В ночной сторожке

Светлой памяти отца моего Ремнева
Емельяна Никитовича  посвящается.
                Автор.
Медленно угасает заря. Будто зарево непомерно большого пожара раскинулась она на полнеба.  Прячется за густую стену леса  на севере. На  юге она скрывается за  последними  домиками деревни. За копнами свежего сена, за лугом в легком тумане, за деревцами, за еле различимым селеньицем играет румянцем на западе.
Сижу на возу весь в плену красок угасающего дня. Против, на другом, — дядя Вася по прозвищу Куль. Низенький щупленький мужичок  в бабьем тулупе. Нацелился на меня двумя рогами шапки-ушанки. Смотрит, мигает маленькими серыми глазками, смущенно улыбается.
Настроен он серьезно. Не так часто приходится охранять народное добро с новым, тем более, городским человеком. Со своим напарником  (дядей Кузьмой ) обо всем говорено-переговорено. А здесь студент, из города. Многое о чем может рассказать. А Куль любознательный, да и сам под настроение любит поговорить.
Мы — на скотном дворе. А точнее — на конюшне,  где находятся лошади со всего колхоза. Посредине — здание топки. Немного дальше — красный уголок, который расположился в белом аккуратном помещении. Двор ограждают четыре длинных сарая из красного кирпича — конюшни. Возле одной из них, на въезде на территорию, и располагаются обычно сторожа в летнее время.
У меня — каникулы. Провожу их дома. Помогаю родителям по хозяйству. Сегодня во второй половине дня к нам   пришел дядя Кузьма, попросил подменить его “на посту”. Говорил быстро, очень спешил, с хрипотцой, время от времени поправляя длинной крепкой рукой спадающие на высокий открытый лоб черные волосы.
— Выручай, племяш! Больше не к кому обратиться. Сейчас в селе горячая пора, все заняты.
Кормить комаров  целую ночь  не хотелось. Но куда деваться. У дяди серьезно заболела  дочь, нужно срочно везти  в областной центр в больницу.
— Смотри в оба! — добавил он, когда я дал согласие. — В последнее время часто угоняют лошадей: то пацаны побаловаться, то взрослые, чтобы ночью съездить за лесом или чего другого привезти. В общем, ты  же местный, понимаешь. А Куль человек ненадежный.
Дядя хоть и спешил, но постарался обстоятельно  объяснить все тонкости предстоящей работы, перечислял, сколько опасностей ожидает обыкновенного ночного сторожа.
Глядел в его изрезанное морщинами, продолговатое  и  худое лицо и кивал в знак согласия, пытаясь скрыть  улыбку. Вот тебе и бывший разведчик, “языка” брал, не одну ночь бродил по вражеской территории, выполняя задание. Не боялся сильного и коварного противника. А здесь паникует.
— Держись, племяш! — сказал на прощанье.
— Не волнуйтесь, одну ночь как-нибудь перекантуюсь.  Это ж не военное время.
И вот сидим с Кулем на конюшне, болтаем о том, о сем.
Заря уже угасла совсем. Сгорела. Ночная мгла постепенно ложится  на скотный двор, деревню. Становится прохладно. От земли поднимается легкий туман и стоит неподвижно в воздухе. И боязно дышать, чтобы не всколыхнуть его. Растворяются в темноте сначала отдаленные предметы, затем и те, что поближе.
На небе появляются звезды. Точно всходы на щедром поле. Одна, вторая, третья... десятая. Множество звезд. Они не такие, как в городе. Вокруг спокойствие и темнота, и вы ясно видите крупные светлые пятнышка.
Запрокидываю голову. Тихонько поворачиваюсь, глядя на небо. Кажется это не я, а гигантский купол  с множеством мигающих точек пришел в движение.
Останавливаюсь. Мгновение небо еще движется в моих глазах.
— Для меня космос будет вечной загадкой, — сказал.
— Разве только для тэбэ. Для всих.
Толкуем с Кулем о космонавтах, о Венере и Марсе, обо всем том, что может утолить мою жадную фантазию и стремление Куля блеснуть своими знаниями. В порыве он соскакивает с воза, смущаясь, как девушка, вычерчивает замысловатые фигуры в воздухе своими короткими руками.
