Часовщик

Die Stunde ko:mmet schon,
Da deines Kampfes Kron'
Dir wird ein su:bes Labsal sein.

Уж час настал,
когда венец борьбы твоей
тебе отрадой сладкой станет.
Georg Neumark, Johann Sebastian Bach. Cantata BWV 21

Глава 1. Иван

Иван опустил роллету и присел на корточки, закрывая её на ключ.
- Привет, Лексевич, - окликнул его сзади вышедший из соседнего магазина паренек-продавец.
- Как жизнь?
- Слава Богу.

Длинные ряды частных магазинов и мастерских, протянувшихся через  торговый центр, закрывались. Люди, покидавшие их, стекались ручейками к выходу, сливаясь и перебивая друг друга, втягивались в гигантские коловороты у петлей эскалаторов. Они  выходили из всех проемов и поворотов, непрерывной лентой стекали под собственной тяжестью с лестниц и лифтов, образуя ртутную подвижную лужу перед дверьми супермаркета.
 
Иван, проверяя, толкнул пару раз роллету, одернул куртку и привычно встроился в людской поток. Никого не задевая и не мешая, достал на ходу из рюкзака православный календарь, открыл на сегодняшней дате и, инстинктом жителя большого города перестраиваясь, лавируя между препятствиями, автоматически считывая ступени и опоры арок, продолжил читать с того места, на котором остановился утром.

В метро его догнала мучительная боль в колене.
- Молодой человек, уступите место.
- Да, конечно, - он с трудом встал, как всегда в такой момент подумав о минусах сидячей работы.  Стараясь не опираться на больную ногу, привалился к надписи "не прислоняться". Буквы, качавшиеся перед ним, резали уставшие за день глаза. Он закрыл их, несколько станций наблюдая броуновское движение пятен среди горячих обрывков дня на сетчатке. Мелкие острые предметы в кругу света лампы кололи веки и мешались с крупными отпечатками лиц и разговоров.

Люди, движение людей напоминали ему часовой механизм: безостановочное зубчато-разнонаправленное одномоментное вращение разнокалиберных колес. Задевая друг друга плечами, локтями и взглядами, они совершали при поступательном движении одновременное вращение вокруг своей оси, сосредоточенно кружились над собой, тревожно реагируя инфракрасными датчиками движения.

Когда один из них сбивался с ритма, весь механизм кособочился, неизбежно и неотвратимо заваливался, как домино, с тем же безответным механическим звуком, кладя плашмя одного за другим. Безвольная энергия падения превращалась в прицельный удар по ближнему, в свою очередь взмахивающему руками и при потере равновесия сбивающему с ног соседа. Цепная реакция. Никто не имел достаточной крепости устоять.

Когда ему приносили на ремонт часы, он укоризненно смотрел на владельца. Они были неспокойные, эти люди. Дергали устройство для завода, нервно крутили стрелки. Они всегда не успевали или бежали вперед. В разрушительной нелепой широте, размахиваясь, по инерции проскакивали точку необходимости и достаточности.
 
Вагон резко затормозил. Пассажиры раскоординировались, разнонаправленно толкнулись плечами и одномоментно резко выбросили руки к ближайшим поручням. Рядом с его лицом мелькнула быстрая тень, он услышал лязгающий звук металла, вслед отсроченное эхо струящейся звеньями цепи и поморщился, как от зубной боли.
- Ой!
Он устало открыл глаза, не глядя, быстро нагнулся к услышанному месту падения и вытащил из-под ног пассажиров маленькие блестящие часы. Поднял и начал осматривать механизм.
- Простите. Разбились?

Вагон остановился, встревоженно ощерился со всех сторон телефонами, по спине застучали сумки и пакеты. Оценивая на ходу возможные повреждения, он кивнул в сторону женщины:
- Выходите?
- Да.
Они протолкнулись  через поток входящих. Двери выплюнули остаток живого груза на платформу, и поезд с шумом унесся в туннель.

