Глава Здравствуй! Рафаэль!

А. Лютенко ( Из романа Миллиард на двоих)
«Он создавал всегда то, что другие только мечтали создать».
Иоганн Вольфганг фон Гёте.


 
Таксист, уже далеко не молодой человек, в кожаной куртке и серых брюках, вёз их к Выборгской стороне, как и указывалось в предсмертной записке Захара.
Город давно уже не спал, и чем дальше они отъезжали от исторического центра, тем однообразное становились его дома. И всё чаще городской пейзаж портили заводские трубы и бетонные заборы промышленных зон. А ещё через полчаса езды потянулись улицы, похожие друг на друга как близнецы – с серыми панельными домами-муравейниками. Здесь и жил настоявший питерский рабочий класс.
– Там церковь когда-то стояла! – поведал шофер. – Но её, как мне рассказывала моя бабка, в тридцать втором году взорвали. Но часть помещений осталась – их отдали под коммуналки.
Какое-то время ехали молча.
– Вам же сам Беловодский переулок нужен? – уточнял шофёр. – Но клуба там я почему-то не помню. Может, снесли уже давно?
Когда машина достигла нужного места, Алёна попросила шофёра подождать их – но тот согласился лишь при условии, что они заплатят за первую часть пути.
На тетрадном листе рукой Захара был набросан план места, куда они должны прибыть. И что? Алёна держала в руках этот лист с планом, но перед ней красовался пустырь – где, судя по всему, снесли старые постройки и теперь готовили новое строительство.
Алёна недоуменно смотрела то в лист, то на пустырь. Николай молча взял из её ослабевших рук листок и перевернул его.
– Вот, где это… – он указал рукой в противоположную сторону. – Ты не так смотришь план!
И действительно: отдельно от всех нагромождений строительного мусора и оставшихся старых серых домиков располагалось небольшое строение, напоминающее очертаниями клуб тридцатых годов.
Пройдя через пустырь Алёна поняла, что её дорогим туфлям пришёл конец. Да и смотрелась она в своих нарядах как-то совсем нелепо на этом пустыре, заваленном строительным мусором и среди серых остатков домов – словно заброшенный сюда ветром конфетный фантик.
 
На пороге строения, напоминающее клуб, суетились люди. Высокая седая дама руководила двумя рабочими, таскавшими книги, перетянутые бечёвкой. Чувствовалось, что дама не очень доверяет рабочим. А тем, в свою очередь, не очень хотелось надрываться – таская все эти ненужные, с их точки зрения, пыльные книги.
– Только аккуратно, прошу вас: очень аккуратно! – хлопотала седовласая женщина, но рабочие (один совсем молодой, в синей спецовке, а другой – уже седой, в годах), не обращали на неё особого внимания, сваливая как попало связки книг в кузов автомобиля, больше приспособленного для перевозки лотков хлеба, чем книг.
Молодая девушка с веснушками – абсолютно рыжая, в светлом платье и почему-то в коричневых сандалиях с белыми носочками – отмечала карандашом в синей ученической тетрадке количество книжных тюков.
 – Ну, не бросайте же вы так! Осторожно, это собрание Жюля Верна, полное! Мы его так долго ждали… – не унималась дама, хватаясь за сердце.
– Простите, – обратилась Алёна к седовласой женщине, – это клуб железнодорожников?
Дама, не отрывая своего тревожного взгляда от рабочих-разгильдяев, обернулась к Алёне и неохотно отозвалась:
– Простите… Вы что-то спросили?
– Это клуб железнодорожников? – повторила вопрос Алёна.
– Девушка, а где вы видите здесь железную дорогу? Это детско-юношеская библиотека имени великого чешского писателя Ярослава Гашека.
И суровая дама стала продолжать своё руководство переездом. Но тут в разговор вмешался рабочий, что выглядел постарше остальных.
– Это и есть клуб, только его после пятьдесят пятого года отдали под библиотеку, а клуб переехал куда-то в другое место.
Алёна и Николай переглянулись.
– А вы, собственно, кто будете? – немного подозрительным тоном, рассматривая Алену сквозь свои большие очки, обратилась к пришедшим начальствующая женщина.
– Мы из райкома комсомола. Смотрим, как у вас сохраняются материальные ценности из культурного фонда.
Лицо седовласой дамы моментально переменилось.
– А что я сделаю? Дали же сего одну машину и двух этих лодырей. А сроки, сроки то какие! Как можно за два дня перевести такой огромный объём книг?! Ну, вот сами… – начала жалобиться седая дама.