Вскоре устали от разговоров, охладили свой пыл, немного даже разочаровавшись друг в друге. Эта переломная минута бывает у многих в первое время знакомства, когда, увлеченный собственным вымыслом, создашь другого человека, не того, который перед тобой. Потом вдруг осознаешь: он же не такой, каким  его представлял.
Приумолкли. Каждый сосредоточился в себе. Тихонько поскрипывал ветряк, от конюшен доносилось приглушенное конское ржанье. А со стороны села — лай собак, рокот автомобилей, какие-то редкие далекие крики. Звуки причудливо сливались в единую симфонию ночи.
И если бы не эта ночь, не копны сена, не причудливые звуки, я бы рассмеялся с нашего разговора.
Помолчали. Затем уже без былого задора перешли к земным делам. Поговорили об урожае пшеницы и ячменя, овощей, сколько сена  уже заготовили в колхозе. Вспомнили и моего дядю.
— Кузьма дуже  гарячий. Бегает из-за этих коней, как ужаленный. Раз в него даже стреляли. К счастью, не попали. А что там  бегать, куда они денутся, эти кони. Возьмут люди, попользуются и отпустят, — рассуждал Куль, посасывая самокрутку.
Несколько лет назад я покинул родное село, учусь в далеком городе у моря, постепенно забываю многих своих односельчан. Они уже уходят из моей памяти. Смутно помню и жену Куля — Ксенью.
 Поэтому поинтересовался, как она поживает. Он не ответил, выругался под нос.
— Здоровая она баба,— не унимался я. — Работает?
Куль долго искал  портсигар в кармане. То ли специально, то ли потому, что на нем был плюшевый женский тулуп, ватные брюки и еще много другой одежды. Попробуй, разберись в этом хозяйстве.
— Черт, а не баба, работает. Куда она динэться. Надоела хуже горькой редьки. Творыть, что в голову  взбрыдэ. И мне покоя через нее нет.
Маленький ротик Куля при этом округлился, вздернутый носик задрался еще выше.
Понял, что они недавно поругались. Но не стал надоедать своему собеседнику лишними вопросами: что да почему.
Ксенья — жена Куля, во время войны  забилась к нам с беженцами, да так и осталась. Высокая, плотная, смуглая, узкоглазая. Заметно отличалась от наших украинских женщин и внешностью, и своим говором, и поведением. Никому не рассказывала о том, как попала из далекого Казахстана в нашу  деревню.
Она обожала лошадей. Видя это, руководство колхоза закрепило за ней худую кобылку по кличке Вера. Ксенья возила на  лошади, запряженной в телегу, самые разнообразные грузы. Причем, легко брала даже мешки-чуланы, которые в одиночку не решались поднимать  многие мужики.
Не знаю, откуда взялась нежность у этой дородной женщины к хрупкому созданию — дяде Васе.
Любовь зла... Немногим мужчинам  удалось выйти живыми из горнила большой войны и возвратиться домой. А Ксенье, как и другим женщинам, хотелось семьи, домашнего уюта.
Может этим был оправдан ее выбор. Сыграли они с Кулем скромную свадьбу по всем нашим деревенским обычаям и стали жить вместе.
После войны Ксенья так и не пошла в поле.
— Не привыкла к тяпке, — объясняла по этому поводу она. — К лошадям тянет.
Кнут в руках. Стегнет Веру. Поезжай! То молоко на завод возит, то еще что-нибудь. Поправляет сбрую на взмыленной  лошаденке, задорно смотрит на вас. Чувствуется мужская хватка. Даже дома и то. Говорит Кулю:
— Надо хлеб с колхозного склада привезти. Своим трудом заработали. Скоро осень на дворе. Скотину и птицу нужно как следует зернецом поддержать.
— Раз трэба значит трэба,— соглашается тот тонким голоском, в нос, недавно насморк подхватил.— Но не заставляй меня на конюшню идти за лошадью.
— Что с тебя возьмешь. Ишь раскис, как мокрая курица. Можешь не ходить на свою конюшню. Я возьму лошадь.