- Простите, разбились?
Женщина стояла рядом, пытаясь поймать его взгляд и не предпринимая попытки забрать часы.
Он бесцветно посмотрел на неё:
-  Нет. Но они не ходят. Нужно смотреть. 
Он вертел часы в руке.
- Они совсем сломались?
- Нужно разбирать. Скорее всего, ось маятника.
- Вы понимаете в часах?
- Немного.
- Если вам не сложно, подскажите, пожалуйста, в какую мастерскую лучше отнести?
Она посмотрела на часы, но он, казалось, не намеревался их возвращать.
- Я посмотрю. Вам удобно будет подъехать за ними на Лесную?
- Да, конечно, спасибо. После работы.
- Запишите адрес.

Выйдя из метро, он зашел купить корм для Эвелининой кошки. В парадную попал уже затемно, толкнув высокие двери, оставившие на руке крошки коричневой краски. Не разуваясь, снял рюкзак в коридоре, вытащил пакеты с кормом, вернулся на опутанную по жёлтым стенам проводами площадку и постучал в соседнюю дверь со старомодной веревкой на месте дверного звонка.
 
- Иван, вам очень идут эти джинсы. Вы импозантный молодой человек. Не думайте, что я не вижу, как вы хороши.
Эвелина уверенно тонкими сухими пальцами в серебре расчистила рукой место на скатерти.
Когда он пришел, она сама принесла с кухни маленький электрический чайник, купленный для неё Иваном к Рождеству, и налила кипяток в свою чашку. И теперь он, подтянув ноги под подножку стула, смотрел, как она мешает ложечкой чай. Ему нравилась её многолетняя привычка жить одной, ему нравилось то, как она прикасается к краю желтого абажурного круга на столе, ему нравились её мудрые, сильные узловатые руки. Ему нравилось, что она не видит и не помнит о его пустой чашке.

Эвелина кружила серебром в янтарном ореоле подстаканника.
- Иван Алексеевич, а что бы вы сделали, если бы выиграли миллион рублей? - она коротко и остро взглянула на него.
- А почему я должен его выиграть? - Иван лукаво прищурился.
- Не должны. Но так просто взяли и выиграли.
Когда она говорила, блестящая застежка, державшая прическу, чертила над ее спиной радужные линии.
- В этой жизни ничего "просто" не бывает, Эвелина Ивановна, - весело вздохнул он.
- Но вы же просите у Бога помощи?
- Прошу.
- Вы просите - и при этом не берете. Как он может вам что-то дать?
Он улыбнулся и широко потянулся:
- Эвелина Ивановна, я всегда готов.
Она отложила ложечку и, чуть наклонив голову, снова посмотрела на него:
- Но деньги вам не нужны.
- Ну почему же не нужны? - он даже повернулся, чтобы лучше слышать.
- Так отчего вы не знаете, куда их потратить?
- Эвелина Ивановна, я буду об этом думать, когда они у меня будут.
- Милый мой, так вы никогда не будете иметь денег и на новую пару туфель. Что ж будет, если Господь пошлёт вам ангела?
- Бесплотного и бестелесного? - Иван рассмеялся.
- Все б вам бесплотного, - Эвелина слегка покачала остреньким подбородком.
- Я постараюсь узнать его, - ответил он серьезно. - Честное слово, не обижу.
- Я вам верю, - она легко улыбнулась, провела подушечкой пальца по краю блюдца и, повернувшись, нашла его глаза; через открытый лоб пробежала вертикальная черта. - Вы узнаете его, Ванечка, вы непременно узнаете. Вы не можете не узнать: у вас большое сердце. Но вы отошлете его назад, потому что вы не верите в ангелов. Вы просите и не верите.
- Я еще очень молод, - он снова улыбнулся. - Или уже слишком стар.

Возвращаясь домой, на полутемной площадке долго искал ключи, шарил в карманах. Рука наткнулась на объемный предмет, и он с удивлением извлек маленькие женские часы.

