в том месте, где хранятся воспоминания, ощущения от этой книги. Сюда заглядываешь иногда. Там что-то неопределённое. Санаториум, Касторп, мадам Шоша, время, пустота…
*
Моделирование «Волшебной горы». Опять и опять. Попытки уловить то странное чувство, которое осталось от романа. Что это было?
Жизнь, реальная жизнь прокатывалась где-то далеко от санаториума. И прошли годы. В созерцании, в ожидании мадам Шоша, в предвкушении, в опасении… Жизнь прошла.
*
Стенания Ашенбаха, Ганса Касторпа… Их источник неясен, но они привлекают, в них погружаешься, как в неясные мысли о жизни, которые так же тоскливы, тягучи, непреодолимы…
*
Безжалостность, жёсткость Т.М. Сгорание от внутреннего огня. Что за этим стоит? Мелодраматизм удален из организма этой прозы бесследно. Это даже смахивает на какой-то патологический дефект. Как дальтонизм или отсутствие слуха.
Внешне всё как у обычных авторов. Кого он только ни обманывал этой обыкновенностью! Нетерпеливых. Этот загадочный автор.
*
Томас Манн и Малер... Почему? Наверное их навсегда соединил Висконти.
*
Венеция у Т.М. и у М.Пруста. Мир М.П. зыбкий, рассыпающийся, не фиксируемый. Город - нечто фантасмагоричное, что может меняться по каким-то мистическим причинам. Мир Т.М. - это люди на фоне неподвижного, каменного, со строгой структурой города.
*
Письма Т.М.
Будто входишь в дом, где живёт Она. Но тебя никто не знает, никто не замечает, и ты просто сидишь в уголке, смотришь, слушаешь разговоры и ждёшь, что появится Она или просто заговорят о Ней.
Она – это не только мадам Шоша, это и всё волшебство книги. Допускаешь, что далась она Т.М. как что-то случайное. Он попал в полосу Божественного света.






Маяковский
*
Беседы Дувакина с Бахтиным. «Фальшь», «казённость», усмотренные Бахтиным у Маяковского.
Бахтин и Маяковский – непримиримые современники.
Странной кажется эта непримиримость в таком мирном, мягком человеке как Бахтин. Он просто разведёт руками: «Ну, не принимаю. Что тут поделаешь!» А для нас и тот, и другой сосуществуют в литературе совершенно неустранимо. Каждый в своём.
Упрёк Бахтина: как В.М. мог? Что он не видел и не знал?
Это можно было видеть и знать только с самого начала, как он сам, как Ахматова, положим, и остальные, находясь вне приятия и сочувствия тому миру, который возникал в 17 году. Только вне его. В.М. не шёл от реальности в своём «воспевании». Он шёл от своей идеологической истории. Ни от чего больше. Все в реальности до поры до времени подтверждает, оправдывает путь человека.
О антиподах Маяковского тоже можно сказать, что они шли не от реальности, а от своих историй, своих ощущений реальности. Никакого взвешивания на каких-то весах, никакого стремления к объективной оценке у них не происходило. Их загоняли в их идеологические углы, из которых они уже не могли видеть происходящее и мыслить его по-иному.
Другое дело, что одни из этого противостояния оказались вроде как правы, ведь вся затея с пролетариатом оказалась глупостью, механицизмом, пережитком XIX века… И разводом в тёмную.
*
«Дешёвая распродажа».
«Будет
с кафедры лобастый идиот
что-то молоть о богодьяволе...»

Некоторым представителям поколению начала 21 века показалось забавным именно это:
«лобастый идиот».

Что-то случайное, совсем не главное... Зацепилось, застряло в памяти. Конечно, не так, как думалось  Владимиру Владимировичу.
«...Каждая курсистка,
прежде чем лечь,
она
не забудет над стихами моими замлеть.
Я - пессимист,
знаю -
вечно
будет курсистка жить на земле.

Слушайте ж:

все, чем владеет моя душа,
- а её богатства пойдите смерьте ей! -
великолепие,
что в вечность украсит мой шаг
и самое моё бессмертие,
которое, громыхая по всем векам,
коленопреклонённых соберёт мировое вече,
все это - хотите? -
сейчас отдам
за одно только слово
ласковое,
человечье...»

Может быть, это и нормально? И от совсем уж великих со временем мало что остаётся. Не утянуть в будущее весь этот воз – все, что ни наплодят авторы за свою жизнь.
В будущем мало места.
А может быть, с учётом финиша литературной гонки, это все будет больше цениться?
Создадут музей литературы.
Разве Эрмитажу прибавишь что-то равновеликое Рембрандту,  Ренуару, Леонардо!
Вот же как-то смирились с этим! И в литературе не мешало бы что-то подобное.
*
1930 год. Все совпало. Ощущение разбитой жизни.
Лиля, которая никогда не даст ему то, что ему нужно, – конечно, так как он это понимает.
Пустота вокруг. Вдруг обнаружившаяся.
И то понимание своего положения – положения поэта, литератора, артиста, клоуна, скомороха, шута и т.д. – в этом  серьёзном, грозном, суровом, равнодушном мире.
И дело не в разочаровании в революции – как иногда это понимают. Тут осознание незавидного места поэта в мире вообще. По большому счету. Кончились иллюзии молодости, когда с их братом носились, лелеяли, превозносили, даже ругая, в том богемном, далёком от реальности дореволюционном времени. Теперь им показали их подлинную цену в мире, который с трудом выживает, в поте лица работает, рвёт жилы...
А что остаётся на долю «называющих все по имени, отнимающих аромат у живого цветка»!  Балаган?
Наверное, если бы Брик или кто ещё были рядом, может быть, он проскочил бы этот провал, нашёл бы какие-то новые ориентиры, перетерпел... А так одно, другое, третье... И ему будто открылась подлинная картина этой жизни. И он «всему придал значенье».
*
«Трава забвения».
Он вышел сбоку и, сделав строевой шаг с левой ноги вперед, громко сказал, как бы подавая самому себе команду:
– Раз-з-з!
Но это не был счет шагов, а первый слог его знаменитого «Левого марша»:
«Раз-ворачивайтесь в марше! Словесной не место кляузе. Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер».
Это была его программная вещь, и с особенной энергией он отбивал ее твердый революционный ритм, точно гвозди вколачивал в голые доски сцены.

«Левой! Левой! Левой!»

Потом он, не передохнув, прочитал от начала до конца свою громадную, совсем недавно написанную, но уже известную нам с Олешей анонимную поэму «150 000 000», потрясшую нас своим неистовством:

«Выдь не из звездного нежного ложа, боже железный, огненный боже, боже не Марсов, Нептунов и Вег, боже из мяса – бог-человек!»

Чугунно шагая по эстраде, он сделал такой жест, как будто вдруг выхватил из кармана на бедре пистолет и направил его в зрительный зал:

***

«Пули, погуще! По оробелым! В гущу бегущим грянь, парабеллум!»

Затем его голос загремел яростно, и он не произнес, а как-то проскрежетал:
«Самое это! С донышка душ! Жаром, жженьем, железом, светом, жарь, жги, режь, рушь!»

И когда он дошёл до стиха:

«Мы тебя доконаем, мир-романтик!» - то нам с Олешей показалось, что он смотрит прямо на нас своими прекрасными грозными глазами, и мы даже немного подались в глубь ложи, прикрыв глаза, как от слишком яркого света.

«Вместо вер, – продолжал греметь Маяковский, – в душе электричество, пар. Вместо нищих – всех миров богатство прикарманьте!»
И тут впервые до нас полностью дошла безусловно самая страшная, беспощадная, кровавая строчка во всей мировой революционной поэзии, которая, когда мы читали ее глазами в книге, как-то ускользала от нас, а теперь неожиданно раскрылась во всей своей невероятной силе, обрушилась на нас, как взорванная стена:

«Стар – убивать. На пепельницы черепа!»

И это В.К. вспоминает уже в 60-е годы! Когда давно схлынуло прежнее ожесточение революции и Гражданской войны. Не странно ли самому В.К. всё это было!
«Революционная поэзия». Поэзия, искусство... Пробует завести читателей вглубь идеи. В самые её дебри. Туда, куда обычная человеческая реальность никогда не добирается.
И много здесь было от поэтической, словесной, литературной игры. Шутки шутить с реальной жизнью!
Это самомнение поэтическое! Пусть и высококлассное, сверхгениальное, оправданное сотнями великолепных строк.
Поэтически, словеснически – прекрасно! Какой полёт поэтических образов, живущих своей жизнью вне приземлённой человеческой реальности!
Но... Но как легко можно заклевать В.В.М.! Что и делали его осторожно выбирающие выражения недруги и при его жизни и впоследствии.
Этакая иезуитски-товарищеская критика: «Зарапортовался товарищ!»






Юнна Мориц
*
Я вас люблю, как любят всё, что мимо
Промчалось, не убив, когда могло.
Я вас люблю и вами я любима
За то, что не убили, а могли,

Когда была я в поезде бомбима,
Лицом упав на битое стекло,
И чудом вышла из огня и дыма
В пространство, где горели корабли,

Горели танки, самолёты, люди,
Земля и небо, кровь лилась из глаз.
Я вас люблю всей памятью о чуде,
Которое спасло меня от вас.

Мой ангел в той войне был красным, красным,
И пять мне было лет, а нынче сто.
Я вас люблю так пламенно, так страстно,
Как дай вам Бог не забывать – за что».

Наверное это на тему, которую так горячо стали обсуждать после выступления в бундестаге школьника из Уренгоя, – на тему отношения к немцам.

То, как это звучит у Юнны Мориц, можно считать своеобразным эталоном отношения к этой теме для России.

«Я вас люблю и вами я любима
За то, что не убили, а могли...»

«Я вас люблю всей памятью о чуде,
Которое спасло меня от вас».

А как еще! Как же иначе! Напоминают Германии то, что она натворила в 20 веке.
История человечества одноразовая. Преступления, ну, или глупости  народов уже ничем не исправишь. Так с этим и будут жить, сколько Бог даст.

«Я вас люблю так пламенно, так страстно,
Как дай вам Бог не забывать – за что».

Ничего другого не придумать.
Может быть, до тех пор, пока еще большие злодеяния не свершатся на этой земле?
*
«Я тихо шла по золотому следу...»
Это наверное тоже впечаталось в авторскую «программу».
Хотя, может быть, это и совсем другая история.
Но ведь в те времена - когда происходило это «впечатывание» - думалось, что это та же самая история!
Это на тему универсальности авторских законов.
Есть ли они?
*
«Гранёными стаканами табак
На рынке продавали в те века,
Когда на фронте и в тылу никак
Не мог мужской народ без табака,
И женщины курили: велика
Нагрузка - трое суток у станка,
Огромны пять минут, где медсестрички
Вытаскивают раненных в бою,
Сгорая под обстрелами, как спички,
А враг из пушек бьёт по воробью -
По медсестричке!.. "Вредные привычки"
Берите в данном случае в кавычки,
Где водки стопка и куренье табака -
"Привычки вредные" Бессмертного полка!
Стакан махорки стоил девяносто
Рублей в Челябинске на рынке в те века,
Где я, ребёнок маленького роста,
Ловлю ладошкой крошки табака,
Пока в кулёк пересыпает два стакана
Какому-то счастливцу продавец!..
Щепотку этих крошек из кармана
Я дома вытряхну тайком, чтоб мой отец
Не заподозрил, что в его махорке -
Щепотка крошек из моих ладошек,
Моя любовь отечественной сборки!..
"Привычки вредные в победные века -
Махорочного дыма облака
И песни "вредные", где - образ табака,
Его подмога в те победные века.
Берите в данном случае в кавычки
"Привычки вредные" Бессмертного Полка!»

Будто позволили заглянуть в чужую жизнь.
По идее так должно быть в каждом стихотворении, но чувствуешь такое не всегда.
Может быть, потому, что она говорит о «вредных привычках». Это как-то неожиданно.
Из неправильного мира с «вредными привычками» она говорит с будущим, уже существующим вокруг неё.
И её ничего не смущает. Ни во «вредных привычках», ни в том её мире прошлого, из которого она смотрит на нас. Это её мир. Она не агитирует за него. Она просто смотрит на нас.
*
«Молодая картошка».
«Старуха жила и жила. Вся высохла до последней человеческой звонкости, вся сморщилась до последней серебряной ниточки на плешивой макушке, но в свои восемьдесят шесть лет не отсохла совсем от дерева жизни так, чтоб отлететь на ветру шелушинкой и растопиться в нашей общей природе. Кто-то в раздаточной времени помнил о ней и ежегодно выкраивал ей кусочек старушечьей жизни, совершенно не пригодный для более молодого существа – разве что для котенка?..»

Цикл «Рассказы о чудесном».
«Вот что людям нужно от литературы!»
Хорошо бы, да мрачномыслие и всё такое прочее не даёт. Ну, не все могут быть такими прекраснодушными!
Что-то похожее, если и бывает, то пробивается с трудом – так, как это и бывает в обыкновенной жизни.
И не дай Бог прекраснодушные выдумки! Это хуже всего!
Разве что чуть-чуть – лёгкая прекраснодушная правка.
Мрачномыслие и прекраснодушие.
Всё от природы автора зависит. Вот где разделение на «дано» и «не дано».
И, может быть даже, дело ещё глубже. На том уровне глубины, где спрятано самое главное, из чего вырастает автор.
Правилами это можно, конечно, обнести. Рассказать самому себе, как всё устроено в авторской работе. Но если там ничего нет – на нужной глубине – то ничего не получится, как ни старайся. Сознательно таким вещам не научиться.
Вот когда понимаешь, в какое сложное дело ввязался!
Чистая духовность. Жизнь духа.
Бог не нисходит свыше на автора. Автор ищет Бога внутри себя. Если он там есть. Если не ушёл. Если автор ещё пользуется его доверием.
Правильное отношение к миру. Этому автор должен пожертвовать себя.
Это вообще «жертвенное» дело.
*
ЮМ. Всё просто. Она больше и уверенней всё понимает в этой жизни, в этом мире. Чему удивляться! Но удивляешься!
*
Только дошло, почему Мориц как-то отдельно от той четвёрки – Вознесенский, Евтушенко, Рождественский, Ахмадулина. Плюс Окуджава. В этой пятёрке, может быть, только Рождественский наверное не был либерастом. Так что яростная патриотка Ю.М. совсем с ними ничего не имела общего.
*
«Гранёными стаканами табак
На рынке продавали в те века,
Когда на фронте и в тылу никак
Не мог мужской народ без табака,
И женщины курили: велика
Нагрузка – трое суток у станка,
Огромны пять минут, где медсестрички
Вытаскивают раненных в бою,
Сгорая под обстрелами, как спички,
А враг из пушек бьёт по воробью –
По медсестричке!.. "Вредные привычки"
Берите в данном случае в кавычки,
Где водки стопка и куренье табака –
"Привычки вредные" Бессмертного полка!

Стакан махорки стоил девяносто
Рублей в Челябинске на рынке в те века,
Где я, ребёнок маленького роста,
Ловлю ладошкой крошки табака,
Пока в кулёк пересыпает два стакана
Какому-то счастливцу продавец!..
Щепотку этих крошек из кармана
Я дома вытряхну тайком, чтоб мой отец
Не заподозрил, что в его махорке –
Щепотка крошек из моих ладошек,
Моя любовь отечественной сборки!..

"Привычки вредные" в победные века –
Махорочного дыма облака
И песни "вредные", где – образ табака,
Его подмога в те победные века.
Берите в данном случае в кавычки
"Привычки вредные" Бессмертного Полка!»

Разрешаются сложные вопросы отношения к некоторым вещам в современном, якобы человекосберегающем, мире правдой реальной не подчищенной, не подретушированной, не подмалёванной жизни.
Всё на свете проще, чем кажется. Надо только посмотреть на всё с нужной точки зрения и понять, как об этом доходчиво и убедительно сказать.
*
Х Х Х
Времени ветер метёт людей.
На слуху - чемодан и гроб.
Харизматические хари вождей
друг другу целятся в лоб.
Искусство шутом в раскоряку жрёт
на карнавале банд,
зная, что это и есть перёд
через зад удалённых гланд.
Талант, который передовик
в полном перёде звёзд,
всех способен передавить
за кассу и деньги в рост.
Кто теперь сочиняет стихи, твою мать?..
Выпавший из гнезда шизофреник.
Большой, настоящий поэт издавать
должен сборники денег.
1992
Из книги "ТАКИМ ОБРАЗОМ"

1992. В те времена ничего подобного нельзя было прочитать. Скорее всего такую ЮМ не издавали. Только в интернет-эпоху появилась возможность беспрепятственного выхода на читателей.
ЮМ уже десятилетиями бьётся над нашим миром, над его улучшением, а об этом в полной мере узнаёшь только сейчас.
*
Ю.М. Вот же она постарела. Но не состарились её стихи, её язык, её мысль...
Ни капли старческого маразма.
*
 «Я не владею испанским, немецким, французским.
Мой кругозор остается достаточно узким -
Только любовь, только воздух и суша, и море,
Только цветы и деревья в моем кругозоре…»

Это о том, что автор – почти никто в этом мире. Просто живёт. И живёт просто. Не специалистом.
*
«Путём измен под видом перемен
Великую Россию сдали в плен,
Как свалку исторических отбросов, -
И сразу были в анекдот превращены
Под хохотанье тварей храма сатаны
Космодемьянская, Мересьев и Матросов!»

Воюет ЮМ. Кажется, одна такая на всё великое множество поэтов современной России.
Ничем не сдерживается. Может быть, и самое время. Возвысить свой голос. Называть вещи своими именами. Гвоздить от души либерастское миропонимание налево и направо.
*
«Умберто ли это Сабо или Юнна Мориц?»
*
Ю.М. Она поэтическим языком стремится понимать этот мир. Всё на свете пробует пропускать через поэтическое сознание с его особым, свободным, ничем не связанным языком.
*
Думаешь о достоинстве автора перед вечностью.
Перед каждым встаёт эта авторско-человеческая необходимость, эта задача, проблема, вопрос – как угодно! И что-то надо делать. И что-то об этом думать. И что-то говорить.
Достоинство жизни. У ЮМ оно есть. Она не устаёт тянуть мир туда, куда считает нужным.
Это удивительно. 





Набоков
*
Автор должен запрещать экранизацию вещей вроде «Лолиты». В книге все авторские фантазии не выходят из своего умозрительного состояния, другое дело кино или театр…
Литературная фантазия, словесный мир и это! С позволения сказать!
*
 «Лолита». Так откровенно пишет человек, который чувствует своё абсолютное одиночество в пределах земного мира. Ему не перед кем стыдиться. Вокруг никого нет.
*
Привычка никого не принимать в расчёт. Он один на всем литературном свете. Последний классик. Ни с кем можно не считаться. Кроме тех, кто, как и он, – в литературной вечности.
И при этом самоутверждался до старости. Кто-то его ужалил в юности за это место.
*
Яновский с Поплавским достроили представление о ВН. Они сработали на понижение образа.
*
 Он пишет в абсолютной пустоте. Его эмиграция и наложенные на неё плохие отношения с остальным литературным эмигрантским миром позволили ему воспринимать себя в качестве единственного писателя в стране западных варваров. То есть вообще единственного. Все остальные – парикмахеры, таксисты, канцелярские служители… Кто угодно. А он единственный словесник, профессор именно литературы, писатель… Среди нолей он – единица.
Один на всю камеру «тискает» романы.
А уж то, что он перешёл в англоязычные авторы, и вовсе сделало его недосягаемым для литературной шушеры. «Чик-чик, я в домике». Один на один с литературной вечностью.
*
Барственные глупости. Такой подход. Необычный. С ним не приходилось сталкиваться.
Но еще и вот что. Барственность запроданная.  Он объясняет животрепещущие вещи простым «ковбойцам». И в этом  напоминает героя Плятта из фильма «Весна», который консультировал «по научной части». Он знает этих учёных, то есть этих писателей как облупленных и может в два счета доложить все их тайны, грехи и слабости. Непочтительность чисто барская. Так рассуждают о деле, которое изначально недостойно аристократа, но которым он вынужден заниматься, поскольку хамы (коммунисты) вынудили его к этому. Литература – это наименее стыдное занятие для аристократа, живущего в сложные времена. Не в таксисты же идти!
*
В.Н. объясняет некоторые простые вещи. Без него не решился бы понимать и объяснять их самостоятельно. Не смог бы даже представить, что их вообще можно понимать, что их нужно понимать и объяснять. В самом деле, многое можно не понимать. И тем более не объяснять. 
*
В.Н. напоминает человека, который после того, как изучил классическую литературу, больше не интересуется книгами других авторов. У него сложилось о них (общее и заочное) представление.
Когда говорят, что «сложилось впечатление», когда закрывают тему, - это уже полупрезрение, высокомерие.
Послесловие или, кажется, предисловие к русскому изданию «Лолиты». Там, где он говорит о своём русском.
Не последняя тема  у В.Н. - существование самодостаточных людей.
Для автора это возможно через достижение безупречности в авторском мастерстве.
Авторское мастерство. Это предмет гордости и, в то же время, где-то на самом последнем краешке, молнией – «изъян». Несрабатывание. Холодом веет от мастерства, от избытка метафор, от оригинальности фабул. Он словно идеальный имитатор гениального автора. Почти идеальный. Так как в нем не хватает одной микроскопической детали, одного ферментика. И это делает всё будто безжизненным.
*
Чем больше думаешь о В.Н., тем больше ужасаешься. Какой мрак создал этот В.Н. под конец своей литературной жизни!
С его авторской историей, с его семейной историей, с историей его покинутой  родины, с его характером, с его отношением к миру, к жизни, к литературе! Он -  такой как есть - берётся за такую, мягко говоря, тёмную историю! Тащит всего себя со всеми своими историями в этот паучий мрак именно этой истории! Не убоявшись!
Что на него нашло! За что он так с этим миром! Так ли уж жесток был этот мир с ним, что ему захотелось так ему отомстить! Таким проклятием!
К этим мрачным мыслям в отношении В.Н. приводят все рассуждения, которые вначале были как бы на тему литературы, а потом разрослись до мыслей о чем-то чудовищном, ужасающем, инфернальном, выходящем за рамки просто человеческих историй, даже и с патологическим уклоном. До истории борьбы добра и зла, света и тьмы на этой Земле.
На что он надеялся?
Неужели он не побоялся остаться в истории литературы именно с этим!   
С его равнением не меньше, как на русских классиков!
Профессор литературы! Все испортил. И даже чудную историю из детства!
*
Мёртвая бабочка на лесной дороге.
И сразу вспомнился ВН. Его папенька-депутат Думы каких-то созывов, гувернёры, коллекция бабочек, дом в Вырице...
И всё это порушили в 1917. Известно кто.
Не свезло прожить жизнь в этом своём мирке, отгороженном от остальной не такой благополучной России.
Помешали бабочек ловить. На родине.
ВН так со своими бабочками всю жизнь публику смешил. В шортах и с сачком в руках – на какой-то фотографии.
Уже где-то сказано об этом. Про то, что «каждое лыко в строку».
Профессор литературы, «Лолита», бабочки... Всё одно к одному.
Но вечность от него ускользнула.
Условная, конечно, вечность. Литературная.
Ему даже не посочувствуешь как следует.
Не он первый, не он последний. Так прожили. Отгородясь от всего. Литераторой. И бабочками.
Даже не сомневаясь и не мучась.
Мёртвую бабочку уже почти растащили по частям муравьи. Только крылья – чёрные с белыми пятнами – остались.
Судя по картинкам в Википедии – «Переливница Ивовая».
ВН сразу бы определил.
*
«История энтомолога В.Н. С безжалостностью натуралиста наколол бабочку и поместил в футлярчик. Неспроста, конечно. Он по-своему любил «природу». Энтомолог! Всякое лыко в строку. Человеческие дефекты. У каждого они есть. У него - энтомология. А ведь некоторые вещи нельзя исследовать. Хотя бы потому, что можно разочароваться. Не найдя «унутре» ничего, кроме «унутренностей». Это не запретная тема. Но с ней нельзя так-то. Нельзя проводить анализ, протравливать кислотой... Это можно наблюдать только в живой природе, а не в зоологическом музее. У В.Н. любопытство исследователя. Он равнодушен, сдержан, рассеян. Ну что вы от него хотите!»  \Авторы
*
Стихи В.Н. Чужие. Не можешь понять, кто это. Помесь Б.П. с А.А. Слащавые, рукодельные. Какие-то не мужские. Он не приучал год за годом, десятилетиями читателей к себе. Чужой. Его не полюбить.
*
Зелёная Футболка,  Marie… Непрерывное чувство. Вот, оказывается, что это такое!
Верно угаданный ВН. Верно. Это как осенило. Это детское чувство - как душевная травма. Вся остальная жизнь оказалась привязанной к этому кусочку жизни.
Уж как это время и это состояние будет интерпретировано во взрослом состоянии, зависит о человека.
Это просто попытка пережить то же самое хоть в каком-то – пусть  искажённом – виде ещё раз.
Перенос воспоминания о том детском чувстве в настоящее время. Это оказалось главным. По каким-то законам психики или психиатрии.






Нагибин
*
Въедливый Нагибин. Пишет о людях так уверенно, будто это не живая жизнь в дневнике, а художественное произведение.
*
Жалкость. Когда относительные «успехи» не поспевают за изменениями в ожиданиях и представлениях о приличии… Подведение итогов. Как у Нагибина в дневниках. Он пытался быть откровенным. Наверное, ему это удалось. Это такой выбор: «пойдёшь направо…» Он пошёл направо. Или налево. Куда-то пошёл. Сделал выбор. Всегда глупый самонадеянный человеческий выбор. Выбор откровенности. Позволяешь себе быть «откровенным». Пускаешь себя по этому пути. Разрешаешь себе. Не плывёшь, как раньше, не барахтаешься, не пытаешься, а «откровенно» идёшь на дно самого себя и своей жизни. Подтверждаешь то, что не нуждается в подтверждении, то, что всегда было самоочевидно – «биологию» человека. Это всегда с тобой, от этого никуда не деться. И все же…






Ксения Некрасова
*
Книжка Ксении Некрасовой. Всего лишь книжка - чего-то настоящего, не раздутого, не навязанного. При этом думаешь о том, как мало вообще несомненного в литературе.
У неё  есть. Книжка несомненного. Свидетельство несомненного. Не затхлая библиотечная серость, километры рифмованного железобетона, а именно несомненное, живое, тёплое и через столько лет после её смерти!
*
Ксения Некрасова. Издание с фотографиями  рукописей её стихов.
Ни почерка, ни грамотности, ни рифмы с метром... Одна поэзия.
*
Спокойная обыкновенность жизни. Черпание уверенности в возможности и правильности такой жизни в книжке К.Н. Не потому что у неё  была спокойная и обыкновенная жизнь. А потому что её жизнь состояла из одной работы. Из поэтической работы. Всё остальное или не давалось в руки или было не нужно ей самой. Возможность такой жизни - жизни уже кем-то прожитой и пережитой - и даёт то ощущение уверенности в необходимости и доступности всякому чего-то подобного. Жить, сколько и как  позволит Господь. И не жалеть ни о чем постороннем.
*
Высокая схоластика поэзии. Не кажется уже, что это такое уж нелепое стыдное занятие. А всё убежавшее куда-то дальше – в изощрённо сложную жизнь ума и чувства - всё это потеряется когда-нибудь, растеряется, затоскует, заплачет и, может быть, вернётся назад. К высокой схоластике поэзии.
*
Похожесть по субъективным ощущениям: Ксения Некрасова и Билли Холидей. Внешняя грубоватость. Внешность тела. Они кажутся неуклюжими, большими, некрасивыми, Их поэтичности, душевной тонкости, тонкоорганизованности будто приходится преодолевать внешность. И не только внешность телесную, но и то, случайное, дарованное Богом через судьбу, не мелодраматическое, по сути внешнее, с чем рождаются и живут до смерти: происхождение, страна, что-то другое, всегда играющее определённую роль в жизни поэта, музыканта.
Это все - то и другое внешнее - дано им для каких-то испытаний, а может быть, для того, чтобы придать их творчеству дополнительную трогательную красоту судьбы, неповторимость, выстраданность.






Окуджава
*
«Последний троллейбус». Почему это нравится? Потому, что мы в это вжились, мы среди этого выросли. Надо прожить, как Б.О., жизнь или 30-40 лучших лет из этой жизни, пока появится это ощущение вживлённости. Дерево, уходящее корнями вглубь почвы. Поколению, не жившему этим или просто в этом, ничего не объяснить. Одно на всех время. Одна на всех плавильная печь.
*
Он конечно не «отражал» мир, а тянул его туда, куда мир, по его понятиям и ощущениям, должен был идти. Так было всегда. Что можно отразить? Наши будни? Что с этими отражениями делать?
Может быть, он и занимался объяснением, что с этими отражениями делать, как их пережить?
И вот сейчас мы брошены. Не то чтобы мы не знали, не понимали всё тех же вещей, о которых столько говорилось всегда… Но ведь этого всегда и было недостаточно. Как-то так получается в человеческой жизни. Хрупкой, мягкой, податливой… Нам нужны утешения. Как маленьким детям – родительские утешения. На уровне ощущений. Чтобы прятаться в ощущение безопасности, укрытости… От отражений.
*
Он писал из любви к этому миру.
 «…Пешеходы твои – люди невеликие,
Каблуками стучат, по делам спешат».
«Люди невеликие». Это хорошо сказано. Утешающе.
«Самолюбивый скромный пешеход…»  и вот теперь: «Пешеходы твои – люди невеликие…»
Обыкновенная смертная жизнь. Объяснение невеликих людей. Оправдание их скромного существования.






Паволга
Умная, мягкая, женственная...
А потом отвлекаешься на малопонятную книгу о Хайдеггере. Цитата из него:
«... мы всегда движемся в определённом понимании бытия».
Чудесный мир. Она в нем живёт. И пишет об этом. И по-другому писать не может. Для нее мир таков. Он и есть таков.
Не все справляются с этим, не дотягивает до  такого понимания, такого ощущения, такого отношения.
Ещё одна цитата. Фраза, вырванная из контекста:
«...мы подвержены искушению понимать себя...» Дальше есть продолжение: «...исходя из такого бытийствующего, которым мы вовсе не являемся...»
А достаточно было бы только первой части предложения. Это многое объясняет. Мы-таки «подвержены искушению понимать себя».
И вот опять Паволга. «Записки на запястье», «Детский человек», Цикл «Мой прекрасный папа»... Всюду разлито доброе, умное, мягкое, женственное отношение. Этому не научиться. С этим надо было родиться, прожить «детским человеком» с тем «прекрасным папой». И должно все получаться.






Пастернак
*
 «Снег идет…»
Какой должен быть глубокий покой для этого! Завидуешь покою. Может быть, его нельзя организовать. Он должен быть уже. К нему приходят жизнью. Это почти религия. Как религия, по-настоящему, как вера, - это состояние души. Религиозный душевный покой. Вера останавливает время. На часах - вечность. Время, снег... Движение в темпе покоя. Не медленней и не быстрей, «с ленью той или с той же быстротой». В темпе душевного покоя, в темпе созерцания. Остановившимся взглядом, прислушиваясь к времени. Кажется, что такие состояния бывают только «минутами» в жизни. Концентрированный покой. Покой, сконцентрированный в музыкальном произведении, в стихотворении. Туда приносят, собирают по жизни, по крупицам «покой». Накапливают его.  \Зима
*
«Снег идет...»
1957. В разгар проблем с «Доктором Живаго». А тут вроде как и нет ничего этого, не существует вообще. А есть дом, за городом, окно с геранью, есть человек, который смотрит в это окно на то, как идет снег. Есть ритм жизни, ритмы природы, её замедленность, вековая, которым никак не могут помешать проблемы человеческого мира. Какие проблемы! Вот за окном вековечная жизнь происходит! «Снег идет, снег идет...» И нас всех не будет и проблем наших, а снег будет идти. В положенное время. Покрывать землю, деревья, дороги, пешеходов... Каких-то, конечно, совсем других прохожих, незнакомых прохожих. Вот что важно в этот и в любой другой момент осознавать.
Просто в пустом загородном доме человек смотрит в окно на снегопад.
*
Стихи про снег.
Не знает, как проходит время. А кто знает! Но обычно так и остаёшься с этим незнанием. БП своими вопрошаниями что-то добавляет к этому простому непониманию. Так всегда в поэзии, в литературе, в искусстве.
Не устраивает простое формулирование мысли: «не знаем, как проходит время». А с БП вдруг из незнания будто открывается окно в какое-то непонятное пространство, в котором все такие простые вопросы как испаряются, становятся неважными.
Связываешь БП и Алексея Лосева: движение мысли от чего-то только звукового, фонематического - до сути предмета на пути к идее. Поэзия останавливается на полпути к этим идеальным вершинам. Тут не важна голая суть, важен субъективный подход – с нюансами, с индивидуальным голосом, с необычными привязками и перевязками мысли.
*
«Достать чернил...»
Шарлатанство. Выдумывать немыслимую архитектуру стихотворного текста!
Все присоединено к первой строке:
«Февраль. Достать чернил и плакать!..»
И это хорошо:
«Где, как обугленные груши, 
С деревьев тысячи грачей...»
Но ведь шарлатанство! Морок!
Что-то птичье. Слагаются стихи. В предощущении весны.
И зачем-то это учится наизусть!
*
«И чем случайней, тем вернее слагаются стихи навзрыд».
Порыв души. Почти физиологическая потребность. Погоня не за особенным, мучительным, требующим выражения  смыслом, а жажда вылиться во вне с какой-то интонационно-ритмической определённостью. При которой осмысленность слов - будто даже и какая-то помеха. Осуществить этот порыв, эту потребность. Возникающую с неодолимость, может быть, каких-то физиологических процессов.
И все равно о чем!
*
«Девятьсот пятый год».
«Ездят тройки по трактам,
Но, фабрик по трактам настроив,
Подымаются саввы
И зреют викулы в глуши».
Еще чеховское  полупренебрежение «творческой» интеллигенции к материальной  реальности с ее вонючими фабриками, дымными заводами, кровопийцами купчиками и буржуями.
А вообще Россия все на том же месте. Не знает, что благородней – идти в радикалы или найти что-то еще в этом мире, но  не такое противное как бизнес. Любить, работать, строить, писать, учить, врачевать, защищать...
Еще не перевёрнута страница, выбор еще не состоялся.






Платонов
*
«Чевенгур».
Здесь в каждой фразе почтительная неуверенность, страх перед внешним миром.
*
Можно брать жизнь такой, как есть. Платонов, как кто-то про него сказал, берет «с нуля».
20-е годы. Все виделось в новом свете. Что-то небывалое! В истории человечества! Социальная революция самого радикального свойства! «А вдруг получится! - рассуждали простые граждане. - Еще чуть-чуть врагов покрошим – и получится! А вдруг!» Это граждане. Их интерпретация. У государства, конечно, другие рассуждения, но государству положено не сомневаться. И карать сомневающихся.
*
Какая-то фрагментарность в восприятии мира. Какие-то пустоты в понимании жизни. И персонажи эти пустоты вдруг будто с удивлением обнаруживают и начинают как умеют заполнять. С применением своеобразных платоновских фраз.
И думаешь, уж не сам ли автор с этими пустотами, с этой фрагментарностью понимания.
*
А.П. осуждал «ботаников». Паустовского, Пришвина... Грина. Из Старого Крыма!
А если они своей психофизикой, своей жизненной историей вытеснены на обочину литературы, времени, жизни - «боевой и кипучей»! Их можно было, конечно, мобилизовать и поставить в строй... Но чем дальше от того времени, тем это кажется глупей и бессмысленней.
Как-то время, может быть, примиряет, сглаживает противоречия... В веках. Так кажется. Устаёшь от времени.
*
Платонов в ЖЗЛ. Описания  его жизни и творчества. Впечатление чего-то в конец безрадостного, ненужного ни ему, ни людям. И такое напряжение сил! Такая энергетика! Что-то сидело в нем. То, что в любые времена, в любом положении не принимает жизни, как она есть.
Его собратья по отношению к жизни – Кафка, Филонов, Ван Гог...
*
Литературная полемика легко превращалась в полемику политическую, упиралась в нее, въезжала... А за политикой всегда было мировоззрение. И получалась какая угодно полемика, но не литературная. Никакого литературоведения! Платонов и не знает, что это такое.
Главная темы для споров: конкретное время и человек, задачи времени и автор.
Как-то не красило картину – традиционно расейское – споры за литературу проходили в кабаках и забегаловках.
А. Варламов, ЖЗЛ, «Платонов». 
«Вслед за тем настала очередь Михаила Пришвина. Казалось бы, чем он мог Платонову не понравиться? Он-то уж ничего не упрощал, не облегчал, да и общего в их взглядах на русский космос было немало, даром, что ли, это одна из любимейших тем литературоведов, пишущих про Платонова и Пришвина через запятую. Однако в рецензии на пришвинскую повесть «Неодетая весна» Платонов написал о её авторе даже жёстче, чем о Грине или Кассиле, Панфёрове и Паустовском, прямо обвинив старейшего советского писателя (как Пришвин несколько кокетливо любил себя называть) в «елейной сентиментальности», «самодовольстве и благоговейном созерцательстве», в «нечаянном ханжестве», в «дурной прелести наивности» и «просто в глупости». Платонов отрицал пришвинскую «лживую натурфилософию» ухода от действительности, обличал писателя в эгоизме и нежелании «преодолевать в ряду со всеми людьми несовершенства и бедствия современного человеческого общества», укорял в бесплодном поиске «немедленного счастья, немедленной компенсации своей общественной ущемлённости в… природе, среди „малых сих“, в стороне от „тьмы и суеты“, в отдалении от человечества, обречённого в своих условиях на заблуждение или даже на гибель, как думают эти эгоцентристы».
Это и есть политико-мировоззренческая полемика вместо литературоведческой. Платонов хотел, чтобы все были похожи на него.
То, что сейчас уже в порядке вещей, и  никого не смущает в Пришвине, Грине, Паустовском... Платонов не принимал абсолютно.
А ведь у каждого своя биография, свои особенности вхождения в мир и в литературу. И никого нельзя переделать под себя. К чему тогда все эти критические нападки! Это расталкивание собратьев по перу локтями!
Эту сторону литературной жизни не понять никогда.
«Переключился бы на другую программу» и читал бы то, что ему нравится! Или не читал вовсе!
*
Выработка своего языка. В одиночестве, в провинциальном, культурном одиночестве. Сам по себе. Никто не указ. Особенно в то время.
Может быть, это заблуждение. Может быть, это заблуждение психопатского свойства.
Свой язык! Не смущаясь изобретает свой язык, свою систему понятий и определений. Свою психологию. Свои нравственные законы. Свою этику поведения.
*
А. Варламов, ЖЗЛ, «Платонов».

«... определённая стратегия либо по меньшей мере продуманная линия поведения».

Это по поводу того, что Платонов как бы прикидывался «ничтожным существом».
Может быть, здесь то же самое, что и у Зощенко, – голос «народа». Голос «простонародного» человека.
У Зощенко этот голос в сатирическом ключе – полуобразованные кухаркины дети, рассуждающие галантерейно и пр.
У Платонова всё серьёзно. Он знал это сознание и пытался воспроизводить, оправдывать. Пытался отслеживать изменения в нём. Но скоро только сказка сказывается. Не прорастало это сознание в что-то замечательное, билось в падучей непонимания или выдавало, всполохами, какие-то дикие фантазии миропонимания. Так Платонов и не дождался нового человека, выросшего из его персонажей. И он покинул этот мир Двановых для чего-то другого. Это было, наверное, очень тяжело. Переваривание каши послереволюционных идей и представлений.
Он не мог сразу их бросить. Ему хотелось «без обману». Не хотел бросать близкую ему среду. Надеялся, что вырастет  прямо в ней, прямо из неё что-то культурное. У кого на это хватит терпения! Тем более, когда придёт понимание, что всё это ложный посыл. Неприглядное, наводящее тоску, разочаровывающее зрелище. Своей медленностью, а скорее всего маугливой невозможностью.






Сергей Потехин
Несколько стихотворений, выбранных из большой подборки, найденной в Интернете.

***
Вы напрасно за мной ходили:
Я с нуждой — не разлить водой.
У меня штаны худые,
И карман у меня пустой.

У меня голова дырява,
Даже имя свое забыл.
На окошке цветок деряба,
За окошком — бурьян да пыль.

Все меняется в этом мире,
Не меняюсь лишь я ничуть.
Дохнут мухи в моей квартире,
Не найдя ничего куснуть.

Сам с собой не найду я сладу,
Не могу по-другому жить.
Мне хотя б на штаны заплату,
Мне хотя бы карман зашить…

КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Спи, моя желанная.
Выцвела заря.
Ветром с поля бранного
Убрана зола.
 
Разлетелось, каркая,
вороньё.
Смотрят звёзды яркие
на жнивьё.
И пока до полночи
далеко,
Пьют из речки белое
молоко.
 
Спи, моя хорошая,
О былом скорбя,
Никогда не брошу я
Камушком в тебя.
 
В сны твои наведаюсь
я тайком —
Нежным, незапятнанным
васильком.
Из венка небесного
упаду,
Как тебе предписано
на роду.
 
Спи, моя любимая,
И прости меня.
В сердце голубиная
Песня-воркотня.
 
Взмыли сизокрылые
в облака
И забыли милую
на века.
Кабы я покинутым
не бывал,
Эту колыбельную
не певал.
 
Спи, моя бесценная,
Время лечит нас.
Ты — моя Вселенная
В этот звёздный час.
 
Что мне птицы-вороны
и цветы?
По любую сторону —
только ты.
Повторился осенью
месяц май.
Спи, моя курносая,
баю-бай.

И написано о нём хорошо.

«Фамилия его - Потехин. И внешность  подстать фамилии - потешная. Но недавно попались на глаза его стихи, и я опешил: ещё один Есенин живёт на Руси, только нет у него всероссийской и мировой славы. И живёт он не в столицах, а в полуразрушенном доме, где нет никаких удобств, включая электричество, хотя ему в своё время предлагали квартиру. Не то чтобы бомжует, просто сам себе выбрал такую жизнь. Как потом я прочитал в одной из статей о нём, он хочет не одиночества, а уединения.
Потехин с Есениным полные тёзки: оба - Сергеи Александровичи. Но роднит их не это. Вот, бывает, читаешь стихи, и вроде всё в них на месте: и рифма, и метафоры, но видно, как поэт тяжело и натужно трудился, подбирая эти рифмы и метафоры. А есть стихи, чистые, как родниковая вода, они выбиваются откуда-то из недр и текут себе свободно и естественно, как всё в природе. Словно и не поэт их писал, а слова сами, помимо чьей-то воли, складываются в рифмы и образы. Такова, на мой взгляд, поэзия Сергея Есенина и Сергея Потехина.
У него вышло несколько поэтических сборников, его публиковали региональные и центральные газеты и журналы. Но особой известности он не обрёл. Да ему она и не нужна. У него есть свой мир, в котором ему уютно. (Борис Рубежов).

О чём это говорит? А о том, что литература не особенно и нужна нашим современникам.
Нет, конечно, ещё много тех, кому она жизненно необходима, но статистически из таких не набирается критическая масса для того, чтобы интерес к литературе, к поэзии возродился и приблизился хоть как-то к тому, как это было примерно до середины  прошлого века, когда одновременно жили на этой земле Есенин, Ахматова, Маяковский, Цветаева, Пастернак... Уму непостижимо - какие имена!
«И что теперь? И где все это?»
Как-то народ отошёл от литературы. И грустно думать о том, чем он её заместил в своей душе!

Да, конечно, у него Сергея Потехина «есть свой мир, в котором ему уютно». И всем другим «авторствующим субъектам» так же уютно в своём мире, наедине со своими мыслями, образами, в сладком полусне как бы литературной жизни.

Это как такая маргинальная политическая партия. Или секта! Любителей литературы. Поэзии! Они в этом живут. Этим живут.

При всём понимании реального места литературных занятий в этом мире, что-то мешает смириться с этим,  ищешь, лихорадочно, отчаянно ищешь выход из такого положения вещей. Бунтуешь.

А может быть, надо просто работать? Как Потехин.

Вот же:

***
Вырос в поле
Глупенький
Василек
Голубенький.
Не понять ему
Никак,
Почему же
Он -
Сорняк.

Всё просто. И как-то утешительно. От найденного слова. И чего бунтовать! Что этим добьёшься!

«...Глупый вопрос, откуда берутся стихи, давно нашёл в душе Потехина достойный ответ. С небес... Может, Земля, шевеля многочисленными облаками, посылает на Серёгу особые импульсы, которые он преобразует в слова. Как бы то ни было, Потехин знает, что стихи сочиняет не он. Ему надо только улавливать токи, приходящие будто ниоткуда...» (Борис Рубежов).

Хочешь, непременно хочешь приписать это занятие по высшему, заоблачному, космическому, вселенскому ведомству. Тогда бы всё как-то объяснилось. И отпали бы сами собой «глупые вопросы».

«Еще к нему часто ездят поклонницы, в том числе чухломская поэтесса известная, член СП, которая собирает Потехинские тетрадки - он за ними особо не следит, часто дарит всем подряд, издала несколько книжек его».  (Борис Рубежов).

То, что он над рукописями не дрожит, раздаёт свои тетрадки (если это так), очень даже понятно. В его положении это чуть ли ни единственный способ сохраниться во времени. «И под сенью случайного крова загореться посмертно, как слово».






Пришвин
*
Такое впечатление, что М.М. Пришвина никто не учитывает. Будто его и не было. Проходит по разряду пустяков – что-то детское и про природу.
Только вот Платонов ругнул его в своей критике.
*
М.М.П. (Дневник, 1908 г.):
«Я стал «Завет» с ними читать... И понимание мне открылось, что тут какая-то своя наука... Что этой наукой никому из нас в голову не приходило заниматься... За этими огромными книгами с медными застёжками, за славянскими буквами скрывается особый недоступный мне трепет души... И в этих апокалипсических словах скрывается что-то, соединяющее Мережковского и мужика... Но как они непохожи друг на друга!..»
«Когда собрались, перешли в столовую пить чай... Давила пустая комната... Картин я не заметил... Философов по-прежнему в углу курит... Все курят. 3. Н. Гиппиус тоже с папироской... Похожа на актрису. Мережковский принимает капли Боткина и говорит о вечности плоти... об искуплении... о воплощении... рассказывает о каком-то теологе, который признает две плоти во Христе, одну бросили в общую яму, другая воскресла...»

Духовные искания. А бывают еще социально-экономические и какие-то еще. Оторванные от реальности. От повседневных потребностей обычной жизни. Живущей вообще безо всяких исканий. Так тоже можно.
Ищут ответы на отвлечённые вопросы. Которые сами для себя и выдумывают.
«Схоластическая» интеллигенция. Ничего, конечно, другого не умеют. Вот и накручивают! Надо же чем-то занимать свой досуг. Болеют за свою несчастную родину. Страдают.
На их фоне счастливы только люди дела – учёные, инженеры, художники, архитекторы...
*
ММП пишет о природе. Это его главная тема.  И надо ей  соответствовать. Приближаться по мысли, по настрою, по чувству... к величественной природной стихии. Соответствовать объекту творчества.
И он так и писал, и чувствовал, и жил...
*
Он во всем старается найти что-то для «света радости».

«Светлый прудик тихий, обрамлённый осенним цветом деревьев, как затерянное начало радостного источника встретился мне на пути. Тут с разноцветных деревьев: клёнов, ясеней, дубов, осин – я выбираю самые красивые, будто готовлю из них кому-то цвет совершенной красоты.
Источник радости и света встретился мне на пути, и все ясно мне в эту минуту, как жить мне дальше, чтобы всегда быть в свете и радости». (Дневник, 1918).

«27 сентября. В осеннем прозрачном воздухе сверкнули белые крылья голубей – как хорошо! Есть, есть радость жизни, независимая от страдания, в этом и есть весь секрет: привыкнуть к страданию и разделить то и другое». (Дневник, 1919).

«14 марта. В блеске, в славе встало солнце, и засияло морозно-весеннее лучезарное утро... итак, братья, любовь сказывается только в деле: дело – это слово любви. Любовь молчалива и разговаривает только делом». (Дневник, 1920).

«31 мая. Я встал на рассвете, мелочи бросились на меня и стали грызть, но, посмотрев на последние звезды, я овладел собою и унёс в комнату свет звёзд, вот это действие звёзд, что от них почти всегда что-то уносишь с собой. Я овладел собою, и мне ясно представилось, что я в жизни был счастлив и мне надо за неё благодарить. Так, при всяком приступе отчаяния нужно вспомнить, что был счастлив и стоило помучиться из-за этого, а если чувства не хватит для этого, то поможет рассудок: состояние отчаяния, значит, или конец,– но конец неизбежен,– или же оно временное и за ним последует радость...»
(Дневник, 1920).
*
Что-то от Розанова, так почитаемого ММП, - его «дневниковые» книги – «Незабудки», «Глаза земли». Конечно, совсем не в розановском духе. От Розанова – освоенная «фрагментарность», а так-то – небо и земля!
ММП прожил жизнь «восхищённым человеком». Никакого жизненного цинизма и усталости от себя такого – «восхищённого – до самого конца.
Эта внутренняя – «позитивная» - установка определила  все в его авторской жизни. Вне этой установки, может быть, он уже и не мыслил себя. Она наиболее полно соответствовала личным  свойствам и предпочтениям. Что ж от неё отказываться!
Раз уж он работает на такой литературной фабрике, так ему подходящей, что же искать чего-то другого!






Пруст
*
Авторский тип М.П. На какое-то время, на одну часть «Поисков…», – занятость только чем-то одним. Это не европейская классика 19 в., не Л.Н., положим, с Ф.М. и пр., которые писали широкими, развёрнутыми, многофигурными полотнами, которые вели переплетающиеся, пересекающиеся «линии» героев. У М.П. сосредоточенность на одном.
Сначала литературоведение выводит «классические» формы, а потом появляются авторы, которые на все эти университетские премудрости не обращают внимания.
*
У него непонимание принято за аксиому. Поэтому такое доверие к нему, к его догадкам. Потому что он знает, что это только догадки. Нет ничего достоверного.
*
Сохранение одной и той же интонации в описании книжных событий до смерти Альбертины и после. Интонация началась с первых строк. Альбертина «умерла» в самом начале.

*
Никаких загадок мироздания, кроме, условно говоря, девушек. «Под сенью девушек в цвету». Может быть, он прав.
Последние известия. «Что происходит в мире?» - «Сегодня по улице шла одна девушка...»
Жизнь по М.П. И нет больше никаких проблем.
*
«Он сидел рядом с Жильбертой, уже раздававшейся (потом он, должно быть, делал ей детей не переставая)...» Интересный оборот. Не проваренный, не пролитературенный. Та живая нитка, на которую сшит роман. Автор ещё не знает, как поступить с героями. У него есть предположения. Он может в несколько фраз обрисовать это их предполагаемое будущее. Но это уже и как бы заготовка будущих частей романа. Вычеркнуть  несколько слов и готово: «Он делал ей детей не переставая». Это литературное заглядывание в будущее. Описание ещё не произошедшего, может быть даже того, что автор, зная о своей болезни, и не надеется увидеть. Но он рисует этот мир, которого ещё нет. Это и захватывающе и как-то больно.
*
То, чем, помимо прочего, озабочен М.П.: мы полностью меняемся. Нас, прежних, уже нет. Нигде. От нас прежних остаются привычки,  проблесковые воспоминания... Короче - ветер.  Порывами.
*
Те же самые ходы мыслей в 19 и в 20 веке. Это делается очевидней, когда одни и те же мысли подаются с привлечением разной, присущей только своему времени, атрибутики.
«Когда мы говорим, то всегда воображаем, что нас слушают наши уши, наш ум. Мои слова дошли бы до Жильберты искажёнными, словно по дороге к моей подружке им надо было пройти сквозь движущийся занавес водопада, неузнаваемыми, нелепо звучащими, обессмысленными».
Рассуждения о искажении слов и мыслей при передаче от одного человека к другому. Это всегда поражает. Поражает то, что слова и мысли, пока они ещё в наших головах, - это одно, а стоит им достигнуть чужого сознания, превращаются в что-то другое. Только раньше говорили об искажении смысла водопадом, а теперь сказали бы «испорченный телефон» или что эфир забит помехами.
*
Обнаружение «нехудожественных» мест. Обнаружение подлинных, неприкрытых чувств.
Нехудожественных - значит не смоделированных, а перенесённых, пересаженных, как цветок, из почвы реальности в художественную почву.
*
«Когда разговор зашёл о том, как я дрался на дуэли, она отозвалась о моих секундантах так: «Первый класс».
Вдруг проскальзывает что-то из подлинной жизни. То, о чем он совсем не пишет. О каких-то событиях реальной человеческой жизни. Понимаешь, во-первых, что даже такие значительные события, как дуэль, автора не интересуют; во-вторых, понимаешь, насколько это своеобразное чтение… Для него существует только психологическая реальность».    \Темы
*
Вряд ли МП что-то там «обрёл». В последней книге. Дописал до старости. Вдруг. Лысеющий Роберт…
Только у автора те же заботы: противоестественные наклонности Альбертины.
Дописался до точки. Впору начинать другую жизнь.
Может быть, он понял, что других забот он уже не зацепит. И все закончилось.
Страннейшее чтение.






Пунин

Он  написал книгу о своей жизни. Ни один писатель не сфантазирует.
Юность. Россия до 14 года.
Война и революция.
20-е.
Совершенно своеобразные 30-е.
Блокада.
Самарканд.
Остаток 40-вых.
Лагеря и смерть.
Это фабульные повороты. А в содержании… Его женщины, своеобразие отношений с женщинами. Художественная и литературная истории России в первой половине 20 века; путь. Мытарства интеллигентской души в революции и при Советах. Общечеловеческое: жизнь, потери, разочарования, чувственность, воспарения духа, претерпевание, ошибки, предательства, смерть…
И общеинтеллигентское – мифотворчество, отслеживание любых душевных движений…
Всё это сопровождается






Пушкин
*
«Жёсткая» жизнь у А.С. Дуэли, кодекс чести… Бытовая жизнь, почти никак не связанная с литературной жизнью. В литературе он живёт в вечности, а бытовой жизнью - в начале 19 в.
*
- А вот Пушкин! Да-с! Пушкин… То недостижимое «несомненное»…
- Несомненного подавай?! На меньшее не согласен? А где ж его взять?
- Там же где и Александр Сергеевич.
*
«Графиня, ценой одного rendez-vous..» Интересно, вышел кто-нибудь из «Пиковой дамы», как из «Шинели»? Затаённое, страстное, петербургское, кромешное…
*
«Капитанская дочка». Это может быть только русским – ничьим иным. Это как в детской игре: тепло, теплее, горячо… Это привязка в пространстве и времени – к России. Это насквозь российская история! Макро и микро история.
Марья Ивановна – из  «Капитанской дочки», Марья Гавриловна – из «Дубровского».
Оренбургские, Самарские степи. Это, наверное, сердцевина Российской истории последних веков. Россия – это ведь Русь плюс башкирцы (обобщённо). И это уже стало родным. В чистом виде было бы нечто западно-славянское, чужеевропейское.
Без примеси «татарщины» Россия не Россия. Наша татарско-русская родина.
*
«Станционный смотритель бросил на землю подаренные ассигнации и растоптал их...» Откуда берутся подробности?
*
Зрелость мысли. Некий уровень был достигнут им сразу – ещё в начале 19 века. Потомки всегда должны быть как бы умнее предков. С Пушкиным это не получалось. На протяжении 19 в. попадались совершеннейшие литературные дети. А Пушкин будто подвырастал постоянно, и оказывался всегда вровень со всеми.
*
Каково это: «Я сел тотчас и стал писать»?
Это то, что не доступно пониманию простого смертного автора.
*
«Быть может, это все пустое, обман неопытной души и суждено совсем иное...»
Милашкина поёт медленно. Так медленно, тягуче рождаются в сознании Татьяны ее мысли. Усталые, уже почти тоскливые, а не радостные мысли.
«Быть может, это все пустое, обман неопытной души и суждено совсем иное...»
Сама себя оценивает. Объективно. Автор поделился с ней этой объективностью. 
«Была бы верная супруга и добродетельная мать...»
Вариант судьбы. Наиболее вероятный. Но тут случилось что-то необычное. И они принимают с одинаковой готовностью и то, и другое!
*
Некий «пушкинист»:
«Пушкин в результате болезней потерял способность иметь детей, кобелиную функцию (кобель в перевод с арабского "делать беременной"). Принял роль воспитателя детей императора».
Чего только не накопаешь в Интернет-помойке! И ведь некоторые готовы поверить чему угодно!
А как же Надя Рушева!
 
А как же Ахмадулина!
«А Пушкин пил вино, смеялся,
Друзей встречал, озорничал.
Стихи писал, не знал печали,
Дела его прекрасно шли,
И поводила всё плечами
И улыбалась Натали».

Заговор простодушных? Жизнь как во сне?
И все бы не просыпаться, так будят!
Разбивают представления о этом мире. Пытаются. Стараются.
И тем не менее... Можно всегда вспомнить про «религиозный подход». И ничего не поменяется.
Так же как ничего уже не поменяется для Нади Рушевой.
*
«Песни западных славян».
Всё выдержано в единой интонации, в одном простонародном колорите. И фабулы в народном стиле.
Этому больше поражаешься, чем просто стихам.
Будто уловлен сам дух народный, его потаённые страхи, предрассудки, логику миропонимания...
Жутковатый и в то же время простодушный мир народного сознания.
И какое правильное понимание этого мира! Это от Мериме или от Пушкина?
*
«Когда я бедным помогала…»
Чувствуешь какую-то неловкость. Будто за А.С. это дописали в советское время, чтобы сделать его более «прогрессивным». Социальный заказ.
*
«Руслан и Людмила»? Это про то, как старик Черномор украл девицу и у себя дома показывал ей разные фокусы.
*
«Прогулки с Пушкиным» Синявского. В поисках ключа к пониманию А.П. Нанизать его на одну идею, найти сквозную идею. Пронизать его одной идеей. Связать воедино бакенбарды, стихи, ногти, лицейство… Создать идею, которая вобрала бы и объяснила всё без остатка.
*
Легкомысленные предметы... И беззаботно предаваясь им, А.С. вдруг прозревает что-то глубокое, подавляющее, мертвящее душу.
Совсем как его Моцарт.




«Сцена из Фауста»
*
Как-то пропускается мимо осознанного внимания то, что на том «корабле испанском трехмачтовом, пристать в Голландию готовом», помимо прочего, находились «мерзавцев сотни три».
Бес лениво и без запинки объясняет, «что там белеет», а Фауст ни на мгновение не усомнившись в словах Беса, выносит приговор: «Всё утопить».
Есть в таком разбрасывании человеческим материалом, конечно, что-то анекдотическое. Элементы «черного юмора» - сказали бы в наше время.
Но есть и что-то другое - печать той полосы в истории человечества, которая тянулась с незапамятных времён и не закончилась ещё и в эпоху Пушкина.
Некоторая лёгкость в вопросах жизни и смерти. Телесные наказания, публичные казни, дуэли, кровавые заговоры и мятежи... Проще все было, первобытней!
И что значит, наконец, «мерзавцы»? Какой смысл вкладывал в это определение Бес? А Фауст, не переспрашивая и не уточняя, соглашался с ним: «Всё утопить!»
Кто ж там плыл на том «корабле испанском трехмачтовом»?
Примитивные, грубые мариманы - в татуировках, бронзовые от загара, любители пожрать, выпить, подраться, задрать юбку, при случае, в очередном порту...
Тяжело работающие, однообразно живущие... Суровые, туповатые, ограниченные...
Но это какие-то легендарные пираты уже! У обычных моряков бывают жены, дети, старенькие, требующие заботы  родители... Или для этой категории работников морфлота такие были редкими исключениями? А жизнь отбирала самых оторв, отпетых морских волков? Ведь под парусами они могли плавать, не заходя в родную гавань, месяцами, годами...
Да, наверное все они были не очень приятные в общении для таких интеллектуалов, как Фауст и Бес. И все равно, почему же сразу «мерзавцы»! И почему сразу топить!
Кому адресовать эти вопросы? Бесу? Пушкину? Или, может быть, пушкиноведам?
*
 «Ты с жизни взял возможну дань...»
Здесь то ли у Фауста, то ли у Беса фантазия убогая. Разменял Фауст целую бессмертную душу на какую-то мелочь в виде девиц, славы, «мирской чести»... А влюбиться он мог и без дьявольской помощи. Это под силу всякому.
И Фауст! С его простодушием школьника: «О, пламя чистое любви!» После такого опыта, как общение с нечистым!
*
«В глубоком знанье жизни нет».
Ещё бы! Какие-такие знания, когда Фаусту чудеса отвешивают сколько угодно.
«Хотел ты славы - и добился...»
Чего бы Фаусту переживать о том, что он бросил научную работу! Кому она нужна, эта наука, когда ему по щелчку пальцев все приносят на блюдечке. Невольно заскучаешь. Главная скука – эти самые чудеса. Все в привычной жизни лишается прежнего смысла. Начинаешь жить в мире с нарушенными законами естества. Это как если из всей наличной литературы читать только сказки и фэнтэзи.
«Вовочка в тридевятом царстве».
«- Вы что же, за меня и пальцы загибать будете?
- Ага!»
Тут даже человеческие отношения и высокие чувства подвергаются профанации.
«...хотел влюбиться - и влюбился...»
И тут же:
«Не я ль тебе своим стараньем доставил чудо красоты!»
Бедная Гретхен! Доставленная к месту свидания стараниями какого-то беса!
Как те, что  на заборных рекламках: «У нас, у вас».
Чем она лучше «дев веселья»! И о какой влюблённости вообще может идти речь в этих обстоятельствах!
Все это достаточно условно для реальной реальности.
Какое-то всегда возникало недоверие к этой фабуле Гёте. Концы с концами в ней не сходятся. Как бы глубокая, продуктивная на первый взгляд идея разлезается, как  непрочная ткань.
*
Но вот последнее: «Всё утопить» - вполне уже достоверно. Закономерный результат общения с нечистой силой.
*
«...Да модная болезнь: она
Недавно вам подарена...»
Мефистофель – как либерастский политик или блогер – сходу извращённо интерпретирует любые события в Божьем мире. И всё это изрекается на голубом глазу, будто речь идёт о давно  всем известных вещах, не подлежащих никакому  сомнению!
«Болезнь ... подарена». Кем? Известно кем! Хозяином этого мира!
«Видите, какой Он коварный! Какие у него подарки!»



«Моцарт и Сальери»
*
«Моцарт и Сальери» на фоне Реквиема. У Пушкина что-то легковесное, пустяковое в сравнении с монолитом, сложноорганизованным музыкальным массивом Моцарта.
Моцарт у Пушкина и у самого Моцарта в Реквиеме совершенно разные по масштабу, наполненности, сложности.
Может быть, потому, что почти все построено на приятельских разговорах, а это обычно - некие пустяки, не способные добраться до глубин того, чем живёт творческая личность. Да еще и Моцарт! Только самое поверхностное, пустячное, то, что можно рассказать словами.
И он держит дистанцию. Не пускает внутрь себя. По-другому и не бывает.
Тем более такие разные системы миропонимания как Моцарт и Сальери. Последний даже не знает, что «гений и злодейство  - две вещи несовместные»!
*
«Учтиво поклонившись» - это так характерно для той эпохи сословий, этикета, феодальных условностей... Замечали такие вещи. Это было важно и для самых просвещённых, самых выдающихся, самых, казалось бы, свободных духом людей на все времена, каким должен был быть Моцарт! Мерялись гордостями.
Ваше превосходительство, ваше величество, ваше степенство... Ваше вашество!
*
Монолог Сальери «Все говорят, нет правды на земле...»
Человек, который всё понимал в жизни до поры до времени. Но вот столкнулся с чем-то совсем другим, враждебным ему, о существовании чего он и не подозревал. Он на 99% остался в прежнем своём понимании (яд,..) И все же 1% его уже за пределами прежнего понимания.
Он просунул нос за разрисованный холст. Ему не хочется смириться с тем, что вся его предыдущая  жизнь – нелепость, недоразумение…
Он не хочет ничего менять в своём миропонимании. И вот - устранил источник беспокойства.
Но понимание уже необратимо. Нельзя уже «не понимать».
И ещё. Ко всему прочему у Сальери отсутствует весёлый, можно сказать, моцартовский, взгляд на вещи. Отсюда – трагический пафос осюжеченной судьбы. В мире, где так мало несомненного.
Ребёнок, которого обманули, отобрали любимую игрушку.
Ребёнок-старик, который видит другого ребёнка, избежавшего, непонятно как, общей участи. Детская, злая, эгоистическая зависть. Зависть к обладателю несомненного.






Рильке
*
Это не профессия. Это фантастическая природа. Почти нечеловеческая. Почти Божественная. Как у героев из древнегреческой мифологии.
*
Несколько, пусть и непонятных, не понимаемых, не воспринимаемых в чтении строк из Р. Это поэтическое бормотание делает самую главную работу. Оно порождает в душе тот поэтический шум, то движение в поэтическое никуда, что присутствуют и в его стихах. Этого достаточно. Мир угадывается по этому шуму, как угадывается близкая река по шуму воды. Уже не боишься сбиться. Мир обретает ясность и проходимость.
*
«Картины». Это то, что дает надежду. Увидеть мир таким. Написать его таким.  Литературе всегда не хватает именно этого. Она  вынуждена скользить по поверхности фабульного понимания  мира. Бессильно.






Розанов
*
150 лет Розанову. Скромные похвалы в ЛГ. Сложноформулируемые заслуги. Посравнивали его с другими философами Серебряного века и сделали вывод, что В.В.Р. хоть читают и издают.
На фоне общей тщеты. Не возьмут в толк, что всё – тщета. Популярные и не очень – всех постигнет одна участь. Жизнь катится телегой. Всех не увезти в будущее. Да и те, что остаются, - на правах почётных приживалок.
*
Дико, странно читать розановские записки 1916 года. За год до крушения всего его мира и какое наивное, смешное тщеславие! Может быть, в некотором отдалении от 1917 это не казалось бы так смешно и жалко, но тут - в двух шагах от конца! Какая там литература!? Какое выстраивание своего мира?! Когда грядёт новый мир, который камня на камне не оставит от мира прежнего.
Видно, надо всегда жить предкатастрофно, не поддаваться собственным прекраснодушным глупостям.
*
Можно уточнять некоторые собственные сиюминутные записи (номера) в той же манере, что и В.В.Р.:
«За чтением Розанова». Или: «После прочтения Розанова».

«Как ни страшно сказать, вся наша "великолепная" литература в сущности ужасно недостаточна и не глубока. Она великолепно "изображает"; но то, что она изображает, - отнюдь не великолепно, и едва стоит этого мастерского чекана».

Это то, что часто приходит в голову. В литературе, в кино, в театре, в живописи... слишком много того, что не стоило бы затраченного на художества времени. Из последнего:
Думаешь, ну, к чему всё это! Вся эта беллетристика! Эти неинтересные подробности обыкновенной жизни. Эти отражения реальности! Тем более, что она – эта реальность – почти никогда не смотрится в зеркала. А если смотрит, то не узнает себя».

«Литература вся празднословие... Почти вся...»

Литератор. И его рассуждения – литераторские, учительские, профессорские. От В.В.Р., как от профессора, ждут готовых ответов. Для конспектов. И он обязан их иметь. Соответствовать.
*
Розанов. «Мимолётное».
Как-то мерзко. Эти «жиды» и «жидки», разбросанные по тексту.  Какое-то ковырянье в бестолковых вопросах, которые, кажется, возникают от физиологических проблем – от несварения желудка или ещё чего-то старческого. Брюзжание, недовольство, поддевание без особой нужды…
*
«- В наказание Бог наградил её бородавкой.
- До того ли Ему? Думаю, Бог не этим занимается».
Опять начитался Розанова. У него мысль становится, определяется, очерчивается в процессе писаний.
Розанов пристраивает свои мысли к реальности.
Подкожный старичок.
Безосновательно хочется от него больше благодушия и примиренчества, что ли. И чтобы он допускал в жизни и что-то возвышенное. У него к возвышенному слёзное отношение. Розанов о чём-то таком пишет холодно. Он ядовитый, язвительный, злой…
*
Розанов жил литературой. Считает это главным делом в этом мире.
А это, может быть, не главное дело. Или вообще никакое не дело.






Виктор Розов
Пьеса «Вечно живые». «Современник», с Далем, Неёловой, Богатыревым, Ефремовым.
И неповторимый фильм «Летят журавли». Почему такая разница?
Фильм исправил многие неловкости совписовского свойства. В пьесе они все на виду. Впечатление слабого автора.
И в то же время, думаешь, что всё это не имеет особого значения.
Розов постарел, и его жизнь оказалась умнее его несколько неловкой пьесы. Он как-то вырос рядом со своей пьесой.






Рубцов
*
«И тихо ответили жители: «Это на том берегу»… Чистота звука, ясность смысловая… Пойди поищи ещё такого же!
Натыкаешься на скомканность, выверты, тяжеловесность, ненужную закрученность… На что только ни натыкаешься в Стране Поэзии! Так устроены разнообразные авторские души. Конструкции, которые требуют подпорок, сложных нагромождений… Изломы и нелепости архитектуры…
И вот Рубцов простой и естественный.
Душа тех мест России. Самое полное, точное воплощение того, в общем-то невыразимого, что можно ощущать. Некий эквивалент того материального и духовного, что есть в природе, в материальной среде, в людях.
*
«Непраздные» стихи Н.Р. Это не продукция поэтической фабрики, это не конвейер, который нельзя останавливать, чтобы не терпеть убытки.
Стихи вырастают. Они вырываются неудержимо.
Ими выматываешь муку из души, от них освобождаешься.
*
А Рубцов, разве не словесностью преодолевал весь ужас жизни! То-то и оно, что словесностью! А это не очень надёжный способ.

ТАЙНА

«Чудный месяц плывёт над рекою», -
Где-то голос поёт молодой.
И над родиной, полной покоя,
Опускается сон золотой!

Не пугают разбойные лица,
И не мыслят пожары зажечь,
Не кричит сумасшедшая птица,
Не звучит незнакомая речь.

Неспокойные тени умерших
Не встают, не подходят ко мне.
И, тоскуя все меньше и меньше,
Словно Бог, я хожу в тишине.

И откуда берётся такое,
Что на ветках мерцает роса,
И над родиной, полной покоя,
Так светлы по ночам небеса!

Словно слышится пение хора,
Словно скачут на тройках гонцы,
И в глуши задремавшего бора
Все звенят и звенят бубенцы...
*
ЗАЧЕМ?
Она совсем еще ребёнок —
И ясен взгляд, и голос тонок.
Она совсем еще дитя —
Живёт играя и шутя.

— Давай походим темным лесом!
— Давай разбудим соловья!
Там у дороги под навесом
Моя любимая скамья.

— Давай сбежим скорее в поле!
— Давай посмотрим на зарю!..—
Я подчиняюсь поневоле
И тоже что-то говорю.

Но чувства борются во мне,
Я в жизни знаю слишком много,
И часто с ней наедине
Мне нелегко и одиноко.

И вот она уже грустна,
И вот уже серьёзней встречи,
Совсем запутает она
Клубок моих противоречий!

Зачем же мы ходили лесом?
Зачем будили соловья?
Зачем стояла под навесом
Та одинокая скамья?»

Кажется, что есть на самом деле этот мир прекрасных, поэтически чутких душ.
И уже почти не веришь в жуткую бытовую реальность, в которой жил реальный автор. 
*
Когда он уходит от как бы «поэтического», когда вырывается из шкуры литератора, живущего своим временем, живущего местом, в котором родился...
Когда его одолевают сомнения во всем. Буквально!
Тогда прорывается это что-то «обеспокоенное» - именно что «не-поэтическое» - у каждого серьёзного автора.
А вы как думали! Баловаться с вами тут будут! Впереди вечность!

«Я люблю судьбу свою,
Я бегу от помрачений!
Суну морду в полынью
И напьюсь,
Как зверь вечерний!»
Сколько было здесь чудес,
На земле святой и древней,
Помнит только тёмный лес!
Он сегодня что-то дремлет.
От заснеженного льда
Я колени поднимаю,
Вижу поле, провода,
Все на свете понимаю!
Вот Есенин – на ветру!
Блок стоит чуть-чуть в тумане.
Словно лишний на пиру,
Скромно Хлебников шаманит.
Неужели и они –
Просто горестные тени?
И не светят им огни
Новых русских деревенек?
Неужели
в свой черед
Надо мною смерть нависнет, –
Голова, как спелый плод,
Отлетит от веток жизни?
Все умрём.
Но есть резон
В том, что ты рождён поэтом.
А другой – жнецом рождён...
Все уйдём.
Но суть не в этом...»
*
«Город».
 «Тот город зелёный и тихий
...
И мухи летают в крапиве,
Блаженствуя в летнем тепле...
Ну что там отрадней, счастливей
Бывает ещё на земле?
....
Сорву я цветок маттиолы
И вдруг заволнуюсь всерьёз...»

Простодушный Рубцов.
Он вроде Васильева из Васильева. И судьбы одинаково трагичные.

Строки.
«Сердце проще вдруг забилось». А дальше: «Словно выпил я вина».

 «...плач радиолы...» Почему «плач»! Кто теперь ответит!

«Город». 1969. И страшная погибель в 1971.
Эта разительность между стихами и ужасом бытовой реальности.






Умберто Саба
*
Лист.
«Я словно этот лист, который чудом
на ветке удержался и на ней
трепещет много дней.

Скорей отвергни. Пусть не огорчится,
зардевшись нежно, возраст  твой счастливый,
во мне будивший детские порывы.

Скажи: прощай. Я не могу проститься.
Что жизнь? С тобой расстаться мне страшней».
(Пер. Ю.М.).

Надо иметь счастливую возможность сказать так:
«...Скажи: прощай. Я не могу проститься.
Что жизнь? С тобой расстаться мне страшней».

Это разобщение людей... Повод найдётся.
Растраченная способность любить. Утраченная. Отнятая обстоятельствами одноразовой жизни.
Нежные чувства – это спасение, это лекарство от всех ужасов жизни.
Но здесь есть тысячи препятствий, не всё в жизни можно превозмочь.
*
Совсем простые, понятные, ничуть не занимательные темы. Воспоминания, детство, страхи, переживания возраста, наблюдение за повседневностью...
Это то, что давно усвоено, принято как основа писаний.
Близко к тому, что проходит под девизом: «Люди только обедают».
Это скучная в обычном понимании литературная материя. Этими темами никого не увлечь.
Подумалось об этом, когда встретилось стихотворение «Кухня для бедных».
Это же заложено почти сознательно в названии сборника «Рассказы для бедных».
По какой-то прихоти читаешь с конца - в начало.
В поздних стихах преобладает тема прощания со всем, что было дорого в этом мире, в том числе, со своими воспоминаниями, даже самыми тяжёлыми. Старческие немощи, понимание отпадения от твоей жизни многих привычных с молодости вещей... Так от стихотворения к стихотворению движешься к чему-то более отрадному, молодому... Против течения времени.
*
«Последние стихи Лине.
«Когда мысль о тебе провожает меня
в темноту, где скрываюсь от ужасов дня, -
каменею от нежности в этот момент, застываю от нежности, как монумент.

А потом возвращаюсь к истокам своим,
где развеяны слава и молодость в дым,
и другие заботы меня теребят.
Но при мысли, что ты постоянно со мной,
утешаюсь во всём, что случится со мной.
О, великая нежность, безбрежная, вечная,
нечеловечески безупречная!»
(пер. Ю.М.).

Это нравилось тогда ещё. Это было очень давно. С трудом можно что-то вспомнить.
Строка «...где развеяны слава и молодость в дым,..» в сборнике стихов почему-то зачёркнута.
Такая бесцеремонность!
Правка под определённого читателя? Присвоение себе такого права?
Может быть, тогда, в 70-е, слова о славе и молодости казались случайными, проходными и не имевшими отношения к тому «определённому читателю»?






Сароян
*
По прочтении «Чемпиона мира среди лифтёров».
Несколько неожиданное впечатление.
Понимаешь, что вот это по-настоящему важное дело. Слава Богу!
Не лифтёрское дело, конечно, а то, чем занимался Сароян, написавший этот рассказ
Докапываться до причин такой реакции – слишком хлопотно. И в общем-то ни к чему. Будто и так всё понятно.
*
 «Лифтёр» и «Мексиканцы» У.Сарояна.
Они выхвачены лучом прожектора из непроглядной тьмы.
Их внутренний мир, всё их существо – выдумка. Но какое нам дело?
Это не знание, скорее, а умение, воссоздание.
Авторство обычно – это смысл, слова, идеи, что-то вымеренное мыслью. Здесь скорее похоже на живопись.
Развертывание свитка. Или клубка. Пока  всё не размотаешь – ничего не понимаешь, не видишь.
Его мир наполнен.
Всегда стоит больших усилий уверить себя, что за внешней непроницаемостью что-то скрывается – такое же наполненное, как и что-то твоё.






Сартр
*
«Может быть, чаще всего книги – это только такая сложная игра. Сытая, праздномысленная…
Плюс озабоченность «литературной карьерой», своеобразный «спорт», «мастерство», трюкачество… Можно ведь всякому научиться».
Вспоминаешь эти давнишние мысли за чтением Сартра и уже почти сомневаешься в их справедливости. Хотя бы в применении к Сартру.
Создаётся впечатление, что для Сартра это совсем не игра. Не может быть игрой этот почти сумасшедший интерес к словесности, эта загнанность в писательство какими-то неизвестными чисто внутренними обстоятельствами, эта пожизненная прикованность к этому занятию.
Но почему же и не игра! Есть же именно такие - и пожизненные, и на полном серьёзе - игры. «На разрыв аорты» - как говорится.
*
Сартр. Из книги «Экзистенциализм – это гуманизм»:
«Но когда мы говорим, что человек ответствен, то это не означает, что  он  ответствен только за свою индивидуальность. Он отвечает за всех людей. Слово "субъективизм" имеет два смысла, и наши оппоненты пользуются этой двусмысленностью. Субъективизм означает, с одной стороны, что индивидуальный субъект сам себя выбирает, а с другой стороны – что человек не может выйти за пределы человеческой субъективности. Именно второй смысл и есть глубокий смысл экзистенциализма. Когда мы говорим, что человек сам себя выбирает, мы имеем в виду, что каждый из нас  выбирает себя, но тем самым мы также хотим сказать, что, выбирая себя, мы выбираем  всех людей. Действительно, нет ни одного нашего действия, которое, создавая из нас человека, каким мы хотели бы быть, не создавало бы в то же время образ человека, каким он, по нашим представлениям, должен быть.

Это означает то, что мы живём в том мире, каким его себе представляем, и, смягчая или ужесточая себя, мы смягчаем или ужесточаем и окружающий мир. Это же у Сартра: «выбирая себя, мы выбираем всех людей».
У него  это называется «атеистический экзистенциализм». Можно и так.
Но это же можно понимать как «религиозный подход».
Даже молитвенная формула построена на том же экзистенциальном принципе:
«Господи, прости меня грешного!»
То есть помещаешь себя в центр мироздания, прося прощение за себя, имея ввиду самые разные обстоятельства.
Это уже затверженный мотив и в жизни и в писаниях. Вселенная начинается с человека. Человек владеет  только самим собой, может отвечать только за самого себя. Так что это почти вынужденность – все взаимоотношения с миром строить через исправление самого себя. По крайней мере, попытки исправления мира видятся только по такому вектору.
*
Сартр:
«Экзистенциализм - это не что иное, как попытка сделать все выводы из последовательного атеизма. Он вовсе не пытается ввергнуть человека в отчаяние. Но если отчаянием называть, как это делают христиане, всякое неверие, тогда именно первородное отчаяние - его исходный пункт. Экзистенциализм - не такой атеизм, который растрачивает себя на доказательства того, что бог не существует. Скорее он заявляет следующее: даже если бы бог существовал, это ничего бы не изменило».

Но с каким посылом всё последующее у Сартра и его философии? Он говорит, что выбор себя должен проходить только во имя свободы. Это уже неясно.
Он не трогательный. Он приземляет человека. Выбор Сартра – в его экзистенциальном смысле – это довольно-таки убогий выбор. Во всяком случае, в этом выборе есть что-то отталкивающее.
*
Сартр много замечал, но не всё успевал понимать. Как все другие человеки.
Жизнь так и мелькает за  окном сознания. Мало что можно успеть ухватить пониманием.
*
Сартр. «Тошнота».
Такое на Западе представление об интеллектуальной литературе.
Всё-таки это нечто, хоть и с философским уклоном, но беллетристическое.
Поддевание разных вопросов бытия в непринуждённой обстановке повседневной жизни...

;BERMENSCH
«Атеистическо-экзистенциальный взгляд Сартра, если можно так сказать, начинает здесь свой путь. Темы, которые поднимает автор, типичны для философии существования — человеческая судьба, хаос и абсурд человеческой жизни, чувства страха, отчаяния, безысходности. Сартр подчёркивает значение свободы, трудности, которые она привносит в существование, и шансы, позволяющие их преодолеть. Протагонист романа пытается найти Истину, он хочет понять окружающий его мир. Абсурд, прежде всего, понимается как осознание бессмысленности и иррациональности жизни. М. А. Киссель в работе «Философская эволюция Ж.-П.Сартра» описывал завязку романа так: «Герою романа неожиданно открывается омерзительная картина обнажённого бытия, лишённого покровов, которыми обычно скрыты воспринимаемые вещи. Потрясённый герой внезапно осознаёт, что чистое бытие — это не абстракция мышления, а нечто вроде клейкой пасты, заполонившей собой всё пространство, только что наполненное светом и красками и вдруг представшее в совсем ином виде…»

Но очень уж Сартр простодушен в своих откровениях.
Модные писатели, интеллектуалы, полубогемная тусовка людей имеющих отношение к искусству, литературе, кинематографу...
На самом деле в реальном мире к ним всегда было отношение как к взрослым детям. Им позволяли барахтаться в их антибуржуазных, мизантропических, как бы освящённым последними достижениями западной философской мысли представлениях о мире. Чем бы дитя не тешилось. Хозяев жизни они устраивали и устраивают.
*
«Холодный» Сартр, его «Слова»... Все писания одного слишком знакомого автора на этом фоне кажутся неприличными в своей наивной открытости.
В кинематографе такое же впечатление от Годара. Может быть, это то, что называется «холодные интеллектуалы»?






Солженицын
*
Говорят о Александре Исаевиче. А он не останавливает, не поправляет, не пытается, кажется, направить мысли и разговор на кого-то другого из великих. Будто признает всё то славословие в свой адрес. Может быть, так и есть. Гордится же он своим «Красным колесом», в котором нет ни одного просвета в фактах, все прочитано, проанализировано и оприходовано.
Л.Н., Ф.М, А.П.Ч... Они все уже потому «позади» него в понимании, что не пережили лагеря и вообще сталинских времён. Так и есть. Этого никому уже не превзойти. И все-таки ждёшь от него великодушия. Хотя бы к Л.Н. У него в «Круге чтения», 16.12.: «Любовь опасное слово. Во имя любви к семье совершаются злые поступки, во имя любви к отечеству ещё худшие, а во имя любви к человечеству самые страшные ужасы». Сидеть бы ему при Сталине на одних нарах с А.И.
*
Уверенный в себе. Оттого, что он так ясен, определёнен, конкретен и безбоязнен, его писания не подавляют беспросветностью. Он не утешает, не боится огорчить. Его субъективность вызывает уважение и интерес.
*
Литература как «не баловство». Выбирают то, что ближе по духу, оправданней по очень веским, понятным причинам. С этой точки зрения «словесность» - почти ругательство.
Литература, в которой на первом месте не слова. Слова, следующие за смыслом. И даже не в том дело. У Солженицына. Просто слова в такой прозе, у таких авторов, при таком вообще миропонимании не являются проблемой. Или это не литературная, а общекультурная проблема. Поскольку мысли надо выражать с помощью слов, есть некие простые, здравые правила их употребления. Слова надо употреблять. Как одежду. А все излишества, как с одеждой, так и со словами, - это баловство. Добротность прозы. Как добротны, прочны, функциональны, недороги, долговечны какие-нибудь мужицкие изделия. Сапоги - просится. Конечно же, их надо делать не из иноземной амброзии. Они должны пахнуть козлом. Сапоги. Кирпич - из местной глины. Песни и сказки - от бабушек. И так далее. Это разумно, здраво, спокойно, навсегда.
*
«Матренин двор». Русский и, в общем-то, совписовский реализм. Русский - потому что идет от русской литературы конца 19 в. А совписовского в нем? Может быть, от заданности, притянутости соцреализмовского оптимизма. После беспощадности реализма, бытовщины, но не скажешь, все же, чернухи, после всего этого - несколько предложений про праведницу. Оптимистическое подведение баланса человеческого существования. Нехитрая мораль: мир ещё не сковырнулся благодаря праведникам. Не то чтобы это было плохо... Но как-то, в самом деле, общё, искусственно. И не очень понятно. И тогда и тем более теперь. За рассуждениями о праведниках не стояло ничего, кроме смутного воспоминания о жизни, которая уже сгинула в революцию. Выпотрошенное интеллигентское, вроде того, что было у Л.Н. или у Лескова, религиозное сознание. Деланность. Самособирание себя в качестве религиозного или близкое к этому, человека, для которого рассуждения и мысли о праведничестве совершенно естественны. Опять же, это не упрёк А.И. Это какие-то несущественные, внешние вещи. В этом, кстати, чувствуется и что-то лагерное. Эта притянутость на сознательном уровне того в интеллигентном человеке, что иначе как сознательно, почти по самопринуждению, как зарядка и гигиенические правила, не сохранилось бы в человеке в лагерной жизни. Принуждение к мысли, к творческой работе, к человеческим душевным качествам... Всё это воспитывается ежедневной самотренировкой. Сохранить себя в качестве духовного существа на сибирских морозах можно было только таким «автоматическим», «механистическим» способом. Как устав. Он не нуждается в рассуждениях. Его надо исполнять. Наверное можно изобрести и «духовный» устав. Список правил, которые, если их выполнять, пусть автоматически, механически, не позволят угаснуть духовности в человеке. Долгая тренировка, правда, может привести к тому, что будет чувствоваться формальная установка на «культурность» и в условиях, когда «культурность» может сохраняться и органически, без насилия над собой, не по уставу. В нем эта «культурная» установка чувствуется во всем. Наглядный урок, учительство, демонстративность. И ещё лагерное - жёсткость, непреклонность, независимость.
*
Крутой беллетристический замес. «В круге первом». Надо захотеть так писать. Такая задача. Полотно. Панорама. Диорама. Вынужденность такой литературы. Она предписана судьбой. Лагерной судьбой. Так и никак иначе.
*
У него нет тянучки из себя, нет размазни «вольняшек».
*
После «Круга первого», после «Ракового корпуса» он уже не кажется озлобленным, старым, едким, каким представлялся  после «Матренина двора». И на Шаламова, истёртого до костей  лагерями, он не похож. Он молод, бодр, у него много дел на  земле. Он ещё хочет «обустраивать Россию». Его, в самом деле, надолго хватило. Может быть, его смягчила ссылка. Как его героев:  «Как нам повезло, что мы попали в это чудное место».
*
Беллетризм. Может быть, это дань традиционной  литературе. Компромисс. Надо же было как-то утвердиться. И смягчить беллетризмом ту жёсткость по отношению к режиму,  которая выразилась в «Архипелаге». Смягчить. Но ещё и завоевать  читателя на первых порах беллетристикой?
*
Бородатые Л.Н. и Ал. Ис. Дожили до серьёзного возраста.
А.И. пободрее будет... «Бодрый старик». Связь этих людей. Как жестокая насмешка Вершителя судеб. За прекраснодушие, за благостность Л.Н.. Наказание двадцатым веком. За то, что слишком скоро сказка сказывается.
Только вот к А.И. не ездили за советом со всей России, как ездили к Л.Н. в Ясную. Неверие. Поклонение, если и было, то какое-то казённое, трудно дающееся для души. Странно. И жалко.
Нельзя отрываться от страны. Чужесть.
Он как отец, которого не видели с младенчества. Другие воспитали. Надо заново узнавать и сердцем относиться к нему.
*
Солженицын должен был обижаться, но он, конечно, агрессивничал на каждое сравнение ГУЛАГ с чем бы то ни было. И неважно – сравнение в его пользу или принижающее. Это, в самом деле, должно оскорблять. Этот не выдуманный, как у Данте, адский опыт – разве можно его сравнивать хоть с чем-то?! Хоть когда и где написанным. Даже немецкие концлагеря – это не так подло как ГУЛАГ.
Сравнивают – значит не понимают, значит все опять повторится, значит все зря.






Тарковский
*
Ар.Т., издавший первый сборник стихов только в 1962 году. В 55 лет!
Ориентация только на себя. Темы, язык, мировоззрение… Никто не указ. Не надо работать на публику. Подряд. «Я надену кольцо из железа...» «Русалка»…
А перед внутренним зрением пейзажи, дома, люди из фильмов его сына. Киноиллюстрации к стихам. И стихи делаются понятней потому, что представляешь их мир именно таким, как у Ан. Т.
«…ещё любил я белый подоконник, цветок и воду, и стакан гранёный...»
*
«Бабочка в госпитальном саду». И хоть что говори, а это есть и это не отнять, не закопать! Этого не отменить! И все остальное – внешнее – может не волновать. Тот случай  несомненного. Его предполагаешь. Критерии его зыбки. Но оно, явившись миру, уже неуничтожимо. Не можешь представить, как бы это можно было сделать.
Может быть, это то, на что должен надеяться всякий автор. То, к чему должен по мере сил стремиться.
Но вот же – сам он должен это осознавать или это должны понимать другие? В случае Тарковского с его «поздними» публикациями это важно. Что-то же должно было поддерживать в нем веру в себя.
*
«...жизнь тревожна и светла». Хорошая формула. Сбалансированная, выверенная, без надрыва, преувеличений и фальши.
Невозможно проникнуть в тайну этой закрытой фразы. Вещь в себе. О жизни в двух словах. Нет такого средства, чтобы попасть внутрь ее понимания. Приходится смириться.
*
«...только этого мало...»
Он  ощущает себя совсем отдельной единицей мироздания. Он не привязывался, судя по биографии,  ответственностью ни к кому. Жил индивидуальной судьбой. Были только временные попутчики. Он и относился так к людям – даже к самым близким. Это чувствуется в стихах.
«Жизнь брала под крыло, берегла и спасала...»
Жизнь как соревнование судеб. Он со всеми соревновался. Может быть, и с родственниками.
Может быть, это наложено на него поэтической, авторской индивидуальностью. Мир таким образом представлялся ему в его авторском амплуа. Это отношение переносилось и на реальную человеческую жизнь носителя авторского начала.
«Я свеча, я сгорел на пиру...»
*
«Стол накрыт на шестерых...»
И еще многое другое в том же роде. Он не думал о второстепенных, не относящихся к сути своего занятия вещах. Это его главное отличие. С ним чувствуешь, что это занятие никогда не отомрёт. Будет обновляться, возрождаться с каждым новым автором. Таким же по пониманию своего дела. Увлечённых сутью.
Все-таки у него особая интонация. Нет публичной суеты. Суеты излишней публичности.  Так можно писать всю жизнь. «Не привлекаясь, не участвуя».
*
«Над мокрыми сентябрьскими садами...»
Не абстракции. Конкретика этого мира. Материальность, одушевлённая поэтическими представлениями.
Когда это замечаешь у кого-то, сразу будто понимаешь, над чем надо работать.
И забываешь о том, что литература уже как бы кончилась.
*
«Я человек, я посредине мира...»
Это удаётся не все время. У А.Т. были бесстрочные годы.
Такое бывает во времена особого просветления в понимании мира. Но это – оазисами в пустыне бренной жизни.
И будто знаешь, что есть правильные мысли, правильные слова для понимания, даже вспоминаешь эти слова, но не можешь погрузиться в это понимание и эти слова до полного, будто сиюминутного открытия их заново.
*
«...день промыт как стекло...»
Эти поэтические усилия по прояснению, по уточнению, по обработке этого мира...
День и с ним вместе будто и целый мир действительно  промыты как стекло. Усилиями поэтической мысли.
Но только, конечно, в пространстве стиха.
«Только этого мало».
Поэтические провидческие усилия только ненадолго справляются с этим миром.
*
На что-то еще наталкиваешься. Будто бы случайно. На самом деле, какое-то все же понимание накапливается, прорывается через упакованность человека в глухое непонимание. Наталкиваешься на новое в понимании. Его не получишь запросто. Оно кажется случайным и чудоподобным.
Строки:
«И если впрямь земля болеет нами,
То стала выздоравливать она».
Он сам по себе. Будто бы вне времени и места пребывания его на Земле. У него есть его миссия – поэтическая работа. Все остальное не существенно. Тех, кто рядом заняты будто бы тем же делом, он почти не принимает в расчёт.
Это как-то бросилось в глаза. Его отрешённость. Наверное оттого, что он полжизни проходил в переводчиках. Привык жить на отшибе. Делал свою работу.
То есть его строки не встают в какой-то ряд аналогий. Они неожиданны. Этого ни в ком нет.
Есть смысл учиться только вот таким вещам: учиться оставаться один на один с миром, понимать его самостоятельно. Будто ты первый и единственный пока человек на планете.
*
«...над мокрыми сентябрьскими садами...»
Выстраивание интонацией отношения к этому миру.
Интонационный покой.
Никакого «отражения» реальности, или описания ее... А просто обретение возможности для человека-автора какого-то достоинства перед лицом этого непостижимого мира с его «мокрыми сентябрьскими садами».
Интонационное достоинство слабого, мало что понимающего в этом мире человеческого существа.
*
Тарковский… Не просыхающее желание понимать, осознавать видимое, чувствуемое... Делать свою поэтическую работу.
Поэтическая работа! Вот главное! Это покрывает всё остальное в жизни.
Работа осознания. Осознавать и себя самого, и всего вокруг, с чем имеешь дело.
Это один подход. А есть и другой – совершенно непонятный. Некая вынужденность… Надо что-то писать, надо печататься, делать писательскую карьеру…
*
Два стихотворения с упоминанием прошедшего, миновавшего лета.
«Вот и лето прошло…» «…понапрасну ни зло, ни добро не пропало…»
И еще:
«…о том, что лето миновало, что жизнь тревожна и светла…»
Такое написать! Высшие проявления схоластического миропонимания. Кажется, большего не добиться от литературы, от поэзии, от словесности.
Музыка своего рода.
Да, дальше на этом пути только музыка заходит.
Тоже схоластическая стихия.
*
4.04.32. День рождения Андрея Тарковского.
Утром показывали «Сталкера».
Сцена с Натальей Бондарчук, когда её персонаж начинает понимать, что с ней не всё так просто. Самоубийство и так далее.
И как-то вдруг напомнившие эту сцену строки:
«...И кажется, она была жива,
Жива, как прежде, но её слова
Из влажных "Л" теперь не означали
Ни счастья, ни желаний, ни печали,
И больше мысль не связывала их,
Как повелось на свете у живых.
Слова горели, как под ветром свечи,
И гасли, словно ей легло на плечи
Все горе всех времён. Мы рядом шли,
Но этой горькой, как полынь, земли
Она уже стопами не касалась
И мне живою больше не казалась...»
*
«...женщина в платке, спадавшем с плеч над медленной водой...»
Она, как мираж, всю жизнь виделась повсюду. И все другие женщины не могли сравниться с этим миражом. И чем больше времени проходило, тем это видение было более явным, неизбывным.
Такое углубление в образ одной единственной женщины давно умершей, но продолжавшей жить в памяти, в переборах воспоминаний!
«И кажется она была жива, жива как прежде...»
*
«Гортани и губам хвала
За то, что трудно мне поётся,
Что голос мой и глух и груб,
Когда из глубины колодца
Наружу белый голубь рвётся
И разбивает грудь о сруб!»

