Поражение

Вернувшись в Париж, Гримо, первым делом, навестил квартиру Рауля и передал Оливену распоряжения графа. Вдвоем они управились довольно быстро, и через несколько дней уже были на пути в Блуа, верхами сопровождая повозку с сундуками и кое-какой мебелью, которую Гримо, по собственному усмотрению, посчитал нужным переправить в Бражелон. Остальная обстановка была компенсацией хозяевам за полученную вперед оплату квартир, которую Гримо хозяева вернули. Впрочем, они в накладе не остались: за оставленную мебель и ковры они выручили куда больше.
Гримо с Парижем расставался без малейшего сожаления: столицу он не любил, домом своим считал только Бражелон. Что до Оливена, то лакей был не в духе: в Париже у него осталась сердечная привязанность, и расставание было душераздирающим для дамы. Оливену пришлось оставить в компенсацию за разбитые мечты некую сумму, которую он рассчитывал использовать на собственные нужды. Правда, возвращение сулило спокойную, размеренную жизнь, до которой Оливен был так охоч, и которую служба у виконта ему редко предоставляла.
Они отъехали уже на приличное расстояние от столицы, когда Оливен все же решился спросить у хмурого больше обыкновения Гримо, чем все же вызван отъезд.
- Ты на службе у господина виконта? – ответил вопросом на вопрос управляющий графа де Ла Фер.
- На службе, - согласился озадаченный Оливен.
- Вот и служи. Молча, - посоветовал Гримо, и Оливен прикусил язык, поняв, что в этот раз он может потерять службу окончательно. Впрочем, он быстро утешился, вспомнив о Блезуа: Блезуа точно будет все знать.
Дома их уже ждали: повозку и всадников заметили еще на аллее, и Атос позвал сына во двор. Рауль спустился уже тогда, когда Гримо и Оливен передавали лошадей конюху. Гримо приветствовал своего любимца улыбкой, успев окинуть его беглым взглядом и отметив его угрюмый вид, и поклонился графу, намереваясь отдать ему отчет во всех делах, но Атос жестом остановил его.
- Идите с Оливеном отдыхать, слуги пока подымут багаж к нам в комнаты. Вечером все мне расскажете, - он повернулся к садовнику Жанно, который топтался рядом. – Позаботьтесь о цветах для апартаментов виконта, я надеюсь, Оливен забрал любимые вазы господина Бражелона?
- Так точно, господин граф, - по-военному вытянулся Оливен, - И жардиньерки к ним тоже в багаже. А ковер из салона Гримо приказал оставить.
- Тем лучше! – бросил Рауль с таким раздражением, что граф неодобрительно взглянул на сына. Он понял, о каком ковре идет речь: том самом, на котором висел портрет Лавальер: только бы и сам портрет Оливен не притащил в Бражелон!
Подождав, пока Рауль направился к конюшне, граф знаком подозвал Оливена.
- Оливен, я бы хотел взглянуть на вещи, которые вы забрали из квартиры виконта, - пожелал он. – Причем сделать это сию же минуту, - он оглянулся, заметив, что сундуки уносят в дом.
- Конечно, господин граф, конечно, я вам ключи сейчас передам.
- Ключи отдадите виконту, - Атос прошел вперед, а Оливен засеменил следом, ломая голову, чего ради, господин граф задумал проверять сундуки сына.
Атос беспокоился не зря: проклятый портрет лежал на самом верху сундука, и попался на глаза, едва подняли крышку. Атос накинул на него кусок полотна, которым были переложены вещи Рауля, и поспешно вышел, едва не столкнувшись в дверях с сыном; Рауль молча посторонился, не заметив, что в руках у отца.
Портрет жег Атосу руки, и он, не теряя времени, спустился по черной лестнице к почти забытому подвалу, вход в который закрывала низкая дубовая дверь, закрытая на засов. Не без труда граф отворил ее и, пройдя несколько шагов, наощупь нашел какую-то нишу, в которую и сунул портрет. «Это пока, - пробормотал он. – пусть постоит здесь до завтра, потом отправлю его в Ла Фер, так будет спокойнее».
Наверх граф поднялся уже в отличном настроении: казалось, вещи, вернувшиеся из Парижа, стали залогом полного разрыва с прошлым. Атос твердо решил начать жизнь с сыном заново, и жизнь эту рассчитывал сделать деятельной. Кроме всего, у него зародилась мысль о путешествии: может, стоило продать Бражелон и окрестные земли Ла Фера и уехать в кругосветное путешествие? Мир велик, и всей их жизни не хватит, чтобы осмотреть его. Атос бы и Ла Фер продал, но кто ж позволит продать домен? Отдавать же родовое поместье в руки казны Атос категорически не хотел.
