Кафтан Швабрина

«Вовочка! Ты прочёл «Капитанскую дочку» и можешь что-нибудь сказать?
- Марьванна, я прочёл только там, где дерутся; ну, а про любовь - это для девчонок! Однако мне непонятно: откуда после штурма Белогорской крепости у Швабрина появился кафтан, да и когда он успел обстричь волосы “в кружок”?»
И Вовочка прав! И вряд ли какой-нибудь школьный учитель сможет ответить ему без помощи профессиональных пушкинистов. Но те давно и упорно молчат! Ну, что ж, придётся надеть очки мне, взять лупу и посмотреть глазами следователя. Правда, пока на кафтан, поскольку стрижку «под Пугачёва», у которого по-казацки «Волоса были обстрижены в кружок» (1), можно объяснить желанием Швабрина быть похожим на нового «царя» и вообще на всех восставших казаков. Да и попадья не зря говорит: «А каков Швабрин, Алексей Иваныч? Ведь остригся в кружок…» (2). Ну, а при слове «остригся», хоть и не с полной уверенностью, но можно допустить, что Швабрин остригся сам.
Однако ещё и сшить себе кафтан он никак не мог! Так же, как и не мог ограбить какого-нибудь казака, поскольку все казаки были на стороне Пугачёва, к которому сам же Швабрин и перешёл. Купить же кафтан во время боя тоже не было возможности. И тогда остаются две версии: или Швабрин заранее запасся, что маловероятно, т.к. одежду пугачёвцев он рассмотрел непосредственно перед их нападением; или кто-то подарил ему кафтан в награду за услугу (сразу вспоминаем заячий тулупчик, подаренный Пугачёву!). Но в любом случае о том, как Швабрин приобрёл кафтан, Пушкин умалчивает, видимо, надеясь на догадливость читателей.
Попробуем его надежду оправдать. Правда, сначала потренируемся на «красном кафтане» Пугачёва, в который тот был одет и до взятия Белогорской крепости, и после (3). Для проверки заглядываем в пушкинскую «Историю Пугачёва» и, найдя там один из источников данной сцены (4), убеждаемся в правоте автора, написавшего, что после захвата Ильинской крепости Пугачёв был «в красном казацком платье». Ну, а при слове «платье» мы сразу же вспоминаем Ивана из «Конька», у которого было много «разных платьев» (в т.ч. и красных!), после чего замечаем и то, что Гринёв один раз назвал Пугачёва «Емелей» (5). Т.е. именем, сближающим Пугачёва с Емелей из народной сказки «По щучьему велению». И, конечно же, не зря по примеру этого сказочного Емели Иван из «Конька» тоже лежит на печке. Однако тянем ниточку дальше и обнаруживаем, что после правок, которые происходили близко ко времени написания «Капитанской дочки», слово «разных» из «Конька» было убрано, а вместо него вставлено слово «красных»! Мелочь? Конечно! Но, как известно, «чёрт прячется в мелочах». И поэтому мы обращаем внимание даже и на такую мелочь, как галуны на кафтане Пугачёва, поскольку после штурма на Пугачёве был не просто кафтан, а «кафтан, обшитый галунами» (6). Посмотрев же у Даля, что слово «галун» означает «позумент», мы и находим эти позументы в правках всё того же «Конька»: «Ражий парень, хоть куды! Волос гладкий, сбоку ленты, На рубашке прозументы», что лишний раз подтверждает нашу версию о перекличке между образами Ивана и Пугачёва. И я уже говорил, что после правок «Конька» рифмовка «дурак - армяк» была практически убрана. Ну, а вместо неё появилась рифмовка «Иван - кафтан». Но откуда у Ивана появился этот кафтан? А от кафтана Пугачёва из «Капитанской дочки», которая была написана немного позже «Конька».