– Простите, а у вас в библиотеке имеется картина «Ленин в разливе»? – нетерпеливо перебила её Алёна.
– Она сейчас в подсобке стоит! – вступила в разговор молодая рыжая девушка. – Мы решили её с собой не брать! Тут оставим…
– А что, надо её обязательно забирать? – снова заволновалась седовласая, (судя по всему – директор библиотеки).
– Нет, не обязательно. А можно мы её посмотрим – в каком она состоянии?
– Да, пожалуйста! Маша, проводи людей, а то они там ноги себе переломают! – скомандовала директорша, и, повернувшись к Алёне спиной, невозмутимо продолжила руководить погрузкой пачек книг.
…Внутри помещения пахло мышами и повсюду виднелась разбросанная бумага, над которой парили облака пыли. Разодетая Алёна, молчаливый Николай и бойкая рыжая девушка поднялись на второй этаж – где стояли старые стеллажи с литературой, что не подлежала перевозке (тома протоколов съездов партии и комсомола, труды членов Политбюро брежневской эпохи… и всё в таком же духе!). А также складировался всякий другой хлам: например, приклеенные на картон большие портреты ныне уже умерших членов Политбюро.
Среди всего этого бумажного мусора стояла картина, прислонённая к выкрашенной синей масляной краской стене. На полотне угадывался довольно коряво изображённый Ильич, мирно сидящий возле костра и что-то записывающий в тетрадь. А за его спиной красовался довольно больших размеров шалаш из соломы.
– Мы не знаем, кто автор! – затараторила девушка. – Да и картина громоздкая и в плохом состоянии. Старая она уже. Смотрите: краски все выгорели. Мы её здесь оставим…
– А можно мы её заберем?
– Да ради бога! Всё равно здание завтра начнут сносить и это всё, – она обвела взглядом стеллажи брошенных книг, – сожгут, как мусор.
Николай поднял картину, и вся компания пошла на выход.
– А второй, такой же картины, у вас случайно не имелось? – спросила уже на выходе Алёна веснушчатую библиотекаршу.
– Нет, только эта. Она у нас очень давно. Никто даже не помнит сколько именно. Но когда назначили на должность нашего директора – картина уже висела при входе.
– Мы её тогда возьмём и восстановим. Вы же понимаете: всё-таки вождь революции! – многозначительно произнесла Алёна, стараясь не рассмеяться от неловкости момента.
– Да хоть всё тут забирайте! – обречённо махнула рукой собеседница. Ей стало очень жаль это старое довоенное здание, но прогресс наступал на пятки – и ничего с этим не поделаешь! Людям нужно новое жильё, а библиотеки появятся на первых этажах новых домов: необходимость в отдельно стоящем здании отпала. Так решили руководители района, заботясь о благе питерских трудящихся.
…Таксисту пришлось изловчится, прежде чем картина оказалась в салоне машины. Николай сел вперёд, к шоферу – понимая, что Алёне будет проще втиснутся на заднее сиденье вместе с полотном. На Невском проспекте они рассчитались с таксистом и вышли.
А тот, отъезжая, подумал: «Бывают же чокнутые! Переться на край города, столько заплатить за дорогу в оба конца, за ожидание – чтобы привезти эту старую мазню?! Вот люди зажрались!»
…Может это судьба? Но в Кузнечном переулке, в доме под номером «пять дробь два», где из такси вышли Алёна и Николай, (держа нелепо смотревшееся полотно с изображением Ленина), располагался музей Фёдора Михайловича Достоевского.
Когда Алёна увидела вывеску, она аж запрыгала от радости.
– Коля, давай зайдём! Это мой самый любимый писатель. Представляешь? Нас таксист высадил прямо возле музея Фёдора Михайловича!
Она взяла за рукав недовольного Николая и потянула его ко входу.
– А с этим что делать? – Николай указал на картину.
– Спросим у смотрителей: может, есть у них бумага? Упакуем полотно. Его не стоит так просто везде с собой таскать!
И они   шагнули в подъезд, ведущий к дверям квартиры великого русского писателя.
Они стали первыми посетителями – день только начинался. Седенькая сгорбленная старушка приветливо улыбнулась им и проводила к началу экспозиции – попросив, чтобы они свою картину оставили в прихожей на её попечительство. (Если бы только знала эта интеллигентка в третьем поколении, возле чьего шедевра она сидит!)