Рауль был у себя: занимался вместе с Оливеном разбором вещей. Увидев графа, лакей поклонился и вышел из комнаты. Атос, сделав знак, чтобы Рауль продолжал, уселся в кресло в углу, с видимым безразличием, а на самом деле с напряженным вниманием следя за движениями сына. Бражелон пересматривал книги, которые доставал из сундука и складывал их на стол. Каждую книгу он встряхивал, листал, явно ища что-то, какое-то письмо или записку. Из некоторых выпали засушенные цветы. За одним таким букетом Рауль было рванулся поднять его с пола, но потом, словно невзначай, наступил на него ногой.  Атос продолжал наблюдать, видя, что сын становится суетлив, хватает уже отложенные книги, пересматривает страницы. Потом, дойдя до дна сундука, он не утерпел, выругался в полголоса, забыв, что отец рядом. Атос промолчал, только губы сжал, удерживая готовые вырваться слова.
- Вы что-то ищете, Рауль? Оливен забыл какую-то важную вещь? – дружелюбный тон отца заставил Рауля взять себя в руки, и ответить, вопреки собственному желанию, полуправду.
- Да, граф. Этот растяпа забыл мою переписку с де Гишем.
- Я думаю, это поправимо. Вы помните, где вы ее держали?
- Да, в шкатулке, которую мне подарил герцог Бэкингем.
- Не в этой ли, Рауль? – с нарочитым удивлением переспросил Атос, указывая на инкрустированную перламутром шкатулку, стоявшую на полке камина.
- В самом деле, я совсем запутался в этих вещах. Пока еще привыкну к их новому месту в своих комнатах.
- Это произойдет очень быстро, мой дорогой, если вы займетесь делами. Но мне кажется, что вы искали что-то другое, сын мой.
Рауль опустил голову: признаться отцу, что он искал свою переписку с Ла Вальер и ее портрет? Граф не поймет его, подумает, что он хочет сохранить эти письма, эту память о былом счастье.
- Никогда не следует хранить то, что доставляет вам боль, Рауль, - чужим, незнакомым голосом, вдруг заговорил Атос. – Пойдем, - он встал, - пойдем ко мне, я вам покажу одно письмо.

«Моему дорогому, моему возлюбленному супругу и властелину, от всегда любящей и преданной Анны.
Душа моя, любезный друг мой Оливье, спешу вам высказать свою тоску и боль. Доколе мы еще будем в разлуке? Всего неделя прошла, как вы уехали, а я себе места не могу найти. Это несправедливо – расстаться, едва став супругами. Без вас у меня ничего не ладится, слуги от рук отбились, ваш любимый Актеон околел, проболев меньше суток. Друг мой, любовь моя, возвращайтесь, умоляю. Я боюсь оставаться в замке, мне повсюду чудятся враги, мне кажется, что меня хотят убить. Я уверена, что ваша собака была пробным камнем, следующей должна была стать я. Поспешите, иначе вы рискуете не застать меня в живых!
                Ваша любящая супруга Анна.»

- Что это, граф? Почему в этом письме стоит одно из ваших имен? – Рауль недоверчиво крутил в руках пожелтевший лист бумаги. – Этот вопль о помощи адресован вам?
- Написано убедительно, Рауль, не так ли? – Атос двумя пальцами, с брезгливой гримасой, забрал письмо у Бражелона и небрежно бросил его в ящик стола. – Каждый раз, когда меня охватывали сомнения, я вынимал этот лист и перечитывал его. Вначале я часто его доставал из шкатулки, где хранились документы поважнее, но со временем жизнь раз за разом доказывала мне, что письмо лжет.
- Граф, но это письмо?..
- Это письмо моей жены, - со странной усмешкой произнес Атос. – Вы не могли знать, что я был женат: вам этого никто не мог или не стал бы рассказывать: мои друзья и мои слуги умеют молчать.
- Это была?.. – Рауль не решился продолжать.
- Ваша мать? Нет, не бойтесь, эта женщина не имеет к вам никакого отношения, зато имеет самое прямое к человеку, которого вы встречали.
- Кто он?
- Не спешите, Рауль! Раз уж я начал этот разговор, я расскажу вам достаточно, чтобы вы поняли, к чему может привести юношеская самонадеянность и неосмотрительная влюбленность.