Ну, а теперь вернёмся к основной теме и спросим: а где ж кафтан, перекликающийся с кафтаном Швабрина? Для ответа смотрим стихотворение «Видение короля», близкое ко времени написания «Капитанской дочки». И сразу же замечаем, что страшное и пророческое видение короля во многом перекликается с таким же страшным и пророческим сном Гринёва, которому приснился некий мужик, который «выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны». Ну, а далее: «комната наполнилась мёртвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах… Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: «Не бойсь, подойди под моё благословение…. Ужас и недоумение овладели мною» (П-3,242). И, конечно, любой тут заметит перекличку сна с расправой после взятия Белогорской крепости, когда Гринёва притащили к виселице со словами «Не бось, не бось». Однако, стоп! Сам-то Пугачёв не говорит, как мужик из сна Гринёва, «не бойсь», а злобные губители, если и говорят «не бось», то без буквы «й»?
Что-то тут не то! Уж не блеф ли с целью отвлечения внимания от настоящей переклички? И действительно, казни, устроенные Пугачёвым, недостаточны для копирования сна Петруши Гринёва. Присматриваемся к ним ещё раз и, наконец-то, находим главное несоответствие: во сне Гринёва были кровавые лужи, связанные с применением топора, а вот у Пугачёва, который после захвата Белогорской крепости своих противников вешал, крови не было!
Ищем казнь с большой кровью – и, конечно же, возвращаемся к вышеупомянутому «Видению короля», где «окаянный Радивой» предаёт брата, а турецкий султан приказывает наградить его следующим образом: «Дать кафтан Радивою! Не бархатный кафтан, не парчовый, А содрать на кафтан Радивоя Кожу с брата его родного». Ну, а далее:
Бусурмане на короля наскочили,
Донага всего его раздели,
Атаганом ему кожу вспороли,
Стали драть руками и зубами,
Обнажили мясо и жилы,
И до самых костей ободрали,
И одели кожею Радивоя.
Стоп-стоп! А не было ли чего-нибудь подобного у реальных пугачёвцев? Да, было, о чём в «Истории Пугачёва» говорится так: «Пугачёв выступил и пошёл на Татищеву. В сей крепости начальствовал полковник Елагин. ….С Елагина, человека тучного, содрали кожу; злодеи вынули из него сало, и мазали им свои раны. Жену его изрубили. …. Несколько солдат и башкирцев выведены в поле и расстреляны картечью. Прочие острижены по-казацки, и присоединены к мятежникам» (7). Тут, конечно, есть кровь Елагина и его жены, однако вряд ли этой крови было так много, как во сне Гринёва и видении короля Боснии? Да ведь и самое главное: содранную с полковника кожу никуда не использовали! Значит, это не то направление, по которому стоит искать перекличку. На всякий случай мы запоминаем слово «картечь», но при этом не обращаем внимания на Пугачёва, который говорит Савельичу: «Да знаешь ли ты, что я с тебя живого кожу велю содрать на тулупы?» И не только потому, что тулуп это не кафтан, а кожи Савельича вряд ли на него хватит, но и потому, что такая жертва никоим образом не вписывается в круг королей, дворян и вообще каких-либо господ.
И после этого возвращаемся к дилогии Джеймса Мориера о Хаджи-Бабе (см. мою главу «От муфтия к дервишу»), и в частности к дервишу Сафару, у которого согласно переводу Сенковского «на спине свободно висела оленья кожа, шерстью вверх». Внимание: КОЖА! А почему не шкура, если тут же упоминается и о её шерсти? Ведь у английского слова "skin" есть три варианта перевода: кожа, шкура и оболочка. И наиболее подходящим тут был бы перевод с указанием на шкуру. Да так, собственно говоря, сегодня и переводят слова Мориера об одеянии Сафара: «the skin of a red deer was fastened loosely upon his back, with the hairy side outwards», т.е. «шкура благородного оленя была свободно закреплена на спине, волосатой стороной наружу». «A red deer» - это благородный олень, что полностью соответствует словам В.И.Даля: «на Алтае и на Кавказе есть Cervus elaphus, олень благородный (немц.) или настоящий». И мы лишний раз замечаем, что вряд ли слово «благородный» можно отнести к крепостному Савельичу, но зато всякое «благородие» («высокоблагородие» и т.д.) близко к его хозяевам Гринёвым. Ну, а о дворянском благородстве самого Пушкина я уж и не говорю.