Самое невероятное, удивительное в поэзии – происхождение таких образов. Откуда! Как!
Из снов?
Так же невероятно то, что показывают иногда нам в снах.
*
«Свеча и близорукий взгляд...»
Отрешённость. Отстранённость от всего на свете, кроме того поэтического дела, которое взял на себя. Этих попыток проникновения в понимание совершенно внутренних вещей. Причём сугубо личных, имеющих отношение только к тебе, не вполне понятных другим.
Это настойчивое занятие столь странными вещами!
Такую выбрали себе работу на земле. И почему-то все в человеческом сообществе спокойно это принимают. Не говорят, что это напрасная растрата сил и времени.
Нет, кое-кто говорит, конечно. Предлагает пойти на завод или на шахту. В старые времена могли и привлечь за тунеядство.
И всё-таки это занятие не переводится в жизни. Люди каким-то боком понимают, что в этом есть смысл.
Физики-теоретики наверное пребывают в таком же положении. Мало кому можно объяснить практическую пользу от их труда.
Поэты заняты внутренним космосом, внутренним пространством, событиями, открытиями духовном пространстве, физики – внешним пространством, космосом как таковым.
Поэты, конечно, страннее. Предмет их изучения вызывает вопросы у очень уж простых граждан.
*
«И звёзды брезжущие на лету над мокрыми сентябрьскими садами...»
Всё-таки главное в этом деле – это авторски существовать один на один со вселенной. Если не брать выше.
Только та женщина из его стихов... Молчит где-то рядом.
И ещё: ему не тесно. Он один.
*
А.Т. мягче ОМ. И здесь сказывается разница в судьбах, в происхождении, в разных жизненных обстоятельствах, с какими сталкивались поэты.

«Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала.
Мне и вправду везло...»

Это так. У ОМ и происхождение, и характер, выкованный постоянным противостоянием среде, в которой ОМ как русский поэт нерусского происхождения вынужден был работать. Тут и революция, и Гражданская война...
У А.Т. со всем этим попроще, благоприятней. По крайней мере, в начальный период, когда он рождался как поэт.
Поэтическая манера, отношение к миру, к жизни... у АТ всё это мягче, спокойней, не такое колючее и дёрганное как у ОМ.
Поэзия подстраивается под фабульные обстоятельства судьбы автора. Так всегда было и есть.
*
«Воробьиная ночь».
«Тот вечер был душен и сменился воробьиной ночью.

Я отворил окно и оказался в саду.

Грозы еще не было, она только подбиралась к даче. Сказать по правде, это было хуже грозы. Деревья гнулись до земли, я не видел этого, потому что было темно, я только слышал, как свистят ветви. Ветер непрерывно менял направление. От реки по временам тянуло прохладой, далеко за нею вспыхивали красные зарницы.

Мне было страшно. Я подставлял лицо ветру и темноте, а стоял под ветром нарочно в самом дальнем углу сада, откуда бы меня никто не услышал, даже если громко закричать.

Мое представление о времени было неполным и неверным, словно дикарским; если бы я умел объяснить, каким мне представляется время, то сказал бы, что прошлое и будущее могут пересечься, сомкнуться, слиться, если этого очень захотеть. Я играл в смерть, предназначенную для дяди Володи.

Так я стоял полчаса, может быть, час, нет – минут пять.

В комнату я забрался через окно. За дверью тихо спала мать. Значит, она и не просыпалась. Утром, надеясь на чудо, я спросил:

– Мама, а дядя Володя вправду погиб?

Чуда не произошло. Мать ответила:

– Да, конечно, погиб, ты ведь знаешь. Помолись за его высокую душу».

Так спокойно пишут старички Тарковский, Катаев в своей поздней прозе… Так спокойно, внятно пишут те, у кого за плечами огромный, полноценный словесный, поэтический – всякий – литературный опыт. Это не считая просто длинной прожитой человеческой жизни.
Не скажешь, что это какая-то там гармония. Но всё же такое спокойное понимание того, о чём пишешь! Которая, может быть, даётся только с годами.
Интонационный покой.




Первые свидания
*
«Свиданий наших...» Вот они (Он и Она, а не только Он) уже остались в этом мире через столько лет. И останутся наверное еще долго. Может быть, останутся пока не погаснет русское солнце. Часть его души осталась в этом мире. Ощущение, что это главная часть полного человека. Та не уничтожимая часть. Тот каркас его существа.
*
«Свиданий наших...» Как молитва. Что-то душеспасающее, душепронизывающее...
Что-то  настраивающее душевное состояние, приводящее его в соответствие гармоническим законам этого мира.
*
«Одни на целом свете...»
Это такое чудесное, необъяснимое свойство «атомарных» людей. Способность замыкать вечность и бесконечность, сворачивать их в это ощущение достаточности этого «одни». И «на целом свете»!
*
«...как сумасшедший с бритвою в руке».
Бормочет. Наружный человек. Того внутреннего поэта.
*
«Свиданий наших...» Комментарии к нескольким строчкам. Можно наверное и к остальным.
Написал же Бродский книжку про стихотворение МЦ.
*
«И если впрямь земля болеет нами, то стала выздоравливать она».
Есть смысл учиться только вот таким вещам: учиться оставаться один на один с миром, понимать его самостоятельно. Будто ты первый и единственный пока человек на планете.




«Как сорок лет тому назад...»
Всё думаешь, как это могло бы быть. И вспоминаешь про 40 лет. Про то, что это значит этот сокрушительный срок для одноразового человека.
Время уже совершило свою разрушительную работу над нами.
Это не сбывшееся 40 лет назад. Вернее, возможное. Но возможное просто как один из вариантов пути.
Молодость – время выбора возможных вариантов. Чем старше, тем выбора меньше.
Выбирали. Легко.

«Как сорок лет тому назад,
Я вымок под дождём, я что-то
Забыл, мне что-то говорят,
Я виноват, тебя простят,
И поезд в десять пятьдесят
Выходит из-за поворота.
В одиннадцать конец всему,
Что будет сорок лет в грядущем
Тянуться поездом идущим
И окнами мелькать в дыму,
Всему, что ты без слов сказала,
Когда уже пошёл состав.
И чья-то юность, у вокзала
От провожающих отстав,
Домой по лужам как попало
Плетётся, прикусив рукав».

Может быть, этот выбор на поверку оказался бы таким же грустным. Скорее всего любой выбор в конце концов воспринимается как грустный. Как в том еврейском анекдоте.
Но вот у Тарковского все эти воспоминания, вся концентрация на том поворотном моменте в судьбе держали в напряжении его поэтическое самосознание. Когда не остаётся больше никаких вариантов, помимо воли фокусируешься на таких моментах.
И может быть, это – то топливо, которое  давало возможность существованию его поэзии столько лет.
Наверное у каждого такое есть. В разном виде. Туда же подмешиваются и  другие, не реализованные возможности, которыми полна молодость. И всё это иногда всплывает в памяти и начинает беспокоить.






Твардовский
*
Уроки русского. Чтения.
А. Твардовский. Отрывок из поэмы «Василий Тёркин» («Гармонь»). Читает Норштейн. Очень хорошо.
Кто-то из литературных эмигрантов (Набоков, Бунин -?) хорошо отзывался о «Теркине».
В самом деле, что-то удивительное. Пока не исчезнет окончательно «русский мир», это будет хорошо.
*
 «День прошёл, и в неполном покое
Стихнул город, вдыхая сквозь сон
Запах свежей натоптанной хвои -
Запах праздников и похорон.
Сумрак полночи мартовской серый.
Что за ним - за рассветной чертой
Просто день или целая эра
Заступает уже на постой».
1966.
Случайные стихи, ни на что особенное не претендующие. Первая строфа – в дневнике 1951 года.
Может быть, так открывается что-то полнее, острее, ярче.
*
Табаков к дню Победы читает по ТВ «Василия Теркина». Слушаешь, заслушиваешься.
И хочется почему-то защитить Твардовского от «высоколобой» поэзии, от зауми, случавшейся у ОМ, БП и т.п.
Может быть,  и не нужно никого защищать, только вот... Надо!
Сложные, шифрованные ОМ и БП. Но это в них до поры до времени.
У Ахматовой в войну были совсем простые стихи. Ещё проще, чем ей свойственно.
Может быть, и ОМ с БП опростились бы, когда увидели бы, пожили той жизнью, которую увидел, прочувствовал Твардовский. Окопно-блиндажную, бомбежно-обстрельную, медсанбатовскую, на самом краю жизни.
Упростились бы. Позабыли на время свою высоколобую отрешённость, отложили бы до лучших времён.
Война бы их затормозила.
А если нет, то быть им последними либерастскими  сволочами, не достойными великой русской литературы.
Впрочем, это примитивные рассуждения. Но ведь хочется защитить!
Тех авторов, которые увидели простые вещи и отложили свою вечность. Чтобы раствориться в этих временных вещах, оставшихся в полях боев. Которым жизнь и не обещала никогда никакой вечности. Ни довоенная, ни та, которой они жили на войне.





Телешов
«Между двух берегов». В антикварной, купленной по случаю  брошюры.
Из любопытства. Посмотреть, прикинуть, понять... почему он не Чехов.
И легко находится.
Много случайного, лишнего, интересного, может быть, только самому автору... Вместить все, что пришло в голову в период работы над рассказом. Чтобы не пропадал материал.
Смешные словесные «находки»... Необязательные.
Но самое очевидное - «тенденция»! Есть такое слово. Прогрессивная такая себе «тенденция». Как бы улавливание духа времени и вопросов, волнующих передовую общественную мысль.
«Удивляюсь... Понять не могу... Очевидно, русские – не хозяева жизни. Все вы какие-то несчастные, безвольные... Точно у вас у всех есть в запасе еще несколько жизней: не удалась одна – не беда: будет другая, и третья, и пятая...»
«Всякому становилось больно за свою надломленную изъязвленную жизнь; всякому грезился свой Иерусалим, который он и оплакивал».





Тасибоку Исикава
Краткость пятистиший и трехстиший. Это уже принято. Это не от болтливой сиюминутности, как с телеграфной ленты реальности, а уже ответно, эхом, отраженным собственной глубиной звуком. В таком литературном мире и проза не может быть многотомной: Кавабата Ясунари, Укутагава Рюноскэ.
Портрет Исикава Тасибоку в начале его книжки. Мальчик. Прожил двадцать семь лет. Пробегая глазами то тут, то там, не можешь вообразить, чего же ещё? Что ещё может быть в стихах, что же ещё могут называть поэзией?






Лев Толстой
*
Петя Ростов. Его характеристика из какого-нибудь школьного сочинения: добрый, честный, трогательный, чистый... Как это, на самом деле, ни о чем не говорит. А у Л.Н.  - изюм, которым он угощает гусаров, изюм, которого у него много и ему ещё пришлют.
*
Л.Н. с его стремлением к ясности, к анализу... Ещё бы ему любить поэзию, где все так зыбко, неопределенно, «в процессе».
*
Темы «достойные» Ф.М. -  у Толстого. «Отец Сергий», «Живой труп», «Крейцерова соната». Будто бы. Как бы... Драматургическая интерпретация действительности. Диктует жанр. Иногда кажется, что ничего больше.
*
Толстого можно перебить, если не испытывать почтительный страх перед ним. Его хочется перебить, сбить с его «вещующего» тона, с его размеренности и уверенности, с какой он раскрывает перед заворожённой публикой великолепие картины жизни. «Вот, видите, друзья, как оно всё устроено», - учитель, торжествующий проповедник. И что-то от наивности изобретателя, объясняющего публике устройство своей машины, терпеливо и пылко отвечающего на самые каверзные вопросы.
*
Толстовское «а на самом деле». Сцена у кн. Багратиона: обсуждение итогов дня. Батарея Тушина. Канувшая в небытие правда. Жерков, не доехавший, куда надо, штаб-офицер толком не доехавший к Тушину… В каждом, даже самом простом деле, поступке и т.п. есть это - «а на самом деле…» Иногда мы знаем, как на самом деле, но  чаще не знаем. Время ушло.
*
Все, кто писал о Л.Н., все с легкой иронией относились к тому, как он объяснял устройство человеческой жизни. Его объяснения казались наивными, непригодными для практической жизни. Отношение к нему - как к уважаемому старичку, который отстал от жизни, заговаривается, увлекается…
Стоит вспомнить одно только толстовство! Л.Н. напрашивался на насмешку и даже сам помогал насмешникам: вспомнить хотя бы фразу Л.Н. «энергия заблуждения», подхваченную Шкловским.
*
«Война и мiръ». Толстому казалось, что еще ничего не сказано. Да, так оно и было. И вот оно уже сто пятьдесят лет как сказано. Так пишут один раз в истории языка, культуры, страны… В первый и последний раз.
 *
Позднышев, будь его воля, наверное, и лето бы отменил. Особенно такое, что начинается с установлением теплой погоды в России 21 века. Оно ему и в дурном сне не могло привидеться. Все эти голые ноги, руки, едва прикрытые груди, попы, молодые задорные пупки…
*
Л.Н. будто впервые увидел всё в этой жизни. Увидел, кто где находится в этом мире. И сказал об этом.
То самое «остранение» Шкловского. Л.Н. рассказал обо всем из положения человека, который жил, жил, да так и не привык к этому миру. Он ему кажется странным. Он не  привык к нему и не хочет привыкать.
*
Прокофьев. Опера «Война и мир» с Нетребко. В музыке что-то тревожное. Это ощущение жителей 21 века от книги Л.Н.
Фраза из оперы: «Совестно говорить об оставлении столицы».
Роман Л.Н. - одно из самых значительных, значимых мест в русском мире. Это как восемнадцать лет в жизни человека. Или, может быть, семнадцать, школьных еще, лет.
Пережить внутренне эту архаичную, привязанную к школьному образованию историю. Здесь наслоились и впечатления, накопленные советской школой. Эти сочинения пионеров и комсомольцев про графинюшку Наташу Ростову, князя Болконского, графа Петра Кирилловича Безухова. Все как-то срослось, переплелось, вместилось в одно восприятие. Перевязались времена, судьбы, эпохи, культуры... 1812, время написания романа, двадцатый, а теперь уже и двадцать первый  века...
*
Выкручивание своих природных, можно сказать, естественных реакций на мир людей с помощью чужой книжной мудрости. Подрезание своих эмоций, мыслей, движений души...  под гребенку чужой мудрости - поучений самого Л.Н. и других умных людей, собранных под обложкой «Круга чтения».
И все во взрослом, даже уже окончательно взрослом состоянии! 
Конечно, это смешно, со стороны глядючи, но ведь для чего-то Л.Н. старался, собирая эти мысли на каждый день!
«Пусть будет приятно старику!»
*
4 том.
«- Ха,  ха, ха! - смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с  собою: - Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня - мою бессмертную  душу!  Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!..  - смеялся он с выступившими на глаза слезами».
Действительно все представляется удивительно просто при таком подходе, при таком понимании. Минутами человек на такое способен.
*
ЛН писал помимо основного дневника, еще и запасной, тайный, настоящий дневник. Опасался, что при том внимании к его персоне, какое было в его жизни,  написанное только для себя будет сразу делаться общим достоянием. Хотел спрятаться хоть куда-то, где он был бы совсем один.
И способ спрятаться – писательский! Прячется в слова, в дневниковые записи, в «тетради»...
Писатель «от и до»!
Правда, в самом конце решил спрятаться в реальности. Но тут ему спрятаться было еще труднее.
*
Объяснения.
«”Анна Каренина” - глазами психолога, психиатра, физиолога…
Всему взамен - гнусные физиологические объяснения!
“Физиологический” роман...»
Не закончить мысль...
Может быть, дело в том, что ЛН сам под конец жизни, можно сказать, отрекся от своих великих романов, увидел в беллетристике что-то пустячное в сравнении с основательностью и достоверностью научного подхода?
Впрочем, ЛН и науку не жаловал.
У него всю жизнь – попытки прорыва ко все большей и большей  подлинности.
«Романная», художническая  подлинность  его перестала устраивать. 
Ему хотелось говорить с современниками и с будущими читателями открытым текстом высшей подлинности.
Мы – те самые «будущие» его читатели – не очень проникаемся хотениями позднего ЛН, совсем ему в этом вопросе не сочувствуем.
Доверяем его романам больше чем сам автор.
И ищем там подлинность более подлинную чем та, что обнаруживают в человеческой жизни и в литературе  психологи, психиатры, физиологи...
*
«Образная система» «Войны и мира». Андрей, Наташа, Пьер…
Большая бронза Льва Николаевича.
С тех пор и мир и автор обмельчали. 19 век. Это было как освоение Сибири или Дикого Запада. Одно дело первопроходцы, совсем другое – городские обыватели последующих времён.
*
«Уход Толстого» теперь воспринимают почти как анекдот. Чуть даже менее смешной, чем Анна Каренина и поезд.
А ведь уход из дому, эта неприкаянность, смерть на железнодорожной станции, в какой-то старческой прострации... Не сумевши никого ни в чём убедить... Всё будто порастеряв в этой жизни. В этом мире! Который при всём как бы преклонении, ничего не понял из того, к чему пришёл ЛН. Плохо это или хорошо, умно или не очень – неважно. Главное, что старика не поняли, ему не посочувствовали, его убеждениями не прониклись...
Терпели его. Ждали, когда он уже угомонится.
Эта покинутость, эта непонятость, эта неумиротворённость... В самые последние часы, в самые последние минуты.
Все чужие!
«Этих улиц я совсем не знаю. Горы какие-то, и все дома, дома... И в домах все люди, люди... Сколько их, конца нет, и все ненавидят друг друга». /Цв.
У Щедрина в балете эта фраза в самом конце, а у ЛН - не доходя середины.
*
У Ключевского:
«Толстой, как большинство романистов с талантом, хороший художественный прибор, а вовсе не художник. Творчества в нем не больше, чем в луже, отражающей лунный вечер, только грязи значительно больше».

«Толстой и Сол[овьев] стали философами только потому, что один начал размышлять, когда перестал что-либо понимать, а другой начал понимать, когда перестал размышлять».

«Гр[аф] Толстой -- предсмертная худож[ественная] гримаса дворянства».

Вяжется к Толстому. Использует его как источник для общественно-исторических обобщений. Относится как к общественно-историческому явлению. Не видя в Л.Н. просто человека, который занимается авторством – так уж получилось у него! Л.Н. идёт своим авторским путём, следует своей авторской логике. Но Ключевский почему-то именно что вяжется к нему, предъявляет претензии.
С Л.Н. многие так поступали – делали из него характерную фигуру для рассуждений. Использовали как некий символ эпохи, литературных явлений и пр.
В.И. присвоил ему звание «зеркала русской революции», В.М. предлагал выкинуть его с парохода современности.
Тот же подход. Не признают человека, автора-человека, что-то обобщают в нём, выпячивают и машут как дубиной в интеллектуальных разборках. Любят пользоваться Л.Н., впрягать его в свои рассуждения.
*
- Л.Н. Строго поучает. Как начальник.
- Как отец нации.
*
Анна Каренина. Есть женщины, которые будто созданы только для того, чтобы пропасть. Пропасть, как Анна. 
Они не могут остановиться. Их что-то несёт. Какая-то внутренняя гибельная сила.
«Они не умеют остановиться».
Фраза звучит со старинными, толстовскими, интонациями. Калька с французского.
*
Детская страсть Л.Н. к самоулучшению, к самосовершенствованию.
Только в детстве такое страстное желание быть хорошим.
*
Толстой и правда. Взгляд на всё это несколько с другого боку.
У Акутагавы, «Вальдшнеп»:
«... всегда упрямый Толстой был человеком, не признающим за другими никакой искренности. Человеком, который во всём, что делают другие, подозревает фальшь». (Мысли Тургенева).
Л.Т. - вытаскиватель правды на поверхность жизни. Чуть ли ни разоблачитель. Его известное «А на самом деле».
А для Тургенева всё это правдорубство не более, чем мнительность. Может быть, так и есть.
*
«После своего свидания в Москве с  Пьером князь Андреи уехал в Петербург по  делам, как  он сказал  своим  родным,  но,  в сущности, для того,  чтобы встретить  там  князя  Анатоля  Курагина,  которого  он  считал  необходимым встретить».

Разве не замечательно?
И это.

«Он не только  не думал  тех прежних мыслей, которые в первый раз пришли ему, глядя на небо на Аустерлицком поле, которые он любил развивать с Пьером и которые наполняли его уединение в  Богучарове, а потом в Швейцарии и Риме;  но он даже  боялся вспоминать  об  этих мыслях, раскрывавших бесконечные и светлые горизонты».

Литературный, словеснический мир Л.Н. С его оправданным, в конце концов, простодушием.
*
- Нет и не будет уже в истории нынешнего человечества нового Толстого. Потому что нельзя уже, запрещено обманываться и обманывать следом читающую публику.
- Что-то же ещё осталось?
- Заставить пережить, расчувствоваться... Это как песню запеть. От полноты чувств.
*
Не развлекающий Л.Н. Всё у него не пустячки. Поднимает, что называется, пласты.
Часто к нему отношение как к уважаемому дедушке, который отстал от жизни, заговаривается, увлекается...
*
Все, кто писал о Л.Н., все с лёгкой иронией относились к тому, как он объяснял устройство человеческой жизни. Его объяснения казались наивными, непригодными для практической жизни. Стоит вспомнить одно только толстовство и отношение к нему. Он напрашивался на насмешку и даже сам помогал насмешникам: вспомнить хотя бы его знаменитую фразу «энергия заблуждения», которая очень нравилась Шкловскому.
*
- «Война и мир». Интересное своей двусмысленностью – на русском языке – название.
- Это орфографический казус, возникший после реформы орфографии. До этой реформы не было никакой двусмысленности.
- В переводе эта двойственность тоже, естественно, исчезает.
- А может быть, и лучше с этой двусмысленностью, с отсылкой к совсем другому комплексу понятий.
*
Выписки из Л.Н.
«Пехота  впереди их вздвоила  взводы, чтобы  пропустить кавалерию».

«Ростов, сдержав  лошадь,  отыскивал глазами своего  врага, чтобы  увидать,  кого  он победил».

«не болезнь легких, печени,  кожи,  сердца, нервов и т. д., записанных  в  медицине…»

«Они  удовлетворяли  той  вечной человеческой  потребности надежды  на  облегчение,  потребности  сочувствия  и  деятельности,  которые испытывает  человек  во  время  страдания».

«Открывая какой-нибудь текст Толстого после длительного перерыва, мы невольно прочитываем его дважды: первый раз - текст, второй раз - смысл. (Так же - читаем Пушкина)». (Дмитрий Горбатов «Размышления о Льве Толстом - и не только (посвящается "Энергии заблуждения" Виктора Шкловского)».

Можно добавить, что перечитывание Толстого, да и других классиков – Чехова, Тургенева, Достоевского, Бунина -  это, конечно, роскошь, не всем доступная в нашей перегруженной заботами суетливой жизни. Которая имеет свойство заканчиваться.
Толстой с «ятями», с архаичными или специфически авторскими, толстовскими, выражениями... Это даёт несравнимое ни с чем щемящее ощущение движущегося, тлеющего, как лучина или свеча, проходящего, истрачиваемого времени.
Тоска неудержимо проходящего времени.
*
«Он  весь был предан делам своего полка, он был заботлив о своих людях и офицерах и ласков с ними».
Есть люди, а есть офицеры. Понятное дело, что это не пренебрежение, не ментальная небрежность. Это что-то обиходное для 19 века.
*
Странности. Попадаются.
Ещё выписки:

 «Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны на  лоб».

«Боссе в это время торопился руками, устанавливая привезённый им подарок от императрицы на двух стульях…»

«С свойственной итальянцам способностью изменять произвольно выражение лица, он подошёл к портрету и сделал  вид  задумчивой  нежности».
*
«Война и мир». Мы качаемся, как в колыбели, в этом чтении. Позволяем себя качать.
Мы никуда не плывём. Как никуда не плывут младенцы в колыбели. Но это не имеет значения.
*
«Пьер не смотрел вперёд на поле сражения и не интересовался знать о том, что там делалось».
Калька с французского?
И ещё это похоже на Одессу: «Я интересуюсь узнать…»




«Круг чтения» Л.Н.
*
2.01. «Истинная религия есть такое установленное человеком отношение к окружающей его бесконечной жизни, которое связывает его жизнь с этою бесконечностью и руководит его поступками».
Никакая наука, конечно, не может заменить такое.
Нельзя оставлять человека один на один с бесконечностью.
Человека запирают в обычной жизни. Он замыкается на быте. Но обычная жизнь когда-то кончается. Известно чем.
*
7.01. Шопенгауэр учит жизни:
«Надо уважать всякого человека, какой бы он ни был жалкий и смешной. Надо помнить, что во всяком человеке живёт тот же дух, какой и в нас. Даже тогда, когда человек отврати¬телен и душой и телом, надо думать так: «Да, на свете должны быть и такие уроды, и надо терпеть их». Если же мы показы¬ваем таким людям наше отвращение, то, во-первых, мы несправедливы, а во-вторых, вызываем таких людей на войну не на живот, а на смерть. Какой он ни есть, он не может переделать себя, что же ему больше делать, как только бороться с нами, как с смертельным врагом? Ведь в самом деле, мы хотим быть с ним добры, только если он перестанет быть таким, какой он есть. А этого он не может. И потому надо быть добрым со всяким человеком, какой бы он ни был, и не требовать от него, чего он не может сделать, чтобы он стал другим человеком».
Объясняет на пальцах, зачем надо быть добрым со всеми на свете. Втолковывает. По пунктам.
Наверное во времена неотменённого еще рабства в США и крепостного права в России люди нуждались в таком натаскивании в правилах жизни на земном шаре.
Весь 19 век учились правилам жизни. Продолжили в 20-м. И не закончили в 21-м.
Что-то усваивается, но по наитию и с трудом. И по-прежнему все эти премудрости не принимаются безоговорочно. Как и религиозные правила – заповеди.  На все находятся оговорки, исключения или даже что-то противоположное по смыслу.
И все прекраснодушие моралистов отметается в момент, когда правила мешают своеволию.
*
16.02. «Взгляни на небо и на землю и подумай: всё это преходящее, все эти горы, и реки, и различные формы жизни, и произведения природы. Всё это преходит. Как только ты ясно поймёшь это, тотчас явится просветление, и ты узнаешь то, что есть и не преходит. (Буд. изр.) «Только освободившись от обмана чувств, признающих действительно существующим и важным мир телесный, человек может понять истинное назначение и исполнять его».
Всё это никогда не убеждало. Чем соблазняют? Каким-то никем не виданным миром, который только можно почувствовать в просветлении?
Нет, не хочется ничего другого. Все эти «горы, и реки, и различные формы жизни, и произведения природы..». Пусть они «преходят», раз им так положено.
Почему так? Кажется, для души ничего лучше этого мира, в котором родился, не бывает. Кто согласится на перемену души, на изменение памяти, на перезапись памяти?
Соблазняют сказочным миром: «Изоб нет, одни палаты...»
Весь мир им не нужен! Нужно только их высшее предназначение. Смешно. И не зря говорится : «скучно, как рай».
И еще о «просветлении». Может быть, большая жизненная доблесть в том же просветлении, но от чувства, что несмотря на то, что все преходяще, что все померкнет и сгинет,  это ничего не меняет внутри человека в его отношении к этому преходящему, смертному миру.
*
3.11.  О суде человеческом и суде Божьем.
Наивные умозаключения. Проповеднические споры. Будто это какой-то митинговый или даже технический вопрос.
Нет, здесь ничего нельзя доказать. Здесь нельзя проявлять логику. Здесь не припереть к стенке…
*
«Круг чтения», 14-е июля..

«Царство божие на земле -- это конечная цель и желание человечества ("Да приидет царствие твое"). Христос приблизил к нам это царство, но люди не поняли его и воздвигли у нас царство попов, а не царство бога».

«Царство божие внутри вас есть. И потому ищите царства божия в себе, и остальное все сделается так, как только мы можем желать».

Два отрывка из Л.Н. Прекраснодушный Л.Н. И будто бы всё просто: нужно, чтобы человек стал внутренне более совершенным.

Уже к такому не раз приходили. К тому, что только нравственность человека может дать то средство, которое улучшит жизнь на земле. Всё остальное – хитрые законы, регламентации, тотальный контроль, систему наказаний и т.п. – всегда можно обойти, чем люди постоянно и успешно занимаются.

А если закон этот и регламентации будут вшиты в человека, если нравственное воспитание будет само контролировать такие вещи в человеке, то не понадобится ничего внешнего, предписывающего, заставляющего, карающего.

Так считал Л.Н. вместе многими другими мыслителями прошлого.

Порядочность, честность, нестяжательство, милосердие, доброта, стремление к самосовершенствованию... Есть такие понятия, описывающие качества людей, необходимые для наступления «царства Божия на земле».

Как реализовать эти прекраснодушные идеи в жизни людей на практике?

Существовали и существуют неформальные правила, которые призваны определять поведение людей в жизни. Это и христианские заповеди, и правила жизни людей в других конфессиях. В Советском Союзе был  «Моральный кодекс строителя коммунизма».

Есть более локальные правила, которые должны регламентировать поведение членов каких-то сообществ людей, такие, например, как существовавший в царской России «офицерский кодекс чести» или «кодексы корпоративного поведения», написанные для каких-то производственных организаций.

Это всё разновременные попытки что-то сделать для того, чтобы внушить людям правила бытия.

То есть понимание необходимости таких вещей существовало всегда, и наверное благодаря им жизнь со времён пещерной дикости достаточно сильно поменялась. И при этом все понимают, что сделанного в этом направлении ещё совершенно недостаточно.

Отсюда – известный скепсис по поводу прекраснодушия Л.Н. и его единомышленников.

Все они рассчитывали на самосовершенствование человека в индивидуальном порядке, по личной инициативе, которое приведёт, в конце концов, к нравственному преобразованию всей человеческой цивилизации.

При этом на самые основы, по которым строится человеческая цивилизация, никто не покушался.

Может быть, в этом всё дело? В том, что для изменений в человеке нужно радикально менять представления о приоритетах в жизни людей на планете Земля. Это касается всех сфер жизни – производства, финансов, культуры, искусства, воспитания детей...

Вплоть до самых обобщённых вещей – таких, как смысла жизни и цели существования человечества!

Всерьёз, системно и масштабно разбираться с этими фундаментальным вопросами никто в мире пока не собирается. Слишком непримиримо разные представления по ним имеются в нынешнем мире. 

Прекраснодушия, подобного толстовскому, в мире во все века хватало. Но жёсткого эгоизма, зла, жестокости, циничного предпочтения человеконенавистничества было и есть ещё больше.

И пока человеческую цивилизацию, видимо, не прижало как следует, чтобы она, наконец, решительно занялась самоспасением.
*
Что-то неприемлемое всегда будет в том, что церковь тебя отсылает из этого мира куда-то в более лучший мир. Религия зачёркивает этот мир, она заранее не верит в него. Он, в самом деле, неисправим, но другого нет и не будет. Они не любят его, они отталкиваются от него. Это как желать себе других родителей или родины. Что-то в этом есть противоестественное, бредовое, страшное.
Вот и Л.Н. о том же: его знаменитое на 4.04.:
«Жизнь здесь - не юдоль плача, не место испытания, а нечто такое, лучше чего мы ничего не можем себе представить. Радость этой жизни бесконечна, только бы мы пользовались ею для того, для чего она дана нам».
*
Как часто Л.Н. в «Круге чтения» легко высказывается по наитруднейшим вопросам! И будто не сомневается! Будто эта книга не для сомнений, а некий учебник жизни по всем вопросам.
И в компанию к себе отыскивает товарищей таких же легкомудрствующих и твёрдо знающих.
По нынешним временам это забавно. ХХ век всё перетряс, всё вывернул на изнанку, по всему проехался сомнением, извращением, издёвкой… Теперь так запросто уже ничего не скажешь.
*
Длинные, похожие на церковную проповедь нравоучения. Это так часто с насмешкой показывали в кино, что выработалось стойкое отношение к этому, как к чему-то несерьёзному, фальшивому, необязательному. «Воскресная проповедь»! В католической церкви. Проповедь готовится, пишется, читается с кафедры как доклад! А прихожане сидят на скамеечках и слушают как лекцию о вреде алкоголя в ЖЭКе. Что-то усыпляюще скучное, лишённое духовной ценности.
В «Круге чтения» только что-то такое встретишь – сразу перескакиваешь дальше.
*
«Кр.чт. 18.06.
«Сознание долга даёт нам сознание божественности нашей души, и, наоборот, сознание божественности нашей души даёт нам сознание долга».

Не так как-то. Будто бы все равно, как там на самом деле: по ЛН или как-нибудь без этого самого. Все равно. Главное это ощущение правильности. Лепишь мир по этим представлениям правильности, несмотря ни на что.

Вот Чаннинг. У него совсем близко:

«Достоинство человека - в том духовном начале, которое называется иногда разумом, иногда совестью. Начало это, поднимаясь выше местного и временного, содержит несомненную истину и вечную правду. В среде несовершенного оно видит совершенство. Оно всеобще, беспристрастно и всегда в противоречии со всем тем, что пристрастно и себялюбиво в человеческой природе. Это начало властно говорит каждому из нас, что ближний наш столь же драгоценен, как и мы, и что его права столь же священны, как и наши. Оно велит нам воспринимать истину, как бы она ни противна была нашей гордости, и быть справедливым, как бы это ни было невыгодно нам. Оно же, это начало, призывает нас к тому, что прекрасно, свято и счастливо, в ком бы мы ни встретили эти свойства. Начало это есть луч Божества в человеке».

Если это понимать как то, что человек сам как Бог в это мире, тогда будет совсем так как надо. Человек творящий. Свой мир. Человеческий.

Правда, остаётся вопрос, как человек до этого дошёл? В этом останется загадка:

«В нашей душе есть нечто такое, что мы, если обратим на него как следует внимание, будем всегда наблюдать с величайшим удивлением (а где удивление законно, там оно в то же время действует на нашу душу возвышающе), - это нечто - первоначальные нравственные наклонности, заложенные в нас».
Это уже Кант.






Тургенев
*
Тургеневский роман. А в них тургеневские барышни. Это не так забавно. Забавны тургеневские мальчики, тургеневские мужчины. Невиннейшие. Их жизнь пишется в один присест. Элегия. Умозрительность красивого жеста. Книга вытанцовывается из этого жеста. Как бы несовременность барышень не так поражает - барышни всякие бывают и всякие нужны - гораздо интересней встречать тургеневских мужчин. Они как отмерены раз навсегда. Тургеневским аршином.
*
Школьная классика. Внешний мир изменился, а этот книжный мир существует. И кажется, что автор тоже существует. Его голос.
«Записки охотника». Из задания по чтению на лето. Но те, кому это задано на лето, с неохотой входят в этот мир. Они не знают, что этот мир существует. Для них это чтение просто вроде тяжёлой работы, которую можно и не делать.
*
Тургеневские чтения.
«Образ молодой девушки носился передо мною, сердце перестало прыгать, но как-то приятно сжималось».
«Перед утром я проснулся на мгновенье, приподнял голову, посмотрел вокруг себя с восторгом - и опять заснул».
В нескольких повестях исчерпан весь интерес к литературе. Потому что это начинает казаться самым главным. И о нем нельзя говорить без конца. Во-первых, по нынешним временам, подумают, что больной. Во-вторых, нечего говорить. Как на ёлку не навесишь игрушек больше, чем нужно для красоты, да и из соображений прочности веток их достаточно.
Удивительная художническая ясность сменяется иногда чем-то невразумительным.
*
Его Виардо-стремительная бесприютная судьба.
*
«Беллетристические» ходы у И.С.Т.» Тема литературоведческой диссертации.
*
И.С.Тургенев. «Без глянца».
Николай Васильевич Берг (1823–1884), поэт и переводчик:
«В Москве жил в это время (1851 г. – Сост.) дядя Ивана Сергеевича, Пётр Николаевич Тургенев <…>. Недурное имение давало ему возможность жить довольно открыто и собирать к себе по вечерам, в иные дни, кружок знакомых, – более всего видной и хорошо устроенной молодёжи. Делалось это для двух взрослых дочерей. <…> На этих вечерах иногда присутствовала его племянница, Елизавета Алексеевна Тургенева, девушка 15–16 лет, сирота. <…> В числе прислуги Елизаветы Алексеевны находилась дворовая девушка Феоктиста, которую все по тогдашним обычаям называли Фетисткой. В первую минуту в ней не усматривалось ничего ровно: сухощавая, недурная собою брюнетка – и только. Но чем более на неё глядели, тем более отыскивалось в чертах её продолговатого, немного смуглого личика чего-то невыразимо привлекательного и симпатичного. Иногда она так взглядывала, что не оторвался бы… Стройности она была поразительной, руки и ноги у неё были маленькие; походка гордая, величественная. <…>

В один из своих приездов в Москву Иван Сергеевич Тургенев заглянул как-то к кузине, от нечего делать. Фетистка произвела на него сразу очень сильное впечатление. Он сделал в скором времени еще визит Елизавете Алексеевне. Фетистка еще больше ему понравилась. Он стал бывать у кузины часто – и влюбился в её горничную по уши. <…> Немного нужно было думать тогдашнему богатому помещику, чтобы додуматься до прозаической мысли: «А что, если я куплю эту девочку?» Теперь это звучит как-то странно и дико; тогда не звучало… никак; не казалось диким даже и образованному русскому человеку, знакомому с Европой и её условиями жизни. Не было дико и для изящного поклонника и друга Виардо-Гарсиа; а если и было то, то все-таки не до такой степени, чтобы он в те страстные минуты отказался от своих прав. Довольно скоро Иван Сергеевич повёл с кузиной «прозаический» разговор, которого она с часу на час ожидала и потому достаточно к нему приготовилась. Кузен услышал от неё такой куш, что, несмотря на свою влюблённость, был несколько озадачен. <…> Потолковали еще немного, и дело кончилось на семистах рублях: цена большая, так как дворовые девки продавались тогда рублей по 25, 30 и не шли далее 50. Последняя цифра даже считалась «сумасшествием»… Деньги были тут же отданы, а на другой или на третий день Фетистка, обливаясь слезами, перебралась на квартиру Ивана Сергеевича, который ей признался тут же, что «очень её любит и постарается сделать счастливой». Что он её любит, Фетистка давно знала, но в счастье с ним не верила. Ей, как рабе, надо было примириться поскорее со всеми охлаждающими мыслями и делать то, что прикажет «новый барин». А новый барин накупил ей сейчас же всяких богатых материй, одежд, украшений, белья из тонкого полотна, посадил её в карету и отправил в Спасское; а потом поехал туда и сам.

Прошёл идиллический год… может, и меньше… новый барин Фетистки начал сильно скучать. В предмете его страсти оказались большие недостатки; прежде всего страшная неразвитость. Она ничего не знала из того, что не худо было бы знать, находясь в таких условиях жизни, в какие она нечаянно попала. С нею не было никакой возможности говорить ни о чем другом, как только о соседских дрязгах и сплетнях. Она была даже безграмотна! Иван Сергеевич пробовал было в первые медовые месяцы (когда с нею почти не расставался) поучить её читать и писать, но увы! Это далеко не пошло: ученица его смертельно скучала за уроками, сердилась… Потом явились на сцену обыкновенные припадки «замужних женщин», а вслед затем произошло на свет прелестное дитя».

Иван Сергеевич Тургенев. Из письма к И. И. Маслову. Спасское-Лутовиново, 18 июня 1865 г.:

«У меня в 1851, 2 и 3 годах, в Петербурге и здесь жила девушка, по имени Феоктиста, с которой я имел связь. Ты, может быть, слыхал о ней. Я впоследствии времени помог ей выйти замуж за маленького чиновника Морского Министерства – и она теперь благоденствует в Петербурге. Отъезжав от меня в 53 г., она была беременна и у ней в Москве родился сын Иван, которого она отдала в Воспитательный дом. Я имею достаточной причины предполагать, что этот сын не от меня; однако с уверенностью ручаться за это не могу. Он, пожалуй, может быть моё произведение.
Сын этот, по имени Иван, попал в деревню к мужику, которому был отдан на прокормление. Феоктиста, которая ездила к нему в прошлом году, тайком от мужа, не умела мне сказать, где лежит эта деревня и какого она ведомства. Она знает только, что до этой деревни было вёрст 50 и что зовут её Прудище. Имеет она также причины предполагать, что какая-то дама взяла ребёнка к себе – которому в деревне житье было кое, и что эта дама попала в больницу. Из этого всего ты можешь заключить, что голова у этой Феоктисты слабая. Теперь она опять едет в Москву (заехала она сюда, чтоб на меня посмотреть – муж её отпустил на месяц в Богородицкий уезд) – и я направил её к тебе с тем, чтоб ты помог ей в её разысканиях. Если этот Иван жив и отыщется, то я б готов был поместить его в ремесленную школу – и платить за него».

«Теперь это звучит  как-то странно, дико; тогда не звучало... никак...»

Может быть, в понимании таких вещей остаёшься безнадёжно отсталым от такого простодушного обыкновения?
Что это, если не простота нравов!
И.С., написавший трогательные вещи. Трогательные и холодные.
И будто только тут понимаешь, что так пишут люди, познавшие в жизни хирургические вмешательства в эту жизнь.
Как-то их психо-физики на всё это хватает!
Они будто поднялись так высоко на гору Парнас, что облака скрыли от простых смертных  то, что там происходит.
И вот этот «безглянцевый» И.С.
Жизнь – какая угодно! А литература... Литература это совсем другое! Это что-то трогательное, гуманитарное, слезоточивое...






Тынянов
*
Какие бы гадости ни говорили в наступившие времена о декабристах, всему этому противостоит книжка Тынянова «Кюхля». Это впечатление о том времени и о пушкинских друзьях-декабристах ничем не перебить.
Тынянов ушёл от академической науки в беллетристику – по сути. Это необычно.
Он почувствовал тщетность научных изысканий. Ему захотелось взглянуть на то время как бы вживую.
*
Тынянов к концу «Пушкина» стал печален, ласков, будто чувствовал, что расстаётся и с Пушкиным и с читателями навсегда.






Хармс
*
«Здоровое мужское начало». Даже слишком.
До неприличия гадкая книга Хармса «О женщинах и о себе».
Для автора, проходящего по ведомству «детских» писателей», эта книжка  сработала на понижение образа.
*
Липецкий киноклуб «Ностальгия»:
«30 декабря 1905 года родился русский писатель и поэт, один из наиболее ярких представителей абсурдизма в русской литературе ДАНИИЛ ХАРМС (Ювачёв)».

Хармс:
«Нужно ли человеку что-либо помимо жизни и искусства? Я думаю, что нет: больше не нужно ничего, сюда входит всё настоящее».

«Хорошо устроились на этом свете ребята! Белобилетники. И ведь было бы о чём говорить! Пустяки одни. «Представитель абсурдизма»! А самомнения!»






Ходасевич
*
Ходасевич «Встреча». Стихотворение следовало оборвать на словах: «…Кто грезится прекрасной англичанке в Венеции?..»
Но он этого не сделал и ещё наговорил чего-то необязательного в пять раз больше сказанного. Зачем? Чтобы побольше пробыть в стихии стихотворения, поэтического образа, впечатления...? Зачем-то.

В час утренний у Santa Margherita Я повстречал её. Она стояла На мостике, спиной к перилам. Пальцы На сером камне, точно лепестки, Легко лежали. Сжатые колени Под белым платьем проступали слабо...
Она ждала. Кого? В шестнадцать лет
Кто грезится прекрасной англичанке
В Венеции?..

Та же история со стихотворением Михаила Кузмина.
 «Каждый вечер я смотрю с обрывов
На блестящую вдали поверхность вод;
Замечаю, какой бежит пароход:
Каменский, Волжский или Любимов.
Солнце стало совсем уж низко,
И пристально смотрю я всегда,
Есть ли над колесом звезда,
Когда пароход проходит близко.
Если нет звезды — значит, почтовый,
Может письма мне привезти.
Спешу к пристани вниз сойти...»

На этом хочется остановиться и не продолжать.
Может быть, это из-за того, что с момента знакомства со стихотворением имел дело с этой  его укороченной версией. И будто его продолжение уже кажется излишним, не добавляющим ничего к тому настроению какой-то отрешённости, созданному первой половиной текста стихотворения. И больше того – опасаешься за это настроение, боишься, что оно может разрушиться, замениться каким-то другим настроением.
Наверное это потребительское отношение к чужим литературным произведениям и не очень вежливо по отношению к авторам, но они, думаю, не обидятся, ведь это всё -  для внутреннего потребления и никому особо не вредит. Так кажется.
*
Ищи меня в сквозном весеннем свете.
Я весь — как взмах неощутимых крыл,
Я звук, я вздох, я зайчик на паркете,
Я легче зайчика: он — вот, он есть, я был.
Но, вечный друг, меж нами нет разлуки!
Услышь, я здесь. Касаются меня
Твои живые, трепетные руки,
Простёртые в текучий пламень дня.
Помедли так. Закрой, как бы случайно,
Глаза. Ещё одно усилье для меня —
И на концах дрожащих пальцев, тайно,
Быть может, вспыхну кисточкой огня.

Понимаешь эти поиски слов, поиски смыслов, которые надо вытащить на свет Божий с помощью слов. Нащупывание вслепую чего-то только брезжащего в сознании.
Нет, это не поймать, не уловить. И остаётся только это поэтическое бормотание. Свидетельством напряжённых, мучительных поисков поэтического смысла.






Цветаева
*
Жуткая статья М.Ц. о О.М. Жутко попасть под такой каток беззащитной, одержимой, бескомпромиссной, всю жизнь бившейся в падучей поэзии. Бескомпромиссность несправедливости. В этом такая поражающая, как сумасшествие, ограниченность. Это, наверное, чувствовали все, кто с ней встречался. При всей её гениальности, невообразимой гениальности, пиковой гениальности - не видно вершин, как ни запрокидывай голову, - тут же сумасшедшая ограниченность. Самое щадящее объяснение - раздражение измученного человека, который отталкивает от себя, брезгливо втаптывает в грязь всё, что как бы противостоит ему. С этим никогда не знаешь, что делать. Просто закрыть за собой двери и целый вечер нанизывать ругательства. Нет ни мыслей, ни чего-то вообще разумного. Только чистая эмоция ругательства. Это больше чем стена непонимания. Это лицевая и изнаночная стороны одного целого. Они никогда не встретятся, никогда не поймут друг друга. Литература - как жизнь на коммунальной кухне. Должна быть привычка не принимать в расчёт все гнусности такой жизни.
*
Театр. От стихотворения к стихотворению. Пусть и специфический театр - с ограниченным набором ролей, которые на себя примеривает единственный актёр - МЦ.
*
Тут не скажешь «безрассудство». Потому что до такого нельзя додуматься. Будь ты трижды рассудительным. Такие вещи надо знать. Их надо понимать. Их надо заранее  опасаться. Но мы все же говорим: «с безрассудством поэта».
*
Мысль по поводу какого-то, неважно чьего, текста:
«Каждый может написать такое и так, если всю жизнь писал такое и так».
О том же:
Непостижимая разница авторского потенциала. Надежда Мандельштам пишет о МЦ.
НМ хорошо все понимает. Доверяешь каждому слову. Присутствуешь, сочувственно, в сознании НМ. 
И в то же время… За МЦ то невероятное, что никогда не постичь простым смертным – её стихи. Можно все понимать, быть абсолютно принятым читателем и… оставаться на земле. А можно быть - физически, на бытовом уровне - на земле, а в поэтической, в авторской сути где-то на  недосягаемой высоте».
*
«Минута: минущая, мишень...» Нагромождение поэтических смыслов, которые нет возможности разложить по полочкам понимания.  Их схватываешь – эти смыслы – в общем-то непонятно как.
*
«Ах, как мне кажется могли вы рукою полною перстней и кудри дев ласкать и гривы своих коней!»
Она пользуется отстранённым от себя понятием «дева». Да еще в связке с «конями». Её это не смущает. Это какие-то общие представления. И она их употребляет автоматически. Её ничего с феминистической точки зрения не смущает. В мире есть «девы», как есть женское начало, как есть специальное назначение у всего женского в этом мире. Это то, чем пользуются в конкретном смысле обитатели этого мира. Девами, конями... А МЦ как бы в стороне от этого. Как сторонний наблюдатель. Есть девы с кудрями, и есть поэт МЦ. Это не считая того, что есть еще и кони с гривами.
*
Сгущение мысли. «Повесть о Сонечке», «Мой Пушкин». Записные книжки. Да вся её проза!
Это, конечно, от поэзии.
И ещё одно «конечно» - от переполненности смыслами.
*
Напряжение каждой строки МЦ.
Культивируемое каждым обращением к бумаге напряжение.
Без него и не пробует. Ей и не нужно без напряжения, и неинтересно.
*
Помимо голого смысла – музыка. Это особенность её поэзии.
Гибкость, музыкальность, прихотливость языка... Музыкальная виртуозность. Подражание музыке.
*
«...с этой безмерностью в мире мер».
Строила свою жизнь. Дружба, любовь, дети... Революция, смерть, слом привычного мира...
Она жила всем этим, постоянно находясь внутри своего поэтического призвания. Не выходя из него ни на мгновение.
И именно поэтического призвания, а не стихотворческого! Только со стихами иметь дело проще, чем с поэзией. Таких сколько угодно.
Переплавляла весь окружающий мир в себе, в этом своём необычном для смертных призвании. Все бросала в этот плавильный котёл. Пока жила, так было.
*
«Вы, чьи широкие шинели...»
Это зачтётся. Не может не зачесться. Бог все видит! Такой единичной, неповторимой  подлинности, предназначенности... где Он еще встретит!
*
Одержимая своей поэтической работой.
И эта почти необходимейшая для неё отстранённость от внешнелитературного.
Когда думаешь о том, что ею двигало...
Каторга повседневной бытовой жизни. Это и мешало, и по-другому с ней быть не могло.
Напечатают – хорошо, не напечатают - дураки. И, конечно, присутствие знаменитого пушкинского: «пишу для себя, печатаю – для денег».
Обречённость при таком подходе на пожизненную нищету.
Писать для себя и для  чего-то высшего, не связанного с земным безобразием.
Таких больше не бывало.






Фет
«Простодушный» Фет. И простодушен именно потому, что не стесняется своего простодушия. Откровенно простодушен.
«Непогода - осень- куришь…»
«И душою подкупленной веришь, что, как мир, бесконечна любовь».
Не литератор. Не писатель в обычном смысле. Он въехал в поэзию по устремлению сердца. В этом его максимум, недоступный другим – всем желающим по произволу голого хотения. Ему надо было выразить поэтически самого себя, свои состояния. Может быть, так и повелось. Привычка быть поэтом.
В его простодушии есть что-то державинское.






Чехов
*
«Чехов. Человек мал. Мир бесконечен и страшен. Надо находить себя в нём. Ничто глобально-социологическое не поможет. Что-то другое. Понимание. Терпение чеховских героев. Успокоение словами. Драма. Говорение. Слова».\

*
Всё это достаточно невесело. В том числе перечитывание грустных комедий Чехова.

*
«Дядя Ваня». Про то, что человек жизнь прожил в некоем иллюзорном мире. Наступила ясность положения. Но в этой ясности жить нельзя. То есть нельзя вести бытовую жизнь. Надо как-то опять уйти от ясности. Это и происходит. Куда денешься!» \

*
«Постановщикам нравятся мотивы из Чехова. Их-то они и видят перед глазами во время работы над пьесой... Пафос трудолюбия, страстного - словесного, правда, - стремления к труду - это вообще что-то недоступное для понимания по сегодняшним временам».   \Др

*
«Чайка». Странная, короткая, непонятная, на чистых эмоциях пьеса. Комедия! Как её можно вообще ставить! При том, что всё в ней непонятно для чего. Один только мотив Нины-чайки. И всё. И не только обедают люди. Они ещё и предаются страстям, говорят разные трогательные слова.
А ещё удручает театральное, похожее на цирковое. Маски, типы, схемы, карикатуры вместо людей. Специфика театра. Все второстепенные персонажи - маски и схемы.
И не второстепенные… Все  приходят к поражающему, если смотреть со стороны, однообразию, предсказуемости поведения. Тригорин в 4 действии - о рыбалке, Аркадина - о своем успехе на театре, Треплев - о своей любви и литературных неудачах, Нина вообще будто проспала, а не прожила эти два года между действиями, настолько она не изменилась внутренне. Один и тот же человек, только двадцать минут назад, в третьем действии, она была счастлива, а тут её обидели. Но эмоционально, внутренне человек один и тот же. У театра, поистине, невозможные трудности. Словеса развешивать - сколько угодно, а изобразить на сцене в те два-три часа живых людей - это почти невозможно». \Др

*
Монолог Нины Заречной. Декадентский текст. Что в нем? Что тут играть? Какой-такой сокровеннейший смысл? Здесь надо играть молодость, богатство нераскрытой души, незнание себя, слепоту молодости, смутное чувство, которое неровно, волнами вырывается из груди при помощи совершенно особого голоса. В голосе всё!  Вся игра, весь материал, вся «телесность» роли. Непроизвольные, (ненарошные) краски голоса. От того же незнания себя, своего тела. Одно сплошное обещание, целиком только будущность.

*
«Упорное нежелание видеть в жизни что-то драматическое. Или вернее  будет - драматургическое. Вскрывающее. Выявляющее. Люди только обедают, а не так как у Чехова только собираются обедать, и вместо обеда рассуждают, выясняют отношения, стреляются, скандалят, философствуют». \

*
Вишнёвый сад, дачники... Всё это несколько навязано. Все на самом деле незаметней, грубей и проще. Не так драматично. Вон у Астрова вырубили лес в половине уезда. «И ничего, и ничего».

*
Чехов оставил после себя «формы», в которых людям предлагается осмысливать свою жизнь. Это не конечное что-то, а только лишь форма. И слова с их как бы конечным смыслом – тоже словесная форма. И грим, и костюмы, и слова роли – суть только формальные, оболочковые вещи, одевшись в которые человек-актёр может обдумывать, обчувствывать жизнь, мир вокруг…

*
Четыре пьесы Чехова. После перечитывания остаётся прекрасное чувство от знакомства с этим миром. Это как воспоминания о хороших людях. Какие уж там критические заметки! Чушь! Он создал мир. А то, какими средствами он это сделал, неважно. Он поднял эту работу душевными усилиями, невероятным душевным напряжением. Оставил после себя этот мир. Боль этих людей. И ещё думаешь, что, слава Богу, с Чеховым все в порядке. Всё на своих местах.

*
Специфический мир Чехова. Условный реализм. Холодность юмориста. Он, к тому же, врач. И он молод. При всем блеске рано проявившегося и развившегося таланта он ещё очень молод.

*
«Остров Сахалин». Пишет такую пространную книгу! Как будто  у него впереди профессорская вечность. Или «академическая». Неважно. Вечность, а не какие-то там смешные  четырнадцать лет.

*
Так и пишут. О сиюминутном.
И Чехов. «Вместилище» сиюминутного. Может быть, это то новое в литературе, что удалось ему. Хотя возможно есть и другие кандидаты на приоритет в этом.
Теперь это первооснова писаний.
Чехов и не мог ни на чем остановиться. Каждая вещь – в становлении, в переосмыслении, в новых попытках понимания… Сиюминутных.

*
Чехова почитать. Посмотреть, как он разруливает мелодраматические ситуации.
Экранизация «Володя большой, Володя маленький».
Что-то чисто чеховское, со всей его проблематикой: провинциальная скука, «искания», попытки куда-то вырваться…
«Тара... рабумбия... Тара... рабумбия!» - Володя маленький.
И Чебутыкин в «Трёх сестрах»:
«(Тихо напевает.) Та-ра-ра-бумбия... сижу на тумбе я...»
Может быть, в то время была такая популярная песенка.

*
Подробная, без изъятий бытовая биография Чехов.
Прежние представления: лирический персонаж, интеллигент, скромный, сомневающийся…
Его долгие шутливые отношения с Ликой, не кончившиеся свадьбой. Наверное, думалось, по причине деликатности, робости, нерешительности в отношениях с противоположным полом. А вся жизнь его – тяжёлый нескончаемый труд сначала литературного подёнщика, потом совестливого, отдающего себя полезному для русской культуры и для народа делу писателя. Забота о благосостоянии семьи, жертвование собой, своей жизнью для других. Последнее как раз не изменилось в понимании Чехова.
И в целом – по жизни как-то так бочком, бочком…
И потом – несправедливость, несчастье, невезение – его чахотка…
Кому-то понадобилось вычистить биографию Чехова от всего, не соответствующего образу скромника, труженика, народного классика, годного целиком и без изъятий для школьного литературоведения. И вот тебе на! Появился полный Чехов. Знающий о жизни все.
И Лика… Лирическая история с лирическим полушкольным Чеховым. В этой истории настоящего Чехова только десятая часть. Как если бы он был просто персонажем собственного рассказа.
И вот товарищи школьники. Некоторые. Которые жизнь строили по Чехову, а оказалось, по лирическому, школьному, совписовскому Чехову! Жизнь в неподлинной реальности! И уже никак не поменяться. Придётся жить такими, какими создало их лирическое воображение.

*
Чудесное прекраснодушие чеховских персонажей! Сколько они успели наговорить!
Как от этого всего грустно делается!

«Трофимов.
Вся Россия наш сад. Земля велика и прекрасна, есть на ней много чудесных мест».

Или вот это, от того же Трофимова:

«Трофимов. Твой отец был мужик, мой - аптекарь, и из этого не следует решительно ничего.
Лопахин вынимает бумажник.
Оставь, оставь... Дай мне хоть двести тысяч, не возьму. Я свободный человек. И всё, что так высоко и дорого цените вы все, богатые и нищие, не имеет надо мной ни малейшей власти, вот как пух, который носится по воздуху. Я могу обходиться без вас, я могу проходить мимо вас, я силен и горд. Человечество идёт к высшей правде, к высшему счастью, какое только возможно на земле, и я в первых рядах!
Лопахин. Дойдёшь?
Трофимов. Дойду».

Какие иллюзии! Чеховские персонажи только и делали, что распространяли иллюзии в образованных классах!

В том числе морочили голову «искупительным страданием»!

«Трофимов. Вся Россия наш сад. Земля велика и прекрасна, есть на ней много чудесных мест.
Пауза.
Подумайте, Аня: ваш дед, прадед и все ваши предки были крепостники, владевшие живыми душами, и неужели с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас человеческие существа, неужели вы не слышите голосов... Владеть живыми душами - ведь это переродило всех вас, живших раньше и теперь живущих, так что ваша мать, вы, дядя, уже не замечаете, что вы живете в долг, на чужой счёт, на счёт тех людей, которых вы не пускаете дальше передней... Мы отстали по крайней мере лет на двести, у нас нет еще ровно ничего, нет определённого отношения к прошлому, мы только философствуем, жалуемся на тоску или пьем водку. Ведь так ясно, чтобы начать жить в настоящем, надо сначала искупить наше прошлое, покончить с ним, а искупить его можно только страданием, только необычайным, непрерывным трудом. Поймите это, Аня».

Наверное все это  внесло свой деморализующий вклад в души интеллигенции в 17 году. Какая-то часть ее восприняла эти призывы к страданию буквально, согласилась  с виновностью!

Ну что же, старого не воротишь.

И мы живём на развалинах чеховского прекраснодушия.

*
Писал о людях отстранённо и холодно. Насмешничал. Никакой этакой лирики. Бордельная жизнь отучила.  И если был пафос, то непреднамеренный. Он вырывался на волю. Иногда скрытый за маской персонажа. Ну, это как водится.

*
«Дуэль» со Стриженовым:
«- Она тебя любит?
- Да любит. Насколько ей в ее годы нужен мужчина».
Чехов точно врач! Ставит диагноз вместо досужих психологических рассуждений.
В тексте у Чехова все то же:
«- М-да... - промычал Самойленко, не зная,  что  ответить.  -  Она  тебя любит?
- Да, любит настолько, насколько ей в её годы  и  при  её  темпераменте нужен мужчина».
У Чехова немного другая интонация. Он же юморист! Иронист.
Киношники часто придумывают свою – не чеховскую – интонацию.

*
«Вишнёвый сад», постановка Театра на Таганке, 1976. Высоцкий – Лопахин.
Капиталист, предприниматель Лопахин.  И господа, которые ничего не делают. Ведь они - господа!
Правильные акценты. Исторические, психологические, социальные... Реалистические портреты.
Лопахин, как и все буржуа, неприятен господам своим голым прагматизмом, своим образом жизни, напористой деловитостью...
Школьное литературоведение всегда было на стороне господ.
У Чехова бизнесмены – просто богачи. То есть они всегда отрываются от их дела. Они-то работают: предпринимают, организовывают производство... Но у Чехова никакого сочувствия к их делу нет. Они только портят пейзаж и воздух, шумят, вырубают леса, угнетают... Так что у Чехова пафос осуждения тоже преобладает. Сад - под топор!

*
Может быть, это неприятие интеллигентскими господами всего производственного, материально-технического, пугающего, дымяще-коптящего, громыхающего, непонятно как устроенного, нечеловечески-зловещего не в последнюю очередь внушено и поддержано русской классической литературой. Беллетристы! Схоластики! Что Толстой, которому неприятны были железные дороги, что Чехов, пугавший читателей ужасами заводов и фабрик.
Постановка «Вишнёвого сада» в театре на Таганке озвучена действительно каким-то неприятным звуком где-то там в шахтах «сорвавшейся бадьи».

*
Чехов приучил читателя к тому, что почти в каждом своём рассказе он поддевал что-то непустячное – что-то философски надбытовое, умудрённое жизненным опытом... Так как у А.П. - то есть попутно, не вдаваясь и как-то на удивление уместно - у других авторов не встретить.
Читатель приучился находиться в чеховской тематике, привык  жить с подсказанными Чеховым вопросами к этому миру.
Конечно, надо оговориться, речь идёт о читателе-современнике самого Чехова. Думать так о нынешнем читателе - вдаваться в неоправданное прекраснодушие.
В этом смысле грустно думать вообще обо всей русской классике.

*
Чехов. Текст пьесы, хоть какой, - как либретто оперы или балета. Это как голая фабула без содержания. Все самое важное привносится актёром и режиссёром. Глубину вещи сообщает пьесе живой актёр. Добавляет и собственный опыт, и собственную глубину. Если таковая имеется.

*
«Володя большой, Володи маленький».
«Если бы она могла предположить, когда выходила, что это так тяжело, жутко и безобразно, то она ни за какие блага в свете не согласилась бы венчаться».
Одно только очень подходящее слово: «безобразно»!
Все-таки на что-то литература способна! Автор говорит то, что никто никогда не скажет в других специальностях.
Что-то говорит, напоминает, вытаскивает на свет Божий! Никто, конечно не слушает. Это теряется, прячется между  страниц, в глубинах книжных томов, которые годами никто не перелистывает, и они все стоят во мраке и тишине книгохранилищ!
Не о Чехове, конечно! А хоть бы и о Чехове!
Фантазия ли это авторов? Или это что-то сверхподлинное? Часто не можешь сказать об этом определённо.
Бывает, авторы, как в этом случае, добираются до чего-то самого сокровенного, что и сам человек не улавливает в своей жизни. Не улавливает, потому что не может найти нужных слов для того, чтобы сказать об этом что-то. А вот находятся некоторые авторы! Случайно – не случайно, но им это удаётся. Каким-то немыслимым способом.

*
«Володя большой, Володя маленький».
"Бог есть, смерть непременно придёт, надо о душе подумать. Если Оля сию минуту увидит свою смерть, то ей не будет страшно. Она готова. А главное, она уже решила для себя вопрос жизни. Бог есть... да... Но неужели нет другого выхода, как только идти в монастырь? Ведь идти в монастырь - значит отречься от жизни, погубить ее..."
Думают просто! Что им! Просто думать надо боятся только авторам, чтобы не впасть в примитивное понимание жизни. А персонажи имеют право».

*
Чеховское отношение к нежным чувствам, к женщинам и т.п. Оно не менялось с периода работы Чехова в юмористических журналах.
Вот именно! «Юмористических»!

*
Чехов будто все время рассказывает о том, как несчастны люди. Это его главная, сквозная тема.
Об одних несчастьях говорит сочувственно, о других с насмешкой, сатирически или вообще «хирургически».
Описывает разнообразные виды несчастий – семейные, амурные, психиатрические, по глупости, по молодости, по необразованности, из-за лени, по причине социальной забитости, по испорченности, по глупости…
Особая порода несчастных – это женщины. Цивилизация, эмансипация, всякие идейные течения, начиная с 19 века, дезориентировали их. Они ринулись в мир ложных, непроверенных, откровенно вредных идей, запутали себя, испортили себе и близким жизнь. Так что от этого ужаса несчастий не расхлебаться.
Впрочем, и без эмансипации хватает в жизни всякого, чтобы делать их несчастными.
Куда в этой земной жизни без этого.
И, пожалуй, даже соглашаешься с грустным доктором в его диагнозе, поставленном человеческому роду-племени.
И тем более умиляешься тем страницам его рассказов, в которых его персонажи испытывают счастливые ощущения. В детстве, наедине с природой, в нежных чувствах, в описании женской красоты...
Или вообще в минуты необъяснимого принятия этого мира таким, как он есть с его несчастьями и счастливыми ощущениями вперемешку.
Это тоже есть в Чехове. Это его способ преодоления  общей человеческой несчастности.
А наверное других способов нет.

*
«Убийство».
«Партия пришла в рудник и расположилась на пристани. Говорили, что нагрузки не будет, так как погода всё портится и пароход будто бы собирается уходить. Видно было три огня. Один из них двигался: это паровой катер ходил к пароходу и теперь, кажется; уже возвращался, чтобы сообщить, будет работа или нет. Дрожа от осеннего холода и морской сырости, кутаясь в свой короткий, рваный полушубок, Яков Иваныч пристально, не мигая, смотрел в ту сторону, где была родина. С тех пор, как он пожил в одной тюрьме вместе с людьми, пригнанными сюда с разных концов, -- с русскими, хохлами, татарами, грузинами, китайцами, чухной, цыганами, евреями, и с тех пор, как прислушался к их разговорам, нагляделся на их страдания, он опять стал возноситься к богу, и ему казалось, что он, наконец, узнал настоящую веру, ту самую, которой так жаждал и так долго искал и не находил весь его род, начиная с бабки Авдотьи. Всё уже он знал и понимал, где бог и как должно ему служить, но было непонятно только одно, почему жребий людей так различен, почему эта простая вера, которую другие получают от бога даром вместе с жизнью, досталась ему так дорого, что от всех этих ужасов и страданий, которые, очевидно, будут без перерыва продолжаться до самой его смерти, у него трясутся, как у пьяницы, руки и ноги? Он вглядывался напряжённо в потёмки, и ему казалось, что сквозь тысячи верст этой тьмы он видит родину, видит родную губернию, свой уезд, Прогонную, видит темноту, дикость, бессердечие и тупое, суровое, скотское равнодушие людей, которых он там покинул; зрение его туманилось от слез, но он всё смотрел вдаль, где еле-еле светились бледные огни парохода, и сердце щемило от тоски по родине, и хотелось жить, вернуться домой, рассказать там про свою новую веру и спасти от погибели хотя бы одного человека и прожить без страданий хотя бы один день».

Интересный момент.
Яков Иваныч «…видит родную губернию, свой уезд, Прогонную, видит темноту, дикость, бессердечие и тупое, суровое, скотское равнодушие людей, которых он там покинул…»
И при этом «зрение его туманилось от слез».
Видит он то же, что и автор – «скотское равнодушие людей», но отношение к этому у него своё – такое, что «зрение его туманилось от слез».
Это попадание в сознание других людей, часто совсем чуждых автору. Да что людей! – животных! Его «Каштанка», «Бололобый»…
Это разнообразие мира в сознании других существ. Как это назвать? Объективизм?
Есть авторы, которые с сочувствием могут относиться только к авторскому сознанию, считать его самым достойным и ценным. Таким авторам в конце концов все остальное не очень интересно. А у Чехова что-то совсем иное.
В «Каштанке»:
«Каштанка съела много, но не наелась, а только опьянела от еды. После обеда она разлеглась среди комнаты, протянула ноги и, чувствуя во всем теле приятную истому, завиляла хвостом. Пока ее новый хозяин, развалившись в кресле, курил сигару, она виляла хвостом и решала вопрос: где лучше -- у незнакомца или у столяра? У незнакомца обстановка бедная и некрасивая; кроме кресел, дивана, лампы и ковров, у него нет ничего, и комната кажется пустою; у столяра же вся квартира битком набита вещами; у него есть стол, верстак, куча стружек, рубанки, стамески, пилы, клетка с чижиком, лохань... У незнакомца не пахнет ничем, у столяра же в квартире всегда стоит туман и великолепно пахнет клеем, лаком и стружками. Зато у незнакомца есть одно очень важное преимущество -- он даёт много есть и, надо отдать ему полную справедливость, когда Каштанка сидела перед столом и умильно глядела на него, он ни разу не ударил её, не затопал ногами и ни разу не крикнул: "По-ошла вон, треклятая!"»

Вот это: «великолепно пахнет клеем, лаком и стружками» - примерно то же самое, что и в «Убийстве»:
«…видит родную губернию, свой уезд, Прогонную, видит темноту, дикость, бессердечие и тупое, суровое, скотское равнодушие людей, которых он там покинул…»
Что Каштанка, что Яков Иваныч… Они одинаково чужды автору, но он способен оценить мир из их сознания, найти ему сочувственные слова.

*
«Моя жизнь». В экранизациях «серьёзного» Чехова слух режет морализаторство. Что-то искусственное, вынужденное.
Возможно, это актёры не могут такое играть органично. А может быть, это вообще нельзя сыграть. Недопечённая реальность. Прямая авторская проповедь, в которой Чехов не мог себе отказать.

*
«Моя жизнь».
«Никаких глубоких общественных течений у нас нет и не было, — говорил доктор громко. — Мало ли чего не выдумала новая литература! Она выдумала ещё каких-то интеллигентных тружеников в деревне, а у нас обыщите все деревни и найдёте разве только Неуважай-Корыто в пиджаке или в чёрном сюртуке, делающего в слове «ещё» четыре ошибки. Культурная жизнь у нас ещё не начиналась. Та же дикость, то же сплошное хамство, то же ничтожество, что и пятьсот лет назад. Течения, веяния, но ведь всё это мелко, мизерабельно, притянуто к пошлым, грошовым интересикам — и неужели в них можно видеть что-нибудь серьёзное? Если вам покажется, что вы подметили глубокое общественное течение, и, следуя за ним, вы посвятите вашу жизнь таким задачам в современном вкусе, как освобождение насекомых от рабства или воздержание от говяжьих котлет, то — поздравляю вас, сударыня. Учиться нам нужно, учиться и учиться, а с глубокими общественными течениями погодим: мы еще не доросли до них и, по совести, ничего в них не понимаем».
Трудно вообразить кого-нибудь из ныне живущих молодых людей, интересующихся подобными вещами. И так простодушно.
Допускаешь, что в чеховской России эта волна интереса к общественным вопросам только начала подниматься. И она поднималась вплоть до 1917 года, и потом резко пошла на спад. Вернее, после 1917 началось что-то совсем другое по сути.
И в конце концов наступили беспафосные времена. Обывательские по преимуществу.
Эти милые глупости, которые говорила Должикова Мария Викторовна… У России было еще конечное количество лет до 1917 года, и можно было себе русской образованной части общества позволить порассуждать так же простодушно, наивно, прекраснодушно…
А с другой стороны, что прикажете делать? Идти в революционеры, в бомбисты?
От этой растерянности, которую демонстрируют персонажи Чехова, от этих рассуждений  чеховских идейных барышень, от этого томления духа, от незнания, к чему себя приложить, как-то легко представим переход в революционеры. Из молодого максимализма, от избытка требовательности к себе. Всего несколько неосторожных шагов.
Сейчас такие тоже есть, но это единицы на фоне обывательского подавляющего большинства.
Живут себе… Массово. Прибавилось профессий, занятий. Есть, чем заполнить время жизни. Чего же еще! Казалось бы.
Уйти от ощущения бессмысленности? Или, может быть, уйти от этих праздных рассуждений? Не знаешь, откуда они к Чехову прибились. Не может быть, чтобы просто нафантазировал.
Смена персонажей к середине 90-х годов. От юморения раннего периода к таким вот общественно значимым проблемам.

*
«Страдальцы».
«Лизочка лежит в постели. Её белый кружевной чепчик резко вырисовывается на тёмном фоне красной подушки. На её бледном лице и круглых, сдобных плечах лежат узорчатые тени от абажура».
«Сдобные плечи»! Восхитительно! И все равно пытаешься покритиковать.
Эта изощрённая изобразительность... Говорит она что-то простому читателю?
Это интересно с художественной точки зрения. Но кто это оценит по достоинству! Это вызывает восхищение у некоторых авторов. Чистая живопись, чистое художество.
И к тому же те «некоторые авторы» - другой литературной веры.
Ничего специального! Ничего изощрённого! Минимум художественных, изобразительных средств. Литературный минимализм.
Прошли те времена, когда книга заменяла кино и ТВ. Что-то изобразительное, что-то зрительное - только если нужно для фабульных задач. Не более. Авторское сознание даже никогда на этом не сосредотачивается.
Но в данном случае: «сдобные плечи»! Это многого стоит. Можно ничего больше не говорить. Точность образа обеспечена.

*
«На пути».
«Иловайская удивлённо вглядывалась в потёмки и видела только красное пятно на образе и мелькание печного света на лице Лихарева. Потёмки, колокольный звон, рёв метели, хромой мальчик, ропщущая Саша, несчастный Лихарев и его речи — всё это мешалось, вырастало в одно громадное впечатление, и мир божий казался ей фантастичным, полным чудес и чарующих сил. Всё только что слышанное звучало в ее ушах, и жизнь человеческая представлялась ей прекрасной, поэтической сказкой, в которой нет конца.
Громадное впечатление росло и росло, заволокло собой сознание и обратилось в сладкий сон. Иловайская спала, но видела лампадку и толстый нос, по которому прыгал красный свет».
Здесь Чехов уловил что-то вообще иррациональное. Сумел поймать в слова.
Такое иногда замечаешь в людях. И не знаешь, как объяснить, как описать, как определить. Это проходит мимо.
Чехов это как-то сумел. Этот морок в человеческой жизни. Иллюзию какого-то необыкновенного мира прямо тут посредине обычного, всякого в своём разнообразии мира.

*
Полотна пьес Чехова. Совершеннейшие выдумки! Зачем они нужны были? И Чехову, и драматургии. Просто для освоения этого рода писаний? Для размещения сиюминутного? Выгодней, чем просто рассказы?
Драматургические страсти. По мотивам реальности. Во всем этом мало общего с действительными отношениями между людьми.
Но что-то же мучило его. В «Чайке», в «Трёх сёстрах»!
Это тайна творчества. Создать такое! Не вписывающееся в рамки литературного, драматургического обыкновения. Его пьесы разгадывают до сих пор. Каждой постановкой. Каждым новым режиссёром.
Конечно, это что-то иррациональное. Не поддающееся ни пересказу, ни полноценному объяснению.
У этого нет ни предшественников, ни последователей. Это что-то стоящее особняком в истории театра.
И речь идёт о необъяснимых вещах.
С чем-то подобным имеешь дело в «Волшебной горе» Т.М. Тоже что-то завораживающее, и никак не понять, откуда что берётся.

*
- Мы все воспитаны на чеховских письмах с его правилами интеллигентного человека.
- Точно все?
- Нет, конечно. Определённая часть.
- Вот именно! А в его рассказах жизнь представлена совсем обыкновенными людьми. Которые писем Чехова не читали.

*
«Холодная кровь». Длинно, на десять страниц, как видно, кого-то разоблачает. Порядки на железной дороге!
Когда поймёшь тенденцию, делается скучно и тоскливо.
У Чехова это одно и то же.

*
«Мальчик всматривался в знакомые места, а ненавистная бричка бежала мимо и оставляла всё позади. За острогом промелькнули черные, закопчённые кузницы, за ними уютное, зелёное кладбище, обнесённое оградой из булыжника; из-за ограды весело выглядывали белые кресты и памятники, которые прячутся в зелени вишнёвых деревьев и издали кажутся белыми пятнами».
Вот как это называть!
«...весело выглядывали белые кресты и памятники...»
Это не оригинальничание, это не «облако, похожее на рояль», не изобретение новых художественных средств. Которых должно быть достаточно много на одно изделие, чтобы оно имело литературную ценность.
Такое как-то сознательно не сделаешь! Нет, ну, конечно, сознательно! Но какое должно быть для этого сознание! Здесь угадывается та авторская уверенность в том, что ты делаешь, какая была, к примеру, у его друга Левитана. Или у Моне с Ван-Гогом. Художественная уверенная правота.

*
 «Егорушка лежал на спине и, заложив руки под голову, глядел вверх на небо. Он видел, как зажглась вечерняя заря, как потом она угасала; ангелы-хранители, застилая горизонт своими золотыми крыльями, располагались на ночлег; день прошёл благополучно, наступила тихая, благополучная ночь, и они могли спокойно сидеть у себя дома на небе...»

«Когда долго, не отрывая глаз, смотришь на глубокое небо, то почему-то мысли и душа сливаются в сознание одиночества. Начинаешь чувствовать себя непоправимо одиноким, и всё то, что считал раньше близким и родным, становится бесконечно далёким и не имеющим цены. Звезды, глядящие с неба уже тысячи лет, само непонятное небо и мгла, равнодушные к короткой жизни человека, когда остаёшься с ними с глазу на глаз и стараешься постигнуть их смысл, гнетут душу своим молчанием; приходит на мысль то одиночество, которое ждёт каждого из нас в могиле, и сущность жизни представляется отчаянной, ужасной...»

 «За кашей все молчали и думали о только что слышанном. Жизнь страшна и чудесна, а потому какой страшный рассказ ни расскажи на Руси, как ни украшай его разбойничьими гнёздами, длинными ножиками и чудесами, он всегда отзовётся в душе слушателя былью, и разве только человек, сильно искусившийся на грамоте, недоверчиво покосится, да и то смолчит. Крест у дороги, тёмные тюки, простор и судьба людей, собравшихся у костра, - всё это само по себе было так чудесно и страшно, что фантастичность небылицы или сказки бледнела и сливалась с жизнью».

Может быть, это то, что и называется сиюминутным. И А.П. сумел найти возможность поделиться этим с людьми.
Чего же ещё! Вот же он ни о чем таком – теоретическом, многоумном  – не думал! Просто писал себе. 
И дело не в самом писании. А в том, что он сумел выразить словами самого себя, запечатлеть в словах свои самые сокровенные мысли, своё самое затаённое понимание этого мира...
Показал, рассказал как бы виденное, слышанное... Но в этом виденном и слышанном больше его самого, чем того, что он видел и слышал.
*
«Чайка» - как известно - комедия! Почему не трагедия? Или драма, наконец! А все потому, что автор так относится к тому, что происходит на сцене. Не видит ни трагедии, ни драмы. Комедия человеческой жизни, человеческих отношений... У автора лёгкое, комедийное, беспафосно  отношение к этому зрелищу. Запросто обо всём рассуждает. Не драматизирует! Хоть что! Не хочет во всём этом видеть трагедии.
Сорину всего 62! А он представлен старческой развалиной, его катают в кресле. И ему же объясняют, что бояться смерти – это легкомысленно.

Сорин. Вот хочу дать Косте сюжет для повести. Она должна называться так, "Человек, который хотел". "L'homme, qui а voulu". В молодости когда-то хотел я сделаться литератором - и не сделался; хотел красиво говорить - и говорил отвратительно (дразнит себя), "и всё и всё такое, того, не того"... и, бывало, резюме везёшь, везёшь, даже в пот ударит; хотел жениться - и не женился; хотел всегда жить в городе - и вот кончаю свою жизнь в деревне, и всё.
     Дорн. Хотел стать действительным статским советником - и стал.
     Сорин (смеётся). К этому я не стремился. Это вышло само собою.
     Дорн. Выражать недовольство жизнью в шестьдесят два года, согласитесь, -
это не великодушно.
     Сорин. Какой упрямец. Поймите, жить хочется!
     Дорн. Это легкомыслие. По законам природы всякая жизнь должна иметь конец.
     Сорин. Вы рассуждаете, как сытый человек. Вы сыты и потому равнодушны к жизни, вам все равно. Но умирать и вам будет страшно.
     Дорн. Страх смерти - животный страх... Надо подавлять его. Сознательно боятся смерти только верующие в вечную жизнь, которым страшно бывает своих грехов. А вы, во-первых, неверующий, во-вторых - какие у вас грехи? Вы двадцать пять лет прослужили по судебному ведомству - только всего».

И Костя Треплев взял да застрелился.
Люди только обедают в жизни. А у него персонажи через одного стреляются. То Треплев, то Иванов.
Дядю Ваню пощадил. Да и то дал побаловаться с револьвером.
И малаховские скандалы разыгрывают постоянно.
Нехорошо всё это.
Чехов не дожил до активного пользования понятием «чёрная комедия. Может быть, это тот самый случай.

*
«Три сестры» внушают чувство безысходности. Всё идёт к упадку, ухудшению… И идёт незаметно, в результате неприметных изменений, по чуть-чуть.
На каждом шаге этого движения к худшему персонажи находят, чем себя утешить. Находят что-то оптимистическое – как Кулыгин. Или спасаются пофигизмом – как Чебутыткин. Вершинин, сёстры, Тузенбах утешают себя рассуждениями о прекрасной жизни в будущем – лет через двести.
Иногда только все к ужасу своему начинают что-то замечать и понимать.
Воображают, какой бы должна быть жизнь на земле. Тузенбах:
«Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!»
Это наползание неизбежного – через весь текст.
Движение к развалу, к растерянности, к отрешённости…
И вдруг покажется, что жальче всего этой  еловой аллеи и клёна, которые собирается вырубить Наташа. Чтобы цветочки, цветочки…
Ещё надо одолеть «Вишнёвый сад» - ещё одну пьесу, внушающую чувство безнадёжности. И там тоже собираются рубить невинные деревья – вишнёвые.
А в «Дяде Ване» - вообще о вырубке лесов в России!

*
«Чайка». «Три сестры». Попытки выразить невыразимое.
Это главное в драматурге Чехове. И это то, чем отличаются его пьесы от пьес многих его коллег.
Всё остальное, помимо этих попыток, - и у Чехова, и у других авторов – только что-то прикладное к настоящей, подлинной литературе.

*
Иногда возникает желание, ни больше ни меньше, как преодолеть Чехова!
Пробраться сквозь строй его бесчисленных персонажей.
В них всегда присутствует какая-то жёсткая, будто бы объективная – от всезнающего автора-творца – определённость их характеристик и поступков.
Из-за этой определённости не можешь отделаться от чувства безнадёжности, возникающего  при чтении Чехова. И юморного, и драматического и трагического – любого.
При том, что тут безнадёжность не реальная, не сама по себе в буквальном смысле слова, а именно авторская – чеховская, навязанная автором всему его книжному миру. Безнадёжность, идущая от особенностей мировосприятия самого автора, но и безнадежность от «жёсткого» подхода к тому, что и как Чехов изображает в выдуманном им мире.
Кажется, персонажи у Чехова лишены  собственной, независимой от воли автора, жизни. Он заставил разыгрывать выдуманные им сцены, не оставляя ни малейшего просвета в жёсткой определённости предписанного текстом.
Думаешь – откуда это в Чехове? Возможно, это последствия в какой-то мере ремесленной работы молодого Чехова в юмористических журналах. Это специфическая литература – репризная, почти цирковая, клоунская. Насмешить как угодно, любой ценой. Читатель и не ждал живых людей, ему нужны были маски, куклы, петрушки, арлекины, коломбины...
Вот именно! Чехов в чём-то напоминает одного длиннобородого владельца сказочного кукольного театра. Разве что плёткой не грозил своим артистам.
Чеховская безнадёжная однозначность должна угнетать и персонажей, и читателей.
Жёсткая однозначность отделяет героев его произведений от живых людей, с которыми всякое может случиться. Пока они живы.
Это воспринимается именно как авторское насилие. Оно непреодолимо, пока мы находимся в авторском тексте. И персонажам, и читателям вместе с ними просто некуда деться.
Конечно, Чехов, как и любой другой автор, писал как мог. Он такой, какой есть, и с этим ничего нельзя сделать.
Пытаешься всё же преодолеть Чехова, вернее безнадёжность изображаемого им мира.
И это преодоление тоже в какой-то мере сказочное. Воображаешь, что куклы из сказочного театра восстанут против своего хозяина, убегут куда подальше и перестанут жить в судьбах, навязанных им унылым автором.
И тут же думаешь, а что с ними будет дальше? Научатся ли они жить одни без своего автора? Или всё таким безнадёжным и останется. 

*
Правильно. Из простого здравомыслия в пьесах Чехова можно недоуменно ничего не понять, не разобраться.
Например, в этих нерешаемых авторских проблемах Тригорина-Треплева-Заречной.
И не понимают!

*
Чеховские персонажи. Платонов, Астров, дядя Ваня, Треплев... Им не было ещё и сорока, а они уже всё поняли про себя. «Всё пропало, жизнь не удалась».
Им не удались жизненные свершения, их засосала обывательская жизнь.
А и в самом деле! Что им было делать? Два пути. О них можно было вычитать и у самого Чехова: идти в революционеры или идти в инженеры, предприниматели, строить фабрики, развивать Россию...
Это не для интеллигентного обывателя. Конечно.
*
Рассказы, новеллы… Жизненные истории… Как бы. На самом деле мозговые, насквозь выдуманные беллетристические конструкции.
Будто с претензией к Антону Павловичу!
На самом деле это обычная вещь в профессиональной писательской практике.
Автор показывает, как устроено что-то в этом мире. Жизнь состоит из бесчисленных ситуаций, выявляющих особенности отношений между людьми. Литература не повторяет реальность, а показывает устройство мира, его отдельных частей, из которых потом складывается общая картина.
Показывает какие-то универсальные, инвариантные связи между людьми, явлениями человеческой жизни.
Чехов именно этим и занимается. Из своего понимания.
И всё же – «конструкции»! Недостаточно спрятанные от читателя. И будто хочется, чтобы это было не так явно. Ждёшь более полной иллюзии непосредственной реальности.
*
«Моя жизнь». В экранизациях «серьезного» Чехова слух режет морализаторство. Что-то искусственное, притянутое. Возможно, это актёры не могут такое играть органично. А может быть, это вообще нельзя сыграть. Недопеченная реальность. Прямая авторская проповедь, в которой Чехов не мог себе отказать.
*
«Леший».
«Хрущов (Войницкому). У вас нет ничего святого! Вы и эта милая барыня, что сейчас вышла, вспомнили бы, что ее муж был когда-то мужем вашей родной сестры и что с вами под одной кровлей живет молодая девушка! О вашем романе говорит уже вся губерния. Какое бесстыдство!»
Довольно популярный у Чехова пассаж о известности на всю губернию.
Если губерния это нынешняя область, то это странно. Россия кажется такой маленькой, с куцыми губерниями. Сейчас никто не скажет, что о чём-то говорит вся область. Район! – ещё куда ни шло.
Объяснение может быть в том, что их было очень мало – тех, кто принадлежал к благородным сословиям. Все друг друга знали. И всё же это какая-то наверное условность.
*
«Леший».
Они все будто заперты в замкнутом пространстве. В коробке. Может быть, в сценической коробке.
Им скучно, тоскливо, они раздражены... Шатаются по сцене, смотрят друг на друга, о чём-то говорят... И ничего не могут поделать с этим вынужденным пребыванием вместе в этой пьесе. По воле автора они попали в такое безвыходное положение.
Они такие, как есть. Им не поменяться. И что делать, они не знают.
И автор помочь не может. Пьеса принята к постановке как есть, надо играть, изображать, стараться...
Может быть, теперь и автор уже не скажет зачем? почему?
Эта концентрация умных и остроумных разговоров, проповедей, признаний, размышлений, жалоб...
И зрителю сразу понятно, что из этих разговоров ничего не следует. Всё так и будет до самого момента, когда опустится занавес в конце спектакля.
Так зачем же! Культпоход в театр? Посмотреть на игру актёров, на режиссёрские решения? Послушать умные слова?
*
Чехов принял такого человека. И уже не менял представления о нём до самого конца.
Не самые неверные, наверное, представления. Близкие к медицинским. «Клинический случай» человека.
У энтомолога В.Н. своё представление о человека.
И так далее. Каждый автор жил со своими представлениями.





Варлам Шаламов
Записные книжки Шаламова. Вряд ли это были какие-то заготовки к полотнам. Ясно, что из него лагеря вытрясли душу. Он просто не готов был к обычному литературному баловству. Его писания – просто авторская привычка. Ну, «Колымские рассказы» - это уже совсем над литературой, вне её. Там о другом, не о литературе.
Сказать о жизни, его окружавшей, он уже ничего хорошего не мог. Обывательское болото после экстремального лагерного опыта вызывало злость, презрение, отвращение, сарказм, издёвку, даже с передергиванием.
Его уязвлённость, конечно, даёт новое качество зрения, ощущений, понимания...
Блатные слова.  Половина из них – совершенно в обиходе у граждан.






Евгений Шварц
Шварцевская книга, «исписанная до половины».
«От ветки к ветке, от капли к капле, от облака к облаку доходят до пещеры в Черных горах человеческие жалобы, и книга растёт. Если бы на свете не было этой книги, то деревья засохли бы от тоски, а вода стала бы горькой».
Хоть записаны. И то было бы легче человеку.
Вместо Бога – книга, записывающий аппарат.
Бога отменили. В его пустом доме беспрерывно работает записывающий аппарат. Хозяин уехал в ссылку.
Козинцев комментирует эту цитату про чудесную книгу:
«Такими книгами представляются мне «Дон Кихот» и «Гамлет».
Это перевод запредельного в нечто литературно-воспитательно, в образное...
Тут усматриваешь привязку понимания к требованиям  конкретного времени.
Но сходное отношение и  у Фёдора Михайловича, который считал, что за «Дон Кихота» Г.Б. простит грехи человечества.






Виктор Шкловский.
Подозреваешь, что от ВШ мало достоверной литературоведческой пользы. Это, действительно, поэтическая проза, привязанная к литературоведению.
И это, может быть, самое интересное и у ВШ и вообще в литературе.
Тема авторской работы. При том, что автор живёт в реальном мире и подмешивает реальность в литературу. Но извлечь какую-то пользу в практике литературной работы из теоретических изысканий ВШ – сомнительно.
Он показывает, как работает автор, удивляет тем, что увидел в книгах исследуемых авторов... Но то, к чему формалисты стремились – рассказать, как делается качественная литература – невозможно. Да и само понятие «качественной» литературы вещь не формализуемая.
И «Теория прозы» ВШ  – это только о том, что вычитал конкретный читатель Виктор Шкловский в книгах других авторов. Может быть, это и правильно.






Шолохов
*
Какой гениальный мотив у Шолохова. Личные судьбы, друзья, враги, добро, зло и революционный вихрь, который круто, беспощадно, слепо и без разбору закручивает всё, замешивает. Именно вихрь, ураган.
Так на одном дыхании персонажи влетают в революцию, в Гражданскую. А мы будто движимы тем же вихрем, поднимаемся над землей выше и выше.
Стихия жизни, в которой теряются, кажутся совсем неважными отдельные судьбы. Так о старике Пантелее невзначай, в двух словах говорится, что он умер в отступе. Больше нечего сказать.
*
 «Тихий Дон» интересно снять имея в виду понимание Шолохова Палиевским.
Обретший язык народ. Не со стороны кто-то его описывает, а он сам о себе говорит.

«Если сравнить шолоховский мир со знаменитыми произведениями о расколотом надвое народе, о гражданской войне, как стали впоследствии называть, — будь то «Хроника времен Карла IX» Мериме с братоубийством, романтический «93-й год» Гюго, «Шуаны» Бальзака или — еще дальше — вселенские видения Мильтона и Данте, по-своему переживавшие национальный раскол, — то нетрудно убедиться, что здесь впервые вышел в определяющее лицо народ и получил голос. Эта точка зрения в самостоятельной плоти еще не являлась, хотя и присутствовала среди других или угадывалась в запасе».

«...у Шолохова впервые явилась сама масса, поднимающая других. Как будто литература, достигнув «дна», качнулась и пошла наверх, увлекая за собой то, чего не видели и вседостигающие пушкинские лучи. В этом смысле Шолохов — писатель, предсказанный Толстым: «счастливы те, кто будут участвовать в выплывании, я надеюсь» — после «изучения народа»  и Достоевским: «Решетниковы ничего не сказали. Но все-таки Решетниковы выражают мысль необходимости чего-то нового в художническом слове, уже не помещичьего, хотя и выражают в безобразном виде». Шолохов сумел поднять проблему централизующей связи прямо от необразованной, известной только по пересказам сверху массы и вымерять ею всех, никого не обойдя этой неожиданной проверкой. Может быть, в других видах искусств в России и были прорывы, например, у Глинки в загадочном создании Сусанина, но в литературе это произошло впервые».

Самое низовое сознание. Чуть приподнятое над уровнем крестьянской рабочей лошади. Жизнь домашним хозяйством. Природа. Праздники. Охота. Рыбалка. Строевые смотры. Свадьбы. Война.
И посреди всего этого - Аксинья с Григорием. Что-то переросшее этот быт.
Это то, что было у Сергея Герасимова.
А у Сергея Бондарчука тот же эффект за счёт того, что актёры – иностранцы нерусские. У них лица инопородные. Бедный Бондарчук! Это напоследок –то!
Конечно, это не всё, что есть в Шолохове. Это только одни догадки и намётки.
И при этом сомневаешься, что по нынешним временам кто-то заинтересуется такой литературой. Так же, как и прежде не заинтересовался Шолоховым литературный мир.
У Палиевского и об этом сказано:.

«Почти всем нам известно, что в нашей литературе есть писатель мирового значения — М. А. Шолохов. Но мы как-то плохо отдаём себе в этом отчёт, несмотря на достижения критики.

Не видно то новое, что внёс Шолохов в литературу, возможно, из-за его презрения к форме — не к форме вообще, а к собственной оригинальной форме и стремлению выделиться. Кажется, что это сама жизнь, сумевшая мощно о себе заявить; удачно, конечно, и спасибо ей за то, но собственно об искусстве тут говорить нечего... Не всегда понятно, что в этом, может быть, и есть высшее искусство, отчасти забытое.

Интересно, что наиболее заметные писатели XX века молчат о Шолохове. Словно бы он для них не существует. Бунин, например, уж на что внимательно следил и о многих писал: о Горьком, конечно, прежде всего, об Алексее Толстом, о Катаеве, о Твардовском, о Маяковском целая глава; о Шолохове ни звука. Хемингуэй, интересно разобравший Платонова и даже отозвавшийся на «Судьбу человека», об основном, что связано с именем Шолохова, как будто не слышал. Ничего не говорят о нем ни Фолкнер, ни Элиот, ни Камю; чуть раньше Уэллс, Шоу, Андре Жид, Томас Манн, Брехт... кого ни вспомнишь. А сколько и как продуманно сказано друг о друге.

По всем правилам Шолохова и быть бы не должно. Откуда было ему взяться сразу после взлёта русской литературы XIX — начала XX века, особенно после Толстого, Чехова, Горького. Такие сосредоточения бывают не часто, и именно для того, чтобы светить вперёд, указывать дорогу. После них можно ожидать разворачивания материала, вскрытия земных пластов, выхода из пещер разных новых и неведомых, не имеющих даже языка — но чтобы тут же был совершён новый мировой поворот, когда не усвоен прежний, это и предположить трудно; а если он произошёл, то его можно просто не увидеть».






Шукшин
*
Страшилки, рождённые усталым, раздражённым, испуганным, отчаявшимся сознанием. Вот из этого и лезет чернуха.
Иногда не страшилки, а «мороки». У Шукшина много такого. «Срезал», тот рассказ про 50 рублей, да почти все, если с натяжкой. Какое уж у него сознание под это все было? – Бог весть, но что-то с ним было-таки не в порядке. Уязвлённость какая-то. Сосущее уныние, тоска, общая нерадостность. Неспокойный был человек и автор. Он да Рубцов. Какие-то похожие. Горемычные. Вот где рана не заживающая. Все эти сорока-шестидесятые». Шпаликова и Венечку не так жалеешь. Не так остро и с переносом на время нынешнее, на самого себя. Может быть потому что у ВШ и НР это все на фоне поселковщины с деревенщиной. Кто знает.
*
«Живёт такой парень. Программный для Шукшина фильм.
«Хорошие парни» и чистая публика. Образованность и необразованные. Что главное, что не главное. В чем счастье?
*
«Ваш сын и брат». Трудно, бывает, раскачиваешь себя на такое кино. Трудно входить в это шукшинское напряжение. Но потом уже не можешь оторваться.
Это навсегда ушедшая жизнь. Еще как следует не оплаканная. Не дают плакать. Хочется в морду давать.