- Граф, мне кажется, что вы хотите раскрыть мне что-то очень важное, очень личное, что вы бы в другое время предпочли мне не рассказывать, - попытался остановить отца Рауль. – Мне бы не хотелось причинять вам боль.
- Давайте не будем говорить сейчас о моих нынешних чувствах, - Атос, отошел от окна, он боролся с собой, и не хотел, чтобы сын видел следы этой борьбы на его лице. – История, сама по себе, достаточно поучительная, я, быть может, и никогда бы ее вам не рассказал, если бы не надежда, что вы сумеете сделать из нее нужные выводы. Произошла она в начале 1621 года, когда я познакомился с удивительной девушкой. Она была немного моложе Ла Вальер, - крохотная пауза перед этим именем сказала виконту очень многое, - но, красива, как ангел и умна не по годам, - теперь уже Атос заметил, как дернулся Рауль. – Очень умна, потому что, невзирая на столь юный возраст, она знала, чего хочет и умела всех вокруг заставить думать о ней так, как ей было выгодно. Я попался, как неопытный мальчишка, а, смею вас уверить, в женщинах я знал толк. Но она очаровывала своей кротостью и своим умом, своей, как я думал, душой поэта, не говоря уже о красоте. Она жила с братом, священником, и, когда я добился от него согласия на наш брак, несмотря на все его сопротивление, именно он нас и обвенчал.
- Это был ее брат? – сомнение в голосе Рауля заставило Атоса улыбнуться.
- Вы в этом сомневаетесь, виконт?
- Мне показалось странным, что он сопротивлялся; скорее подобный мезальянс должен был его радовать: будущее его сестры, да и его самого было обеспечено.
- Моя семья, весь наш род, о котором вам все известно, был против, не хотел слышать ни о чем подобном, но для меня стало делом чести осуществить этот брак. Я был упрям, Рауль. Я был самонадеян. Я считал, что никто и ничто меня не остановит, если я дал слово. И я любил. Рауль, это не было постоянством натуры и привычкой видеть свою любимую изо дня в день годами, – Атос замолчал, и Рауль понял, что в душе и памяти отца всколыхнулось что-то, давно забытое, похороненное на самом дне его существа, нечто, что он выпустил из-под контроля памяти и воли. – Это было ослепление, это был какой-то ураган, который пугал меня самого, но с которым я уже не мог сладить. Меня убаюкивали сладостные мечты, я строил планы нашего с ней счастья, и в этом радужном тумане не способен был ничего различить: все неслось, все летело в вихре, который нас подхватил. А потом дела, о которых так хотелось забыть, вынудили меня уехать на неделю. И я получил это письмо, которое меня заставило бросить все и помчаться к жене.
- Это письмо было для вас важнее дела? – Рауль, не веря услышанному, посмотрел на отца.
- Тогда я подумал, что преступления, которые были уже совершены, могут подождать. Ведь в письме речь шла о том, что кто-то мог посягать на жизнь и счастье моей жены. На мне лежала обязанность отправлять суд, но я не хотел допускать возможность судить убийц собственной жены.
- Вы помните, граф, что это были за отравления?
- Да, помню слишком хорошо. Речь шла о серии отравлений на севере Пикардии, в районе Тамплемарского монастыря. Это недалеко от границы.
- А ваша супруга, - виконт с трудом выговорил это слово, оно царапало ему горло, - эта Анна, она знала, какие дела вас заставили уехать?
- Знала. К счастью.
- Но почему «к счастью», граф?
- Я вернулся, и это спасло многие жизни.
- Отец, вы хотите сказать, что эта женщина!.. – потрясенный Рауль, не в силах закончить фразу, уставился на графа, который с горькой улыбкой смотрел куда-то мимо него, в пустоту, где видел свое прошлое, и пугающее и притягательное для него.
- Однажды мы отправились с ней на охоту. Я был против: слишком много людей, слишком много суеты, в которой может произойти все, что угодно, а она охотиться толком еще не умела, и в седле держалась только за счет своего характера.
- И случилось что-то страшное?
- Да, действительно, страшное. Она упала с лошади и потеряла сознание. Это случилось вдали от основной охоты, я не успел перехватить ее лошадь, которая понесла. Помочь было некому, пришлось разрезать ее платье, не возясь со шнуровкой. У меня дрожали руки, и я нечаянно взрезал больше ткани, чем было необходимо, платье лопнуло, как кокон. На плече у нее было клеймо в виде лилии.