Смотрим, где говорится о Пушкине в образе благородного оленя? Открываем мою главу «Пушкин дурит всех», где в стихотворении лже-автора Ершова «Кто он?» мной выделен стих «Он скачет оленем рогатым»! И ведь никто из ершоведов не спорит, что данное стихотворение посвящено Пушкину. Однако не говорится ли тут о северном олене, что можно было бы предположить, исходя из того, что Ершов сибиряк? Тем более, что и Даль пишет об оленях следующее: «у нас более известен Cervus tarandus, олень северный, лапландский или ездовой». Ну, а таких оленей на севере Сибири даже и сегодня великое множество. Ан нет! Первая же строка стихотворения «Кто он?» сразу указывает на юг Сибири, а точнее - на Алтай: «Он силен – как буря Алтая». Ну, а на Алтае, по словам всё того же Даля, водятся такие же благородные олени, что и на Кавказе. Т.е., если смотреть на латинские названия оленей, то это «Cervus elaphus», а не «Cervus tarandus».
Ну, а в целом по теме «Пушкин-олень» можно провести небольшое исследование, которое, как всегда, начнётся со слова «странно». И это «странно» вполне перекликается со словами Аристотеля о том, что "Познание начинается с удивления". А удивимся мы тому, что, будучи в 1820-м году на Кавказе, Пушкин абсолютно не заметил и нигде не упомянул благородного кавказского оленя. Почему? Уж не потому ли, что про «оленью кожу на спине дервиша Сафара» он прочитал гораздо позднее, после чего и стал примерять к себе образ оленя? Но как же он мог прочитать дилогию о Хаджи-Бабе, если её русский перевод появился лишь в 1830-31г.г.? Частично с переводом её отдельных глав, которые появились в журнале "Сын отечества", он мог ознакомиться в 1825-м году. Но более вероятным является непосредственное ознакомление с рукописями переводчика Осипа Сенковского, с которым в 1827-м году у Пушкина установились хорошие отношения. И если Пушкин в своём письме от 1824-го года хвалил Сенковского за его сказку «Витязь буланого коня», то ничего не мешало ему через три или четыре года похвалить его как переводчика той главы, в которой был портрет дервиша Сафара. Ну, а после такой авторитетной похвалы Сенковский вряд ли стал бы менять переведённый текст.
Но, так или иначе, а до 1829-го года никаких оленей у Пушкина нет! И если кто-нибудь увидит в СЯП (Словаре языка Пушкина) указание на то, что в 1817-м году слово «олени» всё же использовалось (см. - С1 136.12), то, как говорил Козьма Прутков: «Не верь глазам своим», поскольку это не так. И все претензии тут - к тому, кто составлял СЯП. И в частности - к Виноградову В.В., благодаря которому я в своё время затратил много времени на чтение его толстой, но при этом бестолковой книги «Стиль Пушкина». Теперь же мной затрачено время на поиски слова «олени», которое я всё-таки нашёл, но отнюдь не в первом томе пушкинских стихотворений, а лишь в третьем.
И слово это оказалось в стихотворении «Кавказ», написанном Пушкиным в 1829-м году при «путешествии в Арзрум». И именно с этого момента начинается активное использование слова «олень» (8). Одновременно же Пушкин стал активно использовать образ оленя как свою маску: в «Тазите» он дважды (9) сблизил образ оленя с главным героем, а имя этого героя впоследствии переделал в Таз-баши. Почти синхронно сравнения с оленем возникли и в «Путешествии Онегина» (10), и в «Скупом рыцаре» (11). Не забыл Пушкин об оленях и в год издания «Капитанской дочки», т.е. в 1836-м году, когда описал этих животных в статье «Джон Теннер». Ну, а, видя, как эти олени иногда становятся жертвой охотников-индейцев, мы и можем, потянув ниточку, найти пушкинского полунагого дервиша (индейцы тоже ходят чуть не голые!), чтобы через него вычислить М.С.Воронцова. Коварным же индейцем, высматривающим Теннера (маска Пушкина!), а затем подстрелившим его, является такой же молодой, как и пушкинский дервиш, индеец Ом-чу-гвут-он. Именно он сначала «обматывал около пули оленью жилу», а затем ранил этой пулей Джона, который позднее, после значительных страданий, «вынул пулю; она была очень сплющена. Оленья жила и другие снадобья остались в ране» (12).