Дома поднес их ближе к свету. Дорогие.  Куплены недавно: голубой лаковый ремешок не потерт даже под цепочкой.  Аккуратно сделаны. Хорошая работа. Со вкусом у барышни всё в порядке. Повертел занятную вещицу в руке и, автоматически проверив оттопыренным мизинцем пыль на поверхности, осторожно уложил на полку секретера параллельно ровному ряду корешков книг, рядом с фотографией сыновей.

"Ну привет, ребята. Я дома", - он всегда приветствовал их, приходя. И, уходя, говорил: "Пока, я скоро вернусь". Иногда спрашивал, что принести на ужин. Как будто ничего не изменилось. А что, собственно, изменилось? Просто Валерия уехала и забрала детей с собой. Он дал право на выезд. Зачем лишать их будущего? Футбол, экономика, перспективы. Двадцать первый век, нанотехнологии. А он вручную точит ювелирные детали на довоенном станке.

"Да, изящно. Ничего не скажешь", - он снова взял в руки миниатюрный хронометр. Работа всегда утешала его, вносила в жизнь стабильность и покой. Он думал о том, как похожа жизнь людей на жизнь раритетных часов. В жару фамильные металлические маятники удлинялись и заставляли стрелки двигаться медленнее - вся жизнь летом текла медленнее,  люди растекались и занимали собой большее пространство. Зимой передвигались перебежками, спешили успеть прижаться друг к другу: в мороз маятник сжимался и сокращал время. Маховики современных ходиков были не столь прямолинейны и сопротивлялись действию внешних сил. Он считал себя современным часовым механизмом.

Иван включил лампу над рабочим столом, перенес туда часы. Подцепил крышку и стал осторожно извлекать золотые детали. Они легко звенели, опускаясь в стеклянный контейнер. За прозрачной стенкой сложная конструкция превращалась в однотипные ажурные горки: зубчики, винты, колеса.

Так и есть. Ось. Самая частая поломка при падении. Обломилась ось маятника - и жизнь остановилась. Остановилось живое дыхание, волнами исходившее от упрямого крохотного устройства, честно качающегося дни и ночи. В любую погоду, без сна и отдыха.

Он чувствовал его глубинную правоту. Он думал, какая великая сила в том, чтобы всю жизнь сдерживать чей-то бег, быть чьим-то оберегающим тормозом, не позволяющим растратиться и повредиться.

Валерия уехала, но у него осталось его дело. Каждый день он читал утренние молитвы и благодарственные на ночь. Он благодарил за то, что она внесла в его жизнь столько света. Он был признателен за ее присутствие в своей жизни.
Яркая, порывистая, талантливая. Увлекшись культурой Проторенессанса, свободно владеющая тремя языками, имея на руках двоих малышей, она взялась за неведомый итальянский. В доме появились Петрарка, Данте, Боккаччо. Он с гордостью выравнивал золотистые корешки на полках. Уважавший себя за то, что может отличить натюрморт от пейзажа, стал узнавать фрески. По крайней мере, то, что фреска - не инструмент и не торец мебели, мог доказать любому.

Его не раздражал неизвестный ему мир. Было интересно. Он наблюдал за вращающейся вокруг вселенной, как котенок за вращением барабана стиральной машины, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Ему нравились цветные альбомы, запах краски и то, что "папа у нас по карандашам, а мама по фломастерам".

Альбомов было много. Они лежали на полу и на подоконниках. Под кроватью перекатывались рулоны с репродукциями. Одну Лера даже повесила на стене в гостиной. Прямо у телевизора, на мамины обои в цветочек. Она говорила, что пока он смотрит новости, она может одновременно делать два дела: целовать его и писать докторскую. Существенная экономия времени. А картина неяркая, телевизору не мешает. Рисунок ему не нравился, но он, и впрямь, быстро привык и перестал замечать.