Эренбург
«Оттепель». Поминутно спотыкаешься на ровном месте -  о плоскость советского беллетризма. «Дозволенного цензурой». Совписовская литература.
И это при том, что примерно в то же время – «Люди, годы жизнь»!
Интересно, что за уйму времени с момента написания книги, ничего в российском производстве не поменялось. Одни и те же детские задачи: воспитание в трудящихся сознательности, добросовестности, старательности. Недотыкомские производственные проблемы. И не кончается же это!
«Твёрдо верить», - из лексикона героев «Оттепели». Это так созвучно с эпохой! Твёрдо верящие «твёрдые ленинцы».
Потоки сознаний героев книги. Это не совсем мысли нормальных людей. Даже с поправкой на «советских».








к5
КНИ ЖНАЯ ПОЛКА. РАЗНОЕ


П.А. Вяземский. Записные книжки
*
Описание «настоящего барина».
«Граф Лев Кириллович был также замечательная и особенно сочувственная личность. Он не оставил по себе следов и воспоминаний ни на одном государственном поприще, но много в памяти знавших его. Отставной генерал-майор, он долго жил в допотопной или допожарной Москве, забавлял ее своими праздниками, спектаклями, концертами и балами, как в доме своем на Тверской, так и в прекрасном своем загородном, Петровском. Он был человек высокообразованный: любил книги, науки, художества, музыку, картины, ваяние. Едва ли не у него первого в Москве был зимний сад в доме. Это смешение природы с искусством придавало еще новую прелесть и разнообразие праздникам его. Брат его граф Алексей Кириллович имел в то время в Горенках замечательный и богатый ботанический сад, известный в Европе, и при нем равно известного и ученого ботаника Фишера. Москва в то время славилась не одним барством, а барство славилось не одной азиатской пышностью. Граф Лев Кириллович был истинный барин в полном и настоящем значении этого слова: добродушно и утонченно вежливый, любил он давать блестящие праздники, чтобы угощать и веселить других. Но вместе с тем дорожил он ежедневными отношениями с некоторыми избранными: графом Растопчиным, Карамзиным, князем Андреем Ивановичем Вяземским, князем Андреем Петровичем Оболенским, графом Михаилом Юрьевичем Вьельгорским и другими».

Есть и другие места, где с умилением описываются настоящие, истинные баре.
Князья, графы, министры, сенаторы, генералы... Породистые. Уважаемых аристократических фамилий.
«Утончённо вежливые», высокообразованные...
В начале 19 века ещё и богатые. Деревнями, крестьянскими душами меряли богатство.
«Правильные». Так просится их определить по впечатлениям от чтения П.А. Вяземского.
Они жили в своём мире. В мире, в котором они, в самом деле, были цветом нации, элитой. И в их глазах этот мир был «правильным».
Это продлилось наверное каких-то лет сто. Примерно с середины 18 века, со времён Екатерины по середину 19. А потом всё это великолепие выродилось, обеднело, сделалось потешным, сошло на нет... Ни богатств, ни значительности, ни особых свершений на жизненном поприще. В большинстве своём. Аристократы смешались с разночинцами.
Началась эпоха Фёдора Михайловича. У него тоже встречаются и генералы и князья. Например, генерал Иволгин, сдающий комнаты жильцам. Или тот же князь Мышкин.
За Фёдором Михайловичем незаметно пришло чеховское время.
А там уж и до революций - всего ничего.
Как-то всё быстро пошло со сменами эпох в России. Не успеешь опомниться – мир меняется до неузнаваемости.
*
Анекдоты от П.А. Вяземского. Это похоже, наверное, на то, чем занимали себя посетители салона Анны Павловны Шерер. И контингент тот же, что и у Вяземского: посланники, сенаторы, князья, графы, генералы, известные и принятые в обществе люди...
Отличие только в несколько сатирическом преподнесении всего этого Львом Николаевичем.
*
 «N.N. говорит о немцах: в числе их хороших качеств и свойств, которые могут почти вмениться в добродетель, есть и то, что они не знают или, по крайней мере не сознают скуки. Этот общий недуг, эта костоеда новейших поколений не заразила их.
   В других местах скука доводит людей часто до совершения дурачества, а иногда и преступления: немца (говорим здесь вообще о среднем состоянии, о бюргершафте) если, паче чаяния, и дотронется скука, то он выпьет разве одну или две лишние кружки пива молча, с толком и с расстановкой; но вообще скука для немца (если уж быть скуке) не в тягость, не в томление; нет, она для него род священнодействия. Он скучает, как другие священнодействуют -- с самозабвением, с благоговейной важностью. Так покорные и преданные племянники слушают, в Москве, у старой тётки, мефимоны и длинную всенощную. На то и пост, и племянники стоят у тётки, не давая замечать в себе ни усталости, ни нетерпения, ни ропота. В этом отношении у немцев вечный пост.
   Посмотрите на них, когда соберутся они послушать Vorlesung какого-нибудь преподавателя, закалённого в учености и скуке. Скука, крупным потом, так и пробивается на лбу чтеца и слушателей; но ничего: никто не осмелится, никому не придётся зевнуть, или охнуть, или уйти до окончания длинной рацеи. То же и со слушателями какой-нибудь глубоко учёной и головоломной симфонии. Разве два-три человека из слушателей способны понять в этих музыкальных и громких алгебраических задач, а прочим это тарабарская грамота. Но они и не пришли веселиться: дело в том, что музыка из важных; вот они и сошлись соборно посвященнодействовать».

Интересно, какие А.П. имел в виду «учёные и головоломные симфонии»?
Ещё же ни Брукнера, ни Малера не было!
Шуман? Шуберт? Брамс?
Вагнер, кажется, симфоний не писал. Одни «головоломные оперы», над которыми впоследствии издевался Марк Твен.
Кто ещё? Фантастическая симфония Берлиоза? Так он француз.
Неважно. Тут, видно, дело в том идущем из 17, 18 веков отношении аристократической публики к музыке как к чему-то для услаждения, для отдохновения... Светские салоны и пр.
Интересно его отношение к Бетховену. К Моцарту. Гайдну.
«Соборно священнодействовать» на концертах научились, в конце концов, и русские. Это стало главным в музыкальной культуре.
Серьёзное отношение к «серьёзной» музыке.
Но князюшке это ещё не нужно было.






М.Л.Гаспаров
*
Примечательное равнодушие учёного-филолога к тому, чт; написано, и интерес к тому, как это сделано.
Будто все содержание литературы давно всем известно, наскучило, приелось, несёт ненужное волнение.
Тогда как наука требует холодного спокойного отношения ко всему на свете и, прежде всего, к предмету исследований.
Примечательное и даже замечательное отношение! Можно позавидовать. Как завидуешь иногда чему-то неиспробованному.
*
Он  вроде филологического короеда. Грызёт литературные произведения, прогрызает насквозь оболочку стишков. В этом  на дилетантский взгляд будто что-то бессмысленное.
Что делает короед? Пропускает через себя древесину, проедает бесчисленные лабиринты в дереве. А зачем?
Ответ, конечно, очевиден, но, тем не менее, эта работа всё равно кажется почему-то бессмысленной.






День поэзии
*
Поэты. Старые, молодые... Литераторы. Что за жизнь! Побирушная. Жалкое, конечно, зрелище.
Пытаются о чем-то «на тему» рассуждать. Что-то читают из своих карманного формата книжиц. Какие-то невразумительные - на свежем воздухе, в ясный день, среди пенсионерок - стишки про какие-то странные переживания.
*
Молодой поэт, автор НЛО. Языком и идеями соответствовал этому заумному изданию. Нечто, выдаваемое за поэзию. «Прагматическая поэзия». Морочил голову пенсионеркам, которые его сразу не полюбили.
Что он мог им сказать? При своей пустоте молодости, дерзости, при своих заумных и завиральных идеях.
Когда, не выдержав враждебного непонимания пенсионерок, поэт ушел, ведущий сказал, что в этом нет ничего удивительного. «Это все - протестные настроения». Сначала не хотят кашки, которой кормит мамочка, потом не хотят слушать то, что говорит школьная  учительница, потом что-то еще. Ну и, наконец, приходят в литературу и пытаются выбросить всех с корабля современности.
*
А что должно быть за душой? Может быть, тупой авторский, творческий и, одновременно, жизненный опыт? Или, может быть, некоторые всё и так схватывают на лету? Предполагаешь, но не веришь в такое.
Не было такого, даже у Пушкина с Лермонтовым. Было гениальное, вундеркиндовское постижение чего-то в понимании этого мира - моментальное, точное, первое, о многом говорящее... Но дальше – работа, напряжённая, с сомнениями,  с минутами неверия в себя, с мучениями... 
А еще ведущий сказал, что, по его мнению, как члена жюри какого-то поэтического конкурса, сейчас больше высококачественных поэтов, чем было в 19 веке. Они «знают поэтическое ремесло лучше, чем их предшественники». И таких несколько десятков!
Дико прозвучало. Будто дело в ремесленных навыках!
Эти «несколько десятков» - как некое свидетельство поэтического качества эпохи. Как достояние времени. Есть чем гордиться. Не стыдно перед предшественниками и потомками.
А еще есть всякие новые сверхвыразительные художественно-поэтические средства - инсталляции, перформансы и прочее.
«Значит с поэтическим производством у нас все в порядке?» - надо было бы спросить.
Но вдруг навалились уныние и даже страх. Будто средь белого, ясного июльского дня вдруг налетели черные тучи и закрыли все небо.
*
Они выдавливают себя по чуть-чуть на страницы сборников. Как зубную пасту выдавливают из  тюбика.
Выдавливают из себя. Из себя внутреннего. И наверное там можно встретить что-то интересное, необычное, умное, трогательное, «дающее право»... 
И все же осознаешь, как беспомощен стал мир. Его теперь некому защитить.
Слово без веры в него – в это слово -  утратило свою власть.   
Не верят теперь ни в Бога, ни в черта, ни в литературу.
И остались средства выразительности. Которым место в литературном музее. 
Осталось неприятное ощущение от разговоров, от сказанного и не сказанного, от излишне сказанного и от недоговорённого.
И оттого, что туча заслонила небо.






Жан Жироду
Жан Жироду. «Святая Эстелла». Начало. После такого начала уже не хочется никаких фабульных действий. Этого достаточно.
По-видимому женский перевод. Рукодельный.
Образность, прихотливость… Как богатая отделка какого-то обыкновенного предмета. Или одежды. Если задуматься, то всё это кажется излишним.
Поэтому и хотелось, чтобы не было продолжения у такого начала.

«На уровне горизонта тянулась дорога, выструганная заново, но плохо натянутые луга коробились. Ветер дул в спину, и все травы, камыши, кресс-салат на грядках показывали мне лишь свою взъерошенную изнанку стального цвета; но, подобно тому как, глядя в небо, вы открываете звезды, я мало-помалу обнаруживал в траве всех своих старых знакомцев. Прогуливался кот, задерживаясь у зарослей, чтобы уверить птиц, что он щиплет траву. Гуси спали, стоя на одной ноге; конец другой небрежно висел у них из подмышки, словно поношенная перчатка. Но вот они внезапно вскрикивают, вытягивая шеи и подбирая их обратно, как раздвижные тромбоны; они делают это не дружно и неравномерно, поскольку это лишь репетиция. Кот шевелит ушами и рассматривает гусей глазами рыболова, следящего за гребцами, направляющими лодку к его берегу; он делает вид, что не в силах достаточно выразить им своё презрение; потом он продолжает свой путь вихляющей походкой и завязывает узлом хвост, чтобы не забыть о своём негодовании; хвост его волочится по клеверу, пока в него не вопьется репейник. Тогда он прыгает и исчезает. Я смеюсь».






Книжный мир
*
Книги, книги... По всем углам. Среда обитания. Молчаливые, скромные, скрывающие под обложками свои богатства – мысли, идеи, истории, тайны, пакости, заблуждения, жалобы, откровения...
Старомодные, по нынешним планшетно-айфоновым временам, хранители мудрости.
Их пускаешь под свой кров. Бывает, приносишь как бездомных животных откуда только можно. Предоставляешь им уютные, безопасные для них  уголки в тепле и сухости. «Пусть живут!» Жалеешь их всех. Что бы в них ни было написано.
«451 градус по Фаренгейту»! Да,  примерно такое же отношение.
*
Они лежат стопкой на столе, стоят на полках... Немым укором. Хотят внимания. Телесные оболочки их текстовых душ.
А сами эти души научились прятаться на  жёстких дисках компьютеров. Они хранятся там тихонечко. Их не видно и не слышно. И никакого немого укора. Или есть?
*
«Буквоед».
Штабелями, штабелями, завалами… В помещении бывшей «Парфюмерии». Яркие цветные наряды. Как на карнавале. И старых знакомцев не узнаешь и испугаешься от этого многоцветия и столпотворения.
*
Уже пугает такое количество книг. Подавляет. Неодолимое количество.
Их оставляешь уже просто из «родственных» чувств. Все-таки столько лет вместе.
*
Может уже пора читать накупленные книги?
А не покупать новые.
Самое время.
*
Не прочитанные книги. Залежи! Полки гнутся! И не прочитаны за годы с момента покупки!
Перед ними уже просто теряешься. Доходит, наконец, что ничего не понимаешь в этой жизни!
Откроешь что-то новое, на всякий случай, случайно, заглянешь...
Поразишься новому, неизвестному - тому, что накоплено человеческим сознанием помимо того, что тебе известном только в общих чертах.
И этот неизвестный мир только приоткрывается на волосок и на мгновение. И сколько такого ещё абсолютно закрытого, спрятанного под обложками нетронутых книг! И мимо этого придётся пройти.
Странная штука жизнь.






Когда можно не читать
*
Миллер, «Клиши». «Это была одна из тех эрекций…»
Эпос!
*
«Видел фильм по этой книге. А читать её нет необходимости. Это же не «Анна Каренина»!
*
«Никто не будет проверять, прочитал он “Дон Кихота” или Джойса! Ведь правда?»
*
ЛГ. Рекламная заметка о некоем Снегирёве и его новом романе «Плохая жена хорошего мужа». Как написано в заметке, в серии рассказов под одной обложкой речь идёт о современных «буржуа» с их заморочками.

«Мир рассказов Снегирёва – мир сегодняшней московской средней буржуазии: шубы, тойоты, няньки, заграницы, рестораны, спортзалы, йога и ЗОЖ. Ему не нужны ни открыточные пейзажи, ни всемирно-исторические события на фоне, чтобы сказать то, что он хочет сказать. (В действительности писатели слишком часто пишут о всемирно-исторических событиях и бог знает каких пространствах, только чтобы скрыть нищету собственной мысли.) Снегирёв чувствует себя в своём материале как рыба в воде, и именно он даёт ему свободу для высказывания – высказывания глубоко трагического, но и неожиданно гуманистического.

Тут должны прозвучать все приличествующие случаю слова – тонкость, наблюдательность, изобретательность, стилистический такт, – вот они и прозвучали, только они всё-таки кажутся какими-то ходульными, чуда они не объясняют. Того чуда, которое из раза в раз удаётся Снегирёву: из повседневности московской жизни, из бытовухи и того, что называется отношеньками, – вынырнуть вдруг по ту сторону сиюминутности, поставить читателя на холодный ветер экзистенциальной тоски и почти сразу утешить лёгкой, неуловимой иронией».

«Что ж, Снегирёв – ставил он себе такую задачу или нет – создаёт в новом сборнике объёмный, панорамный, подробный и в высшей степени искусный портрет современной буржуазии. И если вам показалось, что жизнь её тосклива, беспросветна, бессмысленна и жалка, то вам не показалось. Другое дело, что делать с этим знанием. Снегирёв не выносит вердиктов и не делает выводов. Но читатель имеет право их сделать».

Вот так. Вряд ли за такое возьмёшься.
Так называемые «мелодраматические сериалы» лепятся из того же жизненного материала. Стоит ознакомиться с краткими описаниями таких сериалов, чтобы в этом убедиться.

«Жuзнь Аль6uны мeняeтся в одuн мuг: под yгpозой apeстa мyж-олuгapx 6pосaeт eё, пpuxвaтuв с со6ой всe дeньгu. Всё, что остaлось от сyпpyгa, — двоe дeтeй u pоссuйскaя фa6puкa нa гpaнu 6aнкpотствa. Тeпepь Аль6uнa вынyждeнa зa6ыть о pоскошной жuзнu в лондонском осо6някe u вспомнuть то, что eй говоpuлu нa 6uзнeс-кypсax. Только нaчuнaть жuзнь с чuстого лuстa в пpовuнцuaльном гоpодкe 6eз гpошa в кapмaнe eё нuкто нe yчuл».

«Кupa зaмyжeм зa yспeшным 6uзнeсмeном-кpaсaвцeм Дмuтpueм Вuшнeвскuм, y нux пpeкpaсный дом u 6ольшue плaны нa 6yдyщee. Онu пpuмepнaя u счaстлuвaя сyпpyжeскaя пapa. Но этa uдuллuя ; лuшь кapтuнкa, котоpaя скpывaeт нeлю6овь u тaйны в сeмьe 6uзнeсмeнa. Кupe пpeдстоuт paсскaзaть мyжy, почeмy u зaчeм онa о6мaнывaлa eго много лeт. Авapuя стaновuтся точкой нeвозвpaтa нe только для Кupы u Дuмы, но u для дpyгой пapы ; слeдовaтeля Игоpя Бондapя u eго жeны Рuты. Рaсслeдовaнue пpоuсшeствuя свeдeт Игоpя u Кupy. Пытaясь paзо6paться, что пpоuзошло нa сaмом дeлe ; ДТП uлu пpeднaмepeнноe y6uйство, онu вынyждeны 6yдyт yзнaть гоpькyю пpaвдy о своux 6лuзкux u paскpыть со6ствeнныe «скeлeты в шкaфy». Но это окaжeтся вeсьмa нeпpосто».

И так далее. Нечто надуманное, примитивное по фабульным обстоятельствам и психологическим мотивировкам – на стандартные 2-4 серии телевизионной мелодрамы. И достаточно пробежаться по кратким описаниям этих сериальных изделий, чтобы решить, что смотреть такое будет невозможно. По сути это своего рода антиреклама.
Рецензия на книгу Снегирёва вызывает такую же реакцию: можно не читать.
Когда хочется возразить.
Заметка писателя Анатолия Королева. 20.02.16. «Назад к Мюнхгаузену».
Хорошее начало:
«Вспомним легендарное кредо Пушкина: не продаётся вдохновение, но можно рукопись продать. Проще говоря, поэт не может писать на потребу кошелька. Муза брезглива и убежит от дельца, зажав нос, прихватив заодно и вдохновение.
Поэт или писатель становятся поварами. Отныне их цель приготовить отменное блюдо. Так художник становится пленником сервилизма.
Сервилизм весьма ёмкое по негативным оттенкам понятие — тут и раболепие, и лакейство, и искательность. Я же прочитываю слово более нейтрально: покладистость, удобность, гибкость взаимной угоды, наконец, комфорт партнёрства».
А потом странные вещи:
«Если обозначить какой-то край литературного поиска, то, на мой взгляд, этот контур провёл Андрей Белый, написав «Петербург». За черту вызова Белого не шагнул никто. Всё написанное позже оказалось внутри черты. Тот же «Доктор Живаго» или «Котлован» не вышли за линию гениальной отваги канонического шедевра».
Не касаясь фигуры Белого, которого он назначил главным и последним достижением русской литературы... Он считает, что бегство от шаблонов, то есть формотворчество должно преобладать, а иначе не стоит труда! Зачем? Куда надо бежать по этому пути? Форма – вещь естественная, данная нам природой. Её нельзя в этом мире сделать какой-то другой. Разве что вывернуть наизнанку. Как и мир вокруг нельзя сделать не таким, какой он есть со своими физическими, химическими, биологическими и так далее законами. Нельзя форму мять до бесконечности. Варианты, если не исчерпаны, то по-всякому когда-нибудь будут исчерпаны. И что потом?
Тем более немедленно не соглашаешься с подзаголовком: «Почему современная русская литература не может стать феноменом мирового масштаба».
Это тот же «сервилизм» с оттенком «лакейства» и «искательности», который Королев не приемлет, но на этот раз перед невразумительным «мировым масштабом».
«... атаки на шаблон, попытки эстетического напора в русской литературе поддерживались на протяжении века и только с возвращением рынка лишились всякой поддержки».
«Полянка артхауса исчезла. До горизонта раскинулись урожайные поля ширпотреба. В лидеры вышли книги, ориентированные на прибыль. Бал стали править беллетристы и беллетристика».
Интересно спросить автора, а как же ЛН, которого он считает высокой литературой, думал ли ЛН о таких подсобных вещах как поиски нового слова в искусстве романописания или об «эстетическом напоре», когда писал «Войну и мир»?
Остальное у Королева не вызывает возражений:
«Природа явления осталась прежней: изданный массив — не важно, продан он или нет, — не имеет никакого значения для искусства литературы».
А дальше про закрытые магазины! Он связывает это с коммерциализацией литературного творчества. Так ведь магазины больше нужны беллетристике. Литературе вообще мало что нужно!
Про интернет - похоже на правду:
«Атомарный код жизни в век интернета взял верх над желанием стать островом, зажечь маяк и лелеять одиночество диалога с великой книгой. Мы превратились в островки фейсбука — вот архипелаг новой свободы.
В таком повороте бытия своя правда, но эту азбуку Морзе между островками потерпевших кораблекрушение никто не считает литературой».
И много красивых фраз и ходов: рукописные книги, передаваемые по рукам, Мюнхгаузен...
Пеняя литературе за шаблонность и беллетристичность, он почему-то вдруг вставляет озабоченную фразу:
«Стратегия рынка опасна для качества нашей частной мысли и для зрелости общественного мнения».
Что ему до этих-то вещей, когда пафос статьи: отсутствие в литературе достойных мирового уровня по эстетическим канонам произведений!
Короче, наговорил всякого-разного.






«Лишние» книги
Борьба с июльско-воскресной тоской с помощью вытирания пыли на полках.
Роешься со стремянки, переставляешь, пролистываешь... Что-то откладываешь поближе для более тщательной проверки и, может быть, прочтения.
Ну, и отбор книг, которые готов отдать в чужие руки по сравнительно недавно появившейся системе передачи «лишних» книг. Их можно принести в библиотеку и оставить при входе на специальном столе, откуда их заберут заинтересованные граждане. Есть такая возможность. Как бы лишние, нечитабельные...
Отобранных книг было бы больше, но еще надеешься. На что-то. Или просто лень. Облом.
Это не скупость. В этом присутствует противное чувство напрасности.
Книгам по тридцать-сорок лет. Некоторые разочаровали при чтении, до других так и не добрался.
Большинство из них – памятники иллюзиям молодости. Не реализованным начинаниям.
Но еще не решил - сдаваться или не сдаваться?


Медленное чтение
*
«Алтарные врата отворены, и в темноте светилась и медленно клонилась нагота…»
У  ЛН периода нравоучительства всё против понимания таких вещей.
Почему надо одно противопоставлять другому? Почему одно должно обессмысливать другое? Обессмысливать земное существование человека! Со всем, что ему присуще, со всем, что ему дано в этой жизни!
*
Переводной текст. Как тряпка. Не прожуёшь.
*
«Надо только вчитаться в хорошую книгу!» Так долго жил с этим рецептом, вылечивающим от плохого настроения! Но где её взять – «хорошую»? Как вчитаться?
Который раз вспоминается Т.М. Так было хорошо преодолевать его "Волшебную гору". После неё все казалось пресно и пусто. Жид, Хаксли, Стиль... Их словно выстроили по росту. Нет, просто поставили рядом. И все так очевидно!
*
Те, кому не нужно читать книги. Нет необходимости. «Обходимость» такая.
Это то «лишнее», без чего мир можно просто «свернуть» как свиток и сдать на вечное хранение.
Куда вот только?
*
«Многое уже не взять в чтение. Невозможное, выматывающее беллетристическое чтение. Слишком легковесно, разрежено... Не хватает интеллектуального воздуха, задыхаешься».
*
Тип читателя – «мазохист». Любит книги, унижающие его. Интеллектуально.
*
Уэлс, Свифт… Это примеры наиболее яркие. Есть и другие, в том числе и русские. То, главное, чем их можно объединить, - это мрачномыслие. Непобедимое мрачномыслие! Все у них безнадёжно, из рук вон…
Невольно возникает желание этому как-то противостоять. Как чему-то неистинному.
Это вроде несварения желудка. Не «пошёл» у них мир. Не разжевать, не проглотить, не переварить.
*
Мысль о том, какую чепуху иногда  приходится читать! И чепуха, в самом деле, кажется вопиющей, оттого, что через плечо текст книги виден хорошенькой девушке, которой все эти изложенные в книге старческо-мудрые проблемы могут показаться смешными. И вы сами вместе с этим текстом и этими проблемами.
Такой, например, текст:
«Вы по прошлым жизням обожествляли любимую женщину и ненавидели её одновременно. Вы пропитаны ненавистью к женщинам. Малейшая обида со стороны женского пола включает в Вас рефлекс ненависти».
*
Хаос в книгах некоторых авторов… Не то чтобы слабых, но как-то будто «не пробившихся к подлинному пониманию». Страшно в их «хаосных» книгах. Это не мир таков, это они воспроизводят в своих книгах хаосные потёмки своего сознания. Им он даже нравится – тот мир, который они создали. Они любят свой страшный мир. Может быть, они не подозревают, что вне его есть еще мир, - подлинный.
Хотя... Они запросто могут поспорить на счёт подлинности тех или иных миров.
*
«Все бросить и пытаться читать Хайдеггера. Все бросить страшно. И страшно, что  Хайдеггера. Остаться в мире один на один с Хайдеггером!»
*
Утрачено доверие к любым историческим книгам. Что-то полезное выносишь из них, конечно, но берёшься за чтение с неохотой - боишься напрасно потерять время на что-то недостоверное.
Там не отделить правду от выдумки, полуправды, натяжки, недоговорённостей, подтасовки...
Если уж Солженицына в этом обвиняют!
Вообще, в случаях с такими агитационными по целям написания книгами должно быть полное доверие к автору.
И это совсем недавнее прошлое! Что говорить про более отдаленное время в истории России!
*
Почитать что-нибудь, сложное,  скучное... Чтобы сон нагнать.
*
«Черпали воду ялики, и чайки
Морские посещали склад пеньки,
Где, продавая сбитень или сайки,
Лишь оперные бродят мужики...»
Удивительно, что можно  впитать все подряд, – все, что попало в разное время в поле зрение. И оно там как-то все разместилось в понимании, в сочувствии, в приязни... Не сильно противореча друг другу! И никому там не тесно. Как это было в реальности при их жизни. 
*
Две такие разные книги в дорогу!
Стивен Хокинг, «Краткая история времени», и Г. Субботина, «Марсель Пруст».
Захватывающая дух сложнейшими проблемами наука – с одной стороны. И совершеннейшие пустяки биографии неудобоваримого автора конца 19-го  - начала 20-го веков.
Мир звёзд, вечности, бесконечности и мир переживаний амбициозного, странноватого беллетриста.
Что-то даже не поддающееся сравнению, настолько из разных сфер жизни.
Но вот как-то ведь совмещаются! В одном читателе из вагона метро. С утра  – одно, после службы – другое. Не такое головоломное.
*
Листовка на водосточной трубе у института печати на Джамбула. О том, что надо читать какую-то феминистку, написавшую 21 книгу! Жуть!
Каково это – написать 21 книгу? Да еще и на такую тему! Бесовского, можно сказать,  содержания. В какую клоаку выкинута жизнь женщины! А могла бы хороших детей нарожать!
*
«Диалектический материализм» - легкомысленная книжка. Учебник для попугаев.
По ощущениям, оставшимся от «освоения» - что-то обездушенное, начётническое, рассчитанное для зазубривания, а не для появления интереса к постижению.
*
ТВ. О книгах. Издательница говорит, что «существует потребность в семейном романе».
Издательница чтива. Книг, обслуживающих какую-то потребность человека. Есть «общепит», а это «общечит».
Потребность в определённом жанре литературы, а не в ней самой.
И как-то все это излагается по-доброму, ласково, доходчиво, убедительно... Не можешь не соглашаться... Но ведь неправильно же!
*
Опыт чтения неинтересных книг: «Это что-то удушающее».
*
- Открылся портал в мир героев Чехова.
- Какую утром в метро книгу читаешь – такой портал и открывается. Лосев, Гаспаров, Бердников, Баркова...
*
В изысканиях психологов иногда что-то узнаешь из реальности, но в целом это как марксистско-ленинская философия – не пришей не пристегни.
Вот всякие схоластические авторы, которых не хватило на что-то научное, и сочиняют свои беллетристические истории. Понимания они, конечно, не добавляют. Но публике нравятся. Хоть кто-то с ней говорит попросту о их жизни.
*
Старая клеёнчатая, ещё советских времён обложка для книг. Пользуется ею не столько для того, чтобы поберечь книгу, а чтобы в метро не видели, что он читает Чехова из голубого собрания сочинений. Стесняется какой-то в общем-то старомодности своего выбора. И вроде совсем уже не школьник! 
Чтение Чехова. Это что-то да значит. В современной жизни. Какие-то несовременные формы жизни. Отсылающие, может быть, в 19 век.
*
Случайное чтение.
Что в этом чтении? Чужие судьбы, чужие переживания, чужие мысли...
Случайность этого чтения. Встретились и разошлись. По своим вечностям. 
*
«Сидим на  кухне и читаем письма крепостного художника 19 в. Кривощёкова.
“За ужином нам дают суп или щи, что было за обедом, потом размазню, тоже не бедное наше блюдо. Отужинав, идём возиться или что-нибудь делать, что заблагорассудится”».
Хорошее чтение. Неторопливое, непрестижное...
Все там, где должно быть.
Эта кухня, это чтение... Они потерялись во времени и в пространстве.
*
Б. Поплавский, В. Яновский, В. Набоков. Чтение одного качества. И их герои будто должны знать друг друга, встретиться на улицах и в кафе. (Хотя у первых двух это улицы Парижа, у В.Н. – Берлин).
Стилистические подсказки, стилистические веяния...
Оказывается литература – что-то вроде домашнего рукоделия. Может быть,  у классиков их литературная продукция и похожа на заводские изделия, но в отношении указанных авторов так не кажется.
Литература домашней выделки. Литературный промысел. Малое предпринимательство.
Не хватает только потребовать лицензию на этот вид деятельности.
*
Раздражение от расшатанной по произволу прозы. Именно по произволу!
Впрочем, если доверяешь автору, и когда кажется, что по-другому было бы хуже, то принимаешь и расшатанность.
*
Нет интереса к книгоглотательству. Наоборот, какое-то сопротивление этому.
Впечатление мертвокнижности. Когда-то эти, будто живые сущности, теперь представляют собой нечто омертвевшее, высохшее... Не прожевать, кусок застревает в горле.
Что-то с книгами? Или с самим собой?
*
Жёстко закрученный Paul Valery. Тяжёлое, как раскручивание пружины, чтение. И чуть ослабил интеллектуальное усилие - пружина вырвалась из рук и вернулась в своё первоначальное состояние.
*
Книга Борисова о Рихтере. С ней было жалко расставаться. В ней неожиданно нашлись так необходимые объяснения некоторым вещам, о которых и сам часто думал. Вопросы твои не пропали в тишине пустого пространства, а нашли того, кто готов был попытаться на них ответить.
И вдруг понимаешь, что готов доверять этим ответам.
Редко кому доверяешь. Доверяешь, не уставая, не скучая...
*
После некоторых книг думаешь, что чудом избежал несчастья. «Не попадись эта книга - и пропал бы».
*
Толстые книги Лотмана. В них входишь, как под своды храма. Храма литературы… Ну, или под своды публичной библиотеки.
Погружаешься на какое-то время в литературную проблематику. Причём, попадаешь в средоточие живых литературных проблем.
Посещаешь храм-библиотеку. Подавленный грандиозностью и толщиной человеческих знаний.
*
Читать и доходить при этом до некого эмоционального напряжения. Нет, не до восторга – это не подходящее слово. Но всё же... Какая-то «вцепленность» в книгу! Такое бывало.
*
Полезно читать то, что не по нутру. Когда заставляешь себя читать то, что не нравится.
Это такой своеобразный источник новизны впечатлений. Ломаешь свои стереотипы.
*
Евгений Винокуров, сборник 64-го года. 9 копеек. За 5 рублей из ящика «уценки» в «Старой книге».
Установка – поднимать над бытом, возвышать, воспитывать, учить чему-то надбытовому… Это типичная интонация совписовских времён.
Но в этом иногда проскакивает и другое. Совсем простое. Будто нет этой самой обязательной возвышающей установки. Будто забылся. И понесло его, понесло…
«Весна. Мне пятнадцать лет
Я пишу стихи.
Я собираюсь ехать в Сокольники,
Чтобы бродить с записной книжкой
По сырым тропинкам…»
Вот, оказывается, как это бывало с ним!
Попадаются другие интересные стихотворения.
Хрущёвская, ещё, вольница, свобода. Непричёсанная».
*
«Что утешает? Катаев, «Волшебная гора», Кавабата Ясунари, Толстой, Паустовский, Шкловский, Мандельштам, Тарковский...
Это ясно и надёжно осознается. В этом есть какая-то странность.
На мысль об этом – такую странно ясную и уверенную в себе - наталкиваешься неожиданно.
Утешительная мысль. Её неоднократно пробуешь, примеряешься к ней.
Странность еще в том, что вдруг приходишь к какой-то твёрдой окончательности. Натыкаешься на такую возможность в этой жизни!
Мысль не нова. Но до сих пор она не фиксировалась так определённо.
*
ТВ. Передача об Алле Андреевой – жене  Даниила Андреева.
Думаешь, что так и живёшь в мраке  неразумия и неведения. Строишь мир из самого себя… Ничего не знаешь про других людей, про их духовный труд…
И другое.
Невольно сравниваешь читанные днём страницы жизнеописания Набоковых вот с этими тоже своего рода жизнеописаниями автора «Розы мира» и его жены.
Поражаешься тому, как по-разному можно относиться к нашей общей для всех жизни, к этому единому на всех миру!
Как непримиримо к разному прикладываются усилия этих людей к жизненному творчеству, какие разные у них задачи и цели!

Да! Ещё чуть не забыл К.И. Ретардова! Тоже утешительный автор».
*
ТВ. Передача об Алле Андреевой – жене  Даниила Андреева.
Думаешь, что так и живёшь в мраке  неразумия и неведения. Строишь мир из самого себя… Ничего не знаешь про других людей, про их духовный труд…
И другое.
Невольно сравниваешь читанные днём страницы жизнеописания Набоковых вот с этими тоже своего рода жизнеописаниями автора «Розы мира» и его жены.
Поражаешься тому, как по-разному можно относиться к нашей общей для всех жизни, к этому единому на всех миру!
Как непримиримо к разному прикладываются усилия этих людей к жизненному творчеству, какие разные у них задачи и цели!
*
Особенности чтения. Многословием забивается сознание. Оно не в состоянии пропустить через себя поток слов и смыслов. Только вот такой вид чтения – медленное, порциями, а не книгоглатательский.
Тут, правда, ещё важно, что читать. Беллетристику, конечно, можно и запойно читать, детективы разные, приключения...
«Мартин Иден» был прочитан за ночь.
«Мастера и Маргариту» тоже дали на одну ночь.
*
В «Круге чтения» есть у Л.Н. о том, что не нужно читать лишнего. Читать надо только тогда, когда своих мыслей не хватает.
Так всегда и было. Чтение продолжалось, пока под воздействием этого чтения не возникали какие-то собственные соображения.
Наверное это правильно. В этом и есть главный смысл «медленного чтения».
А как же анекдот про чукчу, поступающего в Литературный институт?
«Чукча не читатель, чукча – писатель».
*
«Лягу, почитаю что-нибудь скучное и засну».
*
Одних книги находят, других они достают.
*
Старые конспекты. Вернее выписки из прочитанных когда-то книг.
Уже и не помнишь, что такое читал. И не просто читал, а делал выписки, подчёркивал, ставил восклицательные знаки.
Были времена!
*
Уходят в усложнённые описания реальности. Терминологически усложнённые.
Чтение трудов Лосева, к примеру. Когда с трудом пробираешься по тексту. 
А ещё авторы, которые печатаются в НЛО. Какие-то шибко продвинутые в культурологии молодые умники.
Устав от такого читательского труда, думаешь о том, что хорошо от всего этого можно закрыться каком-то глупеньком сериале, в мелодраме... Не требующих никакого умственного напряжения.
*
Те, не прочитанные в своё время, не включённые в читательский обиход, отлучённые от читателей...
Эмигранты, репрессированные, какие-то маргинальные авторы...
Они как потерянные в детстве дети. Уже никогда они не станут по-настоящему родными, если через много лет встретятся со своими родственниками. Останется несколько отстранённое отношение.
Вот эти воспоминания С. Булгакова о его родном городе Ливны. Чувствуется, что он из другого литературного измерения. Так никто не писал из совписовских авторов. И по предмету писаний и по манере. Вплоть до мелочей.

«...с красным носом, вероятно от выпивания».

«Себя мы чувствовали все-таки привилегированными, как бы ни было в действительности скромно наше существование, и это сознание вносило острое чувство стыда и социального покаяния, хотя и бессильного».

«Больше ничего у нас не было в детстве из области “культуры”: ни музыки, ни другого искусства, которого так жаждала душа. Но она была полна, потому что все дано было в церкви, истина чрез красоту, и красота в истине».

«Наша семья состояла из родителей, братьев и дедушки. Все они, кроме двух братьев (меня и Лели), и умерли в нашем доме. Раньше всех — дедушка от паралича, от которого он лежал разбитым более года. Это был чистый и благообразный старец, Косма Сергеевич Азбукин, с ясным, любящим сердцем и каким-то прирождённым духовным достоинством».

Много ещё такого открываешь иногда. Случайно.
Их время, конечно, прошло. И их мало кто услышал. А теперь в новые «некнижные» времена и подавно.
Но это хорошее чтение. Оно даёт ощущение движения времени. Удивляешься чему-то. Может быть, глубине прошлого, в которое неизбежно погружаются все авторы вместе с тем миром, в котором они жили, мыслили, переживали...
*
А. de Кюстин чем-то напоминает Свана. Из той же среды, так же умён, остёр, изящен.
Только вот занят  неприличным для аристократа делом. Какое светскому человеку вообще-то дело до политики, истории, России? Его занятие - изящные беседы в будуарах, тонкий анализ любовных переживаний, вообще - пасторально-фарфоровое существование.
*
Перемены в утреннем трамвайном чтении. Вместо схоластического Лермонтова прихватываешь в дорогу брошюру М. Абубекерова «За кулисой мироздания» - что-то более-менее научное, изложенное простым языком.

«Возраст Солнца – около 5 млрд лет. Через 5-10 млрд лет в ядре Солнца водород будет в результате термоядерных реакций переработан в гелий. Возникшие на поверхности гелиевого ядра термоядерные реакции приведут к расширению вышележащих слоёв Солнца. Солнце начнёт превращаться в красный гигант, расширяясь и сжигая планеты Солнечной системы. Планеты прекратятся в пыль. Спустя некоторое время оболочка Солнца отделится от гелиевого ядра, и на месте нашего светила останется лишь гелиевое ядро Солнца, так называемый белый карлик – горячая и очень плотная звезда размером с Землю и температурой поверхности около 100000 К. Гелиевый карлик будет нестись в пространстве и постепенно остывать, словно горячий утюг».

Ну как тут не впечатлиться! После этого космологического чтения все земные наши дела, проблемы, сложности начинают казаться такими несущественными!
На какое-то время. Пока потребности повседневной жизни не выветрят эти впечатления.
До следующего утра.
*
«Сегодня Наташа Ростова должна увидеть раненного князя Болконского».
Это должно было произойти в трамвае № 49 или № 25 в промежутке времени между половиной шестого и шестью вечера.
Но нет, оказалось, что не сегодня. Л.Н. успел порассказал ещё много чего, прежде чем добрался до раненного князя Андрея.
Но это всё-таки произошло. И именно в трамвае в указанное время. Но в другой день.
*
«Читал ФМ. Его главные романы. Но читал не как автор, а как читатель беллетристики.
В этом существенная разница. И это не сразу понимаешь».
*
«Глаза в кучку, нос-форштевень. Почти нависает над красным обиженным ротиком.
А ведь и обидели! Кто вот только? Природа?».






Пелевин
*
Пелевин. Наружное тепло. Что-то неприятное, фальшивое. Так грели в 90-е хлеб в продуктовых киосках, а разломишь его - мякиш холодный.
- А вдруг это Пелевин? Так это запросто... Стоит себе с приятелями на улице.
- Может быть, ты его с кем-то путаешь?
- Может быть.
Стоит озабоченный чем-то наружным. Сверху горячо, а внутри – так себе, прохладно. Но пока не переломишь, думаешь, что хлеб-то - свежайший, только из печи.
Внешняя забота. Успевает ограждать себя от окружающих - жестами, взглядом, выражением лица. Неприступность, уготованность самого себя не для этих назойливых прохожих, а для чего-то происходящего в своём кругу, со «своими», с понимающими с полуслова, почти родными, на кого не жалко растрачивать драгоценную творческую и душевную потенцию.
Уверены в себе. А в чём можно быть так уверенным?
Готовые, как те голливудские безработные режиссёры или актёры, на всё - пусть только им дадут шанс проявиться. Без запинки сделают своё дело. Они уже всё знают. Знают, как устроено кино, литература, театр. Нужны только деньги, работа и реклама. Творческие проблемы - миф дилетантов и бездарей. Никакого творчества нет. Нет души. Нет и Г.Б. Ничего нет. Есть умение профессионала. Механический будильник. Завели – так будь любезен крути стрелки, звони и бей вовремя. 
*
Мотивы у Пелевина.

«…он с Эдиком мастерил для других фальшивую панораму жизни…»

«… участники изнурительного рекламного бизнеса вторгались в визуально-информационную среду…»

Знакомые мотивы, знакомое понимание.

И при этом - молодой задор. Так всё объясняет, будто открывает что-то мирообразующее.
*
«Не кто-то, а что-то» управляет миром. Это важное открытие усмотрено у Пелевина.
Он так думает.
Может быть, так и есть.
Мы встроены в этот мир. Который управляется чем-то обезличенным, слепым, бездушным и бессмысленным. На это «что-то» у разумных людей нет возможности как-то воздействовать.
Нас несёт, нас влечёт, нас уносит... Мы барахтаемся.
У Пелевина это подаётся на фоне абсурда других идей и само воспринимается как абсурд.
Это постмодернистские, разрушительные сами по себе воззрения.
Они очень соблазнительные.
Такие в современной литературе ориентиры.
Они выносят постмодернистский приговор нашему миру.
Будто имеют на это право.
И конечно, это больше напоминает своей обречённостью бессильные проклятия. Одновременно – и литературе и миру в целом.
Пелевин и прочие представляют в литературной истории России какое-то бесплодное время.
И в литературной истории уж точно пройдут «без шума и следа, не бросивши векам ни мысли плодовитой,
ни гением начатого труда».
Так простодушно об этом думаешь.






Переписка
Алексей Лосев и Ольга Позднеева. Переписка 1909-10 годов.
Читаешь эти нежные письма, написанные сто с лишним лет назад молодыми людьми 15-17 лет...
Клялись в любви. Потом Лосев решил, что этого ему пока не нужно.
Рассудочность, конечно, будущего «доктора философии».
Или просто логика нежных отношений?
И то, наверное, и другое.
Что-то вспыхивает, какие-то нежные впечатления, привязанности. Рефлексивно можно развить это в то, что можно называть и называют какими-то другими словами – увлечением, любовью.
А что это было на самом деле? Тут-то и понимаешь бессилие как-то  достоверно словами объяснить человека.
Объясняют словами. Сначала одними словами, но проходит время, и уже возникают, достаются откуда-то новые, другие слова. И так далее. На все находятся слова.
Но человеческая жизнь, чувства, состояния человека все время как-то ускользают из словесной обёртки.
Приходится оправдываться за прежде сказанные слова. Тоже с помощью слов. Слова находятся.
Клялись в любви. Но это было увлечение? Глупости!
Увлечение не вылилось в любовь. Или любовь оказалась увлечением.
Молодая игра в нежные чувства... И в слова.


Сказки
*
- Не ешь меня.
- Это еще почему?
- Сейчас пост, а я на сметане мешён.
*
«Емеля» – сложная сказка. Запутанная, многообстоятельственная...
Некоторых современных детей  она не трогает.
*
Два Иванушки-дурачка из разных сказок и один Емеля-дурак.
*
- Два Иванушки-дурачка из разных сказок и один Емеля-дурак.
- Что с ними не так?
- Встретились.
- Где это?  В сказочном пространстве?
- А интересно было бы!
*
Литературная сказка.
«Мэри Попинс вышла замуж за Гарри Потера, и у них родились дочка Алиса и сын Маугли, которого они потеряли в лесу».
*
ТВ. Сказка. Баба-Яга:
- Что тебя сюда привело, Иван?
–Дело государственной важности».
Это юмор такой. На Бабу-Ягу произвела впечатление фраза  «государственная важность».
Будто и она член этого государства. Жительница отдалённых окраин. Представитель исчезающего малого народа.
Притеснённого маловерами из материалистов.
*
Гарри Потер, Смешарики, Телепузики… Новое пополнение компании Буратино, Чипполино, Незнайки и других весёлых человечков».
*
- В сказках бывает Елена Прекрасная, а ты Елена Прикольная.
- Ещё бывает Елена Премудрая.
- Ну, это не про тебя!
- Сам дурак!
*
Трогательный момент в сказке.
Что-то полупонятое, на полудогадке... Доскочил! До двенадцатого венца...
«Тем временем царь кликнул клич: всем добрым молодцам, холостым, неженатым, съезжаться на царский двор. Дочь его, Несравненная Красота, сядет в тереме о двенадцати столбах, о двенадцати венцах на самый верх, на третьей вышке и будет ждать: кто с одного лошадиного скока доскочит до неё и поцелует в губы, за того наездника, какого бы роду он ни был, царь отдаст её в жёны».
И еще красивей:
«Он разогнал Сивку-бурку, гикнул, ахнул, скакнул – двух венцов только не достал. Взвился опять, разлетелся в другой раз – одного венца не достал. Еще завертелся, закружился, разгорячил коня и дал рыскача – как огонь, пролетел мимо окошка, поцеловал царевну Несравненную Красоту в сахарные уста, а царевна ударила его кольцом в лоб, приложила печать. Тут весь народ закричал: – Держи, держи его!»
Зачем вот только!
Почему-то в детстве навёртывались слезы на глазах когда воспитательница дочитывала до этого места. Непонятно, необъяснимо.
И запомнился этот момент ещё с одной подробностью: Красота Несравненная заплакала после того как доскакнувший на своём коне до двенадцатого венца и поцеловавший царевну в сахарные уста Ивашка неожиданно пропал.






Виктор Топоров
*
Доблестный Виктор Топоров. Был такой литературный критик.
Именно «доблестный». Не храбрый, не отважный, не героический… А доблестный. В этом слове нечто от «блеска». Блеска сабли. Что-то почти бездумное, импульсивное, упреждающее, не дающее ни себе, ни врагу времени для раздумий. Лёгкое, разящее, неосновательное… Холодное оружие. Времена кавалерии, доблестных походов, рейдов, атак, бросков, сшибки, ловкости, горячности, устремленности, самозабвенности, азарта, легкомыслия, игры, баловства, презрения к опасности…. Лихость. Второе слово. Лихой рубака. Лихой Топоров. Вот это, например:

«Литература всё очевиднее значит хоть что-то лишь для самих литераторов. Поэзия — для поэтов, критика — для критиков, проза — для прозаиков, фантастика — для фантастов. И ни для кого кроме».

В этом он не далёк от истины. Что ж делать!
*
Теперь понятно это его «знание жизни», понятно, откуда оно. Двенадцать лет «Сайгона», да по полной программе, да чуть ли не в каждый день… Такую школу ничто не заменит. «Знание жизни» из первых рук.






Умные книги
*
Такое непонятное чтение, что он перелистнул две страницы вместо одной и продолжил чтение, какое-то время даже не замечая этого.
Но потом все же честно вернулся назад, чтобы продолжить своё  унылое, в полуобмороке путешествие по этой словесной  пустыне почти полностью недоступного пониманию текста. Зачем-то.
*
Сын и мама.
- Ты можешь прочитать умную книжку?
- Могу.
- А ещё умней?
- Ну да.
- А самую умную? 
- А Гуссерля? – поинтересовался папа, услышав разговор.
*
Некто Джеймс Фрей написал книгу «Как написать гениальный роман».
Знает же! Чего ж не написал? Встал в один ряд с Львом Толстым, с Томасом Манном!
Только на другую букву.
Есть анекдот про экстрасенса-провидца.
Некто стучит в дверь такого экстрасенса, а тот спрашивает: «Кто там?»






Учебники
*
Некоторые предложения из упражнений в учебнике по русскому языку С.Г. Бархударова.
Чем не традиционная японская поэзия:

«Воздух изредка дрожал,
Как дрожит вода,
Возмущённая падением ветки».

Или еще:

«На дворе сыро и туманно,
Как будто пар подымается
От пахучего навоза».

Надо только предложения разбить на строчки.
И предварительно проставить нужные буквы, пропущенные в словах, и расставить знаки препинания.
*
Вырисовывается будто бы просвет – не человеческий, конечно, но, можно сказать, «экзистенциальный»...
Набрался словечек и понятий от чтения учебника «Экзистенциальная традиция в русской литературе ХХ века».
Филологи. Интеллектуальная смелость. Как бы.
Понятийный аппарат, почерпнутый умными тётками из книг, написанных чуть ли не кровью. Все теперь оприходовано, расписано по параграфам, привязано к системе…
«Катастрофичность бытия, кризисность сознания, онтологическое одиночество человека…»
Там, где реально рвались жилы в нечеловеческом напряжении попыток постижения, у них филологическая дисциплина.
Еще понятия: «суровый рок», «идея Бога», «безграничный Предел», «неискоренимая зараза греха», «отчуждение», «мир без Бога», «отчаяние», «Ничто»…
Просвет. В понимании. Раз умным тёткам не страшно…






Учёные книжки
*
Книжки по эстетике, по литературознавству, искусствоведению, пытающихся объяснить механизм, основные элементы, связи и т.д. в творческом деле напоминают влюблённых в своё дело гидов-сторожей из какого-нибудь гигантского замка или пещерного города, со множеством переходов, тайных лесенок, дверок, лифтов, лазов и т.п.
Эти хранители тайн искусства  помешаны на всем этом деле, могут день и ночь водить вас по всем хитросплетениям галерей, коридоров, переходов, лихорадочно объясняя гениальную выдумку создателей всего этого.
Время от времени они выводят вас на какой-то балкон или к окну, откуда  виден знакомый и ясный привычный нам мир.
И это самые торжественные моменты. Гид заранее объявляет номер: «А вот сейчас за этим поворотом будет комната, откуда виден город, который ниоткуда больше не виден». Или что-то в этом роде. И вот мы на этом балконе. Оглядываемся, восхищаемся, а потом опять даём себя увести в лабиринт, чтобы выйти где-нибудь еще.
Так у литературоведов и прочих -ведов можно блуждать по переходам и немыслимым галереям построений учёной мысли, чтобы в конце концов выйти на свет Божий и услышать нечто знакомое, понятное и простое, подобное виду на окрестные поля с какого-нибудь окна какой-нибудь восточной башни рыцарского замка.
*
Научно. Профессионализм узкоспециализированный. Все крохи подберут. Все объяснят. Расскажут, как это работает. Не оставят места полулирическим умозрениям дилетантов.






Что-то экзистенциальное
*
Книжка про экзистенциализм в литературе. 
Так всё расписано, будто речь идёт о каких-то действительно важнейших научных открытиях в миропонимании человечества. Такие, например, какие были сделаны  Бором, Резерфордом или Гейзенбергом.
Здесь свои имена: Кьеркегор, Ницше, Кафка, Сартр... Заканчивается этот ряд на  Мамлееве!
Один сковырнул, другие ещё и пошло-поехало. Прогресс! А в литературе.
Достижения! Кто скажет о жизни более безотрадные вещи.
*
А вот  вместо «Экзистенциальной традиции в русской литературе» попадут в руки «Записки кавалерист-девицы». И так  хорошо и легко читаешь это! С облегчением. Будто удалось отогнать дурной сон.






«Шерлок Холмс»
Это психологическая фикция, пустышка для развлечения публики? Наверняка. Как и большинство детективов вообще.
В любом из них заложен некий придуманный трюк. То ли психологический, то ли вообще мистический, когда авторам не хватает терпения и знания деталей уголовных историй, и они прибегают к каким-то сверхъестественным штукам.









л1

ЛИТЕРАТУРНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ



Земная слава
Ненаучно-фантастическая фабула. «Ему показывают «тот» мир. Показывают суть вещей, которая «там» - на том уровне - уже ясна. Ясна, конечно, относительно - именно на том уровне. Но он так глуп, что после возвращения оттуда захотел стать чем-то вроде «великого» писателя, писать неслыханные, поражающие публику своей пророческой глубиной вещи.
Несоизмеримость: знаний, к которым его приобщили в «том» мире и земной убогости! Но его воображения хватило только на земную славу. Как же! - все по складам читают, а он уже шпарит без запинки. Первый ученик!


Исчезновение литературы
*
«Чудеса? Это как-то не совсем  в традициях русской литературы. Может быть, разве что от южной, малоросской её части... Гоголь, Булгаков... Тот же Олеша, у которого “Три толстяка”. Впрочем, это бесчудесная сказка».
*
А вообще литература – достаточно капризная вещь. Она не совместима с чудесами. Она моментально испаряется. Исчезновение литературы. В случае каких-то чудесных событий, как-то: нахождение чемодана с долларами, клада, встреча с НЛО, открывшиеся вдруг сверхспособности... Все сразу обессмысливается. Отвлечение от литературы. Отречение от литературы. Легко находятся вещи, которые поважнее  литературы.






Нутро
Страшное нутро жизни. Вспарывание. Как вспарывают подушку или живот. И все вываливается. Все нутро… Это самый огрубленный, верхний фабульный ход. Дальнейшие различия - в зависимости от того содержания, которое вкладывают в это нутро. И как на всё это смотреть.


Пародия
Пародия она и есть пародия. Ничего нового. Отправляются от того же места, что и пародируемый объект. Идут таким же путем и приходят туда же... Только по дороге смешно.


О поэзии
*
Поэзия – это покой, ожидание. Все уже произошло. Можно, если хочешь, рассказать об этом. Напряжение и порыв - до того, как что-то будет доверено знать.
*
Поэзия. Те же слова. Поэзия в прозе и в стихотворной форме. Те же слова. Что и в обычных прозаических и стихотворных текстах. Те же. И другие. Что-то появляется. Что-то вроде особой интонации... Без этого стихи смешны. Стихи без поэзии.
*
Поэтическая размягчённость. Хочется махать в воздухе  руками, становиться на цыпочки, говорить протяжным поэтическим голосом, на душе неспокойно…
*
Поэзия - идеальное средство говорить о своём идеальном мире посреди реального, бытового мира. Разрешённый способ противостояния «миру гирь и мер». «А что? Я ничего и ручки вот!»
*
Поэзия – добывание достоверности. Поэтическое слово становится достоверностью высшего порядка - несомненным. «Просто словам» - не верят. Верят «поэтическому слову».
*
Поэзия не как искусство, а как выражение молодости, чистоты и красоты души. Может быть, этого достаточно?
*
Поэты. Их тексты, конечно, требуют более интенсивной технологии, чем прозаические. Надо приложить массу старания и изобретательности, чтобы сказать что-то осмысленное стихами.
Оправдано ли это? Бывает за этими усилиями - пустота. Сил больше, а смысл...
А тут ещё надо обязательно, чтобы это были не просто стихотворные тексты, а поэтические!
Но ведь пишут! Стараются! Борются с пустотой.
*
Все же поэзия – это что-то «кромешное».
«Это выжимки бессонниц, это свеч кривых нагар...»
Эти сборники, дающиеся с таким трудом! Это непрестанные попытки поймать в слова невыразимое! Это полусумасшествие.
Такой сорт духовной алхимии.
*
Сложная материя поэтической работы. Только чуть-чуть погрузишься... С помощью Гаспарова. Только чуть-чуть! А есть такие, кто все это держат в себе постоянно! А весь остальной свет равнодушен к этому, живёт не ведая.
И будто нынешняя поэтическая жизнь примитивней той, какая была при Ахматовой, Цветаевой, Мандельштаме...
Ну, или сложности нынешнего мира не такой  высокой сложности.
*
«Поэзия. Весь мир будто на кончике пера. И все возможно. Смешение разных видов радости. Радостей от разных источников. Все одно в другом…»
*
Очередная попытка  сформулировать сущность поэзии.
Неприкладные тексты. Что-то поверх наличного бытия.
Поэзия это тот дух, который обитает в теле стиха. То ли слова порождают поэзию, то ли поэзия присоединяется к слову.
*
«Не утруждайте скорбный ум обзором тьмы нечистоплотной...»
Продолжение разговора о смысловом содержании поэтических текстов.
За употреблёнными словами смысл, едва наметившись, обрывается. Но все звучит красиво.
Есть редкой глубины строчки. Встречаются у разных авторов. Это ещё ОМ подмечал. Где-то, кажется у его жены в воспоминаниях, говорилось о том, что ОМ выискивал у разнокачественных авторов хорошие места.
*
В поэзии открыли очень ценную для шарлатанов вещь. Можно половину из того, что пишешь, не понимать. Самовыражаться таким образом. Не давая себе труда быть понятным для простого, не продвинутого  читателя.
Просто поэзия! Которой пытаются выразить невыразимое. То, что нельзя сделать каким-то более рациональным способом.
Пишут не углубляясь, не добиваясь ни от себя, ни от публики полного понимания написанного. Очень удобно.
У некоторых больших авторов такое небрежение к ясности, понятности поэтического текста завораживает, увлекает, даже очаровывает. Но чаще всего это раздражает и вызывает недоумение.
И это у «больших» авторов прошлого! Что уж говорить о современниках! Мимо их стихотворных ребусов проходишь совершенно без сожаления.
Как мимо лохотронщиков.
*
Что это? Неясно. Может быть, это поэзия?
Если не очень понятно, но как-то цепляет, значит это должно быть что-то поэтическое. Отсылающее в иррациональное, не объяснимое нормальной, обычной  логикой.
*
«Может быть, поэзия это попытка ухода от банальности других взглядов на мир.
То, что не произносится просто так, - поётся. То, что нельзя без тоски и отвращения воспринимать в прозе, то принимается в поэтическом виде.
Поэзия – это совсем и не стихи, как принято считать.
Поэзия это такая полевая материя, которая пронизывает мир и даёт совсем другое – не обыденное, не банальное, не пошлое – понимание.
Если это поэзия, конечно.
Поэзию нужно ждать. Выжидать. И в нужный момент накидывать на реальность её сеть. Из той самой поэтической материи.
Не у всех хватает терпения и понимания, что по-другому не бывает».
*
«Поэтические опилки». Раньше с опилками ассоциировались только некоторые прозаические произведения. Оказывается, и для иных стихов, точнее определение не сыщешь.
*
Как бы поэтическая лабуда. Имитация – по большей части. Ремесло стихосложения. И весь мир – условность, продукт для переработки.
*
П.А. Вяземский, Записные книжки.
«Полевой написал в альбоме г-жи Карлгоф стихи под заглавием: "Поэтический анахронизм, или стихи в роде Василия Львовича Пушкина и Ивана Ивановича Дмитриева, писанные в 19-м веке". И какие же это стихи в роде Дмитриева! Вот образчик:
 
   Гостиная - альбом,
   Паркет и зала с позолотой
   Так пахнут скукой и зевотой.
 
   Паркет пахнет зевотой! Что за галиматья! А какое отсутствие вкуса и приличий, литературное бесстыдство в глумлении подобными стихами над изящными и образцовыми стихами Дмитриева. А есть люди, которые смотрели, есть такие, которые смотрят и ныне на Полевого как на критика и на литературного судью. Полевой был просто смышлёный русский человек. Он завёл литературную фабрику на авось, как завёл бы ситцевую или всякую другую мастерскую. Не очень искусный и совестливый в работе своей, он выказывал товар лицом людям, не имеющим никакого понятия о достоинстве товара. Опять, как русский человек, надувал он их немножко, как следует надувать русских потребителей. Почему же и нет? Это в порядке и шло благополучно. Товар по мастеровому, и покупщик по товару. Так вообще идут две трети всякой торговли».

Что, собственно, не устраивает Петра Андреевича? Вполне себе поэтично и интересно. Почитал бы он стихи из ХХ века! А то: «Падение нравов!» Нет, не так: «какое отсутствие вкуса и приличий, литературное бесстыдство»!
Эти стихи в ХХ веке могли быть написаны кем-то бесспорно талантливым. Напоминают, например, Ахматову. Да и «Паркет и зала с позолотой Так пахнут скукой и зевотой» - вполне образно и оправданно по смыслу. Средствами поэзии передаётся именно то, что хотел автор. И именно средствами поэзии!
*
Бродский говорит об Одене, что тот обладал «лингвистическим даром». Это несколько неожиданно.
Но и выражение «поэтический дар» – столь же как-то неадекватно сути человека, занятого литературным творчеством.
«Поэтический дар» – нечто неопределённое, закрытое...
 «Лингвистический дар», наоборот, - что-то слишком конкретное, суженное, примитивизированное и даже, может быть, намеренно вульгаризированное. Для обострения ситуации высказывания.
*
Поэт? Эта его борьба с Лебядкиным в себе...
*
«Поэты смыслов» и «поэты-словесники». Можно ли так их различать?
* 
«Поэзию не обманешь.
И поэзия не обманывает.
Стихи – могу, поэзия - нет».
*
- Так же путанно, «темно», «не по простоте», только в рифму, и все они писали.
- Нельзя ничего по-совписовски в лоб!
- Почему? Всякое случается. Здесь не может быть однозначных правил.
- Может быть, но это запутывание затягивает.
- Но это же не нарочно! Значит, что-то по-другому нельзя было сказать. Это такая борьба с реальностью за обретение смысла и понимания.
*
Отыскивать что-то в поэзии. Как в чулане. Среди старых забытых вещей.
*
Цветаева, Ахматова… Что это было?
Это форма выражения своего положения в мире, форма самоидентификации.
*
Поэтическая схоластика 19 века. Осмысление человека и мира - только из себя, из своего не вооружённого какими-то учёными познаниями разумения. Просто воображение и те почти не меняющиеся с библейских времён образ жизни, быт, представления о мире, которыми располагали люди, жившие при свечах и лучинах, передвигавшиеся на лошадях и парусниках.
Во времена, положим, Лермонтова никто и предполагать не мог что-то другое. Схоластическое время тянулось и тянулось.
В каком-то смысле это было хорошо. Жили себе и жили. Будто пережидали доставшееся им время - как моряки пережидают океан, переплывая его.
У всех наверное было это чувство бессилия перед огромностью, непреодолимостью, непонятностью устройства этого мира.
Но поэтические души всегда хотели большего, пытались выскочить из этого состояния бессилия и ничтожности перед мирозданием. Выжимали из себя всё, что позволял им их схоластический подход.
Совершенствовались в схоластических размышлениях.
*
«Поэзия. Больше прекраснодушия. От поэтического восторга. В творцах.
У них будто есть власть над миром. Воображаемая власть. Они реально ощущают эту власть. Пусть она и действует только в пространстве листа бумаги.
У них какое-то подобие власти над людьми. Они оценивают, определяют людей, надевают на них маски, помещают их в отношения, «в свои мысли», в идеи… Безнаказанно».
*
Где-то сказано было о тех средствах постижения реальности, которыми обладают разные искусства.
Литература, кинематограф, музыка, живопись...
Они отличаются возможностями, имеющимися у них для передачи авторского понимания.
У поэзии свои ограничения. Она не может выйти из схоластического способа познания реальности.
Всё те же средства выразительности со времён древне-римских греков.
И помимо воли эти средства подстраивают под себя всего автора, почти навязывают ему систему видения, варианты оценки действительности, ходы мыслей...
Поэтические темы почти неизменны с древнейших времён.
Проходящее время, несчастная любовь, утраты, разочарования, жестокость жизни, бессилие перед жизненными трудностями, бренность бытия...
У кого из поэтов нельзя отыскать что-то подобное! Это само напрашивается. И всё потому, что поэт смотрит на мир из своей схоластической запертости в себе самом. Келья, клетка, отшельническая пустынка...
Это положение неизменно способствует порождению примерно одного и того же набора впечатлений.
Что же... Это такой жизненный выбор.





Стихи
*
Идти и рассказывать себе маленькие стихотворные истории. Про Царское Село, про «суетливую нежность», про «большого карася»...
*
Говорить красиво, многозначительно, непонятно, в рифму, куплетами – это и называется  стихами.
*
Поэтичные стихи. Поэтические стихи. Или так: «в стихах не хватало поэтичности». Не хватало поэзии. Стихи без поэзии.
Открытие в области литературоведения: «в стихах обязательно должна быть поэзия».
*
Стихи – это претензия более высокого порядка, чем проза.
*
Приблизительность смысловая. Стихового словоупотребления. Случайность… Даже у лучших.
Или «полуслучайность». Это уже можно воспринимать как похвалу. «Полуслучайность» - это когда будто случайно и,  в то же время, невероятно точно. Чудесным образом.
Какая-то игра, словесно-рифмо-метро-ритмическая. Эквилибристика.
Но только находясь в заданности этих условий игры, можно иногда сотворить что-то невероятное, что невозможно вне этого игрового пространства.
*
Стихи - будто заговоры. Отношение к ним, отношение к слову - как к чему-то имеющему волшебную силу.
*
Маленькая тёплая жизнь.
Стиховая необходимость для рассказа о ней.
И никакой потребности в ритме, рифме в напористом стихотворном тексте.
Только одно душевысасывающее желание: заново перебрать этот мир. С обновлённым чувством.
*
Для стихов нужна какая-то уверенная правда. Все должно быть эмоционально понятно.
*
Потребность в такой форме выражения. Для передачи ощущений. Сиюминутных.
Будто подстраиваются под подлинные природные ритмы, интонации, под гул времени и пространства.
Реальная вещь! Ведь не зря появилась эта потребность у человечества. И именно как подражание чему-то уже присутствующему, работающему в этом мире. И будто без этого не передать во всей полноте ощущения от жизни, от этого мира.
*
Чудо стихов, в которых оказалась поэзия. Чудо поэзии и именно в виде стихов. Ритм, рифмы… Эти стихотворные средства – как подтверждение истинности, закономерности, ценности содержания текста.
Проза в этом смысле простоватая скромница. Её благородные качества – при их наличии, конечно, - не сразу угадываются под обыкновенной, без специальных словесных затей внешностью.
*
Довольно смешное и странное занятие: рифмовать. Это ещё ЛН заметил.
Соединение смыслов, заложенных в поэтическом высказывании, с помощью такого постороннего смыслу средства как рифма. Это сильное средство поэтического внушения.
Проза себе ничего такого не позволяет.  Она не облегчает себе смысловые задачи.
*
Когда стихотворческая профессия заслоняет то, для чего было придумано это как бы литературное занятие...
Надо выдавать очередное «ля-ля». Без особой на то потребности и необходимости.
Только иногда и у них прорывается что-то будто оторванное от живой души, от сокровенности внутренней авторской жизни.
Часто это не очень оптимистично.
И не очень понятно, зачем это не проза.
*
Проскальзывает по лестнице строк намыленный рифмами смысл, проскальзывает и исчезает.
*
Стихи, вернее настоящая поэзия, - это как сны для психоаналитика. Смело можно догадываться.
*
«В стихах хороши их торжественность, почти праздничность, уверенность, впечатывание, знание окончательного, напружиненность, вытянутость в струнку…»
*
Верлибр. Или как говорят эти халтурщики – «верлибры». От этого слова веет самонадеянной бестолочью одного знакомого халтуряльщика. Стих, ковыляющий на одной ноге. К верлибру чуть ли не отвращение. И именно из-за этого типа, оседлавшего этого литературного ослика, и скачущего на нем без стыда и угрызений совести.
Впечатление патоки. Не от жанра, а от психологической подосновы типов, пытающихся своё липкое сладенькое варево выдать за поэзию.
*
Он то на гитаре учил аккорды, то на балалайке бренчал…
А то захотелось ему вдруг версификаторства. Чего-то стихового.
Будто это особое дыхание. Все сцеплено, ладно, беспрерывно…
И будто бы все спасение в словах, в их потоке, в их смысловой связанности. Потянуть за ниточку слов. А на другом конце, как рыбка, - что-то осеняющее, заставляющее верить, понимать, соглашаться, смиряться, видеть мир, не вызывающим недоумение, страх, отчаяние.
*
Стиховое качество – возможность углубления в смысловую ткань стихотворения, и при этом, не натыкаясь на несуразности, неточности, приблизительность...
Стихи бывают как минное поле – того и гляди во что-то вляпаешься.
*
Интересно «переживать» стихи. То за одну строчку зацепишься, то за другую.
В хороших стихах находишь отражение мира – на какую бы тему они ни были написаны.
Будто узнаешь мир, который и сам таким видишь. Но и открываешь его с неожиданной стороны.
*
Стихи, вернее настоящая поэзия, - это как сны для психоаналитика. Смело можно догадываться.
*
Читаешь наизусть чужие стихи. И кажется, что оказываешься на какое-то время в каком-то подобии творческого процесса. Переживаешь чужое творчество. Вспоминаешь стих, пробираешься по тексту. Выстраиваешь логические связи по тексту. Замечаешь многое, что проглатывалось некритично при просто чтении. Находишь слабости, натяжки, непроваренности…
Даже и у самых-самых. Оказывается, это очень живое дело!
*
Стиховая форма для некоторых тем кажется совсем не подходящей. Всё-таки стихи – нечто искусственное, прихотливое и уже на этом шаге как бы говорящее об условности переживаний, о которых пишут. Это снижает доверие к тексту, к его идее.
Это можно расширить на всю литературную продукцию. Всё-таки литература – это игра, баловство. Известно же, что «когда говорят пушки, музы молчат». И когда у человека реальное горе, никакие слова не помогают. Тогда и музу близко не подпускают. Как родственников - в реанимацию. Пусть посидят в коридорчике, подождут, пока автора не отпустит до такой степени, что ему на ум придёт писать стишки.
*
Неловкий, хромой, колченогий поэтический смысл. На это, конечно, можно закрыть глаза. При желании.
Что часто и делают.
*
Выковыривает стихи из подсознательных импульсов.
*
Поэтическое слабоумие. Приступами.
*
Вместо Пушкина и Лермонтова:
«Пусть бегут неуклюже
Пешеходы по лужам...»
*
Песенка.
«Что мне снег, что мне зной,
Что мне дождик проливной,
Когда мои друзья со мной!..»

Легкомысленное занятие. Сопрягать смыслы с помощью совпадений окончаний слов!
Так и есть.
Наверное это и смущало в стихах Л.Н.
*
Стихи «в живую», с голоса кажутся интересней, глубже, лучше. При чтении стихов в голос к просто тексту присоединяется дополнительная информация, которую несут интонация, эмоции, тембр голоса, актёрские способности, особенности личности, автора или чтеца...
И всё-таки более объективно о качестве стихов можно судить по книжному тексту.
*
«…лишь слышно ворон глухо
Зовет товарищей своих
Да кашляет старуха».

Всё-таки странное занятие. Говорить в рифму.
*
Иногда после обильного чтения чьих-то стихов возникает эта забытая со школьно-студенческого возраста потребность в стихах собственного приготовления – потребность в проговаривании слов не просто так, а в определённой стихотворной форме - с определёнными метром и ритмом.

Хоть бы пару строк...

«Ты пытаешься долго, упрямо
Одолеть этот сумрачный мир...»

Может быть, подобия стихов. Такой способ справиться с текущими ощущениями.

Это, конечно, искусственный способ. Способ перетерпеть.

Да и те же стихи... Самый стихотворный минимум. Может быть, самая суть. Поэтическая. Как сможешь.

Теперь за такое не берёшься. Очень затратно душевно, и результат сомнительный. А были времена…
\Из НР-3
*
«Пари;жская но;та» — литературное течение в поэзии русского зарубежья, возникшее в Париже в конце 1920-х гг. и просуществовавшее до конца 1950-х г.г.»
«Когда говорят об эстетических принципах «парижской ноты», то всегда вспоминают знаменитое определение «истинной поэзии», данное Г. Адамовичем в 1930 г. на страницах журнала «Числа»:
«Какие должны быть стихи? Чтобы, как аэроплан, тянулись, тянулись по земле и вдруг взлетали… если и не высоко, то со всей тяжестью груза. Чтобы всё было понятно, и только в щели смысла врывался пронизывающий трансцендентальный ветерок. Чтобы каждое слово значило то, что значит, а всё вместе слегка двоилось. Чтобы входило, как игла, и не видно было раны. Чтобы нечего было добавить, некуда было уйти, чтобы «ах!», чтобы «зачем ты меня оставил?», и вообще, чтобы человек как будто пил горький, чёрный, ледяной напиток, «последний ключ», от которого он уже не оторвётся. Грусть мира поручена стихам».
Чего захотели!
И это слегка напоминает перечень принципов писания стихов, которым следовали японские поэты. У них это, конечно, было более развёрнуто, выверено и охватывало более широкий спектр качеств, которым должно соответствовать поэтическое произведение

«Они (японские поэты) уже знают, что это должно быть. И не видят в этом насилия над собой. Все эти понятия японской поэтики... 
...
Жестко выработанные ограничения или, скорее, требования к художественному тексту... Должны быть саби, каруми, югэн, хосоми, сиори, ёдзё... А иначе это никуда не годится.

Сатори - озарение, просветление, интуитивное видение вещей и явлений и конечное знание, достигнутое непосредственно, чувство сопричастности высшему бытию.
Саби - патина, налет старины,
Каруми - легкость, сочетание глубины мысли с простотой, ясностью выражения
Аварэ - очарование,
Югэн - глубокий, не раскрываемый до конца, существенный, неизменный, сокровенное, таинственное чувство, проникновенная  красота.
Хосоми - тонкость, хрупкость. Углубленное созерцание природы, осознание ее красоты в скромных явлениях.
Сиори - гибкость, соучастие внутренней жизни того, что изображает поэт. Сиори характеризует стихотворение, которое  предполагает некоторую семантическую вариантность и ассоциативность.
Сиори - это особое настроение, безличное чувство просветленной печали и сострадания.
Ёдзё - ассоциативный подтекст. Избыточное чувство.
Какэкотоба использование полисемии слов, омонимии.   

Иногда кажется, что так и должно быть. Должна быть сиори и никаких гвоздей. Это подразумивает какую-то философскую культуру, какое-то нажитое годами жизни и работы понимание природы вещей. Некая законченность, в каком-то смысле, картина мира и определенность, каноничность представлений о природе искусства, его законах, о его ценностях. У европейцев этого совершенно нет. Трудно представить себе западного автора, который сознательно при работе стремится выдержать что-то подобное этим тонкостям японской литературной кухни. А для них это так очевидно, как инь-ян. Это колебание около некоего средоточия, а не поступательное движение».         \Авторы
*
«Спрятанные в стихи. Игра в прятки. В стихах».





Поэзия и остроумие
Упрощение  - от поэзии. Это она предлагает свои красивые простые  решения. Ничего не нужно ни знать, ни искать, не нужно мучиться, когда под рукой поэзия…
Или остроумие. Остр;та взрывает любой конфликт. От всех авторских сложностей, философии, проклятых вопросов и т.п. – в несколько удачных сочетаний слов, в несколько строф.


Поэзия и проза
*
У поэта есть его поэтическое ремесло. Поэзия прячется, иногда теряется в ремесле. У чернорабочих прозы ничего этого нет. Только сиюминутное, на пустом месте, из ничего.
*
«Романы, полные конфликтов, бытовых разговоров, каких-то “прямолинейных” высказываний, пристёгнутых к фабульному повествованию иногда просто только для того, чтобы они были... Для полноты картины. Композиция, образы, характеры, фабульные сложности... Еще много чего.
И поэзия… Где ты никому ничего не должен! Беззаботный как поэт».
*
Кажется иногда, что в поэзии меньше глупостей, чем её бывает в чем-то прозаическом.
Во всяком случае, в поэзии глупость не сразу замечаешь. Она может прятаться в неопределённости, в неявности поэтических смыслов. И как-то поддаёшься поэтической магии, шаманству и прощаешь поэтам логические, смысловые, фактологические ошибки. Упрятанные в ритмизованное, рифмизованное поэтическое бормотание.
Если в прозе все должно быть логически выстроено, продумано, взвешено, увязано и так далее, то в поэзии все это необязательно.
И вот в этой смысловой выстроенности, увязанности, понятности, необходимых прозаическому тексту, часто негде спрятаться со своей глупостью. Здесь сразу видно, если автор «не догоняет».
*
Понимание в подробностях, с логическими выкладками, взаимоувязками и т.п. – это проза. Она без этого не может существовать. Но есть еще как бы поэтический подход, где все это необязательно, где можно схватить что-то с лету, не утруждаясь деталями, подробностями... Поэты могут себе такое позволить, им это не возбраняется.
*
Поэзия – понимание другого уровня. Поэзия только, конечно.
*
Почему в поэзии все так лаконично? И почему проза так не может?
Поэтическое обобщение, концентрация впечатлений... Все равно непонятно.
Может быть, беллетристика – это как сериальное подобие искусства – для времяпровождения, для долгого неторопливого рассматривания, созерцания изображений мира в книге.
Никаких обобщений и концентрации. Неторопливое пережёвывание. Жизнь, ну, или выдуманное подобие жизни почти on-line. 
*
Тоска по поэзии, по стихам. Можно меньше ломать голову. Всё может изливаться как-то почти само собой. Минуя логику, упорядоченность, некую правильность, без которых в прозе было бы глупо.
Где её взять - эту поэзию?
Ни поэзии, ни нежных чувств. Может быть, это как-то связанные в жизни вещи.
*
Бродский. Апология  поэзии, а на самом деле - поэтических текстов в стихотворной форме.
И Бродский  довольно активно проводит эту защиту. Активно и даже агрессивно.
Оправдывается нападением.
Будто кто-то покушается!
И при этом...
Стиховая лаконичность... Можно, конечно,  и так считать...
Но ведь одновременно и очевидная избыточность - хоть чего поэтического, по большому счету, - как формы выражения - стихового текста!
Туда же и то, как часто не могут наговориться в стихах, стихами!
Ну, и, конечно,  смысловая приблизительность, известная необязательность в вопросе достижения точного, а не приблизительно подходящего по смыслу, словоупотребления. Оправдываемая  «поэтичностью» замысла.
Это как в повседневной разговорной жизни: «Но всем же понятно!»
Поэтические вольности. Шалости. Простительные.
Но иногда раздражающие. Портящие впечатление.
Это признаётся ими самими – поэтами:
«Бывают странными пророками
Поэты иногда…
Косноязычными намёками
То накликается,
То отвращается
Грядущая беда.

Самим неведомо, что сказано,
Какой иероглиф...»
(Михаил Кузмин).
*
Из «Автора»:

«В описании дикой природы
Имелась учебная цель,
Будто в школу пошёл
И пишу сочиненье:
Рассказ про ручьи и капель...»

Вспомнился Бродский.
А ведь это какое-то насилие над обыкновением сознания человека, над его бытованием!
Насилие – думать только стихотворно, ритмами, рифмами, метафорами, вывороченными поэтически смыслами...
Хотя иногда страсть как хочется!
Наверное у таких как Бродский эта страсть не затухающая.
*
Волков-Бродский.
«Со стишками, конечно, дело сложнее. Потому что проза — это просто завелся и... В прозе есть тот механический элемент, который, видимо, сильно помогает. Я не знаю, я никогда особенно прозой не занимался. Что касается стихописания — это, конечно, несколько сложнее. Для того, чтобы стишок написать, надо все время вариться в идиоматике языка. То есть слушать его все время — в гастрономе, в трамвае, в пивном ларьке, в очереди и так далее».

Это говорит лишь о том, что стишки – это нечто более искусственное и искусное, в сравнении с прозой. Это как хождение по канату или езда на одноколесном велосипеде. Самое интересное в этом положении, что эти стихотворные осложнения заставляют поэтов делать немыслимые в обычных условиях вещи, вынуждают к этому, толкают на это.
Поэзия живет в осложненном языковом мире, и, если она достигает каких-то небывалых высот, то результаты этой работы, действительно, нисходят в мир прозы как бы свыше.
У прозы чаще всего совсем другие задачи. Не языковые. Хотя прозаиков и хвалят за богатство языка, виртуозность владения им и за метафорическое изобретательство. И тем не менее это не самое главное, это скорее служебное, попутное и, может быть, необязательное.
Вот и Бродский о том же:

«Поэт работает с голоса, со звука. Содержание для него не так важно, как это принято думать. Для поэта между фонетикой и семантикой разницы почти нет».
*
Каким странным иногда кажется стихотворный язык. Притянутый за уши, необязательный, притворный, условный… Думаешь – почему то же самое нельзя сказать нормальной бытовой прозой?
Можно сказать! Не загоняя в рифмы и метры. Ну, так скажи!
Может быть дело в том, что они все только частично поэты. Работают поэтами в поэтическом цеху! На работе – поэты, а дома - бытовые граждане. Снял спецовку, в душ – и домой.
Ругаешься на несколько стихотворений Льва Лосева. И тут натыкаешься на это:

«Леса окончились. Страна остепенилась. Степь - равноправье необъятного объема и неуклонной плоскости. Синь воздуха и зелень разнотравья. Тюльпаны молятся, сложив ладоши. Разнузданные лошади шалят. Раздут костер сушайших кизяков. Надут шатер китайчатого шелка. Взмывает Чингисхан на монголфьере. Внизу улус улучшенной Сибири. В курганах крепко спят богатыри - Хабар, Иркут и Ом с Новосибиром. А жаворонки в синем ворожат, как уралмашевская группировка: поют "ура" и крылышками машут. Тюльпаны молятся, сложив ладоши. Беспроволочный интернет молитвы соединяет их с Седьмой Ступенью Всевышней Степи».

И Word даже не хочет стихотворной лесенки – при копировании превращает стихи в прозу.
Но это поэзия и это именно стихи. На этот раз.

Это та стихотворная, поэтическая интонация, которую иногда ищешь. Которую нащупываешь исподволь. Она вдруг на часок затешется. И пропадет.






Почти ничто
«Дано мне тело...» И в лоб ничего не сказать. Можно по-другому, но все равно никогда – «чётко и ясно», никогда «в лоб».
Поэзия – умение говорить «не в лоб». Может быть, только и всего. Говорить то же самое, но не открытым текстом, не напрямую…. «Ничего не сказать «в лоб».
Потому что нет никакого лба. Это почти ничто. Слова только приблизительно обозначают то место, где находится это ничто. Или нечто. Невидимое. Можно все облепить словами. Будет видна поверхность «этого». Как в фильме про человека-невидимку.
Возможность и необходимость фабульных вещей. Именно! Чтобы не пытаться даже говорить прямолинейно. На то она и литература, чтобы ничего и не говорить прямо. Так как это невозможно.


Музейное стекло
Читателю не нравится, когда авторы отмеривают им реальность. Порционами. Это, порой, мучительно. Хочешь прорваться сквозь частокол авторских слов к подлинной реальности и не можешь. Реальность - под музейным стеклом и «руками не трогать».


Возвращение прошлого
*
«Литература возвращает прошлое». Его надо возвращать. И не потому, что оно такое хорошее было, а чтобы можно было что-то проверить. В нынешнем понимании.
Понимаешь, когда сравниваешь.
Кажется, что сравниваешь. Кажется, что понимаешь.
Тут возникает очередные сомнения. И вопросы.
*
Использование прошлого. Запутывание прошлого. Впутывание прошлого в что-то как бы новое. Использование прошлого в виде декораций для новой пьесы. В самом деле, не идти же опять в институт, чтобы сидеть на лекциях. Или на работу в тот город молодости. Ну разве что ненадолго.
Двойственное отношение к прошлому. Как и у всех, наверное. Хочешь его пережить вновь, но не буквально.






Темы
*
Начало темы. Это всегда испытание. Надо заставить себя сделать первые шаги. Как заставляешь себя входить в холодную воду. Заставить себя всё бросить на берегу. Одежду, книги, ощущение безопасности обывательского бытия. Нырнуть, оторваться от твёрдого дна, преодолевать течение, стараться не отчаиваться, доказать себе, что «ещё можешь».
Ну и показать что-то в плавании. Доплыть хотя бы.
*
«Формальная тема». Все равно, о чём писать. Мир со всех сторон и в любое время одинаков. Если ты хочешь говорить о мире, а не рассказывать байки, «не вдаваясь».
*
Три книги. Троекнижие одного знакомого автора. Вариации на тему... Пожалуй, все-таки – на несколько тем. На несколько важных вопросов.
Может быть, в этом нет ничего плохого. В такой поглощённости. Что и как ещё может успеть смертный? Будь он трижды гений. Только что-то самое-самое. У всех. К этому или приходишь, или проходишь, как Л.Н., отдаляясь всю жизнь, но это есть. Это маленькое, смертное «за душой».






Без Бога
*
Интересно, что когда они что-то такое серьёзное напишут, то примешивают мистику. Им кажется, что это «просто продиктованные строчки». Кем-то продиктованные! И тогда уже «Ай да Пушкин!» Или: «Сегодня я – гений!»
Наверное в этом деле не мешает поддержка свыше. Для большей уверенности в своём труде.
И при этом...
 «Диктуют свыше...» Как бы Божественно просто это ни было, как бы гармонично ни казалось... Это все-таки не имеет отношения к тому - к «высшему». Говорят для красного словца, от нескромности, ещё по каким-то причинам. Им так кажется.
«…и просто продиктованные строчки ложатся в белоснежную тетрадь».
Кто там – наверху – знает такие слова! И мысли, и чувства! Кому это там интересно! Кто там возьмётся диктовать!
Но ведь всё равно пишут и пишут о том, что «диктуют», надиктовывают, шепчут…
Такое складывается у них впечатление. Так иногда все пригнано слово к слову, интонация к интонации, образ к образу, что начинает казаться, что это сделано чудесным, нечеловеческим способом. Про музыку и говорить нечего. Как? Откуда? Не иначе как из заоблачных небесных сфер. Больше неоткуда.
*
- А вообще, литература никому не нужна. Кого-то она греет, кто-то её  использует. У литературы нет Бога. Она существует в мире сама по себе.
- Может быть, тогда воспользоваться общим Богом? Мы же не язычники какие. 
*
«А ведь, в самом деле, некого вспомнить.
Бог покинул русскую литературу.
Такие есть голливудские антиутопии. Показываются бредущие по разрушенному атомной войной городу одинокие, унылые фигуры. Убогие тени с тупой тоской в глазах.
Это такая склонность к обобщениям».






Диалог
- Живая литература. Совсем нет ощущения тупика. Как у них. Этого просто нет. Что-то брезжит всё время. Миражи, глюки? Глупость?
- Живая литература? Но не дерево же, не дуб какой-нибудь, могучий и вечный.
- Да-да, скорее что-то вроде плесени или лишайника, которые способны выжить в местах с неблагоприятной обстановкой.


Беллетристика и проза
*
Беллетристика и проза. Условное, конечно, разделение. И не научное, не литературоведческое. Всё ведь может быть и беллетристикой и прозой одновременно. Но вот же разделяешь одно и другое, совершенно отчётливо понимая разницу между этими понятиями.
И это не одни только праздные выдумки. Это разделение, можно сказать, в обиходе у тех, кто рассуждает о литературе. «Ах, это одна только беллетристика!» - говорится в некоторых случаях. И имеется в виду что-то лёгкое, игровое, прикладное, ширпотребное, развлекательное, не глубокое, поверхностное и т.д. «Чтиво» - одним словом.
Всё дело наверное в отношении автора к своему занятию, в понимании, зачем он что-то вообще пишет. Это главное.
*
Бездумная беллетристика. Легкочитаемая. От неё не устаёшь. Она даже бодрит. Книги, которые бодрят, - беллетристика. Настоящая литература, требующая подключения всего в человеке, всего человека, требующая самоуглубления, чтобы находить быстрее нужные знания, ассоциации, воспоминания, опыт и так далее - утомляет. Она трудно даётся. Чтение – напряжённая работа.
*
«Паустовский – беллетрист!» Как неприятное открытие. Кем же он должен быть! И Бунин, и Лев Николаевич, и Фёдор Михайлович...
Ну и вот Паустовский. В него не приходилось заглядывать лет тридцать.
«Повесть о жизни». Из юношеского чтения.
Нечто разреженное, разведённое на бытовых разговорах и описаниях.  Это поразило. Открытием.
Беллетристика  и проза.
О «прозе» начинаешь задумываться под воздействием прозаических текстов поэтов: Цветаева, Пастернак, Мандельштам... Следом – Катаев, тоже начинавший поэтом.
Потом бесподобное «литературоведение» Шкловского, Бахтина, Лидии Гинзбург...
Но больше – поэты. Продирающиеся к пониманию таким непривычным для них способом и средствами.
Надо ли по-прежнему писать беллетристику? С ее имитацией реальности.
*
Рассуждение о крови, о судьбе, о предопределениях, о совпадения... И другие несерьёзные рассуждения. Ими пользуются как беллетристическим наполнителем текста.
*
«Пренебрежительное отношение к беллетристике. А ведь это не совсем уж собственный выбор – беллетристика или нет. Это то, к чему автор готов, на что способен, к чему склонен по своей внутренней природе. Именно! Различия здесь внутренние. Здесь и отношение к жизни, и образованность, и понимание сути авторского труда... Короче, беллетрист и тот, кто пишет то, что называют прозой, и оценивают как что-то художественно-литературное, - это птицы разного полёта».
*
Бройлерная технология писании романов. Эротическо-криминальные добавки…
*
Беллетризм. У этого занятия нет сверхзадачи. Беллетризм любой ценой. Чтобы оказаться в работе?
*
Выкраивает чувствительные истории. Беллетристический кутюрье.
*
Фабульное тупое писание... Неразрывно привязанное к писательству. В этом иногда усматриваешь что-то абсурдное. 
Дюма! Беллетристическая жуть!
*
Стивен Кинг в яркой обложке. В руках молодого человека.
Стал бы теперь читать беллетристику? Переводную!
Как оценить – плохо это или хорошо написано? Кого хвалить или ругать  – автора или переводчика?
Но главное – беллетристика! У которой несколько другие задачи. Не совсем литературные.
*
Много беллетристического, фабульного вранья -  чего-то необязательного, на потребу.
Или даже просто в качестве наполнителя. С совершенно, похоже, не литературными целями. Хотя кто их знает!
Это всё ужасно скучно и противно.
*
Не принимаешь уже беллетристики. Всю эту занимательность – что бы там ни было!
Некий  «легкофабульный» писатель...
Старое наблюдение: будто воздуху не хватает.
Это ощущение усиливает то, как издаются книги. Текст с большими интервалами, с огромными полями. Больше  пустоты, чем чего-то смыслового. Разреженность смыслового наполнения.
И это считаешь за какие-то принципиальные вещи!
Осознаешь, насколько то, что пытаешься делаешь, не похоже на такую беллетристическую продукцию.
И при этом не можешь защитить свой выбор, свою позицию при помощи связных, логичных выкладок.
Просто по-другому неинтересно.
После всего написанного в 20 веке!
*
ЛН:
«Мне кажется, со временем вообще перестанут выдумывать художественные произведения. Будет совестно сочинять про какого-нибудь вымышленного Ивана Ивановича или Марью Петровну».
Такое уже давно просится. Беллетристика, конечно, никуда не денется, но с литературой что-то подобное должно произойти. Со временем.
*
Рельсы этой жизни. С них не сойти.
Для этого, наверное, люди и выдумали беллетристику. Чтобы забывать на время о рельсах, по которым катится их жизнь.
Конечно, такое использование печатного слова не решает ни одной проблемы, не отвечает ни на один  жизненный вопрос. Вопросы не обойти. Сквозь них надо продираться. Что все и делают.
Ну, это старая история. Где человек с его проблемами, а где «книжонки-книжулечки»! Так что пусть себе читают! Пока поезд идёт.
*
Беллетристика – это, в каком-то смысле ключик от этого мира.
Если ты, конечно, не литературовед или кто-то в этом роде, кому положено по его земной профессии разбираться в этом запутанном деле.
Беллетристу, кажется, проще: написал гениальное произведение - и всё в порядке. Никто ни о чём лишнем не спросит, написал и написал.
Наверное дверей туда не так много.
Но для беллетристики важно было не упустить время.
 Беллетристика - это молодость, самоуверенность, слепая вера, энтузиазм, энергия заблуждения…
*
Беллетрист не слышит никого. «Так надо!»
*
Впадают в беллетризм. Пытались что-то понять, о чем-то рассказать… Но впали в беллетризм.
Это издержки профессионализма. Надо строчить. Понял – не понял, а читатель, или, скорее, издатель, ждать не может.
*
- Поверхностные идут в литературу, а глубокие и основательные - в науку. А он слишком умный для беллетриста. И ленивый для учёного мужа.
- И что ему делать?
- А зачем? Что-то делать.
*
«Тщета беллетристики. Вместо инструмента духовности какие-то пустячки».
*
Не беллетрист. Не его дело книжки писать. Заполнять библиотечные полки.
Это работа такая! Только и всего. Дело привычки.
*
ТВ. О Фрейде.
Фрейд, его последователь... Они будто знают страшную суть человека. Его звериную натуру. И из этого исходят.
Это для беллетристики непригодно. Ну, разве что в небольших дозах.
Большинство авторов вообще обходятся без «теории человека». Выдумывают его. Созидают. Как боги.
*
Роман. Какие-то необычные отношения с необыкновенными женщинами. Все это из области мечтаний и воображения. И дальше этого почти ни шагу.
Впрочем, все беллетристы поступают так. Из бестолковости и обыкновенности нашей жизни строят невесть что. Такое у них занятие.
*
Биологи, генетики, психиатры, физики, астрономы...
Подбираются к тайнам жизни с разных сторон.
И беллетристы – туда же!
Открывать беллетристические тайны!
*
Не глубоко погружаешься в литературу.
Может быть, у неё и нет большой глубины?
Беллетристические лужи!
*
Придуманные страсти, придуманные ужасы... Дополнительные к тем, что уже присутствуют в жизни.
Почему так это не нравится! Восстаёшь против этого. Не можешь принять как литературную данность.
Не принимаешь то, в чём слишком много беллетристического. А эти страсти и эти ужасы – почти непременный атрибут беллетристики.
*
«Легкомысленная» беллетристическая литература.
Никак не выразить всю незначительность породы авторов, которые тратят на неё свои жизни.
И как незначительны они перед той реальностью, которая нависает над человеческой жизнью!
Эпифиты! Не паразиты, конечно, но «квартиранты», приживалы.
Как то, что они производят, бесполезно и даже вообще «не о том» в применении к той реальности, которая нависает над человеческой жизнью! И которая ждёт от авторов понимания, объяснения и какого-то, может быть, напрасного, но  самоотверженного порыва к улучшению этой жизни.
*
Беллетристическое любование этим миром.
Беллетристический способ переживания реальности. Будто дверь открылась. Приоткрылась – может быть.
И назавтра не вспомнить, отчего вдруг такая округлённость.
Такие сложные отношения с беллетристикой.
*
Романы, повести… Скуловоротные. Упражнения в древнем, архаическом ремесле. В изготовлении одежды из шкур или домотканого полотна. Это до невероятности абсурдное занятие. Композиция, образы, художественные идеи, выкройки, лекала, блестящие пуговицы…
Вся эта школьно-литературоведческая мануфактура. Абсолютно отжившая. Последнее, что принимаешь в этом виде творчества – Толстой, Шолохов, Томас Манн, ещё несколько имён. Остальное – беллетристика или детективы, то есть и не литература вовсе.
Даёшь право на существование пожалуй ещё только рассказам. Это то, что не далеко отрывается от души – как и поэзия – а значит, имеет всегда ценность – ценность души человека. В этом меньше ремесленничества.
Впрочем, и в рассказах и в больших формах важно суметь преодолеть литературу, суметь сдвинуть границу литературы дальше во времени. Островки, оазисы живой литературы. Вдруг, из ничего, из полной безнадёжности – что-то открывается в авторе.
А так-то - нечего подать этим ежегодным Букерам и пр. Плодят макулатуру.
«Моя жизнь в макулатуре» - вот как это называется. Вынужденно всё это, конечно. Надо же что-то делать, как-то жить, куда-то брести. Но при этом совершенно необязательно важничать, юбилеить, упиваться своим значением, своими достижениями… Можно скорбеть, сетовать, стыдливо разводить руками, можно надеяться, можно робко пытаться…
*
Старые беллетристы любят выдумывать себе старческие же романы.
*
Высокомерные высказывания Бродского в отношении прозы. Какая по сути несправедливость! Меряться значительностью, сложностью достижения художественного результата!
Стихотворец знает, что ему делать. Писать стихи, то есть сочинять что-то в рифму и в ритме.
Впрочем, беллетрист тоже знает, что ему делать: писать какой-то рассказ. И чтобы было написано по формуле, озвученной однажды Алексеем Толстым:
«Ясно, просто, художественно, убедительно, умно, во всеоружии культуры и занимательно, занимательно, чёрт возьми! Ибо скучная книга скучнее скучной жизни».
А если не беллетристически! Не ставя себе непременной целью занимательность! Попробуй поймай эти миражи прозы!»
*
Невозможность беллетристики. Что-то не срабатывает уже в этом плане. И всегда, если задуматься, не срабатывало. Никогда и в мыслях не было заниматься беллетристикой. Что-то беллетристическое как бы случалось, но это в первую очередь были реализации каких-то формальных идей, а не беллетристика - рассказывание чего-то занимательного, захватывающего, мелодраматического, потребительского и т.п.
*
Небеллетристическое отношение к писаниям.
Работа в словесно-смысловом поле, разгадывая, вытаскивая полезные для понимания смыслы на поверхность сознания, находя их в неожиданных местах, воспроизводя всю эту словесно-смысловую вязь на бумаге.
В поисках понимания этого мира.
*
«Наполнить текст беллетристической жизнью».
Такую задачу ставишь.
Пробуешь нащупать нужную пропорцию чего-то беллетристического в прозе.
*
Смешные литературные поделки. «Безыдейный беллетризм».
Не передать словами, до чего это убого!
*
«Вовка со школы придёт…» - фрагмент «полотна». Не вспомнить к чему и о чём.
Все возможные фабульные осколки. Даже фантастические. Тем более фантастические. Приберегаются до поры до времени.
Авторы, только тем и заняты.
Придумывают какие-то необычные отношения с необыкновенными женщинами…
И всё это из области мечтаний и воображения.
И дальше этого, глубже в реальные жизненные обстоятельства - почти ни шагу.
Впрочем, все беллетристы поступают так.
Из бестолковости и обыкновенности нашей жизни строят невесть что. Такое у них занятие.
*
Соцреализм. Такой наив, такой примитив после невероятное литературной изощрённости, случившейся в русской литературе в 19, начале 20 веков!
Заказные, не раз осмеянные впоследствии производственные романы! Но что об этом говорить – всё равно, что ломиться в открытую дверь. Всё это многопудье, Слава Богу, давно ушло в культурные отвалы.
Впрочем... На смену этой казённой, идеологически выверенной продукции пришло нечто ещё более омерзительное – коммерческая литература.
*
- Сборник рассказов некоего автора. Добротные, выверенные, с оригинальной идеей… И при этом невероятно скучные. Сколько такого встречаешь! С заранее придуманной моралью, однозначные, ничего не оставляющие про запас...
- Ругаться каждый может!
*
- Прозаические излишние подробности... Ткётся беллетристическое полотно.
- Может быть, без этого ничего не бывает – без этой имитации реальности. Никак не прийти к однозначному выводу.
- Хотя уже давно пора бы.
*
«Belles-lettres - genre d'histoires fictives qu'on trouve dans des romans et histoires courtes».
Всё разложено по полочкам: «genre d'histoires fictives»!
*
«Эпопейно-малярные беллетристические работы».
 «Что такое хорошо и что такое плохо?»
*
Беллетристика. Бытовое сознание. Самое дно, элементарщина. Простейшие комбинации понятий и эмоций. Домино.
И есть религия – «самозапирание в догматах, оперирование не поддающимися анализу первокирпичиками мировосприятия. Убежище в прямом смысле». Крепость для слабых духом.
Словесность работает примерно так же.
Высшие проявления беллетристики. Словесничество. Самозапирание в словесном убежище.
Схоластика. Втиснутая в беллетристику.
И неспособность человеческой породы на большее.
*
Морочат людей. Беллетристы.
Они рискуют, уходя от достоверности своего личного опыта, своих пристрастий, своего интереса, своих предпочтений…
Нет никакой внешней объективности. Правильно судить о мире можно только из себя. А так – одна гадательность. Можно не угадать реальность. Заморочить людям голову.
А что будет «не морочить»?
*
Из жанровой, беллетристической лёгкости и условности представлений о жизни людей, которых обычно придерживаешься в писаниях, чтобы не сильно пугать читателя и самого себя, иногда нужно-таки шагнуть в чернушно-бытовой мир! На это требуется невероятная решимость. И уверенность в том, что это стоит того.
*
Это будто бы вынужденное романное накручивание фабульных поворотов... Сериальное. С выдуманными псевдопсихологическими объяснениями поведения персонажей. От этого всегда, как можешь, отстраняешься. Предпочитаешь некоторую неопределенность во всём - в психологических характеристиках, в описаниях отношений и  даже в фабульных выдумках.
Что-то более-менее достоверное можно знать только о самом себе. Да и то – до определенного предела и от случая к случаю. Больше догадываешься или принимаешь приблизительные объяснения. Ну и выдумки случаются, конечно.   
*
Что-то написал. Беллетристическое, невнятное... В стремлении преодолеть беллетристическую несостоятельность. Уговаривал себя: «Это беллетристика, деточка! И это не так страшно». Может быть, совсем без мелодрамы и беллетристики нельзя. Это как некое открытие. Ничего лишнего в литературе нет! Всё на своём месте и закономерно. Только не надо злоупотреблять некоторыми вещами. Когда в искусстве, в литературе ставятся сверхзадачи, то такое злоупотребление и не может грозить.