Однако для того, чтобы добыть эту оленью жилу, индейцу, под маской которого высвечивается всё тот же Воронцов, нужно было вынуть её из животного, предварительно содрав с него кожу. Да, собственно говоря, само упоминание жилы перекликается с обнажёнными жилами из стихотворения «Видение короля». И мы понимаем намёк и на него, и на оленя-жертву, под маской которого тоже прячется Пушкин.
Но насколько правомерно превращение кожи оленя в кожу человека? А вот тут-то мы и вспоминаем теорию пушкинских прототипов, когда под совершенно разными образами может прятаться один и тот же основной прототип. Ну, а когда мы сравниваем дервиша Сафара с пушкинским дервишем, у которого за плечами тоже был «мех», но в виде бурдюка, то догадываемся, что Пушкин в очередной раз использовал свой любимый приём творческой бережливости, который я называю ещё и методом «Пушкин-Плюшкин». И действительно, «мех» - это лишь косвенный намёк на оленью шкуру, да и вообще лишь то, то осталось от верхнего одеяния дервиша Сафара. А вот саму кожу без всякого меха Пушкин в качестве т.н. «отброса» перекинул в другое место, где, опираясь на источник из «Гузлы», превратил в человеческую. И именно она в виде кафтана якобы и была одета на Радивоя. А теперь посмотрим, как называется глава «Капитанской дочки», в которой у Швабрина появился кафтан. Ответ понятен: «ПРИСТУП». А чем заканчивается видение короля Боснии? А вот чем: «Вдруг взвилась из-за города бомба и пошли бусурмане на приступ». Повторю: на приступ!
Кстати, а что было перед приступом Белогорской крепости? А был выстрел из крепостной пушки, но не картечью, а ядром. Т.е. таким же, как и бомба, цельным снарядом. Кстати, Даль тоже определял бомбу со словом «ядро»: «чугунный полый шар, пустое ядро, начиненное порохом, для стрельбы из орудий, особенно из мортир».
Однако, стоп! А почему по поводу бомбы Пушкин делает примечание: «анахронизм»? Смотрим у Даля, что «анахронизм - это «погрешность от соединения неодновременных событий; ошибка в летосчислении, в порядке событий или в обстановке их; несовременность, обчет, невсупорица». И на первый взгляд это определение соответствует примечанию, которое сделал Мериме в своей «Гузле»: «Магланович видел бомбы и мортиры, но не знал, что эти орудия разрушения были изобретены уже после смерти Мухаммеда II». Да, но ведь Пушкин пишет не со слов Маглановича, а непосредственно от Мериме, в связи с чем мог бы не дублировать имеющиеся в оригинале ошибки, а спокойно их исправить. Да и ссылаться-то Пушкину, по сути, не на кого, поскольку Магланович не его источник. А с другой стороны, ведь Пушкин сам любитель намеренных ошибок, а потому и оставляет примечание с намёком на ошибку «в порядке событий или в обстановке их» (Даль). И вот в «Капитанской дочке» мы и видим, что в соответствии с пушкинским приёмом «задом наперёд» бомба в виде пушечного ядра прилетает не в крепость, а летит из неё. И это при том, что у Мериме обратное: «Было тихо, и король мог подумать: в Ключе все спокойно и мирно. Но упала перед ним бомба, пущенная басурманом, и неверные пошли на приступ».
И выходит, что исследователям нужно иметь в уме и светлой памяти многие пушкинские произведения, в подтексте которых спрятаны одни и те же события из жизни Пушкина, но представленные им в трудно узнаваемом виде. И действительно, мы видим, как Пушкин рвёт целые сцены, фразы и портреты на отдельные части, а затем смешивает их в произвольном порядке, подгоняя под сюжет как свой, так и источников.
В данном же случае мы можем выстроить цепочку пушкинских образов, перекликающихся с Сафаром из дилогии Мориера и при этом выводящих на кафтан Швабрина. Итак, начнём с примерной хронологии.
1. Мы должны поверить Пушкину, показывающему знание дилогии Мориера ещё до приезда в Арзрум. Об этом же свидетельствует и его упоминание Хаджи-Бабы в «Путешествии в Арзрум», поскольку реальное путешествие было в 1829-м году, т.е. до того, как книги Мориера появились в печати при полном русском тексте.