Так и порешили. Но Куль все-равно собирается на склад вместе с женою. Неудобно, что женщина сама будет мужскую работу выполнять. Совесть мужичья не позволяет.
Приезжают на  склад, насыпают, а потом взвешивают мешки с зерном. Ксенья сначала терпит мужа. Они вместе грузят фураж на  веса, затем — на воз. При этом кажется, что не дядя Вася носит мешки, а они таскают его за собой.
Наконец, женщина не выдерживает. Без слов оттесняет мужа от воза. Сама берет мешки и быстро и внешне легко забрасывает их на повозку.
Лицо женщины залито краской, по смуглым скуластым щекам тянутся струйки пота. Волосы лезут на глаза, выбиваясь из-под тонкого, разукрашенного яркими цветами платка.
Ксенья выполняет свою нелегкую и привычную работу с удовольствием. Правда, годы уже не те, но у нее еще хватает здоровья, чтобы так вот побаловаться  мешками.
Куль не возражает жене. Быстро перестраивается. И тоже при деле. Вначале разравнивает соломку на повозке, а затем держит за узду лошадь, чтобы та,  не дай Бог, не тронулась с места раньше времени.
Когда погрузка закончилась, Ксенья привычно взяла в руки вожжи, стеганула лошадь. Та поднатужилась, тронулась с места.
Куль засеменил следом. В рабочем костюме из хлопчатобумажной ткани, в кирзовых ботинках, он, считай, бежал за лошадью, но при этом  успевал время от времени вытирать нос не первой свежести носовым платочком.
... Час от часу наш разговор с дядей Васей становится все более скучным и вялым.  Ловлю  затаенную тишину, которую нарушают лишь редкие звуки. Ритмично стучит отдаленный двигатель местной электростанции. В полночь умолкает и он. Сразу же гаснет свет, тускло вспыхнув в последний раз.
Ничего не видно: ни ветряка, ни конюшен. Лишь блестят в темноте двумя искорками глаза Куля, когда он делает небольшие затяжки в руку.
— А все-таки любит она меня, — сонно бормочет после некоторого молчания, имея ввиду свою жену.— Постоянно на конюшню прибегает. Заботливая баба.
Недовольство его улеглось, складки  на лице разгладились. Даже при свете огонька самокрутки видно, что он улыбается.
Дядя Кузьма говорил, что в морозные зимние ночи Ксенья частенько прибегала на конюшню. Волновалась за мужа. Как бы не замерз. Иногда сидела с мужчинами до самого утра.
Что так связывало этих разных по внешности и по характеру людей. Наверное, любовь. А может просто привычка, привязанность.
Во второй половине ночи все становится совершенно безразличным. Стараюсь получше спрятаться в тулуп от обступившего со всех сторон холода. Ломит в пояснице. Неведомые силы тянут мою голову к земле. Перед глазами навязчиво появляется мягкая постель с белоснежными простынями. Лечу в белую бездну. Упасть не дает встревоженный голос рядом:
— Трэба по сараям пройты. Слышишь?! Там какая-то возня.
Голос хрипловатый, внешне спокойный, но проскальзывают в нем какие-то тревожные нотки.
Нехотя поднимаемся. Зажигаю керосиновый фонарь.
Он плавает в руке. И сам я покачиваюсь, как на палубе корабля во время шторма. Сонный. Каждый из нас, сторожей,  думает о своем. До разговоров ли сейчас, когда так хочется спать.
Топот копыт и тревожное ржанье коней немного взбодрили меня. ”Что-то не так” — мелькнула мысль.
— Иди в этот сарай, а я другой проверю, — сказал мой напарник и быстро зажег свой фонарь.
Поймал себя на мысли, что не хочется идти в сарай одному.
— Иди-иди, — заметил мое замешательство Куль.
Говорил тихим спокойным голосом, но его маленький подбородок мелко дрожал.
Ушел, растаял в темноте, только огонек его фонаря продолжал раскачиваться из стороны в сторону.
Я медлил. “Может и себе пойти проверить другой сарай” — подумал. — Не надо лезть на рожон. Если и угонят лошадей, завтра днем  отпустят”.