Так что весь мой антибеллетристический пафос – глупости и невежество. И они тоже не просто так пишут. Они все хотят зацепить пониманием что-то в жизни с помощью своих историй. Не более того.

Надо пересматривать свои дикие взгляды на словесность, на так называемую беллетристику. По сути – всё беллетристика. Кто бы ни брался за авторство. Просто беллетристика беллетристике рознь. Есть откровенная макулатура, а есть честный, вдумчивый, самозабвенный труд в литературе. И только когда он перестаёт быть таким, писания и становятся макулатурой. К этой проблематике близки споры о «настоящей» музыке и «музыкальном мусоре». Говорят же, что о вкусах не спорят: кому-то и мусор нравится.
\НР-3





Литературная реальность
*
Отмеренное время нахождения в литературной реальности. Потом становится страшно. Торопишься вон.
*
Выгораживают в рассказе кусок пространства реальности. Вычищенной от всего лишнего по мнению автора. Только сумасшедшие и полусумасшедшие тянули в свои книги всю непроходимую мерзость реальности. «Всякие там кафки...»
*
Описание простых повседневных, бытовых событий. Вдруг это - самое элементарное - видишь в виде словесного описания. Будто это какая-то важная ценность.
Прорисовываешь мелкие детали на полотне жизни.
«Он, проходя мимо, слегка задел какого-то гражданина, но справедливо посчитал, что ничего страшного, и не стал извиняться. Не мушкетеры-чай! Это те были шибко нервные. Чуть что –дуэль».   
*
Они безоглядно бросаются в поверенные своей собственной «теорией кубизма» безудержность, отпущенность, расхристанность… Вооружённые  филологическим сверхзнанием.
«Филологическое сверхзнание».  Профессиональные знания переносятся на мир. Это само просится. Другого же у них нет. Это та почва, на которой они стоят. Их хлеб. Рукомесло. Тем более литература! Что-то настолько обобщённое по отношению к жизни, вмещающее все остальное. Как бы. И сомнений нет! Да и повода для сомнений практически не возникает.
*
Литература или реальность. Художества или повседневность. «Железо» или писания.
По-разному можно определять эти противоположности, с которыми постоянно сталкиваешься.
В том-то и дело, что, выбрав что-то одно из этого, нельзя противоположное однозначно называть чепухой. И там, и там чепухи более чем достаточно.
Это понятно тем, кто не  выбрал одну только сторону со всей ее чепухой, кто живет на стыке этих двух сред, поминутно переходя из одной в другую и обратно.
Есть серьёзная жизнь людей, тяжёлая, грубая, материальна, тягловая, повседневная...
Это не отбросить, от этого не отстраниться. Тут и реальное дело, которое надо делать, тут и просто каждодневная жизнь, берущая порой за горло...
И все же... «Когда я ночью жду ее прихода...»
Так и есть: «Что почести, что юность, что свобода – пред этой гостьей с дудочкой в руке!»
Это совсем не выдумки, не преувеличение. Примерно так даже у самых незначительных авторов.
И никак нельзя сказать, что одно что-то  перевешивает, подменяет другое.
И выбирать как-то даже и не приходится. То одно накатит, то другое.
*
Это мгновение перехода от реальности к словесности, момент перевода реальности в слова...
Этот переход кажется таким элементарным, простым... А что такого! Есть реальность, и есть слова. Взял да сказанул что-то о реальности, которая находится перед глазами.
Если, конечно, сразу находятся нужные слова.
Материальная реальность переходит как бы во что-то нематериальное, в свой словесный эквивалент.
Но не запросто, а обязательно с элементами игры. И с реальностью, и с литературой. Посредством слов.
Выстраивание новой реальности по представлениям автора.
Даже просто словесные иллюстрации к картинам реальности содержат что-то добавочное, идущее от автора. Это может быть что-то выявляющее эмоциональное отношение автора к изображаемому – страх, радость, уныние, отвращение... Или какая-то  интеллектуальная реакция – ирония, насмешка, издёвка...
Это очевидным образом - литературная добавка к безвкусной самой по себе реальности.
Так же как приготовление сложных кулинарных блюд не происходит без использования специй, соли, других вспомогательных продуктов, положенных по рецепту.
В этом и состоит игра. Ну, или искусство. Литературной кулинарии.
*
Литературоведение литературоведов.
Они исходят из предположения, что где-то всё же существует хоть немного этот мир, который они встречают у авторов. Как-то впадают в эту иллюзию.
*
Литература пустословия. Пустые всё слова. За ними нет никакой реальности.
*
Кинореальность, литературная реальность...
Неразрешимые проблемы взаимоотношения реальности и её интерпретации в чём-то художественном.
Лев Аннинский, о «Севастопольских рассказах»:

«Диалектика души, впервые положенная на такой — смертельный материал».

Сложные вещи в одной фразе.
Эти проблемы всегда будут дразнить авторов и требовать своего разрешения.
У Л.Н. это в любой его вещи, в дневниках, письмах, статьях... Он как никто в русской литературе много думал о правдивости того, что попадает в литературное произведение, о возможности передачи средствами литературы ощущений от жизни, о подлинной сути и больших исторических событий, и событий, значимых только для какого-то обычного, незаметного человека.
Л.Н. пытался подходить к литературе и к искусству в целом с точки зрения обыкновенного, повседневного здравого смысла. Это должно было, по его мнению, как-то сблизить литературу и реальность.
Может быть, это главное в литературе. Кино – уж Бог с ним, там публику приучили поп-корн жевать на сеансе. У кино есть прикладное увеселительное назначение.
А для литературы этого отменить никто не может. То, что можно назвать «прикладным» в литературе, литературой можно не считать.
*
Нелепые попытки натягивания лирики на грубое лицо жизни. 





О конце литературы
*
Может быть, в самом деле, существует конец литературы. Авторы, как первопроходцы дошли уже до края земли. Дошли до седого прибоя холодного океана. Можно повернуть назад. И вообразить, что ты продолжаешь литературу. Чудачество. Всё в нашем воображении. И начала, и концы, и продолжения... Они уже скакнули в человеческом воображении в самый конец, в самый тупик. Показали эту дыру в пространстве литературы, с помощью которой можно делать эти скачки. Их холодной смелости, их хладнокровию поражаешься. Им это ничего не стоило. Это такая порода, такая бестрепетная генерация. В том числе и «генерация П». Романтический лес старой литературы, первопроходцы в звериных шкурах, туземный фольклор, невиданные красоты... Всё это отменилось вдруг, стало смешным. Переловили последних редких животных, рассадили их по зоопаркам. Мир стал понятным и обозримым. Как больничная палата. Всё уже было, всё уже произошло. Можно только повторить. Уже ничего в этот психиатрический набор не добавится. Не хватит воображения.
*
Нескромные задачи. Конечно, их всегда пытались решать. Но в ХХ в. особенно много и особенно рьяно. Многим хотелось дойти до конца. До северного и южного полюсов. Полет в стратосферу, погружение в Марианскую впадину, покорение Эвереста, космос, физика, таблица Менделеева, чёрный квадрат, какомузыка...
Вот и до конца литературы уже тоже дошли. Заглянули в конец книги. «Человек это звучит гордо». Как же останавливаться на полпути!
Всё оказалось по силам. Перелопатили мир для книги рекордов Гиннеса. Все дела переделали.
*
Так вот, постепенно, незаметно и отомрёт литература. Проснёшься однажды, а её нет как не бывало. И дырка в быту быстро затянется, как затягивается ряской поверхность омута после утопления некого предмета. 
*
Движение, прогресс в искусстве… Движение предполагает точку, откуда идут, какие-то промежуточные пункты и, наконец, пункт назначения. Нельзя идти без конца. ХХ век. Всем показалось, что уже пришли. Особенно стремительные, в самом деле, пришли. К черным и прочим квадратам, к тишине за инструментом или, наоборот, листопрокатному шуму. Пришли. Что дальше?
Рахманинов, к примеру… И другие, кто ещё не пришёл.
Попытка существования на фоне этого «прихода». Попытка какого-то ответа на «приход». Нет, они не спорили с одержимыми. Они жили, стараясь не замечать, не принимать в расчёт. Да и не их дело отвечать.
*
Жизнь идет без литературы. Прекрасно обходится. У жизни ровно спокойное настроение, психическое здоровье никто не расшатывает всякими ненужными выдумками. Ремесло литератора никого уже не может прокормить. Оно отмирает наряду с какими-нибудь другими устаревшими профессиями. Или с литераторами происходит трансформация, а их занятие модернизируется. Они удовлетворяют спрос в занимательном, быстроглотаемом, как гамбургер, чтиве. Они работают в лит-Макдональдсе. Но если вам нужно что-то этакое из элитной интеллектуально-литературной кухни, тогда вам в другое место. Есть спрос – есть и предложение. Клиенты останутся довольными. Быстро, качественно, по высшему разряду. Пятизвездочная литература.
*
Может быть, в это уже больше не войти. Это как социальные иллюзии. Наелись этого. Не поднять человека на что-то идеологическое. Без веры в возможность таких вещей ничего не будет. В какую-то из иллюзий надо верить.
Может быть, все поняли, что литература в этом мире ни при чем.
Эта власть слова… Исчезла болезненная психиатрическая зависимость от слова. Слово ничего не значит. Слово выбросили на улицу. Как барахло надоевшего шарлатана, пропойцы, шута горохового.
*
Литературная традиция – строить вавилонские башни. В восторге от своего умения, упорства, творческих озарений… Когда-то должны были догадаться, что у этого занятия есть естественный предел. На стотысячном романе. Поняли и задумались: «А зачем?» Поняли, что до небесного Бога не достроят.
*
Наверное мир продолжит тащить за собой литературу. Как часть культурного наследия.
Мир будет отучаться от литературы и, в то же время, бросать её не будет. На всякий случай. Ещё долго литературу будут «проходить» в школе. Незнамо зачем.
Литдеятельность останется как основа для изготовления кинопродукции, мемуаров, докладов…
Может быть, с литературой всегда таким образом обстояли дела. И только изнутри она казалась какой-то более значительной и более полезной.
*
«Литература должна куда-то идти. Пока идут люди.
Нельзя куда-то забегать, будто бы вперёд, нельзя отбегать надолго в сторону и оставаться на месте нельзя. Как-то куда-то следует идти.
Хоть и в  обозе.
То ли в наступление, то ли в отступ».
*
«Нет, конечно! Нет – какой-то новой сказочке для взрослых. Никаких выдуманных чудес, нагоняющих туман недостоверности на эту простую суровую жизнь. Ни к чему это. И скучно. Это уводит от самого интересного в жизни – от попыток понимания её.
Наверное в этом состоит нескончаемость литературы. Задача понимания никем не снята и вряд ли будет снята. Открываются только какие-то грани этой жизни. Приоткрываются. На короткий миг. Но желание пережить это еще раз и по-новому не должно исчезнуть».
*
Конец литературы. Глухая тишина или что-то похожее на кошмарный сон, бред, Кафку…
Может, её уже-таки и нет? Просто об этом ещё не догадываются. Или догадываются, но не решаются увериться в этом окончательно. Жить-то надо будет и после этого.
Жить, болтать, к чему-то относиться серьёзней, чем к остальному. Просто серьёзно.
*
«Может быть, мы уже оказались в том самом давно предугаданном постлитературном мире? В мире, в котором литературы уже нет. Тексты какие-то по инерции выпускаются на свет Божий. Кто-то ещё по привычке «творит». Вдохновляется и творит. Есть такой род деятельности. Ещё как бы не отменённый, но уже не живущий, а имитирующий жизнедеятельность. Пишут и пишут! Строчат, можно сказать».
*
«Так мог бы и Чехов ехать в метро утром на службу. Или в поликлинику. Все равно. В наше время, когда настоящей литературой нельзя прокормиться, и ничто к ней не поощряет, кроме каких-то общекультурных глупостей, доставшихся нашему времени в наследство из прошлого, может быть, от чеховских времён.
Сериалы! Вот знамя нашего времени! Можно порассуждать о том, что для публики это легче усваиваемый культурный продукт, чем словесность. Для которой нужна обстановка, сосредоточенность, подготовленность... А тут – диван, пульт, минимум усилий...»
*
Двухтомник «Писатели чеховской поры». Лейкин, Потапенко, Тихонов, Авилова…
А сейчас? Чья пора? Пелевинская? Сорокинская? Виктор-Ерофеевская?
То-то и оно!
«Ихняя, голубчик, ихняя! Ейная!»
Мёртвая литература.
Литературы мёртвая пора.
Или у мёртвых не бывает никаких-таких «пор»?
Просто вечность небытия.
*
«Барт: “Блеск классического ума проявляется тогда, когда дело доходит до отношений между словами, а не до самих слов: это искусство выражения, а не искусство изобретения”.
“«Блеск классического ума!” Зла не хватает! Меряются прошлыми веками, золотым, серебряным, классическим...»
Пишет, рассуждает, пишут, рассуждают... О литературе! Как о чем-то живом. Уже в его времена это было сомнительно, а теперь это кажется совсем уж анахронизмом. Именно читая такое, начинаешь яснее понимать, что литература кончилась.
Это как с галантным веком. Можно, конечно, надеть напудренный парик, рейтузы, камзол, башмаки с пряжками... Даже шпагу сбоку можно привесить. И ходить так. Ряженым. Но это все равно будет чем-то отжившим, маскарадом, реконструкцией, перформансом...
Или аналог того киномира Константина Лопушанского про Землю после ядерной войны. Развалины городов, бредущие в лохмотьях полубезумные люди... Воображающие, что жизнь продолжается, тогда как у человечества уже не хватит душевных сил для возрождения. Вот и эти безумные авторы! Что-то бормочущие про стиль, про словесность, про Нобелевские премии, про романы, про разные виды письма... О дискурсе!
Резвится в этом  материале, пересыпают свои тексты именами великих или просто знаковых... Тогда как над всем этим книжным миром уже нависла тень смертной истомы. И нет средства это преодолеть».
*
Какая там литература! Просто индивидуальная специфическая авторская деятельность. При этом те, кто пытается встроить себя во внешний  литературный поток, тянущийся от классиков и от века, выглядят достаточно жалко и смешно одновременно.
Литературное мастерство! Как краснодеревщики: «под старину».
*
Отдыхаем от теории литературы. После бурной литературной  жизни столетней давности. Теперь просто пописывают. Без всякой теории.
Может быть, одновременно закончились и литература, и её теория.
*
Они бы не приняли такую «критику» в свой адрес. Для них в их деле все более-менее.
Хоть кто! Прилепин, Шаргунов... Или либерасты...
«Литераторы!» - вот правильное название.
Но что бы они сказали по существу?
То, что во все времена уже не однажды хоронили литературу? Что смерть её уже не раз объявляли?
Или то, что им некогда заниматься абстракциями? Что им писать надо? Работать!
У них на литературной кухне не прекращаются процессы. Литературно-кулинарные. Литераторские.
И это нормально. По-другому они не могут. По-другому не бывает.
И время покажет, кто чего стоит, какой повар вкуснее готовит.
*
Ночь. Выключен свет. Автор силится заснуть после творческого запоя.
Явление гуманоида. Какой-нибудь бред о спасении цивилизации, о помощи братьям по разуму и т.п. Выполняют все условия. Решаются все проблемы (в том числе и личные). Исчерпываются сомнения, разрешаются конфликты, исчезают мрачные мысли, драматизм жизни, неизвестность будущего и т.п.
А с ними вместе исчезает потребность авторства.
Вот такое счастье-несчастье.
*
Может быть, у Чехова было именно то, что ждёшь от современной литературы...
Все-таки ждёшь! Можно же и её попробовать оживить. Казалось бы, ничего не мешает!
Ждёшь, что начнут говорить о реальных проблемах этого мира. И так же страстно, с тем же надрывом, как бывало, в рассказах и пьесах Чехова.
Но нет, все же жизнь изменилась безвозвратно. Теперь о том же говорится нон-фикшн. А эти традиционные формы добывания понимания... Сомнительно, чтобы они были востребованы в той же полноте и нужности как в чеховские времена.
*
- Литература почти  ничего не значит в современной жизни. В реальности ей осталось настолько малое место! Попросту смешное занятие.
- Шутовское. Скоморошье. Юродивое.
- Если бы! Юродивые, шуты...  К тому, что они говорили, хоть как-то проявляли интерес. Если доверять, конечно, драматическим произведениям Шекспира и Пушкина. Современные же авторы вообще никто и звать никак.
- Так ведь всё уже было сказано до них! Гигантами прошлого. Может быть, больше и сказать человечеству нечего. Нового.
- И тебе не страшно?
- Страшно? А, пожалуй, и страшно! Но что же делать! Надо привыкать. Осиротели мы без литературы.
- Смеёшься!
- Нет, правда...
*
«Может быть, литература  не языковая, не словесная проблема. Если она в живом состоянии, а не в зомбированном.
Умирает не литература, прекращаются попытки что-то понять, что-то объяснить себе и другим. Прекращаются попытки выхода за пределы литературного мира в реальность. То ли видят бесполезность этого, то ли это в самом деле бесполезно. Тогда уже и вся словесность бессмысленна».
*
Может быть, литературы и нет. Нет ничего единого и живого. Нагромождение чего-то ужасного, ненужного, лишнего, не несомненного, случайного, только по формальным признакам годящегося в словесность…
Больше всего, конечно, хочешь, чтобы этот дурной сон мёртвой литературы прошёл. Доказать её нужность, её насущность, её особую незаменимую роль в жизни. Это та единственная живая летопись, которая может остаться от времени, те «свидетельства», о которых говорил ФМ.
Книга, где хотя бы формально всё это можно было бы проговорить. Закончить эпоху цинизма.
*
«Человечество всё же дошло, доехало, дошло, дожило до чего-то конечного в искусствах.
Всё оказалось ближе, чем могло предполагаться. Совсем близко.
*
 «Смерть романа, рассказа, повести <…> Все выдуманное, все “сочинённое” — люди, характеры <…> все отвергается» (В. Шаламов ); «Романы бесполезно читать, потому что этот вид условности перестал работать» (Л. Гинзбург ). А. Ремизов жаловался: «Не могу я больше начать роман: “Иван Иванович сидел за столом”»  (Автор: М. Свердлов).
А может быть, это ещё всеобщие возрастные трудности. Авторско-возрастные. С какого-то закономерного предела движения авторского самоощущения. Рано или поздно игры в литературу перестают устраивать.
*
А ведь вслед за литературой, музыкой и театр с кинематографом подтягиваются. Впадают в ничтожество. Общий на все изящные искусства упадок! Один на всех.
Конец привычной цивилизации. С её музыкой, литературой, кино... Как-то всё синхронно получается. Такое ощущение.
*
«Литература никому не нужна. Всё уже было сказано. И всё бесполезно. Не работают слова.
Человечество живёт чем-то другим.
От литературы, конечно, что-то осталось в обиходе. То, что у Л.Н. в описании высшего света называлось “mots”.
“Билибин любил разговор так же, как он любил работу, только тогда, когда разговор  мог быть изящно-остроумен. В обществе он  постоянно выжидал случая сказать что-нибудь замечательное и вступал в разговор не иначе, как при этих условиях.  Разговор  Билибина постоянно пересыпался оригинально-остроумными, законченными фразами, имеющими общий интерес.
     Эти фразы изготовлялись во внутренней  лаборатории Билибина, как  будто нарочно, портативного свойства,  для того,  чтобы  ничтожные  светские  люди удобно  могли   запоминать  их  и  переносить  из  гостиных  в  гостиные.  И действительно,  les mots de  Bilibine  se  colportaient  dans les salons  de Vienne, и часто имели влияние на так называемые важные дела”.
Вместо чего-то цельного, осмысляющего реальность как таковую, дающего какие-то ориентиры для жизненной практики – просто отдельные остроты, упаковки, прокладки... Утилитарное отношение к литературе. Цитаты из классиков, словечки, mots... Это и всё для чего сгодились века писательского труда. Никому они в целом уже не нужны. Человечество как-то переросло это баловство».
*
ТВ. Сюжет о самиздате.
Фэнтэзи, фантастика, детективы, женские романы... Жанровая, как бы, литература.
Некоторые прямо так и говорили, что это развлечение, что они, конечно, уважают классику, но к Толстому относятся сдержано. Вот такие нынешние писатели! Реклама, поглавное издание чтива, денежные переводы поклонников... Зарабатывают, строчат... И никого ничего не смущает.
Так что всяким маргинальным авторам из Пр.ру, которые всю эту технологию не признают и ориентируются на русскую классику, ловить нечего.
*
«Эссе доцента Литературного института имени А.М. Горького Сергея Арутюнова – о современной отечественной поэзии». (ЛГ, 09.03.21).
Про то, что нет поэзии.
Ему в комментариях кто-то возражает. Вспомнили Юнну Мориц. Но в целом, похоже, так и есть.
И это не излишняя придирчивость к творцам. Это констатация прискорбного факта.
Что-то важное, главное ушло из этого дела. Ушло то, что давало жизнь этому занятию. Поэзия, литература не поднимает уже ни авторов, ни читателей.
С причинами и последствиями этого нужно, конечно, разбираться. Понимания полного ни у кого нет.
С.А. подтвердил то, что и так было очевидно. И что теперь с этой очевидностью делать? При том, что понимание положения, в каком находится литература, почти ничего не меняет в работе. Она несколько тормозится, но не останавливается. И не может остановиться. Это внутренняя работа. Она уйдёт только вместе с сознанием».
Но что же всё-таки делать? Куда идти?
Странно только то, что С.Арутюнов - доцент Литинститута!
*
«Литература умерла. То, что мучительно пытаются ещё протащить  культуртрегеры (Kulturtr;ger букв. — носитель культуры), может быть, из лучших побуждений, - это уже совсем не то, что было совсем недавно – каких-то, может быть, 35-40 лет назад.
Бродский, Катаев, Тарковский – последние из могикан.
Сейчас – просто авторы. Что-то пишут, говорят на творческих вечерах, вспоминают байки...
И, может быть, нынешние авторы не менее талантливы, чем Томас Манн, к примеру, или кто-то ещё, но время литературы прошло. Эта забава человечества прискучила всем, ничего нового не может уже принести. Что бы там ни говорили! Литература, музыка... Finita la commedia.
И ничего нельзя сделать. Очарование прошло».
*
Времена настали. Теперь как никогда очевидно, какие это всё пустяки и баловство – эти словописания. Это и раньше казалось, и во все времена, а тут и яснее ясного.

Вот и у Г. Иванова об этом. «Петербургские зимы».
Ну, он-то был, конечно, известной мрачности автор.

«Я не читал ваших стихов. Но, какие бы они ни были, — лучше бросьте. Ни ваши, ни мои, ничьи на свете — они никому не нужны. Писание стихов — глупое баловство и потеря времени…»

«Искусство — одна из форм лжи. Тем только оно и прекрасно. Правдивое искусство — либо пустая обывательщина, либо кошмар. Кошмаров же людям не надо. Кошмаров им и так довольно».

Подробнее на livelib.ru:
Но в конце 20 и в начале 21 веков – после мировых войн, после атомных бомбардировок и концлагерей, когда воцарились вообще циничные и лицемерные порядки на планете – от литературы уже ничего не осталось живого.
В этом уже никто не сомневается, кроме беллетристов.
*
В.О. Ключевский.
«В каждом из нас есть более или менее напряжённая потребность духовного творчества, выражающаяся в наклонности обобщать наблюдаемые явления. Человеческий дух тяготится хаотическим разнообразием воспринимаемых им впечатлений, скучает непрерывно льющимся их потоком; они кажутся нам навязчивыми случайностями, и нам хочется уложить их в какое-либо русло, нами самими очерченное, дать им направление, нами указанное. Этого мы достигаем посредством обобщения конкретных явлений. Обобщение бывает двоякое. Кто эти мелочные, разбитые или разорванные явления объединяет отвлечённой мыслью, сводя их в цельное миросозерцание, про того мы говорим, что он философствует. У кого житейские впечатления охватываются воображением или чувством, складываясь в стройное здание образов или в цельное жизненное настроение, того мы называем поэтом.

Неожиданно натыкаешься в труде историка на рассуждения о сущности искусства. В.О. бесхитростно объясняет, зачем искусство необходимо человеку. Куда как просто: для «обобщения наблюдений». Для сгущения наблюдений до понимания.

И тут задаёшься вопросом: разве когда-нибудь исчезнет потребность в понимании, в «обобщении наблюдений», чтобы упорядочивать хаотическое разнообразие впечатлений, чтобы «уложить их в какое-либо русло, нами самими очерченное, дать им направление, нами указанное»?

Значит, искусство, литература – это внутренне присущая, неотменяемая потребность человеческого сознания.

И может быть, пора покончить или, по крайней мере, не придавать такого большого значения высокомерному противостоянию амбиций авторствующих субъектов в выяснении вопроса, кто из них больший новатор в деле продвижения искусства к каким-то невиданным до селе образцам творческой выразительности.

В конце концов, в любом искусстве всегда ценились и будут цениться не какие-то формальные вещи, а способность автора добираться в своих работах до ещё небывалых, неизведанных вершин человеческого духа.

Литературе не хватает подлинных откровений. Человечество духовно постарело, сделалось неподъёмным, «опытным», утратило веру в чудесность устройства этого мира...

Может быть, настали времена, когда вообще такие вещи навсегда отменены и ждать их нет смысла?

Ждут не нового Толстого или Чехова, ждут того, кто поймёт что-то сущностное в этом изменившемся, новом мире. Поймёт и убедит людей в том, что его понимание приближено к чему-то истинному.

Когда такой автор появится, это все сразу почувствуют. Тем удивительней это будет, что все уже как бы перестали надеяться на это и ждать. А некоторые поторопились отменить литературу, музыку и прочие искусства.
*
«Думаешь о написанном... Думается, что это никому не нужно. Не понадобится. Ни «советским» читателям, ни более поздним совсем уже не-читателям. Оно - всё это - никого не достаёт, не делается хоть как-то необходимым по жизни. Никто не будет сверяться с этим свои представления о жизни.
И будто никто вообще ни с чем не сверяется в этом смысле.
Такое время, конечно, настало. Информационно избыточное. Кому могут понадобиться схоластическо-беллетристические рассуждения о жизни, о людях, о нежных чувствах... никому неизвестного, совсем неавторитетного автора!
Пожалуй, это самая трезвая оценка существующего положения».
*
«Крушение литературы».
Может быть, это бывает только внутри отдельно взятого автора.
*
Время литературной пустоты. Зияющей. Периодически встречаешься с подобным мнением.

Некий критик в заметке 2010 года: «А вот лауреатский список последних лет...»  Дальше называет несколько имён и делает вывод: «За одним исключением премированные книги – это, как сказал один мой знакомый, отменная, высококачественная дрянь. Безотрадная картина. Что-то не так. Что-то надо менять». (Михаил Бойко).

Какой ход! «За одним исключением...» Жить-то во внешней литературе как-то надо! А если всех обзовешь дрянью, что дальше делать? Вот и оставляют себе лазейку.

Итак, что с этим делать? Работать литературной промышленности? Тогда всё было бы ещё безнадёжней. И с миром и с литературой. Не было бы этой ругательной оппозиции. А так прикидываешься «членом худсовета», воображаешь, что всё ещё можно поправить.
*
- Конец литературы? Японцы так не думают. Сколько сотен лет насчитывает их литература?
- Зато европейцы выиграли соревнование по бегу в искусстве, быстрее всех прибежали к чёрному квадрату.
- Может быть, надо забыть, что литература должна кончиться. Простодушно забыть, будто никогда и не знали об этом.
- Вот, для чего нужны профи - чтобы не обращать внимание на то, что литература кончается, что она никому не нужна. Им некогда думать о таких отвлечённостях. Им надо работать, надо кормить семью. Какой там конец!
*
- Ощущение литературы. Может быть, всегда было это ощущение пустоты, упадка. И во времена Толстого, Достоевского, Тургенева. А потом и во времена Чехова.
- Кажется только в 20 веке, с его начала и примерно до 80-х годов никто не причитал по поводу нехватки первоклассных литературных имён.
- Да, было дело.
- Что же потом случилось? Ничего бесспорного, захватывающего всех. Что останется для будущего от этого времени? Трудно вообразить.   
- Человечество будто вылетело из обитаемого космоса в космическую пустыню, в пустоту... Перевёрнута страница истории человечества. Это довольно страшно.
- Да, можно испугаться.
*
Что-то пишут. Отвлекаясь от того, что литература в прежнем качестве, как нечто сверхнужное цивилизации, освящающее жизнь человеческого сообщества, воздействующее на неё, оказывающее влияние на выработку жизненно важных  решений и т.д. – закончилась!

Нужно бы, конечно, разобраться, почему так произошло? Грозит ли это человечеству какими-то катастрофическими последствиями или нет ничего страшного, и меняются только формы познания этого мира? Исчерпанными оказываются схоластическо-литературные формы, им на смену приходят какие-то более действенные, более эффективные способы  обретения понимания.

Но остался человек пишущий. Куда ж ему деться! Литература ли это в прежнем смысле? Или что-то только литературоподобное, литературообразное? Свидетельства, оставляемые пишущим человеком. О своей жизни, о жизни людей... Свидетельства того, что эта жизнь была.

Можно ли претендовать на что-то большее? Сомнительно.

«Война и мир», «Тихий Дон», «Идиот», «Волшебная гора»... Что-то ещё... «Жизнь Арсеньева», «Трава забвения», «Снежная страна»... -  начинаешь  перебирать. Всё это - к примеру, сильно не задумываясь - по личным предпочтениям из довольно обширного перечня самого значимого.

Это, в общем-то,  какое-то несколько смешное «кладоискательство» в литературе!

Чуть не забыл о Библии!

И всё это уже написано однажды! И теперь этот пласт человеческой культуры отделился от дальнейшей истории человечества. Пропасть между ним и сегодняшним днём заполняется временем. И не представить теперь, что это можно как-то изменить, исправить, даже дополнить... Как? Зачем?

Разве что в другой какой-нибудь жизни. Всего человечества.
\ФО





О «напрасности» литературы
Что-то на стихи потянуло.
Бывает.
Борис Корнилов:
«В Нижнем Новгороде с откоса
чайки падают на пески,
все девчонки гуляют без спроса
и совсем пропадают с тоски.
Пахнет липой, сиренью и мятой,
небывалый слепит колорит,
парни ходят —
картуз помятый,
папироска во рту горит.
Вот повеяло песней далекой,
ненадолго почудилось всем,
что увидят глаза с поволокой,
позабытые всеми совсем.
Эти вовсе без края просторы,
где горит палисадник любой,
Нижний Новгород,
Дятловы горы,
Ночью сумрак чуть-чуть голубой.
Влажным ветром пахнуло немного,
легким дымом,
травою сырой,
снова  Волга  идет как дорога,
вся покачиваясь под горой.
Снова тронутый радостью долгой,
я пою, что спокойствие — прах,
что высокие звезды над Волгой
тоже гаснут на первых порах.
Что напрасно, забытая рано,
хороша, молода, весела,
как в несбыточной песне Татьяна
в Нижнем Новгороде жила.
Вот опять на песках, на паромах
ночь огромная залегла,
дует запахом чахлых черемух,
налетающим из-за угла,
тянет дождиком,
рваною тучей
обволакивает зарю,—
я с тобою на всякий случай
ровным голосом говорю.
Наши разные разговоры,
наши песенки вперебой.
Нижний Новгород,
Дятловы горы,
Ночью сумрак чуть-чуть голубой».

На эти стихи есть романс Свиридова. Его пела Елена Образцова.
В романсе, правда, не весь  текст стихотворения. Не все подробности, собранные, схваченные, необходимые  Борису Корнилову. Только самое лирическое.
Наговориться наверное не мог.
Волга, Нижний... А хоть бы и не Нижний! Но Волга! Вечера, ночи, запахи, звуки… Уже полузабытые.
Это те самые, упрятанные в молодость ощущения, которые можно оживить только таким вот  стихотворно-романсовым способом.
И даже вдруг покажется, что ничего из этого не кончилось.  И не кончалось. И возобновляется беспрерывно. Как только появляются такие мальчики как Борис Корнилов. С такими мыслями, с таким чувством жизни...
А теперь немного к вопросу о «напрасности» литературы, к мыслям такого рода, которые иногда одолевают.
Литературу, конечно, трудно защищать. Особенно в нынешние времена.
А тут будто все такие вопросы, все такие унылые мыли  моментально отпадают. Делаются странными.
Отбыли своё на земле Корнилов, Свиридов, Образцова...
И думаешь от том, что вот уж кому показалась бы дикой мысль о напрасности литературы.
Или той же музыки.


Совет
«Роман, говоришь, писать? Предприимчивость, говоришь, литературная? Вот как? Романное чтиво? Высокий облагораживающий беллетризм? Да, конечно, вас не напугать. Вас ещё рано пугать. Непуганых».


Пустота
Им нужна деятельность, какая-то общественная вовлеченность. Они не надеются на то, что их авторские труды гарантируют им их общественную ценность на все времена. Они подстраховываются. Они боятся бесполезности, ненужности. Они боятся пустоты вокруг. Им надо громокипеть. Они не могут жить тихо и незаметно, как простые смертные. И не смеют оставаться один на один с собой. И с необходимостью переносить пустоту и одиночество творения. Они, конечно, делают своё дело, но вот так – наскоками. Выбегут на некоторое время и опять спрячутся, пока их не пожрала пустота.


Сны по заказу
Потребность в этом несуществующем мире. Как сны по заказу. Не обычная бестолочь обычных снов, а этот, волевой, в который погружаешься в полном сознании, не отрываясь от себя самого, осознаваемого, а не беспомощно барахтающегося в волнах подсознания. Контролируемый, рукотворный, key-бортный мир.


Иллюзия
Такое иллюзорное ощущение: чем больше растёт «Текст», чем больше над ним работаешь, чем больше и чаще погружаешься в его стихию, тем ближе должна быть разгадка «гармоничного» письма. Гармония кажется чем-то нарабатываемым, воспитуемым, обретаемым. Ещё, ещё с сотню, две, три килобайт и что-то произойдёт со всем этим массивом текстов. Он мгновенно вдруг весь поменяется, как это бывает с некоторыми веществами.
С киселём? С обойным клеем? С яичницей?


Не заставить
Нельзя заставить себя продуктивно авторски мыслить. Как нельзя заставить себя спать. Как бы ты ни желал оказаться сию минуту в нужном тебе состоянии - то и другое получается как-то само по себе. Всегда граница между явью и сном, между бытовым и авторским сознанием проходится незаметно для тебя. Состояние сна и состояние «авторского понимания, уверенности в своих возможностях…» даются тебе чудесным образом. Ни с того ни с сего. Нет никогда уверенности, что вот сейчас ты заснёшь или вот сейчас ты найдёшь в себе те самые мысли, а к ним ещё и те самые слова, которые можно будет потом оценить как нечто относящееся к литературе.


Где она?
Литература ещё дальше. Она… Даже не скажешь, где она? Она является. За хорошее поведение маленьким детям. А разъярённые взрослые весь дом перероют, но ничего не найдут. «Надувательство!» – возмутятся они, хлопнув дверью.


Эфемерное дело
Минуты, времена, когда вся эта литература вдруг бледнеет как привидение при свете дня, становится маленькой и прозрачной, не принимаемой в расчёт и потом совсем пропадает. Такое вот эфемерное дело. Сон.


О литературоведении
*
Литературоведческие ищейки проникают во все щели. Поймают - и в участок. Допросят с пристрастием, классифицируют, снимут отпечатки пальцев. Потом либо отпустят как не представляющего опасности, либо продолжат работу с пациентом.
Тотальное литературоведение. Занаученная литература. Всеобщая литературоведческая продвинутость.
*
Следствие по делу…
Литературоведение похоже на следствие по делу… Есть свидетельские показания, есть документы, признания и т.д. А автор выкручивается, путает следы, признается, а потом все отрицает, отмалчивается…
А потом его судят. Прокурор-критик изничтожает, адвокат – последователь-поклонник превозносит, замазывает грехи, смягчает противоречия. А сам подсудимый иногда буйно весел, наблюдает всю эту вокруг него пушкиниану и смеётся, подзадоривая и врагов, и друзей, веселит публику, издевается над постными судьями-академиками из академий.
*
Мотивы из Лотмана. Двойник, зеркало, окно, отражение – то, «что создаёт  поле широких возможностей для художественного моделирования».
Литература ХХ в. научилась находить выходы из тупиков исчерпанности старых прямолинейных форм.
Вводится игра. Продвинутая теория и литературная практика движутся навстречу друг другу. Взаимопитаясь.
Впрочем, может быть, в понимании и этого есть новый литературно-теоретический тупик. Уже и это поняли, и это освоили.
*
Они не выходят за рамки литературоведения. Живут в кругу не просто литературных, а именно литературоведческих тем, событий, случаев. Жизнь в литературе. Не выходя в жизнь. Почти натуральное хозяйство. По большому счету их ничто другое не интересует.
*
Это похоже на то, как если научный профессор отправится школу и начнёт там поражать всех своими познаниями и умениями. По прочтении классиков.   
Литература – это своего рода детство. А если в литературу приходят из литературоведения или из других университетских наук? Во всеоружии. Вот так, например: «…ничком опрокинулась лестница наверх», «за окном сумерки сочиняли вечер», «в город входил вечер. Вечер без заката. Закат не любил родиться в дождь». (Из сборника «Русский разъезд»).
Сочинение метафор. Они знают, как сделана литература. «Как сделана «Шинель». Есть такая работа В. Шкловского.
«Сделанность», прикинутость… Как ещё обозвать? Пообидней. Интеллигентские духовные рукоделия? Ну, Бог с ними.
*
Хочется ругнуться по поводу свежепрочитанных «Прогулок с Пушкиным» А. Синявского.  Литературоведение. Чистое умозрение. Строят теории, пытаются разгадать авторов.
Отсюда такие высказывания:
«Это совпало с переизданием в 1963 году «Проблем поэтики Достоевского», в 1965-м — изданием «Творчества Франсуа Рабле», раз и навсегда перевернувшими наше представление об устройстве литературной вселенной».
(Из предисловия Натальи Ивановой к публикации переписки М.М. Бахтина с В.Н. Турбиным (1962—1966).
Но не о ней и не о этой переписке речь. Другое. Обратил внимание на фразу о литературной вселенной.
Литература для них – вселенная. Вторая вселенная, другое измерение. Они в нём живут. Жители этого другого измерения, конечно, знают друг друга. Народу здесь не так уж много. А реального мира они опасаются.
Авторы, беллетристы живут немного ближе к реальности. Далеки от неё, но все-таки ближе, чем литературоведы и критики.
Эти последние – учёные мужи. «Масса солнца составляет три октиллиона тон. Два октиллиона свечей... Учёный – это пустынник в большом городе» и так далее.
Неудивительно, что в их головах порой рождаются такие чудовищные конструкции, как у А. Синявского, более чем своеобразно интерпретировавшего творчество и личность Пушкина.
Но они все собой очень довольны, кучкуются по сходству теорий, борются с враждебными им идеями...
И всё это не выходит за стены их академических и не очень учреждений.
Но слава Богу, Пушкин остаётся Пушкиным, его читают, заучивают наизусть, восхищаются им, из поколения в поколение размышляют над строками его стихов... И, удивительное дело, ничего с высокой оценкой и творчества, и личности Пушкина не делается, несмотря на появление в печати интепретационных мерзостей некоторых литературознавцев, вроде А Синявского.
А может быть, зря наехал на них всех из-за одного такого – несчастного - случая!
Сложное отношение. Ко всем жителям «литературной вселенной».
С одной стороны, может быть, это повод очередной раз пожалеть о том, что не хватило вовремя заинтересованности и решимости войти в этот мир.
А с другой стороны, не представить, как можно жить только такими отвлечёнными, словесническими, литературо-исследовательскими вещами.
Притяжение и отталкивание.
Этот литературоведческий мир... Бахтин, Тынянов, Шкловский, Гинзбург... К нему даже больше уважения, чем к беллетристам. У литературоведов ищешь концентрированные ответы на многие вопросы, с которыми имеешь дело в писаниях. Но не принимаешь, конечно, буквально. Живёшь своей головой. И по-другому не можешь. Это, в общем-то, чужое, «подглянутое». А брать чужое, нельзя. И, к тому же, можно попасть в неловкую ситуацию. Ведь не всё знаешь об этом мире. Только заглядываешь иногда.
Но тут уж – в случае с «Прогулками...» А. Синявского - нет сил терпеть! Диву даёшься! Зачем? Почему? Что за гнусная книжка! Он не находит в Пушкине вообще ничего достойного! Это какой-то анти-Пушкин! Как имеются анти-Ахматовские и анти-Маяковские книжки других как бы литературоведов.
Что ими движет? Этими мастерами извращений! 
Вот и А. Синявский ни одного живого места не оставляет.
Тут надо было назвать не «Прогулки с Пушкиным», а «Гадости о Пушкине»!
Прогуливаться, мирно беседуя, что-то обсуждая, можно с приятелем, с человеком, к которому чувствуешь хоть какую-то симпатию. Тут же что-то насквозь враждебное, перевирающее на каждом шагу, ругательное, не приемлющее товарища по прогулкам ни в чём.
Напоролся! Без этой книжки можно было прекрасно в этой жизни обойтись! Сколько достойных авторов! Нет же – вляпался!
*
«Шкловский, Тынянов, Эйхенбаум, Бахтин...
Все эти литературоведы, всё это литературоведение...
Всё это, находящее применение только в узком кругу избранных литературоинтересующихся граждан. И не имеющее продолжения в живую жизнь.
Конечно, серьёзные люди не будут посвящать этому жизнь!
Даже не знаешь, как точнее назвать это занятие!
Баловство, игра, пустяки...
Да и сама словесность, литература...
Но ведь занимаются! Этим, давно ставшим смешным, делом! Строят писательские карьеры, выступают на творческих вечерах, участвуют в конкурсах, получают премии, ездят в творческие командировки...»
*
Владимир Кантор. «Изображая, понимать или Sententia sensa: философия в литературном тексте».
Живущие в этом избытке литературной, философской, культурной и т.п. информации.
Они не желают ничего знать об упадке всего этого пласта жизнедеятельности человеческой цивилизации. Они при деле.
У них, в самом деле, хватает забот, проблем, загадок... Не на одну диссертацию, не на одну монографию или статью.
*
«Настоящая наука (физика, к примеру) не кончается, перед ней всё время встают новые познавательные задачи. Вот чего не скажешь о литературознавстве. Учёные ковыряются, раскапывают крохи, радуются новым оттенком, исследуют нюансы давно известного…»
*
- Шкловский, Тынянов, Эйхенбаум... знали, как писать прозу. «Теория, брат!» Такое ощущение. Они знали все тропы. И в переносном и в прямом смысле. Знали все правила написания литературных произведений.
- Что-то в этом высказывании  настораживает. Будто задираешь их, шпильки вставляешь.
- Честное слово – по-доброму, можно сказать при полном к ним уважении.






Школьное литературоведение
*
Ф.М., Н.В… Навязывание публике своих героев, своего мира… Будто нет и другого мира… Навязывает школьное литературоведение. Принуждение к высокой литературе... А зачем этой, в шубке, придерживающей воротник, чтобы уберечь тонкую изящную шейку, все эти «ужасти» про Башмачкина, про Свидригайлова или про Карамазовых, даже про Безухова? Да ни за что это им не нужно. И не уверит их никто, что они должны как-то поменяться, чтобы быть «на уровне» этих Ф.М.-героев, или каких ещё героев.
Зачем это им, благополучным, оптимистичным, правильным, гармоничным, красивым, живущим в ладу со своей совестью, не подверженным Ф.М.-страстям?
*
Литературоведческая разборка. На части. Как агрегат. Открутят образ, промоют в керосине, оботрут ветошью и отложат в сторону. Потом ещё что-то отвертят. Отсоединяемое. По винтику. Ползают под брюхом, все в тавоте, пытаются то там, то тут что-то отодрать…. «Многоуважаемый шкаф…» Любят Гаева и его шкаф. Любят этот шкаф интерпретировать. Делают это без конца. А в школе этим занимаются, используя «Сад» как муляж. У биологички есть муляж человека, а тут литературный муляж. Учебное пособие. Чтобы милым деточкам было понятно, как это делается. Раз и всё. Не больно. На муляже. Уж проехались по «садику» вдоль и поперёк. Ничего недосказанного. Бедный Апчехов! Работа у них такая. Откручивать, что плохо висит. Или торчит.
*
«Перекопанные» классики. Живого места не осталось. И не запретишь ведь! Ни школьное, ни профессиональное литературоведение.
Это как если труп завещать науке. Но эти несчастные авторы разве завещали?
*
Будто удивляются, что «образ Онегина» или образ Печорина» не пригождается в реальной жизни. «Вот какие учителя обманщики!»
*
И Грин, и Паустовский стойко стали проходить по разряду детской литературы.
Впрочем, и вся классика тяготеет к детству. Наверное потому, что в школе «проходят».
*
Может быть, это только видимость. Как школьные познания из литературы. На пятёрку… Преждевременное, со школьных выпускных экзаменов закрытие проблемы. Того, этого… Чехова, Толстого… От самоуверенности, от жизни в бытовом потоке… И не успевают за жизнь дорасти до этих надоевших авторов. Пройденных, «сдатых». Не успевают стать вровень с ними, вжиться в них, ощутить их живое присутствие во времени.
*
Школьные представления о героях «Войны и мира». Князь Андрей Болконский, граф Пьер Безухов, графиня Наташа Ростова...
В нашем окончательно  разночинном мире!
Ничего не меняется. «Чудак Евгений…»
Это так на самом деле. Не видишь разницы.
Во всяком случае, школьным представлениям это совсем не мешает. Безболезненный перенос. Никакой аристократической специфики. На то она и советская школа. Адаптировала классику. Сделала её родной.
*
Школьная классика. Хоть Пушкин, хоть Достоевский, хоть «Война и мир», хоть пьесы Чехова...
Совершенно невозможные для понимания школьников вещи.
Всю классику сделали чем-то детским.
Хотя и многим совсем взрослым это не по уму.






Написанное
*
О нём думаешь, как о «втором» прошлом. О нём вспоминаешь так же подробно, как о реальном прошлом. То чего у них нет. В этом их не утешить.
*
Вот что-то написал. Будто чиркнул спичкой в темноте. Что-то угадал в самом себе, в своей или чужой жизни…. Будто. И больше не чиркаешь. Не то пожар сделаешь. Нечего тут освещать. Пожаром. Сиди и не чиркай. 





Реализм
*
Прокофьев. «Ромео и Джульетта». Надо знать, верить, что этот мир существует, чтобы так о нем писать». Может быть, это ответ. Мир авторской фантазии должен где-то существовать – пусть только в воображении автора. Это должен быть именно мир, а не холодные пустые абстракции, как у математиков. Они и сами об этом говорят. Говорят о том, что то, чем они заняты, не поддаётся воображению. Как ни напрягайся. И соответственно на подобных абстракциях нельзя строить литературу.
*
Реализм. Имитация реальности. Вернее,  только определённого ощущения реальности. Суетной, бестолковой, каждодневной, видимой реальности.
*
Заврались. И не одни только фантасты, а и простой брат-«бытовик». Врут напропалую. Искажают своими завиральными фантазиями лицо жизни. Не докопаться до того, что есть на самом деле. Просто так не докопаться, а они ещё и наврут с три короба. Ну, каким словом это назвать?!
*
С появлением ТВ-сериалов, с их книжной и даже более изощрённой обстоятельностью и степенью подробности изображения, появились сомнения в необходимости больших, толстых, картинных, подробных, традиционных, как бы  «реалистических» романов.
Так в 19 в. живопись не стала соревноваться с фотографией в создании максимальной иллюзии при изображении реальности.
За  литературой должно остаться только то, что принадлежит только ей, что за неё никто больше не сделает.
Остаётся сформулировать – что это такое!






Кружева
Чудесно выпиленные истории. Как полочки из-под лобзика для ванной комнаты. Самый мелкий масштаб. Отслеживание самых лобзиковых поворотов. Почти кружева. Одни только кружева. Отсюда недалеко и до кружевной пены.


Предисловия
Фабульная белиберда вроде предисловия в роману В.Н. Рукопись найденная под кроватью, на помойке, в поезде, подброшенная в редакцию, забытая в овощном магазине...


Нетерпение
Пусто. Хочется сиюминутной наполненности, в то время как «ещё не требует поэта к священной жертве Аполлон».


Совписовское
*
Началось с попыток объяснить разных конкретных авторов. Но если писать такое «чисто конкретно», то можно подумать, что это придирки. К бедным старательным авторам. А ведь всё это настолько распространённо! Одна совписовская школа.
*
Совписовское «прозрачное» письмо. Опасно что-то скрывать за словами. Чувства и мыслей героев и автора простые и ясные. А если они сложные, то автор так просто и ясно пишет: «его обуревали сложные, непередаваемые словами чувства», «мысли его путались». Он не мог чувствовать и думать что-нибудь экстравагантное, неслыханное и не узнаваемое и не квалифицируемое в первое же мгновение по прочтении.
*
«Проповедничество». Как бы. Доказательство здоровой, нормальной версии человека. На грани банальности. Стирание пыли с общепринятых, неизменных истин. В этом столько совписовского!
*
Впечатление сытого середнячка, добротного, но банального. Оказывается, надо и этого опасаться. Опасаться неглубины, поверхностности, банальности, общих мест, стилистической несамостоятельности, случайности. Подцепленность, как в случае с дурной, достаточно распространённой болезнью, манеры письма, её искусственность, холодность, «прикинутость». Боязнь сболтнуть «лишнее». Это и есть совписовское.
*
Воспоминания из сытости и довольства о трудных временах.
*
«Совписовское», отличительное: присутствие пафоса - надо, не надо. Такое было понимание роли литературы и искусства.
*
У Ардова. Интересно читать о писательских отношениях, пока они не сделались совписовскими разборками.
Советская действительность изменила характер отношений «творческой интеллигенции».
Когда все загнано в какие-то регламенты, нет экономической самостоятельности и независимости, когда одна кормушка...
Это все меняет в писательских делах. Никакой романтики!
Слаб человек, мягка человеческая глина.
А поэты тоже люди.
*
Выверенная, не позволяющая себе «растекаться», «впадать»… литература советских времён. Напряжение. Дурного свойства. Шаг в сторону…
*
«Совписовское» в них... Часто по простоте душевной.
Всегда был своеобразный отбор. Тех, кого можно было контролировать, направлять, поучать, строить... Многие сами шли навстречу этому встраиванию словесности в сплочённые ряды идейных борцов, соглашались с тем, что и на литературном фронте должен быть порядок.
Другие, мягко говоря, с осторожностью относились к такому пониманию места и роли литературного творчества в жизни общества. 
При полном уважении к Владимиру Владимировичу!
Наверное всё зависело от того, с чем авторы приходили в литературу, как её понимали, чего хотели добиться...
А это, в свою очередь, было связано с наличием способностей и необходимых в этом деле душевных качеств у автора.
В конце концов, все остались при своём. И те и другие. Глупо было бы обижаться на свой выбор.






Живая жизнь
Отвратительно пахнуло живой жизнью. В искусстве это отвратительно. В искусстве это нестерпимо. Есть же какие-то законы литературно-поварского искусства. Ну, не едят такое с нормальной психикой, в нормальном состоянии. Что с этим можно поделать!


«Легкие платья из ситца…»
- Надо писать романы, рассказы...
- Вы думаете, всё это будет читаться?
- Я думаю – всё это следует писать.


Ярмарка невест
*
Дилетантов отпугивает ремесло, рукомесло... Для них существует только экстаз, вдохновение, полет, упоение… И никуда – без  предельной искренности, вывороченности духовного нутра…
А литература и вообще искусство – это ещё и в какой-то степени притворство, поза, нахальство, самолюбование и другие мелкие страсти и привычки… Продажа. Рынок. Ярмарка. Пусть даже и невест. Место встречи с потребителем...
*
«Книга как некое произведение искусства, как фокус... Как ловкость слов. Неинтересно! Неинтересно как товарная продукция. Не все должно быть на продажу. Все-таки русская классика в этом смысле сместила приоритеты.  Тот же ЛН меньше всего думал о том, как понравиться публике. Рано как и ФМ.
Рассуждения литературоведов, спецов в теории прозы.... Все это одна говорильня. Они спецы, это их хлеб - говорить разные разности на тему литературы. А она-то для другого предназначена. Не для того, чтобы автор играл с ней: замедления фабулы, перебивки, ложные ходы, перевертыши, ловушки...»
*
Дом книги. Буйство новых книг.
Что из этого останется?
Не может ведь остаться всё!
Или многое.
Не может не остаться ничего!
Или может?
Останется!
Останутся, если останутся, один-два автора. От всего буйства.





Занятие
Живём обычной жизнью. Наматываем на некий клубок события, поступки, факты, чувства, мысли… Живём так, будто у нас будет ещё одна жизнь кроме этой. Не придаём значения многим вещам.
Наматываем действительную жизнь, а потом разматываем, отматываем в искусстве кое-что. То ли нам скучно, то ли хотим приукрасить что-то в действительности. Чем ещё заниматься в этом мире?


Литературные герои
Неисчерпаемость литературных героев. Это как бы предполагаешь заранее. В реальности человек вроде бы тоже неисчерпаем, но что-то подсказывает, что он конечен, окончателен, обозрим в реальном времени… Это «что-то» – его физическая конечность, его «цикличность» – то, как он из парения в заоблачных высях устало вдруг опускается в животное состояние. Это всегда неожиданно, но неизбежно. С литературными героями такого может не случаться. Конечность книжная выводит из обозрения всего героя. Он бесконечен за рамками конечной книги. И его существование в мире книги никогда не кончается, в отличие от человека из жизни. Литературная жизнь продолжается как бы вечно. Она повторяется, воспроизводится по нашему желанию. Ни об одном человеке из реала не можешь думать так же долго, непредсказуемо, в динамике, в изменении…
«Да-да. Вы сове-шенно п-авы. И особенно в отношении геоинь! Они непостижимы, таинственны, они всегда ускользает...»


Критики
*
Критик в статье как бы выстроил всех в шеренгу у стены. Причём они оказались здесь в том виде и состоянии, в каком их застал критик. И теперь он ходит вдоль строя как тот начальник немецкого лагеря из фильма Бондарчука и даёт по морде через одного.
*
Критики – как юристы. Они то в роли адвокатов, то в роли обвинителей. Какую они себе роль выберут? Пафос, ораторские приёмы – одни и те же. И это именно роль. Натягивание маски. Они берутся за роль. Схема роли, нюансы, подробности – додумываются попутно. Такая работа.
*
Критик. Почему в других видах человеческой деятельности нет такого же специального человека, как в искусстве? Или есть? ОТК, например? Но ОТК – это неотъемлемая часть производства, а критиков от искусства никто не уполномочивал, никто не включал в штатное расписание. Они сами навязываются.
«Важный участок борьбы за эстетическое воспитание масс», - сказали бы в середине ХХ века.
*
И они верят в объективную литературную истину!
*
Они принимают всех их, потому что они все с ними как бы одной профессии. Не станешь же признаваться в  том, что занимаешься чепухой! У тех и у этих такая профессия. Пишущая. Есть плотники, токари, а они – писатели. Одни делают сараи, другие – детали. А писатели делают литературные произведения.
С музыкой, с изобразительным искусством все не так вопиюще абсурдно, как с литературой.
Пошлость романа – это те сто или девять кошачьих жизней, как у Толстой, кажется.
А есть только одна! И только однажды. Остальное – Голливуд. Только отсвет, нечаянные совпадения. Отсылающие.
Все остальные, всё остальное - уже как бы и не настоящее. Куклы! Муляжи!
Или допускаешь некое переселение душ. Или, может быть разные проявления, воплощения одной и той же души. Одновременно. Прижизненно.
Книги  случаются все реже и реже. С ними и должно быть так.
Это из разряда литературных фобий. Не можешь изменить к этому отношения.
*
Творческие работники на критику или неприятие своих опусов всегда могут ответить, что критики просто дураки и ничего не понимают в литературе или в музыке.
И ведь не поспоришь!
*
Пишут:
 «Драгомощенко тяготеет к пространному изложению: длинные тексты, длинные предложения со сложным синтаксисом, длинные строки тонко инструментованного верлибра…»

Хвалят такими словами? Наверное. Это как хвалить за умение задерживать под водой дыхание.






Уголовная хроника
Смерть некого писателя. К смерти имеет отношение его сын. Наркоман, хулиган… От этого уже не отмыться. Вся прекрасная авторская жизнь испорчена навсегда. Так думаешь, так понимаешь… И думаешь и понимаешь с ужасом… Какое чудо - не вымазанные в жизненной грязи писания! Это не можешь переступить, по крайней мере, мысленно.
Можно и теперь испортить жизнь своим писаниям. Всё вдруг сделается враньём и мерзостью. Если испортить что-то во внешней жизни. Здесь всё важно. Жизнь и литература должны остаться одним целым.


Отписки
Вместо тайны – юмор. Или запугивание. Или выжимание слезы… Ждёшь ответа на серьёзные вопросы, а получаешь юмористические отписки. Вот вам и литература.


Новое
Новое появляется чуть ли не от лени. Модернистам было неохота выписывать, вылизывать свои творения… Упрощенческая лень. В литературе предел упрощений – что-то вроде розановских «опавших листьев» и т.п. Предельная приближенность к мысли. У художественной прозы нет таких уж больших возможностей для трансформации. Наверное уже всё успели попробовать.
Здесь граница традиций такой прозы совпадает с границей искусства вообще. Уже шаг от этого предела, и это уже не проза и не искусство. Как просыпанный типографский набор. Сломали его, и он лежит большой муравьиной кучей. Проза рассыпанная.


Анекдоты
*
Анекдоты происходят из умения рассказывать. Фабульный талант. Анекдот - это костяк фабулы. Только то, что выражает суть. Сама какая-нибудь история в жизни - обширна, со многими необязательными элементами, деталями… Из всего этого собирают анекдот с помощью фабульного таланта. У кого его нет, тот и уже рассказанный анекдот расскажет так, что он перестанет быть анекдотом. Он станет чем угодно в зависимости от обстоятельств анекдота - чернушной историей, драмой, трагедией и совершенно не обязательно чем-то смешным.
*
Анекдоты, подобранные к разным случаям и ситуациям  реальности помогают обрисовать  эти ситуации и случаи более ясно, выпукло, очевидно. Некоторые запутанные вещи с помощью анекдота делаются совершенно понятными, высвеченными. Они каким-то образом выявляют спрятанную суть, сущность каких-то явлений – бытовых, политических, исторических, социальных...
Анекдот в этом смысле великое дело. Помимо тог, что это бывает смешно. А в нашей российской жизни куда вообще без анекдота!
*
Старушка делятся с приятельницей изысканным анекдотом. Про Наташу Ростову и Соню.
В нём не хватает соли и перца.
Старушки-то из филармонического общества!
А может быть анекдоты, в которых отчётливо чувствуешь и соль и перец, – это уже особенность нашего грубого и прямолинейного времени, требующего сильных средств, чтобы рассмешить. В прежние времена, судя по мемуарным запискам и дневникам наших предков, анекдоты в прежние времена были более мягкими, тонкими, основанными на нюансах смыслов.
Услышав такой анекдот, не будешь смеяться до слёз и даже прыскать от смеха, а просто улыбнёшься одними губами.
А как же иначе на концерте симфонической музыки в филармонии!
*
Анекдоты про прозаиков.
 «Приходит один прозаик в магазин и спрашивает…»
Наверное можно таких насобирать. Как есть анекдоты про чукчей, дистрофиков, евреев, блондинок...
Прозаики – тоже ведь своеобразный контингент. Если их узнать поближе.
*
- Мы здесь не бабочек ловим!
- «Как ВН», - надо добавлять.
*
Изменил литературе с женщиной.
«На бабу променял!»
*
Небрежно рассказывает анекдоты. Отношение - как к чему-то пустячному, что и стыдно запоминать, а потом актёрски играя голосом, добиваться смеховых реакций от слушателей.
Набрасывает два-три момента. Чисто информативно.
«Ну, и там как-то так дальше… Должно быть смешно».
Может быть, не помнит в подробностях? Но знает, что это должно быть смешно.
*
«Самый смешной кусочек анекдота».
*
«Фекальные анекдоты». – как часть общего понятия «фекальный юмор».
*
Рассказала тончайший полунепонятный анекдот, и её сразу зауважали.
*
Предупреждает, что анекдот, который сейчас будет ею рассказан, - «пошлый». Отдаёт дань,  хоть таким образом, необходимости соответствовать правилам приличия.
*
- «Теоретическое» рассказывание анекдота. В двух словах намечается фабула и объявляется, что в этом месте должно быть очень смешно. Никакого рассказывания в лицах.
- И что, бывает смешно?
- Иногда бывает.
*
«Анекдот случился».
Что-то достойное анекдотической истории. Случилось.






Достраивание
Нам не хватает реальности. Искусство достраивает жизнь. Человеку необходима эта полнота. Это не удвоение мира, это именно достраивание. Искусство – это реализация в материальной среде внутреннего человека.
Как бесконечно разнообразно пытается человек представить в искусстве отношения людей! Ничтожная часть этих воплощений может как-то отвечать реальности, остальное – творчество. И получается «человек достроенный». Сочинил себе вторую реальность. Раз в первой всё так бедно.


Тщеславие
Тщеславное существо. Мир будет рушиться, а человек будет думать о… О чепухе. О литературной славе, о продвижении по службе…
Они хвалятся, и ему тоже хочется показать им... Это умное, проницательное, небывалое творение. Похвалиться. Будто это должно перевернуть жизнь.


Выстраивание
Выстраивание. Романной ли, киношной ли… жизни. Всё равно – выстраивание.
А вот она не выстроенная жизнь. В виде трёх оранжевожилетных дворников, прочёсывающих утреннюю морозную улицу до последнего окурка и горелой спички.
Их жизнь, конечно, имеет продолжение и какое-то предсуществование. Их протекающая сию минуту жизнь вставлена, конечно, в какую-то рамку, погружена в что-то обрамляющее, подпитывающее, подкрепляющее, укрывающее, оберегающее… И примерно представляешь себе, что это такое, как это протекает каждый  день. Но разве это расхлебаешь в что-то имеющее смысл, в что-то вызывающее что-то ещё помимо тошноты?


Литература и реальность
*
Почти бессмысленное занятие. Пытаться переносить реальных людей в литературу. Не «почти», а совсем бессмысленное. Разные это стихии. Несмешиваемые. Только как-то химически протравив, чуть не разложив на части, можно что-то подмешивать из живой жизни в литературу. Из этой протравленной реальности в общем-то уже все пойдёт в дело. Это уже некая эманация реальности, её информационный слепок, а не живая больная плоть.
*
Будто ищешь точку совмещения этих миров, а она все ускользает. Хочешь вместить мир в словесность и, одновременно, найти что-то из образного, художественного мира в мире реальном.
А есть то одно, то другое, и единого мира не получается. Из одного надо полностью выйти, чтобы войти в другой.
*
Совписовская установка: всегда искать возможность и любым способом выбираться из безнадёжности. Хоть как. Хоть словом, хоть обрывком мысли.
Может быть, это онтологически неверно - идеологическая выдумка, предписывающая мелодраматически выправлять реальность.
«Конструктивный подход» - другое название того же самого.
Ведь не может же все быть окончательно плохо в самом передовом в мире обществе!
Так и жили: мухи отдельно, котлеты отдельно.
*
Конвертирование реальных ощущений в книжные выдумки. Это если задаваться вопросом о смысле писаний.
*
Приподнимание действительности поэтическим к ней отношением. Не только поэтическим – просто авторским.
Автор,  хочет – не хочет, а упорядочивает мир, причёсывает хаос. Безумные, необъяснимые проявления этой жизни  под авторским пером делаются будто бы доступными для какого-то сожительства с ними.
Непонятное отсортировывается, ранжируется, помещается в контейнеры и откладывается  в запасники до более подходящего  момента.
*
«Сказки, мелодрамы, мелодраматические сказки... Усечённый мир. Мир с предусмотрительно обрезанным будущим. Мир, который не пытаются помыслить целиком. Только до свадьбы, до счастливого мелодраматического конца.
Такая специализация в искусстве. Если это можно назвать искусством... Уже и не знаешь...
Когда цель – сделать приятное, красивое, убаюкивающее...
С этим ничего, конечно, не поделать. Это как бороться со слониками на комоде или с лебедями на ковриках.
Но как, понимая все это, что-то пытаться делать? И ведь делают! Преодолевая реальность.
Но не настолько, чтобы мелодраматически убить её. Но и не давая реальности убить автора и то, что он делает. Короче...»
*
Почти мистическое отношение к писаниям. Эти вечные оглядки на дозволенность или сомнительность некоторых  высказываний, ожидание наказания за словесническую неосторожность...
Не просто так все в писаниях!
Чувствуется причастность к не вполне понимаемым явлениям реальности.
*
Литература – как бы порождение жизни. Это очевидно.
Потом литература отходит, отрывается от жизни. Бывает что абсолютно. И живёт собой, внутри своих проблем.
И добавляет проблем в реальную жизнь, в этот первоисточник для литературы, усложняет жизнь еще и своими проблемами, удваивает, утраивает реальность, деформирует её, вносит совершенно  фантасмагорические нюансы...
*
«Вся литература – это только бледные комментарии к мимолётным чувствам и к эфемерности музыки.
Музыки всегда жалко. А чувства... Им так и положено».
*
Подражание жизни. Скомканными фабулами.  \ «В поисках Анны».
*
Стремление побольше оставаться в быто-схоластическом пространстве реальности. В нем только и может существовать литература. Все остальное из реальности – сфера точных наук, техники, коммерции, социологии и т.д. – не впихивается в литературное пространство, противоречит ему по духу.
Наверное поэтому у технарей почти не возникает никаких поползновений к схоластике искусства.
*
ЛГ, № 1-2, 2014. Татьяна Воеводина:
«В современном чувстве жизни будущее – свалка. Что такое свалка – физическая? Это то, чего как бы нет. Мы убираем в доме, а всякую ненужную дрянь выкидываем на большую мусорную свалку. Мы, гламурные чистюли, не замечаем, не хотим знать об их существовании. Их для нас как бы нет. То есть они где-то там есть, но психологически их нет. Их нет в нашей нынешней картине мира».
Это про вычёркивание из сознания всего непонятного, враждебного, неудобного, слишком уж усложняющего картину мира... Того, с чем не знаешь, что делать, как уложить в уже как-то сложившиеся представления о мире.
Это про выбор, отбор того, что годится в литературу, что может быть освоено словесностью, а что никак и никогда.
Это неразрешимые мысли о том, что делать с жизненным уродством. Что надлежит учитывать в картине мира, а что можно выбросить на помойку или вообще не замечать.
И это про то, что «освоено» словесностью или пока не «освоено». И, может быть, никогда не будет освоено.
Расширять область «освоенного» или воздержаться? Все подряд  учитывать в картине мира или есть какие-то запреты в этом смысле?
Каждый отвечает на эти вопросы в «рабочем порядке».
*
«Как можно для себя решить, что авторские дела самые важные в этой одноразовой земной жизни! Да ни в жисть! Что такое эти книжки, эти холсты с красками, эти километры плёнки и т.п. в сравнении со страданиями живой плоти!
Не своей, конечно! Только бы своей – это куда ни шло, а то ведь чужой! Близкоживущей, зависимой о тебя, завязанной на тебе, но чужой! На которую у тебя нет никаких прав!
То есть, сознательно - в результате некого осознанного предпочтения -  этого выбора между писаниями и живой жизнью сделать нельзя.
Но ведь все равно как-то делаешь!»
*
Платонов. Сшибка реального дела и «литературного баловства». В 20-е уходил от литературы в мелиорацию...
Не  хватало силы духа и какого-то «надмирного» понимания места поэта в этом мире.
Это очень сложное понимание.
*
Сохранение в жизни неврозов, стрессов, мировой скорби и всего прочего психолого-психиатрического в человеческой жизни. Только ради литературы, без чего она вообще до сих пор не существовала.
Да и музыка, театр, кино... Все искусства, озабоченные человеком. В человеческой жизни должен быть конфликт, раздрай, неудовлетворённость... Достоевщина.
*
Словесная обработка реальности. Не описание, не отражение, а активная обработка: протравливание, очищение, распиливание, выкраивание, ковка, полировка... В общем, все, что бывает при обработке чего-то материального.
*
Чехов не долечил Россию. Психотерапевтически. Потратил на 30 томов слов, но не смог.
И другой доктор -  Толстой - сколько ни бился, тоже толком ничего не успел.
История курьерским поездом въехала в ХХ век, в 17-й год и во все последующее.
Думаешь, а вообще, что такое литература в обычной жизни стран и народов, в жизни людей? К чему и зачем?
*
«Исполнение» реальности. Жизнь в литературном исполнении.
Исполнение не искажает жизни, её связей и т.д. Хотя и трудно узнать в литературе привычную реальность. Реальность, мир, наша жизнь – все те же, только как бы в другом измерении. Можно не узнать.
А если следовать случайным, необдуманным схемам, то можно и «структуру», взаимосвязи порушить. Это как законы физики. Они должны соблюдаться. По авторскому произволу их нельзя нарушать…
Один из вариантов «исполнения» реальности - создание каких-то «намеренных», «нарошных» вариантов реальности. Например, «утешительных». Или «воспитательных», «морализаторских» и т.д. Будет ли  серьёзный автор заниматься чем-то подобным? Разве что вещь потом вдруг может оказаться  «утешительной». Случайно.
Это у киношников голливудского толка с чётким жанровым подходом к реальности такое  бывает. Триллер, фильм ужасов, боевик, мелодрама, драма, лирическая комедия, просто комедия, чёрная комедия, семейное кино… И в рамках жанрового искусства все оказывается возможным. Любые нарушения естества.
*
Буквальность реальных людей… Она не даёт возможности лепить, ваять. Останавливает. Ведь надо – по живому. И подробности живого человека мешают. Много подробностей. Не годящихся.
*
Не интересуется литературой как искусством! Воображает, что так было и с ЛН, и с ФМ.
 «Да мало ли! Глупости! Просто мир! Просто жизнь в этом мире! Без важничанья и ухищрений».
А ведь такое понимание, такой подход по нынешним временам -  уже что-то смешное, непрофессиональное...
*
Авторское мифотворчество. Столько чепухи! Запутывается ясное биологическое, научное понимание человеческой жизни. Делают красиво.
*
Исправление реальности литературой.
Или что-то противоположное – вещи, работающие на ухудшение, развращение, разрушение мира, на увеличение зла в мире.
Иногда ни то, ни другое. Просто нелепые праздные выдумки. Но и это  можно приплюсовать к злокозненому отношению к миру. Увеличение хаоса, абсурда, нелепости, зла, глупости. Это ли нужно этому миру и людям!
*
Концентрация смыслов, чувств, событий... в художественных изделиях. Обман своего рода. Искажение реальности. Которая «не лирична и не ритмична».
Понимаешь ЛН, который под конец жизни недоумевал по поводу беллетристических выдумок.
*
Разгадывают людей, пробуют, пытаются... Почти ничего. Тогда останавливаются на том, что есть, дополняя неясные места выдумками. Это и называется литературой. Промежуточный результат работы понимания.
А бывает очень нахальная литература. Вернее авторы. Они делают вид, что все знают, что очень во всем уверены. И строчат! И чешут! И лепят! И заливают!
*
Казалось бы, чем больше они продвигаются в изучении искусства, в освоении открытий их предшественников, тем дальше они от подлинной, нетронутой реальности.
Но «непродвинутые» вещи, в кино, в литературе – где угодно – вообще невозможно выносить.
*
Домыслы тоже годятся для литературы. Даже не знаешь, чего в ней больше – чего-то подлинного или домыслов.
Во всяком случае, авторы не смущаясь и даже с удовольствием работают с домыслами - с этими вариантами понимания этого мира.
Одной скучной, «плоской» реальности автору недостаточно.
К тому же считается, что в мире, созданного им текста автор – сам себе и царь, и бог.
Это такое ни с чем не сравнимое, близкое к восторгу ощущения хозяина собственноручно созданного мира.
*
Оставлять в текстах следы пребывания людей... Размещать в текстах реалии из жизни знакомых, родственников, коллег по службе. Что-то буквальное, привязанное только к конкретным людям. Фамилии, кусочки подлинных биографий, событий, слов...
Так и было всегда. Хотя обычно старался этого избегать. А тут... Почему нет!
Своего рода подразнивание реальности.
Метки реальности на текстовом полотне. 
Как метки на белье, отправляемом в прачечную.
В этом есть что-то щекочущее нервы.
*
Он пишет книгу, состоящую из одних рассуждений. Там всё спрятано. В рассуждения.
Там нет,  чуть ли ни принципиально, ничего из фабульной жизни.
Что это? Отрицание реальности?
Она жестоко мстит за это. Неприятием - своим собственным. Отрицанием - в свою очередь.
Но что можно поделать! Забавлять читателя фабульными сказками? Ему как-то не хочется.
Он и не умеет, впрочем.
*
Бессилие литературы перед реальностью.
Или литературное бессилие автора?
Всего понемногу.
Литература не в состоянии передать полновесно эту жизнь. Которую автор пытается схватить, обрисовать, запечатлеть...
Что-то угадывается, но тут же возникают сомнения, которые разрушают  понимание, и автор опять ни с чем.
*
Как надо понимать эту реальность, чтобы браться за её олитературивание?
«Поместить в книгу»!
Как в клетку зоопарка.
Мир на ладони. Мир с ладони. Мир в кулаке.
Вот так его, вот так!
Можно просто к этому относиться. Как, например господа беллетристы. Не поддаваться излишним сомнениям.
*
Раздражающие беллетристические выдумки.
Расцвечивают этот мир небывальщиной. Украшают или, наоборот, уродуют.
Есть те, кто  больше уродует. Добавляют зла в этот мир.
Одни раздражают выдумками, другие нет.
Раздражают, когда пытаются создавать иллюзию, что это подлинная реальность и другой не бывает.
*
«Литература полностью отделена от реальности».
Так и записать.
Полная отделённость, изоляция, брандмауэрная стена между миром литературы и реальным миром. Они никак не взаимодействуют.
Разве что в голове автора как-то могут встретиться.
*
Сдвиг по фазе. Между литературным самосознанием людей и реальностью.
Всё литературное - как некая оболочка, шлейф. Тянется за реальностью.
Всегда несовпадение.
Жизнь в реальности.
Почти никогда не можешь вовремя находить соответствия между реальными и литературными ситуациями.
*
Устыдиться выдумки. Досужей, необязательной…
*
Литература, искусство в целом  заслоняют собой реальность.
Даже такая малость как мультфильм «Маугли». Перед глазами будто ширма с нарисованными зверьками. И это будто бы и есть мир.
Так же и всё остальное – самое большое, самое великое, самое правдивое и подлинное. Прежде всего – это чьё-то чужое, не твоё сознание.
Ты видишь мир как сквозь мутное стекло.
*
Упёрся в бесчудесность этой жизни. И из этого всё и строится. Никаких волшебств: Шамбалы, йоги, сверхспособностей, чудесных превращений… Это как неверие в заморские лекарства. В чудесные исцелительные средства. Ничего нет, ребята. Есть врукопашную, из быта осмысляемый мир. Может быть даже – он не поменялся со времени Толстого и Чехова.
И каждому по вере его.
*
Такая литература. Для «обслуживания населения». Реагирование на спрос.
Сложно сказать что-то о мире таким искусством. Это не входит в задачу.
*
Не пускаешь жизнь в повседневные записи в рабочих тетрадях. Почти не пускаешь.
Считаешь, что это не дневниковые записи, а  материал для каких-нибудь будущих новых работ.
А то, что думаешь обо всём, с чем сталкиваешься по жизни, часто  представляется таким безотрадным, таким безнадёжным, так мало пригодным для чего-то литературного!
И как тут быть!
*
«Вся эта литература - что-то затеняющее реальность. Побочный продукт жизнедеятельности».
*
«И говорить, в общем-то, ничего нельзя, и нельзя ничего сказать. Но как выйдешь из метро мартовским утром... Со снежком, с буднями в полный рост... Вспомнишь одно, другое, третье... С чем не знаешь, что делать... И, начитавшись в дороге Чехова, видишь одно средство облегчения – как-то выразить эти ощущения в тексте. Но нельзя снимать с жизни шкуру, так запросто, заживо... А как это сделать более-менее без надрыва, достойно, не всегда представляешь.
*
- В жизни сплошные тупики, а в литературе у тебя должно быть все в порядке? Такой простой! И к тому же, кому такой только литературный порядок надобен!
- Ты будто опомнился.
*
«Это не деланная, не отрепетированная перед зеркалом наивность в её лице. Это внутренняя наивность. Такое первозданное отношение к миру».
И тут же:
«Что же делать с литературой?»
Почему-то увязывается одно и другое. Мысли перетекают одна в другую.
Мир продолжается.
Думать, понимать, описывать, восхищаться, удивляться...
А всё сказанное, пусть и «великими», - не в счёт. Значит, не всё сказали. Раз не проняло. Раз не доходит. Раз всё будто зря.
Надо опять пробовать что-то сказать о этой жизни.
*
Авторская работа. Не прекращающиеся попытки перевода реальности в литературу, в слова. Перемалывание реальности. Это лежит на поверхности. С этого начинают, продолжают и заканчивают авторскую работу. Это то понимание литературы, способа её бытования, её главной задачи, с которым проживают всю авторскую жизнь.
Описать реальность, передать средствами слова какие-то сущностные вещи, дающие представления о жизни. Передать ощущения от жизни.
Выстраивание фабулы. Её повороты, обрывы, скачки...
Это, может быть, главное ощущение от жизни. Жизнь неожиданна.
Иногда кажется,  можно изобразить что-то буквально, как бы один к одному.
Отсюда такая страсть к сбору фактологического материала.
И всё равно жизнь неузнаваема в литературном тексте.
При этом автор не может не отбирать годящееся в литературу. Когда пытаются как бы не выбирать, получатся мерзость натурализма.
*
Думаешь про фабульные схемы на фоне реальных проблем. Улавливаешь вдруг несоизмеримость того и другого. Реальные проблемы, реальные люди, реальные отношения…
Всё в большинстве своём корявое, неприглядное, не сводимое к плоскости книжного листа. Об этом тяжело, неудобно и, бывает, противно думать.
*
О мире ничего нельзя сказать сразу, одним махом, в лоб…
Его можно только выедать, протравливать текстами, чтобы он под их влиянием проявлял себя сам. Как бы.
Конечно, всё это, может быть, только самообман, самообольщение.
*
Противопоставление искусства и жизни.
Где-то в мемуарах отмечалось, что при встрече Толстой и Горький не касались в разговорах литературы, а говорили о жизни, о мужиках, о голоде...
И по-другому не могло быть у таких авторов.
Это уже потом, в ХХ веке литераторов больше стали интересовать чисто профессиональные вещи. То, например, «как сделана “Шинель”».
А в наше время, о чём бы говорили Горький с Толстым?
*
«Литература? Литература – это что-то излишнее для них, в их жизни. Зачем им эти тонкие материи! Они усталые, они с работы, забот  полон рот...»
*
Авторы рафинируют жизнь. Не специально, конечно. Просто по-другому ни у кого не получается.
*
Искусство, литература не хотят заниматься настоящей реальностью. Не знает, как это делать.
Может быть, это то единственное, что по-настоящему нужно от всех этих «творческих» вещей.
Человеку нужно узнавать себя в зеркале искусства, литературы, увидеть, каков он. А иначе – зачем?
*
Искусство, литература... Они подделывают реальность. Бывает злонамеренно.
Искажают, искривляют, выворачивают на изнанку...
*
«Роми Шнайдер». ТВ цикл «Легенды мирового кино».

«Пространство по эту и ту сторону экрана – два сообщающихся сосуда. И где теперь иллюзия? Вернее, что теперь иллюзия?»

Это то, что думаешь об авторской работе. И неважно какой авторской работе – актёрской, словеснической или ещё какой.
*
Без безнадёжной вовлеченности в жизнь – какая уж литература!? И даже искусство в целом. Без быта, без преодоления его…
*
Непреодолимая разница: ощущения от реальности и литературные ощущения.
Наверное, никто и цели такой не ставит – добиться сходства. Сходства ощущений.
Рассказывают о реальности, запечатлевают её для потомства.
А тут хочется другого. Сходства ощущений! Хоть на мгновение!
*
Предельная бесчудесность. Даже в такой неправдоподобной выдумке как «Тень». Скучная реальность.
Отстаивание этой обыкновенной, ровнотекучей жизни. Жизнь такая на 95%. Как огурец на 95% из воды.
*
Вдруг будто начинаешь понимать тонкие, неочевидные вещи. Например, про авторов и героев этого старого кино.
Пробуешь представить, как это у них получается. И даже попробовать так!
Хочется, но ведь не получится. Они же списаны не с реальности, а из идеальных фантазий на тему реальности.
Впрочем, в литературе и нет ничего иного.
*
Как бы глубокие в психологическом плане высказывания автора о персонажах как-то уже не «проходят». Автор не может знать и не знает всего о своих героях. Это изначальное понимание отношений герой-автор.
Герой может высказываться как угодно. И герой может что-то «подумать», но содержание его мыслей самое простое – фабульно-бытовой уровень.
Это элементарные вещи, которые подсказывает здравый смысл.
Но это же вещи, которые самым элементарным образом игнорируются и авторами, и заинтересованными в погружении в выдуманный автором беллетристический мир читателями.
Это своего рода упрощение действительности. Беллетрист запросто открывает двери, проникает туда, куда он в реальности проникнуть не в состоянии. Но без этой условности, без этого упрощения и литература существовать не может.
*
О чём всё написанное? Одно, другое… Что ни возьми!
Можно и так ответить на этот вопрос: это о чём-то скрытом от постороннего взгляда. Ничего сверхъестественного или удивительного в этом скрытом нет. Оно просто неизвестно никому, не увиденное никем, кроме автора. Он по каким-то своим личным причинам выделил это из всего массива реальности. Что-то его зацепило, и он об этом написал.
Кусочек реальности. Что-то подлинное, подмеченное в жизни. Бывает, что на весь опус – что-то одно. Тот самый «клинок под лохмотьями».

«Усвоение А.Р. “Клинок под лохмотьями”. Достаточно острая, прошивающая всё насквозь мысль или пронизывающее весь текст ощущение… Спрятанные – без этого уж никак нельзя – в словесный мусор. То, что есть у А.Р. в каждой вещи. Стержень. Не всегда очевидный. И уж сразу не бросающийся в глаза. Он вдруг показывается, выхватывается. Без этого ничего нет».

Поиски оправдания. На самом деле.
*
Сказал бы: «В тебе открылись новые грани… То, что раньше как-то не замечал…»
Но не скажешь. Просто потому, что это чистая беллетристика. Это втягивание реальности в сериально-беллетристические шаблоны. Редко в обыкновенной жизни такое говорится. А если говорится, то не очень умными людьми или под влиянием минуты.
Это втаскивание жизни в литературу... От этого обычно никакого проку для разрешения каких-то сложных ситуаций.
Раскладывание жизни по беллетристическим стереотипным мизансценам.
Такое допустимо в кинематографе или в беллетристике. Там без этого публика не разберётся, что к чему. В реальной жизни без этого обходятся.
Не все, конечно. Некоторых несёт словопоносная стихия. Чем больше слов, тем больше глупостей можно наговорить.
*
- Из жанровой легкости и беллетристической  условности шагнул в наш чернушно-бытовой мир.
- А зачем? Оставался бы там!
*
«Другие отношения»? Без быта? Серьезная литература никогда такого не допускала. По соображениям реализма.
*
Так, кажется, просто! Почему бы ни принять за основу в своей работе возможность так же уверенно обращаться с реальностью, как авторы некоторых беллетристические авторы! Иногда думаешь о такой возможности. Им будто всё можно в их созданном их фантазией мире. Может быть, отщипнуть и себе от этого «всё можно» кусочек и для себя! Без фанатизма, конечно. Просто листать беллетризированную жизнь. Листать город с его обитателями, затевать какие-то мелодраматические перипетии, воспроизводить умные разговоры, мнения, идеи, мысли, представления людей…
Хорошо бы!
*
Драгоценные подлинные эпизоды из реальной жизни. Как-то схваченные. На них всё держится.
Отнюдь не тотальный охват реальности, а вот такой – точечный.
*
«И вам не стыдно!» Вряд ли такое когда-либо придётся сказать. Ведь жизнь не драма, или если драма и даже что-то похуже, но не киношно-сериальная. Всё в жизни хоть и случается, но не с такими выверенными репликами. А как-нибудь вязко, с противными и неоднозначными нюансами...
*
«Другие отношения»? Без быта? Серьезная литература никогда такого не допускала. По соображениям реализма.
*
Смешное:
«Навести правду в литературе».





Побасенки
*
«Вдруг поразишься тому, до чего искусство упрощает реальность! Не замечаешь, не замечаешь этого, не осознаешь в полной мере, а тут как упрешься носом! На каком-то вдруг подвернувшемся примере.
Какое бы оно ни было, это искусство, все равно - упрощение, примитивизация жизни. Литература, театр, кино... Даже музыка! Никуда не деться!
“Побасенки!” - и без гоголевского же опровержения такого нелестного понимания.
Книжные, киношные, все вообще “художественные”  решения проблем реальности всегда обманывали и будут обманывать публику».
*
Начинаешь вдруг рассуждать об уважении к литературе. Ни с того ни с сего. Может быть, от бессилия перед какими-то повседневными проблемами. И приплетаешь к ним вдруг литературу! И в этих рассуждениях отказываешь в литературе в уважении. Будто не человеческое устройство жизни виновато в этом бессилии, а почему-то литература.
Такие вот необоснованные претензии.
*
Никак не придумать, что бы такое было написано, что способно было бы перекрыть значимостью реальность.
«Побасенки, живущие в веках»...
Не эти, так другие, но что-то будет признано выдающимся и будет жить «в веках».
И при этом, что такого было написано, что бы значимостью перекрывало просто жизнь?
Открывают одно, другое, объясняют третье и десятое...
Еще и впечатления от жизни, от времени, от событий, от мироздания...
Но ведь ничего, кажется, достоверного! Жалкий лепет!
Дальше что?
Не могут, несмотря на столько тысячелетних усилий разобраться с нравственностью, с правилами жизни на земле... Навести порядок в общечеловеческом общежитии.
Писаки! Побасенки!
*
Отказываешь в уважении! Не считаешь, что литература призвана заниматься какими-то серьезными жизненными вопросами. Что она способна ими заниматься. С пользой и результатом. Ее предназначение – пустяки, схоластика, лирические семечки, в лучшем случае, философские вздохи...
Так наверное и есть. Для решения проблем есть науки, есть еще  какие-то рациональные инструменты.
А литература  - что? Побасенки!
А дальше – по накатанной.
«Побасенки!» - из монолога по Гоголю из фильма «Весна». С убедительными интонациями Николая Черкасова.
А там и до первоисточника доберешься:
«Побасенки!.. А вон протекли века, города и народы снеслись и исчезли с лица земли, как дым унеслось все, что было, а побасенки живут и повторяются поныне, и внемлют им муд¬рые цари, глубокие правители, прекрасный старец и полный благородного стремления юноша. По¬басенки!.. А вон стонут балконы и перилы театров: все потряслось снизу доверху, превратись в одно чувство, в один миг, в одного человека, все людивстретились, как братья, в одном душевном движеньи, и гремит дружным рукоплесканьем благо¬дарный гимн тому, которого уже пятьсот лет как нет на свете. Слышат ли это в могиле истлевшие его кости? Отзывается ли душа его, терпевшая суровое горе жизни? Побасенки!.. А вон, среди сих же рядов потрясенной толпы, пришел удру-ченный горем и невыносимой тяжестью жизни, готовый поднять отчаянно на себя руки -- и брыз¬нули вдруг освежительные слезы из его очей, и вышел он примиренный с жизнью и просит вновь у неба горя и страданий, чтобы только жить и залиться вновь слезами от таких побасенок. По¬басенки!.. Но мир задремал бы без таких побасенок, обмелела бы жизнь, плесенью и тиной покрылись бы души. Побасенки!..»
И нечего возразить! Принимаешь безоговорочно. Эту сторону. «Уважительную».
Иногда такое случается и самостоятельно. Над страницей какой-нибудь книги. Или на концерте! Кажется, что важнее этого конкретного «художества» ничего на свете быть не может.
Есть что-то в литературе, что необходимо людям. Вот именно: «без таких побасенок, обмелела бы жизнь» и все такое.
Душа человека рассказывает о своем недолгом пребывании на земле. Рассказывает себя. О себе.
Может быть, это важно. А проблемы... Они не решаются ни с литературой, ни без оной.
*
Старый вопрос: пустяки вся эта словесность или что-то жизненно важное для человека?
Вот как Пушкин занимался тем, чтобы  переменилось отношение к этому занятию. Может быть, Пушкин один из первых начал пробивать эти перемены.
Интересен или не интересен роман! Какие пустяки! Песенки!
У этого занятия определились другие цели. Как и в музыке. Не одни только забавы.

«Румяный критик мой, насмешник толстопузый,
Готовый век трунить над нашей томной музой,
Поди-ка ты сюда, присядь-ка ты со мной,
Попробуй, сладим ли с проклятою хандрой.
Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогой,
За ними чернозём, равнины скат отлогой,
Над ними серых туч густая полоса.
Где нивы светлые? где тёмные леса?
Где речка? На дворе у низкого забора
Два бедных деревца стоят в отраду взора,
Два только деревца. И то из них одно
Дождливой осенью совсем обнажено,
И листья на другом, размокнув и желтея,
Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея.
И только. На дворе живой собаки нет.
Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед.
Без шапки он; несёт подмышкой гроб ребенка
И кличет издали ленивого попёнка,
Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.
Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил.
Что ж ты нахмурился?- Нельзя ли блажь оставить!
И песенкою нас весёлой позабавить?..»






Поиск реальности
Стереотипно-писательское: рассказывать случаи из жизни. Все сводится к поиску в реальности, годящегося к пересказу.


Описанная реальность
«Про неё  уже писал… И про него…» Скоро во всей округе не останется ничего и никого неописанного. Странное ощущение, к нему никак не привыкнешь. Ходить среди персонажей. Встречать их каждый день. Знать про них это.


«Нерастворимая» реальность
Ничего не пишешь о семье NN. Так как всё, что пытаешься думать о них, кажется таким неистинным, поверхностным, будто ненастоящим.
Что же это такое? С ними. У них. Какой-то распад... Предыстория новых сломов и душевных крушений.
Когда-то писал о важности способности растворять весь мир, всех людей, все события, приобщать их, вживлять в себя. Всё – только некий материал для чего-то. Всё запускаешь и перемалываешь… Теперь вот выяснилось, что не растворяются многие вещи...