Комнаты с открытыми настежь дверями, и вся эта резная мебель –безмолвные свидетели творческих терзаний великого мастера – молчали. Пока Алёна рассматривала семейные портреты семейства Достоевских, Николай бродил по комнатам большой пустой квартиры и странное чувство терзало его нутро. Неожиданно его взгляд упал на шляпу писателя – с потертыми краями в тех местах, где обычно берут её двумя пальцами.
Он закрыл глаза и почувствовал, как всё вокруг начинает медленно вращаться. Что-то подобное он уже переживал очень давно, в областном центре Кемерово. Тогда он шёл по улице – стояла буйная весна и рядом гремел трамвай. И он в большую витрину увидел картины, висевшие на стенах – в пустом зале без посетителей. Он толкнул на себя дверь и оказался в галерее, где на него с картин смотрели лица с очень необычными глазами.
Пор центру экспозиции – Ленин в чёрном костюме, сжимающий в руке кепку (причём глаза вождя, казалось, жили совсем отдельной жизнью). Рядом – большой портрет Высоцкого, что крепкими пальцами сжимал гриф гитары и портрет писателя Шукшина. И ещё много лиц, которых Николай не знал.
Но его особенно поразил портрет ещё молодого писателя Федора Достоевского с его первой женой Марией. И когда он стоял и смотрел на эти глаза и руки, что едва касались друг друга, то вдруг услышал шаги за своей спиной. Николай тогда обернулся: через его плечо на картину смотрел абсолютно седой человек – в кирзовых сапогах и в серой рабочей спецовке.
– Они ещё вместе, но уже их взгляд направлен в разные стороны… – спокойно произнёс подошедший человек, лет пятидесяти на вид. Его отличали впалые щёки и какой-то измождённый вид. Но глаза, глаза этого человека – казались наполненными светом и радостью жизни, совершенно по-детски.
– Они стоят у развилки жизни… – продолжал странный человек.
– Вы это так чувствуете? Или точно знаете? – спросил Николай.
– Это моя картина... Я всегда рисую чувством: именно оно ведёт мою руку, когда я пишу свои полотна. Беру фотографию или другую какую форму – и вдыхаю в неё душу!
Он смотрел в лицо Николая с каким-то озорством и вызовом.
– Герман Захаров… – протянул руку для приветствия незнакомец.
Николай пожал протянутую шершавую крепкую кисть.
– Там висит афиша: выставка художника Германа Захарова. Так это вы и есть?
– Я… – улыбнулся седовласый человек в кирзовых сапогах.
– А я – Николай, геолог.
– Знаете, сразу догадался,
– Интересно, а как? – удивился Николай.
– А у вас лицо хорошее: тёплое… И глаза вы не прячете, когда говорите. Геологи – они же лесные люди: ближе, так сказать, к истоку природной сути!
Он ещё что-то хотел сказать, но тут дверь распахнулась и в зал буквально влетел худой молодой парень с горящими глазами – в длинном сером плаще. Он кинулся обнимать Германа Захарова и что-то громко восторженно говорить, не обращая внимание на присутствие Николая.
– Подожди, подожди… Толя, познакомься! Это – Николай, геолог. А это –Толя, студент-историк и бард-песенник.
Но вошедший не унимался: хаотично бегал от одной картины к другой и казалось, что никакая сила не может его остановить.
– Не обижайтесь, он такой эмоциональный…
– Мне пора, спасибо за картины! – и Николай направился к выходу, унося с собой ощущение того, что о чём-то так и не поговорил с этим седовласым мудрым человеком.
Нам обычно кто-то или что-то мешают поговорить о главном – с мудрецом, посылаемым в собеседники судьбой. И затем именно сама судьба говорит его устами. Но на этот важный разговор всегда не хватает времени. А жизнь стремительно пролетает!..
«К чему я это вспомнил сейчас?» – удивился Николай, стоя у портрета Федора Достоевского. Но там классик уже изображался совсем с другой женщиной – ставшей его судьбой. И тем островом жизни, нежности и любви: благодаря чему он и написал свои великие шедевры!
…Внезапно Николай ощутил страшную тоску по своему дому. Он невыносимо захотел увидеть лицо своей любимой жены Ольги. Положить ей голову на грудь. И почувствовать, как она будет его гладить по голове и целовать макушку. А дети?..