Рауль вскочил, потом, не в силах произнести ни слова, опять опустился на свое место. Атос не смотрел на сына, взгляд его был пустым и страшным. Рауль вдруг понял, что он не хочет знать, что было дальше, потому что дальше начиналось то, что он даже не мог и не хотел предположить. Дальше был отец, которого он не знал и, кажется, не хотел бы и узнать. Граф понял молчание сына правильно, и не стал продолжать историю с женитьбой.
- На следующий день я уехал в Париж, бросив все, что меня связывало с прошлым. Имя Атоса скрыло графа де Ла Фер. Это я вам рассказал, Рауль, не для того чтобы напугать вас, а чтобы вы поняли, что все, что с нами в жизни происходит, подчинено какому-то высшему смыслу. Кому-то там, - он поднял глаза кверху, - было угодно связать мою судьбу с судьбой этой женщины.
- Она умерла? – задал вопрос Рауль, уверенный, что получит утвердительный ответ.
- Умерла, но не во время этой охоты. Прошло семь лет, и мы встретились. Она стала знатной дамой, богатой, влиятельной, агентом кардинала Ришелье, опасным агентом. Я многое бы ей простил, но она познакомилась с нашим другом д’Артаньяном, что-то у них произошло, и она поклялась убить его и всех, кто ему дорог.
- Но д’Артаньян жив!
- Она отравила женщину, которую он любил, она несколько раз покушалась на его жизнь, она уничтожала все, к чему прикасалась… я больше не мог это терпеть. Нам удалось поймать ее, судить, приговорить к смерти и казнить. На этот раз это удалось, и тело ее опустили в воды реки. Я простил ее на тот момент, но имели ли мы право казнить ее?
- У вас был выбор, граф? – Рауль не спускал глаз с отца, который словно старел у него на глазах. – И как вы смогли пережить все это? – добавил он, мысленно ужасаясь трагедии, доставшейся на долю графа де Ла Фер.
- Пережил, как видишь. Человеку многое дано испытать в жизни, но он себе не принадлежит. Он принадлежит Богу, и только Господь может решить, когда придет время человеку уходить. Видимо, наши жизни нужны были, потому что эта история имела продолжение, и в ней были косвенно замешаны и вы. Вы помните встречу со шпионом Кромвеля?
-  Тот, которого мы с Гишем привели к постели раненого бетюнского палача? Тот, который вас преследовал в Англии? Но он погиб?
- Я вам никогда не рассказывал, как он погиб, и не говорил, кто был этот человек. Это был сын этой женщины, которого она выдавала за сына своего второго мужа, лорда Винтера.
- Винтера? Того самого? – Рауль, потрясенный этой связью знакомых ему людей, о которой он не имел понятия, смотрел на отца во все глаза.
- Именно о лорде я говорю. Племянник застрелил его во время ареста короля Карла. После казни короля, которая и состоялась потому, что роль палача взял на себя этот Мордаунт, рок столкнул нас в открытом море. Рауль, кроме нас, наших друзей и наших слуг: Гримо, Мушкетона и Блезуа, никто не знает, и не должен знать то, что я вам скажу сейчас. Мордаунт хотел взорвать суденышко, на котором мы все находились. Дело было посреди Ла Манша, и ему удалось отправить фелуку на дно, но мы чудом узнали о его планах и сумели заранее перебраться в шлюпку. После взрыва Мордаунт оказался в воде, и стал молить о помощи. Я хотел ему помочь, протянул руку и… и он утащил меня под воду. Я помню только одно: я хотел жить ради вас, вы могли остаться один на белом свете, и я пустил в ход кинжал, который сумел вытащить. Простит ли меня Бог за это убийство матери и сына? Не думаю, но я заранее готов ко всему. Ко всему, кроме одного, Рауль: я приму любую кару, но я не готов к смерти близких мне людей. То, что я вам рассказал, гнетет меня всю жизнь, но это не причина, чтобы я распоряжался собой так, как мне порой хотелось. Если я остался жить несмотря на все, что со мной происходило, значит, так было нужно, нужно, чтобы у вас было будущее, Рауль.  А теперь, друг мой, идите. Я хотел бы побыть в одиночестве, отдохнуть. Идите, мой мальчик, - он протянул руку, к которой Рауль прижался щекой, и поспешно вскочив, выбежал из комнаты, чувствуя, что на глаза навернулись слезы. В тот день они больше с отцом не виделись, каждый проживал свои воспоминания в одиночестве.