Книжный мир
Пытаешься понять. Разбираешь мир анализом. Потом на основании добытого таким образом понимания строишь какие-то мыслительные модели этого мира.
А в результате смоделированный мир оказывается чудовищным. Он саморазрушается. То есть разрушается мир вокруг автора чудовищной модели. Может быть в этом объяснение всего, что происходит с людьми.
И когда просто живёшь, и когда строишь книжный мир, сталкиваешься с одними и теми же опасностями.
Гётевский Мефистофель, булгаковский Воланд… Это просто приём или выбранный вариант объяснений мира?
Надо знать творимый мир. Всего лишь!  \ФО


Тщета
Беллетристическое многословие. Обстоятельная тщета. Восьмичасовый грим. Спецэффекты…
В ИК мелькнула фотография Ролана Быкова в роли Хрущёва. Никому не нужный фильм, никому не нужные усилия, зря потраченное время жизни… Тщета в чистом виде.
Или тупая однообразная работа переписывания реальности или столь же тупое описание пригрезившейся псевдореальности.


Столицы
Дневники Эйдельмана. Вся литература – в столицах. Там сформирована необходимая среда для литературных людей. Концентрация творческих идей… Там они консолидируются, противостоя всему остальному миру. Который только отвлекает, мешает чистоте и правильности литературных взглядов на мир.


«Чайная ложка»
У неё  есть вторая – главная, может быть, - жизнь. А пока Она – за большим витринным окном. Сидит в «Чайной ложке» и делает все, как и положено, - пьёт чай из ложечки. Наклоняется к чашке, дует, надо полагать, в ложку, осторожно пьёт, вытягивая губы. И никого не замечает. Она – внутри своей первой жизни. Ни о чем не подозревает. Как и мы все не подозреваем о внешнем нам мире.
А что произошло? Ничего особенного. Мимо большого витринного окна кафешки прошёл автор, взглянул мельком на свою героиню. У неё как у актрисы на съёмках случилась пауза в работе. Время для самоуглубления. В голове – мысли о том, что сейчас было в её второй жизни, о том, что будет… Всё надо по десятому, по двадцатому разу переуложить в сознании, согласиться с чем-то, от чего-то наотрез отказаться, выстроить всё по порядку… Так что она не просто дует в чайную ложку. В «Чайной ложке».
За неё-то автор уже спокоен. Она уже на месте, уже дома. Осталось ещё весь остальной мир освоить, успокоить у автора на груди.


Измы
Кажется еще совсем недавно обнаруженный на отечественной почве, но уже успевший попасть в учебники по теории литературы постмодернизм. Это, может быть, самое последнее, понимаемое как свершившийся литературоведческий факт, событие. И то, что это событие как бы уже произошло, подсказывает нам, что кажущаяся неподвижной литературная река всё же живёт, в ней что-то происходит, в ней есть куда-то течение. Это не столько обнадёживает, сколько показывает, что мы всего лишь в обычной литературной и человеческой ситуации: мы в середине процессов, смысл и значение которых не можем понимать и оценивать заранее. Так всегда было, так есть и сейчас. Из этого процесса вычленено и как бы уже выпало из живого движения то, что определено понятием «постмодернизм». Выискиваются его ошибки, его слабости – совсем как в прежние времена с другими «измами». И даже то, что очередной «изм» критикуется и в нём находятся почти детские глупости, тоже внушает определённый оптимизм. Ведь глупости действительно кажутся детскими, наивными, смешными. И предполагаешь, что ничего не кончено, что будут и ещё глупости – до них надо просто терпеливо дожить.
Не кончены человеческие глупости. Все наперечёт - социальные, философские, политические, религиозные, литературные… Глупости в самом разгаре. Всё ещё впереди. Ведь не умнеем. И только успеваем поражаться своей, мягко говоря, наивности, стоит нам только отойти на шаг от одной эпохи к другой.


Культурный слой
Накапливание поэтического богатства. Культурного наследия. Поколениями. Армиями. Полчищами.
Прослеживаешь биографии. От сборника к сборнику, от публикации к другой. А там уже седина, старость, юбилеи, формулирование заслуг и, наконец, то самое «поэтическое наследие».
Накапливание поэтов. Накапливание историй поэтов, истории поэзии, литературы, просто истории… Всё это непрерывно накапливается. Ложится на дно ракушечником. Культурным слоем…


«Полотно»
Сворачивают к «Полотну». Регулярно. Как они решают, что уже можно, что материала для «Полотна» достаточно? Решаются. Как-то. Не иначе как зажмурившись. «Кушать-то надо». Как комбайн, двигаясь по полю, время от времени выдавливает из себя тюк спрессованной соломы. Так же регулярны и неостановимы  беллетристические романы.


Этот мир
*
Нечего противопоставить этому миру. Он всё подминает под себя.
Нечего противопоставить этому миру. Одни сетования. И глаза от ужаса широко открыты.
Политики, самодовольные и самодостаточные, бизнесмены, погруженные в подсчёты прибыли и способы выживания, серая масса производителей, попугаистое племя развлекателей… Всё это – во времени. Растёт, вздувается, вспучивается, лопается пузырями… Мир катится. Ложись – не ложись ему под колёса, куда-то он прикатится. Сам не знает куда. На планете он уже не помещается. Какая уж здесь литература! Нечего ей сказать.
Её никто и не спрашивает.
*
Кругосветное плавание. Вот этот автор. Он плывет через Тихий тире Великий океан и пишет такую чепуху! Ему совершенно не о чем писать.
Не Гончаров совсем.
Он освещает в писаниях свой убогий внутренний мир. А тот огромный, величественный прекрасный внешний мир остается почти совсем без внимания.
Мыслящая букашка! На что тратит она свою божественную мыслительную способность!
*
Пробуешь открывать для себя какие-то места с возможностью хоть на время оторваться от привычной тебе реальности. И иногда кажется, что находишь такие места. Вот как сейчас. Не зря многие бросают цивилизацию ради такой жизни и сидят в своём прибежище как в засаде, только иногда делая вылазки в большой ответственный мир.

Вот именно – ответственный! Может быть, за всеми озвучиваемыми причинами такого ухода – усталость от ответственности, стремление снять её с себя.

Живя «в миру», нужно постоянно решать для себя, что с этим беспризорным миром делать.

Так-то оно хорошо – это мамоновско-потехинское житьё. Примериваешься к такому. Но этот уже предельный минимализм! Нельзя заранее сказать – способен ли осилить такое или нет.  \НР-3






Героини
*
Выдуманная история. Совершенно выдуманная героиня. В неё  через некоторое время верит и сам автор. И.Б., например. Но ведь - выдумка! Фабульно удобная выдумка. Фабульно и сюжетно. Сотворение. Из реальных первокирпичиков – новая сущность. Автор имеет дело и с «артистическими натурами» - теми, кто согласен на актёрство, на характерность, на определённость. Есть и такие. Но это героини других жанров. Мемуаров, к примеру. Всех остальных надо выдумывать, творить, воссоздавать… Их нет в реальности в том книжном, беллетристическом виде. А хочется.
*
Ей там хорошо - в книге. Её и остальных героев вспоминаешь внутри книжного целого. Там её жизнь прекрасна. Она написана, она пропета, она живописана, она лирически прочувствована.
Только как часть очищенного, гармонизированного книжного мира эта жизнь и хороша.






Жалость
Не жалеют своих героев. Наверное у них как у ФМ есть право на это. Здесь так: или внутреннее право или натуральное списывание с подлинной реальности. И только пошлые жанровики ничего не понимают. У них кровь – что клюквенный сок.


Химеры
*
Их, может быть, в реальности-то нет, но это ничего не меняет в отношении к ним. Это религиозное чувство. Религиозный подход. Нет таких в точности. Но есть религия.
«Но поэт, казначей человечества, рад
Душеизнурительной цифре затрат,
Затрат, пошедших, например,
На содержанье трагедий, царств и химер».
«Царства», «химеры», миры, выдуманные герои...
Поэт дополняет реальность своими галлюцинациями. Мир без продуктов его творчества ему не интересен.
Страннейшее занятие! Страннейший образ жизни! Страннейшее отношение к жизни!
*
Как было бы изумительно, если бы все те бесчисленные «книжные» женщины оказались не простыми авторскими выдумками и мечтами, а в самом деле когда-то существовали на этой земле. Пусть бы они не были списаны напрямую с реальности, а взяты из неё в чем-то существенном, главном, вместе с основным извивом их судьбы и характера! А то ведь жалко их – если им не удалось пожить реальной жизнью.
Вот и ВН с его Ниной из «Весны в Фельдене»...





Подглядывание
«Семейно-бытовая» сторона жизни. И производственная. А тут еще кто-то из литературы подглядывает за всеми этими сторонами жизни. Соглядатай.


Сходство
В писаниях, как и в любовном акте, есть что-то не поддающееся разумению. Это соединение несоединимых вещей, объединение, слияние их в какое-то целое – вдруг, чудесным образом…
Разуму никак не удаётся отследить всю цепочку причин и следствий процесса этого сближения, затем соединения и слияния. Вот нечто «до», а вот нечто уже как результат. А промежутка нет.


Литиндустрия
*
Профессия. Как любая другая. Работа для заработка. Не то, по романтическим представлениям, служение искусству. Или ещё что-то в том же роде. «Единого прекрасного жрецы». Производство продукции. Определённого, специфического свойства. При этом меркантилизм авторов прошлого, Пушкина, к примеру, не так задевает. Он кажется вынужденным. Средством реализации своего призвания. Чуть ли не единственным. Призвание идёт впереди денег, а не наоборот.
*
- Он кто? Писатель! Работает на фабрике слов?
- Может быть, на мануфактуре?
- Ну, тогда уж скорее – в кустарной мастерской.
*
Уже не знаешь, где реальность, а где нагромождение вымыслов литиндустрии. Делают литературу из умозрительных страшилок. И не скучно им!
*
Пишешь и иногда удивляешься, что все идёт как бы само собой. Есть одно в работе, и что-то еще другое «продвигает» понемногу... «Вошёл» в текст и – вперёд!
Технология. Как бы простая технология. Производство. На разных стадиях. Одно - на сборочном конвейере, другое -  на этапе проектирования и материальной подготовки производства.
Одновременно некий авторский «отдел подготовки производства» изучает, накапливает впечатления, отбирает, фиксирует, планирует... Идет работа. И всё на службе этого производства, почти ничего лишнего...
Фабрика!
А раз так, уже почти нет сомнений в том, что это необходимо, что это полезно и законно.
*
Они как на производстве. Это со стороны кажется, что всё плохо, а им, участвующим в выпуске продукции, кажется, что всё ещё поправимо. Ну, да, идут сложные процессы, трудности возрастают… Но… Что же им увольняться что ли? С родной литературной фабрики?!
*
Мануфактура.
Разливать в романные бутылки - слова. Накопленные, отстоянные… Бутылировать. В подвалах…
*
Встраивание молодых авторов в профессиональное литераторское сообщество. То, что всегда казалось необязательным.
Молодые литераторы приходят на литературную фабрику и начинают делать карьеру. Вне фабрики, вне дружного или не очень дружного коллектива они не мыслят своего литературного существования. Отвоёвывают своё достойное место в литературном сообществе.
А есть дикие кустари, которые посчитали, что всё это необязательно для них и вообще.
Надо проходить школу литераторства, осваивать накопленное их предшественниками. Всё как положено. Хотят быть профессионалами. Сразу. Даже при том, что ещё не нажили никаких достоинств.
Может быть, это даёт возможность спокойно трудиться на ниве литературы, делать карьеру. Это как фабрика звёзд.
А если без всего этого? Когда сами вещи говорят за автора? Если в них что-то есть, то все эти внешнелитературные усилия вроде как не очень нужны.
Но, похоже, такого не бывает. Самые гениальные всё равно пробивались в первые ряды, не игнорируя «цеховых» правил. Может быть, надо к этому было относиться более прагматично. Как Чехов, к примеру, который начал печататься для заработка. Не священнодействовать в гордом одиночестве и изоляции.







Объяснение
История перестала быть безопасной. Нельзя надеяться на неё.
Может быть, в этом ощущении кроется причина всеобщего упадка литературы. Ненадёжность будущего обрывает мысль. Ничем нельзя располагать.


Стиховая стихия
Пока они поймут, что в жизни не всё так  просто, уже успеют столько стихов произвести! Формулируя простоту.


Возражения
«Бесполезные мысли. Никому не нужны.
Самые правильные мысли ничем не помогли.
Камень, брошенный в омут: расходящиеся круги на какое-то время.
Никто никого не слушает и не слышит.
И о мире ничего существенного сказать нельзя.
Мысль в слове делается одномерной…»


Суждения
Возможность суждений.
«Критика способности суждения», - есть такой труд Канта.
Возможность образных суждений. Возможность художественных суждений.
Произвол творчества. О нём не думают. Его не замечают.
Нужно производить суждения. Жизнь требует производства суждений. Без них ни шагу.


Словесные картины
При «трезво-критическом» прочтении можно встретить какие-то будто и лишние слова, фразы, предложения.
Задумываешься, почему их написал? И понимаешь, что они нужны по каким-то внесмысловым причинам.


Рассказ
Локальность рассказа. В неё попадаешь как в капкан. Надо долго уговаривать свою клаустрофобию. Чтобы решиться поведать миру очередную маленькую локальную истину.
Вот жизнь их началась и теперь к этому вот пришла. Как-то. И это оправдано, это объяснимо. Как любая другая банальность жизни.
Думаешь всё про рассказ ВН. Будто принимаешь его за средоточие литературы. И из этого средоточия всё и видится так тускло-уныло.


Определение
Литература – умение сказать о мире такое! Поразить воображение. Открыть этот мир. Открыть то затаённое, важное, что в нём есть.
Даже если по тексту – сплошные выдумки.


Литературная система
*
Нет ощущения русской литературы, а есть ощущение некой литературной системы - системы литературных  промыслов.
Старая аналогия с золотоносными участками, которые  надо разрабатывать, добывать презренный металл.
И ощущение, что  лит.система, повторяющая внешнюю реальность, только для коммерции  и существует. Раньше была еще и идеология. Сейчас, кажется,  ничего не осталось, кроме коммерции. Даже «изыски» и те предполагают в конечном итоге выход на коммерческий успех.
*
«Литературная практика».
Как есть выражение «духовная практика».






Ответ
Для кого? Неужели действительно для ГБ? Можно дать апофатический ответ. Через отрицание. Не для публики, к примеру. Еще ряд «не».


Оправдание
«Литературная борьба имеет смысл и оправдание, только когда надо бороться с халтурой в этом деле. Халтура, попса, бестолочь выедает из жизни настоящее, подлинное и заменяет на мерзкий обман».


Мемуарная литература
*
Мемуары писали во все времена. Актёры, политики, фрейлины, музыканты, наместники, генералы…
Все подряд хотят сохраниться в макулатуре.
*
Передумал всю свою жизнь. Как дрова перепилил. Вот теперь, извольте видеть! – мемуарная поленница.
*
Мемуарист. Написал о своей жизни. О том, что она была.
*
Мемуары. Собрал весь биографический мусор. Все сгодилось.
*
Мемуарный автор. Он уже успокоился, утешился, упокоился, а его суетливые мемуары все выдаются в библиотеке. Это немного странным кажется. Что-то напрасное, несообразное с представлениями об этом авторе. Будто все должно было закончиться одновременно с его жизнью. Его книги, его жизнь, его рассуждения на разные темы... Задиристый и доверчивый. Одновременно. И все зря.
Этого больше всего должен опасаться автор. Вступать на путь известности и не быть уверенным, что у его прижизненной известности будет продолжение.
*
Надо ещё заслужить право писать... нет, не писать, а  публиковать мемуары, сборники статей, эссе с поучениями на разные жизненные, политические, мировоззренческие темы. Надо состояться в чем-то, тогда и к мемуарам появится интерес у публики. Вроде простые вещи, но некоторые авторы считают, что им по выслуге лет службы в литературных войсках дастся это право – поучать подрастающее поколение, обращаться со своей мудростью в будущее.
*
Им что-то срочно надо сообщить миру! Обязательно! Непременно! Это сообщество людей, которые уверены в ценности самих себя, своих жизней, своих мыслей и чувств. Все, что с ними происходит, они должны поведать всему миру, поместить в мемуар. А ещё это похоже на пользование служебным положением в личных целях.
*
Мемуарные мелочи о великих и выдающихся. Отчаянно цепляются за уходящее время, за память, за воспоминания... Страшатся неумолимого движения времени, сминающего все подряд, равнодушного ко всему земному. Пусть и трижды выдающемуся.
*
Сверхбережное отношение к детским воспоминаниям. Относятся к ним как к чему-то имеющему мировое значение. Не просто камешки, подобранные по дороге, а драгоценные реликвии. И им кажется, что если хоть один камешек в наборе моментов воспоминаний будет заменён другим, случайным, то это уже как бы музейный муляж вместо подлинника.
*
Ссохшиеся до неузнаваемости мемуарные представления.
Ссохшиеся мемуары.
*
Профессионально занимается воспоминаниями. Каково! «Профессиональный мемуарист»!
Что такое воспоминания? Зачем это людям?
Жалко прошедшей, проходящей жизни? Хочется, чтобы что-то хоть от прожитых лет осталось?
Прошлогодний снег. Опавшие листья. Проплывающие мимо облака.
Тоска уходящего времени. Ухватиться хотя бы за эту тоску!
Это неизбывная тоска.
*
Всё казалось, что будет ещё время для «мемуарной» жизни. Всё накапливал «свидетельства» прошедшего – фотографии, документы, вырезки из газет, памятные вещицы, письма, заметки...
И вот теперь кажется, что со всем этим в жизни всё как-то не так устроено.
Никакой торжественности, всё более прозаично. И даже тоскливо.
*
Насмешничал в отношении мемуаристов. Всегда забавляло, как трепетно относятся они к любой мелочи из «летописи» их жизненного пути. Подбирают всё до крох!
А тут как прикинешь сколько накапливается всякого! И оно прибавляется постоянно! И будто есть, что ещё сказать об одном, другом, третьем. Некуда складывать!
*
Можно – как Олеша - с нежностью относиться к своим воспоминаниям. А можно – с тоской.
*
Игра с прошлым, игра с воспоминаниями.
Вариации на тему воспоминаний.
Импровизации на тему прошлого.
*
Измерение глубины времени своей жизни, зондирование, эхолокация прошлого с помощью старых записей мемуарного характера.
*
Слегка мемуаризированная беллетристика.






Физики и лирики
*
Наверное, все эти учёные мужи считают бытовое человечество глупым, а всех этих лириков-схоластиков недоумками. Ведь последние ищут в мире то, чего не теряли.
*
Есть мнение, что  все в мире описывается с помощью математики. Наверняка это верно для мира до-человеческого - физико-химического, биологического...
Здоровый научный интерес к этому миру... Мир как интересная головоломка...
Учёные начинают свою научную работу с определения граничных условий. В бесконечно разнообразной реальности они отмеривают свой научный огород.
То, что никак не может попасть в их учёную разработку – это схоластические понятия: нравственность, совесть, любовь, понимание добра и зла...
Они и не пытаются. Но  у любого занятия есть своя логика.
И только бытовая повседневность, в которой живут эти  теоретики, удерживает их  от логического продолжения своей теории: от исключения из реальности всяких таких, не подверженных математическому описанию и учёту явлений человеческого мира.
Это тоже в обиходе подхода к решению математических и физических задач – пренебрегать чем-то несущественным.
Хотя, наверное, они вообще об этом не думают.
Или думают, постольку-поскольку  живут с простыми смертными, спят с женщинами, меняют пелёнки своим малолетним детям, хоронят родственников...
*
Физики, желающие быть схоластами. Или казаться. Отдыхающие от физики в схоластике. Притворяющиеся схоластиками.  Или их прибивает к схоластике от лени, от нежелания горбатиться на науку.
Не докопаться до ответа. Не так уж важно.
*
Кажется, что маятник качнулся в другую сторону. Теперь уже физики, астрономы и т.п., со своей амбиционной страстью к научным открытиям в бесконечном и непознаваемом, кажутся такими довольными собой и суетливыми! Особенно в их постоянной нацеленности на Нобелевскую и пр. премии.
В обычных схоластиках кажется больше достоинства. Сочиняют себе стишки. Схоластические простенькие глупости, с одной стороны, против образованных, с высоким IQ, напряжённых, серьёзных глупостей.
Маятник предпочтений, симпатии...
Так мир и живёт: каждый при своем. Может быть, дополняют друг друга разного сорта глупостями.
*
Физики и лирики. Кто легче переносит эту жизнь? Чья система мировосприятия устойчивей? А кто легче поддаётся отчаянию?
Физики живут в материальном мире.
Лирики... Вернее сказать, схоласты живут в мире конечных схоластических категорий. Смерть, любовь, добро, зло, свобода...
Они будто всегда на страже всяких таких вопросов, не имеющих окончательного понимания и решения в земных условиях.
С одной стороны – на страже, а с другой лучше бы от них подальше держаться, а заниматься головоломками сугубо материального, умопостигаемого мира. По примеру физиков. Это не так опасно для психологической устойчивости человека.
Впрочем, куда и они уйдут от лирической схоластики этой жизни!
*
Эти споры физиков и лириков, науки и схоластики... Нельзя, чтобы кто-то из них вышел победителем.
*
ТВ. Учёные мужи рассуждают об астрономии. О «темной материи, «темной энергии», о «кротовых норах», о разнообразии вселенной…
Интересно, захватывающе, слушал бы и слушал – так любопытно, так необходимо именно такого…
Иногда.
После этого, бывает, стыдно возвращаться к схоластическо-лирическим занятиям, которые в повседневности почти полностью заполняют собой сознание. 
В литературе бытовое человечество переживает свои плохо формулируемые, совершенно ненаучные сложности и проблемы, отвлекаясь от существования каких-то других проблем.
И ещё вопрос – какие проблемы головоломней?
Одновременность их существования. При том, что они никогда не смешиваются и по своей природе не могут смешиваться друг с другом, существуя совершенно раздельно.
Но бывает, что в сознании одного и того же человека.
*
«Физики и лирики». Тема сочинения. Для учеников девятого-десятого класса эта проблема была как-то вне их понятий, она ещё совсем не различалась ими.
Про сочинение Егорова Аллушка сказала: «Это не сочинение а научная статья». Егоров передрал всё из какой-то статьи, отысканной в читальном зале. Потому что собственных представлений по этому вопросу он не успел ещё накопить.
Это продолжение дискуссии шестидесятников абсолютно не затрагивало интересов школьников. Поняла ли это Аллушка? Огорчилась ли он?
Это ещё и о том, как ученики разочаровывают своих учителей. Учителей и родителей.
Конечно, им некогда ждать. Когда ещё эти не набравшиеся понятий и понимания ученики созреют до такой степени, чтобы с ними можно было о чём-то говорить!






Литературный лесоповал
Валят деревья. Коротышки и нахалы ходят вокруг, пыхтят, сопят, острят, храбрятся, а дерево стоит.
Одни валят деревья, другие только и умеют, что лихо, с этакой удалью мастерски рубить сучья и сшибать листья.
А тот  грыз деревья до бессознательного состояния, до молочной мути в глазах.
Лев Николаевич - тот, привалившись плечом, валил дерево, а потом все ходил вокруг и горевал, мудрствовал, плакал…
Никто не знает, как работали Пушкин и Чехов. Они смеялись, избегали высокословия.


Костя и Женя
- Тоска!
- Что так?
- Они увеличивают количество макулатуры в мире!
- И что?
- Они увеличивают количество макулатуры! Увеличивают!
- Ладно-ладно! Не шуми так! Мне пора.
- Не приноси больше кефира. Я его не люблю.


Лишние слова
Равновесие в фразе, в тексте. Это чувствуемые вещи, которые трудно объяснить. Вдруг добавляешь какие-то будто бы лишние, добавочные, вторичные слова. Рождаемые по наитию. И ощущение фразы, текста меняется. Неуловимо.


Доверие
Любовь к поэзии сродни вере. Доверяешь поэтическому слову, поэтическим образам, Поэтическому пониманию реальности, поэтическим смыслам, поэтической картине мира…
 Так же и в вере! Доверяешь! Все на доверии. Нельзя что-то любить, что-то допускать внутрь собственного душевного мира без полного доверия и приятия. Доверия ничем не заменить. Это или есть или его нет.
И не объяснить, зачем это нужно. И не объяснить, как это заполучить в свою жизнь.


Старое
Умберто Эко. «Шесть прогулок в литературных лесах».
Был такой товарищ когда-то -  Ларин-Бендер. (и так и этак литературоотсылающая фамилия).
Он говорил об отсталости русской литературы, о том, что русская литература недостаточно интеллектуальна. В ней нет, вишь ли, того, что встречается в книгах интеллектуальных западных авторов: второго дна, многоуровневости, многозначности, нет отсылок к мировой истории литературы и т.п. Действительно, где все это у ЛН, ФМ, АЧ! Все только тут и сейчас.
Думаешь, а нужно ли все это? Эта смесь беллетристики и литературоведения. Разгадывать головоломки Джойса, Пруста, того же Умберто Эко и пр.
А еще всякие штучки, которые как бы придуманы «культовыми» авторами Запада для того, чтобы книга захватила читателя. И в этом сомневаешься. В необходимости этого. Литературные фокусы, штукарство...
А может быть, кому-то и нужно. Их литература без головоломок и мозговывертов не устраивает. Вполне допустимая вещь. Без этого им все пусто и пресно в литературе.


Постмодернизм
*
«Постмодернизм? Если упрощённо, то это когда за беллетристику берутся вдруг законченные литературоведы, профессионально, по-научному знающие, как надо писать. Литературную кухню они познали вдоль и поперёк. Но им это, конечно, не помогает».
*
Постмодернизм - это когда уже знают, как надо. Когда художник и теоретик сосуществуют в одном авторе. Когда «шибко грамотные». Теоретическая подкованность предшествует факту искусства. Уже знают, как надо поддевать искусством. «Творят» и видят себя со стороны в качестве творца!
*
Придумали ли что-то очередное – пост-постмодернизм? Вполне могли. Уже и этому научились. На всякий чих придумывать «теорию кубизма». Теоретические выкладки употребляется сознательно, самопоименовывается, чтобы сделаться каким-нибудь небывалым «измом» и записаться в историю искусства и литературы.
*
Постмодернизм, неоклассика, неореализм... Говорит о том, что все важные, значимые определения уже придуманы однажды. Остались одни повторы, которые же надо как-то именовать.
*
Постмодернистское отношение к жизни, к миру, к людям, к ГБ, ко вселенной...
«Постмодернистско-пофигистское отношение», - так сложнопроизносимо.
«Все дерьмо! А что не дерьмо, то моча!»
Такое же, как отношение  к литературе. Правда, никто бы не знал, что они постмодернисты без этой игры в литературу. В других областях их определили бы как-то иначе.
*
Наверное всех постмодернистов вдохновил Ницше. С его радикальным подходом к жизни. Радикальней, наверное, некуда.
Дальнейшее должно было бы быть чем-то заживляющим, исцеляющим человеческую культуру от радикализма.
Не тут-то было!
Нашлись и другие могильщики культуры. Которые дружно начали добивать её. В разных культурных областях.
А ведь продолжать ту же линию, тянущуюся от Ницше, - это же такой махровый провинциализм!
Это в провинцию всякие новые веяния добираются много-много времени спустя. Ведь всё остальное – это уже перепевы разрушительного радикализма Ницше.






Ковка
Ковка текста. По какой-то технологии, не оформленной сознательно. Ковка, перековка, сплющивание, перегибание, опять и опять...
Вот только вопрос – зачем?


О чтении
- Всем некогда читать друг друга. Ну, найдётся что-то стоящее в этом чтении... И что дальше с этим делать?
- Что?
- Это как если тебе в трамвае дадут счастливый билет. Недолго радуешься, а потом… «Съесть его, что ли?» Вся прекрасная, выдающаяся, невероятно гениальная, пророческая литература ничего не меняет в этом мире.
- Где?
- Фосфоресцирует. Как планктон. А корабль мироздания плывёт, рассекает тяжёлую гладь океана.
- Какого океана?


Заметки
Книга Ирины Емельяновой «Пастернак и Ивинская».
Б.П.: «Писались стихи. Это самое главное. Если пишутся стихи – значит, правильно живёшь».
Недурно. Тонкая организация поэтического производства.
ТВ. Вселенной 13,5 миллиарда лет. За эти 13,5 миллиарда лет из космической пустоты появилось сознание. Теперь вселенная сама себя осознает.
Это очень поэтично.
Над этим научным, строгим, суровым пониманием вселенной лёгким дымком вьётся совсем уже неуловимое и непонятно откуда берущееся поэтическое понимание.
Музыкальное и поэтическое понимание. Довеском к этой осознающей себя вселенной. Сверхпониманием.
Может быть, еще и религия – тоже одно из проявлений поэтического понимания.
И философия где-то до этого дотягивается.
Мыслящий, тот самый, тростник.


Америка
- Может быть, дело и в мастерстве, а не просто в том, чтобы человек был хороший.
- Пора, пора уже...
- Что?
- Пора уже Америку-то открывать! Пора! Ацтеки с делаварами заждались. Все глаза проглядели.


Рифмы
*
«От сессии до сессии \ живут студенты весело...» «Сессии» - «весело». Рифмические открытия 20 века. Невиданная в 19 веке смелость! Новаторы! Модернисты! Ура!
И вот все это новаторство дожевано в 60-е, 70-е годы 20 века. И потом еще немного последних «гигантов», вроде Бродского.
Не оставляет ощущение, что вся эта область человеческой деятельности – отработанный материал. И нет этого уже. И самые интересные люди уже никак не будут уже этим заниматься и относиться к этому с осмысленным интересом».
*
Мир в рифму. Рифмованный мир.
Связывают рифмой всё на свете.
Способности к этому или потребность в этом - что первее?






Облако и поезд
«Длинный, тяжёлый, шумный грузовой поезд...»
К чему это? А вроде как к тому же, к чему и Тригорин про «облако, похожее на рояль».
Ни для чего. Для каких-то будущих творений.
В случае с Тригориным это имело какой-то смысл.
Чехов нарочно выбрал такую неизящную авторскую находку, чтобы показать, какая всё это рутина!


Двигатели
Они все хотели «продвинуть» литературу. Но она - литература - не продвинулась. То ли силёнок у них не хватило, то ли это такая не очень продвигаемая вещь.


И ничего
- Гламурных дамочек пытаются затащить в мрачные, утробные, бредовые обстоятельства книг Федора Михайловича! Или в такую же по атмосфере музыку Дмитрия Дмитриевича!
- И что?
- И ничего.
- Их там только не хватало!


Иллюзионисты
Они все - фокусники, иллюзионисты. Почти никто не разоблачает свои иллюзионные фокусы. Как можно! Это же подрыв доверия к ним и к их книжным иллюзиям!
Вот разве что у Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи...»
Редко такое. Не пускают за кулисы. Не саморазоблачаются. Стоят до конца: они творцы, их осеняет свыше, то, что они пишут, - это священные тексты, это сама подлинность, сама реальность!


О литературе
*
- Дурная бесконечность литературных занятий.
- Так уж и бесконечность!
- Нацеленность, беспечная и простодушная,  куда-то, в общем-то, в бесконечность.
- Обычное дело. Литература - она такая.
- Процесс, предполагающий некую длительность.
- Горение!
- Ну да.
- Или незаметное тление.
- Похоже.
- Ну, или просто дрова собирают.
- Хворост! – скажи уж тогда!
*
«Железный век литературы».
Что бы это значило?
«Бронзовый век»... А до него ещё и «каменный».
«Золотой», «серебряный»...
Всякое сравнение хромает.
*
Литература обращает нас к тому, что мы есть сами по себе. Литература занимается существенным в человеке.
*
Добывание литературного мёда…
Ну, что-то из себя-таки выдавливаешь, но мёд ли это?
*
Это и словесная игра и смысловая. Слова и смыслы неотделимы друг от друга.
Интересное занятие. Удивляющее иногда. Не результатом, а такой возможностью.
Удивляешься словесности, литературе как такому особому явлению в человеческом мире.
Только догадываешься, а не вполне понимаешь, что это такое и как это работает. В этой «непознанности явления» содержится жизнеспособность словесности. Тайна её всегда будет волновать новых авторов.
Будут и те, кто разочарованно решат, что ничего не понимает в ней и замкнётся в своём усталом непонимании.
Так всегда было и наверное всегда будет.
Это познание человеческого мира, его интереснейшей сферы. Она до сих пор – тайна за семью печатями, кто бы что ни воображал, какие бы «исчерпывающие» теории не предлагал, закрывая тему.
*
«Литература. Специфическое всё-таки занятие. А поскольку ФМ и ЛН тоже когда-то были литературой, их ознакомительно читают. Чтобы быть в курсе предков. Ни для чего больше. Всё остальное – книжная хаванина, а не литература.
Экзотическое, специфическое занятие. Дело понимания мира».
*
Не интересует литература как вид искусства. Не может любоваться художественными красивостями. Литература как способ понимания.
Хотя понимание добывается с помощью слов.
А точность, выразительность слов в литературе, умение их находить, умение с ними обращаться - это уже искусство.
И всё равно литературное мастерство, или, может быть, искусство, – это что-то подсобное, средство, помогающее пробиться к пониманию.
*
«Литературная практика».
Как есть выражение «духовная практика».
*
- Занятия литературой не имеют никакой внешней конечной цели.
- Не должны иметь – ты хочешь сказать!
- Или так.






Информация
*
Умный автор в научно-популярное книге пишет о теории информации. Тут вся ее история - от древности до наших дней, когда будто бы всю реальность поймали в сети понимания. С оговоркой, конечно, - ту реальность, что существует в логике и подчинена законам причинно-следственных связей.
И речь не идет, само собой, о «грязи и трясине повседневного мира».
Это понимание полезно для человеческой цивилизации. Без него она бы не смогла существовать в ее нынешнем виде.
Но вот, устав от головоломно умного чтения, переключаешься на пустяки случайно попавшего в руки схоластического беллетриста. И как-то вдруг обнаруживаешь какие-то не заполненные умным чтением места в картине мира. Понимаешь,  что есть еще что-то в этой жизни, о чем ни в какой учёной книжке тебе не расскажут, что-то, что учёные мужи не уловили в свои учёные сети.
Вот оно – незатейливое, простоватое, даже банальное...  И как бы даже странное в сравнении с предыдущим чтением. До того странное, что сначала сомневаешься, имеет ли оно вообще право на существование. Какие-то пустяки выдуманных отношений, чувств, странные и спорные объяснения реальности...
И это все существует, каждый день порождается сознанием безвестных авторов, живёт в виде текстов, чтобы становиться впоследствии при случае пищей для сопутствующих чтению переживаний и мыслей «по поводу».
И к этим совершенно ненаучным порождениям схоластического воображения беллетристических авторов, существующим поперёк всякой правильности и вопреки научной логике, иногда испытываешь совершенно  отчётливые нежные чувства. 
И при этом сознаешь, что на фоне того выверенно-научного, полезного, ясного, нужного человеческой цивилизации чтения все эти беллетристические пустячки выглядят как отходы, как бы интеллектуальной, деятельности человечества: осколки, стружки, смётки, словесно-беллетристический мусор...
Информационный мусор – можно сказать.
Почему же так неотвязно тянет копаться в этом мусоре?
*
Мир вязнет в несовершенстве. И беллетристика – продукт несовершенства этого мира. Она описывает эти несовершенства, любуется ими, находит им оправдания или, наоборот, возмущается и дает рецепты их искоренения...
В правильном мире всё приблизительное, случайное, «флуктуационное» - беллетристическое, одним словом, - исчезнет за ненадобностью.
А пока: «Какие-то пустяки выдуманных отношений, чувств, странные и спорные объяснения реальности...»
Все эти беллетристические выдумки непрерывно возникают, потому что человек живёт hic et nunc. Человеку надо разбираться с этим миром до тонкостей, в деталях, а не обще-теоретически. Человека интересует, как ему быть немедленно, а не потом когда-нибудь – в правильном, устроенном «по уму»  мире.
Вот и тычется он в то, что подсовывают ему такие же примерно беллетристические неучи, как он сам.
Не дожидаясь. И не особенно веря в то, что мир доживёт до своей правильности.
Может ли беллетристика ему в этом помочь – это уже другой вопрос.






Разговор из «Чайки»
Тригорин не нравился себе как писатель. Можно и так.
Не нравиться себе, влачить жалкое авторское существование.
Люди вообще вынуждены мириться сами с собой. Ну и писатели тоже люди. Где им для себя брать других писателей!
Как-то надо жить дальше с такого качества писателем внутри себя.


Нелюбовь
«Любил, любил литературу и разлюбил».
Терминологически неопределённо. Что именно любил и что разлюбил? Как это? Сходу не понять.
«Презирает» литературу! Это тоже еще как-то понимать нужно.
Можно все же предположить по аналогии с чем-то другим – с какими-то другими предметами любовных ощущений -  как это может быть.
Просто не хочешь больше об этом думать.


Голая суть
«Совершенствование текстопорождающей деятельности». В Интернете можно найти упоминания о диссертации на эту тему. Полное название диссертации: "Совершенствование текстопорождающей деятельности студентов при изучении риторики".
В автореферате сказано:
«Гипотеза исследования. Продуктивность (фактор количества) и результативность (фактор качества) текстопорождающей деятельности студентов повысятся, если:
1) усилить внимание к рефлексивной деятельности в учебном процессе и к управлению ею с целью достижения оптимального результата в текстопорождении...»
Точно сказано: «Текстопорождающая деятельность»! Без отвлекающих нюансов, довесков, уточнений, пафоса! Голая суть!
«Деятельность». Этим словом можно что угодно поименовать.
«Текстопорождение». Что ж еще! И  вдохновенные писания великих литературных авторов, и студенческие рефераты, и казенная переписка в каком-нибудь учреждении – что ж это всё, как не продукты «текстопорождения»!
Одновременно и точно и несколько с пренебрежением. Учёная-диссертантка, метящая в доктора наук, наверное имеет право на такое строго научное отношение.
В том числе, и ко всяким беллетристическим опусам, появляющимся на свет в результате «текстопорождающей деятельности»  лирических авторов.






Что-то музыкальное
Можно вообразить что-то музыкальное. А льющиеся потоки слов, не всегда до конца осознаваемых, можно уподобить потокам музыкальных звуков. И плывёшь в этих словесно-смысловых потоках, по этим волнам с не всегда ясным и отчётливым, с зыбким смыслом...
Потом вдруг осознаешь, что Чехов так никогда бы не писал.
И что делать? Глупость ли это, халтура, бездарность? Или так надо. Пусть он там себе... Хоть и Чехов!


Классика
*
Классика становится классикой, когда хотя бы одно поколение прорастет сознанием в образ мыслей, в понимание, в мировоззрение автора. Сольются во что-то единое, взаимоподпитывающее - читатель и автор.
И тогда трудно будет сказать: то ли читатель пошел за автором, то ли автор угадал и воплотил в текст то, что хотел читатель.
*
Ориентация на русскую классику. Она позволяет понять, почувствовать, что разрешено и что не разрешено в литературе. То, что в ней есть о человеке, то и должно быть. Никаких невообразимых выдумок по части природы человека, выдумок сериальной психологии, отношений, конспирологии, священных тайн мироздания... Люди только обедают. Русская литература уже один раз открыла человека, и то, что в нем пытаются дооткрыть, это уже не всегда и человек.
«Уже написан Вертер». Равно как уже написаны «Война и мир». И «Идиот». И Библия уже есть.
Смешное «кладоискательство» в литературе!
Это не означает то, что человек, отношения, общество, мир уже не интересны. Они проявляются...  \ФО
*
«Классики, Л.Н., А.П., Ф.М., другие… Они превратились в какие-то абстрактные ценности. Как драгоценные предметы утвари монархов в Оружейной палате.
Все знают о ценности «великих», но из жизненного употребления они выведены».
*
Из старой тетради:
 «Может быть, со времён классиков потерян навык. Примерно так, как в академической науке. Обмельчал народ».
К мыслям о изменениях в литературе. Почему мельчает автор?
Задачки стали потруднее. Слишком много противоречивой информации приходит из окружающего мира. Слишком много разочарований у человечества. Как всё это переварить и что-то сказать спасительное, утешающее, положительное  о путях продолжения этого мира?
Автор мельчает перед масштабом задач.
Классики жили в более простом мире, были наивны, оптимистичны, энергичны, свежи...
По сути они только открывали этот мир во всей его сложности и противоречивости.
Они для своего времени сделали всё, что можно было. Как-то обрисовали мир человека. Но конечно, не смогли что-то сделать для его улучшения.
А на современных авторов свалился 20 и уже большая часть 21 века. И ужасы, творимые людьми, только изощрились.
Теперь старые утешения не срабатывают. Не хватает «энергии заблуждения».
Короче, на лицо  - общий на всех мировоззренческий тупик.
Литература – неотъемлемая часть жизни. Её оптимизм может прийти только из реальности. Но там по-прежнему всё беспросветно».






Юные преступники
«ТВ-фильм. Или сериал. Какие-то юные преступники. Нюансы их  поведения и психического состояния...
Равно как и вся остальная книжная или кино-беллетристика на такие драматические или даже трагические темы.
На изощрённом опыте прошлых литературных и киношных достижений!
Времена ФМ прошли. Вся эта психология кажется чем-то напрасным.
Дать себя погрузить в мутную среду чужеродных мыслительно-чувственных процессов и фантазий!
Не хочется. И просто не хочется - по состоянию души - и тем более после ФМ с ЛН не хочется.
Переизбыток желающих «погрузить».
Что нового они могут предложить?
Только потому, что у них такая профессия.
Гораздо интересней все такое не в виде беллетристики, а в научном или научно-популярном виде.
Чем же тогда должна заниматься литература и кино? Это вопрос!»


Текст
*
Это «текст» был прожит. Не просто написан, а прожит!
Да и все остальное - в разной степени полноты погружения - но тоже как-то проживалось.
И теперь туда - в этот «текст» и в некоторые другие - возвращаешься мысленно как в реальное прошлое.
*
Когда читают это просто как литературу! Как просто литературу! Того ли хотел автор!


Спасение мира
Может быть, это поэзия должна спасать от ужаса жизни. Может быть, поэтическая красота и есть то, что должно спасать мир. Спасать мир от наползающего ужаса жизни.
«Красоту»  тут, конечно, надо толковать расширенно: красота, изящество, утешительность, спасительность поэтического взгляд на мир, поэтического понимания зрелища жизни.
Расширенная формула:
«Поэтическая красота спасёт мир от ужаса жизни».
Не буквально, конечно, спасёт от несчастий, смерти, разочарований – куда от всего этого деться! - а спасает от поспешных, разрушающих душу выводов в отношении данного человеку для жизни Божьего мира. А это уже немаловажно.


Шахматы
Некоторое сходство ощущений от литературы и от шахмат.
В шахматах нужно уметь способность отпускать сознание в некий полет шахматной мысли. А если зажат в своих «старогоршковых» комбинациях, то тогда… Тогда уж чего ждать!
И от шахмат  и от писаний.
Настоящие игроки знают это изнутри себя, а все остальные - из наблюдения за игрой настоящих игроков.
Все остальные – болельщики.


Интернет
*
Сайты для размещения продуктов словесно-художественного творчества.
Свежая прозаическая выпечка, пирожные «Сю-сю»...
*
Интернет-гадости. Читать такое... Раздражать себя чужим мнением... Гадким!
А если это тренировка? А то ведь живёшь и думаешь так, будто никого, кроме тебя, в целом свете нет.
*
Всё-таки великая вещь – Интернет! Разом решила проблему выхода на читателя. Бери да читай! И пиши – не хочу! То, что нужно для диких авторов, которые не желают становиться в общий строй литературных войск.
*
Интернет – окно в мир.
Весь мир только из окна. Не выходя на улицу.
К этому можно прийти окончательно.
*
Интернет: «Когда человек удивляется, он умнеет?»
Хоть стой, хоть падай. Кто это проверял? Вдруг выдадут что-то подобное будто бы занимательное, привлекающее внимание, но ни на чём из реальности не основанное, взятое с потолка.
А ещё сошлются на исследования «английских учёных».
Упоминание «английских учёных» стали уже неким маркером для отнесения внешне серьёзной информации к наглому вранью и издевательству над доверчивой публикой.
Похоже на то, как беллетристы наполняют свои писания немыслимыми, но с виду глубокомысленными выдумками. Безответственными.
Для этого есть в русском языке подходящее слово – «измышления».
Выдают продукты своего прихотливого сознания за правду-истину. И сами иногда так искренне считают.
Трудно понять, зачем это делается.
Иногда это откровенный стёб. Из хулиганских побуждений. Например, то чем в 90-е занимались на ТВ Курёхин с Шолоховым, рассуждая с учёным видом о том, что Ленин был грибом.





Частушечная форма
«Много звёздочек на небе,
Только месяц не взошёл;
Много парней на беседе,
Только милый не пришёл!»
Простонародный частушечный задор может вдруг сделаться чем-то серьёзным, жалобным...
И это разделение на две отчётливые смысловые части!
Соединение которых в едином стихе, даёт то необыкновенное новое качество, которое можно назвать поэзией.
Поэзия - из столкновения, сочетания, взаимодействия смыслов! И будто из ничего! Из соударения!
Ну, это, конечно, известные вещи.
Не так ли бывает и в японской традиционной поэзии! Там тоже есть это столкновение, сочетание, взаимодействие разнородных смыслов.
«с чистого неба
звёзд не ухватишь рукой
как ни старайся
даже в объятьях моих
мыслями ты не со мной».


Признание
Известность, не говоря уже о славе, - достаточно трудно пробиваемая вещь. Публика не стремится поскорее вдохновиться каким-то неизвестным соискателем известности. Равнодушие, скепсис, закрытость публики можно бесконечно долго и безрезультатно пробивать.
Когда это, наконец, происходит, такое впечатление, что признание даруется публикой соискателю славы чуть ли ни по капризу. С барского плеча! От сытого благодушия. От послеобеденной благорасположенности.
Представляешь какого-то пьяненького купчика из какого-то старого фильма. Купец «гуляет» себе в трактире, и вдруг под впечатлением от игры или пения трактирных музыкантов, вспоминает что-то сентиментальное, может быть, детское. И вот на этого бородатого и сурового мужика что-то находит, он пускает слезу, обнимается с нищими музыкантами, благодарит их и дарит им ассигнации.


Всё-таки...
«Всё-таки в музыке, кинематографе, театре, литературе и т.п. очень много напускного, воображульного, мнящего о себе больше, чем оно того стоит.
И не может быть по-другому в деле, которое живёт за счёт подачек, спонсоров, сложных умозаключений начальства по поводу полезности этих занятий. Всегда надо кого-то уговаривать, убеждать, упрашивать... Тут, хочешь - не хочешь, выработается привычка всё раздувать, преувеличивать значение, говорить всякие умные слова в доказательство сверхнужности этого занятия.
Оно, в самом деле, и полезно, и сверхнужно. Но не всё подряд, и не в той степени, как это пытаются внушить сами авторы.
Больше развлекаловки, пустопорожности, втюхивания...
Смокинги, бабочки, белоснежные манжеты, красные ковровые дорожки, дамы в вечерних туалетах, интервью, мемуары...»


Мучительство
Автор мучает то ли мозговыми, то ли биологическими извращениями персонажей. Это не они мучаются, это мучает их автор! Им хочется нормальной жизни, простых нежных отношений, без надрыва, без чего-то душераздирающего... Простой, обывательской, человеческой нормы! А тут автор придумывает им  всякое! И это будто правда жизни!
Читателе- и персонажемучительство какое-то!


Пустяк
- «Я пью за военные астры...» Стихи прозвучали, и всё!
- Чего же ещё?
- И всё! Понимаешь! «...Весёлое асти-спуманте или папского замка вино». Отзвучали... И опять тишина. На секунду удивился кто-то. И опять пусто и тихо. Нет никого. Такой вот пустяк!
- Пустяк?
- В пустоте и тишине...
- Может быть, имеет значение впечатление, которое остается от поэта. Послевкусие.
- Значение для чего?
- Ну, тогда  вообще не знаю.


Усложнения
Поэтически усложняют жизнь. Виртуально-поэтически ее усложняют.
А потом поэзия реально усложняет им бытовую жизнь.


На службе
Текстовые откровения... Не обязательно там должно быть что-то действительно стыдное. Там может быть даже и самое невинное и простодушное, но всё оно – самое невинное и простодушное  - уже заведомо «открывающееся», «подставляющееся»...
После погружения в авторскую стихию, после этого демонстрирующего себя простодушия и невинности надо входить в стихию совсем другого рода.
Присутственное место! Здесь всё - «в рамках», почти всегда закрыто и спрятано... Отложено для другого времени и места. Сфера почти исключительно деловых отношений. А всё личное, экзистенциальное, животрепещущее... благоразумно оставлено дома. Здесь - только функциональная часть человека.
Этот контраст, не раз отмечаемый, между разными мирами... Ему не перестаёшь удивляться.


Печатание
*
«Что хочет Масик?» - «Масик хочет книжечку!»
*
«А вообще-то в этом есть что-то противоестественное – в издании книг за собственные средства. Ещё Пушкин заметил, что печатаются для денег. А тут ты сам тратишься!».





«Всё не так, ребята!»
Общее мнение: «Как-то все они перестали с определённого времени “выдаваться”. Нет “выдающихся”, не говоря уже о великих». Какое-то писательское войско без командиров. Толпа писателей.
Во времена Чехова тоже казалось, что перевелись великие. Один Лев Николаевич доживал в Ясной Поляне.
И все-таки сегодняшнее литературо-ощущение  более безнадёжное.
Время, которое будто бы должно все расставить по местам, ничего не расставляет. Сколько их уже прошло перед глазами - умных, хорошо, остроумно, оригинально, интересно писавших и пишущих! Но ни Толстого,  ни Чехова!
Вот N.N. с его интереснейшей книгой. Он может высказываться о том же Чехове или о Л.Н., иметь своё интересное мнение обо всем на свете, может быть, даже приближенное к истине... Но куда с этим мнением ему сунуться! Кто его мнение учтёт!
Когда кто-то появится, мы, конечно, всё это сразу почувствуем. Он – этот появившийся – может нахально повторить всё за теми, кто был до него, но харизмой не вышел, никто его ни в чём не упрекнёт. На радостях.
Это хитрая штука! Её нельзя формализовать.
Так что есть некая проблема – «комплексная» - для тех, кто пришёл в этот мир «творить».


Новая реальность
Создают новую, не существовавшую прежде реальность. Только внешне похожую на настоящую реальность. А нутро – насквозь выдумка. Не проверить – соответствует это нутро подлинной реальности или это тебе морочат голову.
Не было ни таких людей, ни их мыслей, разговоров, драматических отношений...  Сочинили новую реальность. И до подлинности можно не добраться.
А то ещё могут так заморочить голову подлинной реальности, что она будто признает и эту сфантазированную реальность за подлинную! Всё вообще запутается.


«Поэтические чтения»
«Бога у богинь оспаривают...» Что-то сомнительное. Те самые мнимости, которые с иронией воспринимают простые граждане, когда им приходится с этим сталкиваться. К примеру, на какой-нибудь лекции в сельском клубе, куда забредают, бывает, экзальтированные дамочки из «облконцерта» с поэтическими вечерами, посвящёнными МЦ, АА... Они пытаются раззадорить совершенно неискушённую публику какими-то совершенно иллюзорными с точки зрения людей, живущих на земле, вещами.
Так и живут. По отдельности. Не встречаясь в одном понимании.


Соловьиные песни
Пишут стихи! И не подозревают, что литературе давно пора кончиться.
Так вновь с весной соловьиная пара вьёт гнездо, разорённое в прошлом году вороной.
Поют, вьют гнездо, высиживают птенцов...
И опять какая-то ворона невдалеке противно кричит.
Но соловьи то ли не помнят, что было в прошлом году, то ли это уже другие соловьи на том же месте. Они продолжают свою ответственную и радостную работу.
С глупым, конечно, удивлением горожанина понимаешь, что это у них не может кончиться и прекратиться. Какие бы жуткие вороны ни каркали поблизости.


Золото
Писательский «старатель». Таких сразу узнаешь. Зачумлённые своей «лихорадочной» деятельностью. Намывают песок литературы высокой пробы. Ревниво следят за конкурентами с «соседних участков». Вдруг они нападут на золотую жилу! И выйдут в миллионщики!


Гимназическая история
«Отечественная история. Курс средних учебных заведений, мужских и женских, с приложением хронологической таблицы и трёх карт». Составил С. Рождественский. С.-П. 1896 г.
Святослав: «Волею или неволею мы должны сражаться. Да не посрамим земли русской, но ляжем костями. Мёртвым срама нет. Если же побежим, то срама наживём, да и не убежим. Станем же крепко».
«На востоке Владимир воевал с камскими болгарами и победил их. Болгары были тогда могущественный народ; главный город их Булгары развалины которого видны и теперь в Казанской губернии) был центром северо-восточной торговли и имя его было славно на всем востоке. Когда после победы над болгарами, дядя Владимира, Добрыня, осмотрел павших в битве болгар, то сказал князю: «они все в сапогах; такие не будут платить нам дани, пойдём искать лапотников». Владимир заключил с болгарами мир, причём последние клялись не воевать с русскими до тех пор, пока камень не будет плавать, а хмель  - тонуть в воде».
Этот тон рассказчика... Без всякой наукообразности, изложение простыми словами, с множеством исторических анекдотов...
Это напомнило книги и лекции Льва Гумилёва. Думаешь, может быть, он и усвоил, перенял эту манеру рассказа о исторических событий из таких учебников. Других в 20- годы, когда учился Гумилёв, и не могло быть.
И может быть, так и надо. Чтобы что-то оставалось в памяти школьников.
А какое пространство для вольной интерпретации событий прошлого!  Ведь очень мало достоверного. Все – полулегенды, домысливание, те самые анекдоты...


Судьба писателя
Уехал жить за границу, чтобы там создавать свои ностальгические шедевры.


Единое
Строили заводы, плотины, воевали в нескольких войнах, запустили человека в космос... Много еще чего происходило и в стране, и в мире.
А где-то в архивах пылились, истлевали бумаги с рукописями романов «Котлован», «Чевенгур», романа о Москве Ивановне.
Потом все это достали из архивного мрака. Чтобы на какое-то время занять этим  мысли новых поколений.
Конечно, что-то несоизмеримое... Но все равно, почему-то удивляешься, что никто не относится  и к тому, и к другому, и к третьему как некому единому целому. Ведь все-таки жизнь едина, мир един... Небо, солнце, другие звезды, время...
Не могут или не хотят свести всё в что-то понимаемое вместе?
Что-то будто лишнее. Досадное недоразумение. Случайное. Довесок. Не достойный сведению с главным.
Впрочем, что здесь  «лишнее», а что «главное», не всеми понимается одинаково.
Может быть, к этому надо относиться как к баховскому  контрапункту? Но ведь должно  получаться что-то гармоническое. Для музыки.
А может, эпоха была не музыкальной? Или был «сумбур вместо музыки». Или такая музыка. Соответствующая. Да еще стремящаяся навязать всей остальной жизни это соответствие.
Душа интеллигента запутанная, сложно организованная штука.
И вот вопрос отношения к платоновскому творчеству... Что это? Кривое зеркало? Или, наоборот, самое что ни на есть нормальное зеркало, отражающее все в истинном виде? Пародия? Продукт больного воображения с элементами художественной гениальности? Судорога какая-то авторско-человеческая? Все вместе - по чуть-чуть?
Много, что не сводится воедино в этой жизни. И задача такая не ставится. Разные сферы жизни пытаются и стараются не замечать друг друга. Живут своими проблемами, своим пониманием.
Это физики озадачивают себя созданием «теории всего». А в повседневной жизни от такой задачи можно свихнуться. Особенно если пользоваться при этом неприспособленным для таких головоломок слабеньким  схоластическим мозгом.


Бумажные книги
«Книги-таки отомрут». Думаешь об этом немного не доходя «Библиофила». Кто-то в урну сгрузил  не принятые к сдаче книги. Какая-то старушка – из тех, кто обследуют урны в поисках алюминия -  перебирает книги, некоторые уже – на земле в снегу.
Другая – культурная - старушка консультировалась с продавцом «Библиофила», что можно принести. С Чеховым и Тургеневым культурная старушка еще не готова расстаться. Предлагала Мельникова-Печерского, Грина, Куприна в зелёной обложке...
Еще пройдёт какое-то время и книги будут не для чтения, а только неким украшением быта, сохранятся у закоренелых консерваторов и у коллекционеров, то бишь библиофилов.


Лирика
Как утлый корабль, может быть, с алыми парусами, преодолевающий бурное, немилосердное море бытовой жизни.
Плывёт, качаясь в волнах.


Что делать?
- Что же у них в романе так всё и закончится?
- Как?
- Свадьбой.
- Что же... Это свойственно человеку. Физиология, всё такое... Что ещё человеку делать!
- Да мало ли! Вот Савва Ямщиков боролся с некультурными чиновниками. Человек знал, что делать.
- Но таких и должно быть мало. Считанные единицы. Знающих, что им делать. А не то будет не протолкнуться.
- Глупости!


Фантастика
*
Только прочитав книгу Стенджера «Бог и мультивселенная», начинаешь понимать насколько схоластически простодушны писатели-фантасты. Очень уж всё легко у них в их опусах. Раз – и уже в окрестностях Магелланова Облака. Или в созвездии Андромеды. Только бы побыстрее добраться и пофантазировать о тамошней жизни. Не принимая в расчёт, какой невероятный скачок в познании, в техническом прогрессе должен произойти, прежде чем человечество отдалённо приблизится к таким вещам. Если приблизится вообще.
Только перечисление актуальных проблем, над которыми трудятся тысячи физиков: тёмное вещество, черные дыры, странная материя, проблема монополей... Это только более-менее понятно сформулированные проблемы, а есть еще то, что только брезжит в умах учёных мужей.
А ведь нужно все это еще схватить мыслью, проверить-перепроверить, добиться хоть какого-то минимального понимания. И чем дальше, тем понимания кажется меньше. Все усложняется, обрастает связями, законами, правилами, нюансами... А ведь потом еще надо дожить, доработаться до практического использования открытых знаний!
Странным образом на все это, похоже, не жалеют средств, времени, жизней... Какая-то даже бешенная страсть к познанию именно физических и астрофизических вопросов. А ведь это так, кажется, далеко от повседневных задач человечества.
Правда, фантастика не в последнюю очередь ценится тем, что с её помощью можно разбираться в вечных или, наоборот,  самых что ни есть актуальных вопросах реального мира.
И получается, в будущее утягиваются все застарелые проблемы этого мира.
И все это в предположении, что человечество ничуть внутренне не поменяется.
*
Когда-то уже давно. ТВ. «Культура». «Круглый стол» о фантастике.
Ведущий:
«Разговор получился значительней и глубже, чем сами фантастические произведения, о которых собрались поговорить».
Социальная фантастика всегда была самым интересным в книгах фантастов. Фантазии на тему будущего этого мира. Проекция проблем настоящего на будущее.
И вывод:
«Выхода нет. Его не могут придумать даже фантасты, которых вообще – по определению – ничего не должно сдерживать в их выдумках».
Не получается. Только что-то мрачное, распадное, «деструктивное», катастрофическое...






О юморе
*
Юморение.
Разболтанное юмором сознание. Лихорадочный поиск смешного. Это извращает восприятие действительности.
*
 «”Старик. Умом понимает, что это женщина, но не чувствует”. Шутка такая.
Замечаешь, что с юмором, со смехом, “продлевающим жизнь”, вдруг “осложнились” отношения?
Не вдруг, конечно.
Лев Николаевич в «Круге чтения» советовал быть осторожным с остроумием. Чья-то или, может быть, самого Льва Николаевича, мысль о юморе: “под соусом труп”.
Здесь немного о другом, но смысл тот же:
“Осуждение остроумное – под соусом труп. Без соуса отвратился бы, а под соусом не заметишь, как проглотишь”.
Подмечают смешное, стараются воспринимать жизненные ситуации с иронией, смешком, и по возможности с остроумием - как получится. Такая общая установка. Это считается хорошим тоном. Это не подвергаемое сомнению жизненное правило. Полезное в быту. 
А что? Это будто та же реальность: с ней от шутки ничего не сделалось.  Все то же, но только при другом – юморном - освещении. И уже не так страшно.
Никогда в этом не было сомнений, да вот появились.
А вдруг это не отражение реальности, пусть и в юморном виде, а нечто, подменяющее суть вещей остроумной, но пустой оболочной! 
А вдруг всё это - маленькие или большие юмористические иллюзии!
А вдруг! 
Впрочем, иллюзии нас сопровождают в жизни постоянно, а с юмором они или без него – это все равно иллюзии.
Но в том-то и дело, что всё анекдотическое, все прошедшее сатирико-юмористическую обработку легче принимается в качестве глубинной жизненной мудрости. 
Все что угодно, хоть и толстовский “труп”, можно протащить в жизнь по юморным соусом.
Жизни проживают, проверяя себя и свои поступки на остроумных фразах Жванецкого! Черпая в них основы миропонимания. И ничуть в правильности этого не сомневаются и даже гордятся тем, что оказались в правильной компании.
Эти опасения и сомнения попахивают, конечно, занудством. Занудные такие сомнения.
Тем не менее, есть и такие, кто ещё строже относятся к юмору:
“Осмеивание ужасного! И вот оно уже не такое ужасное”. 
Логика в этом есть.
Такая характерная черта некоторой категории граждан – насмешки строить и не сомневаться в своём праве на это. То, что называется, “ничего святого”. 
Здесь находится развилка на пути к пониманию этого мира.
Одни считают, что раз находится способ, чтобы сделать страшное не страшным, то и слава Богу.
Другие не считают, что это правильно – заслоняться от проблем насмешкой и острословием.
На бытовом уровне все эти навыки ухода от навязчивых проблем, давящих мыслей можно приветствовать. Это как лекарство для больного – пока не выздоровеет. Но не все же время глотать эти юмористические пилюли!»
*
Лев Николаевич был очень серьёзным гражданином. Всегда. Поэтому все у него тяжеловесно и нешуточно. Вроде как не до юмора ему было всегда. Такие темы поднимал!
Фёдор Михайлович был с едким юмором. Ядовитым, пародийным. Фома Опискин и всё такое...
Антон Павлович, может быть, в этом смысле являлся литературным дополнением к Толстому.
Начав с юмора и сатиры он так и не отделался от юморного уклона.
 «Через месяц Беликов умер. Хоронили мы его все, то есть обе гимназии и семинария. Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже весёлое, точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет. Да, он достиг своего идеала! И как бы в честь его во время похорон была пасмурная, дождливая погода, и все мы были в калошах и с зонтами».
Весельчак. Не может без этого.
От Чехова ретивые критики требовали, помимо веселья, ещё и высоких идей. Вот он и поддавал их. Привешивал к веселью ещё и высокие идеи. И весело и с идеями.
« - То-то вот оно и есть, -- повторил Иван Иваныч. -- А разве то, что мы живём в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт -- разве это не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор -- разве это не футляр?»
*
Думают, что остроумием можно поддеть этот мир, схватить его за самую суть.
«В начале было слово».
Не зря считают, что как раз слово, язык, речь – это то, что вытянуло человека из биологического естества в человеческое качество. Поэтому такое напряжённо-трепетное отношение к слову -  к присяге, к клятве, к «честному пионерскому» или «честному купеческому»...
Слово преобразует этот мир.
Но вот остроумие – смешнословие... Стремление весь мир видеть в юморном виде, всюду находить смешное, нелепое, пародийное, потешное, напрасное, зряшное, не соответствующее предназначению...
Стремление сдвинуть представления о действительности и тем самым саму действительность с их законного места куда-то в сторону. Расфокусировка изображения реальности.
Профессиональные юмористы!
Находятся и всегда будут находиться потребители такого творчества. Это наверное в природе человека. Есть такая потребность. Невинная большей частью. В развлечении. В отвлечении. В забытьи. Этому, наверное, должно оставаться место. Но только до определённых границ. Это не должно претендовать на всеохватность и глубину понимания мира.
Может быть, это смешная, кривая и нелепая тень действительности. А тень, как известно, должна знать своё место.
*
- Сатирический подход... Может быть, это большой мировоззренческий обман, ошибочная литературная и жизненная стратегия. Ведь без любви ничего хорошего не бывает! Занимаешься мерзостями вроде бы для того, чтобы способствовать их устранению, а на самом деле – это бессмысленное занятие, пустышка, увеличение несообразности в этом мире...
- У тебя и к юмору есть претензии?
*
- В лице его было что-то неуловимо благородное.
- Как же ты уловил?
- Ну, ты понимаешь...
- Не понимаю. Это что, для эксцентрики?
- Может быть.
- Но зачем! Столько усилий, чтобы поиздеваться, поиронизировать над этим миром!
- Каких усилий! Никаких усилий!
- Легко, значит. Все равно – зачем? И писать об этом! Фиксировать мысль на ёрнических моментах!
- Ну, что такого!
- КВН.
- Это плохо?
*
- Эти страшные, самолётные, катастрофные происшествия... И не только. И все другие. Не связаны ли все несчастья с легкомысленным бесовским смехом?
- Ещё что придумаешь!
- Любят повеселиться. Неудержимо тянет в эту область. Насмешки, издёвки со смешками, чёрный юмор, стёб...
- А что такого!
- Казалось бы!
- Но в самом деле! Что ж мрачными ходить! Уже везде будешь искать причины несчастий.
- Должны же они быть!
- Вот и находишь.
- Может быть, это одно из проявлений неправильного отношения к миру. Так предполагаешь только, конечно. А там - кто знает!
- Насмешил!
*
Юморение. Хоть кого.  Шифрин: «Постельные тона...»
Зачем? Просто потому, что профессия такая – смешить?
Разрушение основ мира, в котором живёшь беспрерывным его осмеиванием, выворачиванием на изнанку, протравливанием едкой издёвкой... Зачем?
Претит юморение само по себе. За ради самого юмора. Смешить!
Это издержки профессии.
Искажение природы бытия.
Реальности придаются не свойственные ей черты. И все только чтобы какое-то время веселить праздную публику!
Чехов с самого начала был в этом бизнесе. Только постепенно сделался ещё и другим. Равно как и Жванецкий. Но родимые пятна развлекателей остались.
*
«Айболит-66». «Это даже хорошо, что пока нам плохо».
Можно пойти дальше от юмора. Во что-то разрушительное.
Всё зависит, как говорит Пякин, от «реальной нравственности».
Бывает развинченная нравственность. Тогда человек обходится без нравственных тормозов.
*
Известный шутник Бернард Шоу:
«Точка зрения, будто верующий более счастлив, чем атеист, столь же абсурдна, как распространённое убеждение, что пьяный счастливее трезвого».
Остроумец! Что-то наскоро, поверхностно уловил, сильно не углубляясь в суть явления, и выдал на-гора нечто претендующее на остроумное понимание. Хотя при таком подходе это получилось и не умно и не остроумно, а по-хамски оскорбительно.
Это похоже на «Конкурс капитанов» в КВН. Стараются быть весёлыми и находчивыми, а на поверку выдают какие-то ходульные представления о действительности, основанные на предубеждениях и стереотипах.
Из той же компании мерзостные «стэндаперы»!
Юмор на потоке.
*
Деревня «Нижние Тазы».
Как-то не удерживаешься от насмешки над этой жизнью. Грех. Но не удерживаешься.
Иногда в насмешке что-то мрачное.






Клетка
Подслушанный разговор. 
«- Они все бьются в клетке своей человечности. А можно еще сказать: “в клетке своей нравственности”.
- А я не бьюсь. Я тихо сижу».
Мысли, которые как бы проламывают реальность, превращают её в бред. Слова, мысли подобного рода начинают соотносить с реальностью, вовлекать их в дальнейшие мыслительные конструкции, уводящие  вообще в чистейший постмодернистский, сюрреалистичный  бред.
«Клетка человечности»! И мир представляется как в каком-то бредовом кошмаре. А люди в нем  - дикие звери, вот-вот готовые вырваться на волю и всех растерзать.
Есть авторы,  которые с радостью цепляются за такое и с этого живут. Умножая новым бредом тот, что уже имеется в наличии.


Дети в храме
«Владыку Антония Сурожского спросили: «Что нам делать с детьми в храме, они нам мешают молиться?» А он ответил: «Когда вы начнёте молиться, они вам перестанут мешать».
Наверное так в любом деле. От «творческих» работников такое иногда слышишь. Они не имеют детей, чтобы целиком отдаваться своему творчеству. Может быть, это еще то творчество! Если ему мешают дети, мешает обычная человеческая жизнь. 


Их время
«Минута: минущая: мишень!»
Их жизнь продолжена книгами. Они всё ещё переживают свои мысли, чувства в своих книгах и через много лет после ухода из этого мира. Их время не кончается.
Или ещё так:
«И под сенью случайного крова
Загореться посмертно, как слово».


Философия
Беллетристические стенания, претендующие на наличие в них философской подосновы.
Беллетристика тоскует по философии. Ей не хватает философии…
Философия в беллетристическом быту.
Как «химия в быту».


Без игр
«Пугаешь себя воображением.
“И даже больше того! Все безнадёжней еще больше, чем представлялось”.
К литературе, это, впрочем, относится не совсем. Литература – это игра. В неё играют. А если  по глупости не играешь, а серьёзничаешь - твои проблемы!
Есть более пугающие вещи, чем литературные игры.
Вдруг представляется мир вне этих и других – всяких – игр. Мир на полном серьёзе. Мрачный, лишённый человеческого тепла, бесчувственный, равнодушный и холодный как космос.
И в это человек проваливается рано или поздно. Бросив свои детско-школьные забавы.
Конкретней ничего нельзя сказать и помыслить. Это какие-то неясные образы. Как тени».


На эскалаторе
«”Не спать!” - шутливо крикнул ей бывший сослуживец, увидев, как она, опустив голову, о чем-то думает, стоя на эскалаторе. Он ехал вниз, она – наверх.
Не спит, конечно, а грустно думает. Обо всем сразу. О недописанном кляузном казённом письме, о племянниках, которые подросли и перестали слушаться тётю, которая их, по сути, вырастила...
И о том, что и так не очень интересная ее жизнь   пошла под гору...»
Такая зарисовка с натуры.
Натуралистические описания, натуралистическое понимание... Оскорбительный, по сути, характер описания.
«Оскорбительное понимание» - так тоже можно оценить.
Можно или нельзя – так-то? С чужой жизнью! Зачем!
Это почти по Шекспиру.
«Каналья сатирик утверждает, что у стариков седые бороды, лица в  морщинах,  из  глаз  густо  сочится  смола  и  сливовый  клей и что у них совершенно  отсутствует  ум и очень слабые ляжки. Всему этому, сэр, я охотно верю,  но  публиковать  это  считаю  бесстыдством...»
Чужая жизнь. Работа, которая всегда была у этой дамы на первом месте, служебные сложности, какие-то неудачи в личной жизни, наконец, возраст... Ничего весёлого из этого и не могло получиться. При любом раскладе. Как у миллионов других.
И ведь всегда придерживался стереотипов правильности отношения к людям, согласно которым в высшем смысле все внешнее в человеке и его жизни - это не главное. К чему-то подобному приучали в прежние, еще так памятные времена -  школой, литературой, советским кинематографом...
Но вот читанный в вагоне метро Платонов. Он будто расшатывает эти стереотипы правильности. И уже начинаешь под несомненным влиянием его жёсткого письма что-то такое натуралистически описывать. Вытаскивать художественно-зрительные подробности про «лица в морщинах» и «слабые ляжки» - условно говоря.
Платонов виноват.


Песни
«И я улыбаюсь тебе...» Инна Гофф, Марк Бернес. Тут же недалеко Ваншенкин и его «Я люблю тебя жизнь...» Там же Винокуров, «Серёжка с Малой Бронной...» Да мало ли!
Они просто очень старались. Выразить себя, своё отношение, выразить время, напряжение времени...
Время еще не успело их смертельно обидеть. Да их бы и не обидело. Как некоторых. С либерастским замесом. Это разные породы людей. С разным идейным содержанием в голове. А то, что в голове, вообще трудно поддаётся изменению.


Слеза
- Слезу украл.
- Какую слезу?
- Ту, что скатилась по ее круглой щеке и упала на подол платья.
- У кого?
- У одной артистки. В сериале.
- Как же это можно сделать!
- Сам не понимаю.


Достоевщина
Иконой - об печку!
Есть такие поступки, после которых только и остаётся – следующим номером -  шаг из окна на пятнадцатом этаже. Вернее даже - это  равнозначные вещи.  Что-то саморазрушительное в человеке вдруг прорывается на белый свет. Человек внутри себя доходит до такого отношения к этому миру. Бывает, что мгновенным закипанием. Срывается.  Позволяет такое себе. Впадает в такое.
Иначе, как психиатрией это не объяснить.
Лопается струна.


Драматизация
*
Всегда вызывало какое-то несколько простодушное удивление то, как некоторые авторы уж совсем неправдоподобным образом драматизируют изображаемую жизнь, безжалостны в собственным беллетристическим персонажам, выдумывают необыкновенные страсти, сказочных  злодеев и так далее. Это всегда казалось нарочитой выдумкой, чем-то искусственно привнесённым в книжную реальность.
И конечно, так оно и есть: и «искусственно», и «нарочито» и нереально... Этому есть разные объяснения. На первом месте, конечно, то, что художественный текст должен подчиняться определённым законам, следование которым позволяет авторам успешно впечатлять публику. Это касается и беллетристики, и драмы, и театра, и кино.
Но к этому подмешивается еще и какие-то психологические, а бывает и психиатрические вещи, не связанное с законами, описанными в теории словесности.
Удивляет  то, как легко «жестокие» авторы обращаются с жизненным, человеческим материалом!
Находишь этому неожиданное объяснение.
У каждого такого автора в жизни произошли какие-то нерядовые, может быть даже, трагические события, в результате которых он будто обретает право судить об этом мире наотмашь. Тут-то он и начинает воспроизводить с помощью своих выдуманных персонажей, живущих  в выдуманном, драматизированном  мире,  то болезненное, мучительное, что есть в его уязвлённой авторской душе. Это становится своеобразным способом психологической разгрузки. Непременно нужно вытащить  на всеобщее обозрение своё когда-то пострадавшее, или, может быть, до сих пор страдающее, сознание, чтобы не оставаться с ним один на один внутри себя.
Такие авторы знают цену этому внешнему обывательскому, воспроизводимому ими миру! Знают цену его милому спокойствию, разумной сдержанности, его лиричности и благостности! Их уже не обманешь!
Этот мир их  не пожалел. И они не жалеют.
*
Драматургическая обработка действительности. Нахождение драматургических узелков в самой обыкновенной повседневности, выискивание их, вытаскивание на всеобщее обозрение. Переакцентуация любых событий в драматургическом ключе.
*
Искусственно драматизированная действительность. С этим не примириться.
Драматическое, и даже трагическое противостояние – это само собой, от этого иногда не уйти в жизни.
Но не изобретение драматических и трагических ситуаций самих по себе!
Не добавлять ничего к реальности!
Понимать её действительный, не выдуманный драматизм и трагедию, которых хватает в жизни и без наших выдумок.
Невыдуманные драмы.
Непридуманные трагедии.
*
Википедия. «С детства Евгений Шварц болезненно переживал трагические страницы литературы и старался пропускать в книгах «опасные места». В своих произведениях он старательно избегал безысходности, даже в драме «Одна ночь» (1942) о блокадном Ленинграде он даёт зрителям надежду. В «Обыкновенном чуде» устами Эмилии озвучена позиция автора: «Стыдно убивать героев для того, чтобы растрогать холодных и расшевелить равнодушных. Терпеть я этого не могу»[14].

Это как раз то, что думаешь по поводу искусственной драматизации. Зачем! Убивать, мучить, строить козни..! Выдумывая соответствующие фабульные обстоятельства.
И при этом тому же Шварцу приходилось этим заниматься. Но тут, возможно, была не чистая выдумка и произвол, а что-то, что захотелось запечатлеть из реальной жизни.
Там же в Википедии:
«В 1930 году происходят перемены в семейной жизни писателя: он оставил первую жену и вступил в брак вторично с Екатериной Зильбер (урождённая Обухова), с которой познакомился в мае 1928 года. Оба они были в браке на тот момент, однако расторгли брачные узы, чтобы быть вместе. “И я чудом ушёл из дому. И стал строить новый. И новее всего для меня стало счастье в любви. Я спешил домой, не веря себе. До тех дней я боялся дома, а тут стал любить его. Убегать домой, а не из дому”, — писал об этом периоде Шварц[19]. Екатерине Ивановне Шварц посвятил впоследствии пьесу “Обыкновенное чудо”. Его первая супруга Гаянэ стала прообразом мачехи из “Золушки”».






Смех
Что-то дьявольское в её утреннем, но после бессонной тусовочной ночи, смехе. Таких замечаешь, чтобы сразу решить: «Мимо!» Не берёшь совсем в расчёт, не учитываешь их существование в этом мире. Будто их нет. Они никогда не станут предметом анализа, размышлений, жалости или еще чего-то, что положено персонажам. Прошёл мимо – и нет их. Пусть живут где-то, пусть существуют. Эти напрасные люди.
Да мало ли еще другого, других!
Такое вот допущение неполной картины мира, неполноты в коллекции образцов представителей рода людского.
Непрофессиональный, можно сказать, подход. Но тут нужно понимать, о какой профессии идет речь. И так ли уж ценно быть в таком деле тем самым профессионалом?
Думать надо.


«Разоблачение приёма»
В тексте параллельно с чем-то фабульным раскрывается то, откуда что взято. С точными датами, именами, обстоятельствами...
Беллетрист без обмана.
Утопия, конечно.
Это ахматовское: «Когда бы вы знали, из какого сора растут стихи...»
Проза ничуть не лучше.
Беллетристическое шарлатанство. В общем-то.


Самопредставления
ТВ. Что-то о Чехове: «Все поверили в то, что они такие, как герои Чехова».
То же можно сказать и о Фёдоре Михайловиче, и о Льве Николаевиче, а еще раньше о Михаиле Юрьевиче, Александре Сергеевиче. Да мало ли!
Всегда наблюдалось некое соответствие героев литературы и самопредставлений читателей. Сменилась литература - сменились и самопредставления.
Отшумевшие в 80-е, 90-е годы постмодерновские авторы... Уж какие тут самопредставления! Дурдом!
Литературовед Леонид Быков высказался по этому поводу в дискуссии о постмодернистах:
«Было бы справедливо после Страшного Суда (как кто-то там предложил) отправлять художников жить в те миры, которые они сами и насоздавали».
(«Быт и нравы постмодернистов». Статья первая, Владимир Богомяков 10/05/02)
О нынешней литературе в этом смысле вообще ничего нельзя сказать. Будто её нет.


«Золотой век»
Для Пушкина, когда, по сути, в русской литературе все только начиналось,  весь мир словесности открывался как новая, необжитая обширная земля открывается перед путешественником. Неосвоенное, непознанное пространство! И жить и писать в этом неописанном еще мире захватывающе интересно. Литература – как великое открытие человечества. Не приземлённая дидактика, не буквально понимаемая общественная польза, а художественный мир – свободный, открытый, продуваемый ветрами живой реальности, ветрами истории, фольклора, открытий в человеке...
И как все это великолепие в каких-то полвека скатилось к мрачным безднам Фёдора Михайловича, Льва Николаевича времен «Воскресенья» и «Крейцеровой сонаты»! И дальше – ко всем тем мерзостям, которые были понаписаны уже в ХХ веке.
Неверие в человека, в то, что этот мир можно спасти... Все это при Пушкине только еще начиналось, проклёвывалось. Пушкинская молодость, его природная гармоничность натуры позволили ему находить приемлемые решения, преодолевать мрачномыслие. Но как же быстро закончился этот «золотой век»!


«Портрет постмодернистов в интерьере»
Фотография, сделанная на какой-то встрече, может быть, на поэтическом вечере. Седые, лысые, располневшие, мешковатые поэты... Один из них что-то читает по книжке. Другие слушают.  Как на производственном совещании какого-нибудь заводоуправления.
Поэты!
Будь они инженерами,  шофёрами или кочегарами такого впечатления убогости не возникло бы.
Но они же претендуют на избранность. Хотят зацепиться в истории, а не стать в конце концов планктоном, который уляжется на дно сплошным обезличенным пластом отжившего.
Они будто вымаливают у времени милости. Своими тощими сборниками по 500 экземпляров тиража.
Хотят остаться в энциклопедиях, в библиографиях, в учебниках, в антологиях... Хотя бы.
Не хотят ничего знать о том, что их время прошло.
«Мы самые, самые последние! Пожалуйста!»
Скромности им не хватает – вот что!
Как соли. В заливной рыбе.


Артель
Людей, может быть, и раньше такое устраивало: «писатель пописывает, читатель почитывает». (Оказывается, Салтыков-Щедрин!) Какие проблемы! Книжные магазины, библиотеки... Хранилища человеческой мудрости! Все при деле: поэты, прозаики, сатирики, издатели, книгопродавцы, литературные критики, филологи, школьные учителя... 
Можно с удовольствием существовать в этой специфической среде, гордиться собой и своим делом.
При этом к.п.д. литературной деятельности, ее реализацию в жизни никто никогда не поминает, и она никого не заботит. Не то чтобы «артель “Напрасный труд”»... Но все-таки много откровенной халтуры под лозунгом «культурного обслуживания населения» и «подъема культурного уровня».
Да и не халтуры... Тени великих! Обитающие на тесных полках книгохранилищ и лавок библиофилов...
Окололитературная среда вместе с самой литературой живут своей жизнью. И все время вынуждены доказывать свою полезную нужность.
Иногда не веришь, что все их жизни имели хоть какое-то значение в историческом, общечеловеческом смысле в этом разнообразном мире.
Кажется, что, несмотря на все потуги, эта бесчисленная авторская толпа ни до чего полезного не докопалась. Пописывали...
Чувственные переживания, схоластика, развлечения...


«Шифровки»
«Шифрованные» стихи ОМ, БП. Будто в каком-то затруднении сказать что-то просто и ясно. Будто при этом пропадёт вся поэзия стихотворного высказывания.
Бывает, что, в самом деле, не можешь что-то сказать обычными, повседневными словами. «Замазанными в повседневности». А надо что-то сказать!  Душа просит! А повседневность претит! Вот и накручивают, шифруются.
А скажешь попросту – и ты уже будто опускаешься на более низкую орбиту – в поэзию более низкого сорта, адаптированную под представления простодушной публики.
Но ведь сказать об этом мире что-то новое уже почти невозможно. Особенно, когда живёшь в нем безвыходно, и не можешь и уже не хочешь никуда из него выходить, а привычка как-то все понимать вокруг – это пожизненная обуза...
Все уже сказано – радикально и не очень, сказано не однажды, в разные эпохи, разнообразно достойными  авторами. Можно повторять других, можно повторять soi-m;me, работать со словом...
А можно вот так – прибегнуть к этому шифрованному баловству.


Случается
Уверяют друг друга, что всё самое умное уже сказано. Но случается поэзия! Будто странноватая дама без возраста, вроде Мэри Поппинс, проходя мимо и услышав такие разговоры, лукаво улыбнётся и произнесёт несколько строк какого-нибудь стихотворения. Ну, например эти, из Ахмадулиной – по погоде:

«В тот месяц май, в тот месяц мой
во мне была такая лёгкость,
и, расстилаясь над землёй,
влекла меня погоды лётность.

Я так щедра была, щедра
в счастливом предвкушенье пенья,
и с легкомыслием щегла
я окунала в воздух перья...»

И все умники вокруг почувствуют себя немного неловко. Будто простой стишок, будто этот нетрудный поэтический текст с  прозрачным смыслом покажет мир таким, каким его прежде еще никто не видел.
Это спокойная и мудрая, слегка насмешливая демонстрация возможностей поэзии!
Найдутся и в эту минуту такие, что скажут: «Ну, так это Ахмадулина! Что вы хотели! А так-то...»
Но и они почувствуют какое-то облегчение на душе, оттого, что все-таки возможности поэтического человечества  в  обновлении смыслов, в открытии этого мира еще не исчерпаны.
Надо просто уметь дотягиваться до всего такого. Стараться.
И  в музыке так же - новые мелодии всё из тех же семи давно известных нот!


Школьная классика
Кургинян у Соловьёва напомнил о том, что  после 1917 года дворянское воспитание стало достоянием всех молодых людей в Советском Союзе. Это всегда обращало на себя внимание. Вся русская – дворянская, по сути, гимназическая – литература по наследству перешла всем советским школьникам. Толстой, Тургенев, Пушкин, Лермонтов... Со всеми дворянским, если не великосветским, содержанием.
Это всегда казалось несколько странным. Графинюшка Ростова, князь Болконский, лишние люди... Их мысли, переживания, проблемы... Дуэли, наследства, дворня, поместья, служба, Баден-Баден...
Предлагалось советским школьникам - пионерам, комсомольцам - входить в круг этих проблем, примеривать их на себя, сживаться с ними, вмещать в свои представления о жизни...
То ли это так было задумано, то ли по-другому не могло быть – надо было строить образование на том материале, какой был. В общем, советские люди унаследовали дворянскую, буржуазную культуру, поскольку другой и не было. И это не могло не сказаться на духовных процессах, которые происходили, которыми жили в советское время. Как-то, во что-то это преобразовалось в конце концов.
Как-то не встречался анализ этих уникальных обстоятельств истории русской культуры.
Такое образование, по сути, готовило всех поголовно в интеллигенты. Как при всем этом быть с рабочими, колхозниками, дворниками, парикмахерами, сидельцами в лавках? Сдали экзамены про образ Онегина или Лариной и прощай, русская классика? Или что-то все же оставалось? Как сон о другой жизни.
Наверное это «прощай!» относится не только к тем, кто не пошел после окончания школы в интеллигенты.
Может быть, здесь та же история, что и с дифференциальным и интегральным исчислением, которыми не пользуются 99% инженеров после ВУЗа. Тем более сейчас! Зачем эти премудрости  нынешним менеджерам на производстве!
Ну и Толстой с Тургеневым! Туда же.
А может быть, все не зря было?
Хочется думать.


Откровенность
«Публика – как женщина. Ей надо угождать. Очень часто это кажется унизительным и противным. Однако вдохновляешься, находишь какие-то лазейки в самом себе и начинаешь думать, что это унижение – самое лучшее, что вообще может быть, что вообще бывает. По сути, это и есть лучшее. Ничего другого от женщины и от публики нельзя ждать… Есть разные, легко объяснимые исключения. Они всегда конкретны, локальны, временны».


Журнал
Интернет-журнал. Как бы литературный. Всё можно. Поражающе, удручающе всё можно. Всё!
Но после экскурсии по содом-гоморровским литературным притонам, устроенным на страницах подобных изданий, встретишь на улице молодую женщину с простым добрым лицом и подумаешь о том, что она и весь её мир живёт и не подозревает ни о чем подобном из того, чем перепачкано сознание авторов этого журнала. Живёт себе!
И как наваждение спадёт.


Обида
Кто-то сообщил о смерти знакомой детства Варвары Б. Диагноз был какой-то скоротечный.
И сразу вспомнился давнишний эпизод, когда глупо, необдуманно обидел её. Вырвал из ее рук цветы, которые предназначались не ей. Вырвал и выбросил в окно. Похоже, эта мальчишеская выходка  помнилась всегда, – так это моментально было вытащено на свет Божий из запасников памяти.
Варвара заплакала. Она была длинной, неунывающей, с бойцовским характером общественницей, а тут оскорбилась и заплакала! Это удивило, будто ожидал от неё чего-то другого – агрессии, яростной атаки.
Что так её оскорбило? Наверное то, что не увидел за её нехрупкой внешностью девчоночью потребность нравиться, получать цветы от тайных поклонников, потребность в каких-то романтических событиях, имеющих к ней отношение...   
«Может быть, это важнейшая обида в её жизни! Непрощённая обида! И уже навсегда», - додумываешься теперь даже до такого!
Влезать в такие области не по прихоти жанра, не по голливудской изощренности, а из собственной живой пока жизни – страшно.
А продавать собственную жизнь в розницу – рассказами, или мелким оптом – повестями и романами? Это как?
Как прикинешь... Вот именно: «О, сколько жизни было тут, невозвратимо пережитой...»
Вот и вспомнил Вареньку Б.


«Сетелитература»
*
«Нет гениев!» - сетуют в Сети. Будто в наличии гениев весь смысл. Ну были гении – Лев Николаевич, Антон Павлович, Фёдор Михайлович... И что было легче? Да абсолютно так же! Ну, или только чуть-чуть легче. Гении ради гениев?
«Нет хороших текстов», - так скромно, без претензий любят называть свои опусы.
Нет хороших текстов - как нет новых лекарств. К старым уже привыкли – они не действуют. А новых нет. Не хватает. Для новых версий старых болезней.
Может быть, и лечиться не хотят. Заражаются.
*
«Авторы в Сети. Как миллионы сперматозоидов. Бегут, отталкивают друг друга, торопятся… Хотят оплодотворить собой литературную яйцеклетку».
*
Цитата из Д. Быкова:
«К интернету я как к форме легитимизации литературного процесса отношусь отрицательно. “Я выложил в сеть своё произведение”, — то есть, как бы опубликовал, к такой публикации я отношусь очень плохо, это не интересно. Это скопление дурных подпольных инстинктов. Графоман любой ужасен, а когда этот графоман в своей тусовке еще что-то значит, то это вообще ужасно. А как вы знаете, своя тусовка есть у всех, даже самый бездарный текст соберёт поклонников. Так что это трагедия».

Экий! Себя-то он к графоманам не относит!
А вообще, Быков и Ко чувствуют, что особо никому не нужны. Ни в бумажном, ни в цифровом виде. У них сдержанная паника. И им уже ничем не помочь.
Странно, что они не говорят о «конце литературы», не обвиняют во всех своих бедах наступившие времена.
Не они такие бездарные, а времена наступили неблагоприятные для выдающихся литературных гениев. Равных по масштабу фигурам ушедших классически эпох!
*
Авторы Пр.ру. Энтузиасты как бы литературного творчества.
Когда чувствуешь их энтузиазм, когда  находишься внутри их энтузиазма, возникает противоречивые чувства.
С одной стороны энтузиазм это хорошо, это похвально, это заражает, это мило, это трогательно, это внушает какой-то общий мировоззренческий  оптимизм.
Но с другой стороны их так много этих наивных энтузиастов, их трудов уже размещено несколько миллионов. Они как насекомые, летящие в ночной темноте на свет. Литературы! Вьются, кружатся, бьются о стекло лампы накаливания, обжигают крылья...
Можно сказать, вся эта масса авторов создаёт белый шум, не выстраиваясь во что-то стройное, гармоничное - в то, что можно анализировать, что можно оценивать  как что-то имеющее смысл, тянущийся из прежних времён, когда всем казалось, что литература является чуть ли ни стержнем духовной жизни цивилизации.






Божье наказание
*
Кажется, что можно не успеть написать что-то спасительное для этого мира.
Может также оказаться, что уже всё поздно, и никому это вообще не понадобится.
И может быть, уже давным-давно поздно. И только сумасшедшие, для которых время остановилось в момент начала их болезни, продолжают жить в неведении. Они живут в своём литературоцентристском мире и не знают, что мир безнадёжно переменился…
Но есть и полусумасшедшим, которые, понимая безнадёжность этого предприятия, все же продолжать этим заниматься. Вот им-то и кажется, что можно не успеть.
*
Может быть, Г.Б. накажет за болтливость.
Словесные моря, реки, озера, лужи… Можно утонуть в беспрерывных потоках.
Прорехи в том вместилище словесности, через которые и хлещут слова, – это  газеты, журналы. А тут еще профессионалы и любители открывающие шлюзы потокам книжных слов...
А есть еще и Сеть! Это  еще один океан. И даже уже – «океанище». Совершенно  бездонное вместилище.
И льются, льются потоки слов!
Может быть, это уже и есть наказание? Наказание болтливостью. За болтливость.






2003
Вспомнился этот писатель. Автор. Достигший как бы больших успехов во внешнелитературной деятельности. Но какой ценой! Страшной «церебральной» ценой. Вместо лёгкого, может быть, словесника, или чего-нибудь столь же порхающего, судьба превратила его в создателя текстов, по которым надо ползти, которые надо преодолевать усилием воли.
Усилием, неестественным насилием над собственным естеством он вытолкнул себя на другую, заказанную ему судьбой, орбиту.
Вот он на этой орбите. Достиг почти невозможного. Этого хватило бы для обычного человека чуть ли не на всю оставшуюся жизнь. Примеров тому множество. Но ему-то! Ему-то нельзя останавливаться. Он должен ставить задачи и решать их.
В авторе должно быть что-то невероятное, фанатичное, упёртое. Обычно говорят еще и «целеустремлённое». С этим проблема. 
Такой способ существования как нельзя лучше подходит для занятий наукой. У науки есть свои очевидные, почти реальные горы.
В литературе невозможно ставить конкретные цели и тем более достигать их.
Литература – погоня за тем, чего нет сейчас и, возможно, не будет никогда, за тем, чего, может быть, нет вообще  - в природе и в не-природе, в нашем мире или в анти-мире...


Молчащие музы
Что-то есть в грязной, тяжёлой, мужицкой, неподъёмной, тупой, выматывающей работе, что нельзя преодолеть никакой самой высочайшей духовностью. Все равно это будут – лютики-цветочки.
Об этом знали поэты, уходившие добровольно на войну. Может быть, потому, что этим совершался, если Бог давал, переход на более высокий уровень духовности. Путь к ней - через грязную работу и никак иначе. Это так объяснимо, если понимать мир как нечто цельное и закономерное. А если к этому относиться  не так, то тогда все обессмысливается. Тогда духовность – выдумка, фикция, профанация... 


Сомнения
Может быть, не зря вся эта литература – побоку! Зачем смущать невинные души – вполне и благополучно материальные -  всякими надуманными сомнениями из шибко умных книг!


«Мысль изречённая»
Знаменитое - то, что «мысль изречённая есть ложь».  Какая же ложь! «Изречённое», произнесённое – это просто другое.  Это уже не то, что было, когда это звучало в голове.
Написанное на бумаге - так вообще сильно третье.
Все другое. Другая местность. Можно не узнать и заблудиться. Материальность письменного слова все как-то меняет. Слова на бумаге дают новый толчок мысли. Сразу становится очевидным, насколько всегда важно не только «что», но и «как». Дрожание эмоционально окрашенного смысла в почерке, зачёркивания и исправления – следы борьбы слов за место в тексте и так далее.
Впрочем, это по большей части уже осталось в прошлом. Рукописный период практически закончился.
А  что можно сказать в этой связи о набранном на мониторе?


Секрет
«В шахматах, в картах... В общении с женщинами...  Везде, короче. Везде  и во всем так: кажется, глядя на других, что это легко и доступно. Во всяком случае, возможно.
Вот и с литературой, думаешь, примерно так же. Впутываешься в это дело...
Ан нет! Здесь есть очень хитрый секрет... Хитрый секрет есть в любом деле. И если ты не наткнулся на него до сих пор, то считай, что еще ничего не понял».


Сокращение
В «Доме книги» есть однотомник «Войны и мира»! Сокращённый вариант!
Комментарии и критика тут же.
«Учителю и ученику».
Кто это интересно сократил?
Уполномоченный по сокращению?
Уж и не знаешь, какими словами возмутиться.
Не так давно каких-то сомнительных личностей можно было встретить  на выходе из станций метро. Они торговали дипломами о высшем образовании.
Но их гоняла милиция, а здесь все законно и открыто.
Будто и не обман, не профанация, не издевательство!
Мало того! Полная бессмыслица!
Экономят время?  А зачем вообще тратить на это время! Чтобы что? Чтобы вместить в голову несколько имен персонажей да пару полуанекдотических фабульных моментов из романа?
Кого надеются обмануть? Экзаменаторов? Пожалуй.
Будто заговор, негласная договорённость тех, кто в государстве отвечает за образование, и теми кто это образование жаждет получить. В век космических скоростей,  IT- , нано- и тому подобных технологий!
Им некогда. Надо пройтись по культурке,  как пробежаться по музейным залам на экскурсии, что-то забросить в оперативную память. На время ЕГЭ. А потом оно само куда-то улетучится. После обновления системы. вычистятся паразитные файлы.
Литературный мусор! Он и есть мусор.
А ведь и не объяснить уже  зачем это вообще нужно – чахнуть над этими книжными кирпичами! Столько много «букоф»! И раньше это было трудно объяснить, а теперь и подавно. Иногда кажется, что совсем некому.