Николай вдруг очень ясно ощутил: всё, что происходило с ним за эти последние дни – потеряло всякое значение, в сравнение с тем богатством собственной семьи, коим он обладает. До этой минуты жизни – он никогда так остро не опушал свою привязанность к супруге…
А те двое из далёкой дымки прошлого? Николай перешёл уже на другую сторону улицы, где всё также гремели пробегающие трамваи. А они вышли из стен галереи – один седовласый, а другой молодой, с отекшей левой частью лица – и начали что-то эмоционально обсуждать. На понятном только им языке искусства.
– Всё-таки, странные люди эти художники! – подумал Николай. – Может, они понимают то, что недоступно остальным? Или они – всё те же дети, какими были много лет назад? Не желающие взрослеть?

…Они сидели в маленьком кафе на Невском. Картина стояла рядом, упакованная в толстую обёрточную бумагу, что поделилась седенькая смотрительница музея Достоевского. Она же выделила и капроновую нить, которой крепко стянули картину.
– Я не поеду с тобой в Москву! – Николай говорил, тихо смотря на идущих людей по Невскому: сквозь толстое стекло витрины, отделяющей уютно сидящих за столиками от шумного проспекта. – Я не понимаю этой праздной жизни. А ты ей живёшь. Все эти артисты, американцы – это не моё! Я же геолог. Я столько лет на него учился… И потом – у меня очень хорошая семья. Я хочу домой.
Алёна молчала, не в силах что-либо вымолвить.
– Прости, если можешь, но сегодня вечером улечу в Сибирь. Всё это… – Николай обвёл рукой вокруг – не моё! И картину эту забирай себе. Я не знаю, что с ней делать. Чувствую, что кроме беды ничего она не принесёт.
Алёне даже не захотелось возражать. Конечно, он прав… Но она опять остаётся одна! Один на один со своей жизнью и проблемами! И нет такой души, кому бы она могла доверить своё сердце.
Впрочем, а надо ли это делать? Она одновременно ощущала и одиночество, и свободу. Она никому и ничем не обязана в этой жизни – и вольна всё что угодно сама делать со своей судьбой. Это – её право и её выбор! А лить слёзы – для кого?
 Она улыбнулась.
– Всё правильно Коля. Лети.
И она вынула из своей маленькой сумочки деньги.
– Здесь три тысячи рублей, возьми.
– Нет, я не возьму! Ты, что? – Николай почувствовал себя крайне уязвлённым таким её жестом.
– Я не понимаю, как это все устроено. Но если картина полностью моя, то возьми эти деньги. Ведь Захар завешал картину нам двоим. А ты теперь отказываешься от своей доли?
– Отказываюсь! – решительно заявил Николай.
– Тогда бери деньги… И мы с тобой в расчёте!
Николай ожидал чего угодно, но только не этого. Думал, что Алёна бросится ему на шею, будет умолять не покидать её. А сейчас на него смотрели холодные глаза женщины, хорошо знающей, что (и главное – для чего) она делает.
Это его вогнало в определённый стопор. Алёна, казалось, уловила это его состояние.
– Думал, что буду умолять остаться?
Николай непроизвольно закивал.
– Без обид, но ты – не мужчина моей мечты!
– И когда ты это поняла? – с элементами уязвлённого самолюбия поинтересовался Николай.
– Ещё тогда, в ресторане: когда ты унижался перед своими начальниками. А потом, утром, трясся от страха – из-за того, что обкуренным наговорил им. Согласна – здесь не твоя жизнь. Лучше лети к семье, к своим рабочим – в Сибирь. Там твоё место. Бери деньги – и мы квиты! А то я передумаю…
Алёна резко встала, взяв двумя руками полотно.
– Даже не хочешь взглянуть: что там, под этой мазнёй с Лениным? Всё же, как-никак – сам Рафаэль!
Николай замахал руками.
– Ну, как знаешь… – спокойно сказала она и пошла на выход.
…Николай смотрел ей вслед через толстое стекло: вот Алёна взмахнула рукой – остановилась машина с чёрными шашечками, шофер помог ей уложить картину на заднее сиденье. Вот она садится, поправляя руками платье, на переднее сиденье, рядом с шофером. Вот машина уезжает…
Николай сидел один за столом, а напротив него лежали деньги в пачках. Люди стали на него подозрительно оглядываться. Он поднялся и встал суетливо раскладывать пачки денег по карманам пиджака. Праздник в колыбели Октябрьской Революции, под названием «Белые ночи» – для него закончился…

Продолжение следует..