То, что Рауль узнал, подействовало на него угнетающе. Снова и снова вспоминал он  рассказ отца, чувствуя, что не все Атос ему открыл, что остались еще какие-то факты, какая-то недоговоренность в словах графа де Ла Фер. Всю глубину трагедии, все, что переживал тогда юный граф, он едва обозначил несколькими фразами. Вспоминая, виконт вдруг осознал, что отец был тогда моложе его, теперешнего. И он сумел справиться со своим горем. Люди его поколения были совсем другой закалки, пришел к выводу Бражелон, и от этой мысли ему стало легче. Его отец и друзья жили в суровое время непрерывных войн, постоянно рисковали собой, выходя из дому не знали, вернутся ли туда живыми, и, тем не менее, верили в жизнь, любовь, дружбу. А он? Если бы не отец, кто бы поддержал его? Разве только друзья отца, которых и по сей день не останавливают ни года, ни расстояния.
Де Гиш … к сожалению, де Гиш не в силах чем-то помочь другу, у него самого одни проблемы. Рауль вдруг отчетливо понял, что кроме отца и его «неразлучных» у него больше никого нет. В прошлое ушла герцогиня де Шеврез, исчезнувшая непонятно куда, в прошлое ушла и Луиза… от этой мысли все в душе перевернулось, и старая боль накрыла его гигантской волной, затопив те островки спасительных мыслей, что едва возвышались над морем отчаяния, в котором он пребывал.
На следующий день, когда они завтракали, Раулю не удалось скрыть следы мрачных мыслей, мучивших его и ночью. Граф тоже выглядел неважно, и, бросая осторожные взгляды друг на друга, отец и сын поняли, что прошлое все еще властно держит их. Но, если Атос умел справляться со своими чувствами уже давно, то Раулю страдание было еще внове, и оставлять ему сына граф был не намерен. Он взялся воплощать свой план, и сделал это, еще не отходя от обеденного стола.
- Рауль, мне тоже не спалось, и чтобы как-то занять себя, я пересмотрел всю почту за последнее время. Надо признать, дела запущены непозволительно. Если этот год выдастся неурожайным, нас ждут тяжелые времена. Я думал, можно будет продать несколько ферм и на вырученные деньги мы бы с вами провели осень и зиму где-нибудь в Испании, где нам гостеприимство обеспечено, но увы! Придется работать, и работать тяжело, виконт. Как я уже вам говорил, без вашей помощи и помощи Гримо мне не управиться.
- Я всецело в вашем распоряжении, граф, - бесцветным голосом ответил молодой человек.
- Прекрасно, - Атос сделал вид, что ничего не заметил. – Мы с вами распределим всю работу на троих. Пора, наконец, вам ознакомиться и с тем, как живут ваши вассалы, и понять, что деньги, которые вы получали от поместья не падают с неба, а достаются тяжким трудом не только арендаторов и Гримо, но и вашими собственными заботами. Такова сельская жизнь, мой милый, и это не милости вашего бывшего повелителя, - прибавил он жестко, вызвав краску гнева на щеках Бражелона. – Чтобы прожить зиму и весну, надо думать об этом летом и осенью. Рауль, я не упрекаю вас, боже сохрани, но я хочу, чтобы вы поняли, что между вашей прежней жизнью и той, что вас теперь ожидает, лежит пропасть. Давно, еще до вашего рождения, я поменял Париж на Бражелон, и мне пришлось вспоминать науку, которую мне только пришлось осваивать в молодости. У нас была очень богатая семья, но я все бросил, все пустил по ветру. В Бражелоне пришлось почти все начинать с нуля тоже, но, к тому времени, как вы немного подросли, я мог бы уже похвастаться стабильным доходом, и мне хватало и на ваших учителей, и на светскую жизнь. Пока я жив, я вам помогу, ну, а дальше… дальше вам придется шагать самому. И если ваша карьера у короля не состоялась, это еще не значит, что у вас нет будущего.
Рауль внимательно посмотрел на отца, ему показалось, что тот, уговаривая сына, старается сам себе внушить надежду. Жгучий стыд охватил виконта, он увидел себя со стороны, увидел другими глазами отца, который пытался заставить его, молодого и сильного, жить.