Отпустят-то отпустят, но сегодняшняя ночь для меня превратится в бесконечность. Не сомкну глаз. Каждую минуту буду думать, что там происходит в конюшне. Да и находимся мы здесь  для того, чтобы охранять колхозное добро.
Собрался силами, не спеша побрел к сараю, освещая дорогу фонарем.
Открыл ворота тамбура. Вытянул руку с фонарем вперед. Никого не  видно. Прошел тамбур. В помещении кроме лошадей — никого.
Лишь вдали, почти у противоположных ворот на проходе, стоял жеребец. Дикими испуганными глазами следил за мною. Потом заржал, застучал копытами. Заволновались и другие животные. Они рвались с привязи.
Потихоньку пошел к жеребцу, пытаясь успокоить его разными ласковыми словами, которые только приходили на ум. Тот фыркал, скалил зубы, стучал копытами.
Когда приблизился к животному достаточно близко, резко схватил за узду.
Эта ошибка могла стоить мне жизни. Надо было ловить его тихо, спокойно, чтобы не спугнуть.
Жеребец рванул по сараю, потащил меня за собой. При любых раскладах  решил не отпускать узду.
— Дядь Вась, на помощь! — закричал.
Лошадь продолжала тянуть. Чуть было не потерял сознание, но не отпускал узду.
Это дало свои результаты. Вскоре жеребец успокоился и дал привязать себя.
Когда вышел из сарая, рубаха оказалась прилипшей к телу. Весь дрожал. Хотелось снять  тяжелый тулуп,  услышать голос своего напарника, почувствовать, что не одинок в притаившейся темноте.
Куля на возах не оказалось.
“Может с ним что случилось, — мелькнула тревожная мысль. — Поэтому не пришел на помощь”.
В голову лезло всякое. Может, его уже нет в живых?! Теперь верил всему, все могло произойти.
Кинулся искать своего напарника. Обошел все сараи, побывал в красном уголке. Куль — исчез.
Совершенно случайно нашел его, зарывшимся в солому, недалеко от возов.
Чуть не упал, зацепившись за  ногу. Поднес фонарь поближе. Точно, мой напарник. Он похрапывал, не ответил на мое обращение. Но, удивительное дело, попытался еще глубже зарыться в солому. Виднелись только его коротенькие ноги.
Попытался разбудить Куля, как следует выругать за такое поведение.  Не хватило сил.  Вдруг почувствовал страшную усталость. Хотелось только одного — спать. Поплелся к возу. Комары не давали покоя: залазили в  нос, под рубаху. Надо мной мерцали холодные звезды. Но какое мне дело до звезд, а звездам до меня.
При соприкосновении с жесткими досками воза голова моя приятно закружилась. Понеслось, поплыло. Сразу уснул.
Когда проснулся от легкого ветерка, было совсем светло. Кричала ранняя птица в лесу. За домиками села разгоралась утренняя заря, играя густыми красками. Словно девушка, которую уличили в чем-то постыдном.
Куль посапывал возле  меня.  Лишь смялись рога его шапки-ушанки да в разных местах на одежде виднелись соломинки.
С трудом поднялся с воза. Вчера с пылу-жару  не чувствовал боли. Сейчас ныло все тело. От ссадин тупо болела голова. Засохла кровь на расцарапанной руке.
Услышав возню, Куль тоже проснулся.
— Утро уже, — промолвил, растерянно оглядываясь.
— Да, — ответил сквозь зубы я.
— Вчера ничего особенного не произошло? — спросил, глядя на ссадины и царапины на лице.            
 — Ничего особенного. Просто жеребец отвязался.
—  А я то думав...
Еще раз оглядел меня с ног до головы. Заметил, разумеется, и ссадины и царапины. Его маленькое лицо помрачнело.
— В детстве напужали меня, — начал ни с того ни с сего. — С той поры бояться стал. Мать к  бабкам водила. Вроде бы и прошло...
“Раз напужали, сидел бы дома,” — подумал я, но ничего не сказал.
Заря разгорелась. Показалось полкаравая раскаленного солнца. Сдали объект  дежурному и разошлись восвояси. Болело тело, поташнивало, но я был рад, что все обошлось благополучно.
Не так просто быть ночным сторожем.