Теперь, когда жил один, серый холст откровенно действовал на нервы. В очередной раз, сталкиваясь взглядом, коробился, но так почему-то и не снял. Обычно глаз упирался в прямую крупную женщину с застывшим неподвижным лицом, горделиво громоздившуюся на маленьком веселом осле. Иногда цеплял её мужа, тащившего на своей спине её тяжёлые вещи. Иван допускал, что живописец, имя которого он за три года Лериной диссертации выучил наизусть, видимо, понимал, что делает, но слишком эта дама напоминала железных особ, в немалом количестве проходивших через его мастерскую. Никогда не смотревших в глаза, не слушавших рекомендаций по уходу за приборами, не доплачивавших за упаковку, будто им все были авансом должны за красоту, которую они сами в себе находили, и иные малопонятные преимущества. Он не любил женской неблагодарности.

Странный вкус. Его жена страдала странным вкусом, странными пристрастиями. И безалаберностью. Не сомневался, что она и не вспомнила про свою картину. Даже не подумала. Просто оставила, и все. Как многое другое. Ему пришлось помогать ей паковать вещи, собирать парней, до последнего дня делать документы, разрываясь между работой и домом. Было неприятно, но он был в ответе за своих детей и все еще в ответе за эту одержимую женщину.

Она в не видела берегов, стопоров, не глядя, переносила ногу, не понимая, что переступает границы. Иван поморщился. Ему не хотелось снова думать об этом. В такие вечера он начинал доказывать, спорить, заводился,  голова разрывалась от внутреннего шума. Винил себя, что не может удержаться, после видел плохие сны, работа не клеилась.

Она осталась в Италии. Он долго боролся с собой, отчаянно злился, чувствовал себя обобранным, униженным, выброшенным, но благословил её полет. Он был рад, что сделал это. У всех свой опыт. Она хотела его получить - она должна его получить. Молитвы помогали ему сопротивляться и никого не обвинять.

Вопросы веры он с ней не обсуждал. Крестик Лера не носила. На Пасху пекла пухлые куличи, украшала разноцветным фигурным мармеладом и сушеной травой. На Рождество вырезала ангелов и обильно посыпала их липнущими блестками.
 Мать и отец в храм ходили и научили его, куда положить записку с просьбой для живого человека, куда - для умершего. Детей крестил, как положено, но специальных знаний не имел и в тонкостях не разбирался.

После отъезда жены и смерти родителей стал бывать в церкви чаще. Заходил перед работой, стоял. Священник подарил молитвослов и календарь с праздниками и историями чудесных исцелений. Простой и понятный. Без особых художественных изысков, отклоняющих ум от действительно важного. Ему не нужно было объяснять, как легко потеряться  за бесконечными завитками и словоблудием.

Может, и хорошо, что она наконец оторвалась. Он давно видел в этой ее ненасытной жажде жизни и нового что-то несдержанное, неприличное. Её движения казались ему хаотичными.
 
Репетиторы, футбол, языки. Он гордился сыновьями, но все больше чувствовал себя ненужным и неинтересным и все упрямее копался допоздна в мастерской. Вкладывался и развивал свое дело. Молча опускал деньги в старую сахарницу, косился на ворохи книг и бумаг, на вечерние занятия по скайпу. Когда Лера после разговора и смеха с мужчиной по ту сторону экрана возвращалась в спальню звонкая и возбужденная, он понимал, что глаза блестят не по его поводу, отворачивался и засыпал.
 Он закрывался и каменел, и, когда она сказала, что уезжает, ничего не почувствовал. И никак не поменял свою жизнь. Съел ежедневный завтрак с овсянкой, выпил обычный крепкий кофе из синей кружки с золотыми шестеренками на ободе и пошел на работу.

Время не выходило из моды и приносило стабильный доход. За два года он ещё больше поднял свой бизнес, переехал в просторное помещение с окном, платил гравировщику, нанял курьера, но по-прежнему не доверял никому приемку часов и тщательно сам проверял все заказы. Ничего не мог с этим поделать.