Молча, не в силах сказать ни слова, потому что подступившие рыдания комом стали в груди, Рауль встал, и обойдя обеденный стол, на противоположных концах которого они сидели, опустился на колени и взяв руку отца, прижался к ней губами. Атос не устоял перед этой немой лаской, и прижал к груди покорную голову сына.
- Я все сделаю, как вы хотите, отец, - пробормотал виконт. – Все, как вы пожелаете, только дайте мне еще несколько дней привыкнуть к моему нынешнему положению.
- Даю тебе три дня, - тяжело вздохнул Атос. – Большего мы себе позволить не можем.

Бражелон прекрасно понимал, что без его участия Гримо и отец управились и сами, как управлялись из года в год. Но граф не просто просил, он требовал, и Рауль отдался его воле, как привык это делать с детства: граф де Ла Фер всегда знал, что надо сделать. Они оба играли в игру, правила которой задавало душевное состояние Рауля. Когда им овладевало сумрачное настроение, граф нагружал его поручениями, заставляя двигаться, носиться по окрестностям. Когда он, случайно наткнувшись на следы своего былого счастья, даже если это было дерево, под которым они прятались с Луизой от дождя, впадал в прострацию, и переставал воспринимать и дом, и окружающих, Атос оставлял его приходить в себя, не докучая своим присутствием. Бывали дни, когда виконт просто приходил к отцу, не находя себе места, просто чтобы слышать его звучный, глубокий голос, который и годы не сумели изменить, и который так успокаивал израненное сердце.
- Я не властен что-то сделать с собой, - признался Бражелон отцу. – Чем бы я не занимался, я вижу ее перед собой. То ребенком, то юной девушкой, с которой мы украдкой встречались на прогулке, то той, какой она была при нашей последней встрече. Отец, самое ужасное: она пришла просить у меня прощения.
- И вы простили ее? – Атос, словно не веря, что его сын способен простить измену, с трепетом ждал ответа.
- Я не король, чтобы красть, - повторил Рауль слова, сказанные им в тот момент. – Но легче мне от этого не стало, - добавил он сдавленным голосом. – Я не могу понять, я не могу представить себе, как вы справлялись со своим горем первое время?
- А я не справлялся: я пил, - жестко, сдирая с себя очередной покров окутывавшей его тайны, признался граф. – Пил, чтобы ничего не знать и не помнить. Только это мало помогало: я не пьянею в определенных обстоятельствах.
- Это долго продолжалось?
- Десять лет, пока вы не родились, - Атос обернулся к сыну, перестав разглядывать в окне далекие огоньки Блуа.
- Десять лет? Но как же? – эти сроки не укладывались у Рауля в сознании. – Но у вас же была служба?
- И друзья. Но в этом пьяном кошмаре бывали и периоды проблеска, когда мне приходилось не плыть по течению, а брать инициативу на себя.
- Когда-то, в первый приезд, д’Артаньян рассказывал о бастионе Сен-Жерве.
- Ну, тому был повод, Рауль: нам надо было поговорить спокойно, и без свидетелей; речь шла о жизни д’Артаньяна, и мне было не до шуток.
- Миледи? Так, кажется, называли ту женщину?
- Да. Накануне мы с ней случайно встретились и поговорили, - Атос мрачно усмехнулся. – Я никогда не мог подумать, Рауль, что женщина, которую я так безумно любил, может вызвать во мне только презрение и отвращение. Было больно, очень больно, но я преодолел свое заблуждение, свою былую страсть, и это дало мне возможность быть решительным и беспощадным в нужную минуту.
- И вы никогда не… - Рауль удержал готовое сорваться слово, но граф понял его.
- Нет, не пожалел о том, что сделал. Змея продолжала бы кусать и дальше, оставь ее в живых. Но о праве это совершить мы с вами говорили: тут я не знаю, что ответить. Мой мальчик, жизнь – не гладкая дорога: на ней встречается всякое. Вы встретили девушку, которой отдали всю душу, все сердце. Она не сумела этого оценить, и не потому, что зла или равнодушна. Мне кажется, она была слишком наивна, слишком молода, слишком восторженна. Такое часто случается с неопытными, не знающими жизни девицами. Попав ко двору, она потеряла всякое представление о том, кто она и что происходит. Увы, вас не было рядом, но Рауль, как не больно мне это говорить, мне кажется, что, даже если бы вы были в те дни около нее, это бы ничего не изменило. Она и король были предназначены друг другу. Поймите, эта экзальтация, эта восторженность, была так не похожа на все, что Людовик видел при дворе, что он был просто обречен влюбиться. Как не тяжело мне об этом говорить моему любимому сыну, но они оба еще дети. Король пресытится этой любовью, она слишком пылкая для него, он не выдержит потока ее слез, ему надоест постоянное заламывание рук и мольбы к Господу о прощении.