Границы писаний
*
Принимать  в расчёт или нет? Унылых, постаревших в некрасивости женщин, беспризорных, детей, на которых не хватило человеческого тепла, забытых и ненужных... Да мало ли!
Кто способен проглотить этот мир без остатка, без отбора и перебора – съедобно – не съедобно? Кто в себя вместит этот безграничный мир, не брезгуя, не отворачиваясь, не страшась до смерти, все понимая и все учитывая? Это так же трудно, как единая теория в физике.
Но речь идет о вещах больше приближенных к человеку, к его психиатрии, к его будням, к его поминутным мыслям, чем какая-то отвлечённая почти школьная физика. Школьная физика – это только часть целого, причём, не самая пугающая и подавляющая.
*
То, что довольно часто приходит в голову при столкновении с жизненными реалиями, но к чему никак не подступиться и что не удаётся переработать пониманием.
Вот оно почти точно сформулировано:
«В современном чувстве жизни будущее – свалка. Что такое свалка – физическая? Это то, чего как бы нет. Мы убираем в доме, а всякую ненужную дрянь выкидываем на большую мусорную свалку. Мы, гламурные чистюли, не замечаем, не хотим знать об их существовании. Их для нас как бы нет. То есть они где-то там есть, но психологически их нет. Их нет в нашей нынешней картине мира».
Это про вычёркивание из сознания всего непонятного, враждебного, неудобного, слишком уж усложняющего картину мира...
Того, с чем не знаешь, что делать, как уложить, «интеллигентски» приемлемо встроить  в уже сложившиеся представления о мире.
Это про выбор, отбор того, что годится в литературу, что может быть освоено словесностью, а что никак и никогда.
Расширять область «освоенного» или воздержаться? Что надлежит учитывать в картине мира, а что можно выбросить на помойку или вообще не замечать.
А хватит ли душевных сил и психологической устойчивости?
Каждый отвечает на эти вопросы в «рабочем порядке».
*
«Мир...» И не только. Что можно было написать, написано.  Осталось только то, что не будет написано. То, что написать нельзя. Есть какие-то границы писаний.
Или нет?
Вопросы - в связи с мемуаром Гиппиус о Розанове, который позволял себе многое.
И в связи с мерзостями из книги Вл.Исаак. Соловьева о Бродском.
Вот уж точно за сто лет литература нон-фикшн шагнула так далеко, что дальше некуда.
*
Правильно или неправильно? – не можешь окончательно решить.
Что-то всё же не замечать, опускать, относиться как к объектам, которые надо учитывать, как учитывают фонарные столбы, но которые полезнее обходить?
Не пропускать через себя в полной мере. Пусть они, как знают, пусть с ними хоть что…
Правильно это или неправильно?
Может быть, это праздные вопросы, ведь реальная практика всё расставляет по своим местам.
*
Проблема отбора: о чем писать, а о чем нет? Старая история.
Как Пушкин решал эту проблему? Запросто!
Аверинцев в юбилейной ЛГ, 2.06.99., говорил о том, что Александр Сергеевич всегда соблюдал дистанцию между собой и читателем, говорил не всё, а только то, что считал нужным.
Замечательное правило: допускать в опус только то, что посчитаешь нужным, нимало не смущаясь тем, как к этому дозированию информации отнесётся читающая публика. Она-то может ни о чём не догадываться, но некоторым простодушным авторам эта недостаточная откровенность будет казаться чем-то нечестным.
Это только в наше время сделалось проблемой. Сверхреализм, или лучше сказать сверхнатурализм... Можно такого понаписать и гордиться этим. Правдорубством. Бессмысленным чаще всего. Все зависит о цели писаний. Разнообразие целей с трудом поддается систематизации.
В. Астафьев, «Веселый солдат». Будни войны. Реальность, вводимая в литературу. Сплошным мемуарным куском. Несколько простодушный. Это сразу чувствуется. Деревенская самостоятельность, самостийность. Всё – своим деревенским пониманием. Это  - без всяких претензий и укоров. Как есть.
Истории бывалого. Густой замес беспросветных мерзостей. Попадается.
Может быть, слишком густой. И не скажешь, что преувеличивает. Так воспринимает жизнь. Там где у него наворочено что-то невероятное, жуткое,  у других всё более-менее обыкновенно. Хотя речь об одних и тех же событиях. Все дело в восприятии действительности.
Может быть, это называется «чернушным» восприятием. Хотя к В.Аст. это вряд ли относится.
О чем бы этот другой автор думал в том астафьевском санитарном поезде, что бы замечал, что бы осталось в памяти через много лет?
Есть такая душевная авторская функция - исправлять, подправлять реальность. Это то самое писание о том, что хочешь. За любыми событиями, поступками, словами, эмоциями стоят разнообразные люди. Их принимаешь, как есть. Ничего умнее, мудрее не придумать. Из этого исходишь. Как в жизни. С одними имеешь дело, других сторонишься. И каждый проживает свою жизнь.
И все же... Лирика из чернуха?
Отбор. Человеческий, авторский. Выбор. 
*
А есть те, что ничего не говорят о том, как именно им удалось отгородиться от всего неугодного в мире.
Это умение не замечать ненужное… Не замечать «обслуги», «быть выше». Белоручки, «мечтатели и романтики»…
«Благородные классы». Это привычка, не успевшая исчезнуть. Привычка быть «чистой публикой».
Раньше это просто не нравилось, теперь понимаешь, что это мировоззренческий дефект.
И литература заражена этим.
*
К разговору о реальности, разрывающей лирические истории.
Работа над «ДНП».
«В это вплетается реальность, и это нехорошо. Противоречивая реальность... С множеством индивидуальных пониманий происходящего. Лирическая история не лепится. Рассыпается в руках. Реальность ЛДНР мерзеет день ото дня. Она перестаёт вписываться в какие-либо нормальные представления. Вся Укро-реальность. В ней уже присутствует элемент чего-то надчеловеческого, внечеловеческого. Это как писать о концлагерях. Что-то запредельное по степени отдалённости от человеческого. Здесь никакие человеческие, цивилизационные законы уже не действуют.
И литература в таком случае отменяется. Вместе с человеком».
*
Разные медицинские ужасы из передачи по ТВ. Черви-паразиты и пр.
Или что-то еще – такой же степени подробности, углублённости.
Неаппетитность темы в данном случае не главное.
Да и любая специальная наука. Доскональная, добросовестная. Рисующая мир не приблизительно и лирически, а со всеми его потрохами…
Это с одной стороны.
И схоластические ограничения самонакладываемые человеком. Жизнь только какими-то приблизительными, адаптированными к повседневности  мыслительными блоками. Да еще и раз и навсегда сформированными, опробованными и не подлежащими изменениям. Бывает – пожизненно.
Как по-разному в этом мире можно все понимать!
Дополняют ли эти разные миропонимания друг друга, как дополняют друг друга разные виды муравьёв?
В чьих-то хоть понятиях есть эта необходимость все где-то обобщать, понимать в целом?
*
Вспоминаешь то одно, то другое литературное изделие, когда воспроизводят драматургически преувеличенные в своей экстремальности ситуации. Всё это, конечно, присутствует в реальности, но это почти не принимаешь в расчёт. Воспринимаешь только то, что как-то приближено к чему-то повседневному, среднестатистическому... Прощаешь реальности её крайности.

Конечно, так не практикуется в обычном литературном производстве. И даже делается как раз наоборот – чем больше драматизма, страстей, ужасов, тем лучше. Публика в восторге, а что ещё надо!

Хорошо, если что-то взято прямо из жизненных реалий. Это несколько уводит в сторону от того, что должно являться предметом художественной литературы, но к этому относишься с уважением. Здесь, по крайней мере, никто не врёт и не рисует превратной картины действительно в угоду своим сиюминутным авторским представлениям или вообще отвязанным от всех мыслимых ограничений, в том числе нравственных, фантазиям.

Хуже нет, чем искусственно драматизированная действительность! Или изобретение каких-то невиданных в своей изощрённости дополнительных ужасов! Этого хватает и обычной повседневной реальности! И всегда можно при желании отыскать ждущий понимания интересный в этом смысле жизненный материал. С избытком!

Но ведь «художникам слова» этого всегда мало! Кто бы ответил на всё тот же простой вопрос: «А зачем?»

Для художественной драматизации? Да тот же Ф.М.! Иногда поражаешься - откуда что берётся!

С этим не примириться. Упорно считаешь, что нельзя ничего такого добавлять к реальности!

А надо понимать её действительный, не выдуманный драматизм, её подлинный трагический смысл и из этого исходить. 

Неискоренимая «правильность». Противопоказанная авторской работе. Чернушные выдумки добавлять к картине существующего мироустройства, даже для «разоблачения» несовершенства этого мира, всё равно не хочется. Не поднимается рука. Бессмысленное занятие. Будто в самом деле увеличиваешь количества зла в этом мире.

Понимаешь, что эти самоограничения - конечно же, явный авторский дефект, затрудняющий авторскую работу. И довольно глупый при таком занятии. Но с этим не можешь ничего поделать.
*
- Вместить всё. Смерть, несчастья, несправедливость, быстротечность времени, мерзости этого мира…
- И не страшно?
- А как ещё!
*
Отвращение, непонимание, отталкивание от густо замешанной жизни. Будто в жизни обнаруживаешь много лишнего.
*
Необдуманные высказывания по поводу границ писаний...
Дом на Марата, куда однажды, уже и не вспомнить когда, относил письмо, попавшее в почтовый ящик по ошибке. Оно предназначалось какой-то женщине, у которой сын сидел в тюрьме.
И вот этот дом. У арки курит бритый наголо парень. Сразу подумалось: «Наверное отбыл срок, вернулся домой».
Вряд ли, конечно. Парень довольно молодой, а та история с письмом была давно.
И всё же... Всё же во внешности парня было что-то, что заставляло делать предположения о его тюремном прошлом. Что-то во взгляде, с каким он смотрел по сторонам, на прохожих. Он будто ещё не привык ко всему этому вольному миру, присматривается к людям.
Тюрьма надламывает человека. Переламывает его жизнь. Накладывает своеобразную печать на всё что ещё осталось от его жизни. На всё начинают смотреть не так, как это было до тюрьмы, не так, как смотрят на мир люди, не испытавшие ничего такого.
Что-то позитивное, что-то на перспективу в этой новой для них жизни даётся с трудом. Нужно заставлять себя что-то хотеть, что-то заново выстраивать в своей жизни. Для одноразовых людей это очень трудно.
Думаешь о таких вещах, которые будто не касаются тебя в твоей довольно обывательской жизни.
И будто подходишь к тем самым границам писаний.
*
- Весь этот громоздящийся, полунепонятный, непостигаемый… мир. Что они из всего этого оставляют? Какой принцип отбора? Алгоритм просеивания. Отсев. Они давно должны были прийти к необходимости отсева. Как это они для себя решают?
- Кто они?
*
Темы, за которые не берёшься. Считаешь, что они надуманные, что заниматься ими – значит признавать, что человек перешёл какую-то окончательную черту, и возврата уже нет.
А они? Они  употребляют эти темы или бессмысленно, как малые дети, или считают, что человек может в течение жизни переходить эту черту туда и обратно.
Может быть, у них нет другого выхода. Что-то же надо делать!
*
«Дети. Их страшно брать в литературный оборот. Вот всё, что можно сказать по этому поводу».
*
«Надо принять пороки и зло в свою систему мира, чтобы о них писать.
И пожалуйста вам - Сорокин, Ерофеев и пр.
А что дальше? Застрелиться и не жить?»






Плоть искусства
Е. Мравинский:
«Вечером - вспомнил и проиграл "Иллюзии" Асафьева. Весь спектакль легко и с обычной скорбью вспомнился... Ушедший, как и все многое, иное... Что до музыки - то вся она функционально и драматически великолепна, являя прекраснейшие образчики "формы" (понимая сие синтетически). Не хватает лишь... подлинного таланта создавать материал...»
Надо создавать материал: мясо искусства – музыки, в данном случае. То же и в литературе. Одного понимания недостаточно. Нужна плоть, живая, тяжёлая, может быть, обременительно тяжёлая, грузная, но материальная.


«ДНП».
В это вплетается реальность, и это нехорошо. Противоречивая реальность. С множеством индивидуальных пониманий происходящего. Лирическая история не лепится. Рассыпается в руках. Реальность ЛДНР мерзеет день ото дня. Она перестаёт вписываться в какие-либо нормальные представления. Вся Укро-реальность. В ней уже присутствует элемент чего-то надчеловеческого, внечеловеческого. Это как писать о концлагерях. Что-то запредельное по степени отдалённости от человеческого. Это можно уже рассматривать как что-то вне рамок цивилизации. Здесь никакие человеческие, цивилизационные законы уже не действуют. И литература в таком случае отменяется. Вместе с человеком.


Чернуха
*
Два понятия, появившихся в последние 15-20 лет: «глянец» и «чернуха».
Обиходные понятия. Не теоретизированные. Хотя кто знает. Может быть, уже строчат диссертации. А может быть это недолговечные слова, и их сменят какие-то другие. И академики не успеют их как следует раскрутить.
*
Чернуха - это в какой-то мере не просто специфическое, замешанное на патологии, нарочитое,.. восприятие мира, это описание действительности в которой "они" живут. Этот мир построен их сознанием, их знаниями о мире, их пониманием и пр. Искажённое ли это понимание? Наверное. Мир дикости, тяжёлого труда, добывания пропитания с яростью и беспощадностью. Эти люди из диких племён, из средневековья, из лагерей, из зоны. Чернуха получится сама собой - из описания этого мира с их точки зрения, если принять за основу их мировосприятие и во всем ему следовать. Чернушные варианты поведения, решения проблем, отношений с людьми, понимания правил и законов этого мира и так далее. 
*
Мужья их пьют, охладевают к стареющим жёнам, жены страдают, курят, пьют, плачут, жалея себя.
Их жизнь проходит в горьком недоумении.
Это если вкратце.
*
Чернуха – нечто бессмысленное. Вытаскивание на свет Божий жизненного уродства. Конечно, и уродство имеет право на существование. Но нельзя на этом строить ни жизнь, ни искусство. Всему свое место. Это не очень справедливо. Но такова жизнь.
*
Чернуха. Она была возможна и вместо «Трёх сестёр». Частично, элементами, она уже там была. Истерика, совершенно чернушно-реалистическое раздражение героев, бытовая жизнь... Увеличительное стекло при рассмотрении бытовой жизни, усталость героев, возрастная и от тяжёлого быта, истерические невменяемые женщины, неумение переключиться от усталости, тяжести быта... На что переключиться? Это не называется. Подразумевается. «На что?» - «На то, что в жизни есть прекрасного. Природа, дети, искусство, любовь...»
Переключение обычно не удаётся... Чернуха – неумение переключаться, но уже не в жизни, а в искусстве. Неумение или сознательное, жанровое «очернушивание»...
Говорят о реализме в этой связи, пытаются доказать, что чернуха - это и есть наиполнейший реализм. Их не переубедить.   \Авторы
*
Зацепить самый угол, тупик этой жизни. Не чернушный, а еще живой, теплящийся, на что-то еще годный...
Чернуха – это, когда людьми переходится некая невидимая, но вполне отчётливая черта.
Вопрос – как жить? Чем жить? Гуманитарные вопросы. Зацепленность каким-то житейским чудом за эти вопросы. Эта зацепленность не позволяет утонуть в бытовом море.
Есть сознательная, сформулированная для себя отвязанность. Так решили и на том стоят, из этого исходят. Глупость ли, глупое ли бессилие…
Можно на этом социальном этаже создать собственную семейную историю, эпопею, сагу… Подобную всяким литературным эпопеям.
Чернушное дно – это глубочайший, беспросветный тупик. Жизнь прямая и примитивная. Как палка. Беззаконная, отвязанная…\Сон.
*
Чернуха. Попытки взять что-то из жизни и пересадить в искусство. Непереваренная жизнь. Перенесясь в искусство, она сгущается. И поэтому впечатление от чернухи еще тягостней, чем от реальности.
*
ТВ. Та чернуха, показываемая в разных шоу...
Показывают жалкое и убогое.
Показывают, что человек жалок и убог.
Не можешь отделаться от мысли, что в этом есть что-то заказное, целенаправленно убивающее человека в человеке.
*
Страшный обман разочарования. Жизнь, может быть, так устроена. Обманно. И от неё не спрячешься в литературу. Жизнь, устроенная с издёвкой. Жизнь, выкорчёвывающая прекраснодушие. Литературное прекраснодушие в особенности. Все должно быть страшно и пошло. Как тюрьма. И может быть, литературное прекраснодушие – это самообман, искажение реальности, а чернуха и есть ее реальное лицо. Тупая, самодовольная харя.






Вопросы
*
Вывалить всю правду о этом мире в «свободный доступ»!
Думаешь, это возможно?
Думаешь, это что-то изменит?
Думаешь, мир это переживёт?
Все возможно.
*
Все те «чеховские вопросы»... Возможен ли их перенос на современную жизнь? Вряд ли. Это отдаёт академизмом школьного литературоведения.
Литмир рассыпался. Ни литературы, ни читателей в прежнем качестве.
Кто бы мог подумать!
*
Нужно постоянно заниматься всеми этими вопросами, прояснять их.
На что-то особенное в этом прояснении надеяться, впрочем, нельзя.
Но работать надо. Куда деваться! В этом смысл авторского существования.
*
В своё время что-то написал. Простодушно-авторски. Дальнейшему мешали всегда вопросы. Зачем? Как так?
Много ответов. Один – из них - «тащить» мир. И, одновременно,  держать оборону.
Но все это уже не простодушно, а усложнённо.
*
«Литературные» рассказы. И Чехов, и Бунин, и все остальные ни в чем не сомневались. Есть публика, есть писатель, есть рассказы. Чего проще!
А тут на каждом шагу сомнения! Зачем?
*
Есть и главный вопрос.
Он  возникает перед авторами неотвязней и чаще любого другого вопроса.
А зачем? Вот так просто! Пусть кто-то объяснит!
Зачем вся эта литература! Эти подробности чужой выдуманной жизни, эти малодостоверные психологические выкладки, как бы объясняющие сложные отношения между людьми, эти разговоры, эти страсти и драмы...
Эти просиживания днями и ночами над вымучиванием  словесного  изображения человеческого мира!
И речь  не идёт о литературном ширпотребе. С этим «творчеством» всё более-менее понятно:
На него есть спрос, естественно, будет и предложение. Вот и корпят! Им не до вопросов  «а зачем?»
«А зачем на фабрике люди работают?»
«Надо!»
Но есть же какая-никакая уважаемая, достойная литература!
Литература, очищенная от потребительского, утилитарного  отношения, свободная от обслуживания потребности народонаселения в книжной продукции.
А она зачем? Всё-таки!
Вразумительного, убедительного, приемлемого ответа на вопрос ещё не придумали.
*
Они будут писать, живописать, снимать, ваять… Потому что есть такие профессии. Ни почему больше. Потому что это их социальная ниша. Общество, жизнь создали, допустили существование таких профессий.
Музыкальное объяснение. Бетховен: «Почему я пишу? То, что в сердце должно обнаружиться, и поэтому я пишу». Рахманинов: «Сочинять музыку – неотъемлемая часть моего существования…»
Может быть, писание – это тоже что-то вроде сочинения музыки. По крайней мере, здесь много от музыки. Идея, несколько первоначальных фраз. Разработка, отбор, работа на подсознании…
Главное – нет или почти нет анализа. У композитора ведь не спрашивают, почему он написал ту или иную мелодию. Так захотелось, так чувствовалось, такая возникла потребность.
На определённой стадии работы появляется какая-то логика, которая помогает все довести до конца, то, что нужно оставить, лишнее убрать…
Движение от чистой эмоции. Возникает ощущение, которое находит своё выражение в нескольких фразах. Иногда эти фразы доводятся до чего-то законченного, оформленного, иногда нет. Несколько фраз, несколько образов, их взаимодействие… И нечто, что за словами, поступками. То, что является самым главным в музыке, в литературе.






Люди без литературы
*
Люди без литературы. Живут без помощи литературы. Не прибегая к ее помощи.
Не держат ее внутри. Не наполняют себя ею. Обходятся...
*
Они  не интересуются книгами. Значит, не интересуются вопросами понимания. Всего подряд – людей, политики, времени, природы, мира в целом...
Эта мысль удивляет своей простотой. Они все проходят мимо «Библиофила»!
Ужин, телевизор, что-то еще в том же роде... Еще, конечно, дети. С ними не до книг – это известное дело.
И все же... они не интересуются книгами! Книжной премудростью, мыслями людей живших до них...
Им не с чем сравнивать. Они не встречаются в веках. Мыслями.
*
Они совсем не думают о литературе и других отвлечённых от повседневности вещах. Это как бы и странно было бы. Они не видят в этом смысла и не ищут его. Как-то обходятся.
А погружённость в эти предметы разных-всяких авторов... Не есть ли в этом что-то вроде наваждения? Которым авторы морочат и себя самих и читателей.
И при этом будто ищут что-то. То, чего не теряли. То, чего, может быть, и нет на свете.
Люди придумывают себе смешные и непонятные большинству здравомыслящих граждан занятия, как бы отрывающие их от сугубой повседневности. Все эти увлечения мистикой, эзотерикой, оккультными науками, астрологией... Литературой!
В самом деле! Как может жизнь ограничиваться такой примитивной, грубой видимостью этого мира, который открывается, может быть, с балкона какой-нибудь серой панельной пятиэтажки! О таком мире и сказать нечего. Это же с тоски умереть можно!






О прозе
*
Им надоела серьёзная, с философией, психологией, многоуровневая, глубокомысленная проза. Считают, что если сейчас и возможно что-то в литературе, так это нечто с основным упором на «художественные» достоинств - на языковое мастерство, на словесные изыски, словесную эквилибристику, выкрутасы, небывалости…
Они считают, что после классики всё с претензией на «шибко умное», с покушением на большой стиль, провидческое, якобы открывающее новые невиданные горизонты человечеству и т.д. должно восприниматься, как воспринимаются лже-Мессии.
И не берут на себя такое.
И.Х. уже побывал на планете Земля и в ближайшее время возвращаться не намерен.
Вот и у них к литературной реальности такое же отношение. Не безосновательное, надо сказать.
Они верят в классику! Верят в то, что всё самое главное о этом мире уже однажды было сказано классиками. Раз и навсегда. А до второго пришествия человечество не скоро еще доживёт.
Они считают, что о достоинствах прозы можно и нужно судить только с «художественной», словеснической точки зрения. А умности пусть остаются неуёмным полусумасшедшим маргиналам, алхимикам от литературы, кующим свои сомнительные тексты в своих мрачных углах тёмными  ночами.
*
Чехов не мудрствовал, не изобретал что-то невиданное, какую-то необыкновенную прозу. Писал себе рассказы. По формальным признакам – ничего особенного. Занимался больше тем «что», а не «как».
У него были, конечно, представления, как надо писать. Он иногда их высказывал  начинающим авторам. Но это были самые элементарные вещи.
Но вот литература въехала в ХХ век. И что мы видим? Какие совершенно замечательные прозаические изыски!
Шкловский, Розанов, Катаев, Бабель, Платонов...
И вообще что-то особенное - проза поэтов: МЦ, ОМ, БП.
Не потерялись в ХХ веке и те, кто писал более-менее традиционную прозу: Бунин, Паустовский, Грин, Гайдар, Шолохов, Шукшин...
Из нерусских – Томас Манн, Кавабата, Акутагава.
Это как бы личный список пристрастий. И наверняка это и не все, достойные упоминания авторы. Кто-то назовёт еще пару десятков.
Но это уже, как говорится, в  другой жизни.
Как-то больше уже не прибавляется. Не вмещаются. Наверное это объяснимо с помощью психологической науки.
Но ведь и того что есть, с чем довелось встретиться, достаточно для того, чтобы пожизненно находить утешение в литературе.
*
Одно, другое... Из написанного... Что-то традиционное, рядовое, не за что зацепиться...
Что написал, то написал. То, на что оказался способным.
И при этом существует на свете «Египетская марка»! Что-то немыслимое! Можно сказать – некий ориентир, один из ориентиров в представлениях о прозе.
Но конечно, не может быть и речи, чтобы следовать этому ориентиру. Равно как и всем другим таким же ориентирам.
Просто знаешь, что они существуют. В качестве демонстрации возможностей прозы.
И только чтобы не изводить себя унылыми образцами ширпотреба.
*
ВК учит:
«В прозе Пушкина, Толстого, Бунина из действия возникает изображение, здесь мастерство самого высокого класса.  Найдёшь этот секрет, и проза становится лёгкой, окрылённой…»
Будто бы! Будто ищешь какие-то там секреты! Глупости! Думаешь совсем о других вещах.
*
Миражи невиданной, чудесной прозы. Именно – миражи! Потому, что никто не может сказать, что это такое – такая проза.
Кто в таких вопросах способен разобраться! Думается, что ни молодые авторы, ни старослужащие не могут уверенно о себе такого заявить.
И можно ли в этом досконально разобраться!
Глупости, издающиеся всегда по импортной методе с нахально громкими названиями, например – «как стать успешным писателем», не в счёт.
Это к тому, что литература устроена не так, как обычно кажется молодому автору, только начинающему приобщаться в литературному труду. Он это сразу поймёт, как только попробует сам что-то сотворить.
Миражи, именно миражи - манящие, дразнящие, такие, кажется, близкие, но недоступные!
Ну да, конечно. Может быть, миражи, но не мифы!
Главное, что заманивало всегда молодых авторов в это «миражное» дело, привязывало к авторским занятиям, - это те чудеса словесности, которые открывались при чтении книг некоторых прежде живших авторов. У каждого, конечно, свой список избранных имён. Их, слава Богу, за историю человечества набирается достаточно много.
И речь, само собой, не идёт о копировании чужих приёмов, о слепом подражании кумирам прошлого. Тут другое. Любимые авторы будто приоткрывают завесу тайны этого занятия, всё ведь так очевидно, зримо, наглядно... Казалось бы! Вот это и есть те самые миражи - «миражи прозы».
*
Всё в этой «миражной» прозе должно быть как-то небывало. И она должна внутренне оправдываться. И она не должна быть от бессилия перед прозой старой.
Хотя как сказать… Бессилие бессилию рознь. Можно называть бессилием нежелание той «водевильной» литературы, той фабрики ширпотреба, которая дымила своими трубами прежде и продолжает коптить небо и сейчас.
Впрочем, наверняка, если решишь, что окончательно что-то в этом смысле понял, так пустота вокруг будто увеличится. Это будет пустота поствмодернистская.
С пониманием тоже ведь осторожно надо быть.
*
«шаркающей кавалерийской походкой...» и пр. То, что никогда не привлекало. Что-то все же сугубо беллетристическое. Недаром М.А. был таким целеустремлённым.
Словесные находки... Это и ВК, и Олеша... Тоже не казалось чем-то обязательным.
С ними не споришь, не пытаешься что-то доказать. И всё же...
И они все не смогут никогда сдвинуть с упёртости в своеобразие собственных представлений, согласно которым всё должно быть ориентировано на  посконную повседневность, привязано к ней. Умение вытягивать из повседневных ощущений, разговоров, мыслей асфальтовых людей проблесковое понимание того положения, в котором оказались люди в этой жизни. Сейчас, раньше, всегда.
В этом мало кто преуспел. Избранные авторы. ВК, ТМ, АР, КЯ...
*
«Среднехудожественная проза».
Есть же, в самом деле «высокохудожественная» проза! Не говоря уже о «малохудожественной»!
*
Достоинство прозы. Это тоже надо понимать. Благородство прозы.
Первое, что приходит в голову, - Иван Бунин.
Экономия слов. Даже ради эксперимента – не болтать! Скучно!.
*
«Трехэтажность», многоуровневость, многослойность прозаических текстов... Это не придумать, не изобрести сознательно. Это возможно, если в работе отдаёшься в распоряжение чему-то глубоко внутреннему. Наверное всё-таки, подсознанию, хотя чувствуешь в этом слове некоторую условность и поэтому какой-то подвох!
Это что-то внутреннее, пусть и подсознание, уводит, увлекает автора Бог знает куда.
Иногда из этого получается что-то интересное.
*
Начинаешь догадываться о причинах популярности среди некоторых авторов эпопейных жанра.
В эпопею, как войдёшь, так там можно и оставаться годами. И с персонажами сживаешься, и их продолжать более просто в фабульном времени и пространстве.
Персонажи - как театральная труппа, с которой можно разыгрывать новые пьесы по мере надобности.
Главное, чтобы пьесы были «жизненные», то есть, чтобы в них всё было так, как бывает в жизни.
Встретились, поженились, дети, школа, институт, встретились, поженились, поехали на БАМ, дети, школа...
И так далее. Из поколения в поколение.
*
Лев Николаевич, другие романисты 19 века...
Они занимались воспроизведением как бы широкополосной многоуровневой, многокомпонентной модели реальности. Если можно так сказать о таком типе писаний.
В больших вещах у них было не рассказывание какой-то линейной законченной, уже заранее известной автору истории, а воспроизведение как бы подлинной реальности, в которой всё ещё  находится только в становлении, о которой ещё ничего неизвестно, которая выстраивается, изменяется, вырастает на глазах читателя. Как и что-то в настоящей жизни, романные события читатель должен прожить вместе с персонажами.
И авторы, бывает, в процессе работы сами не знают, чем закончится их эпический опус. Сама книжная реальность начинает строить саму себя, персонажи живут, руководствуясь своей суверенной логикой, которую автор не всегда умеет преодолеть.
*
Нельзя повторяться. Нельзя повторить весь 19 век. Нельзя просто так написать роман. Потому что есть Л.Н., ФМ, И.С. Чтобы написать роман должно ого-го! что такое произойти.

А вот не роман - большой рассказ «Степь». И тоже что-то уже нельзя. Пропахано уже в этом месте. Чужая вотчина. Но это не внушает уныния, нет. Наоборот душа радуется оттого, что это произошло – пусть и однажды – в этом мире.
*
«Как можно что-то написать, заранее зная, что это будет! Уму непостижимо!»
*
- Длинные, бестолковые диалоги!
- И что?
- Ты хочешь, чтобы всё это читали?
- А ты хочешь меня обидеть?
- Нет, но как-то возникают некоторые сомнения... Вспоминается  известный минималист Олеша, который справедливо писал, что тексты должны быть «одноприсестные» - для современных читателей и современного образа жизни.
*
- Когда б вы знали из какого бреда растёт… вырастает всё в прозе!
- И что, тоже «не ведая стыда»?
- Нет, иногда совестно.
*
Бормотальная проза. Это немного похоже на «беспорядочные» пьесы Шуберта, Шумана, Листа...
Просто говорят музыкой, рассказывают, бормочут почти ни о чем. Что-то лирическое, романтическое... Настроение, интонация, неясные ассоциации...
«Лирический стозвон».
*
Проза. Беззащитная. Если её, конечно, не пытаться затемнять поэтическими изысками.
*
На беллетристику жаль времени. И всегда так было. Это отпадает. По-всякому.  Что остается? Миражи. Прозы. Настоящей литературы. Возможность ее предполагаешь. Напрягшись. Преодолевая, обманывая пустоту. Ту, что внутри. Но беллетристика не может заполнить пустоту». \Сон
*
Роман. Болтливый, как уличная сумасшедшая старуха.






Мера условности
*
Автор и реальность. Тема философского трактата.
Как ощутимо некое противоречие, контраст, ступенька, сбой при столкновении с реальными людьми событиями, реальными предметами...
*
Смысл прослеживается пунктиром. Не все слова, как это бывает в бразильских сериалах, нужно воспроизводить, чтобы понять смысл.
«Пунктирный смысл».
В сериалах нужно занять побольше времени. Его наполняют разговорной жвачкой, почти не несущей смысл.
*
Условность в литературе, в кино, в театре...
Иногда это как впервые обнаруживаешь
Вопиющая условность, возмутительная!
Об этом многозаходно и не раз писалось.
Из целостного, первозданно нетронутого человеческого материала берут только то, что могут. Иногда только то, что может позабавить. Или мелодраматические моменты. То, что потребляется публикой.
Сладкие сказочки. Конечно, это способ прятаться от самих себя и от своей жизни – в жизнь чужую, красивую, изящную, удачливую... Успешную! - есть такое противное слово.
С этим ничего не сделать. Может быть, и не надо ничего делать.
Что-то романтическое, умеренно драматическое или, по авторской самонадеянности и глупости, - претензии на натурализм и что-то совсем уж трагическое... В этом всегда - что-то напрасное. Близко не подступившее к реальности в её полноте.
И только авторское бессилие заставляет роптать и пытаться вообразить что-то иное.








О поэтическом смысле
*
«...профиль, кем-то обведённый...»
Кажется, им свыше дано разрешение на некоторые неточности, шероховатости смысла... А иначе они продолжали бы работу над текстом.
Кажется, что у поэзии есть своя небесная канцелярия. Что-то вроде департамента по делам поэзии при... Уж не сформулировать при чём. Здесь есть своя бюрократическая структура, которая отслеживает поэтический бумагооборот. Секретари, столоначальники, цензоры, ведущие специалисты...
Кто-то из них и даёт поблажку.
Чтобы не сорвать план по выпуску поэтической продукции.
*
«...Как журавлиный клин – в чужие рубежи...»
Это слово «рубежи». Оно понимается как следует, несмотря на то, что в обычной речи слово «рубежи» используется в другом контексте. Рубеж – граница, линия, разделяющая что-то. Можно говорить «переехать за рубеж», «на рубеже веков». То есть это что-то линейное, одномерное, куда нельзя вместиться. Тем не менее к ОМ никто не придирается в связи с этим.
Это поэтическое размывание, сближение смыслов... Слова используются с некоторой приблизительностью. Ассоциативные связи между понятиями позволяют поэтический смысл накидывать как сеть на предмет изображения. И в этом даже усматривается какая-то поэтическая доблесть. Отсюда начинаются «тёмные» стихи того же ОМ. Ассоциативные связи настолько отдалённые и тонкие, что диву даёшься, когда стиховеды извлекают понимание из этих стихотворных текстов.
*
«...и мнёт ковыль...»
Сознание автора парит в четверти метра над землёй, а не ступает. Сверхлёгкая поступь. Неосновательная. Не мнущая ковыль. Образы лёгкие, растворяющиеся как туман при попытках их схватить и «привести в стойло» здравомыслия, ясности, ощутимости.
Может быть поэтам другими быть нельзя?






Литературные типы
*
Во Франции XIX века не было и не могло быть чего-то похожего на наших бесконечных, сменяющих друг друга Онегиных, Базаровых, Чацких и пр. лишних и полулишних людей.
Во Франции другого сорта герои. Ни одного и близко похожего нет! Ни у  Гюго, ни у Флобера и пр. Они им без надобности.
И если есть в литературных героях что-то хорошее, что-то положительное, то это за счёт их индивидуальных, личных качеств, а не «под идею», не от общественной потребности.
Однако... Не глядим ли мы на наши типы глазами критиков и прочих истолкователей, теоретиков магистрального пути развития литературы, больше всего ценящих преемственность, логику общего движения.
Во Франции, не похоже, чтобы стремились рассуждать подобным образом. Хотя кто их знает!
*
Ф.М. придумал «карамазовскую силу». «Смердяковщину», кажется, не успел. За него литературоведы постарались.
Повывелись во времена Ф.М. «лишние люди». Но «обломовщина», кажется, еще процветала.
В начале 20 века появились «мелкие бесы».






На пенсии
В слегка напряжённом от раздражения утреннем ноябрьском, сыром, с дожде-снегом мраке... Когда еще все книги в этом городе спят в тепле и тишине на пыльных полках, кому-то вдруг понадобилось делать дежурным по книжной армии этот увесистый том голубого СС Чехова.
Что-то начинаешь кому-то растолковывать  про интонации в книгах у разных авторов.
А литература... Она напоминает старушку, которая уже давно на пенсии. Литературная старушка на заслуженном отдыхе. Прошло её время. Ей некуда спешить. Она еще может подремать в это мрачное осеннее утро. Тем более, было бы из-за чего беспокоиться! Какой-то безвестный авторишка! Что-то там рассуждает о вещах, в которых почти ничего не смыслит.
Литература еще дремлет. Снится ей славное прошлое. Давно умершие авторы. Какие гиганты состояли при ней когда-то! Можно только грустно вздохнуть.
Наверное средство Макропулоса закончилось, а рецепт его потерян.
И теперь весь мир брошен на произвол судьбы. Помощи и пользы и раньше немного было, но все же... А нынче и подавно. Почётная пенсия. Но что ей до этого почёта! В ее вечно полусонной прострации.
«Ась!»


«Продажная» литература
*
«Вообще беллетристику не читаю!» - гордое заявление.
А ФМ, а ЛН? Для высоких образцов  беллетристики делается исключение? Вряд ли.
Заметка в Интернете. «Тиражи книг и умеренная тупость бестселлеров».
Там, конечно, все больше о продаваемости книг, а не о разнице между прозой и беллетристикой.
Автор заметки под ником Мент:
«...рассуждения о безднах бытия и сознания на фиг основной массе не сдались. А что сдалось?»
«А ещё, и здесь принципиальное отличие книг от шаурмы и газонокосилок – для продажи литературы нужно постоянное присутствие имени автора или названия его произведения в ментальном культурном пространстве. И тут простой рекламы недостаточно. Тут надо вклиниться в информционно-интеллегентскую тусовку и зарекомендовать себя.
Недостаточно просто лезть везде с рекламными предложениями – ну прочтите меня, я умный и тонкий, вам будет интересно. Хотя иногда и реклама на ТВ, и банеры в метро в десятки раз повышают тиражи. Тут главное такое мягкое присутствие – когда в интеллектуальной среде из уст в уста, из статьи в статью ненавязчиво так и интеллигентно передаётся: «Вы не читали Мулькина-Паразитского? Как же? Это новое слово! Это неприлично не читать такого автора!»
Такой тихой сапой въехал в мировую литературу Коэльо с его странными и туповатыми притчами. Такое дитя сначала явного, а потом и неявного пиара – Борис Акунин».

Реклама! Без которой и читать никто не будет! Что же это за литература! Если её нужно пропихивать рекламой! Как «Орбит» или «Сникерс»! Да не пошли бы они! С такой литературой.
Вот то-то и оно! С такими рассуждениями, конечно, далеко не уйдёшь.
Зато при своём! Как Атос.
*
Разочарование в литературе? Можно и так это сказать.
Её беспомощность. При том, что претензий у неё выше крыши. И важничающие авторы. Были бы скромнее перед лицом этого мира, этой жизни! Перед космосом, вечностью, бесконечностью! Куда там! Мнят о себе! Создатели!
И замешанность на деньгах. Зажатость между желанием сказать что-то в высшей мере и необходимостью говорить то, за что платят деньги.
И еще шуты, обслуживающий персонал.







Натурализм
Нельзя оскорблять искусство натурализмом. Натурализм – вообще что-то бессмысленное. Сам по себе он не нужен. Не нужен как кусок реальности, вырванный из реальности. Не нужен натурализм  и искусству. Оно не для того придумано людьми. Хочешь натуральной реальности – иди на улицу. Наоборот, реальность нуждается в облагораживании, очеловечивании, нуждается в том, чтобы саму реальность поднимали до чего-то идеального.


Литература в новые времена
*
Современную литературу совсем не чувствуешь. Будто её вообще не стало. Будто люди вообще перестали интересоваться этим способом сохранения себя во времени. Не интересно вдруг сделалось. Побаловались – хватит!
На самом деле «писменников» очень много. Но ни за что не можешь внушить себе, что эта масса авторов с их бесчисленными текстами – это и есть та самая русская литература. С её славными именами, с её легендарным прошлым!
Человечество разочаровалось в литературе. Не верит авторам, их мудрым мыслям... Без этой веры и литературы не может быть.
*
Такое впечатление, что вся литература – религиозная, философская, эстетическая, культурологическая, не говоря уже о беллетристической, короче, вся замешанная на схоластике литература – устарела безнадёжно в свете новых веяний. Мир научился не учитывать, обходить, игнорировать  все эти  изобретенные людьми усложнённые схоластическими мифами варианты миропонимания.
Эти  умности и прежде не спасали человечество, а теперь и подавно просятся в архив.
Появились такие грубые, но эффективные инструменты для манипуляции сознанием людей, что всякие там традиционные тонкие штучки почти обессмыслились.
Кто-то, правда, еще пытается делать вид, а может быть, в самом деле не замечает, что наступили новые времена.
*
Уныло ничего не происходит в литературной сфере, так сказать. Ни имён, ни значительных вещей.
Несколько более-менее известных имён. Больше никого не знаешь.
И есть ещё мерзопакостные либерасты.
Но тут политика. Что бы и как бы они ни написали, читать их омерзительно. Из всех щелей, из каждой строчки, каждого слова лезет их либерастская слизь.
Вот и получается - не о чём говорить.
Как это ни грустно.
И как это ни говорит о конце времён вообще.
Вдруг уже понимаешь, что никакие книжки не помогут человечеству. Эта попытка – улучшить нравы жителей Земли с помощью литературы – провалилась.
*
Современная музыка, современная литература. Может быть, они отражаются друг в друге как в зеркале. И о состоянии литературы можно судить по состоянию музыки. Последнее проще и быстрее. Что-то стоящее открывается сразу, не надо тратить много времени на то, чтобы одолеть какой-нибудь опус. Всё видно, вернее слышно, даже по небольшому кусочку музыкального текста.
Впрочем, наверное и о литературном тексте можно судить по небольшому отрывку. Так и делаешь.
И вот... Ни музыки, ни литературы!
Может быть, время пришло?
Или ещё не пришло?
*
Старое.
Сборник «Антология литературного авангарда ХХ века». «LOCUS SOLUS». «Амфора»,С-Л, 2006.
Морис Бланшо, 117: «Обычно так вежливо и изъясняются, когда умирает какой-нибудь писатель: смолк голос, мысль рассеялась. Какое же настанет безмолвие, когда уже никто больше не заговорит столь импозантным образом – речью произведения в сопровождении ропота его репутации».

В целом, конечно, что-то невероятно чуждое. Они предполагают это к прочтению. Кем?

Постепенно из литературы отсеивались и наверное окончательно отсеялись все значительные умы. Нет никого уже в литературе, кого можно было бы поставить рядом, сравнить с великими тенями прошлого. Гиганты духа, мысли, чувства, веры... уже не поддаются иллюзии нужности литературной деятельности, очень уж это неэффективное приложение человеческих сил. Отсюда и результат – «безмолвие».
*
Проверка «Нового мира». Давненько не брал в руки.
Необязательные стихи Д.Б. Гонит его профессия. Надо печататься. Но читать невозможно. За всей этой как бы лирикой проглядывают его политические мерзости. Как он вовремя не понял, что так нельзя в России, в русской литературе!
Ну ладно! Будем жить дальше. И без «Нового мира».
*
- Пелевин, Сорокин, Быков... Что-то их объединяет в восприятии. В них отражается наше подлое время. Они идут навстречу этому, не сопротивляясь. С каким-то любопытством и сатанинским легкомыслием.
- Ещё Виктора Ерофеева забыл.
- Ну да.
- А вообще, ругаться нехорошо. Пусть себе!
- Пусть.
*
Убеждаешься ещё и в том, что у литературы не стало «смотрящих». Некого, оказалось, признать за такового.

«Трава забвения». Всего-то сто лет прошло. И осталась одна Ю.М.

«Я был поражён, что этот самый Бунин, счастливчик и баловень судьбы – как мне тогда казалось, – так глубоко не удовлетворён своим положением в литературе, вернее – своим положением среди современных ему писателей.
В самом деле: широкому кругу читателей он был мало заметен среди шумной толпы – как он с горечью выразился – «литературного базара». Его затмевали звезды первой величины, чьи имена были на устах у всех: Короленко, Куприн, Горький, Леонид Андреев, Мережковский, Фёдор Сологуб – и множество других «властителей дум».
Он не был властителем дум.
В поэзии царили Александр Блок, Бальмонт, Брюсов, Зинаида Гиппиус, Гумилев, Ахматова, наконец – хотели этого или не хотели – Игорь Северянин, чьё имя знали не только все гимназисты, студенты, курсистки, молодые офицеры, но даже многие приказчики, фельдшерицы, коммивояжёры, юнкера, не имевшие в то же время понятия, что существует такой русский писатель: Иван Букин».

ВК (или И.Б?) не упомянул МЦ, ОМ, БП.
А прозаики! Шолохов, Платонов, Шукшин, Паустовский, Леонов...
Какое количество первоклассных имён!
И вот повывелись.
И это не преувеличение. Это не то, что было в прежние времена, когда культурная среда жаловалась на упадок словесности. А ведь жаловались на это всегда! И при Пушкине, и при Чехове с Толстым.
Нет, теперь это что-то окончательно другое. Какая-то литературная пустыня!
При том, что, судя по книжным магазинам, авторы не переводятся.






Лирическое миропонимание
Прилепин защищает в статье какого-то арестованного губернатора. Высказывается. Но не просто так, а в литературной, художественной манере. Рисует эмоционально-психологический образ. Лирически защищает. Ипрессионистически.
Наверное юридически выверенными словами, понятиями, аргументами ему трудно что-то поведать.
Так ему «каэтся».
Это похоже на речи адвокатов перед присяжными в каких-то американских юридических фильмах.


Литература о войне
Вот, где не игра. Вот, где жизнь, подлинный ужас этой жизни пытаются передать! Это не беллетристика, не «бормотальная проза»…
Другого способа рассказать о том, что прошло перед их глазами, прокатило через них, кроме литературы, не находится. Война сломала их жизнь. Они уже не способны психологически вернуться к сознанию обывателя, что-то там пописывать, баловаться литературкой. У них миссия поведать, попробовать, по крайней мере, о этой стороне жизни. Рассказать об этом за миллионы тех, кто уже никогда не сможет этого сделать. Рассказать о этом опыте земной жизни человечества.


Перемены
Как после 17-го  удалось всё переменить в России!
Маяковский  после 17-го сильно изменился. «У меня растут года…»
В то же время Ахматова, Мандельштам, Цветаева... Они будто не переменились. Вместе со всей Россией. Остались при своём.
От чего это зависит?
А вот уже наше время. Евтушенко, Рождественский, Вознесенский... Жили-жили в ногу со временем, и ничего или почти ничего. На глазах тают, как старые сугробы весной.
Не хочется быть несправедливым. И жалко их.
Их будто кто-то обманул. Пообещал что-то несбыточное.


Заметка
*
Старая тетрадь:
14086. «Толстовской выделки роман... Но для начала надо ещё быть наследником и хранителем каких-то ценностей».
О ком это?
Скорее всего о совписовских изделиях.
Авторы совписовской эпохи были вынуждены оставаться всю жизнь  в определённых властью рамках понимания.
Вместо понимания жизни в её полном, ничем не ограниченном естестве им давались идеологически выверенные схемы, которым они должны были следовать.
В какой-то мере они обслуживали идеологию. Чаще всего абсолютно искренне. Но это рамочное творчество, конечно, не помогало осуществлению того, на что могла быть способна литература.
И, конечно, весь ужас состоял в том, что оценка качества литературных произведений отдавалась на откуп партийным чиновникам, «поставленным» на культуру.
Это всё известные, довольно тоскливые  вещи.
Самые большие величины ХХ века. Кто-то, конечно,  сумел остаться вне этих регламентирующих рамок.
Шолохов. Он начинал в 20-х годы, когда ещё гайки не были закручены.
То же и Булгаков. А «Мастер...» вообще писался бесцензурно.
Платонов! У него опять-таки многое из написанного – «в стол».
Солженицын. Тот написал подпольную книгу. Но его специфическая внутренняя направленность на отрицание грандиозного по свершениям периода российской истории, его непонимание происходившего на его глазах  не дали ему стать  вровень с гигантами русской словесности.
А все остальные, писавшие в России... Они, в общем-то, что-то пытались понимать в тех условиях, в которых им довелось жить. У них было самое трудное положение. Ругаться они не могли, так как считали, что «идея верная». Но и не замечать вопиющие мерзости также не имели права. И, в конце концов, не знали, что со своим пониманием делать.
Те, что эмигрировали, почему-то тоже не смогли ничего выдающегося написать. Хотя им-то никто не мешал! Будто изнутри они были всё так же несвободны, как и до эмиграции.
А может быть, это общемировая тенденция, связанная с деградацией литературы как культурного явления?
Военная проза. Бондарев, Кондратьев, Быков... Война расковала сознание. Они порой доходили до глубокого понимания.
Но тут важно то, какие кто делает выводы в отношении понятого.
Главное в русской литературе всегда было и есть  это то, что нельзя отказываться от  России. Нельзя её закапывать.
Как бы в разные периоды это ни казалось очевидным, Россия никогда не была безнадёжно больной.
Либерасты это не понимают и не принимают, хоть тресни.
Но их не жалеешь, а вот совписовских авторов жалко. С их искренностью, с их добросовестностью, с их простодушным желанием освятить своим творчеством доставшуюся им эпоху.
*
Всё-таки не договорил.
Не «осветил тему».
Есть продолжение в той же старой тетради. Другим номером.
14088. «Это скучно. О чем говорить в классической романной форме? Все уже переговорено. Мусор незначащих слов...»
Речь по-видимому шла о каком-то эпопейном «кирпиче», размером  с «Войну и мир».
Наследники русской классики. Как бы. «Толстовской выделки роман». Объём текста, многофигурность, исторический охват, грандиозность изображаемых событий...
Вместо князей и графов – секретари райкомов, генералы, передовые инженеры, председатели колхозов, знатные передовики производства...
И непременно – лирические моменты, нежные чувства, семейные отношения... Вплетающиеся  в эпопейное повествование. Всё как в жизни. Романы и должны быть такими.
Только вот это не Толстой и не Томас Манн. Почему-то.






Разговоры о литературе
*
«Романы надо вовремя писать. В определённом возрасте это занятие делается смешным».
*
«”Словесность” Бродского...  Может быть, она именно в этом смысле – фразистом. Задача – «как сказать?» По сути сказать что-то новое уже невозможно. Можно сказать “как?” И это всё».
*
- Можно ли испортить что-то из уже написанного?
- А есть ли что портить?
- Ну, допустим, что есть.
- Весь вопрос в том, имеет ли какое-то значение то, что происходит с тобой, в твоей жизни, к тому, что уже написано?
- Я об этом и говорю. Написанное... Это как вздох. Оно уже что-то отдельное. Того, кем это написано, уже нет. И всё же...
- И всё же ты сомневаешься?
- Сомневаюсь.
- Правильно сомневаешься. Спокойным быть нельзя. Можно всё испортить. Если, опять же, есть что портить.
*
«Ненужная, излишняя эмоциональная окраска каждой, даже пустяковой, фразы. Это странно. Это раздражает. Будто перерасход чего-то важного».
*
- Заниматься только подлинными чувствами – литературно малопроизводительно.
- А какими же ещё! Выдуманными?
- Но тут никакого автора не хватит!
- А работать по-другому – это все равно, что петь «под фанеру». Беречь себя.
- Бывает, бережёшь свидетельства подлинных чувств, опасаешься пускать их в словесность.
- Это уже проблемы совсем другого плана.
*
- Знакомить героев или нет? Такой сумасшедший вопрос.
- Сумасшедшего автора.
*
- Профессоры литературы и прочие. На что они нужны? Не от мира сего, неприспособленные к жизни... Интеллигенты! Гвоздя не забьют, раствор не замесят! Книжки пишут, которые кроме их брата профессора никто не читает. Исследуют что-то. Что там исследовать! Кому эти исследования нужны! Для чего государство их кормит!
- Для людского разнообразия. Для породы.
- Не могут же здесь быть какие-то высшие соображения! У рабоче-крестьянско-бизнесменовского государства!
*
«Где-то обрывается интерес к литературе. Из страха».
*
- Вот у тебя здесь: «Пиво и уколоться - это две большие разницы».
- Ну и что?
- Нельзя.
- Почему нельзя?
- Ни к чему. Нельзя пускать в литературную игру ничего, что бы не было сверхнеобходимо. Нельзя втаскивать в литературное баловство что-то нешуточное. У тебя это так… шутки-юмор. Нельзя! Воздержись. Играй с какими-то более безопасными вещами!
- Да что такого!
*
- То, что современные авторы (любые) не могут создать что-то долгоиграющее, может быть, это только что-то кажущееся. Мы живём в разреженной атмосфере чего-то несомненного. Каких-то более-менее значительных произведений так мало в этом почти безвоздушном пространстве внешней литературы. Их концентрация ощущается только ретроспективно. Время отсеивает всякую мелкоту, остаётся какой-то крупняк. Короче, рано еще судить современность.
- По нынешним временам это очень оптимистический взгляд.
*
- Одно трудолюбие. Только на нём далеко не уедешь. Никаких чудес. Может быть, их и нет в жизни?!
- Нет, конечно. А все литературные чудеса - они и есть литературные. Что с ними делать? Радоваться им в библиотеке? Только-то.
- А может быть, это как хорошо построенные дома и другие вещи. Они  составляют основу жизни. И без этого жизнь бы совсем развалилась?
*
- Попытки понимания чего-то общего в литературе. Понимание пути. Ни много ни мало! От чего литература ушла, к чему пришла... Хочется какого-то понимания. Чтобы не совсем вслепую.
*
Надеяться на художественные открытия в литературе? Это не понять. С чем это едят? Никто никогда ничего  в этом смысле не знает, пока это не произойдёт.
*
- Пустая она женщина!
- Нет, нельзя так писать! Не надо пускать случайности жизни в книги!
- Что там еще может быть, кроме случайностей жизни!
*
Кажется, только 20 веке стали так беззастенчиво приплетать к реальности что-то мистическое.

Обычных реалистических средств для выражения своих мыслей перестало хватать?

Традиционный реализм не допускал «сверхзнаний». Понятно же! - их нет ни у кого из смертных! А почему бы не выдумать их! С беллетристическими целями!

Это по аналогии со сходным явлением в кинематографе можно называть «жанровой» литературой.

Ещё совсем, кажется, недавно вопрос не стоял так дико.

Впрочем, о ком из этих «жанровиков» стоит всерьёз говорить!

Понятие «авторский труд» сделалось многозначней. Не все водящие пером по бумаге остались верны литературе как виду духовной деятельности. Большинство занимается Бог знает чем.
*
- Очевидно же! Литература, словесность... Совершенно неоглядные просторы не понятого, не открытого, не опробованного, скрытого, не объяснённого...
- И того, чего ещё ни у кого не было!
- Ну да. Это своего рода оптимизм. Есть над чем трудиться.
*
- Литература, от которой читатель остаётся довольным собой.
- Есть такая литература?
- А как же!
- И это точно литература?






Интерпретация
Интерпретационное преодоление сложностей жизни в этом мире.
Кто-то сказал: «Чехов ко всему относился с усмешкой».
Можно так же утверждать, что нет серьёзных вещей. Хотя с этим трудно согласиться.
А можно так: серьёзные вещи преодолеваются «юморным» к ним отношением.
Не «стилистические открытия» и прочее из литературоведческой кухни притягивают к Чехову, а что-то всё-таки «интерпретационное» по отношению к миру.
Кого будут помнить? Того, кто убедительно покажет как надо преодолевать эту жизнь.
Из прежде написанного.
«Да, надо утешать народ. Хотя бы даже и таким способом. Великие гуманисты - те, кто изобретают для человечества очередной выход из очередного тупика. Одно условие - выход должен быть «гуманистическим». Надо ввести награду, вроде Нобелевской премии, за поиски лазеек для гуманизма. Лазейки надо искать! Все понимают, что дело в интерпретировании. О мире нельзя однозначно сказать, что он плох или хорош. Но это все же периодически говорится людьми. При этом то, что мир плох, принимается без доказательств, а для утверждения, что мир хорош, нужно обоснование. Вот за новизну и качественность этого обоснования и надо награждать». («Авторы»).


О русской классике
*
«Русская классика описывает эти проблемы».
Что-то заинтересовало в этой услышанной на улице фразе, произнесённой молодым человеком. Что именно?
Необыденная точность формулировки.
Будто говорится не о литературе, а о компьютерной программе. 
Программа, логика, алгоритм...
Это похоже на рассуждения программиста.
Некая вынужденность в употреблении слов. Других нет. Или он их не знает. И надо как-то выразить мысль. С помощью подручных, знакомых слов.
Какие проблемы описывает классика – дослушать не удалось.
То ли язык формирует мировосприятие, то ли специфика мировосприятия влияет на язык.
Скорее всего, его программистские рассуждения показались бы наивными, самонадеянными, даже смешными.
Всё-таки это какая-то другая порода людей. Может быть, людей будущего, которые научатся не усложнять жизнь вещами, которые не поддаются логической интерпретации, которые нельзя формализовать и запрограммировать.
Они не ценят такие вещи, эта сфера бытия остаётся для них закрытой для понимания.
И невозможно их убедить в обратном. Зачем им весь этот «головняк»!
Может быть, зря беспокоимся? Может быть, каждому своё? Пусть живут в своём упрощённом мире!
Хотя есть сомнения в том, что это безобидные вещи. Ведь и они – эти бестрепетные программисты -  будут участвовать в строительстве будущего из настоящего. И что ещё там, в результате, будет построено – одному Богу известно.
*
Секрет этой лёгкости, необременённости, неорганизованности... Что это? Молодость? Литература?

Бунин оставил после себя слова. Одни только слова.
Мало ли кто оставляет слова!

«Всё время дожди. Кругом сосновые леса».

Может быть, это отголоски прежнего простодушного отношения к литературе - это замирание от слов, написанных когда-то.
Ничего не можешь с этим поделать - замирание! Не объяснимое, не анализируемое...
*
Жанровость и вытекающая из неё изобразительная условность как-то не приживаются в русской литературе. Она слишком серьёзна для этого. От неё всегда слишком много ждали. Она не может быть пустяком. Она не занимается условными сказочками как бы про нашу жизнь. Условность должна стать безусловностью для того, чтобы что-то стало русской литературой.
*
«Может быть, русские классики хоть чуть-чуть излечат от унылых литературоупаднических мыслей. Не полностью, чуть-чуть! Передастся от них их энтузиазм в отношении словесного творчества.
Передастся их неутраченное горение, их вера, как в свои творческие силы, так и в возможности отечественной литературы в целом.
А посему: перечитывайте классику! Находите в ней новое для себя, подпитывайтесь её неувядаемой молодостью!»





Не разрушать
У обычного творчества, совестливого, Богобоязненного, умного, мудрого есть сверхзадача и правила, не позволяющие переходить черту, не скатываться к «творческой» вседозволенности.
Остаётся только то, что не разрушает этот Божий мир.
Выдумать можно что угодно. И выдумывают! По разным соображениям. В основном потому, что профессия такая, и надо деньги зарабатывать, чтобы кормить семью.
И не думают, и не заботятся о том, что будет с человеком, с этим миром под воздействием такого «творчества».
А сверхзадача у настоящего творчества должна быть – сохранение прекрасного, чудоподобного мира, который дан человеку. И мир сохранить и самому сохраниться.
Не ломать, не разрушать, не портить, не ухудшать мир!
*
«Не разрушать». Это сложно. Это важно. С этим надо считаться во что бы то ни стало.
В конце концов, не разрушают же ничего романсы Рахманинова!






Сравнение
Почему-то захотелось посравнивать.
От Чехова у Жванецкого - бесконечное выдумывание юмористическо-сатирических ситуаций. В них всё вроде похоже на жизнь и, в то же время, абсолютная выдумка. Вариации на заданную тему – на тему  только слегка забавной, а по сути – грустной и мерзкой жизни.
Профессионалы! Кормятся со своих выдумок. Надо выдавать новые выдумки на гора. Смешить, пропесочивать сатирой... Раз за это платят.
И совсем другой подход:
«Тогда я начинаю понимать...» 
Ждут. Ждут этой самой «истомы», ждут «раската стихающего грома», ждут, пока не почудятся «и жалобы и стоны» «неузнанных и пленных голосов»...
Ждут понимания, за которым только и бывает что «просто продиктованные строчки ложатся в белоснежную тетрадь». Но никак не раньше всего этого. Ждут, пока стихи вырастут, «как жёлтый одуванчик у забора, как лопухи и лебеда».
Ожидание может длиться месяцы, годы... Как это было с Ахматовой, с Мандельштамом...
«Как и жить мне с этой обузой,
А еще называют Музой,
Говорят: «Ты с ней на лугу...»
Говорят: «Божественный лепет...»
Жёстче, чем лихорадка, оттреплет,
И опять весь год ни гугу».
Конечно, они не просто сидят и ждут, пока их озарит свыше! Идет внутренняя работа. Они живут смертной жизнью, читают книги, спорят, сплетничают, интригуют...
И что-то накапливают в себе... Потом это как-то к ним приходит. Будто действительно нисходит, озаряет...
Почему же у господ сатириков по-другому! Потому, что у них другая работа? Почти графоманская  - в сравнении с поэтической


Обыденность
*
Всегда хотелось, чтобы «литература начиналась тут же, не сходя с места, на улице, в быту…» Это общее, удобное желание и героев и авторов. С недоверием относишься к литературе, не имеющей ничего общего с реальностью «на каждый день». Желание притянуть словесность к самой что ни на есть обиходной реальности. А иначе зачем?
Это еще и на тему объяснений смысла дальнейшей работы именно для авторов, мягко говоря, не приобщённых к внешней литературе. И у которых в персонажах - «асфальтовый», «трамвайный» народец. Ни одного дипломата, генерала или академика.
В этом нарочитом следовании за реальностью «на каждый день» - высший безобманный принцип. Как бы. А иначе нечестно. Граничные условия не соблюдены.
*
Схоластика бытия. Ну, или быта.
Не вырваться из тесных рамок схоластических мыслей, схоластических рассуждений…
И ведь почти нарочно держишь себя в рамках обыденных, каждодневных, бесчудесных рассуждений. «Нельзя отправиться в Америку». Запрет на чудесные события. Люди только обедают и ходят по улицам. Все достаточно обыкновенно. Нечудесно.
Даже в выборе жанра жизни ты не волен. Нельзя. Запрет на детектив, мелодраму, лирическую комедию… Почти все запрещено. Все должно ухитриться и втиснуться между всеми «характерными» жанрами и чернухой. То, что как бы не запрещено – нечто похожее на «напряжённый иллюзионизм» той линии в русской литературе, что  проходит через значимые точки: А.С., ЛТ, АЧ, И.Б…
Напряжённые и тесные рамки бытовой, бытийной схоластики. Не можешь себе позволить ни шага за рамки этой добровольной тюрьмы.
Можно еще и Канта приплести к этим рассуждениям. «Долг», «категорический императив»… Существование в ввиду основополагающего условия: «все уже было, все уже придумано, мир неизменен, прогресса нет, вообще ничего нет. Кроме звёзд над головой и нашего долженствования. Вот и перебираешь каждый Божий день схоластические чётки одних и тех же мыслей, образов, представлений…
Схоластика бытия.






Автопортреты
Сначала пишешь как бы «от себя», а потом правишь написанное, притворяясь умным, мужественным, каким-то еще.
Сам собой вырисовывается образ автора.
Автопортрет в словесности.
Автор, конечно в своём произведении несколько приподнимает себя в сравнении с тем, какой он на самом деле. В книге он и остроумный, и находчивый, и высокодуховный, и трогательный...
Это что-то аналогичное автопортрету в изобразительном искусстве.
Не раз отмечено, что художники себя несколько приукрашивают, добавляют в своё изображение больше одухотворённости, мужественности, физической красивости и т.д.
Придумывает себя для публики.
А как иначе!


Библиотека
*
Это в публичной библиотеке их жизнь и слава приобретают такой потрёпанный вид.
*
Суета издания бумажных книг. Проталкивание своих опусов. Желание понравиться читателям.
Надо обязательно считать себя достойными что-то внушать публике.
А ведь самое достойное – это нечто постмортное. Обнаруженное и напечатанное. Так, чтобы вообще без суеты. Тогда уж точно автора нельзя будет ни в чём обвинить. Ни в корысти, ни в суетливом желании прославиться.
Авторы... Они столпились в библиотеке на книжных полках. Не продохнуть! Это довольно унизительно для них. Какая-нибудь Донцова подпирает собой ФМ.! Тут же Гребенщиков со своими козлиными песнями...
Не представить soi-m;me в таких условиях.
*
Из библиотеки.
Несколько часов, проведённых в книжном озере. Не скажешь даже – «море». Озерцо районной библиотеки. Но и то «нахлебался». Берегов и здесь, как в море, не видно. Сколько авторских душ вопиет, умоляет, как те аидовские души, вывести их из царства теней, актуализировать – прочитать, проникнуться их идеями, посочувствовать их мыслям… Это подавляет…
А потом у рынка встречаешь кавказцев, идущих домой, неся в пакетах свою какую-то специфическую снедь, громко о чем-то говорящих друг с другом. Они живут в простом мире. При всей хлопотливости их жизнь достаточно проста: деньги, еда, благосостояние семейства... Проста в сравнении с суетной неуспокоенностью «мыслительно-книжной» жизни, в которую только что окунулся. Мир, в котором всё помнится, где всё наработанное такой – книжной - жизнью никуда не уходит и, если превращается постепенно в «чернозём», то очень и очень медленно. Книги, книги… А в книгах все авторы, авторы… И каждый что-то говорит. О своём. И будто стоит неумолчный гул как на том же рынке с кавказцами.






Откровения
Существуют большие сомнения. Есть, конечно, и маленькие, но есть и главные, основные, серьёзные, непреодолимые...

Предполагаешь, что их можно было бы развеять какими-то открывшимися вдруг возможностями понимания. Что-то невиданное и неслыханное. Пронизывающее до самого дна пониманием. Да где ж такое взять! Это какое-то схоластическое праздномыслие – ждать чего-то подобного от литературы. В ней никогда не было ничего, что могло бы перевернуть жизнь людей с ног на голову. Или, наоборот, – с головы на ноги? За какие бы неохватные, эпопейные темы ни брался тот или иной автор!

И тем удивительней находить что-то поражающее воображение. Но это не то, что можно назвать «откровением»!

Есть какие-то совершенно особенные имена. И погружение в то, что они нам оставили после себя, иногда похоже на гипнотический транс. Понять рационально то, как это получается, невозможно. Что-то - поверх слов, разговоров, фабульных ходов, авторских суждений...

Всё это существует в виде букв, слов, предложений - как нечто более-менее материальное, зримое, ощутимое... Так существует мозг человека. Но никто не может сказать, как в этом материальном мозгу появляются нематериальные мысли.

И тут бы окончательно снять все претензии на откровизмы, которые предъявляешь к литературе! Понять окончательно, что литература только так и работает! Её работа тихая, незаметная, подспудная...

...

Волнами. Любовь и запахи. Неуловимо… Так улавливаешь и впечатления от текста. Пробежишься глазами по написанному, и как ветерок проснётся.
\Р.с.ан


Претерпевание
АА, ОМ, БП, МЦ... Их отношение к Советской власти... Наверное там всякого накопилось. Нелестного.
Но мерзко становится, когда за них всякие литературоведческие шавки начинают сводить счёты с Советской властью, выхватывая то одно, то другое из их мемуарного наследия. Они ведут себя как сторожевые псы.
«Лают псы до рвоты».
Для самих авторов это слишком мелко. Они живут в практической вечности. В веках. Перерастают любое время.
Время, власть... могут их обижать, их преследовать, портить им жизнь. О любом можно так сказать.
Но власть есть власть. В любые времена. В любом воплощении. Нельзя принимать правила игры тех, кто в данном конкретном времени осуществляет эту власть. Это просто люди. Понятия не имеющие о вечности. Хоть и относительной.
В общем-то власть в государстве это нечто безликое, существующее в виде некой тенденции. Можно сказать – «молох власти», «каток власти»...
А можно чувствовать и понимать гул огромной страны, в её движении по земной истории. И даже больше, чем земной. Можно чувствовать Россию, все её тысячелетия. И это чувство не даст опускаться до выяснения отношений с конкретной властью, с какими-то чиновниками, правителями, которые чем-то там в разное время командовали и командуют в стране.
Противны причитания обиженной творческой интеллигенции. Великим это как-то простительно. Но не их непрошеным защитникам.

Вот это, например:

«Так получилось, что встречи Ахматовой с Булгаковым часто были связаны с трагической судьбой поэта Осипа Мандельштама, погибшего в лагере. Анна Андреевна намеренно отразила эту связь и в стихотворении, посвящённом памяти Булгакова. Слова "Ты так сурово жил и до конца донёс великолепное презренье" восходят к мандельштамовскому переводу строк из 10-й песни "Ада" "Божественной комедии" (1307 — 1321) Данте Алигьери (1265 — 1321), помещённому в исследовании "Разговор о Данте" (1932 — 1933): "Как если бы уничижал ад великим презреньем". "Великолепным презреньем" наградил Булгаков ад советской жизни, в котором ему, как и Ахматова, пришлось пребывать до самой смерти».

«Ад советской жизни»! – ни больше ни меньше! Что они могут знать об аде!
Отделяя Ахматову, МЦ, ОМ от страны, от её истории, подвешивая их в пустоте антисоветских взглядов, они делают ничтожными и их жизнь, и их литературу.

Вот и Кушнер о том же:

«Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять.
Будто можно те на эти,
Как на рынке, поменять.

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; я в пять лет
Должен был от скарлатины
Умереть, живи в невинный
Век, в котором горя нет.

Ты себя в счастливцы прочишь,
А при Грозном жить не хочешь?
Не мечтаешь о чуме
Флорентийской и проказе?
Хочешь ехать в первом классе,
А не в трюме, в полутьме?

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; обниму
Век мой, рок мой на прощанье.
Время — это испытанье.
Не завидуй никому.

Крепко тесное объятье.
Время — кожа, а не платье.
Глубока его печать.
Словно с пальцев отпечатки,
С нас — его черты и складки,
Приглядевшись, можно взять».

Известная проблема: как защитить Пушкина от пушкинистов и великих авторов от их литературоведческих интерпретаторов?
*
Ахматова.
«Я почти пятнадцать лет не писала стихов». С середины 20-х практически до 40 года».

Памяти М.А. Булгакова.
«Вот это я тебе, взамен могильных роз,
Взамен кадильного куренья;
Ты так сурово жил и до конца донёс
Великолепное презренье.
Ты пил вино, ты как никто шутил
И в душных стенах задыхался,
И гостью страшную ты сам к себе впустил
И с ней наедине остался...»

«Великолепное презренье»! Это она зря. Нехорошо. Думается, что всё не так.
Как-то по-другому претерпевают время.
Не то что снисходить... Может быть, отстраняться по возможности. Быть независимым...
Легко, конечно, сказать!
Ахматова, в общем-то, нашла, выстроила  какие-то более-менее приемлемые, не убийственные отношения ко временем. Посильно, конечно. В меру своих человеческих сил. И как-то сумела сохранить достоинство. Страдательное достоинство.


Стишки
Вирши на заказ. Только потому, что ты можешь складно сочинять рифмованные тексты. Вроде того, чем занимался Быков в «Огоньке». И ведь гордился собой!
Тут даже не фальшь, а просто что-то бессмысленное. Профанация поэтического труда.
Как есть актёры, которые способны сыграть что угодно. С одинаковым вдохновением и прочувствованностью будут изображать и негодяев и праведников. И быть довольными своим профессионализмом.
С актёрами всё так и должно быть, но лицедейство в литературе, всеядность автора, отсутствие ответственного отношения к миру вызывают отвращение.
Вернее, эта как бы безыдейность на самом деле просто идейность особого сорта. Идейность профанации, цинизма, небрезгливости, пошлости и т.п.
Литература - это не только мастерство в обращении со словом. Словесническое искусство – это только инструмент в авторской работе. А главное в ней всё-таки отношение к миру, к человеку в этом мире, вообще какие-то мировоззренческие вещи, которые позволяют правильно понимать реальность.
Литература не терпит цинизма, злодейства, равнодушия...
Те, кто кормится с этого словеснического занятия, должны об этом знать.
Здесь как с верой. Можно считать, что ты обойдёшься без веры, и ничего страшного с тобой не произойдёт. Так и есть – не произойдёт. И всё же вера даёт какое-то новое, более высокое качество прежнему человеку.
И в литературе, если хочешь ею заниматься, должно быть всё то же религиозное отношение к писаниям. То есть отношение к литературной работе как к чему-то закрытому, непостижимому, малообъяснимому, но требующему от автора подчинения её внутренним установлениям, принимаемым на веру.
Ещё людей, читателей можно обмануть, но не литературу в её высшем понимании. Можно сколько угодно быть мастером словесной эквилибристики, но если за душой ничего нет, то вся эта квазилитературная деятельность будет напрасной потерей времени.
В общем-то всё сводится к известной формуле про «гений и злодейство». Это серьёзнейшие вещи. У тех, кто  не понимает и не принимает этого, налицо очевидный авторский дефект. Ничего нельзя сделать с таким отношением. Только имитация, только внешний блеск - в лучшем случае, при наличии способностей. 


Мимо
*
То, мимо чего можно и нужно ходить мимо. Как раньше был список «отвратительного».
Правильно ли это? Брезгливо не замечать?
*
«Мимо». Возможно ли? Не есть ли это ошибочная, дефектная авторская позиция?
«Мимо» – это не «исключение» неугодного из подлунного мира, а игнорирование.
Выдумка! Гриновская!
Конечно, мы живём не в нашем мире. И если точнее: «Мы живем в их мире».
И никуда не деться. Не в сказке.
*
Не принимать что-то в расчёт. Что-то отвратительное, невыносимое, с чем, бывает, сталкиваешься по жизни.
Такое плохо применимое на практике жизненно-литературное правило.
Хотя бы не удваивать существование этого ещё и в литературе! Хватит того, что это есть в реальном мире.
Насколько это получится, конечно.
Пробуешь понять интерес к таким вещам у Ф.М.
Нагнетание, выпячивание всяких мерзостей – не иначе как для дополнительной драматизации...
Может быть, причина этого в том специфическом опыте, через который прошёл Ф.М. Этого опыта не было у его более благополучных современников - ни у Л.Н., ни у И.С.
Когда жизнь принуждает тесно соприкоснуться с такими вещами, они уже не кажутся чужими. Всё это принимаешь хотя бы потому, что уже запустил это в свою душу.
*
То, мимо чего прошёл в жизни.
Много чего набирается.
Не воспользовался одним, другим, третьим… Тем, что будто шло в руки.
Всё это приносилось в жертву… Нет, это слишком громко сказано. Всё оставлялось, забывалось, отодвигалось… Ради… Ради того, чтобы всегда и беспрепятственно иметь возможность неприкаянно бродить по улицам, и чтобы голову можно было легко или сравнительно легко освобождать от всего, что не относилось к писаниям.
Отсюда эта неосновательность почти во всём. И именно потому, что всегда надо легко всё забыть и ходить с опустевшей головой, по возможности необременённым, ну или выгадывать себе такие состояния время от времени.
Чтобы быть просто «никем под звёздным небом». Ни тем, ни другим, ни третьим… Никем. Только в этом качестве что-то случается понимать, чувствовать… Это авторское состояние.
Состояние отрешённости, неучастия, непривлечённости. Состояние отсутствия.
От всего отгородиться. «Для одиноких печальных прогулок». Вот как это еще называется.
*
Нельзя из ненависти писать. Самые скучные книги, написанные из ненависти».
Можно, из любви, из ухода - как выяснилось…
А ещё из чего?
А из «мимо»!
*
Их понимаешь. Понимаешь их пафос. Выстраивания этого мира. Противостояние «противному». Миссийность. Не столько «на страже», сколько круговая оборона, отбивание от враждебного окружения. Ни о каком наступлении речь не идет.
И есть другое отношение. Что-то того же бессилия и беспорядочности. Или стояние на своём. Скит. Пещеры… Непротивление. Отказ даже и от того, чтобы открыто и громко заявлять какие-то пафосные вещи. Ничего этого нет, и без этого будто бы можно обходиться.
*
Эмоциональная загрублённость. Не дать себе расслабиться! Не давать! Не пускать внутрь что-то внешне, раздражающее, тревожащее... Такое защитное психическое приспособление к окружающей среде.
*
Незаконный, неканонический, нетипичный, не вписанный ни во что… Автор.
И таким ему придётся оставаться. Потому что ничем нельзя поступиться. И «потому что жизнь идет…»
Надо стоять на месте, а жизнь идет!
И неизвестно, как это «надо» будет восприниматься в дальнейшем, когда всё окончательно прояснится.
Прояснится ли?
*
Исправленный мир. Мир по собственным, довольно своеобразным понятиям. Скромный, негромкий, только с самым необходимым, общем-то достаточно грустный мир. Без рынка и рекламы, без «нахальной бестолочи»…
Такое однообразие всего вокруг. Наверное это всё-таки плохо, неправильно.
!




О сатире
*
Сатирик. Подмечает гадости. Это его хлеб.
*
Старший охранник у гостиницы «Эрмитаж» распекает мелкого охранника или, может быть, «парковщика» в зелёном жилете: «Ты понял!» Строго так это. Обидно. И по виду старший охранник – мордоворот.
Какого-нибудь сатирика-юмориста заинтересовала бы эта сценка. Он бы «развил» эту тему до какого-нибудь рассказа с юморным, сатирическим, карикатурным уклоном.
Зачем! С годами отношение к чему-то подобному делается неприязненным. Ведь жалко людей! Зачем же фиксировать эти своего рода несовершенства, микроуродства реальной жизни!
Такого сколько угодно вокруг. И иногда доходит до кафкианского абсурда. Но зачем об этом писать! Поржать?
Всё чаще склоняешься к тому, что это бессмысленное занятие. Думаешь о бессмысленности сатиры! Ничего она не улучшает. Что бы они ни говорили в своё оправдание сами сатирики.
*
И при этом хочется иногда как-то воспроизвести бюрократический, с важным видом  начальский полубред одного знакомого казённого учреждения.
«То ли это система в целом, то ли особенность этого кусочка системы?» - спрашиваешь себя.
Все это можно поддеть, гиперболизировать, выпятить совсем абсурдное...
Хочется что-то с этим сделать в знак протеста...
Но это скучно.
Скучна сатирическая деятельность Чехова, Жванецкого и пр.
Тем более что для того, чтобы это поддеть надо полубред довести в сатире до полного бреда и абсурда. Поиздеваться дополнительно над этим миром.
Есть еще позиция Огурцова Серафима Ивановича, который призывал не ёрничать, не хохмить, а «прямо и откровенно говорить о недостатках, отдельные проявления которых еще имеются в нашей жизни».






Баловство
*
Области словесных игр, по духу напоминающие те, в которые играли авторы сартровского толка.
Старые, смешные, экзистенциальные авторские игры. К ним, конечно, не можешь относиться без юмора, но всё же играешь. Словами, понятиями, смыслами, описаниями чувств…
*
Кто бы мог подумать, что придёшь после стольких лет стараний к такому неутешительному пониманию авторских занятий! «Баловство», «игра»...
То, что было как бы не очень серьёзное предположение и говорилось почти шутейно, теперь представляется чем-то очевидным и не подлежащим сомнению.
Почему так случилось? В самом деле, что это – возрастное послабление воли, желаний, терпения или суть этого занятия?
Литература, авторские занятия при таком понимании уже совсем не защищают, не спасают.
*
Авторская работа не может происходить вне обстановки относительного благополучия – бытового, психологического, домашнего... Как только что-то пойдёт не так, всю эту литературу первую выбрасывают за борт.
*
Авторская работа не может происходить вне обстановки относительного благополучия – бытового, психологического, домашнего...
Как только что-то случается… Не мелочь, а что-то серьёзное, всю эту литературу первую выбрасывают за борт.
И когда-то всё это баловство словесное прекратится самым натуральным образом. Это неизбежно.
Автор живёт с мыслями об этом и продолжает работать. Пока есть такая возможность.
*
Неверие в такую уж особую ценность писаний для человечества.
Веры – на тонкий ледок. Под ним глубокий холодный поток просто реальности. Идёшь по этому тонкому льду и понимаешь, что он может вот-вот треснуть. В подлинную реальность. В её мутный поток. И сразу всё баловство писаний вылетит из головы.
И так тонко еще не было.





Литературные войны
*
Одна известная газета... «Орган хаосных кромешников, сборище злых идиотов, а не авторов», - так замысловато ругался на них когда-то.
Прибежище людей ядовитых, уязвлённых, унылых, недовольных почти всем, с чем сталкиваются в жизни, не любящих друг друга. Их представления об идеальном устройстве нашей жизни так же унылы и безрадостны.
И вот многие авторы вынуждены пользоваться такой газетой, такой литературной средой, таким литературным домом! И им кажется, что ничего другого при их жизни уже не будет.
Сами по себе газетные авторы привлекательны, симпатичны... Как мы все - наедине со своими прекраснодушными мыслями. Но стоит нам прийти в себе домой со службы, как мы делаемся злобно недовольными всем подряд - отметками детей-школьников, капризами маленьких детей, ворчливыми жёнами, телевизионными новостями…
Такова литературная жизнь. Злобная литераторская среда наследует враждебные отношения между авторами от поколения к поколению, от эпохи к эпохе...  Ничего не меняется со времён Пушкина! Вечная война, вечное непонимание друг друга, толкотня, ругань…
Это иногда понимаешь, но привыкнуть к этому невозможно.
*
Бродский. Статья об Ахмадулиной: «слишком  мало свидетельств того, что искусство сегодня стало менее плотоядно».
Простое понимание мира профессиональной литературы (и искусства в целом). Взрослое понимание, далёкое от обывательских простодушных представлений. Понимание механизма жизнедеятельности производства искусства. Понимание естественного и не отменимого по произволу закона.
При Советах всё такое пытались отменить, не знать, не замечать, опускать, как буржуазный пережиток.
Литературный организм, состоящий из живых авторов, всегда сопротивлялся и не подчинялся.
Съедаются по гамбургскому счёту. А не как-то так обидно и по-всякому как на кухне литературной коммуналки.
*
Отрывок из Гр. Померанца. Что-то о интонации.

«Кедров (или Березин, или Дубов, или Ёлкин) думают, что бесцеремонность только средство, что цель свята (так и Ленин думал). Их окрыляет вера, что светлое будущее метаметафоры (или евразийской цивилизации) затмит “Братьев Карамазовых”. Но в моей голове возникло мнение (и я его придерживаюсь лет тридцать), что стиль полемики важнее предмета полемики, что именно стиль создаёт цивилизацию, а не граница по Большому Кавказскому хребту. И задача России — сохранить культурное наследство и по мере сил развивать его, хотя бы и так, как Набоков. Но беда в том, что Кедров и прочие наследуют у Набокова не гений, создавший “Озеро, облако, башню”, а бесцеремонность, с которой Набоков разделывался с Достоевским, Пастернаком, Цветаевой…»

Газетная ругань (ЛГ, к примеру). Они так яростны, будто ведут последний и решительный бой, будто все им уже настолько ясно, что можно как на фронте сказать словами героя «Белорусского вокзала»: «Вот - мы, вот – враг. И наше дело правое». Но нет же этого. Говорят о полупонятных, зыбких вещах. И нет смертельных врагов. Литература все же, а не война! Или это только кажется? Что не война.
*
Ругаться вредно для писаний. А не ругаться – разваливается мировосприятие, и можно, Бог знает, до чего дойти. Так что всё вообще противно сделается. Надо находить какую-то середину.
*
В очередной раз. Как же всё на самом деле устроено?
«...и под утро заместо примочки
     водянистые Блока стишки...»
У каждого всё внутри своё. И они это поддерживают, отвергают чужое, и с этого не могут сойти, даже если придёт такая праздная идея. И не видят в этом никакой необходимости – сходить.
Загадочная литературная жизнь.
*
Символисты, акмеисты, футуристы и прочие.
Придумывать что-то теоретическое, научное для объяснения необходимости появлении новых направлений среди литераторов, которые должны сменять что-то предыдущее - как отжившее, консервативное, вредное для прогресса литературы – это значит заниматься всё той же «теорией кубизма», то есть чем-то практически бессмысленным.
Литераторы сначала существовали не в литературных школах, а скорее в среде взаимных симпатий и антипатий. «Тусовались». Литературные школы появлялись как бы в подтверждение, обоснование и закрепление этих предпочтений и симпатий. Сначала психологическое взаимоприятие, потом всё остальное.
Поэтому всегда смешно смотреть со стороны на непримиримость в спорах между представителями разных чисто литературных направлений.
Это всё дворовые команды, которые не могут поделить общую улицу.
Конечно совсем другое -  когда разделение литературных направлений идёт по линии политических воззрений, с подмешиванием политики.
*
В литературном противостоянии не бывает объективно, по каким-то твёрдым критериям однозначно и бесповоротно признанных в качестве самых правых, самых истинных, самых эталонных по миропониманию.
Правота за тем из авторов этого мира, кто сумеет победить в этом противостоянии всех остальных своим талантом, упорством, удачей...
«Художественная правда» - она же правда об этом мире.
*
«Пребывание в сомнениях. Понимаешь, что убедить - это значит победить. А как можно побеждать? Как можно победить, подавить, заместить чужое своим? Какую решимость надо иметь!»
*
«Два литературных направления. Со своими журналами, своими сайтами и прочим.
Разнополюсные, разномастные и всё же внутренне похожие! Выпускающие литературную продукцию, делающие литературу, живущие в ней…
На них как униформа – клоунский костюм. Их надо подкармливать за их умение, за их словесную ловкость. Они ревниво смотрят друг на друга, как нищие у церковных ворот, – не дают ли кому больше, чем им.
Они пишут друг для друга и для спонсоров. Они впряглись в эту систему. Какая там литература! Ради Бога! Что вы говорите! Они не верят ни во что такое».
*
- Они несут книгами разрушение. Разрушение мерзкими фантазиями, эпатажем, цинизмом, извращенностью потребностей, вкусов…
- Ты тоже воюешь?
- Я? Нет. Только впечатляюсь.
*
И будто бы без войны всех со всеми нельзя. Они сразу принимают это за аксиому. Обессмысливая всё.
И всё же допускаешь эту непримиримость. Она, может быть, не всякому доступна в понимании, в виду неосновательности некоторых как бы участников процесса, но она может оправданно существовать. Даже, возможно, без окончательности в вопросе, кто прав и кто виноват. Точку в спорах и не думают ставить, да это и не реально. Каждый при своём.





Литературный лес
Иногда бывает очень спокойно. «У себя». Тишина в литературном лесу. Тише воды, ниже травы. Если нагнуться, раздвинуть траву, то можно их увидеть. Они гордо и важно ходят друг перед другом. Маленькие экранизированные или мультиплицированные Пушкины и Достоевские. Тишина в лесу. И самое время не шуметь, а уйти в свою книжку, «к себе», и жить там.


Литература и кино
*
Плохо, когда в фильме чувствуется литературная подоснова. Голливуд любит такое. Там только за тем пишут романы, чтобы их потом экранизировать. За счёт этого в основном писатели и выживают.
Болтливость кино – чисто литературная.
*
В экранизациях могут быть невнятные персонажи. Это те, кто по фабуле должен появиться в кадре, но на разработку которого времени у киношников нет.
В книге так не всегда получается. К каждому должно быть какое-то отношение, с каждым – отношения.
Каждого надо пропустить через себя, даже если по тексту на него отведено не так много времени.
Автор должен понимать его досконально, во всех нюансах. Даже если всё это понимание не пригодится и останется за кадром.
Обычно это получается как-то само собой, а не в результате осознанной принудительной работы.
Персонаж вызревает. Постепенно автор просто начинает чувствовать его, так же как он чувствует и главных персонажей. Что-то аналитическое, объясняемое словами даже вредит делу.
Так в жизни чувствуешь людей, и редко прибегаешь к анкетным формулировкам, чтобы его охарактеризовать. По жизни этого не требуется.
*
«Толстяка не брать!» - «Война и мир».
«Скрипач не нужен!» - Кин-дза-за».
*
- Хочется кому-то пожаловаться. Хоть и самому себе. Что либеральные авторы, что все прочие... Один, другой, третий... Из последних десятилетий. Друг друга не могут зажечь. Нет никого, на кого хотелось бы ориентироваться, за кем хотелось бы тянуться.
- Или от кого отталкиваться.
- Так всё несопоставимо слабо в сравнении с тем, как это было в лучшие времена русской литературы.
- Может быть, время беллетристики прошло. Теперь кино и сериалы заменили литературу. Всё покажут, расскажут, актёры всё растолкуют популярно, оживят своим человеческим темпераментом...
- Так устроена литература у американцев. Там пока по твоему роману не снимут фильм, ты никто и звать никак.   





«Прививка»
«Черные, хачики… неприятно общаться…» - молодой человек так легко и непринуждённо такое произносит!
Он же не учился в одной группе с Арутюняном. И он не читал Айтматова. Он вообще ничего не читал.
«Прививочного»!
Ни Толстого, ни Достоевского, ни Чехова, ни Бунина...
Кого он только не читал!
Грина, Паустовского, Хемингуэя, Манна, Гессе, Кавабату, Ахматову, Цветаеву, Шкловского, Катаева, Мандельштама, Бродского, Розанова...
Он даже Дюма не читал. Не слышал ни о Гюго, ни о Флобере, а также о Мопассане, Стендале, Прусте, Ромене Роллане...
Недочтение. Это тяжело и страшно в них понимать. Но таким как он не объяснить, почему это может быть тяжело, почему может быть страшно! Они не привитые!
Старые споры с А.К. Каким должен быть человек, занятый искусством? Не привилось. Не подействовало.


Фрагментарная проза
*
«Пуантилист».

«Несколько дней в подарок. Несколько дней подарочных, не похожих на её обычную жизнь. Ни он, ни она ничего не смыслят в архитектуре и в памятниках старины. Она восхищается. И его это радует. Это восхищение. Его радует то, что подарок нескольких дней пришёлся по душе.

«Нестыдный подарок».

Можно спокойно идти по улицам чужого города. Никем не узнанными.

«Пусть, пусть повосхищается».

Пуантилист? А как это назвать? Тягу к такому писанию отдельными кусочками фраз.

Да уж не Лев Толстой!
*
НР и пр. Элементы некой ритмичности. Без теории и системы, но очевидно. На это иногда обращаешь внимание.

Так уже привык. Фрагменты не только фабульные, но и разбитые на части предложения. Отдельные слова будто вываливаются из связного предложения. По смыслу они, конечно, относятся к тому предложению, от которого они отделились. Но хочется, чтобы они прозвучали отдельно от всего остального текста. Это дополнительный смысловой акцент. И стараешься доводить текст до определённого звучания. Текст будто сыплется, может даваться россыпью. Текст обламывается кусочками. Всё собрано из отдельных фрагментов.

«Сёра в прозе».
*
Пишет free Zoo:
«...почему русская проза не может быть короткой:
Русскоязычный читатель ищет в прозе утешения или спасения. А кого, скажите на милость, можно утешить одним абзацем или - прости госссподи - предложением?»
*
Есть «фрагментарная» и есть «фабульная» проза.
А если так: «фрагментарно-фабульная»?





Нежные чувства и литература
*
Даже отсветы, даже отголоски подлинных нежных чувств, сохранившихся в памяти и в каких-то старых записях дают ни с чем не сравнимое ощущение литературной правоты. Всё возможно, всё освещено и освящено – одновременно – подлинным, не придуманным, а пережитым в реальности чувством. Это подмешивание нежных чувств к литературе дает понимание, которого не доискаться без подобного опыта переживаний.
И пусть даже эти переживания случились когда-то совсем давно, этим пережитым духовным опытом продолжаешь по возможности пользоваться.
*
Без этого будто не о чем писать.
И писать только об этом нельзя.
Доживаешь до очередных тупиков. Новых.
*
Е.Е. Она подарила ему чудесные страницы дневника.
*
«Литературная потребность в любви».
*
Маленький, равнозначный ей литературный памятник. «Малопрозовский».
*
Почему это привязано к нежным чувствам и почему должно быть к ним привязано? Потому что писать можно только в некоем состоянии, когда тебе кажется, что ты что-то понимаешь, схватываешь в этой жизни… Такие ощущения дают нежные чувства.
*
«Художественно преобразовал любимую женщину».
*
«Важно не наврать в чувствах. Не сфальшивить».
*
«Истоки авторства? Смешные истоки. Много думал о нежных чувствах. Сравнительно много читал. Ну, и было много дикого одиночества. А надо было с кем-то поговорить».
*
Моделирование нежных чувств в беллетристике. Изобретение любви. В попытке изображения чего-то невиданного прежде.





Отталкивание
*
Наверное всё-таки это входит в перечень законов и правил внешнелитературной жизни – отталкивание авторов друг от друга. Авторам тесно в своём воображении. Им кажется, что коллеги-соперники занимают в литературном пространстве место, которое принадлежит им. Все ревниво приглядываются друг к другу, прислушиваются к суждениям, мнениям, откровениям друг друга. И каждое умное слово, долетающее до них и им не принадлежащее, болезненно отзывается в их душах.
Да, это самое удивительное и парадоксальное. Уж где-где, а в виртуальном, умозрительном пространстве места сколько угодно. Это не дачный участок, не поместье, не город, не страна, не континент и даже не земной шар. Это необъятное, как вселенная, духовное, мыслительное пространство.
И вот же! – им тесно! Не пускают туда никого дополнительного
«Литература не резиновая!»
*
Рождение нового литературного мира. Нового, непривычного, чужого, почти неприятного...
Точно так же дела обстоят и в музыке, в театре, в кино… Встречают настороженно. Должен пройти период отталкивания.






Влияние
*
«Они так много и яростно начинают об этом думать не потому, что исписались и от глупости, а потому, что с определенного возраста (духовного) начинают отвечать уже в целом за весь мир, а не только за свои литераторские дела. И не могут дальше без некоего противного, глупого, неправильного влезания не в свои дела. Не идёт ничего без этого.
Ещё Ф.М. или Л.Н. это было по силам, но никак не всем подряд, кому приспичило!»
*
Простодушное:
«Может быть, всё это попытка идти определённым путём. Поиск. Как-то повлиять на мир. Размышление на тему возможности и невозможности влияния на мир».

«Влиять на мир»! Ни больше ни меньше! Каков! С едва брезжащим пониманием – и уже влиять! Сколько таких самонадеянных кругом! Влиять, перестраивать, переделывать, обновлять, улучшать...





Сверхзадачи
З. Прилепин. «Леонид Леонов: подельник эпохи».
«Так часто бывает: после многолетней и мучительной работы вдруг ощущается глубокий упадок душевных сил. Именно это ощущение в середине 1950-х настигло Леонова.
Он неожиданно остро почувствовал, что не имеет своего понимающего, преданного, умного читателя.
В не столь далёком 1948 году Леонов писал литературоведу Владимиру Ковалёву: «В том словесном нагромождении, какое представляют мои книжки, могут быть любопытны лишь далёкие, где-то на пятой горизонтали, подтексты, и многие из них, кажется мне, будут поняты когда-нибудь потом».
Но годы шли, и хотелось хоть какого-то понимания сейчас, при жизни. А то ситуация получалась откровенно абсурдная: в 1930-е Леонова ругали ортодоксальные «левые» (и за дело – если брать точкой отсчета их позицию), в 1950-е стали ругать либеральные «левые» (и тоже по делу – если точкой отсчета брать их «розовое», предоттепельное миропонимание) – а Леонов при этом с самого начала находился в совершенно иной системе координат, далекой от первых и куда более сложной, чем у вторых. Первые, съеденные самой Революцией, физически исчезнут; вторые начнут расцветать, полниться соками и сорвут свой куш на исходе 1980-х годов, но Леонову – тому самому, истинному, существующему на своей «пятой горизонтали», давно всё стало понятно и с одними, и с другими. Он свои задачи решал, выступая, как в «Воре» сказано – «следователем по особо важным делам человечества». А до этих задач никому не было никакого дела».