2. Ознакомиться с дилогией о Хаджи-Бабе Пушкин мог через частично переведённые рукописи и поэтому ещё до издания Осипом Сенковским всей дилогии использовал образ дервиша Сафара в качестве источника для создания своих образов.
3. Возвратившись из Арзрума, осенью 1829-го года Пушкин в своей «Русалке» создаёт образ безымянного мельника, изображая его полунагим безумцем, живущим в лесу.
4. Таким же полунагим позднее, описывая Арзрум, Пушкин покажет и турецкого дервиша, но более молодого и без «оленьей кожи шерстью вверх», которая была на спине мориерского дервиша Сафара.
5. При этом Пушкин оставит косвенный намёк на «шерсть» через слово «мех».
6. Переведя же слово «мех» на французский язык, Пушкин тем самым намекнул о наличии французского перевода дилогии Мориера, который изучить автору данных строк, не знающему французский язык, затруднительно. Но пушкинисты, знающие этот язык, конечно, смогут сверить все особенности (а то и ошибки!) французского переводчика Фоконпре, которые Пушкин мог бы использовать.
7. В сентябре 1834-го года, т.е. до написания «Путешествия в Арзрум», Пушкин, присвоил имя мориерского дервиша Сафара дедушке татарина Таз-баши из «Осенних вечеров», которые передал своему подставному автору П.П.Ершову.
8. Но и муфтия Сафара автор по-своему сблизил со словом «кафтан». Вот момент передачи ему подарка: «Купец Буренин развязал свой узел и вынул цветной кусок чего-то похожего на сукно и положил его к ногам дедушки. – Это вашему высокомочию на кафтан, - сказал он с низким поклоном. Дедушке, отличному знатоку в вещах, очень понравился яркий цвет материи, и он сделал одобрительное кивание». Сразу спрашиваем: откуда это яркое и цветное сукно? А это отброс из прошлогоднего, т.е. 1833-го года, пушкинского стихотворения «Будрыс и его сыновья», в котором старый Будрыс направлял одного из сыновей в поход против «пруссаков, проклятых крыжаков», где тот мог бы достать «Денег с целого света, сукон яркого цвета». Ну, а по возвращению сына Будрыс спрашивает его: «Что под буркой такое? Не сукно ли цветное?» Нет, под буркой оказалась «полячка младая», а само яркое и цветное сукно Пушкин отбросил в подарок муфтию Сафару, которому «очень понравился яркий цвет материи». Но ведь за такой материей старый Будрыс посылал сына к пруссакам-крыжакам (т.е. немцам-крестоносцам), из чего можно догадаться, что те имели в большом количестве яркое цветное сукно, которое им тоже нравилось. Как и муфтию Сафару. Это единство вкусов заставляет нас насторожиться и предположить, что где-то в пушкинских произведениях муфтий Сафар, а точнее его основной прототип М.С.Воронцов, может быть немецким рыцарем-крестоносцем. Подумаем над этим.
9. Примерно в то же время, что и «Осенние вечера», Пушкин пишет «Видение короля», где турецкий султан дарит изменнику Радивою «кафтан» из кожи, содранной с его брата. По факту своей измены Радивой сближается и со Швабриным, и с дервишем из «Путешествия в Арзрум».
10. В 1836-м году Пушкин в статье «Джон Теннер показывает коварного индейца, который оленьи жилы наматывал на пули, одной из которых ранил Теннера.
Конечно, круг «кафтанных» образов с прототипом Воронцова шире приведённого. Но, как говорится, «нельзя объять необъятное» и одномоментно вытащить все кафтаны на свет. Тем более что у Швабрина-то был ещё и камзол, за которым тянется целый шлейф других образов. В основной своей массе, конечно, отрицательных.
Примечания.
1. КД 290.16.
2. КД 328.23.
3. П-3, 273 и П-3, 275 или КД 324.23.
4. ИП 35.
5. П-3, 312.
6. КД 324.23 или П-3, 275.
7. ИП 19.
8. С3 153.2 Т 92,191 ЕО Пут. 3.4 СР III 48 Ж2 112.39,113.17; С3 261.4.
9. Т 92,191.
10. ЕО Пут. 3.4.
11. СР III 48.
12. Ж2 131.6.