- Вы думаете, я бы смог простить Луизу? – с ужасом воскликнул виконт.
- Простить? Возможно. Но, даже если вам сейчас покажется, что вы ее простили, настоящее прощение придет только через годы, - резко бросил Атос. – Но пока вам надо понять: эти двое любят друг друга, и в их страсти больше детского увлечения, чем настоящего чувства, которое на всю жизнь.
Рауль встал и взялся за дверную ручку; он чувствовал, что не может больше находиться в комнате, стены душили его. Пробормотав что-то нечленораздельное, он выбежал в коридор, сбежал по лестнице и выскочил во двор. Атос тяжело вздохнул, услышав, как хлопнула входная дверь.
- Опять всю ночь проведет в саду, - пробормотал он, зная, что и сам теперь не уснет, всю ночь прислушиваясь, не прозвучат ли осторожные шаги по коридору. Рауль вернется только на рассвете, постаравшись, чтобы никто ему не попался по дороге, и никто не мог увидеть его исказившегося лица.

И все же, время понемногу брало свое: Рауль все реже впадал в то мрачное, глухое отчаяние, из которого его не могло вывести ни резкое слово, ни отцовская ласка. Прошел месяц, и у Атоса забрезжила надежда. Правда, иногда еще он убегал в парк или прятался в своей комнате, если быть на людях становилось ему невмоготу, но у графа создалось впечатление, что сопоставление своей жизни с тем, что произошло с Раулем, заставило его задуматься, что есть некая закономерность в неизбежности страдания. Если он поймет, что этот месяц – плата за всю боль, которую он испытал от разрушенной мечты, то у Атоса есть надежда, что сын излечится.
Первое время Рауль вообще старался выезжать из поместья не по липовой аллее, которая выводила его прямо на замок Ла Вальер, а пробирался огородами в поля, мимо восстановленной часовни, откуда вели проселочные тропы. Теперь же, по прошествии достаточного, как он думал, времени, он считал себя в силах взглянуть на дом, где прошло столько счастливых для них с Луизой дней детства.
Ворота замка были открыты и рядом стояла колымага, которую госпожа де Сен-Реми торжественно величала каретой. Тяжелое и неуклюжее творение блуасского каретника времен Екатерины Медичи, снабжено было новыми занавесками и грубо намалеванными гербами маркиза Ла Вальер. Сама госпожа де Сен-Реми, нарядно одетая и с чепцом по последней моде, опираясь на руку супруга, господина де Сен-Реми, только собиралась подняться в экипаж, как дробный стук копыт приближающейся лощади заставил ее обернуться. Видела она, невзирая на свой возраст лучше, чем любила показывать, и Рауля узнала моментально.
Слухи о его возвращении дошли, без сомнения, и до семейства Луизы, и домыслов и сплетен на эту тему было предостаточно. Раулю очень бы хотелось, чтобы лошадь его понесла, но вместо этого сработало хорошее воспитание, и он вежливо поклонился чете, немного придержав коня. Мадам де Сен-Реми этого было достаточно, и она чопорно кивнула в ответ. Рауль только вознамерился пришпорить лошадь, как дама обратилась к нему, как ни в чем не бывало.
- Вы вернулись, господин де Бражелон? Надеюсь, надолго? Устали от службы или что-то не устраивает вас при дворе? – явная насмешка, желание показать, что она в курсе произошедшего, отсутствие такта – все это болезненно подействовало на Бражелона. Он опять поклонился, намереваясь продолжить путь, но старую даму трудно было остановить. Напрасно супруг дергал ее за рукав, подталкивал в бок, даже попытался наступить на ногу: госпожа де Сен-Реми не могла отказать себе в удовольствии уколоть несостоявшегося жениха дочери. Потому что, как бы не делала она вид, что все хорошо, положение Луизы при дворе было незавидным. Луизу де Ла Вальер воспитывали в строгости и богобоязненности, и то, чем она стала теперь, не могло служить к славе семьи. Мадам де Сен-Реми представился повод обвинить в произошедшем Рауля, для которого Луизу не посчитали ни достаточно знатной, ни красивой, ни богатой. И вот теперь Луиза – практически королева, а кто виконт? Посмешище в глазах королевского двора.