Прилепин говорит о том, что у автора может быть своя личная пожизненная сверхзадача. Она была, к примеру, у Горького - об этом Прилепин пишет в своей книжке - она была и у Леонова.
Не простое пописывание. Как, положим, Тригорин или Набоков. Последний даже считал, что авторские сверхзадачи – это что-то недостойное настоящей литературы.
А у больших русских авторов - Толстого, Достоевского, Чехова... - что-то такое тоже было. Оно, может быть, прямо не декларировалось, не объявлялось, но чувствовалось в каждой их вещи.
При всех трудностях, сопровождавших их литературные судьбы, особенно если говорить о Достоевском и Чехове, их нельзя отнести к тому распространённому типу беллетристов, которые всю жизнь трудились на литературной фабрике, выпускавшей книжную продукцию для удовлетворения ненасытного спроса читающей беллетристику публики. К таковым, к примеру, относишь известных французских сочинителей Дюма, Золя, Бальзак и пр. Они-то трудились в поте лица, не разгибая спины. Не помышляя ни о каких сверхзадачах, которые бы от опуса к опусу двигали их творчество к разрешению каких-то важнейших проблем бытия.
Может быть, «сверхзадачи» в литературе – это вообще что-то исключительно русское?
Да и то ведь... прошли, похоже, те времена, когда что-то такое имело значение и для нас.
*
И тем не менее... Леонов, другие… Они брались за разъяснение каких-то исторических событий, исторических личностей, политических вопросов своего времени…
Это что-то внешнее по отношению к человеку. И всё это преходящее и не может быть чем-то главным. Человек должен быть в центре всех интересов автора.
Но, может быть, это не отменяет сверхзадачи. Она просто становится ближе к человеку.





Дурная бесконечность
Натыкаешься на давнишние уже рассуждения о конце литературы.
 «Дурнейшая бесконечность». Владимир Мартынов о финальных произведениях искусства и современной рутине. 2010-04-29 / Михаил Бойко.

«Я считаю, что в XX веке есть три рубежные вещи, после которых невозможно возвращение к прежнему. Это «Чёрный квадрат» Казимира Малевича, «Фонтан» Марселя Дюшана и «4'33"» Джона Кейджа, которые и определяют цивилизационные точки невозврата. Ситуация, складывающаяся вокруг этих вещей, напоминает мне ситуацию, о которой говорил Христос: «ибо как во дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж до того дня, как вошёл Ной в ковчег, и не думали, пока не пришёл потоп и не истребил всех» (Мат. 24:38–39). Эти три вещи стоят перед нами как строящийся ковчег, а люди все равно пишут романы, симфонии, станковые картины.

– «Чёрный квадрат», «Фонтан», «4'33"» – это примеры того, что Малевич назвал «ноль-формой», абсолютным минимумом.

Это страшные, финальные вещи, они объявляют, что дальше невозможно идти, а мы все равно это делаем. Мы как бы выставляем защитный барьер. Утверждая, что «Чёрный квадрат» – это всего лишь картина в ряду других картин, Малевич – просто художник, Кейдж – просто композитор, пьеса «4'33"» звучит в концертах, каждый может прийти и прослушать её, «Фонтан» в форме писсуара стоит в музее и т.д. Тем самым мы пытаемся поместить эти культурные артефакты в ряд других культурных артефактов, чтобы они не заграждали нам возможность продолжать заниматься искусством.

– Но эволюция в некотором роде тоже дурная бесконечность. Ну совершим мы скачок, завершим другой мегацикл и вновь окажемся перед необходимостью очередного эволюционного скачка…
– Возможно, это дурная бесконечность, но то, что творится здесь у нас сейчас – это просто дурнейшая бесконечность. Все исчерпано. Сколько можно этим заниматься?

– Действительно предела совершенствованию нет, но оно теряет смысл, превращаясь в художественный промысел. Я называю это художественной рутиной. И «Чёрный квадрат» может превратиться в рутину, если сейчас мы займёмся супрематизмом, как художественной практикой.
– Я постоянно ломаю голову: почему же, несмотря на конец литературы, литературный балаганчик продолжает работать. Нам понятно, что нельзя писать фразами, вроде «Марья Ивановна всплеснула руками и подошла к накрытому столу». Подлежащее сказуемое, дополнение… Однако пишут и весьма борзо. Идёт лавинообразное накопление словесной массы, пишут, пишут. Балаганчик работает.
– Недавно смотрел «Школу злословия», там две ведущие-литературоманки, одна из них сказала: «Литература может все». Мне кажется, это все равно, что сказать: «Наука знает много гитик». То же самое в композиторской среде, всерьёз обсуждают какую-то новую скрипичную сонату. А от литераторов то и дело слышишь: вот писатель X написал новый роман, всем рекомендую, нельзя оторваться. Может быть, у меня что-то с головой не то, но мне это немного смешно. Но они этого не чувствуют.
– А вдруг чувствуют, но у них негласный корпоративный сговор. Если они признают, что симфоническая музыка и литература завершили свой цикл развития, то деньги, которые всё ещё на это выделяются, исчезнут.
– Вряд ли. Мне, например, кажется, что эти две дамы, ведущие «Школы злословия», вполне искренни, больны какой-то литературной наркоманией. Одна из них вполне серьёзно готова поцеловать страницу с понравившейся ей фразой, написанной присутствующим в студии писателем. Мне кажется, что это чистая любовь к литературе. Обсуждают что-то, какие-то рецензии пишут, литературная жизнь кипит.
– Может быть, эти люди просто не задаются вопросом «зачем», о последних мотивациях?
– Для них это эмоции, удовольствие, творчество, пожалуй, что самое страшное, для них это жизнь.

На сайте «Стихи.ру» 100 тысяч поэтов. И они не задаются вопросом «зачем». Один вдох ничем существенно не отличается от предыдущего вдоха, но это не мешает же нам дышать?

– А конец времени философии можно констатировать?
– Да, и многие с этим согласятся. Повторю, речь идёт об исчерпанности нас как вида, чем бы мы ни занимались».

Вот так! Такие почти кухонные разговоры.
Нельзя писать, а пишут. Ведь если нельзя, но очень хочется...
К этим разговорам в какой-то мере сочувственно относишься. Про Марью Ивановну, наверное, всё же, нельзя так писать, но всё остальное…
Тот же самый Ной. Подозреваешь, что людской род катится куда-то, но надеяться будешь до последнего.
Надеешься, может быть, потому, что наблюдаешь всё это несколько со стороны. Вне процесса.
Договорились даже до того, что « речь идёт об исчерпанности нас как вида, чем бы мы ни занимались»!
Всё отменили. Человека как вид, жизнь, девушек, весну, деревья, воздух… Ведь уже был «Чёрный квадрат»!
Великая смелость? Скорее, игра ума на грани психиатрии. Такое уже было, и похлеще чем у Малевича. Во всяком случае не так невинно:
«Что будет, если обухом?» Или: «А если об угол печки?»

«Идут. Красивые, молодые, наивные, доверчивые… Простушки. Не знающие самих себя. Не подозревающие ещё, чем всё это кончается. Глазки, губки, носик… Начинаешь сомневаться во всем, во всем видишь конечный результат жизнедеятельности».

Но игры ума можно вести и с другим посылом - в предположении, что всё это была, может быть, только предыстория, а настоящая история рода людского ещё только начнётся когда-нибудь.
Или продолжится. Хоть и с этого замирания от восторга перед словом, написанным на бумаге!
Ну и, в конце концов, хоронить земной мир со всем его содержимым  - это «дурной тон». Глупо и пошло. Похуже «дурнейшей бесконечности» попыток что-то делать в этой жизни. Пусть и романы писать про Марью Ивановну!











м1

МЕЛОЧИ ПОНИМАНИЯ


Правило
Правило хождения по скользкому асфальту: «Надо делать маленькие напряжённые шажки».


Смешные вещи
Удивляются или с недоверием относятся к такому оптимизму. Не объяснить. Не объяснить, что и откуда? А если объяснять, то выплывут смешные вещи. Которые ничего не объяснят.


Надо
*
Надо быть готовым умереть сию минуту за своё прекраснодушие.
*
Надо научиться жить в изобилии книг. Как научились жить в недоступном изобилии вещей и продуктов, так и с книгами надо научиться? Это сложно. Книги порождают озабоченность. Они не освоены. Здесь невозможно сказать: «Хватит!»
*
Надо проще… Романтические рассуждения, доморощенный психологизм и тому подобное. А надо проще – «по-научному».
*
Надо не обращать внимания, что нет денег.
*
Надо стирать носки. Новое видение мира? Но носки-то всё равно надо стирать. Мир, в котором надо стирать носки. От них не отделаться. «По-любому». Фундаментальный закон.
*
Надо беспокоиться обо всех по очереди. Никого не забывая.






Мелочи понимания
*
Плохо работаем: коммунизм до сих пор не построен.
*
Быт, кроме того, что страшен и скучен, он ещё и мстителен.
*
Мир устроен лирически только в лирическом французском кино.
*
Можно легко ошибиться в человеке. Подумаешь одно, а он ни то ни сё.
*
Шахматы – деревянная игра, преферанс – картонно-бумажная.
*
Человек – это волна. Она перекатывается, перекатывается, её гребень движется, движется… И всё это кончается пеной на песке.
*
Нельзя уследить за двумя вещами: 1. Рождение анекдота. 2. Появление на стене или на заборе неприличной надписи.
*
Люди легче жизни. Разум как поплавок держит людей на поверхности. Вместо трагедии - фарс, барахтанье кверху попой.
*
Слаб человек. Слаб человек перед сильным. Слаб и перед слабым. Только по-другому. И всегда слаб перед самим собой.
*
«Н.Н. не стал ученым, потому что не умел красиво писать всякие там лямбды и омеги».
*
Люди одиноки, потому что им кажется, что им нечего будет сказать наедине с другими. Они боятся этого замешательства, этого разочаровывания больше, чем одиночества.
*
Разумное так случайно, непредсказуемо, стоит таких больших усилий, превращается в абсурд так быстро!
*
Когда у незнакомых и малосимпатичных поначалу людей обнаруживаешь общеупотребительные привычки и пристрастия - такие как курево, хоккей, рыбалка и т.п. - тогда начинаешь к ним относиться спокойней.
*
Мир построен на пожирании одного другим. Бесконечные цепочки пожираний. Таков этот мир. Если его озвучить, то станет слышен непрестанный хруст костей.
*
Человек живет не в реальном мире, а в своем, психическом.
*
Не умный, а просто как в лотерее выпала ему умная мысль.
*
У каждого продукта должно быть хоть одно достоинство: или высокое качество или, на худой конец,  низкая цена.
*
Она не глупая, она просто думает, что она умная.
*
Все достижения человечества в гуманитарной сфере мгновенно обессмысливаются, как бы исчезают, если вас вдруг обхамят. Проверено не однажды.
*
Это работяга. Ему можно и сплюнуть на ходу. Никто не удивится, никто очень уж не поразится и не возмутится неэстетичным поступком.
За этим психологическим фактом, возможно, стоит период истории государства Российского после 1917 года.
*
Серп, свастика, крест… Пристрастие к перекрестиям. Какое устройство человека! Кресты с отогнутыми по определенным правилам концами делаются символами разных вер. 
*
У хороших машин выражение фар умнее.
*
Сверхоптимизм рекламы. Насилуют своим оптимизмом.
Вообще, реклама – это такая изощренная форма насилия.
*
Мелочи понимания... А потом все эти понимания – большие и мелкие – будут помножены на ноль.
*
Чтобы допустить живот, нужно быть более непосредственным.
*
Разоблачение фокуса еще пошлее самого фокуса. Еще более убого и скучно.
*
Метаморфозы. Человек разумный. Человек спящий. Человек храпящий.
*
Это не доброта и не отходчивость, это хладнокровная неискренность.
*
Опереточное слово «наследство» в реальности имеет иногда жуткий смысл».
*
Сдержанность и спокойствие надо начинать с терпеливого пропуска машин на перекрестке.
*
Бывшие обезьяны поняли, что все они – братья.
*
Сумасшествие – это как домик в пространстве сознания. Туда можно, при случае, спрятаться и запереть двери.
*
Это бессмысленно изучать еще и изнутри. Как камень.
«Пилите, Шура, пилите!»
*
Законы, как и замки, существуют только для честных людей.
*
Если в дремотных мыслях вдруг появляются посторонние персонажи, которых и в мыслях не было, знай, что ты уже спишь.
*
В пиджаке, галстуке, но без штанов. Сразу теряется значительность.
*
Курят. Хотят унять волнение молодости.
*
«Дипломатия без соплей? Она, может быть, и должна быть без соплей. Сдержанные сопли - только для СМИ. Дозированно. С тщательным – дипломатически выверенным - выбором выражений».
*
Для мудрости всегда еще и мужества должно хватать. Не бывает мудрости без мужества.
*
«Вонючая жизнь». Это не ругательство, это так и есть. И такими словами! Жизнь всегда воняет.  И напоследок особенно.
*
Что-то сначала полно значения. Потом как со сном: выходишь из-под его воздействия. И всё – «сон пустой».
*
«Это другое чувство. Совсем для других ощущений. В других частях тела».
*
Можно обходиться без одного, другого, третьего... Достаточно сказать самому себе: «ОК».
*
Можно сочувствовать Перельману, не взявшему миллион, а можно сочувствовать решению Перельмана не брать миллион. Две большие разницы. Небо и земля. Вернее наоборот.
*
Более-менее серьезной простуды бывает достаточно, чтобы мы начали понимать, как мы почти ничем не управляем в своей жизни в этом мире.
*
Очень часто не хочется понимать. Недаром существует выражение «отказывается понимать».
Панически не хочется понимать.
*
Упражнения. Польза от этих упражнений хорошо описывается фразой: «Хуже не будет».
*
Этот мир запретных желаний и страстей проявляет себя на этом сайте.
Дырочка в этот мир запретного.
*
Должен быть запас «подкожной» психологической устойчивости.
Не у всех ее хватает.
И жизнь, бывает, сдирает ее вместе со шкурой.
*
Мама ведет дочку за руку. Дочка о чем-то болтает. Рассказывает о происшествиях в детском садике. Делится новостями.
«Они – мама и дочка - уже полностью,  совсем из другой жизни! Совсем-совсем!»
*
«Люди ждут друг от друга чудес. Напрасно».
*
Жизнь сложнее оптимизма. Она сложнее и пессимизма. Это к недостоверности, в целом,  наших представлений.
*
Для «лайков» под некоторыми сообщениями еще нужно иметь моральное право.
*
Все имеет свою цену в материальном мире. Здесь ничего не придумаешь нового. Еда, одежда, дома, роскошь…
По себестоимости. Не больше.
*
Путешествия нужны не для того, чтобы больше увидеть и узнать о жизни, а для того, чтобы избавиться от иллюзии, что где-то может быть жизнь не такой как там, где ты живешь постоянно.
*
Надо было сначала устать от чего-нибудь, а потом ложиться спать.
*
Макароны из твердых сортов пшеницу получаются, если их слегка не доварить.
*
Если кто-то там  стучит за окном, значит это кому-нибудь нужно.
*
Одно не случилось, потом другое...
А можно и бывает: одно случилось, потом другое...
Разный подход. Разные проявления реальности.
*
Намёки, которые никому не интересны как намёки, как некий род остроумия или тонкоумия.
От этого один шаг к скудоумию. В тому известному лакейскому «a; propos».
*
Быт и работа заменяют полного человека. Подменяют.
*
«Человек создан как животное. Иначе он не носил бы очки. Неухудшение зрения было бы предусмотрено».
*
«Я уже все понял. А если и не понял, то не пойму никогда».
*
Толстяки всегда были  самыми послушными. Они в детстве всю кашку доедали.
*
Понять, что такое ум…
И будто можно в результате поумнеть.
*
Сложность. Всего. Нет ничего простого. С ужасом это осознаешь. Не сделать и шага. В осознании сложности.
Даже простого прямохождения!
*
- Такой мороз, а слеза катится!
- Слеза солёная.
«Такой мороз, даже слеза не катится».
*
«Умные словесники по «Культуре». Приятно понимать всё, что они говорят. Даже какие-то полунамёки. Приятно понимать, следить за их мыслями и приятно понимать, что ты понимаешь».
*
«У него зубы на примерке», - догадываешься, что директор из деликатности не расспрашивает его о делах.
Понимание простых вещей. Зачем? Отмечаешь, что деликатность продолжает существовать и всё.
*
- Путешествия, как известно, нужны не только для того, чтобы больше увидеть и узнать о жизни, о мире, а ещё и для того, чтобы избавиться от иллюзии, что где-то может быть жизнь не такой как там, где ты постоянно живёшь.
- Это что-то древнекитайское. Лао Цзы или Конфуций...
- Нгуен Ням Ням.
*
Какие-то самые простые, обыкновенные, повседневные вещи помогают сопротивляться вещам психиатрическим.
Ну, это понятно. И при этом нельзя гарантированно «вытянуть» самого себя в случае чего. Хоть чем – покупками, удачами! Нельзя купить себя.
*
Улица. «Она понимает, что он – дебил».
Она понимает, что он дебил, он понимает что-то подобное о ней.
Они друг друга понимают. Их – таких, какие они есть, – достаточно для понимания таких вещей.
*
Бессмысленноть разоблачения гадостей. Иногда такое понимаешь, или скорее чувствуешь.
*
Есть богемное безделье, а есть барское.
*
- Многое уже понимаешь в жизни. Накапливается постепенно понимание по многим вопросам. Удивляешься, например, тому, что знаешь, и можешь объяснить другим преимущества и недостатки того или иного способа вешать туалетную бумагу в уборной.
- Шутишь!
*
Только на самом кончике тупого усилия присутствует что-то сознательное.
*
Дорожная разметка.
Если одна полоса, то нельзя. Если две – совсем нельзя.
*
«Времена решительных перемен». Не всем это нравится. Чаще стараются оттянуть наступление этих самых времён с их переменами. Но некоторым неймётся. По недомыслию.
*
«Самые сложные – простые вещи. Кто-то это сказал? Кто-то же это сказал!».






Самозванцы
Обилие самозванцев на Руси. По сию пору. О чем это говорит? О том, что народ в России верит в себя, верит, что в нем сидит Богоизбранность. Он всегда готов к открытию в себе замечательного происхождения, особых свойств… Тот же Иван Васильевич Бунша. Как пионер, по первому зову - готов соответствовать.


Опера
Хлопья «оперного снега». «Оперные мужики», «оперная привычка подглядывать и подслушивать». Много чего оперного.


Мозг
Срабатывание мозга. Он работает только непродолжительное время. Поработает, а потом только обслуживает бытовую жизнь. И  ничего от него не добиться.


Дойти
Заработать право на понимание. На неутешительное понимание. Это не всем дано. Не все до этого доходят. Не все хотят так далеко идти. Чтобы дойти.


Лишнее
В человеке, в «физическом» человеке, столько лишнего! Понавешано. И впереди и сзади. И ему самому так тяжко носить все это. По жаре.


«Крыша»
О чем говорит появление понятия «крыши»? То же, что и появление фильмов про полицейских, вершащих самочинно правосудие. Жизнь так устроена. Её только в известных пределах можно всунуть в рамки упорядоченности, законности, правильности…


Самурай
Рассказ про то, как самурай в японском театре Но сдвинул брови. Восторг публики был неописуем.
«Так вот вы должны писать так же, - говорил не очень понятные вещи преподаватель живописи в детской художественной школе. - Нужно схватить какую-то мелочь, которая всё оживит».


Мечты
*
«Намечтанное в пустой холодной комнате никогда не сбывается». Именно намечтанное, помечтанное и не сбывается. То есть в таком, как в мечте, виде. В каком-то ещё, неожиданном, непредсказуемом – это пожалуйста, не возбраняется.
Мечтатель, отнимающий у действительности замечательнейшие ситуации.
«А впрочем, жизнь богаче мечты», - это довод оптимиста.
*
Двухэтажный домишка в размер мечты.
*
«Мечты портят реальность. Нельзя портить реальность мечтами»






Женская доля
Мама ведёт дочку в садик… Все изыски, сомнения, ошибки, заблуждения, духовные обретения, все проблемы, сопряжённые с понятиями «истина», «правда», «смысл жизни», всякие там «быть или на быть», «что делать?», «кто виноват?» и так далее в философии, литературе, истории… будто и не касаются женщин. Есть некая «женская доля». 
Они просто ведут по утрам детей в садик.


Ярость
В ярости, в гневе есть что-то наркотическое. Это «что-то» разливается в крови и от этого делается как-то гаденько приятно. Наслаждение от этого отпускания себя самого на свободу дикости и безудержности.


Наказание
«Высматривание» наказания за «определённость», за уверенность, за, якобы, «точное знание» чего-то… Где, как «посмеются»? Иногда понимаешь только потом, что наказание и насмешка уже произошли. Такое вот шаткое, несерьёзное отношение к миру.


«Будущее хочет любить»
БХЛ», - «молодёжные» надписи на стенах. Кое-где саморасшифровываются: «Будущее хочет любить»…
В ящике для овощей вовсю пустила корни картошка. «КХР». «Картошка хочет расти».


Степень
«Мухи не обидит», - сверхмирность. Степень такая. Миролюбия. Доброты. Дальше в шкале жестокости резкий скачок – «курицу не зарежет».


Мулаты
*
Никто ими уже не умиляется. Не посылает их учиться в Нахимовское училище.
*
«Сейчас таких Паттерсонов, черных как баклажан, в каждом дворе».
Период такой – однообразно злых шуток.






С чего начать?
Если дадут какую-нибудь там сверх-силу, сверх-возможности… Ну, наверное не будешь заниматься такими пустяками, как наведение порядка на улицах, будешь искать что-то поважней, поосновательнее.
Вот так и Бог. Не решил ещё с чего начать.



О понимании
*
«Все подвергнуть пониманию» - установка такая. Довольно легкомысленная.
*
«Законченность» понимания. Как порок. Как ущербность. Как тупик.
Обычное понимание – это состояние. Понимание проходит точно так же, как проходят другие состояния человека.
Но что делать с «законченностью» понимания?!
*
Теряется нить понимания. Как-то теряется. Уже, может быть, даже на другой день.
Понимание - это не только какой-то мыслительный, логический вывод на основании информации. Это сложный рассудочно-чувственный процесс, в котором участвует весь человек. Человек меняется, в нем все меняется, и понимание, которое было ещё совсем недавно, как испаряется.
*
И будто понимание может быть взамен всего.
Взамен всего – одно только понимание! Будто бы.
Облегчительное, усталое понимание, покрывающее всё на свете.
Понимание истории, человеческих отношений, жизни, смерти, музыки, литературы, красоты, веры...
Проблесковое, конечно, понимание! Но уж какое есть.
*
Вдруг лихорадка будто важных мыслей! Принимаемая за понимание.
*
Человечество тоже пишет какую-то книгу. И по той же методе, что и простые авторы.
Поиск объяснений всему на свете. Поиск упорный и безостановочный. И без надежды на окончательный результат.
Попытки добыть понимание.
*
Жизнь сознания и просто жизнь человеческого существа проходят, как это ни странно на первый взгляд, почти совсем отдельно друг от друга.
Учёба, семья, дети, работа, обязанности по жизни и т.д. – это одно, а понимание себя, понимание смысла происходящего, понимание делаемого человеческим существом по принуждению жизни – это нечто, идущее параллельно, но все-таки независимо от просто повседневной жизни.
Процессы понимания, осмысления, бывает, прерываются на время, замирают по разным причинам. Наступает период как бы безмыслия. Но потом всё вновь возобновляется, чтобы продолжить свою работу внутри человека.
Эта работа необходима, хотя необходимость её нельзя объяснить в двух словах.
Это как что-то сугубо теоретическое, фундаментальное в науке по отношению к чему-то прикладному.
*
Это, условно говоря, лосевский подход. Мыслимая реальность рассыпается на множество понятий, связанных друг с другом, но первоначально не предполагавшихся даже как существующие. Начинаешь в чём-то разбираться, и все это вдруг вылезает, вырастает, как грибы. И все это говорит о том, что надо быть осторожным с пониманием. Хоть чего. Хоть самых будто бы простых вещей.
Здесь, конечно, рискуешь впасть в кажущуюся неопределённость. Но нельзя нарезать реальность примитивными, грубыми понятиями, нуждающимися в бесчисленных уточнениях, в подгонке к реальности!
Грубо понятый мир. Этого сколько угодно.
*
Старое, привычное понимание даёт вдруг новый побег мысли! Совсем как у ствола дерева, или даже у пня, вдруг проклёвывается и идёт в рост новая ветка. Будто – в уточнение чего-то давно известного. Или, может быть, просто нюанс, оттенок, не меняющий ничего по сути.
Оказывается, это было такое несколько корявое, осложнённое дополнительными смыслами понятие! И без этих добавочных побегов оно неполно и не может соответствовать действительности.
*
Открытия в этой жизни, даже самые неприятные, в конце концов приносят успокоение. Тем, что вдруг что-то становится понятным в этом мире. Нет прежнего страха неизвестности.
*
Нужно иметь нахальство, чтобы что-то понимать. Иногда к нахальству подталкивает тебя профессия. И необходимость содержать семью.
*
Расширение и углубление понимания. Находятся какие-то промежуточные понимания разных вещей, связанные с главным пониманием. Удивляешься вдруг открывающимся нюансам понимания.
Иногда это – цепочки стереотипных банальных ассоциаций.
*
Будто, если понять что-то, в любом виде: в положительном или отрицательном, это что-то даст. Существенное, важное, облегчающее...
*
Простейшие вещи приходится объяснять! В этом главное затруднение. Сложнее всего объяснять простейшие, азбучные, первоосновные вещи. Попробуй объяснить, зачем человеку ходить на двух ногах! Или почему надо что-то понимать? Если такое приходится объяснять, значит это бесполезное занятие.
*
Одни пытаются что-то понимать. Другим достаточно что-то делать, оставив понимание на потом. Поют, снимают кино, рисуют, строят... Отапливают!
*
С пониманием всегда сложно. Эта раскоряка, что в голове принимается за понимание...
Сегодня оно – понимание, завтра – пустопорожние домыслы, игра воображения, бред...
*
Понять на всякий случай.
Не хочется, но на всякий случай нужно.  \ТЧНБ
*
Сложности устройства этого мира открываются так же, как проявляются из темноты очертания предметов, освещённых фонарём. И только этот кусочек реальности, попавший в луч, понимается, все остальное – покрыто мраком.
*
Понимание затрудняется необходимостью объяснять сложное, реальное, живое целое с помощью слов. Тянется цепочка слов – как нить из клубка. Мысль то и дело рвётся...
*
Л.Н. добирался в своих духовных поисках до недоступных простым смертным глубин и вершин. Несложно наверное сейчас, после него, воспользоваться какими-то как бы понятыми нами вещами из его книг. Все дело в происхождении этих знаний, этого духовного опыта. Одно дело наткнуться на эти знания в книгах, а совсем другое самому побывать в тех местах, где мир «открывается» человеку с той или другой стороны.
Подлинность духовного опыта. До многих вещей нужно добираться самолично.
*
«Как ты смеешь понимать! Кто ты такой, чтобы понимать?»
*
Г.Б. дал очень мало понимания. Как-то так получилось. И при этом, может быть, в шутку, сопроводил это отсутствие понимания беспокойством, осознанием этого отсутствия понимания. Странно как-то. Есть место, в котором должно быть понимание, но его там почему-то нет. Схема выходов есть, но самих выходов в месте, указанном на схеме, нет. Не знал бы, что понимание вообще бывает, было бы проще.
*
Можно и так на это посмотреть.
Не желают жить в подлинной и полной реальности. Все что-то выдумывают! Желают понимать! Хотят жить в понимаемой реальности. И своим пониманием её искажают, упрощают, примитивизируют. Выдумывают понимаемую реальность.
*
Эти попытки в этой жизни хоть как-то приблизиться к пониманию...
Надо «объясниться положительней» - как говорится в старых романах.
Но как это сделать с помощью такого достаточно грубого инструмента как слова?
Как что-то сказать о этом мире, не утратив трепетности полусмысла-полуощущения – того, с чего обычно начинается зарождение понимания?
*
Бывает, что глупо все понимать. Понимание и формулирование своего понимания.
Внешним образом - вроде как от умности, но вот родилось на свет понимание в виде законченной фразы, и понимание это оказывается глупее глупого, тупого, не умеющего двух слов связать.
Пусть и не умеющего - но и застрахованного своим неумением от глупости такого сорта.
*
Понимание. Не сказать, что долгожданное понимание. Но все же понимать, наверное, лучше, чем не понимать.
*
Дерзко? Нахально? Нет, это многократно нащупанное понимание.
Его именно «нащупываешь» в темноте и неизвестности. Угадываешь его контуры, определяешь местоположение в пространстве. С добыванием понимания по-другому и не бывает. И какого-то ещё «открытия» в понимании чего-либо уже не ждёшь. Принимаешь так и не иначе.
*
Умопостигаемое. И что-то ему противоположное. Другое. Остальное.
Кто сказал, что всё должно быть понимаемо?
*
С какого-то момента начинаешь сложно о чем-то думать, усложнять картину мира.
Что-то в прежней картине мира перестаёт устраивать. Хочется прорваться куда-то, где будет большее понимание. К другому качеству понимания.
Много хочешь!
*
- Осторожно надо относиться к своему пониманию, а то...
- А то – что?
- Можно впасть.
- Куда?
- В глупость. Во всяком случае так уж сходу не стоит гордиться своим каким-то исключительным пониманием. Безоглядно.
*
Каждый день надо всё снова передумывать, перепроверять, что-то заново решать, понимать заново, казалось бы, давно известное и неоспоримое, перестраивать отношение ко многим вещам или подтверждать неизменность чего-либо, что и не должно меняться.
Понимание в человеке – это живой, не прекращающийся никогда процесс.
*
Простые и понятные вещи тоже нужно понимать. Доводить их до полного, окончательного понимания. Возобновлять понимание. Перепонимать периодически.
Понимание – это такая штука… Его устаёшь нести. Тем более, если нужно одновременно понимать множество вещей. Что-то считаешь понятным и уже не тащишь за собой по жизни, оставляешь где попало. И только иногда требуется освежать понимание.
Есть полезное понимание, потому что бывает и «бесполезное понимание».
*
Вспышки неожиданного понимания.
*
Что такое? Просто живёшь в соответствии с сиюминутным пониманием. Не растворяешься без остатка в текущем, привычном, обволакивающем, трансовом…
А то вдруг как очнёшься для нового понимания. Или что-то тебя неосторожно разбудит. И ты видишь всё вокруг в другом свете, чувствуешь отношения и связи этого мира другими. И будто такими, какими они есть на самом деле…
Это непривычно для тебя. Это пройдёт. Это должно пройти.
*
Лихорадка понимания.
В понимание как прорываешься.
На мгновение.
*
Выбирают облегчённые варианты понимания жизни…
Никаких тебе Фёдоров Михалычей и Львов Николаичей!
Или все-таки не выбирают?
А тогда как?
*
Понимание каких-то пронизывающих насквозь, сущностных вещей...
Что-то сверхопытное. Проглядывающее на фоне обыкновенного, видимого, привычного…
Давно ничего нового не открывалось в понимании. Не выпадало ничего.
Или мозги были неподготовленными. Ни одного открытия. Все старое, не раз думанное. Тупиковое чаще всего.
*
Забываешь о том ощущении глубины понимания, которую иногда удавалось достигать на короткое время.
Относительной конечно, глубины понимания.
Во всё остальное время будничной, полусонной жизни не можешь, как ни стараешься, «донырнуть» до неё.
Не можешь сформулировать задачу понимания, не видишь проблем. Все плоско и мелко, скучно, проходимо насквозь, утомительно…
*
Нельзя понимать что-то по чуть-чуть.
Но всё равно куда-то движешься. Что-то со временем добавляется к пониманию.
Хоть и считаешь, что нельзя понимать по чуть-чуть.
Что-то, из чего складывается понимание, незаметно накапливается, а потом – своеобразный скачок.
*
С усилием, по кусочкам, по мелочи... что-то понимается. И тут же в изнеможении от проделанной работы отваливаешься от понимания.
*
«Нащупывание... Понимание находится ощупью».
*
Литературная идея может сама по себе угаснуть, отмереть. Об этом состоянии судишь не по каким-то постоянно действующим настроениям, а по этим провалам в понимание этого таким образом. Пунктирное понимание. Случающееся состояние равнодушия, омертвлённости».
*
Одни люди пробуждают иллюзию понимания жизни, другие, наоборот, загоняют нажитое понимание в очередной тупик.
*
Живёшь, чтобы понимать. Важно успеть что-то понять. Почему-то это считаешь важным. Другого смысла не находится. Не получается находить.
*
Не успеваешь высказываться. Разнообразие проявлений этого мира остаётся будто не замеченным для понимания.
Нет, просто не успеваешь.
*
Как-то пугает странная мысль о том, что всё-таки каждому человеку в жизни должно, в конце концов, открыться Понимание. Понимание с большой буквы. Понимание о себе, о этом мире... Рано или поздно. 
Жил, жил без такого особого понимания и вдруг...
Вот это понимание, которое всю жизнь прятали от человека вдруг как нагрянет!
И что тогда делать с ним!
*
«Стоит что-то понять, как ты окажешься сумасшедшим.
Это такое состояние, когда начинаешь вдруг понимать то, что окружающие не понимают.
И не верят в то, что ты понимаешь.
И ведь точно понимаешь!
Можно ли доверять самому себе?
Сомнения не развеиваются».  \Авт.
*
Все премудрости философов, мыслителей, учёных... С чем-то из этого или соглашаешься или не соглашаешься. И надо быть готовым для оценки того или иного высказывания.
Это что-то из Декарта-Мамардашвили, которые считали, что человек или знает что-то или не знает. Понимание-знание входят в человека целиком и сразу. Человек как проваливается в понимание. Если ты что-то не знаешь сам из себя – не поймёшь должным образом из посторонних объяснений.
Что-то уже должен сам понимать или догадываться. А полноценно усвоить чужое невозможно.
До всего нужно доходить своим разумением.
Примерно о том же у Пруткова:
«Многие вещи нам непонятны не потому, что наши понятия слабы, а потому, что сии вещи не входят в круг наших понятий».
Только войдя в определённый круг понятий, начинаешь что-то понимать.
А когда строишь свои понятия, ищешь своё понимание, а тебе вдруг навязывают чужие понятия и понимания?
Не сразу даёшь затащить себя в круг чужих понятий.
*
Потерянная, было, мысль нашлась в старых тетрадях.
«Поймёшь, поймёшь до конца. Человек живёт для этого».
Понимание, хоть в каком виде, всё равно приходит к человеку. Он даже и не хочет этого понимания, а оно всё равно приходит. Стоит у изголовья. Иногда внушает ужас, иногда успокаивает как сиделка.
У понимания работа такая.
Что-то наверное понимаешь и в последнюю минуту.
Л.Н. много об этом думал.
*
Живёшь, чтобы понимать. Важно успеть что-то понять. Почему-то это считаешь важным. Другого смысла не находится. Не получается находить.
*
Может быть, это такой мир и таково мышление человека. Он не может сказать об этом мире ничего окончательно достоверного. Только что-то в процессе, что-то по пути.
*
Задача: «Изучить до понимания».
*
Открывающееся понимание. Хоть в чём! В чём-то одном! Хотя бы в одном!
Это понимание, вдруг да, даёт понимание во всём остальном. Такое предположение. Ни на чём, правда, не основанное. Может быть,  такое понимание – инвариантная вещь. Ключ от всех дверей. Понимаешь, каково это – находиться внутри полного понимания. Может быть, это помогает понимать и всё остальное, что нуждается в понимании.
*
Будто бы соприкасаешься с подлинным пониманием. Так иногда кажется. Проблесками.
«Проблесковое понимание».
*
Происходит как будто наполнение сосуда, ёмкости. Надо что-то наполнить, прежде чем появятся какое-то новое понимание или новая потребность.
И это надо понимать.
*
«Чем «великие» отличаются от прочих? Особым, повышенным пониманием.
«Художнические» вещи тоже, как ни странно на поверхностный взгляд, тоже связаны с пониманием. Это тоже проявление понимания, это тоже своеобразное понимание, доступное немногим.
Мир открывается пониманию. И только удивляешься неравномерности распределения способности понимать.
Нужно ещё и сильно хотеть понимать. Часто совсем не хочется!
*
Другая – чужая - жизнь. Встречные. И будто необходимо понять, как это, каково это?
Понять не непременно, но это понимание должно, кажется, что-то дать.
Понять другую жизнь.
*
Смело что-то знать.
И понимать.
И просто смело знать, и смело считать, что знаешь.
Это одно и то же или это разные вещи?
*
Подкрадываешься к пониманию.
Нащупываешь понимание.
Натыкаешься на понимание.
Приступообразно понимать.
Приступы понимания.
И можно нечаянно понять.
*
Понимать одно, другое, третье... Тысячи вещей!
«У меня не выяснены счёты...»
*
Опять будто приоткрывается дверь к пониманию. К тайне чужого сознания.
«Ах, вот оно как!»
Увы. Старое. Давно понятое. Но с этим пониманием нечего делать в быту. В повседневности. Это добавляет сдержанности, осторожности, безнадёжных, обламывающе грустных мыслей и ощущений.
«Ну, да Бог с ними».
*
Желание понимать. Опыт понимания. Умение понимать.
Бывает, что ни одного, ни второго, ни третьего.
*
Мгновенное, эйфорической вспышкой что-то понимание. На мгновение.
*
Имеешь суждения по разным вопросам и поводам.
Можно ли считать это за понимание?
*
Повторяешь давно известное, давно сказанное, давно понятое... Может быть, немного другими словами.
Будто это должно добавить ещё немного понимания. Какие-то его нюансы.
*
Осторожно начинаешь понимать. Осторожно пытаешься формулировать. Здесь можно напортить резким, похожим на озарение будто бы пониманием. Чем медленнее продвигаешься с уверенностью в понимании, тем лучше.
*
Это только схоластически все понятно.
«Схоластическо-журналистски».
«Лирико-схоластически».
*
Что мы понимаем в устройстве нашей жизни!
Что мы вообще можем понимать?
Придерживаемся только каких-то опорных точек, каких-то ориентиров в житейской мудрости. Но достоверно ничего понимать всё равно не можем.
Одно в жизни никак нельзя, другое можно, что-то нужно обязательно, а что-то совсем необязательно...
Так и живём.
Может быть, понимаем что-то главное – помогающее выживанию.
*
Может быть, очередное «понимание» - это очередной мираж.
Миражи захватывают, волнуют... После них – как какое-то похмелье.
*
Кажется важным что-то понять в этой жизни. Пусть и какой-то пустяк, мелочь.
Пусть даже это понимание не приносит никакой практической пользы и ничего не меняет в жизни.
При этом самоценность понимания почему-то часто нуждается в дополнительном подтверждении и объяснении!
Говорят же иногда: «бесполезное понимание». Так бывает. И всё же даже такое бессильное, бесполезное, напрасное понимание лучше непонимания.
Понимание проясняет сознание. И страшащий своей непознанностью мир уже кажется не таким опасным, пугающим. Наступает на какое-то время эйфорическое облегчение. Даже в самых плачевных обстоятельствах. Ты что-то объяснил самому себе, ты что-то понял.
Это не всем дано в жизни. Так и уходят из неё в ужасе непонимания. Себя, мира, прожитой жизни, людей....
*
Преодоление. Собственных несовершенств, слабостей, ограниченности...
Как-то доскакиваешь, пусть на мгновение, до каких-то недоступных прежде вершин понимания.
И вот, хоть мгновение постояв на вершине, потом помнишь это ощущение. И возвращаешься на вершину уже с любого места. Мысленно.
*
Нажитое самолично в понимании совсем не похоже на то, что имеется у других – в их понимании. Редко что-то совпадает.
*
Как оглянешься вокруг - ничего определённого в этой жизни! Любое понимание со временем размывается, расползается...
Странный какой-то мир. Иллюзорный, миражный...
*
Довольно спокойно допускаешь собственное неправильное понимание того, этого... Человеку свойственно ошибаться в силу несовершенства человеческой природы. В неправильное понимание впадаешь даже чаще, чем обретаешь правильное понимание.
И совершенно очевидно, что это всеобщее.
Всё правильно понимает только один Г.Б.
И есть, конечно, разноуровневое понимание. Это тоже очевидно.
И как несомненный факт нашей жизни есть нежелание людей сдвигаться со своего устоявшегося понимания. И нежелание переходить на другой, более высший уровень понимания.
Люди любят своё понимание и, бывает, неохотно расстаются с ним.
*
Нажитое самолично в понимании совсем не похоже на то, что имеется у других – в их понимании. Редко что-то совпадает.
*
Сложность любой вещи, любого явления, любого события в этом мире.
Начинаешь углубляться в подробности, в детали, и всё теряет первоначальную ясность, чёткость, размывается в что-то неопределённое.
Кажется, ни о чём нельзя и сказать что-то окончательно определённое. А ведь это не так. Есть баррикады, они неизбежно возникают в жизни людей. И надо делать выбор. Надо выбрать какую-то определённость.
Но при этом ещё есть несомненные вещи. Без всяких баррикад. Они хоть не примиряют враждебные силы, но они есть. Они существуют для всех.
*
Укладка понятий произошла.
Закладка понятий.
Как силоса.
*
Нажитое самолично в понимании совсем не похоже на то, что имеется у других – в их понимании. Редко что-то совпадает.
*
- Лев Николаевич... Уверенность в своём понимании жизни...
- Этим, конечно, не разжиться. Только сам, только сам!
- А если не можешь ни на чём остановиться?
- Это тебе только кажется. Как-то ты всё же понимаешь происходящее вокруг.
- Как-то – да.
*
Пытаетшься понять чужого человека, чужое время... Понять «не своё».
Воссоздание представлений о мире в большей полноте.
*
Если бы можно было что-то знать! Мало того! Не только понимать происходящее, но и что-то изменять, исправлять в жизни!
Всё это, конечно, - праздное, авторское. От бессилия. Примитив литературной схоластики. Ничего же не можешь!

Запомнилось из времени изучения диамата: мало что-то понимать, надо с помощью этого понимания иметь возможность что-то менять. Этого всегда не хватает.

Интернет теперь многое схватывает даже исходя из приблизительной передачи смысла, содержащегося в запросе. Цитата на эту тему:

«Философы до сих пор лишь объясняли мир, в то время как задача философии состоит в том, чтобы (революционным образом) изменять его».
*
Существуют в том понимании русской и всей остальной истории, которую им внушили или до какой они дошли в самообразовании. И дальше уже живут в этом пространстве освоенной, усвоенной истории. Всё им теперь понятно. Они с этим проживают весь остаток жизни. Как в своей квартире.
Или как в тюрьме своего окончательного понимания.
Наверное это касается не только одной истории, но и вообще миропонимания. Не выйти из которого, как из камеры. Поэтому так часто – отчаяние, ужас, истерика...
«Мир такой, и другим быть не может!» - скольким подобная мысль испортила жизнь! Нервным, конечно. Которым всё не в масть.
И есть  те, кто доволен пока этим миром.
 «Зимних сумерек тонкие краски
Удивительно дороги мне.
Сколько доброй, застенчивой ласки
В осветившемся первом окне!»
(К.Ваншенкин).
Такое ещё, конечно, бывает от молодости.
*
Теряется понимание. В самом деле! Вдруг через какое-то время не обнаруживаешь понимания тех вещей, которые раньше были будто бы понятны.
Настораживает какое-то даже равнодушие к этой потере. Безнадёжно? Ну и пусть!
Понимание «хитрая вещь». Оно «если есть, то его сразу нет!»
Ну, или почти так.
*
- Если кто-то не понимает каких-то простых бытовых вещей, ему их и не объяснить со стороны. Только сам. Если захочет.
- Что? Наболело?
*
Старается осторожно понимать. Иногда это довольно опасная вещь – понимание.
Особенно для некоторых.
*
«Загнать понимание в слова».
И ещё, может быть:
«Загнать в понимание что-то из реальности».
*
Останавливаешься перед человеком. Внимательно. Созерцательно. Впускаешь его жизнь в своё понимание.
*
Измеряют глубину понимания. Каждый своего.
*
Находить интеллигентные, «гуманитарные» понимания и объяснения всяким жизненным гадостям.
Этому надо пытаться учиться. В том числе у больших людей.
*
Когда всё это понимается космически… Пока всё это понимается космически...
Может быть, всё так и надо понимать – космически!
*
Как всё устроено, ещё можно понять, но вот почему? зачем? – это не доступно пониманию.
*
Разве можно что-то понять окончательно! Если бы это было так, никакой литературы не понадобилось бы. И много ещё чего другого. А то ведь... Всё новые и новые поколения авторов идут на приступ нерешённых человечеством проблем. И мусолят, мусолят их!
*
- Может быть, не нужно стремиться всё понять. Глупо же!
- Стремиться нужно, но с пониманием.
- Многое невозможно понять. И скорее всего это и не будет понято.
- Часто просто боятся понимать.
- А как тут не бояться. Можно такого напонимать!
- Можно.
*
Понимаешь, что ничего не знаешь. Известное дело! Все, будто бы узнанное, опять закрывается от понимания. Ни о ком и ни о чём не можешь сказать почти ничего «аналитического», объясняющего, годящегося если не в литературу, то в мемуары. Когда вдруг упрёшься в это ощущение непонимания, можно и отчаяться.
*
Успеваешь к какому-то сроку перепробовать, кажется, всё, на что способен и упираешься в непроходимые стены своих авторских возможностей по пониманию, по преодолению этого мира. И то, что будто бы когда-то понял, уже представляется чем-то пустяковым, в сравнении с новыми непониманиями. Слова и жизни тратятся, сознание напряженно работает, но этого совершенно недостаточно. И никогда не будет достаточно. И ничего нельзя утверждать с полной достоверностью. И ничего нельзя знать окончательно.
*
«Понаделал тут открытий! Тоже мне!»
*
«Открываются бездны понимания».
*
«Дожить до понимания».
*
«Хочешь – не хочешь, а приходится понимать. Хоть что-то».
*
- Остро почувствовал понимание.
- Приступ острого понимания?
*
И вот открываешь, наконец, кое-какие совершенно необходимые в жизни вещи. К осознанию этого понимания буквально припирает. И ведь понимать-то начинаешь самые элементарные вещи! Давно всеми понятые!
«Ну, не дурак ли?» 
*
- Тяжело дающееся понимание. Чего бы то ни было! Да к тому же уже имеющееся понимание имеет свойство испаряться со временем. Ускользающее понимание. Невозможность сказать, что что-то твёрдо знаешь.
- Голова уже не та.
- Уже?
- Ну, не знаю, может, у тебя это всегда было. Может, ты глупый.
*
«Что будет, когда все окажется понятным?»
Это несколько психиатрический вопрос.
«Значит, это делается так и так! Понятненько».
*
«Понять невзначай».
Часто так и бывает.
*
«Понять ещё больше». Как это?
*
Добавляются в общий котёл разного рода размышления. Никуда не деться. Всё необходимо переварить, всё должно быть обдумано, и картина мира должна быть скорректирована.
Постоянное подновление.
*
«До-писаться, до-думаться… до того, что тебе надо. Терпеливо дождаться от себя этого».
*
Они хотят всё рационализировать. Продумать до мелочей, объяснить, разложить по полочкам, окучить словесным пониманием...
Может быть, это не всегда хорошо.
Может быть, нужно больше доверять каким-то традиционно принимаемым как данность явлениям, не пытаться доходить в понимании чего-либо до полной ясности.
Не доверять так уж своей способности суждений.
А то ведь можно всё разобрать, анализируя что-то, а потом не собрать обратно.
Так дети после разборки старого будильника потом не могут собрать его обратно, не в силах вспомнить, как всё было до того, как часы попал в их шаловливые ручки. Или вдруг обнаруживаются лишние детали.
*
С кем-то хоть, в чём-то хоть совпадаешь в понимании! Это большое облегчение – обнаруживать такое совпадение.
Что-то всё же понимаешь в жизни правильно – так же как серьёзные, достойные, авторитетные люди! Уже в каких-то вопросах можно правильно ориентироваться в этом мире и не считать себя дураком ничего не понимающим.
*
«Существование в мире, в котором не всё, но главное когда-то начинаешь осознавать».
Очередной будто бы прорыв к пониманию, в понимание.
Хочется понимать. Считать, что понимаешь. Особенно в отношении «главного»! Без этого неспокойно. Не знаешь, чего ждать от жизни.
*
Положительное и неутомимое всепонимание. Виртуозное, изворотливое...
Ему не доверяешь. И всепониманию и самому носителю этого всепонимания.
*
«Его уснувшее понимание. Впавшее в анабиоз».
*
Какое-то особое, очень общее понимание. К этому всегда сносило в писаниях. Вместо чего-то локального, замкнутого, понятного с беллетристической точки зрения. И, может быть, больше дающего для понимания.
*
«Напряжённые отношения с пониманием. Не до литературы».
*
«Тогда я начинаю понимать...»
Хорошо, если так!
Часто это преувеличение, эйфория под влиянием минуты.
*
Попытки понимания. Любой ситуации, в любой ситуации.
*
В рабочих тетрадях встречаются самые разные варианты суждений по некоторым вопросам, Понимание менялось, и рабочие тетради сохранили эти варианты понимания реальности.
Наверное, все они имеют право на существование, раз они хоть как-то поддаются словесному оформлению.
Всё новые и новые нюансы, новые варианты понимания. Пугающее разнообразие. Потому что этому нет предела.
*
Воспринимается как спасение – эта потребность и эта отвечающая ей готовность и будто возможность – что-то сформулировать. Через понимание, естественно.  Вдруг что-то отражается в сознании как в зеркале. Понимание это? Или самообман, мираж? Немного того, немного этого.
Ожидаешь этого состояния, прислушиваешься к себе. Но пока это не случится, даже не можешь вообразить, как это бывает.
*
В рабочих тетрадях встречаются самые разные варианты суждений по некоторым вопросам, Понимание менялось, и рабочие тетради сохранили эти варианты понимания реальности.
Наверное, все они имеют право на существование, раз они хоть как-то поддаются словесному оформлению.
Всё новые и новые нюансы, новые варианты понимания. Пугающее разнообразие. Потому что этому нет предела.





Добыть понимание
*
Пилит мыслями проблему, вгрызается в нее тупыми мыслями, ломая зубья слов...
Можно рвать проблему словами,  можно аккуратно выпиливать лобзиком...
Добывая понимание.
*
Мысли прогрызают норы в проблемах Мысль – нечто линейное, нитевидное, а проблема – это объем, пространство. Мысли могут изгрызть, источить проблему. В труху. Как мыши. Говорят же: «интересные ходы мыслей!»
Поль Валери пишет о повторении себя. "Художнику необходимо уметь подражать самому себе. Таков единственный метод создания произведения, который не может быть ничем иным, как борьбой с превратностью, непостоянством мысли, энергии, настроения."
Это и есть интересный ход мыслей. В границах проблемы. Все – только в границах. Ходишь за автором по этим ходам. Изучаешь проблему.
*
Понимание как правило не достигается какой-то одной пронизывающей мыслью. Даже пусть несколькими мыслями. Понимание того, что нужно понять, как-то проступает, если накидывается текстовое полотно, с целым набором мыслей, образов, заметок, нюансов, еще чего-то вроде как отвлеченного...
Понимание проявляется – как впечатление от всего текста.
Думаешь, что это понимание. Ну, какое-то понимание появляется.
Бывает, и целого текста недостаточно, чтобы что-то понять.
И другого пути для понимания нет. Человеческое мышление так устроено. Мысль всегда линеарна, а понимание трехмерно.
*
Нащупывание понимания. Как в темной комнате. Очертания предметов угадываются, но с уверенностью понимать ничего нельзя.
*
Это узнается только изнутри. Так человек живёт. Он и не может что-то такое узнавать про запас.
Всё – по мере поступления.






О праздниках
*
«Праздники невыгодны. А это самый невыгодный праздник».
*
Существуют фобии, которые уж точно не наследственные, а приобретённые. Как результат, по всей видимости, определённых детских историй. Мы, как известно, «родом из детства».
Праздники, дни рождения. Конечно, не полное неприятие, а просто невосприимчивость к ним, отношение к ним как к чему-то, без чего можно обойтись, как к какой-то рутине. Рутинизация праздников!






Внутрь
Наливают. Внутрь. Примерно одно и то же. По формуле так точно одно и то же. В мировом масштабе. От полюса до полюса. И запах пробивающийся сквозь любое качество, и обжигающий вкус на языке для всех одинаковы. В миллиардах глоток, желудков, голов, печеней… И послевкусие сходное. Так устроен мир.


Неприятное
Что-то неприятное. Оно долго находится в переживании. Как в переваривании. В переработке. Это бесплодное занятие.
 Неприятное снимается, только когда жизнь начинает двигаться дальше. Оно стирается, бледнеет или замещается новым неприятным.


Смешно и жалко
Обстоятельства.
Достоинство тоже смешно. Вернее оно только и смешно.
Отсутствие достоинства - жалко. А достоинство смешно.
Все или смешно или жалко.


Несомненность
Волшебников нет, а волшебные слова есть.


Походка
Учится ходить так же быстро. Имитирует ритм, темп, особенности походки двух девиц, идущих впереди.
Получается! Как ни странно. Легко! Не отстаёт. Даже может и обогнать. Тогда как, если переходил на обычный свой шаг, расстояние сразу увеличивалось. Неужели дело в походке!
Надо чуть раскачиваться, будто слегка подпружинен, вовремя учитывать неровности раздолбанного асфальта и забывать, у какой ноги обычно болит колено.


«Не умный»
*
Можно ли, как Форест Гамп, быть способным понимать свою «неумность»? Он боялся, что сын в этом смысле окажется похожим на него. Может быть, это кинематографические выдумки? Ведь если ты уже стесняешься своей глупости, осознаешь её, то это уже нельзя назвать глупостью, это что-то другое.
Может быть, правильное название - «не умный»? Ну, так это же можно сказать и большинстве людей.
*
Упрощённые – по уму – представления о мире.
Вернее, упрощённое – по уму - воспроизведение представлений о мире. Большей сложности в воспроизведении добиться от себя не можешь – мозгов не хватает.
Так проще. Не запутаешься.






Смешное
*
- Помнишь?
Кинематограф. Три скамейки.
Сантиментальная горячка.
Аристократка и богачка
в сетях соперницы-злодейки...
- Смешно.
- Правда! Смех вырывается. Идешь, идешь... По дороге. И как вспомнишь!
- И часто?
- Что?
- Он вырывается?
- В том-то и дело что не часто. А вдруг. Обычно как-то не так. Хотя ОМ написал, действительно, смешные стихи.
- Ну и что?
- Может быть, просто приходит время вырваться смеху.  Смеховая потребность души. Может быть, таковая существует?
- Как там дальше? «...самоотверженно как брата любила лейтенанта флота»?
*
Хотел сказать что-то смешное, а сказал глупое.
Но всё равно всем стало смешно.






Впечатления
Впечатления в конце концов сминаются. Происходит как с осадочными породами. Они оседают на дно, накапливаются, спрессовываются. В сплошную массу. Не разберёшь чего.


Психологические нюансы
*
Это отклонение от обычности может раздражать. Как умничанье.
Вот он выстроил свою жизнь. Хитрым способом. Не по общим правилам. Никому не удавалось, а он вот – легко!
Он раздражает не этим своим умением, а тем, что он бестолково считает, что умеет.
И что это вообще возможно.
*
«Иногда надо остановиться и посмотреть телевизор. Иначе...»
*
Пытается извлекать из себя одни и те же ощущения. Может быть,  для дальнейших попыток понимания.
*
Запаса грустных мыслей не хватает. На преодоление тоски и опустошённости.
*
Не хочет знать об этом мире ничего лишнего.
*
Мягкие предпочтения. Мягкие же антипатии.
*
Отвращение должно вызреть.
*
Окапываем свои сомнения новыми сомнениями. Окучиваем их как картошку.
*
«Накапать себе целебных, душелечебных слов. На ночь».
*
- Физиологическая тоска! 
- И такая бывает?
*
«Невыносимая избыточность ума. Может быть, это реальная вещь. Поэтому, если ее некуда девать – эту избыточность, её заливают алкоголем. Регулируют, значит».
*
«Чего это весело было утром? Может быть, это какая-то физиологическая закономерность! Управляющая человеком. Ведь нечего вспомнить! Весёлого».
*
Произнёс это и умилился собственной толковости.
*
Не любит неожиданные звонки от родственников и с облегчением вздыхает, когда содержание звонка сводится к просьбе купить кефира по дороге с работы.
*
«В конце концов, все это должно как-то преобразоваться в состояние тупого, заторможенного терпения. Без анализа, без всплесков непереносимости от пребывания в логическом тупике. А иначе...»
*
«Чему бы порадоваться!»
*
Сознание затянуто злыми мыслями.
*
«Сознание правоты – где его взять? Где вообще его берут?»
*
Люди удобно устраиваются в своей психологии.
*
И отпускают тяжёлые мысли. В этом отпускании - что-то естественно-природное.
Не удержаться ни в радости, ни в такой вот удрученности.
*
Сладить с новостями. Сладить с лирической тоской. Сладить с тянущими в разные стороны бытовыми и служебными обстоятельствами. Много разноплановых задач.
*
Не в первый раз приходит мысль в голову. На нее не обращаешь внимание. Но она настойчива!
*
Защищают себя кто как может. В меру своего понимания, умственных способностей, привычек, характера...
Некоторые совсем не такие  злые, какими кажутся. А  просто так глупо и зло защищают свою беззащитность.
*
Шаркает, сутулится... Вдруг понимаешь, что это не случайный набор  особенностей, а внешнее проявление, отражение чего-то внутреннего. Это такое отношение к жизни!
*
Спрятанность за откровенностью.
*
Предполагать сложность человека. Предполагать примитивность человека. Два подхода.
*
С ужасом разговаривает сама с собой.
*
«Мы не успеваем со своими переживаниями за всем тем, что достойно переживания и что преподносится нам средствами информации. Не поспеваем. Нас разрывают на части требованиями участия, которые звучат ото всюду. Нас не хватает».
*
Специально скромнее одевается. Чтобы не было стыдно спускаться в метро.
*
- Всегда легче не объяснять.
- А что?
- А послать!
*
«Привет Наде!» - и сразу испуг! «Наде ли!»
*
«Я себе покажу!»
*
Чёрноюморное: «Ты опять выздоровел!» Что-то подзуживает на такое.
*
«Выплакать все поскорее. Как вытошнить. А то не полегчает».
*
«Хитёр человек! Выдаёт свои физиологические потребности за что-то высокодуховное.  Богоданное!»
*
Что-то непреодолимое. Отыскивается. В себе. Действительно, не преодолеть некоторые вещи. Разве только, если отправить душу на переплавку.
*
«Какие все делаются сложными со временем! Опытные, битые, тёртые калачи, учёные, усталые, недоверчивые, осторожные, боязливые... Можно и не узнать старых знакомых».
*
Неизбывная  иллюзия, что можно что-то продлить, что-то еще прикупить у судьбы, набраться времени, набить карманы, еще куда-то успеть и еще идти, идти...
*
Дисциплинированность, безукоризненная правильность так укоренились в нем, что ему, чтобы оставаться в рамках обычной человеческой нормальности, приходилось почти насиловать себя и таки совершать предосудительные поступки.
*
Как марионетка – висит на невидимых нитях привычек, установок, заблуждений, иллюзий, жизненных обстоятельств…
*
«Таким грустным и помереть можно».
*
Не изобрести какой-то «новый» взгляд на мир. Не завести себя другого.
*
«Никак не добиться от себя мужества».
*
Тяжело переносит всякую «психологию».
*
«Ты что, обалдела!» - еще можно ей сказать в некоторых ситуациях, но никак не: «Ты что, охренела!»
Лексические ориентиры во взаимоотношениях людей.
*
Мания увеличенности.
*
Несовершенства мира. На каждом шагу. Каждая пивная бутылка или окурок, брошенные на асфальт, говорят именно об этом.
Ну, конечно, не всем говорят. Только некоторым.
*
Изнутри он не выглядит таким старым.
*
Произнёс несколько слов для обозначения территории своей компетенции. Пометил территорию своих смыслов.
*
Что-то приходится знать. Иногда в это неприятно входить. В эту необходимость.
*
«Что-то все они меня раздражают. Наверное со мной что-то не в порядке».
Такой порядок рассуждений должен быть всякий раз. Бывает, но не всякий…
*
Спросили дорогу… «Хоть кому-то я нужен», - потеплело как-то у него на душе.
*
Никак было не вспомнить фамилию известной актрисы, о которой известно, что она обладает феноменальной памятью.
«Ну, та еще... Которая играет в том фильме... Как его?» 
*
Рассеивается вся их правда, сознание своей правоты, слезы высушивает ветер, ужас и отчаяние прячутся в тупом ощущении безнадёжности. Они еще могут поплакать. Но это их не спасает от безнадёжности.
*
То, как сминаются, вдавливаясь друг в друга впечатления, чувства, ощущения... Это жизнь мнёт человека, его душу со всем содержимым. Через какое-то время не узнать прежнего – ни мыслей, ни чувств. Так психически, духовно устроен человек.
*
Навязывание своей истерической воли.
*
Обманчивое чувство у простодушных и  плохих игроков: «Вот сейчас возьмусь, соберусь и выиграю!»
*
«Какая тоска! Если бы имел вредные привычки, обязательно ими воспользовался бы:  закурил, напился, в карты проиграл…»
*
Двойное дно обнаруживаешь у собственных мыслей.
*
Романтизм перестал накапливаться.
*
«Тебе надо пытаться уменьшать своё своеобразие. Это полезно.  Хотя бы в бытовом плане».
*
Они не хотят мыслить, они хотят ощущать. Им больше нравится воспринимать мир через чувства.
И это не пустые декларации. Начинаешь с ними разговор и как в дремучий лес попадаешь.
*
«Дикси».
«Пакет не нужен? Карта дисконтная имеется? Товары по акции приобрести не желаете?»
Ошалеть можно! Еще и недовольна, когда тихо отвечают!
У нее у самой уже почти истерика.
*
Жизненные «коридоры».
Уже предполагаешь непременный тупик. Еще не подошел, еще не видишь его, он, может быть, за очередным поворотом, но он уже рядом.
Это как-то угнетает.
*
Научиться отпускать свои желания. Они далеко не убегут. Пусть попасутся на воле немного.
*
Унылая. И это новое, необычное, с выдумкой  платье не помогло ей.
Этак и всегда. Со всеми. Что-то внешнее никак не может по-настоящему, ощутимо что-то поменять в жизни.
*
Если не произносить некоторых слов, обозначающих что-то напрямую, то кажется, что не так страшно.
*
Отпускать душевное напряжение можно по-разному. Можно наверное делать это глушением переживаний, отключая сознания с помощью медитативных техник, например, многократным повторением каких-то утешительных слов.
А можно научиться находить в реальности приемлемые варианты развития трудных, беспокоящих ситуаций.
Варианты самые разные – вплоть до самых крайних. Главное - внутренне принять какой-то вариант, согласиться с ним, подготовиться к нему психологически.
Еще это называют иногда «отпустить ситуацию».
*
Патологический халявщик. 
*
Ходят по краю подлости. Внутренне они уже готовы к ней. Они уже мысленно не раз примеривали на себя тот или иной соответствующий поступок. И даже готовятся к этому. Подбирают нужные слова.
«А что я мог сделать!» «Ничего личного, только бизнес». 
*
«Благородство не по карману», - это как девиз. Девиз-отмазка.
*
Не может набраться сердечности для тоста.
*
Может быть, какое-то самоочищение происходит при раскаянии, размягчении, покаянии, добромыслии...
Чувствуется чуть ли они  обновление души.
*
В будни как-то поспокойней. Все при «деле». «Дело» отвлекает. «Дело» заслоняет своей «важностью» всё остальное. В какой-то мере этому идёшь на встречу. Прячешься в «дело».
*
Не злопамятный, отходчивый... И понимает, с кем имеет дело. Знает тот диапазон между добром и злом, между чёрным и белым, в который они вписываются. Если не выходят за границы этого диапазона, то и претензии не долго сохраняются.
*
Замечаешь, что никогда не успеваешь применить эффектные театральные реплики в обычной жизни.
А так бы хотелось!
Но в том-то и дело, что жизнь это не театр, где всё расписано заранее, где выстроены мизансцены, расставлены в нужном месте и времени актёры. И всему этому предшествуют неоднократные репетиции.
Куда простому человеку тягаться с театральным или кино героем!
*
Крики, отстаивание своего мнения на повышенных тонах...
Вступаешь в эмоциональный, психологический контакт с неприятными людьми.
Это не есть хорошо. Неприятно. Мерзковато.
*
Очень стеснительный и одновременно разочарованный в женщинах.
Такое сочетание.
*
Психология – загадочная вещь. Так всё можно перемешать, скомкать, превратить в чувственно-мыслительный компост, что не узнаешь, того, что было изначально.
*
Хорошо, когда уже плачешь. Это значит уже прошёл определённый путь, дошёл внутри до плача. Отпускаешь soi-m;me. Это большое облегчение. Прошёл определённую черту. Что-то внутри качественно поменялось. Это что-то окончательное – по крайней мере, на данном отрезке времени.
*
Отпускать душевное напряжение можно по-разному. Можно наверное делать это глушением переживаний, отключая сознания с помощью медитативных техник, например, многократным повторением каких-то утешительных слов.
А можно научиться находить в реальности приемлемые варианты развития трудных, беспокоящих ситуаций.
Варианты самые разные – вплоть до самых крайних. Главное - внутренне принять какой-то вариант, согласиться с ним, подготовиться к нему психологически.
Еще это называют иногда «отпустить ситуацию».
\Нед.
*
«Надо понять, как вянут цветы. Такая психиатрическая задача».
*
- Коробочки любит?
- Да. А что?
- Ничего. Наверное интроверт.
- Так  уж и сразу!
- А что? Любит замкнутые объёмы. Подсознательно хочет спрятаться в них.
*
«Запастись спокойствием? Будто это возможно!»
*
Всегда возникает определённое чувство неловкости при окончании телефонного разговора.
Если это, конечно, не какой-нибудь конкретный деловой разговор.
Всегда это ожидание окончания разговора. Кто будет инициатором? Скажет: «Ну, ладно...»
И каждый раз как-то это случается, несмотря на опасения.
*
Гнут человека и так и этак, воображая, что внутри него есть некий каркас  – психология.
Иногда такое загнут! А что? В человеке чего только ни бывает!
*
У него есть еще в запасе роль обиженного.
*
Все дома. Все друг друга раздражают. У всех свой ритм жизни. У всех друг к другу свои претензии.
*
Накапливается на дню несколько неловких разговоров или даже фраз, слов, микропоступков… Тех, которые надолго оставляют неприятный след. Мелочь, пустяк – но от ощущения не избавиться. Не самоуговориться.
*
Кучи неоформленных и неустранимых беспокойств. Вся служба состоит из этих бесчисленных неубывающих беспокойств. Ну и вся остальная жизнь. То добавляются новые беспокойства, то некоторые старые теряют актуальность. Каша постоянно варится. Психиатрический процесс постоянно идет.
*
«Нескончаемая мука беспокойства».
*
Первое раздражение за день. Потом будут ещё и ещё.
«До десяти на день».
Это похоже на нормы отбраковки некоторых видов продукции на предприятии: не больше стольких-то дефектов на единицу измерения.
А если больше? Не пропускать бракованный день в будущее?
*
Сгустки не переваренных эмоций. Что с ними делать?
*
«Волнами. То мерзко, а то вдруг ничего. Как погода. Небесная канцелярия. Где она в человеке?»
*
«Маленькое тошнотворное чувство».
*
Хочется ругнуться. И ругаешься. Очередной раз напоровшись на неприятие, на еле сдерживаемое раздражение, на отвращение…
Хочется ругнуться такими словами: «Мерзкие жабы!»
Но ругаешься не так художественно. И непечатно.
*
«Это такой психологический приём – жёсткая уверенность в себе, в своём мнении».
*
«Лёгкость общения. Этому тоже надо учиться. Приучать себя к этому. Снимать какие-то внутренние барьеры. Это очень трудно. Почти невозможно».
*
«Любимая тема его переживаний».
Вполне нормальная человеческая вещь.
*
По телефону легче ссориться. Во-первых, безопасней, во-вторых, можно хлопнуть трубкой.
*
Умение получать неприятные впечатления, казалось бы, на пустом месте.
«Из пустяков ты сердишься».
Умение вычленять эти неприятные впечатления из единого целого, цепляться за них, только о них и думать.
Это, может быть, связано с природным обострённым чувством опасности. Жизнь во враждебном мире и всё такое.
«Лучше перебдеть, чем недобдеть».
*
Ночь. Ночные страхи. Ночные мысли. Ничего нельзя решить, потому что находишь во временн;м тупике. До утра. Теряешь весь нажитой здравый смысл. Готов на что угодно только бы преодолеть этот ужас ночи.
*
«Человек – самоуспокаивающаяся система».
*
«Беллетристический психологизм» - это обман. Или авторский самообман. Интеллигентская жвачка».
Есть такое мнение, не лишённое оснований.
*
«Хоть старой обидой оживить, преодолеть  собственную бесчувственность».
*
Никак не мог справиться с игривостью умонастроения. Не совсем уместной. Так бывает.
*
Разные формы выражения неприятия. Подсказываются подсознанием.
*
Утлое судёнышко в море чувств, мыслей, ощущений, маний, предубеждений…
*
«Надо быть ангелом», - вспоминал он, когда его сердили. Но не сильно. Когда сильно, он не успевал ничего вспомнить и просто выходил из себя.
*
«Держишь, держишь себя в руках, а потом вырываешься».
*
«Так невесело давно уже не было».
*
Слаб, тонок, уязвим… человеческий мозг. Психика ранима, легко и безвозвратно разрушаема».
*
«Тревожность. Из всех щелей. Оцениваешь это будто со стороны. Настороженно следишь за протеканием психических изменений».
*
«Никак не смягчиться».
*
Организация душевного равновесия. Это важная ежедневная работа. Нельзя ею пренебречь.
*
«Кричишь истерически. Не выносишь нудного давления. Невыносимого! Более сильных психологически людей. Вот и срываешься на крик».
*
Всякий раз в случае чего ужимаешься, насколько возможно и даже невозможно. Чтобы занимать ещё меньше места. Уход. Неумение противостоять. «Неспортивное поведение» - только несколько в ином смысле. Уступки, ненарушение целостности этого мира, неискажение его своим влиянием или даже присутствием в нём. 
*
Образуется пустота. Нечем ее заполнить. Только тоскливыми мыслями.
*
Пока ещё доживешь до мягкости - до той необходимой душевной размягчённости - из которой всё видится иначе!
Когда будто обессиливаешь и не можешь уже быть жёстким и отчаявшимся.
А до тех пор – знаешь - надо претерпевать.
*
«Нет сил переживать».
*
Волнами, приливами и отливами... Всё - и плохое и хорошее. Что-то предохраняет человеческую психику от перегрева, от перегрузки.
*
Боится, что останется слишком много времени для тоскливых мыслей. Торопит вечер.





Психика
*
Он боится своего подсознания. Понимает, что он не очень хороший человек, и боится. Самого себя. Спрятанного.
*
- Душевные болезни. Знаешь, как это выглядит, как это бывает. Невинно, безобидно…
- Откуда?
- оттуда!
*
«Шизофрения несгибаемой воли».
*
Страх. Ползучий. Шизофренический. Не хозяин в своей голове, в своих чувствах… Не уговорить самого себя. 
*
«Психиатрическое неотвязное ощущение катастрофы. Случается».
*
«Круг чтения». 6.12.

«Есть такие заблуждения, которых нельзя опровергнуть. Надо сообщить заблуждающемуся уму такие знания, которые его просветят. Тогда заблуждение исчезнет само собою».
Кант.

Товарищ Кант не учитывает шизофреническую непробиваемость, которая широко распространена среди некоторых людей. Её-то преодолеть невозможно по медицинским показателям.
*
Отношения психически больных, но больных разными болезнями.
Это вдвойне труднее отношений со здоровыми.
«Ах, ты еще и вот как загнут!»
*
«На луне сейчас день?»
*
- Что это за жидкость?
- Это река Ижора.
*
«Подозрения против всех Троицких. Не из тех ли они Троицких, которые до тридцатых годов были Троцкими?»
*
«Сколько бородачей и ни одного Льва Николаевича!»
*
«Лечиться пора. Пора лечиться. Весна на дворе».
*
«Ты с этим отчаянием кончай! Не балуй!»
*
Привязан к осторожности. Может быть, это мания, а может, и нет. Он-то знает, что всё связано со всем. Психиатрически.
*
- Люди не боятся мяса. Смело, не задумываясь, входят в мясные магазины.
- Тебя это беспокоит?
- Не то чтобы очень... Но всё же!
*
- Они даже не подозревают, кто я такой!
- И кто ты такой?
- Они даже не подозревают, что я тайная пружина этого мира.
– Ого!
*
Ему захотелось, чтобы милиционеры проверили у него документы. Хотелось вместе с ними и самому убедиться в том, что с ним всё в порядке и он это он.
*
- Если обо всём так думать...
- Как?
- Буквально! Без допущения и тени условности в этой жизни...
- То что?
- То можно свихнуться. Это и есть признак непорядка в голове – когда останавливаются и начинают на всё на свете смотреть «буквально». Задаются вопросами, которыми никто не задаётся. Да ещё и пытаются вразумлять невразумлённых.
- Так говоришь, будто у тебя есть конкретные примеры.
- Есть такие... Кто берёт и останавливает жизнь на полном скаку, как говорится. Остановит и задумается: «А зачем трава зеленая?»
*
- Чуть только ослабишь контроль за этим миром...
- И не говори!
*
«Психические» основательней и глубже нормальных. Они сосредоточены на чём-то, погружены в это. Не отвлекаясь на пустяки. И копают до руды. По-другому они не могут. 
*
«Легкая патология».





Обиды
*
Будто обидели.
Химизм психологического состояния. Из отчаяния выпадает в виде осадка – обида.
Остаётся ровное уныние. Покой своего рода.
*
«На что бы еще обидеться?»
*
Обиды. На пустяки обижается, но сам ищет фундаментальные причины обид, прячущиеся за пустяками.
«Обида пустяшная? Обида пустяшная! Обида пустяшная...»
В какой-то мере в этом есть смысл. Это как искать и находить какие-то глубинные вещи, заложенные в подсознании, по пустячным внешним признакам этой скрытой жизни подсознания.
*
Все обиды жизни припомнил!
А ведь потом придётся как-то выкручиваться из обид!
Обиды обновляют отношения, делают их строже. Вынужденно соблюдается дистанция. Ничего лишнего, неосторожного не позволяют себе... На какое-то время прячутся какие-то привычные пошлости обиходной жизни.
*
Умение обижаться – это не так уж и плохо. Значит, человек непосредственно, искренне переживает. И у него неагрессивная реакция на неприятные ситуации.
*
Обида – это жертвование внешним, отказ от внешнего ради внутреннего. Это просто выбор. Может быть, выбор слабого. Уход в обиду, а не в ответную ненависть и агрессию. Да! Уклонение от борьбы.
Можно ответить тем же – ударить, обозвать или плюнуть... Можно выплеснуть стакан воды в лицо оппоненту, а можно предпочесть уход, неприятие агрессии. Это своего рода независимость,  неподчинение чужой воле - пусть и пассивное.
В таких случаях всегда мало выбора. Да и любой из них неоднозначен.
*
Смертельная обида на старость.
Смертельная обида на жизнь.
Одна обида обгоняет другую, они устраивают соревнование между собой.
*
Обиды останавливают течение жизни. Жизнь замирает в момент обиды и находится в этом состоянии, пока обида не разрушится временем.
*
Что это изобретено им вместо обиды? Как это назвать? Как это описать, определить?
Отряхивание. Вдруг будто птица сорвётся с громким хлопаньем крыльев. Тяжело, грузно. С привычного места. В неизвестном направлении. Чтобы не попасть под прицел. Чтобы не быть сцапанной острыми когтями. Только-то.
Обида – это когда не улетаешь. А когда упорхнёшь, будто ничего и нет. При первом же чувстве опасности...
*
Агрессия – вперёд к конфликту, обида – назад.
Может быть, нужно находить какое-то равновесие?
*
- Какие-то обиды, накопленные за детство. Это, конечно, реальная вещь... Но всё познаётся в сравнении.
- Ты что, будешь с ним обидами меряться?
- Не буду. Но всё же... Одно дело просто родительское давление, объяснимое и вполне разумное. А другое дело то, что иногда бывает.
- Меряешься всё-таки!
*
Готова обидеться. У неё обида всегда наготове.
*
Блок обиды. Неотъемлемая часть защитного механизма.
Что-то вроде выпускания чернил кальмарами или осьминогами.
*
- Ты много в детстве обижался.
- А что было делать!
- Действительно – что?
- Кто бы объяснил! Доступными словами.
- А главное – вовремя.
- Ты меня понимаешь.
*
- Проглоти обиду!
- Не глотается что-то.
- Глотай, тебе говорят!
*
Какое-то время наслаждаются обидой.
Это ещё детское.
*
Это только похоже на обиду. На самом деле это что-то уже другое.
В обиде обычно чувствуешь тоскливую зависимость от обидчика. И будто пытаешься обидой как-то перестроить отношение с ним.
И вот это нечто другое. Больше отделённости, независимости, готовности ничего не улучшать в отношениях, а пройти мимо и жить совсем отдельно.





Юморение
Разболтанное юмором сознание. Лихорадочный поиск смешного. Это извращает восприятие действительности.


Новости.
*
Вчерашние хорошие новости уже не могут успокоить. Новость - скоропортящийся продукт.
Хотя есть долгоиграющие новости. Новости длящиеся, длящиеся... И все хорошие, хорошие...
*
К вечеру накапливаются новости. Любые – плохие и хорошие. Плохие к вечеру обязательно кто-то переварит в какое-то объяснимое понимание, от которого становится легче. И вроде как совсем плохих новостей и нет.
*
Накопление неутешительных новостей. Яндекс выдает всякие гадости про то, что на Россию накладывают очередные санкции, дебильные новости с Украины...
А ту и Стенджер  добавил:
«Будущее. (...)
5 млрд. лет спустя. Прощай, Земля. Наше Солнце расходует последнее водородное топливо и становится красным гигантом, испепеляя Землю. В течение следующего миллиарда лет Солнце сжимается до белого карлика».







Представления о мире
*
В какой-то момент представления о мире могут вдруг по разным причинам невероятно расшириться и усложниться. На какое-то время. Потом это куда-то уходит. Без следа.
Дело наверное в том, что в этой сложности невозможно существовать бытовому человеку, и он подсознательно стремится уйти от потрясшей его скромный мозг картины мира и с облегчением возвращается к привычным для себя представлениям.
Поэтому вся эзотерика, оккультизм, конспирология, инопланетяне  и прочее чаще всего  не приживаются в бытовом сознании.  В конце концов, с утра надо идти на службу! И что с этим «тайным знанием» делать на утренней оперативке!
Поэтому от всего этого с облегчением просыпаются: «Слава Богу, все это был только сон!»
Может быть, это и есть душевное народное здоровье? Никакая зараза не пристаёт.
*
Иногда вдруг удивишься вдруг открывшейся сложности устройства этого мира. То есть как бы знаешь, конечно, что мир невероятно сложен, но вдруг обнаруженный уровень этой сложности или сложность, которую в данном месте и не предполагал, вдруг поражает.
Приоткрывается что-то, обычно скрытое от глаз простых обывателей. Скрытые пружины, связи, движения... И это микрооткрытие даже как-то подавляет. Понимаешь, что отстал от жизни, что жизнь на твоих глазах уходит куда-то в будущее, и её уже тебе не догнать, как ни старайся.
*
«Какой мир х-вый!»
И это тоже своеобразный итог. Жизненного опыта. Другой ему уже не накопить. Так кажется.
*
«Этот прикольный мир» - девиз всей этой публики, довольной собой, своей судьбой и своей жизнью. Больше из них ничего не вытрясти.
*
Диагноз. Этому миру. Если успеешь. В движении. В падении. В разрушении. Того и другого. Объекта и субъекта.
*
Будто бы есть и какой-то другой мир – более разумный, спокойный, одухотворённый... А не только это смешение всякого.
Понятно, что это одно только праздное воображение. Тешишь себя им.
*
Идеализация. Всего подряд: жизни, женщин, друзей… Так приятней.
*
Живёшь в собственного понимания мире.
Живёшь в мире, который как-то понимаешь, объясняешь и оправдываешь. Бывают сомнения, но всё равно более-менее уверенно считаешь мир именно таким, а не каким-то другим.
То есть живёшь в собственного понимания мире. В мире собственного понимания.
И наверное невозможно из этого местопребывания сказать с уверенностью, что мир именно такой, какой он тебе представляется.
Поэтому более-менее спокойно относятся к несовпадению реальности и представлений о ней.
К чему же тогда эти жалобные поскуливания!   
Можно огорчаться, грустить по этому поводу, философски вздыхать, но вообще это что-то привычное.
Привыкают. К несовпадению. 
*
«Слава Богу, мир не такой. Или такой, но не совсем».
*
Всё усложняющийся и усложняющийся мир. Человек не выдерживает этого усложнения. Ему бы как попроще.
*
Может быть, есть какие-то внешние по отношению к нашему пониманию охватывающие всю нашу жизнь  законы этого мира. Мы видим только их тени.
Что-то необъяснимое, вызывающее недоумение, ввергающее в уныние постоянно воздействует на нас. Может быть, это и есть проявление этих законов.
*
Запреты разного рода, с которыми люди сжились ещё с пещерных времён.
И мир, в котором запретов становится все меньше.
Они снимаются гражданами. «По зрелому размышлению».
И допускаешь, что человек вплетен в сеть невидимых связей со всей вселенной. Таким образом всё в мире взаимосвязано.
У вселенной есть свои законы. Им нужно подчиняться.
А можно и не подчиняться. «По зрелому размышлению».
Человечеству ещё только предстоит проверить эту «зрелость» по последствиям снятия всяких «малопонятных» и «устарелых» запретов.
*
«Всё-таки считаешь, что мир можно приручить. Не насилуя ни себя, ни этот самый мир. При всех тех ужасах, которые в нём случаются. Как это объяснить кому-то, кто этого не понимает? Тому, кто ещё не дорос до этого?
Всё преодолимо, если видеть всё в целом. Если выправить отношение к этому.
Это то религиозное, но без специальной атрибутики. Такое  понимание мира, его законов.
Такое отношение, будто ты сам творец этого мира. Будто ты сам устанавливаешь в нём такие законы».
*
Может быть, есть «страшная тайна» понимания этого мира, которая доступна немногим в этом мире. Этой тайной не поделиться с простыми смертными. Им попросту не объяснить! Поэтому и не говорят об этом. Что скажешь! Тех, кто живёт в неведении, конечно, жалко. И только. 






Умные
*
Может быть, они такие умные, что сходу, с первого взгляда распознают дураков!  Может быть, дураки для них как открытая книга!
*
Они умные. Они намного умнее своего окружения.
При этом об их уме мало что знаешь, скорее предполагаешь его.
Предполагаешь, что у этого высокого ума есть какие-то непредставимые свойства. Опять же, эти свойства только предполагаешь, ничего не зная наверняка.
Предполагаешь невероятную уверенность в чем-то. В том, например, что они что-то поняли в жизни, в отличие от остальных живущих без этого уверенного понимания.
Хотя природа уверенности может быть и «фоновая», то есть на фоне глупых, в сравнении с глупыми.
*
Умные? Чтобы хоть чуть-чуть понять, что это значит, надо о-го-го! как покорячиться мозгами.
*
Нельзя вообразить себя мыслителем, если ты таковым не являешься, – воображения не хватает.
*
Умная с детства.
Её однажды похвалили умной, вот она всю жизнь теперь старается.
*
- Трудно таким.
- Каким?
- У кого голова не Дом Советов.
- Глупым?
- Зачем! Просто не очень умным.
- А в чём разница?
*
Сумрачные всезнайки. Зловещие. По причине непонятности. Выстраивающие свои идеологические схемы поверх уже существующих. Агитаторы. Затаённо страстные. Тянущие своё. Из социологии, из политики, из истории, из философии…
Кромешники хаосные.
*
«Набраться разума». Возможно ли это? Есть ли в этом выражении реальный смысл?
*
- Ты умный?
- Нет. Не очень. Средний. Вот есть умные!
- Среднего ума, значит.
- Как тебе сказать...
- Некоторые не понимают, как можно быть умнее, чем они сами.
- Этого никто до конца не понимает. Только догадываются.
*
Ум должен развиться в мудрость. Или, если по Гегелю, – в «разум».
Может быть, мудрость – это принятие этого мира. Не только первоначальное понимание, но и принятие его таким, как он есть. Это позволяет пережить его, преодолеть.
*
- Кажется, что чуть поубавить простодушия и будто сразу можно поумнеть.
- Только кажется.






Жалость
Жалеют тех, кто и сам себя жалеет, кто готов к чужой жалости и даже ждёт её, и даже напрашивается на неё.
Тех, кто спокойно относится к посторонней жалости, понимая, что ничем помочь в некоторых случаях нельзя, того и не думаешь жалеть этой  бессмысленной душевыматывающей жалостью.
Мука мученическая жалеть беспомощных детей! Здесь жалость нужна для того, чтобы смертельно пугать людей, заставлять их становиться на колени, сознавать свою ничтожность и бессилие. Жалость такого рода  ставит человека на место.


Улица
«Я очень много у нее взяла, много намотала на ус». Разговорные подарки. Веселят усталого путника после рабочего дня.


Проблемы
Одни напасти и проблемы заслоняются другими. Более серьёзные, но отдалённые, не так остро чувствуются, прячутся за близкими и острыми пустяками.
Есть «системные», «хронические» напасти и проблемы. С ними уже живёшь и живёшь.


Логика
Фрида Вигдорова, «Девочки. Дневник матери».
«Ты знаешь, мама, почему я положила голову к тебе на колени? Чтоб ты не плакала».
Это логика сна. Там тоже скрыты связи между событиями, между мыслями. Во сне все логично – никаких сомнений. А проснёшься и не можешь отследить эту логику.


О непонимании
*
Тайна непонимания между людьми. Что разделяет людей? Что-то же делает непонимание между людьми реальной вещью. Это цвет кожи, возраст, национальную принадлежность нельзя изменить, но то, что касается чего-то умственного, касается идей и теорий – ведь все это как бы в эфире, в атмосфере, в которую погружены люди. Это что-то нематериальное. Но подчинённое законам, открытым людьми. Тут и логика и гносеология, и психология и т.п. Вся эта интеллектуальная атмосфера одна на всех, все дышат, казалось бы, одним и тем же воздухом. И не понимают друг друга!
*
Наука как бы  раскладывает всё по полочкам. Так терпеливый родитель наводит порядок после игр детей.
Но начинается новый день, и люди опять всё разбрасывают, всё переворачивают верх дном. Они так устроены.
Они обречены на то, чтобы не понимать.
Искусство воспроизводит ситуации непонимания.
Весь смысл искусства – заявить о своём непонимании. Всё остальное – блеф. Ну, или заблуждение.
*
Иногда убеждаешься в том, что не понимаешь каких-то вещей. То одно не понимаешь, то другое.
Из того, что все другие легко понимают и спокойно с этим живут. Пользуясь пониманием.
Многое в жизни понимаешь как-то «вдруг». И непонимание открывается тоже как-то неожиданно. Вдруг понимаешь, что не понимал! Да и сейчас еще не очень понимаешь.
Там, где ещё недавно не подозревал объекта для понимания, вдруг что-то оказывается! Требующее понимания. Которое вдруг не оказывается.
И это часто совсем простые вещи.
Внезапно прозреваешь. Видишь себя как со стороны. Такое иногда удаётся.
И это понимание «непонимания» очень важная вещь.
Это как догадаться о собственной глупости, с которой прожил полжизни.
И вроде не поумнел, а только увидел со стороны собственную недалёкость.
Не понимать таких элементарных вещей!
*
Это как с книгами по Концепции Общественной безопасности.
Всё в открытом доступе, но полноценного, применительного к практике  понимания этому нет.
*
Как ни старайся, не пробить брешь непроницаемости для понимания многих вещей в жизни. Какие мозговые усилия ни прикладывай! Только иногда кажется, что что-то  вдруг проглянет, наметится. Именно, что покажется.  А потом все опять заплывает тупым, безсильным непониманием.
*
Очень многое в жизни не понял, не заметил, пропустил... Но считал, что всё правильно.
«Правильно или неправильно?» Это тоже входит в список не понятого.
*
Понять, как устроена литература, искусство в целом, как формируются предпочтения публики и пр. - толком так и не удалось. Только общие слова и понятия, не раскрывающие сути.
Успех у читателя, потребности людей... Что и как читатель начинает считать высшим достижением в литературе, в искусстве...
Авторское целеполагание, усердие, страстное желание преуспеть на ниве, жизненный эгоизм, нахальство, самоуверенность... Многое другое...
Всё это осталось неосвоенным, не понятым, не принятым на вооружение.
И в общем-то, отсутствие желания считаться с этими, большей частью общепринятыми, но так и не понятыми вещами. Что-то сугубо своё и ничьё больше.
Всё это можно сказать и о других вещах этой жизни. Об отношениях, о воспитании, о дружбе, о службе...
Будто кем-то перекрыта возможность для понимания главного во всём этом.
Только мелочи понимания.
*
«Жёсткое непонимание». И такое бывает. Тупое, жёсткое, непробиваемое, железобетонное непонимание.
*
Василий совсем не понимает какие-то бытовые, можно сказать, элементарные, общеизвестные вещи.
Это непонимание в свою очередь не понимается его папашей.
Так и складывается взаимное непонимание поколений. Каждый в отдельности что-то не понимает. Так и живут. Что-то не понимая.
*
Это замечаешь, но сходу не понимаешь, что с этим делать, и откладываешь понимание на другое какое-то время.
Чаще всего это время никогда не наступает.
*
- Для понимания физики у него не хватает воображения.
- Только воображения? Только физики?
*
Понимаешь из своей породы. И не понимаешь тоже из неё. Хоть тресни, не понимаешь.
*
Что может стоять за такой полнотой уверенности? Хоть в чём – неважно! Уверенность неколебимая!
Не понять.
*
В непонимании друг друга движутся всегда в разные стороны, то есть движутся к ещё большему непониманию.
*
«Упрямо не хотят понимать». Так говорят, но что это значит - «не хотят понимать»? Сопротивляются пониманию? Отказываются понимать. Закрывают своё сознание от принятия тех или иных фактов, приводящих к пониманию?
Произошло что-то непонятное, что ж такого!
Некоторые вещи можно смело не знать. И испытывать от этого облегчение.
*
«Сшиваешь на живую нитку разорванный непониманием мир».
Пытаешься красиво говорить, а за этим что-то трудно переносимое.
*
Они не знают, что это такое. И не подозревают. И им не объяснить.
Непереходимая граница понимания. Не-Я. Другие существа. По-другому устроенные.
*
Ощущают своё бессилие что-то понять. И дальше: «Гори оно синим пламенем!»
Непонимание плюс ощущение, что не успеваешь понять.
Будто это нужно сделать сию секунду – иначе будет поздно.
В человеке часто такое ощущение срочности. Вынь на положь!
Не получается с пониманием, ну, значит, можно и отмахнуться.
Это такой предохранительный клапан. Сбрасывается непереносимость.
*
Физика всегда вызывала некоторое недоумение и неясные опасения.
В физике надо привыкнуть жить в системе понятий, которые принимаешь только условно из-за невозможности докопаться до первооснов, до какой-то хоть удовлетворительной ясности. Наверное, она и невозможна – полная ясность в такой науке. Предмет не тот.
То условное понимание, которое имеешь, – слишком зыбкая почва. Не переносимая психологически.
Да, всё упирается в психологию – как ни странно!
*
«Чего кричишь?» - простой вопрос.
«Меня никто не слышит», - простой ответ.
Это тоже о непонимании.
*
- К этому более-менее с пониманием относишься.
- К чему?
- К непониманию.
*
Такое впечатление, что человечество так ничего и не поняло в этом мире. Пыталось, тужилось, вскрикивало периодически «Эврика!», но не преуспело ни в чём как следует. Не по зубам. Так и не поняло, как сделать безопасной и счастливой жизнь на этой прекрасной планете.
И вот теперь, может быть, времени уже почти не осталось.
Как бывает в жизни у просто человека просто в быту.
*
 «Можно посмеяться над этой жизнью. От вынужденности. Так как ничего не удалось понять в ней. Ничего не удалось объяснить. И время ушло. И ничего не изменить. И вместо чего-то главного в понимании – чепуха какая-то, неутешительные мелочи понимания».

Такие признания повторяются периодически на протяжении десятилетий. Можно найти такое в совсем давнишних записях и в сравнительно недавних. Ничего в этом смысле не меняется.
Вдруг как упрёшься в стену непонимания каких-то вещей в устройстве этого мира. В иных ситуациях это осознаёшь особенно остро и что делать, не знаешь.
Думаешь, может быть, это что-то всеобщее? Просто в этом не признаются. Или как-то живут с иллюзорными представлениями понятности всего в этой жизни.





Мелочи непонимания
*
Мелочи непонимания? Или всё-таки не мелочи?
*
Читатель! Только на две трети книги наставил одобрительных галочек «нотабене», а все остальное в книге оказалось непонятным. Галочки туда не долетели.
*
Понял в жизни только самый минимум. Самое примитивное.
Или все же не понял и того? Засомневался в последний момент.
*
- Жалко, что все это останется не понятым. Непонятным и не понятым.
- С тем человек и живёт. Еще бы не жалко! Все на свете жалко!
- Но это жальчее. Это как если перед носом у тебя дверь захлопнется. И ты ничего не увидишь.
*
Раньше было суетливое, озабоченное непонимание, теперь – угрюмое непонимание.
*
«Любовь – это такое физиологическое недоразумение».
*
«Ржёт на всю улицу! Чему так можно радоваться! Не представить.  Не припомнить из личного опыта.
Может быть,  дело не в качестве радостного события.
Может быть, они всему так радуются.
Может быть, у них есть только два варианта душевного состояния: обыкновенное и радостное, которое  именно  так проявляется. Так и никак иначе. Без полурадости, без каких-то оттенков и градаций».
*
Экспрессионисты, абстракционисты, дадаисты, какофонисты и прочие авангардисты всех мастей. Во всех видах художественного творчества. Не ставившие себе задачу украшать окружающую среду.
И вопрос: зачем? Зачем эти усилия, чтобы сказать что-то чернушное об этом мире? Выразить что-то как бы адекватное ужасу жизни? И тем самым удвоить этот ужас?
Вытянуть на свет Божий будто бы сущность этой жизни? А на самом деле свою обеспокоенность, свой страх?
*
Габен: «Не знаю, что со мной!» А она ему говорит, что всё уже оплачено, и он может делать с ней всё, что положено.
Ей уже заплатили за это! За хватания! За пользование её выпуклостями и впадинами.
Заплаченность! За пользование живым существом! За услуги физиологического использования! Это никак не удаётся  понять до конца.
*
Подсознательная хитрость бывает? Или это уже не хитрость, если она подсознательная?
*
Всегда вызывает какое-то глупое удивление то обстоятельство, что по утрам люди идут и едут в противоположные стороны. Одни – туда, другие – обратно. Почему нельзя работать там, где живёшь!
*
Некоторые понимают. А у некоторых защита от понимания.
*
Время, красота... Новый-старый набор из не вполне понятных вещей. Наряду с вечностью и бесконечностью.
Список можно продолжить. И это уже не совсем мелочи. Непонимания.
*
Вопросы.
«Почему все так?» – вопрошаешь.
Наверное ответ какой-то есть. Где-то он есть. Но его не знаешь. Не знаешь, где он. И только бесполезно вопрошаешь.
Или то же самое, но  по- другому: «Почему все не так?»
*
Почему ГБ не мог создать более совершенное во всех отношениях существо?
Или человек, в самом деле, еще просто не успел усовершенствоваться? Сделал всего несколько шагов от обезьяны.
К тому, что вообще возможно на основе этого обезьяньего материала.
*
- Никогда не узнать, что значит идти вот так - летним жарким днём по улице и осознанно светить длинными красивыми ногами, только немного прикрытыми укороченной юбкой.
- Чего захотел!
- А если спросить...
- Что?  Хотела бы она узнать, что ты про всё это думаешь?
*
Не понимает, как можно быть умнее, чем он есть.
*
- Настаёт время, когда требуется объяснить необъяснимые вещи.
- Но как? Они ведь необъяснимые!
*
Скользкие. Не ухватиться за них пониманием.
*
- И литература не так устроена, и служба, и карьерная лестница в ней, и семейные отношения, и воспитательный процесс, и отношения... Короче всё не так, ребята!
- А как?
- В том-то и дело, что не знаю!
*
«Это не хочется объяснять. Оно странное, непонятное, но объясняться с этим, и пытаться понимать не хочется. Пусть оно остаётся непознанным».
*
Что-то можно не понять в жизни и вовсе.
Есть в жизни некоторые не дающиеся пониманию вещи...
Если прикинуть, их очень много. За что ни возьмись!
Неоднократные попытки понять в них что-то, увериться в их понимании ничем не кончаются.
Делаешь напрасные и наверное безнадёжные попытки, и осознаёшь, что сколько ни будет отпущено времени на это, всё равно не успеть прийти хоть к какому-то их пониманию.
Так с этим и уйдёшь. Из необъяснимой реальности. Как уходили отцы, деды...
*
- Не понял устройство музыки, поэзии, шахмат, женщин, детей...
- И женщин! Как же тогда...
- Всюду только самые азы с пятого на десятое.
*
Человечество.
Глупость покрывает всё. Мозгов не хватает на то, чтобы разобраться в своей жизни, чтобы построить мир более-менее долгоживущий…
Полу-ум, недо-ум…
Чего-то в людях, в цивилизации не хватает, чтобы понять мир как целое, понять, что для выживания совершенно необходимо оставлять в этом мире место для доброты, милосердия, жалости, совести, любви…
*
«Она не желает понимать эти гадости».
*
«Чем питаются комары, когда в лесу нет грибников?»
*
Природа музыки, возможность красоты… То, что невозможно до конца понять.
Можно приблизиться к пониманию с помощью слов. Приблизиться к отблескам понимания.