Бражелон всем существом своим ощутил и насмешку, и желание уязвить, а больше всего - именно прямой намек на случившееся. Наверное, будь на его месте Атос, он сумел бы поставить на место вздорную женщину. У виконта не нашлось подходящих слов, его сковывало почтение, которое он с детства привык испытывать к родителям Луизы. Краска бросилась ему в лицо, почти сразу сменившись смертельной бледностью.
- Мадам, я ныне в отставке, и дела двора Его величества меня более не занимают. Имею честь откланяться, - он коснулся двумя пальцами полей шляпы и пришпорил коня. Только отъехав на приличное расстояние, Рауль понял, что совершенно не помнит, зачем и почему выехал из дому. В полной растерянности он придержал лошадь, пытаясь унять полный сумбур, в мыслях, но так и не сумел овладеть собой. Полями он вернулся домой и, не найдя графа в замке, вернулся к себе в комнату, неплотно притворив дверь. В голове билась только одна мысль: он стал посмешищем, как бы он не старался, что бы не предпринимал, он навсегда останется в глазах окружающих его людей обманутым и осмеянным женихом, хоть и пытался себя убедить, что мнение окружающих его не волнует.
- Отец, отец, как же вы смогли задавить свою гордость, спрятать свой стыд, не выказывать ежеминутно боль от обманутой любви? Неужели вино способно все это сделать незначительным? Научите меня этому безразличию, этому хладнокровию, - в порыве отчаяния, не понимая, что шепчет это все достаточно громко, Рауль бросился на диван ничком, пряча лицо в разбросанные подушки.
- А я не смог, Рауль, - ответил ему голос отца: Атос, увидев, что дверь в комнаты сына приоткрыта, неслышно зашел и услышал предназначенные ему слова. – И никакое вино мне в этом не только не помогло, но делало боль еще сильнее. Таково наше время, Рауль, оно не оставляет нам возможности жить своей жизнью. Королевская власть сильнее нашей независимости.
- Настанет день, когда короли будут ничтожнее самого незначительного из своих поданных, - с убежденностью провидца ответил Рауль.
- Быть может, вы правы, мой мальчик, но нас тогда уже не будет, - горько усмехнулся Атос. – Но я понял и принял для себя одну истину, Рауль: все мы живые – и мужчины и женщины, должны жить настоящим. В будущем же мы все должны жить лишь для Бога. Только так можно достигнуть согласия с самим собой.
- Мне кажется, никогда не смогу я заглушить в себе эти воспоминания, - упрямо пробормотал виконт.
- Время лечит все, - ответил ему отец, опускаясь рядом на диван и положив ему руку на голову. – Время лечит все, - задумчиво повторил он, ласково перебирая шелковистые локоны сына, совсем, как делал когда-то, когда Рауль был еще ребенком. – Боль уходит, прячется в закоулки памяти, и трудно представить, что тебе казалось, что ты не сможешь пережить ее. Приходят новые ощущения, приходят новые привязанности, и жизнь открывается тебе с иной стороны. Дитя мое, все пройдет, надо только набраться терпения и мужества. Я помогу вам, я буду рядом, Рауль, во мне вы всегда найдете друга. Я буду вам не отцом, я стану для вас тем, кем был для д’Артаньяна, для Портоса, для Арамиса. Вам хочется одиночества: я дам вам эту возможность, но ею нельзя злоупотреблять, мой мальчик. Вы растрачиваете себя в ненужных воспоминаниях, бездеятельность погубит вас.
- А если я не захочу жить? – беззвучно спросил Бражелон, глядя в глаза отцу, и не очень соображая, что должен испытывать Атос при этих жестоких словах.
Атос замер: ему показалось, что воздух вокруг него сгустился и стал горячим и колючим, его невозможно стало ни вдохнуть, ни выдохнуть. Жестокость вопроса в первую секунду даже не была им воспринята: сын не мог додуматься до такого. Но устремленный на него взгляд продолжал спрашивать, и граф медленно кивнул Бражелону, отвечая согласием на предстоящую пытку.
- Значит, так тому и быть, виконт. Я слишком хорошо помню ваши слова: «Вы можете запретить мне надеяться, но вы не можете мне запретить умереть».

Граф де Ла Фер признал свое поражение в поединке со злым Роком. Приезд герцога де Бофора поставил точку в этом поединке любви и безнадежности, направив Рауля де Бражелона по той, единственно верной для него дороге, которая привела к фатальному концу две человеческие жизни.