Мифы
*
Романтическая, мифотворческая интерпретация  событий собственной жизни. Человек иначе не может. Он хочет, чтобы мир  был настроен этически на деяния человека, чтобы он карал и миловал. Природа, Бог, какие-то неведомые, но всемогущие силы… С пол-оборота  выстраивает теории, объясняющие все с ним происходящее.
*
Мифы о реальности. В лосевском смысле. Они позволяют пользоваться мозгом не думая, думать не задумываясь. Если пользоваться готовыми заготовками понимания, стереотипными  мыслительными конструкциями для объяснения реальности. Иногда наталкиваешься на это с особой отчётливостью.






Правда
Поэтическая интонационная правда. Не истина, а именно «правда». Истина – это слишком пафосно.
Сиюминутная, как погода этого дня, этого утра, правда.
Солнце так светит именно сегодня. Вот и правда.


«Введение в языкознание»
Отрываешь взгляд от страницы и сразу – другая книга, книга улицы, книга прохожих, книга повседневных забот... Разнообразие слов...  Разнообразие людей, лиц, возрастов, характеров, написанных на лицах, судеб... И как все слова необходимы в языке, так же и все люди, все их многоликое разнообразие необходимо этому миру!
Воспроизводство разнообразных жизней. Мир, не вычищенный от своеобразия людей. Не глянцевый, не отобранный... Некрасивый, даже неприятный...
И мягкие, и твердые, и сильные, и слабые, и робкие, и решительные, глуповатые и интеллектуалы... сволочи и герои, маргиналы и обаяшки, старые, средневозрастные, молодые, образованные и простые как три копейки...
Нет ли такого однозначного, ясного, твердого, никак не обходимого закона в необходимости всех их без изъятия в этой жизни?
А то ведь перебирают! Отсеивают, отшивают, гонят, отпихивают... Хотят, будто бы, сделать мир из одних персонажей ЖЗЛ. Не задумываясь, легко и без тени сомнений.


О глупости
*
А ведь не боятся вдруг сделать что-то глупое,  проявить спрятанную, иногда глубоко внутри, иногда не очень, глупость, с которой каждый живёт. Слишком безоглядно доверяют себе. А ведь глупость подстерегает на каждом шагу. Чуть зазевался и – пожалуйста! Она полезет из всех щелей.
*
Глупость – как некий всплеск. Гражданин держится, держится, а потом как скажет что-нибудь, не подумавши!
Человек, как ни старайся, не может контролировать свою глупость. Она все равно проявит себя.
Так что: «Осторожно – глупость!»
*
Не скажешь, что глупая. Глупыми называют тех, что путаются под ногами, занимаясь не подходящим для них делом, ничего в нем не понимая. А эта и не глупая. Она на своём месте. Которое ей полностью соответствует. И в голову не придёт назвать её глупой. Так сразу.
*
Алиса  застала его молодым и глупым.
Постепенно благодаря длительному общению уровень глупости в людях выравнивается, как уровень воды в сообщающихся сосудах.
*
Может быть, человеком управляет его глупость. Других объяснений для многих вещей уже не находишь. Начинаешь перебирать... И видишь, что именно глупость ведёт человека по жизни. Глупость в разных формах и видах.
Глупость – это универсальная вещь. Она проявляет себя почти во всем – в жадности, в жестокости, в злобности, в хитрости, в лени, в зависти, в подлости, в трусости...
Когда всё вышеперечисленное понимаешь именно таким образом, будто даже и легче становится. И людей переносишь снисходительней. С большим пониманием. Ведь что же можно поделать с тем, что досталось им, в том числе и тебе самому,  от природы! Не переродиться же!
Может быть, человек, пока не переберёт разные варианты глупостей, жить нормально не может.
Как со стрельбой из пушки: недолёт, перелёт, а только потом, может быть, попадание в цель.
Вот именно – «может быть». Но может и не быть.
*
Их молодое довольство собой. Самозащитное, конечно. Перед непонятно-опасным миром.
И по молодой глупости.
Глупость  - некая ограниченность в понимании вещей. Неспособность понимать глубже, дальше, сложнее...
Глупость молодости надо пережить.
И, конечно, нельзя сказать, что это интеллектуальная глупость. Именно что - глупость молодости! Без понятия пока, в какой мир они попали.
Милые детские глупости... Даже умиляющие. Иногда.
*
Простой парень. Принцип максимальной простоты. Чтобы не растеряться и не вляпаться в глупость. Простота всегда проще, удобней и защищает от нечаянных глупостей.
*
Если начать перебирать в памяти все глупости, через которые пришлось пройти в жизни, то аж дух захватывает от стыда и удивления. Но как-то из всего этого выкарабкивался. Из глупостей – имеется в виду.
Не умнел, конечно... Что-то другое. Как-то отделял себя от сделанных глупостей тем, что  начинал понимать, что это были именно глупости.
*
Глупость – это интеллектуальная распущенность, интеллектуальное неглиже.
*
«Надо не бояться собственной глупости!» - провозгласил он, наверное имея в виду что-то очень умное и глубокое.
*
Вспоминаешь одно, другое... Глупости! Всё почти вспоминается как глупости. Милые, но глупости.
Ничего пафосного, что можно бы было «преподать», чем можно было бы похвалиться, выдать за какой-то положительный итог, за исключение в общем неблагополучном опыте.
Все как-то портится чем-то последующим. Не найти живого места.
*
Глупый. Ум свой собирает по частям. Накапливает, набирается ума для какого-то прорыва в понимание. Одним прыжком.
*
Глупый. Ум свой собирает по частям. Накапливает, набирается ума для какого-то прорыва в понимание. Одним прыжком.
Часто не допрыгивает.
*
Пора бы уже перестать удивляться глупости в этом мире. Поголовной, всеобщей, неискоренимой, повсеместной, всепроникающей, изощрённой, неистощимой...
В том числе собственной глупости.
Пора бы... Но все равно удивляешься.
*
Переделала все возможные глупости по жизни и теперь более-менее спокойно живёт. Претерпевает.
*
Разрешает своей жене делать глупости.
Ей не разрешишь!
Глупость – то, что выбивается из здравого повседневного смысла.
Может быть, надо человека делить на части – отделять глупости от всего остального.
Делать поправку на глупость.
Вообще, человека даже нужно разбивать на части. Человека нельзя воспринимать как что-то однородное. Человек – аналитическое явление. В нем много намешано. Разных систем. От самых низких до Божественно высоких.
*
Глупость часто проявляется в состоянии психологической неустойчивости человека.
Глупость – это такой примитивный инстинктивный способ уходить от опасностей, прятаться от сложностей мира. Прячутся в глупость.
Как прячутся в безумие и, в том числе, в пьянство.
*
«Мозговая глупость».
*
«Молодая здоровая глупость».
*
Степени различения.
«Очень умная»
«Умная».
«Очень не глупая».
«Не глупая».
«Не очень умная».
И так далее.
Впрочем, не так много осталось. Степеней.
*
N.N. настораживал своей глупостью.
Он  был глуп как-то необычно, можно сказать даже – оригинально. Особенности его глупости ни на что не похожи, ни у кого больше не встречаются.
*
Глупость, как вирус, подхватывается мыслью в недрах подсознания и выносится на всеобщее обозрение.
А вообще, где базируется глупость? В подсознании скорее всего. А в сознании она уже проявляется Кажет своё лицо.
*
«Жизнь с какого-то момента истории перестала быть полностью стихийной. Она всё больше делается организованной – покоряется организующей всё и вся человеческой глупости.
Самой разной по масштабу. От простых мелкобытовых глупостей до глобально-конспирологических».
*
Глупо? Да. Но глупость невозможно преодолеть разумными доводами. Наоборот, глупости всё подчинено - психика, эмоции, ощущения... Словесная логика тоже не действует.
*
В человеке глупости много. До старости хватает, не кончается.
*
Глупость сама по себе проявляется, легко выходит наружу. Для чего-то не глупого в жизни нужно делать усилия.
Это ещё у Мамардашвили было написано.
*
Глупость в форме уныния.
Это довольно распространённое проявление глупости.
*
Они не ответили на глупость, и сразу… Их молчание подчеркнуло глупость, сделало её очевидной.
Может быть, они не нашли сразу, что ответить. Глупость их застала врасплох.
*
Доумнел до осознания своей глупости.
*
Глупость не позволяет стать циником.
*
Собственных глупостей не избежать – сколько ни изучай чужие глупости.
*
На одну тему.
«Игра глупого ума».
«Простые, не обременённые мозгами».
«Выглядит солидно, но по понятиям - без ума».
«Заподозрил в глупости».
*
«Глупый. Каждый день о чём-то думает - ни до чего додуматься не может. Глупый наверное!»
*
Он глуп, может быть, по-другому. Нашёл себе уголок глупости не занятый другими. И теперь находится в режиме ожидания. Может быть, его кто-нибудь посетит. Однажды. Составит компанию.
*
Может быть, они все глупые, дураки, идиоты, недоумки, шизики, психи ненормальные...
А мы возимся с ними! Пытаемся взывать к сознательности, к здравому смыслу!
Диагноз! Диагноз! Если бы у них была соответствующая справка!
А то ведь, общаясь с ними по-серьёзному, мы сами уподобляемся им!
Но таких справок не дают».
*
Из одних глупостей – в другие. Из огня - да в полымя! Возрастные глупости. Разновозрастные. До самого конца не перестают делать глупости.
*
Иногда понимаешь о себе, что глуп. Ну, или, можно сказать, не очень умный. Об этом догадываешься по косвенным признакам. Смотришь как будто со стороны. Понимаешь каким-то промельком в сознании.
Так и живёшь с тем, что дала природа. А куда деваться!
*
«Он позволял себе думать глупости».
Можно и так о нём сказать.
А можно не позволять?
*
- Слаб человек. Прежде всего головой. 
- Глуп, что ли?
- Не без этого. Отсюда все его сложности. Не справляется с жизнью в этом мире.
*
Какая разница, какими глупостями портить себе жизнь! Без глупостей люди не могут. Не одно, так другое. Или что-то ещё. У всех свои глупости. На всех хватает.
*
Они ничего не могут поделать со своей тупостью. Она им не подчиняется.
*
Он и не скрывал, что глуп. Не зря существует выражение «откровенно глупый». Вот, оказывается, про кого это!
*
Глупый. То ли с детства, то ли только в детстве.
Можно просто посмотреть на себя в прошлом. Или как-то со стороны, сбоку. И догадаться обо всём.
Вряд ли люди способны умнеть. Они просто приспосабливаются к своей глупости, чтобы она не бросалась так уж в глаза. Это и всё.
*
Памятные проявления глупости. Можно список составить жизненных глупостей. Самых главных и незабываемых.
*
«Ты иногда такой умный!» - похвала в виде полуоскорбления?
*
«Вдруг остро почувствовать свою глупость!»
*
Глупость, в конце концов, испортит любую красоту. Благоприятное впечатление от красоты.
*
Интеллектуальной смелостью не обладает. Боится впасть в глупость. Попасться на своей глупости.
*
Любит изрекать мрачные глупости. Наподобие тех, что встречались у некоторых персонажей Чехова. У Солёного, например.
*
- Не мыслитель.
- Ты так это называешь?
*
Открывание элементарных истин... Глупый и должен их без конца открывать. Открывать и заучивать наизусть, как правила грамматики. Это у умного врожденная грамотность.






Нити понимания
«Нити понимания завели его в здоровый глубокий сон».
Или:
«Настойчивые попытки добиться понимания некоторых вещей утомили его и завели в сон».
Или:
«Он потерял нить понимания, когда настойчивые поиски завели его в сон».
Короче заснул без понимания.


Планета
*
Все понимают неправильность жизни на земле. На Земле. На планете Земля. На ней все так запутано, переплетено противоречиями, что для того, чтобы просто жизнь не остановилась в ожидании правильных решений людей, необходимо хоть какое-то – пусть приблизительное и грубое – но понимание. Для немедленного принятия неотложных решений. Так что это не специально, а вынужденно загрубляют понимание. Так и живут. 
*
Дали попользоваться этой планетой. Поселили в этом прекрасном солнечном мире. И что из этого получается!
Пока ничего хорошего.
*
«Безумие “деловых” людей. Такую планету изгадили!»






Математика
- Отталкиваются от математики. На самом деле – от точного, логического, рационального в мире. Часто в пользу неопределённого, боязливого, неуверенного, ленивого, попустительского существования. Так и живут. С гордостью говорят о непонимании математики, кокетничают этим. Демонстрируя на самом деле некую ущербность. Разве нет?
- Дай подумать!


Разговор
Улица. «А он не выходец из мусарни? Или его крышевала мусарня?»
Не знаешь этого мира. Со всеми его мерзостями. Хотя вроде бы хорошо, полезно, интересно все такое знать и понимать. Но не знаешь и даже предпочитаешь не знать!
Сохраняя в себе узкий спектр представлений и пониманий низовых, бесхитростно  живущих людей.
Знать все подлости этого мира –  значит в какой-то мере принимать, впускать их в себя. Это знание должно быть как-то прописано, встроено в более-менее приемлемом варианте в жизнь сознания и не вызывать рвотного чувства. К этому знанию надо притерпеться. И продолжать как-то  жить с перестроенным с учётом уродства этого мира пониманием!
Это все продолжение разговоров о тонкой, ранимой  психике человека. С чем-то он не может примириться. Разочарование в жизни может принять неприемлемые формы. И логические доводы не помогут. Картина мира окажется безнадёжно испорченной. В одноразовом человеке.
Разрушится вера в тот простой, бесхитростный – Божий - мир, в котором предпочитают жить миллионы обычных людей, наивно не знающих подлое устройство этого мира.
Как-то надо ходить мимо этого подлого знания. Сжирающего человека.


Театр
«Брезгливое отношение к театру. Всегда не нравились ощущения от живых эмоций актёров. 
Эта приближённость к  актёрскому аппарату для чувств! Слезы, истерические голоса, истошные крики... Неприятно присутствовать при чужих переживаниях.
Понятна, наконец, причина холодного отношения к театру, причина избегания театра. Там в зале, в кресле посреди зала, когда никак не сбежать от этих неприятных ощущений... Телевизор с чем-то подобным всегда можно выключить, а тут на тебя наваливаются выдуманные, взвинченные темпераментом чужие страсти! И никуда не деться!»


Литературное понимание
Литература в новые времена. Зачем она? Добавлять схоластическое понимание, переставляя слова?
Добывать смыслы с помощью ограниченного набора слов?
Нет, конечно, дело не в словах. Не в ограниченном запасе слов.
Ограничен запас схоластических понятий, скрытых в словах.
Один и тот же набор с незапамятных времён – жизнь, смерть, человек, добро, зло, свобода, любовь, воля, Бог, вечность...
С понятиями, описывающими реальность худо-бедно разобрались.
И добавить вроде нечего. Из века в век!
Это похоже на шахматы с ограниченным количеством фигур и неизменными правилами игры.
И слова, и понятия - только инструмент, с помощью которого добывают понимание.
Жизни всегда не хватает дополнительного нового  или обновлённого понимания.
Понимания не хватало во все века.
Понимания жаждут. Человечеству нужно, чтобы ему объяснили, как все устроено на этом свете.
И где тут литература? Может литература добавить что-то новое?
Может, не может... Над пониманием должны трудиться все.
Вот и литература... Своими средствами – пусть и такими халтурными – схоластическо-беллетристическими.


Своё понимание
Лосев говорит о глубинах понимания, недоступных очень многим – почти всем. Еще бы! С таким академическим багажом! Библиотека в 15 тысяч книг, 350 работ, 90 с лишним лет жизни за плечами. На плечах.
«Общий объем «Истории античной эстетики» составил 8 томов в 10 книгах».
«К 2000 году библиография печатных трудов А. Ф. Лосева насчитывала около 600 наименований, не считая статей в учебниках и энциклопедиях».
И все же, все же... Это как-то не уязвляет. Не меряешься, понимая, что каждому своё. И наоборот, дорого своё понимание, понимание добытое своей жизнью, своим, каким ни есть, знанием и опытом.
Что-то своё. Свои радости понимания.


О глубине
*
Есть такое  понятие - «художественная глубина».
Эта глубина даётся пониманием. Ничем другим.
Ощущение глубины вдруг возникает, если в авторе открывается поражающее читателя понимание чего бы то ни было.
Понимание достигается теми самыми «потом и опытом».
И для подлинного понимания необходимо время.
Талант  хоть и ускоряет процесс понимания, но все равно понимание обретается только со временем.
Будто обязательно что-то в человеке - какой-то сосуд - должен быть наполнен.
*
О глубине. Она не даётся запросто. И для неё нельзя расстараться. Вот такие дела.
Бородин. Симфония № 1, ми-бемоль мажор. В этом та разумная глубина, которая много говорит о жизни. Достаточная глубина для правильного ощущения этого мира.
И можно, конечно, «закопать» публику чем-то как бы с большей глубиной. Именно что «закопать»!






«Деструктивное» понимание
Представляешь, как, может быть, придётся принять, согласиться с чем-то окончательно депрессивным в понимании людей, устройства жизни на планете Земля, мира в целом... Материала для такого подхода – хоть отбавляй!
И всё осознание «методологической неправильности» такого деструктивного подхода к пониманию может не помочь.
«Но что же делать!» - вопрошаешь неизвестно кого. И часто не можешь предложить самому себе ничего позитивного. С тем и живёшь какое-то время.
Всеми силами пытаешься обходиться без такого понимания, без такой оценки, однако «слаб человек, мягка человеческая глина», и, хочешь - не хочешь, может прийти минута, такого понимания, что лучше бы не понимать никак, отказаться от понимания.
Но Бог пока милует. И не понять окончательно, что это, - так «правильно», «божески» устроен мир или это в природе человека заложено – уходить от понимания, которое не оставляет этому миру шанса.


О разгадках
*
Простая логика.
«Разгадки никакой нет. Её нет в реальности, не может быть и в тексте».
Вроде бы понятно, но ведь снова и снова пытаются это обойти. Пробуют хоть в тексте сделать с этим миром что-то этакое. Раздвоить этот мир. Своим книжным, головным, человеческим, авторским  пониманием.
Но ведь как-то надо жить!
Хоть с каким-то пониманием.
*
Конечно,  не все так просто.
Если слово «разгадка» употреблять не механически, то эта разгадка – это нечто, навязанное реальности человеком, который пытается что-то понимать в окружающем мире.
Вот он что-то понял и говорит о разгадке. Он из сплошной, нерасчленённой  массы темной, закрытой для разумения реальности вытащил своим пониманием какие-то отдельные вещи. Вытащил тем, что он назвал пониманием, посчитал как понимание. И потом уже связал эти единичные понимания в что-то общее. «Разгадал»! «Эврика!»
Но в единой, сплошной, нерасчленённой реальности нет ничего общего с интеллектуальными усилиями человека. Понимание, всякие там «разгадки» чаще всего навешиваются на реальность, навязываются ей.
В практике человеческой жизни в этом, конечно, нет ничего страшного и неправильного.
Это кажется странноватым, только когда пытаешься влезть со своим несовершенным пониманием и в эту сферу – когда пытаешься формулировать то, как человек вообще что-то понимает, как он описывает словами своё понимание понимания.
В общем, это запутанная история. И попытки что-то окончательно объяснить в этом вопросе слегка отдают занудством Алексея Фёдоровича Лосева.






Распространение понимания
Понимание  некоторых вещей обретаешь в чем-то незначительном. И потом это понимание относишь к другим - более серьёзным вещам.
Выбрасывание ненужных, отслуживших своё предметов. Пустяки, мусор! Но они ведь наказываются - ни в чем не повинные, кроме утраты  своей нужности, - этим выбрасыванием! Какие-то камни, привезённые когда-то с моря, увядшие цветы, исписанная бумага, старые журналы... Шизофрения какая-то, конечно.
И вот эту малость, пустяки переносишь на что-то несопоставимо более масштабное.
Например, на уничтожение отношений между людьми. Между друзьями, родственниками, целыми народами...
Ненависть - тоже разрушение, выкидывание на помойку чего-то важного в жизни людей, вдруг оказавшегося ненужным.
Давний запрет ненависти... Даже слова такого.
Всегда казалось, что это хоть как-то может помочь. 
Можно ли запретить чувство ненависти в отношениях людей? Запретить нельзя. Но объяснить всю пагубность этого разрушительного чувства, ведущего людей в политические, социальные, жизненные тупики надо пытаться.


«Корпоративщики»
Когда слишком пристально во что-то всматриваешься...
«”Корпоративщики”. Им мозгов уже не жалко. Они считают, что для их работы и для их жизни им их достаточно.
А ведь так оно и есть! Логично. Как это ни кажется ужасно, когда понимаешь это за них. Омертвение полноценного человека. Только часть его используется».
Когда слишком пристально всматриваешься, тогда и получаются такое понимание, которое так вот выражается.
Есть какое-то более щадящее, мягкое, снисходительное понимание повседневной, обыкновенной жизни.  Нетребовательной, простодушной, будничной, совсем не героической, знакомой всякому и каждому и по себе, и по родственникам и знакомым.
Когда же делают из обычной жизни «социологические» обобщения, как бы обрывающие все в человеке до голой сути, то это звучит по меньшей мере несправедливо.
Этим балуются сытые депутаты, чиновники, некоторые творческие работники... У них это прорывается. То быдлом обзовут, то скотобазой, то бездельниками...
И вроде похоже на то, что есть... Режут правду-матку... А на самом деле в этом какое-то хамское непонимание целого человека. В котором много чего... И всё не лишнее. И всё такое, как есть. И другими если и могут быть, то не сразу и как кому откроется это другое. А пока, конечно... Ну, не жалко им своих мозгов!


О красоте
*
Зачем красота? Зачем красота нет-нет да встретится? Встретится и поразит в самое сердце. Зачем? Чтобы мы не сомневались в её существовании, чтобы мы увидели, что она существует в реальности. А то ведь перестаёшь в это верить. И нужны опять и опять доказательные чудеса. Как Христу нужно было без конца исцелять, воскрешать, очищать, чтобы поддерживать в людях веру. Наверное, это такое свойство людей – недоверие. Надо вновь и вновь твердить одно и то же, показывать одни и те же чудеса, чтобы люди не впадали в отчаянное неверие. Со времён Моисея - чуть отвлечёшься, ослабишь узду, и всё идёт прахом. Опять поклоняются идолам, «делают неугодное в глазах Господа». А пора бы уж научиться, как себя вести. Но нет, даже один, да ещё и Богоизбранный народ, не прошёл испытания верой.
*
Красивые лица вдохновляют почти так же как музыка.
Может быть, вообще всякая красота.
Это наверное потому, что красота и музыка отсылают к совершенству этого мира.
Без напоминаний мы в этом постоянно сомневаемся.
*
«В красоте есть непостижимое». Оттого, что сказаны эти слова, становится легче. Фраза приносит облегчение. Она снимает беспокойство. Есть чем защититься от этой самой непостижимости – пусть даже таким примитивным способом.
Красоту видишь, она даётся, её принимаешь, хоть и с оговорками.
Красота разная.
К ней подкрадываешься. Но она не даётся. В неё погружаешься. И это всё.
*
«Чудеса все-таки есть в этой жизни! Чудо красоты. Вдруг столкнёшься с ней где-нибудь на улице или в метро. Уже и не помнишь, что такое может быть, а тут – вот же она! Хоть и мельком. И рассмотреть не успеешь. Больше почувствуешь. И никакого разделения на внешнюю и внутреннюю красоту. Одно нераздельное целое. Чудоподобное. Думаешь, раз они существуют, значит, Г.Б. что-то же такое задумал, создавая этот мир! Не просто же так! Можно было бы и обойтись! Обходятся же каждый день. Живут как-то. Довольствуясь тем, что есть. Не помня, а потом будто и не зная, что на свете есть красота. Ходит по улицам, стоит рядом в общественном транспорте...
У Абуладзе в “Древе желания” есть что-то подобное».
*
Красота вытягивает из этого мутного потока негатива, в который погружен мир. Красота и дети.
Находятся минутки.
Может быть, действительно «красота спасёт мир»?
*
Красивые люди, вещи, ситуации, музыка, слова... Одно к другому. Мир – для красоты! Мир - под красоту!
Но тогда что же делать со справедливостью в этом мире? Справедливость – как бы нечто равновесное. А тут очевидный сдвиг у этого мира в сторону красоты. А что с некрасотой делать?
*
Иногда очень ясно понимаешь, что вся подлинная красота идёт изнутри.
Красота светится внутренним светом. Оттуда она идёт во все видимые места.
У жизни есть такие вот неочевидные правила внутреннего устройства.
Внутреннее, идущее изнутри не может заменить никакое внешнее – косметическое - улучшение.
Это самая важная вещь почти никак не учитывается  в человеческом обиходе. Самая простая и важная.
О ней никак не договорятся люди.
*
Красота – награда Г.Б. Красота идёт изнутри. Если что-то внутри меняется не к лучшему, то и красота уходит. Это простое  объяснение. Оно необходимо для повседневного понимания.
Внешняя красота – следствие внутренней.
*
Красота. Духовная. Как она проявляется во вне? В чём она? Может быть в глазах?
Глаза оживляют лицо духовностью…
А если глаза как два аквариума с мутной водой?
Или если они как два эмалевых голубых пятнышка?
*
- В молодых красивых лицах больше логики.
- Может быть, красоты?
- Нет, именно чего-то связанного с логикой! Не могу объяснить.
*
Красота женская, красота детских лиц.
Непостижимость того и другого.
Загадка.
Неиспорченность внутренняя?
Ходят мысли где-то вокруг да около.
*
- Понять невечность красоты! Вот, что требуется! Вот, что важно!
- А понять сначала красоту не хочешь?
- Может быть, это одно и то же.
*
- Какая красивая!
- Люди вообще красивые.
*
Человек способен порождать красоту. Человек творит красоту. В любом деле можно творить красоту.
И при этом сам человек и мир в целом – самые разнообразные.
В мире существует красота, созданная людьми. И будто бы она должна быть целью человеческого мира.
Оазисы красоты в пустыне безобразия.
Не хватает, может быть, творцов для  чего-то большего.
*
- Самолёт К. – С-Пб. И дети не плакали и мамочки были красивые.
- Мамочки с маленькими детьми всегда красивые.
*
Красота женщины. Одно из чудес этого мира. Одна из его тайн.
Что-то спрятано внутри неё. Внутри них! В женщине – красота, в красоте – что-то не поддающееся объяснению. Красота – как проводник этой необъяснимости в мир людей.
Что в них? Обещание будущего?
Будто мир вот только сейчас открывается заново и именно с этого обещания! Которое даёт красота. В каждом красивой женщине – это обещание. Кому? Наверное этому несовершенному миру.
Для чего она в мире – красота?  Не может быть, чтобы только для привлечения человеческих самцов!
*
Тайна красоты. Тайна тайн в этом мире.
Тайна красоты прячется где-то внутри. Там, где и положено быть тайнам. Это то, что скрыто от всех.
*
 

В Интернете под текстом: «Удивительное дело, какая полная бывает иллюзия того, что красота есть добро» в качестве автора высказывания указан Л.Н. Толстой.

Тогда как это слова главного героя «Крейцеровой сонаты» Познышева.

И мы знаем, почему этот женоубивец так говорит.

«Удивительное дело, какая полная бывает иллюзия того, что красота есть добро. Красивая женщина говорит глупости, ты слушаешь и не видишь глупости, а видишь умное. Она говорит, делает гадости, и ты видишь что-то милое. Когда же она не говорит ни глупостей, ни гадостей, а красива, то сейчас уверяешься, что она чудо как умна и нравственна».

А как же быть с тем, что «красота спасёт мир»?

Чуть не затеялась дискуссия между Л.Н. и Ф.М.,

При том, что это опять же не сам Ф.М., так красиво выражается, а персонаж его романа.

«”Красота спасёт мир” — фраза из романа Ф. М. Достоевского «Идиот», которую в третьей части пятой главы произносит 18-летний юноша Ипполит Терентьев, ссылаясь на переданные ему Николаем Иволгиным слова князя Мышкина:

“Правда, князь [Мышкин], что вы раз говорили, что мир спасет „кра­сота“? Господа, — закричал он [Ипполит] громко всем, — князь утвер­ждает, что мир спасет красота! А я утверждаю, что у него оттого такие игривые мысли, что он теперь влюблен. Господа, князь влюблен; давеча, только что он вошел, я в этом убедился. Не краснейте, князь, мне вас жалко станет. Какая красота спасет мир? Мне это Коля пере­сказал… Вы ревностный христианин? Коля говорит, вы сами себя называете христианином”».

Ну ладно, пусть и не сами писатели, а их персонажи высказались так афористично! Всё-таки есть о чём подумать, над чем поломать голову.

Может быть, именно классики спорили друг с другом таким образом - с помощью персонажей своих произведений.

Уязвлённый изменой жены Позднышев – своё, прекраснодушный, не от мира сего Мышкин – нечто другое.

Иллюзия красоты. Это имеет место быть. Морок красоты.

Кажется, что с её помощью можно проникнуть в тайны мироздания, и в то же время она, бывает,  настолько подчиняет себе человека, что он теряет способность к здавомыслию.

Или это не та красота, о которой говорил Мышкин? А тогда какая?

Афористичность высказываний, их компактность, их кажущаяся адекватность какому-то явлению может оказаться чем-то поверхностным, сказанным «для красного словца». Во всяком случае, афоризм что-то схватывает, но частично, не глубоко проникая в суть. Это хоть у кого!

И публика уже потом додумывает, как ей понравится, то, что сказано знаменитостями так определённо и так безапелляционно.

Это те же миражи красоты. Но только на этот раз миражи красивых слов.
*
Эта беззастенчивая самопредоставленность, можно сказать, бессовестность красоты.
Пытаешься это понять.
То, что всегда было просто и однозначно «нельзя», сделалось повседневным фактом бытия. И так же просто и однозначно.
Как прорвало.
Новая грань в понимании человека. Его природы.
Мотивация? Напрасность всей этой красоты? Недооцененность? Недолговечность? Всё сразу.
*
Вглядываешься, прислушиваешься к ощущениям снова и снова. В эти округлости, в эти линии, в эту без конца воспроизводимую безупречность форм.
Силясь хоть что-то понять.
В эту необходимую природе естества предуготовленность и предназначенность.
*
- Г.Б. настойчиво посылает на землю женскую красоту.
- Или насылает.
- Зачем-то ему это нужно.
- На всякий случай. Вдруг человечество исправиться захочет.
- Наверное соглашается с Ф.М., по мнению которого красота должна спасти мир.
- Вроде того.
*
- Чудо красоты молодых женских лиц...
- И детских.
- И детских. Это внутренняя красота. Внушающая доверие. Видно, что она прямо оттуда.
*
- Он не замечает её внутреннюю красоту.
- Почему?
- По определению.
*
Красота, обман... Связываешь как-то автоматом. За красотой – обман.
«Когда же на красу обманну...» - это из чтения А.С..
*
- Красота – это её внутреннее дело.
- Если бы так!
- А что?
- Если бы внутреннее!
*
«Красавица? Может быть. Но по-настоящему красивыми можно считать только каких-то “реальных” людей – людей из реальной, а не гламурно-глянцевой жизни, тех, что чем-то занят в своей жизни, с мыслью, заботой, беспокойством в глазах, а не этих моделек, кроме самодемонстрации ничем по жизни не озабоченных».
*
«Как можно быть такой красивой?»
Или:
«Как можно быть такой некрасивой?»
*
Красота идёт изнутри. Даже простая житейская озабоченность, даже озабоченность своей красотой прибавляет красоты.
Потом, наверное, внутри что-то замирает, даже отмирает…






Оркестр
Люди, может быть, и должны быть вот такими – как оркестранты. Собранными, сосредоточенными, серьёзными, безукоризненно послушными...
Есть дирижёр, он ими распоряжается. Какая там свобода! Абсурдное понятие в обычной жизни.
Зато какие красивые лица!
Дисциплина! Самоограничение свободы!
Может быть, это та самая, знаменитое «осознанная необходимость».


О фальши
*
«То, что кажется отвратительным».
Фальшь с надрывом. Что может быть мерзее!
*
Дежурные любезности, от фальши которых передергивает.
*
В «шикарных» букетах есть что-то неискреннее, фальшивое. Тратятся. Наверное им это легко.
*
Рекламный плакат с улыбающимся Познером. Чему можно так улыбаться? Публике? Почитателям? Кому-то ещё во внешнем мире?
Не веришь в то, что есть что-то или кто-то в нашей жизни, чему Познер может так улыбаться. И внутри него вряд ли найдётся что-то, чему можно так улыбаться.
Фальшь! Несоответствие улыбки и того, для чего или для кого предназначена эта улыбка.
*
«Нормальный» прохожий смотрит мрачно, враждебно, недоверчиво.
Это только аферисты светятся своими искусственными улыбками, обдают вас фальшивым добродушием.
*
Женские интонации...
Раздражающая умильность в её голосе. Нарочитая, искусственная предупредительность и кротость православно-церковного свойства  в каждом слове.
И больше никаких претензий! К несчастной женщине.
Чувствительность к фальши. И особенно к фальши, проявляемой через манеру речи. Ничего с этим не поделать.
А у той сюсюкающий дефект речи.
Мужчины любят ушами. И не любят точно так же.
*
«Упредить фальшивые интонации. Только бы их не услышать! Самому что-то спросить, сказать…»
*
Если хоть капля фальши попадает в текст, читать его уже нет сил.
*
Фальшивое волнение. Отдающее фальшью. Как бы волнение.
Обдающее фальшью!
*
- Фальшь парадно-показного города. С матрёшками, сувенирами, катерами на реках и каналах, сэлфи, уличными проникновенными музыкантами... Место и время для беззаботности.
- Слава Богу, это не город фальшивый, а только некоторые его обитатели.
*
- Жизнь не очищаемая от фальши.
- Может быть, очищенная от фальши уже и не жизнь будет?
*
Доискиваешься до причин.
Может быть, внутренняя фальшь?  То, с чем внутри смиряешься, сживаешься.
Со многим смиряешься.
Мир принят с укоренённой в него фальшью. Бытовой, служебной, фамильной…
Смиренно, в конце концов.
Какая из этого может получиться работа! Из фальши – только фальшь.
*
Фальшь «корпоративов», собирающих более-менее случайных людей.
И надо организовывать веселье, беззаботность, хорошее настроение…
*
Петин папаша отмечал иногда фальшь некоторых своих родственников. Считал это чем-то передающимся с воспитанием, через особый, куркульский, семейный дух и неисправимым. 
А сам Петя тоже замечал иногда эту фальшь, но истолковывал её как простодушное желание казаться лучше, чем они есть. В общем, он был более снисходительным к человеческим слабостям, к их всплескам в жизненных обстоятельствах.
Простодушие фальши. Очевидной. Почти невинной. Во всяком случае, в этом их невозможно уличить. Они бы просто не поняли. Спросили бы: «Как это?» И нечего было бы им ответить. Только рукой махнуть.
*
«Вы очень расточительны с казённым теплом», - так и хочется иногда сказать. В иных случаях.
«Искренне поздравляю!» А ещё «от всего сердца...»
Расточают казённое тепло, не берегут его.
Впрочем, фальшь не много стоит.
*
Фальшь человеческих отношений. Жизнь на уровне фальши. Как на одном общем для всех этаже.
Чуть выше или ниже всё как-то не так. Здесь же этаж фальши.
*
Фальшивая даже в своей искренности. Фальшивая на уровне подсознания.
*
Фальшивые лица. «Фальшлица».






Понимание в старости
*
Под старость в какой-то момент люди начинают понимать, что больше, полнее, глубже того, что они уже узнали о мире, о жизни, им не узнать.
В этом уже не остаётся никаких сомнений.
Дальнейшее познание как-то пробуксовывает. Будто человек доходит до самого конца в том, что  доступно ему в земной его жизни.
Иллюзии всей предыдущей жизни развеиваются. В том числе – иллюзии какого-то более-менее удовлетворительного понимания того мира, в котором он прожил жизнь.
Понимают только то, что это и всё, что доступно человеку в земной жизни. И придётся теперь пользоваться накопленными  этими запасами. Не обновляемыми, почти не пополняемыми.
И речь не идёт просто о каких-то фактах, с которыми приходится сталкиваться по  жизни. Такого хватает:  что? когда? сколько? почему? где? Это «дополнительное» знание будто уже ничего существенного не прибавляет к пониманию мироустройства как такового.
Что-то в общих чертах люди, конечно, поняли... Но на дальнейшее познание им не хватает уже ни физических, ни психических сил. И устали от этого процесса, и чувствуют,  что ничего большего уже не добьются от своего духовно-интеллектуального аппарата.
Серьёзные есть вопросы, на которые человек не знает и не узнает ответа.
И времени уже будто совсем не остаётся.
И что с этим делать? С этим куцыми познаниями! С этим недопониманием! С этим непониманием!
Можно впасть в отчаяние.
Но на отчаяние тоже нужны нестариковские силы.
И из этого положения начинают исходить. С тем и живут. Будто пережидают: может быть «там» всё станет как-то понятней.
*
Понимание было и тогда, было и раньше, но теперь оно страшно.






Объяснения
Нежные чувства объясняют химией. Объясняют, но ничего объяснить не могут.
Сознание объясняют взаимодействием чего-то там в мозгу. Объясняют, но ничего путём объяснить не могут.
Объясняют переход от чего-то материального, телесного, физико-химического к идеальному. Объясняют, объясняют, но ничего объяснить не могут.


О доброте
*
Мальчик из музыкальной школы.
«То ли добрый, то ли умный», - подумал о нём.
Потом попадается на глаза подборка от 14.02 на тему добра и ума в «Круге чтения».
«Разум может проясняться только в добром человеке. Человек может быть добрым, только когда в нем прояснён разум. Для доброй жизни нужен свет разума, для света разума нужна добрая жизнь. Одно помогает другому. И потому, если разум не помогает доброй жизни, это не настоящий разум. И если жизнь не помогает разуму, то это не добрая жизнь». Китайская мудрость.
И уже пробуешь понять, как с этим у этого мальчика? С чего он начал? Что к чему подстраивалось?
*
Доброта идет не от характера, не от жизненных обстоятельств. Это дар. Доброте не научиться.
Может быть, доброта – это как внешняя красота. Где ее взять, если она не дана была!
Хотя всё же, может быть, обстоятельства жизни сдвигают иногда человека в сторону доброты. Человек принимает её в себя, существует в её лучах. Не долго.
С этим ничего не поделать.
*
Гораздо важнее то, что они не дуры. Может быть, это самое важное. Это даёт какой-то внутренний свет. И доброта к настоящему уму прикладывается. Почти непременно.
*
«Мир не без добрых людей». Как звучит! Какие нюансы! Довольно пессимистические.
Понимание этого мира как мира, в котором добру отводится случайное, скромное место. Не отказывают миру совсем уже доброте. Случается и с ним, что попадаются добрые люди, но в целом – довольно унылое впечатление от мира и от людей.
*
Они злые. Ум без доброты ничего не значит. Зло – что-то неправильное. Ум не может никак компенсировать, перевесить эту неправильность.
Не хватает ума, чтобы быть добрым. Это очень распространённое явление.
А чего ж ещё не хватает! Именно ума!
*
- Как Незнайка озабочен добрыми делами.
- Или как Иванушка из сказки «Морозко».
*
«Доброумный». Качество. Для умной, правильной анкеты.
*
Добродушие на лице женщины. Она идёт навстречу и едва заметно улыбается.  Может быть, она думает о чём-то хорошем. Думать о хорошем – это важно.
Это – такое добродушное, доброе отношение к миру – наверное всё-таки преобладает в людях. Это - в неискажённой, не испорченной природе человека.






Неминуемое
Ожесточение войны. Вдруг поймёшь, как это может быть.
Это простое, непреодолимое, спокойное иногда даже весёлое предпочтение гибели - каким-то тупиковым ситуациям, случающимся в жизни. Это тоже в природе человека – такое предпочтение.
Может быть, в этом слабое место ЛН. Если это сидит в человеке на уровне инстинктов, генов, подсознания – как угодно, но неконтролируемо, непреодолимо, не выкорчевываемо, то тогда весь пафос смирения, непротивления, всепрощения и т.д., не будет работать, его невозможно будет применить к реальным людям. Или, по крайней мере, к части людей.
Есть в них непримиримость, на которую не действуют никакие доводы рассудка.
И, может быть, эта часть натуры человека и должна оставаться при нём. Ведя его к неминуемому.
Вот тут одновременно и понимаешь и не понимаешь.


Старик и девочка
Старик, умевший разговаривать с детьми. Он целиком владел их вниманием. Умение что-то внятно рассказать, доступные пониманию фразы, сказанные тихим голосом…
- А капустницы вредные, плохие.
- Они не плохие, они какие есть.
Это так ясно становилось! Хоть кому.
Вот и девочка тоже из благодарности делится со всеми своей нажитой мудростью:
- Самое страшное – это желтуха… И сердце.

Это такое удивляющее иногда умение находить самые простые и нужные слова для этого мира.
Никаких открытий каких-то особых секретов, все очевидно!
Может быть, надо очень глубоко что-то понимать?»


Открытия
*
 «А ведь в быту почти никто не думает о прогрессе! Не хочется как-то! Не возникает потребности».
*
«Качество – это в общем-то количественная по сути вещь. В мороженом и колбасе количество непременно переходит в качество».
*
Бывшие обезьяны поняли, что они все – братья.
*
Монашки ходят в макси.






О пошлости
*
«Бытовая пошлость». Нонсенс. Бытовой пошлости не бывает. Её не увидеть, не выделить из сплошного потока жизни. Пошлость бывает на фоне чего-то. На фоне высокого, высшего… А быт – это нечто данное целым, неразъёмным куском. Он такой, какой есть. Он другим быть не может. Сколько смысловых довесков на него ни навешивай.
*
Пошлеешь от страсти.
*
«Пошлый ум», - не вспомнить, чья это фраза. Она годится для Миллера - автора «Истории России». Его ум, всё время сворачивающий на пошлости.
«Пошлоумный» - если так можно выразиться.
*
Сказал пошлость. Как воздух испортил.
*
«Глубоко пошлая».
*
Жизнь пошлее литературы. Тут и говорить не о чем. И в массе и в единичных примерах.
Автору ещё надо постараться перепошлить реальную жизнь.
Свадьба молодящегося семидесятилетнего бывшего президента Аргентины (вроде бы) и тридцатишестилетней мисс Вселенной образца 84 или 87 года. Мисс Вселенная - теперь ТВ-ведущая.
Может быть, в книге были бы приведены какие-нибудь «смягчающие обстоятельства» и пошлость ситуации  была бы  не столь очевидна.
Впрочем, пример не вполне себе рядовой по нынешним временам. Всего лишь тридцать четыре года разница!
*
«...было не оторвать взгляда от её женственной фигуры».
Пошлее ничего не мог написать! Этот неизвестный автор...
Пошлость литературная – это особого рода пошлость. Она не бросается в глаза. Она угадывается. Часто её не отличить от простой глупости.
К ней примыкает вся пронизанная пошлостью попсовая культура.
И будто эти «творческие» виды пошлости не сравнить с бытовой, повседневной, откровенной пошлостью, а на самом деле это всё родственные явления.
Пошлость часто не замечают. Может быть, потому, что в ней в полном смысле живут. Не выходя на свежий воздух. Привыкают к атмосфере пошлости.
«Анекдотическую» пошлость, самую общеупотребительную, замечают только когда анекдот попадается особенно грубый и не очень смешной. Тогда пошлость вылезает на передний план и будто только тут замечается.
*
Варенька из Чехова. Старая, больная женщина. Бывшая Варенька.
Это на грани пошлости. Позволил себе.
Если идти этой дорогой...
Пошлость натурализма в изображении и понимании явлений жизни.
А как надо – не знаешь.
*
Из такого пошлого себя – что можно написать! Литература – это такая вещь, которую непросто обмануть. Всё пошлое нутро скажется.
*
Стишок про виноградники Шабли, который цитировал Дозорцев. Утончённые, «интеллигентские», можно сказать, пошлости.
Может быть, своеобразный протест домашних деток «из порядочных» против излишней опеки мамочек, строгих и правильных. Такие стишки – верх проявления дерзости.
Какие-то представления о приличиях от мамочки всё же пристали к ним намертво.
А вот Чучелов не мог бы такое рассказывать. У него в обиходе был совершенно невинный стишок про зонты и понты. Чучелов совсем не был пошляком.
И всё же... «Правильные» родители... Часто в детях вызревает протест против правильности.
*
Пошлеют с возрастом. Будто неизбежно! Не остаётся проблем достойных обдумывания, лелеянья. Не въехать по жизни в более высокую проблематику, не суметь заинтересовать себя ею, а потому почти неизбежное скатывание в пошлость. Ничего другого не остаётся: голову-то надо как-то поиспользовать.
Наука, философия, религия, социальные проблемы – всё это альтернативы умственной пошлости, пожирающей с неизбежностью обывателя.
Обывательский образ жизни, обывательское мировоззрение...
*
Неустранимая пошлость бытия.
Борьба с пошлостью в одной отдельно взятой душе.
Такое впечатление, что безуспешная.
*
- Никак по-другому не сказать – только пошло. Так иногда кажется.
- Так ты промолчи!
- Легко сказать.
*
- Разнообразие жизни. В ней всегда есть место пошлости. Надо ли её – жизнь – вычищать от пошлости?
- Смешной вопрос.
- Может быть, это как тот холестерин. Все его считают вредным, но у него своя функция в организме.
- Ну-ну!
*
Некоторые авторы... Их прекрасные души. Есть всё же души из драгоценных материалов. Они не поддаются коррозии, порче. Время, наша пошловатая действительность их не берёт.
«Вирус пошлости». Это  из последних, навеянных последними новостями образных выражений.
Как-то им это удаётся.
*
«Вспошлил». Что-то как толкнуло.
«Срочно покаяться в пошлости!»
*
«Пошлость это или не пошлость? Пошлость или не пошлость?!» - бьётся беспокойная мысль.
*
Внешнее благородство и внутренняя пошлость.
*
- Пошлость. Пожизненная. Природная. Естественная.
- Непонятно, как что-то природное и естественное может оказаться пошлым! Но ведь бывает!
- Может быть, это всё,  что связано с биологией, физиологией в человеке? В противовес тому, что исходит от его бессмертной души?
- «Не воспарять!» Это как осознанная, сознательная, даже оправданная пошлость.
- Это противопоставление материального и духовного... Зачем!
- В том-то и дело, что ни к чему!
*
- Начинаем бороться с пошлостью.
- Может быть, с понедельника и начнём? Приступим.
*
- У Чехова «человек выдавливает из себя по каплям раба». Но нужно ещё, чтобы человек выдавливал из себя по каплям пошлость.
- Это такая штука...
- Какая?
- Неопределённая. Нераспознаваемая так запросто. Можно не знать, с чем именно нужно бороться, – что из себя выдавливать.
*
- Перефразируя Чехова можно сказать, что нужно по капле выдавливать из себя пошлость.
- По капле? Времени не хватит.
- На что?
- Всё выдавить.
*
Пошлеют с годами. Проявляется какая-то душевная лень, небрежность в мыслевыражении, неразборчивость, неосторожность… Цинизм прорезывается.
И ничего уже не жаль в этом мире. В этом, может быть, определяющее изменение в человеке, которое приводит его к пошлости.






О мышлении
*
Стереотипность мышления... Такого сколько угодно.
Наверное по-другому нельзя. Это как рельсы для понимания окружающего мира.
И будто не ошибёшься!
А в самом деле как? Ошибёшься? Заблудишься? Без этого.
*
«Мысли стали надолго вязнуть в голове. И копошатся, копошатся там. Спасения от них нет.  Думаешь, что  это что-то возрастное».
*
«В этой мысли нет мостика между тезисами. Внешне всё красиво, а вдумаешься – пустота. Преодоление пустоты в два прыжка?»
*
Разнородные мысли, как голоса из конкурирующих радиостанций, мешают, перебивают друг друга,. сменяют друг друга на полуслове. Есть такие эстрадные номера у пародистов-имитаторов.
Авторские размышления гасятся служебно-производственными глупостями.
И тем сильнее и безнадёжней по мере приближения к месту службы.
*
Про чужих, посторонних тебе думаешь более решительно.
Проскакиваешь запросто границу безопасного думания.
С чужими это легко.
*
Мысль сменила галс.
*
«Красивая мысль».
Сочетание элементов мысли, оцениваемое как «красивое».
Красота вместо истины!
А может быть, это – красота и истинность мысли – как-то связаны? Изнутри.
Соблазнительно так думать.
Остроумцы и сатирики так и думают.
*
Умные мысли не сразу приходят к нему в голову.
Это почти то же самое, что не приходят вовсе.
*
Не пускаешь мысли в голову. Нечего им там делать!
*
Торопишь мысли. Но они никуда не торопятся. Им все равно.
*
Беспокойство переместилось в другую мысль.
*
Удачно выбрался из неосторожной мысли.
*
Иногда хочется именно так думать. Есть сомнения, но всё равно ничего поделать не можешь. Легко поддаёшься такому.
В мысли будто прячешься, позволяешь им накрывать себя. Часто это бывает легко и комфортно.
Мыслительные практики.
Легкомысленные суждения, остроумие, лень делать усилия...
*
В человеке не так уж много зарождается более-менее ценных мыслей, которые можно и хочется зафиксировать на бумаге. Это уже не раз отмечалось. Будто наблюдаешь за soi-m;me, за процессом появления мысли, за её уточнением, формулированием, проверкой на разные лады...
И еще фиксируешь в сознании  серый шум вместо мыслей. Речь, конечно же, идет о схоластичеких мыслях, а не о чем-то применяемом сознанием в практике жизни.
Периоды безмыслия. Ничего нельзя с этим поделать. Надо набраться терпения. Как перед запертой дверью.
Счётные мысли, которые удаётся зафиксировать. Примерно 200-250 в месяц. Почему-то не больше.
При этом освобождение времени для размышлений ничего не прибавляет.
Мыслей больше - от событий. Не всех, конечно, а только тех, что не глушат вообще всю духовную деятельность.
И жизнь так построена, что больше этих 200-250 не выходит. Плюс-минус. То ли это такое качество мыслительного аппарата, то ли такая наполненность жизни событиями. Впрочем, может быть, одно из другого вытекает.
*
Так повелось, что люди в своей мыслительной деятельности с удивительным легкомыслием оставляют себе лазейки для протаскивания в повседневный быт совершенно праздных, ни на чём реальном не основанных идей, вроде машины времени, загробного мира и пр. Ни мало не заботясь об оправданности такого видоизменённого и необъяснимого мироустройства.
Такое «умственное баловство» для мысли, не имеющей никаких границ. Тешат себя сказочками, украшающими скучную, однообразную и, в конце концов, страшную повседневность.
*
Продолбить проблему одной, тупой, упорной мыслью.
*
- Почитал немного для возникновения мыслей.
- Смотря что почитал.
- Это так.
*
И тут мысль его остановилась. И вообще все мысли остановились.
Реальная вещь: мысли останавливаются. Будто это какой-то материальный объект, у которого кончается кинетическая энергия. У мыслей тоже есть энергия. Она определяет время существования мысли.
*
«Иногда надеваешь на разные обстоятельства одну и ту же мысль».
*
«Сколько всего думают! Всякого! Не говоря!»
*
Высиживают во мраке и тишине свои злые мысли.
*
Не гнушается самой пустяковой мыслью. Утро. Отправляется в путь за мыслью.
*
В голове её выстроилась логическая конструкция. Непроходимая.
*
«Свежеподуманная мысль».
*
Обвал мыслей.
*
Темы для обдумываний повторяются. Движение по кругу. Круг тем. Никуда не деться. Но иногда это замечаешь с неудовольствием.
*
- Одна мысль переливается в другую.
- Из пустого в порожнее.
*
Конечно, надо выражать свои мысли не так простодушно.
Мысли, могут быть, очень простые, но их всё равно нельзя выражать совсем уж простодушно.
*
Оттачивание корявых мыслей.
Есть такой вид самодеятельного художественного творчества, когда из принесённой из лесу коряги делают что-то на что-то похожее.
*
Гадости думает. Пытается не думать, но это не так просто. Пытается вывернуться иронией. Не позволяет себе…
Знает, что гадости думать не полезно.
*
Под такие мысли хорошо засыпать.
*
Нырнул с этой мыслью, а вынырнул с другой.
*
«Мысли для личного пользования».
*
«Чуть было не подумал о людях плохо».
*
Мысли одна страшнее другой.
А есть мысли страшнее смерти. Вот, где самый ужас!
*
Он пытался думать о чём-то возвышенном. Пробовал найти в себе более романтические мысли. Не столь биолого-физиологчные, по крайней мере. Но думал не столько о ней, сколько об этом.
И ещё одновременно хотелось пожалеть себя. И даже заплакать чуть-чуть.
*
- Голова молчала все утро.
- Это как?
- За все утро так ничего нового и не подумал. Ни одной мысли!
- Что же всё это время делала твоя голова?
- Кушала. Ха-ха-ха!
*
Путешествие по старым записям. По старым, уже случившимся  мыслям.
*
Можно слегка подумать о чём-то. Только слегка. Такие лёгкие мысли. И голова от них лёгкая.
А бывают «длинные мысли». И от них никак не отвязаться.
*
Окончательно проснулся, только поняв, что не выспался. Мысли вязли, неожиданно уходили на ватных ногах куда-то в отвлечённые области...
*
Неясные всё вещи. И ума не хватает на теорию.
По ТВ сказал кто-то, что человеческий мозг фактически служит не для мышления, а для приведения в действие тела, для выработки и воспроизведения каких-то шаблонных действий.
Человек мало думает.
*
«Не поймать ни одной утешительной мысли».
*
«Из этих ежедневных мыслей нет выхода».
*
Утро. Можно подумать свежими мозгами. Поразмыслить.
*
«Упёрся в мысль».
Можно ещё также «споткнуться о мысль».
«Натолкнуться на мысль».
«Столкнуться с мыслью».
«Отбиться от мысли».
«Бояться мысли».
«Побежать за мыслью».
А ещё: «бежать от мысли». А «мысль бы преследовала».
«Жить с мыслью».
«Быть подавленным мыслью».
«Стесняться мысли...»
«Копаться в мыслях».
*
Ожидание мысли.
«Ожидаемая мысль».
Ждёшь, ждёшь эту мысль!»
*
Это как несмешивание красок в живописи. У импрессионистов. Чистые цвета.
Так и несмешивание мыслей.
Мысли подаются в тексте как какие-то совершенно самостоятельные смысловые единицы и кажутся ничем друг с другом не связанными. Такой принцип письма был, например, у Шкловского. Монтаж целого происходил в сознании читателя.
*
«Короткие мысли».
Можно ли так сказать?
*
«Много пустяковых мыслей».
*
«Зачем нужна эта длинная дорога? Для тоскливых мыслей?»
*
- Много эротического в мыслях.
- Даже слишком!
*
«Ага! Вот чем его мозг занят!»

*
- Отдохнул в светлых мыслях.
- Где ими только набраться!
*
Укладываешь события дня по мысленным полочкам. Мысленно провожаешь их в прошлое. Особенно неловкие события, беспокоящие, тревожащие – сглаживаешь. Если получится.
*
Слишком легкомысленно о многом думаешь. Пробуешь снять налёт непереносимости, надрыва с разных простых событий человеческой жизни.
*
Пьяные развязанные языки. Кривишься как от кислого, вспоминая отдельные неудачные реплики.
Всегда в таком состоянии гражданам кажется, что они сумеют пройти, как по канату, балансируя, от одной мысли к другой. Появляется вдруг неоправданная интеллектуальная смелость.
*
Начинает обдумывать эту злую мысль. Так и этак её попробует. Видно и его достало.
*
Будет записывать все мысли откровенно? Нет, будет фильтровать мысли. Одно разрешать себе думать, другое запрещать.
*
Можно «думать с ужасом» о чём-то, а  можно «с ужасом старался не думать» о чём-то.
*
Мысль раскрошилась. И такое бывает. Такая мысль.
При этом ни крошки не должно пропасть.
*
Мысль забегала по воспоминаниям.
«Что бы такого вспомнить, чтобы углубиться в это и забыть всё на свете!»
«Вспомнить, чтобы забыть? Оригинально!»
*
«Боится так смело думать».
*
Сначала мыслеукладчик поработает с вечера до утра, а потом начнётся что-то новое в мыслительном процессе.
*
«Не добежавшая мысль».
*
«Мобилизация» мыслей по какому-то важному поводу.
*
«Пачкотня, а не мысли».
*
Человек вынужден о чём-то думать. Будто бы вынужден. Вроде никто не заставляет, а думает.
*
Затащить какую-то мысль в свою норку и там жить с ней.
Распространённая практика.
*
«Не на все свои мысли ума хватает».
*
Избегает мыслить парадоксами. Опасается глупостей. Для сложного, парадоксального мышления нужна другая голова.
*
В этот тупик заходит мысль.
Заходит и поворачивает назад.
*
«Начинаешь день с одного и того же. С этого вообще утром начинаются мысли».
*
- Разогнать мысли ходьбой.
- Как Ленин?
- Какой Ленин?
- В Польше.
*
Жизнь, состоящая не из событий, а из мыслей по разным поводам. Мысли-события. Движение жизни прослеживается по движению мысли.
*
«О чём бы таком хорошем подумать?»
Хоть с чего начать! Хорошие мысли – как дурные – цепляются друг за друга. Только начни!
*
Лосев. «Разговоры на Беломорстрое»..
Говорят будто о технике, а на самом деле обо всем. Разбирая до косточек мыслительные понятия. Углубляются в вопросы до самого дна.
Приведение мира в удобный для человеческой мысли вид.
Невсесилие человеческой мысли. И даже бессилие.
Оплетение мира мыслительными конструкциями.
Хитросплетения. Как авоська, с помощью которой стараются поймать убегающую мысль.
А мир вываливается из мыслей.   
*
«Перебитая мысль».
Что-то птичье в этой фразе.
*
Не вспомнить, бывает, о чём-то. Какую-то будто бы даже важную вещь!
Так думаешь, пока снова не набредёшь на ту же мысль
А вспомнишь и... И часто ничего особенного! Ничего сверхважного. Пустяки.
*
Мысли из юности, из молодости... Многие будто устаревают. Они уже ни на что не годятся. Им не найти уже применение.   
/Автобус   





Неорганизованные мысли
*
- Мысли неподготовленными приходят в голову.
- Естественно!
*
О чём он думает?
О чём он только ни думает!
Например, думает о том, как он не будет бояться собаки.
*
«Какой сегодня день? Суббота? Нет. Неужели уже воскресенье? Будни! Понедельник?! Среда?»
*
«Справа кашлянуло эхо человека, шедшего слева на другой стороне улицы».
*
«Встретился постаревший мальчик».
*
«Поработаю часов до двух», - подумал он.
«Ну, или посплю», - ещё раз подумал он.
*
«Тень шатается в другом ритме».
«Значит, это не я?»
«Что я могу сказать о том, в каком ритме я шатаюсь?»
*
«Одна упорная мысль. Никак от неё не избавиться!»
*
Они думают на него тоже самое.
*
«Никто не оценит изящество стиля казённых бумаг!»
*
«Грех нетерпимости. Впадаешь в праведничество. Безо всяких на то оснований».
*
«Надо найти хороший гороскоп. Для успокоения и последующего оптимизма».
*
«Вреднохарактерность её уже будет за нас – её можно будет использовать в наших интересах. Как цепного пса».
Такое хитрое рассуждение.
*
«Мне некогда! Мне некогда!» – повторял он на ходу.
«А почему мне некогда?» - вдруг спросил он сам себя и замедлил шаги. А потом и совсем остановился.
*
«Нет, про философов она ничего не знает. И про адмирала Шишкова тоже».
«О чём же она знает?»
«Она знает, что вот сейчас автобус проезжает мимо Московского вокзала».
*
«Ты что подумал?! Повтори!»
*
Цикл такой: «Не задумываясь».

«Бальзак-ополаскиватель».
«Они все умнее его вместе взятого».
«Амур любви».
«Лучше сознательно об этом не думать».
...
Замечено, что надо довериться soi-m;me и записать первый попавшийся бред, чтобы и дальше что-то приходило в голову.
Куда как просто! Что-то умное – пойти придумай! А так-то – не задумываясь – можно плодить и плодить номера!
*
«Люди глупы! Я по себе знаю».
*
С ужасом смотрят на встречных.
«Неужели и со всеми так!»
А потом: «Неужели не со всеми, а только со мной!»
*
«Ты думай, что думаешь!»
*
«Вот сейчас я пожму его потную ладонь! Вот, вот, вот! Сейча-а-а-ас!»

*
«Утром еще чему-то радовался! Утром? Может быть, это было вчера утром?»
*
«Идёшь на собрание в школу по засыпанному снегом в этом месте земному шару. Планеты Земля».
*
«А ты эти мысли не думай!»
*
- Ремонт улыбок.
- Это что – название стоматологического заведения?
- Не знаю. Просто так сказал. В голове соединились слова.
- Коротнуло?
- Можно и так сказать.
*
«Хорошо иметь в запасе лет тридцать-сорок!»
*
«Чуть было не подумал о людях плохо».
*
Нырнул с этой мыслью, а вынырнул с другой.
*
«Улица. Прохожие. Люди. У них у всех ещё всё в порядке. Ходят по улицам, по магазинам, разговаривают...
Не всё, конечно, в порядке. Но более-менее».
*
Подумал о нем как о козле. Сразу. Это была первая мысль.
*
«Дети в подвале играли в бессмертие… пулевое отверстие».
«Шёл, в меру торопясь и не потея».
Мусорное сознание.
*
«”Титикака”. Никак было не вспомнить, что это за географическое название.
“Озеро!” Теперь надо вспомнить, где это озеро и что там такого особенного с ним, кроме забавного названия».
*
Моментальная реакция на курящих молодых женщин: «Дуры!»
*
«В этом состоянии спасительны были бы высокодуховные мысли. Но где ж их взять!»
*
«Это девушка плюнула!»
*
«О чём бы таком хорошем подумать?»
*
«Мандолина».
«Неприличный» инструмент.
Одна-две пошлости в день. Норма.
*
«Испорченные» мысли. Какими только ни бывают мысли!
*
«Гражданин похожий на джентльмена».
*
- Начал утро с пошлой мысли.
- Не хорошо-с!
*
Дурацкая особенность начинать думать обо всем, что попало в голову. Думать о чём попало. Что бы ни попало: дурной фильм, неловкая фраза, проигранные шахматы, производственные проблемы…
И ведь заранее нельзя ограничить себя – не пускать что-то в голову!
*
С ожесточением думает. Позволяет себе.
*
«Здесь хорошо. Сюда не пускают человека».
Почти как в романсе на стихи Галиной: «Здесь хорошо, здесь нет людей…».
*
«Подумал о таких  возвышенных вещах в таком не возвышенном месте!»
«Не своевременные мысли!»
*
«Станет им когда-нибудь грустно или нет!»
*
Простонародно и простодушно злые мысли. И слова.
Так проще. В этом что-то детское.
Можно сказать - детское сознание.
*
«Дать себе слово что ли?» - подумал он.
*
Страшная мысль: «Здесь вообще не с кем говорить».
Она, конечно, неправильная…
И с собой часто не о чем говорить!
*
«Трагически думать об этом не получалось. Да это было бы и смешно».
*
«Сегодня мадам дома».
Характерные мысли.
Полная свобода мыслеизъявления.
*
Шаги за спиной.
«Контрапункт шарканья и каблучного стука».
*
Попробовал все - даже самые глупые - повороты мыслей.
*
«Додумался до полной тупости».
*
«Как вошь в густых волосах. Пробирается через толпу».
*
«Надо окончательно не поверить».
*
Радуешься иногда самым банальным мыслям. Радуешься тому, что на себе проверил на достоверность какие-то простые, давно как бы известные истины. Они были известны со стороны, а тут ты сам убедился в чём-то. Мир хоть немного, хоть в чём-то стал предсказуемей и понятней.
*
«Гадко подумал».
«Гадко думалось».
*
Неожиданные впечатления, странные мысли... Из этого чаще всего получается что-то интересное для писаний.
Отпускаешь сознание в свободное плавание.
*
«Крепкая мысль». Это как?
*
- Порочные мысли.
- Это какие?
- Всё тебе расскажи!   





Странные мысли
*
Бывает, чаще всего от усталости, в голове сами по себе заводятся более чем странные мысли.
С ними не знаешь, что делать.
Они по-своему интересны.
Их тоже хочется как-то пристроить.
Странные мысли... Точнее сказать - мысли о странности. Всего подряд. Удивляешься вдруг самым простым вещам, будто начинаешь их по очереди впервые видеть. Присматриваешься к тому, к другому...
Ритуалы общения... С совершенно отдельными людьми.
Они все как случайные попутчики.
И поезд должен когда-нибудь  приехать на некую станцию, на которой придётся сойти. А поезд этот – именно этот поезд - поедет дальше.
Эти коридоры, ванная, кухня, туалет, парадная, выход на две улицы со двора... И так далее.
*
«Подумать только, вот ведь ни Андрей Болконский, ни Пьер Безухов не сделали за свою жизнь ни одного замеса цементного раствора! Им это и в голову не пришло. Так жизнь и пролетела».
*
«Каратисты и прочие супермены. Почему хорошие из них не заняты тотальной борьбой со злом? Улица, сквернословы, хамство…
Наверное хорошие каратисты заняты борьбой с более серьёзным злом».
*
«У них в Китае цунами и наводнение, а он улыбается как ни в чем не бывало!»
*
«Тонкий запах её папирос».
*
«Кому-то плохо стало на этом месте. Бедненький!»
*
«Поганки растут, а каким-то паршивым сыроежкам, видите ли, сырости не хватает! Ерунда! Сыроежки растут даже в зоологическом музее в витрине с бурыми медведями».
*
«Весной будет март».
*
«Лев Толстой тоже не умел водить машину».
*
«Почему Бог не делает всех отличниками?»
*
«Ранняя луна радует больше. Всё ещё у неё впереди».
*
«На третьей планете от звезды этой звёздной системы рухнул мир.
Опять ангелы не доглядели».
*
«С детства не конь».
*
«А вообще народ жизнерадостный. Особенно на Невском. Может быть, еще не конец света?»
*
- Не знаешь, честные ли они. Эти ТВ-головы.
- Честные? То есть наивные, примитивные, романтичные, простодушные…
- Ну да. Шизофренические мысли, конечно.
- Ты еще скажи, что не знаешь, есть ли Бог!
- Ну да, ну да.
*
«Бог – женщина. А вдруг это в Нём преобладает!»
*
Мысли должны быть «правильными». Таков принцип, о котором писал еще Л.Н. Такой интуитивный, не проверяемый на практике подход.
И такими «правильными» мыслями оккультно исправлять мир! А вдруг!
Всегда больше верил в это, чем сомневался. Не вдаваясь в выяснения, держался за него, считая, что хуже от этого не может быть. Это почти молитвенный подход.
*
«Они бесчувственные. Им только духовное подавай».
*
- Спасает их своими «черными» мыслями.
- Вот это не надо! Не надо влезать своими рассуждениями в области очень тёмные и опасные. Ничего ведь не знаешь!
*
«Тень на асфальте. Это я иду».
*
«Над нами ранний месяц». Думаешь так, но не можешь сказать ей это.
Я молчу. И она молчит. Наверное, боится каких-то моих слов. Может быть, именно чего-то похожего на это «над нами».
Мы быстро идём по едва просматриваемой, освещённой только светом этого раннего месяца ухабистой, узкой улице, спускающейся к морю. Ни фонарей, ни света в одноэтажных домиках за каменными оградами.
Конечно же, этот спутник Земли – «над нами». Где ж ему ещё быть! Но он «над нами» - в обобщённом, нейтрально-физическом смысле, а не в том «лирическом», интимном понимании, о котором можно было бы подумать, произнеся фразу «Над нами ранний месяц». Она могла бы подумать! О, ужас!
Когда есть время наблюдать за небесными светилами и говорить об этом с чисто астрономической точки зрения, тогда это «над нами» могло бы прозвучать, как на лекции в планетарии. 
Но это совсем не то.






О свободе
*
После ухода ЛВ стало несомненно больше свободы. Освобождённости.
Человек в жизни постепенно освобождается. От одного, от другого…
Это увеличение степени свободы отзывается в душе тревожным чувством.
Когда-то человека вообще от всего на свете освободят. Наступит полная отставка.
*
Испытание людям. Свободой воли, свободой. ГБ дал людям этот мир, наделив свободой приятия решений.
Обучение на практике жизни со свободой воли.
Люди и так пробуют и этак. И с христианскими заповедями, и без них, и по уму, и по инстинкту...
И все худо пока получалось.
*
«Маски, прививка, этот самый, как его? -  куар-код... – объяснял Петров. - Надо – так надо! Совсем нет никакого ощущения, что тебя стесняют, ущемляют в правах, в свободах... Это как билет в трамвае или на поезде. Без билета не пускают и правильно делают».
Потом вспомнил из вузовского курса философии знаменитое определение свободы как «осознанной необходимости».
«Какой ещё другой свободы возжелать!»
Может быть это особый случай? Человека, который не ценит свободу, которому нравится клетка, ограничения и т.п.? Психотип такой.
Не будешь же допытываться! Тип он или не тип.
*
- С одной стороны хорошо стоять в строю. «Стоишь себе, думаешь о своём», - как говорил персонаж Папанова в «Белорусском вокзале».
- А с другой?
*
«Болтовня о свободе. Никакой свободы не существует. Её нет и быть не может. Есть, конечно, понятие. Абстрактное. Которое с большой натяжкой и оговорками привязывают к реальности».





Лёгкость понимания
Слишком большая лёгкость в обращении с запредельными понятиями. Скольжение по ним.
Вся эта понятийная масса тонким слоем размазана по бытовой повседневной жизни.
В неё невозможно погрузиться полностью – в этот тонкий слой.
Это в обычной жизни. Только когда всё это сгущается, концентрируется в каких-то экстремальных ситуациях, а то и в самой экстремальной ситуации, которая случается со всяким смертным человеком в жизни, он может что-то напоследок понять. Из существенного.


«Способность суждения»
Вечер воспоминаний однокурсников.
«Б-к? Видел его пару лет назад с погонами старшего лейтенанта. Где-то он там чего-то… Как раз то, что ему нужно. Кабинет, погоны, ничего не делать».
 «Кабинет, погоны, ничего не делать», - Б-н о Б-ке, который нашёл себя после технического ВУЗа структурах госбезопасности.
Точное понимание. Точное и острое. Наверное Б-н и про всё остальное в жизни имел подобные точные и острые суждения.
М. же всегда этого избегал. Его понимание путанное, расплывчатое... Редко брал на себя смелость думать более определённо.
Что это? Недостаточная способность к суждениям? А может, нежелание пришпиливать живого человека к какой-то  определённости своим окончательным о нём мнением?


Сознание
*
Сознание живёт своей жизнью, подсознание - своей.
Тогда как сознание бьётся над одними мыслями, подсознание обсасывает совсем другие.
Проваливаясь в сон и потом выскакивая из него, это совершенно отчётливо понимаешь.
*
«Они её ищут. Ночная улица. Горящие фары остановившейся машины. Они внушают ужас. Кажется абсолютно ясным, что в машине они. Вернее -–он – главный ее преследователь, хитрый, коварный… В кино встречались такие персонажи. Кино? Да-да… Фабульная ясность и объяснимость – киношная. Это в кино все прямо связано с фабульной жизнью персонажа.
Она выходит со двора на улицу и прячется в толпе. Облегчённо понимает, что им её не найти».

Текст абсолютно чужой, непонятно о чём. Может быть, в течение определённого количества лет происходит полное обновление сознания? Постепенное выветривание старого и замещение его новым.
Конечно, помнишь какие-то внешние вещи – то, что случилось во внешней жизни – в жизни «тела».
*
Просыпаются по утрам вслед за человеком все его неприятные вечерние мысли. Всплывают в сознании одна за другой.
*
«Распустил сознание!» - как если сказать «распустил слюни».
*
- Что? Мыслей не хватает?
- Ты у кого спрашиваешь?






Понимать людей
*
Каждый - в своей жизни. И каждый в своей жизни находит повод для недовольства.
«Как-то всё не так», - по разным поводам, в разной степени, в разных обстоятельствах думают разные люди.
И берёшься обобщать. Это разнообразие! Привязываешь разнообразие к обобщённому пониманию.
Не можешь оставить их как есть – не познанными, не понятыми, не привязанными к какому-то обобщающему пониманию…
Это малохудожественный подход.
«Необобщённые» люди вызывают беспокойство.
*
Радзинский рассказывал о Завадском и МЦ.
Рассказал только об одной роли, в которой выступил знаменитый режиссёр в своей жизни.
Когда о чём-то рассказывают, избегают неопределённости. Наверное для большей доходчивости.
И конечно, по жизни человек разнообразнее в поведении, в отношениях, в поступках, чем это можно представить по вот такому лирическому этюду, с которым на сцену вышел Радзинский.
Человек, как известно из Бёрна, кажется, участвует в разных жизненных играх. Но, конечно, в быту, а тем более на производстве, принимают за основу только некоторые вполне определённые роли, в которых выступает человек, и на их основе выстраивают отношения с человеком и отношение к нему как таковому. Не вдаются в тонкости, в нюансы... Обобщают, огрубляют человека.
Понятно, что Радзинский не биограф Завадского, и он не в состоянии в рамках одного эстрадного выступления дать более объёмный и полноценный портрет героя его устного рассказа. Радзинский выхватывает из всего известного ему материала по теме только то, чем он может увлечь аудиторию. Может быть, Радзинскому вообще больше хотелось рассказать о МЦ. А Завадский был только эпизодом в жизни знаменитой поэтессы.
Но почему-то этот отбор, навязываемый публике, часто раздражает. Такого поверхностного объяснения человека, таких упрощённых схем человеческой жизни, бывает, совершенно недостаточно.
*
Уязвимость человека. Из этой уязвимости в большинстве случаев надо исходить.
*
Никогда не закрываемая тема для размышлений:
«Где подлинный человек? В чём он? Чему можно доверять и пускаться во все литературные тяжкие, а чему нельзя?»
*
«Что ими движет? Как они всё это понимают?»
Это о тех, кто показывает себя во всей красе.
Что-то из серии: «Если бы мамзель вела дневник».
Или кто-то из других сфер. С теми же вопросами. Лохотронщики, воры, убивцы... И так далее.
Те, кто знает, что он делает, и всё равно делает это.
Наверно и есть такие мемуарные опусы-исповеди.






Свойства души
*
За ночь осела муть душевная. Слежалась под собственной тяжестью, превратилась в что-то неопределённое, что уже можно не принимать в расчёт, забыть о нём, переступать через него. Полезное свойство души.
*
Сейчас поспишь, отдохнёшь, и в Интернете сразу появятся хорошие новости.
Это такая, кажется, невероятная, парадоксальная закономерность.
Ей, конечно, есть свои естественные объяснения. И, даже можно сказать, без всякой мистики.






О подлости и негодяйстве
*
- Возможно ли преодолеть свою подлость? Или, скажем так, подлинку?
- Если «скажем так», то наверное можно. Но не более.
- Почему?
- Сознательно что-то подправить можно. А если эта подлинка, подлятинка растёт из каких-то душевных глубин, которые нельзя контролировать и которыми нельзя управлять по нашему желанию?
- Да, тогда труба дело.
*
Подлость «сработала». Щёлкнуло что-то. Как датчик в автоматическом устройстве. И проявилась.
Индикатор загорелся, что-то зажужжало, задвигалось. Пошла работа исполнительного механизма подлости.
Он отработает необходимое и опять отключится. До следующего раза.
*
Часто такие не усматривают никакой другой логики в человеке, кроме подлой. Логики подлого негодяйства.
Это многое о них говорит.
*
Мелкоподлый. Мелкопакостный. А он думал про себя – ловкий.
*
Выкристаллизовывание негодяйства.
*
Будто ничего не мешает людям быть негодяями. Раз Г.Б. отменён. Хотя наверное негодяи были и до Его отмены.
Если поставить всё на рельсы логики безбожного мира, можно понять, что ничего не мешает подчинить мир дьявольским желаниям. Если это принять, то будто бы нет никаких границ, никаких ограничений для подлости, зверства, негодяйства.
Это к вопросу объяснения негодяйства.
Как с ним уживаются люди?
Наверное объяснение этому где-то существует. Недоступно пониманию.
И наверное можно не понимать этого и с Богом и без Него.
Может, в этом-то непонимании и спрятана надежда на спасение мира. И всё же непонимание всегда угнетает.
*
От такого тупого негодяйства плакать хотелось.

*
- Не знаешь, конечно, всех гадостей про этот мир. Встречаемые гадости как-то неопределённы, размыты – ничего выдающегося. По счастью. Ни одного законченного и окончательного злодея или негодяя.
- Тебе надо было в милицию пойти работать. Там бы насмотрелся.
*
Подлость в действиях политиков, государств... Англо-саксов, например!  Которые прививают свою  подлость б/У.
Подлость – это безбожие чистой воды. И как всякое безбожие наказуемо.
Грех безбожия. Безбожное нарушение законов мироздания.
Они в это не верят. Ни в грех, ни в наказание, ни в какие вообще высокие материи.
А то, что подлость не приносит тех результатов, на которые рассчитаны подлые выдумки, почему-то не очевидно для тех, кто их затевает. Но это так.






О пафосе
*
Пафосные вещи в жизни... Всё на свете можно интерпретировать с той или иной степенью пафосности.
И всегда находятся те, кто этот пафос будут ниспровергать, развенчивать или объяснять, что ничего пафосного в жизни нет и даже не бывает.
Может быть, такое отношение имеет право на существование. «А нечего воспарять!»
«Во, во! Герой пошёл!» - говорит по этому же поводу один киноперсонаж.
Поэтому надо всегда опасаться чего-то излишне пафосного. Что-то умеренное – допустимо.
И может быть, без пафоса люди не смогут обходиться. Людям же надо чем-то гордиться в этой жизни, восхищаться, находить в обыкновенном выдающееся и т.п.
И надо всегда делать усилия, чтобы удержаться на волне более-менее прозаического отношения к пафосным вещам, и не давать себя смущать и сбивать с такого понимания.
А то ведь можно и слезу пусть! Расчувствовавшись.
*
Какой-то дефект имеется в открытом пафосе. Будто проламываешься куда-то, как лось через чащу. Напрямую.
Нельзя слишком отрываться в эмоциях, в пафосе, в воспарениях духа…
«Понесла нелёгкая»! - про этот случай.






О страхе и страшном
*
Испугался спросонья какого-то шума в коридоре.
Совершенно детский страх! Будто кто-то страшный пытается войти в квартиру.
Этот детский страх как-то оживил восприятие окружающей действительности.
Почувствовалось то спрятанное в глубине души, совсем забытое детское состояние, когда можешь испытывать страх чуть ли ни от всего на свете.
Даже от шума, производимого среди ночи котом, который зарывает  в туалетном ящике свои нехорошие дела.
*
Они страшные, так как им не сочувствуешь. Не получается.
Без сочувствия, без хоть какого-то понимания они только страшные.






Мрачномыслие
*
В мрачномыслия есть своё особое удовольствие.
*
Когда не получается как следует огорчиться, это тоже плохо.
Выталкивает пробкой из пучины мрачномыслия.
*
Мрачномыслие. Ещё глубже, ещё основательней. Работаешь над этим. Над углублением, всё более окончательным уяснением. Не просто очередной перепад настроения, а нечто закономерное, фундаментальное.
Проходить это мрачномыслие насквозь. А что делать!
*
Прилив «повышенной мрачности».

Сначала несколько часов работы над текстом «Флобер». Который в результате превратился в текст под названием «Смерть Флобера».

Потом романс Рахманинова на слова А. Апухтина.

«...С своей походною клюкой,
С своими мрачными очами,
Судьба, как грозный часовой,
Повсюду следует за нами.
Бедой лицо ее грозит,
Она в угрозах поседела,
Она уж многих одолела,
И всё стучит, и всё стучит:
Стук, стук, стук...
Полно, друг,
Брось за счастием гоняться!»

Всё как-то сошлось на мрачномыслии.
*
Мрачность не повышается. Никак! И такое бывает. Какой-то предохранительный клапан видимо срабатывает. Выпускает излишек мрачных мыслей. Не даёт мрачномыслию накапливаться.
*
«Вынашивает свои мрачные мысли.
Иногда не может собрать себя никакими привычными средствами. Ни музыка, ни книги, ни любимые фильмы не могут пробиться через сплошное поле общей безрадостности и мрачномыслия».
*
К «мрачномыслию» можно добавить в пару «тяжеломыслие». Тоже знакомое явление.
*
Мрачномыслие. Через какое-то время оно начинает сбываться, оправдываться. «Ага! - говоришь себе. - Вот же оно! Я так и знал!»
*
Какие-то поводы для мрачномыслия всегда находятся. Одни отступают, другие выходят на передний план.
Невозможно без этого.
Будто соревнуются между собой в первостепенности. Начинаешь перебирать...
А то и все вместе наваливаются, участвуя в формировании мрачномыслия.
*
«Стал вспоминать, в чём он ещё несчастный. Для полноты ощущений».
*
Мрачномыслие. И это неправильно, это нехорошо.
В «Концепции общественной безопасности» говорится об этом.
 
«Доброе настроение — радостная внутренняя умиротворённость и желание благодетельствовать Миру, порождающие открытость души Жизни, как эмоциональный фон — норма для человека, пребывающего в ладу с Богом, во всех без исключения жизненных обстоятельствах и соответственно — норма для необратимо человечного строя психики».

Кто бы сказал, как такое преодолевается? С тем, что есть в наличии. С этими беспокойствами, сменяющими одна другую, с очевидными нелепостями службы, с постоянным вспоминанием о разного рода не самых радостных вещах...
Увидеть во всём этом промысел Божий? Или остановиться на том, что всё это неизбывно и на это радикальным образом повлиять нельзя?
Можно повторять почаще: «Господи, прости меня грешного!»





О чудесном
*
Вообще-то жизнь на планете Земля – это чудо. Люди привыкли к этому чуду.
Живут в своих судьбах – как в фабульных обстоятельствах какого-нибудь сериала. Не осознают всю грандиозность того, где они находятся.
Чудо жизни на Земле, летящей в тишине безжизненной вселенной.
И люди ничего не могут сделать, чтобы их жизнь на планете соответствовала этому чуду.
Почему?
*
То, что называют чудесами. То, что нарушает законы, порядок этого физического мира.
Иногда чудесами называют то, что ничего не нарушает, но случается и вызывает гиперболическую реакцию. Награждают званием чудесного то, что соответствует эмоционально впечатлению от настоящего чуда.
Может быть, есть что-то в этом мире, что выстраивает этот мир по определённым правилам. Без вмешательства сверхъестественного. Просто эти правила ещё не открыты. А отсылка к сверхъестественному – это  просто торопливая попытка таким образом закрыть вопрос, проблему, не поддающуюся пониманию.
*
Все положенные человеку чудеса ему уже Г.Б. выданы.
Чудо жизни, чудо детей, чудо красоты, чудо музыки, чудо любви...
Дальнейшее одаривание чудесами обессмыслит жизнь в её существующем виде.
Эскалация чудесности возможна только с выходом на какой-то непредставимый из нас уровень усложнённости мира.
*
Религиозные люди больше подготовлены к чудесам? Душа их размягчена религиозными чудесными историями, как пашня весной? Вопрос.
Или религиозные чудеса и чудеса в бытовой жизни - это две большие разницы?
*
«Теория чуда». Это была бы интересная книга. Если бы, конечно, за этим названием стоял бы не пиар-ход, а что-то в самом деле теоретическое. Там бы «научно» рассказали бы, как из ничего получается что-то, как возможны превращения и прочие чудеса.
Чудеса или что-то похожее на чудеса.
*
Это только ощущение чудес. Эмоциональная реакция на какие-то совпадения, удачи, счастливые случайности…
Есть «теория чудес», а есть «теория бесчудесной жизни».
*
Мир сам по себе, естественным, первозданным образом, без подмешивания человеческих, очень часто нелепых  представлений о нём, – чудесен.
А чудеса в человеческом понимании чаще всего это что-то праздномысленное, некий противоестественный выверт, который пробуют навязывать миру. То ли от нездоровой игры воображения, то ли от откровенной дурости.
Детские, невинные, сказочные чудеса не в счёт. Детям это нравится.
*
- Нельзя выполнять молитвенные желания, нарушающие законы земной природы, общества и пр. Это же касается авторских миров. Как Бог в Большом мире не может нарушать законов, так автор в своём мире так же не имеет права изобретать что-то сверхъестественное.
- Глупости! Все это делают.
- Напрасно.
- Если всё будет по законам физики и химии, это уже не будут настоящие чудеса.
- Что значит настоящие чудеса?
- Ну, чу-де-са!
- Понятно.
*
Тут много не надо – маленькое, ничтожное чудо, но настоящее, при котором нарушаются какие-то законы естества, и мир провалится во что-то непредсказуемое.
Чудесные явления признаёшь только в искусстве. Там эта необъяснимость чудесных явлений принимается как должное и не требует каких-то специальных пояснений и подтверждений их подлинности.






Мерзости понимания
*
Бывает «блат» - то есть что-то по знакомству, благодаря «связям», для «своих». И есть взятка – что-то того же рода, но не для своих, а формализовано, по ценнику, обезличенно, оплачено без всяких личностных моментов.
Впрочем, для взяток тоже нужны какие-то связи.
Мерзости всякие лезут в голову.
Попытки дилетантского понимания устройства этого мира.
*
Это не невоспитанность. Просто у них в голове не хватает.
*
Специально рваные джинсы, накачанные рыбьи губы, татуировки, длинные приклеенные ногти...
Непонятно и мерзко. Непонятные мерзости.






О порядочности.
*
«На порядок хуже. На порядочность хуже».
*
«Чуть менее порядочный, чуть более...»
*
«Средней порядочности. И средней же подлости».






Правильные вещи
*
Видел в нём то, что можно называть довольно пафосным словом «порядочность», а можно определить и как просто такую невосприимчивость к житейским мерзостям, некую природную, прирождённую правильность.
Это когда живёшь, совсем не соприкасаясь со всеми случающимися в жизни проявлениями человеческо-бытовой, и не только, гадости, и прекрасно знаешь, что можно спокойно обходиться в жизни без многих излишеств, за которые иные бьются, ни с чем не считаясь и никого не щадя.
При этом ещё важно не чувствовать себя каким-то несчастным, обделённым или ущербным.
И в таком отношении к жизни, конечно, больше нормального, человеческого здравого смысла. 
*
Алиса: «Мама всегда говорила, что те, кто себя жалел, давно уже ушли».






Одиночество
*
Люди обречены быть одинокими. Они созданы для одиночества.
Это читалось в осунувшемся, сероватом, увядающем лице женщины.
Она самодостаточна в своем одиночестве. Это так отчётливо виделось. Её взгляд в никуда, изломы контура скул, её торопливая походка – только бы скорее скрыться от любопытных взглядов…
*
Неверие в «одиночество», вернее, в достоверность и ценность отчаяния по этому поводу.
ТВ-передача о Пельтцер. На самом деле, всё незаметней для окружающих, проще чем то, как это прозвучало в воспоминаниях о ней. В жизни чаще всего всё без излишнего пафоса.
Впрочем… Может быть, в этом случае так и было, как рассказано об актрисе.
Может быть, так и должно быть. Допускаешь, но не веришь.






Профессор
- Может оказаться, что этот наивный профессор, оторванный от реальности, понимает больше, чем иной бытовой человек. Не может быть по-другому. Если понимаешь какие-то сложные вещи – в науке, положим, - то способен понять и этот бытовой примитив. Хотя он тоже не прост. И все же у профессора с его системным подходом ко всему в жизни не должно было быть сложностей с пониманием этих вещей. Это даже скучно – до чего все понятно, предсказуемо, объяснимо.
- Казалось бы!
- А что?
- На самом деле всё по-разному бывает.


Психические циклы
*
«Уныние как-то притупилось. Само собой. Закономерно. Какой-то психологически-психиатрический закон неких циклов существует».
*
«Не сгущается сегодня ни грусть, ни обеспокоенность».
*
«Отпускается всё сразу: сознание, подсознание, чувства…»





Тоска
*
Все скрепы психической независимости и стойкости рушатся от тоски. Тоска как некое вредоносное вещество все разъедает и рушит.
*
Тоскливые мечтания. Тоска – прежде всего что-то мечущееся, не находящее уголка ни в человеке, ни в книге, ни в музыке, и самое главное – в себе самом.
На морозной улице тоска подмораживается.
*
Вечера отчаяния. Задача: найти самого себя в этой выворачивающей душу тоске.





Эмоции
*
Размягчение души. Слёзное.
*
Раздал несколько козлов по дороге на службу.
«Козлы», «придурки», «уроды», а ещё «жопы с ручками».
*
Наконец они его разозлили. Окончательно. Тем, что из другого теста. А он распинался! Обижался, спорил, интриговал, претерпевал, добивался, ломал голову, строил теории, откровенно разговаривал, да так ничего от них не добился. И вдруг понял, что это было и невозможно. Ну никак!
Как тут не разозлиться!





Некоторые вопросы
*
«Гений и злодейство». Это «после».
«Быть или не быть?» - это «до».
Закономерные вопросы. Естественно возникающие дилеммы. Вечные проблемы выбора. Они реальны. Они будничны. Они обыденны. Их просто не сознаешь в таком афористичном виде.
*
От Аркадия Райкина, вернее, от автора его эстрадной миниатюры, которую он исполнил (не иначе как Жванецкий сочинил!), достался нам, вместе со всем остальным человечеством, еще один жизненно важный вопрос:
«Бить или не бить?»
Это в дополнение к известным прежним, «русским», вопросам:
«Что делать?» и «Кто виноват?»
А также в компанию к самому знаменитому, гамлетовскому, вопросу:
«Быть или не быть?»
*
«Что ты делал в середине своей жизни?»
*
«У вас есть тайные желания? А мысли?»
*
«Можно или нельзя?» - всегда спрашивал себя.
«Конечно нельзя – раз есть варианты», - всегда отвечал себе.
*
«В чём ещё навести порядок?»
*
«Как может быть все в порядке, когда через 4 миллиарда  лет погаснет солнце!»
*
«У тебя было такое?»
Люди умеют находить нужные формулировки.
*
ТВ, фильм «Перегон». Старый чукча в последнем эпизоде:
«Это очень детский вопрос. Если взрослый не может ответить на вопрос, значит этот вопрос очень детский».
*
«То ли отчаиваться, то ли нет?»
Есть выбор? Всегда ли он будет?
*
«Куда девалось то волнение?»
*
«Это про тебя написано на заборе?»
*
«Как можно вообще писать?»
Большинство пишущей братии на подобные непроходимые вопросы отвечают сходу, особо не задумываясь над ним, - в самом процессе писаний. Бумага, ручка... Монитор, клавиатура... И пошло-поехало.
И только некоторые особо дотошные и тормозные авторы каждый раз, приступая к писаниям, задаются этим вопросом вновь и вновь, мучительно долго не решаясь предпринять что-то практически.
Этот знаменитый «ужас белого листа».
Есть и ещё вопросы, которые можно не задавать. Их, в общем-то, и не задают. Но они есть.
Такой, например:
«Как можно понимать?»
Или такой:
«Что-то понимая, как можно знать, что ты именно понимаешь, а не заблуждаешься?»
*
«Есть ли у них внутри что-то?
Такие рассерженные вопросы.
*
- Сможешь ли так относиться к самому себе до конца?
- Как относиться?
- Объективно.
- ...
- Молчишь!
- Молчу.
*
Детские вопросы.
«Они встречаются всю ночь?»
«Вы на животе плаваете в бассейне?»
*
ОМ.
«Как парламент, жующий фронду,
Вяло дышит огромный зал —
Не идет Гора на Жиронду,
И не крепнет сословий вал».

Кто там жевал Фронду? Зачем?
Вернее, понятно, что это французский парламент жевал Фронду, но зачем? почему?
В Интернете много чего находится на эту тему, но уже отвлечённого от политической жизни Франции 17 века. Авторов интересуют параллели с современностью

«Как парламент, жующий фронду,
(Как писал Мандельштам про что-то),
Не идет Гора на Жиронду,
А идет Гора на Болото.

Я видел, как крепнет сословий вал,
Кроша под ногами лед,
И громко на деньги Госдепа орал:
Что, мол, Россия вперед!»

О чём это? О том, что интеллектуалы, знающие ОМ, мечтали всегда, чтобы и в России было нечто похожее на события во Франции времён фронды. Чтобы хоть изредка можно было подержать власть за горло.
*
Вопросы к СР.
«Слушай, время идёт…  Тебя ничего не беспокоит?»
Не скажет. Не тот уровень доверия.
Вся старость – в беспокойстве за них. Это будто такая человеческая жизненная обязанность, может быть, самая важная. И беспокойство – от опасений, что эта обязанность не будет выполнена должным образом.
*
Задавать последние вопросы. Как дурак. «Наприконце». Будто из последних сил.
Чувство - как на экзамене, к которому не готовился.
Уже поздно! Не учил! Не знаешь!
Но можно заново открыть. Прижмёт как следует – начнёшь не то чтобы открывать, а о чём-то догадываться!
*
«Сколько мерять в граммах?»
*
- Догонит ли Ахиллес черепаху?
- Догонит, но с трудом.
*
«Вы что же это, Фёдора Михайловича любите?»
*
Ночные страхи. Мрачные бессонные мысли. В перерывах между разными снами.
И вопросы, ответы на которые никогда не узнаешь.
Можно не узнать даже то, когда придёт наша очередь? Может так случиться, что не успеешь это понять.
Но может быть, это не так уж важно.
В сне тоже были вопросы. Но они были немного странноватые.
Вопросы в библиотеке.
В руках - толстый том с многочисленными иллюстрациями. Будто там написано всё, что нужно, чтобы объяснить человека.
Объяснить человека? Ни больше ни меньше!
Тут ещё десяти таких томов недостаточно будет!
А ещё есть «детские» вопросы. Самые тревожащие. Как надо было? Что было неправильно? Можно ли что-то изменить? Что будет дальше?
Эти вопросы – часть более общих вопросов, которые неотступно сопровождают нашу жизнь.
Что вообще можно в жизни, а что нельзя?
*
«Как трамваи находят в снегу свои рельсы?».
*
«Сколько вешать в граммах?»





Язык и мышление
Язык меняет что-то в мышлении. Это очевидные вещи.
Англичанин на английском языке думает совсем не так, как думал бы, если бы выучил русский.
Молдаване… Тут тоже самое. У них лица другие, совсем другое понимание в глазах, как только они переходят в разговоре на родной язык.
В общем-то это всякий раз удивляет.


О смысле
*
Дополнительный смысл. К высказыванию. Главное – подумалось. Но у этого главного есть необходимые дополнительные смыслы. Их-то и открываешь.
*
Что-то имеющее смысл. Смысл случайно, в общем-то, обретённый. Случайный и поэтому не обиходный. О нём вспоминают иногда. Его жалеешь как живое существо. Маленький, не навязчивый, скромный смысл. Его хочется подарить кому-то ещё. Поделиться им. И это почти невозможно.






1998-2024
25.04.24.

https://vk.com/club164090989