Жизнь продолжалась упрямым тиканьем. Как и все обычные люди, он сверял пульс с ходом стрелок, быть может с большей самоотдачей желая соответствовать их четкому, невозмутимому ритму. По часам он определял своё настроение, погоду и характер приходящих к нему в мастерскую людей.

Весь вечер Иван сидел за столом, улыбался, вертя в руках часы на голубом ремешке. Рука маленькая. Цепочка у застежки длинная - наверняка путается, когда она поправляет волосы.  Мелкие разводы на металле: похоже, не снимает, даже когда готовит Круглый маленький циферблат: сентиментальна, ранима. Фианиты расположены каким-то созвездием. Он покрутил корпус в разных направлениях, но не узнал каким. Хотя в деревне ночами водил ребят в поля - смотреть, а потом и карту звездного неба купил. Действительно, старость. Он почесал коротко стриженую макушку и улыбнулся. Да стопроцентно не спит ночами и дневник пишет! Спорить могу, до сих пор ведет.

Чувствовал себя мальчишкой, играющим в следопыта. Даже коленку со старыми комариными укусами почесал. Крутил лупу, пытаясь найти как можно больше характеристик.

Ремешок узкий и жесткий - строгая. Но толстенький, упругий такой, с прошивкой. Значит, нежная. Наверняка позитивна, смешит коллег и любит приключения - слишком все голубое. Легкий человек. А вот с друзьями не густо: стрелочка секундная бормочет - спокойно не посидишь. Что точно, так это то, что жутко непрактичная. Совсем не страхуется. Дорогие часы, а противоударника нет. Чуть ось стукнешь - и конец. Хочешь носить долго - бери с амортизатором. Особенно, если баланс тяжелый. Простая логика: не умеешь балансировать - имей защиту от падений и тряски. Жизнь качнет - она тебя подстрахует. Глядишь, и сам жив останешься, и окружающих сохранишь. А так что?  Чуть шатнуло тебя, прищемило - и ось сломалась. И, вроде, снаружи ты нов-новехонек, а внутри - не жилец.

Не умеют такие баланс держать. Все куда-то торопятся, жадничают. Нет оси, нет внутреннего стержня. Мотает их из стороны в сторону. Механизм разбалтывается - и летят с катушек.  И эта такая же. Что купила? На лаковый ремешок позарилась?
 Смутная смесь раздражения и умиления к маленькой, непрактичной, но красивой штуковине, к глупости и наивности хозяйки розово хлюпала, затопляя уши. И он, кажется, радовался ей, выдувая очередной румяный пузырь. Хоть бы думали, эти люди, что делают, искали опору. Ничего в жизни не понимают. Обобщение зацепило: он догадывался, что девчонка ни при чем, что это для Лериных ушей. Но ей часы выбирал он сам. А для разговоров с собой договорился на среду и пятницу. С Эвелиной.

Иван снова улыбнулся и поскреб ежик. Ладно, барышня, поправим мы твои часики. Тем более такие чистые. Даже обслуживать не надо. Не грусти, балерина. Может быть, поможем.

Иван счастливо потянулся и отправился спать.
 
Стоя в темноте у окна, он молился в колодец глухого двора: "Нет хищения в руках моих, и молитва моя чиста. Для чего ты стоишь вдали и
скрываешь себя? Доколе мне слагать в сердце моем день и ночь? Услышь голос мой - предстану пред тобою и буду ожидать. Призри, услышь меня. Я же уповаю на милость твою. Аминь".


Глава 2. Кресло

С раннего утра колдовал над голубыми часами в мастерской. Придя, запер дверь,  повесил на ней табличку "переучет" и до обеда возился с осью: точил на станке, наслаждаясь точностью работы. Он был мастером высокого класса и понимал это. Не каждый будет нянчиться с мелкой непонятной деталью без гарантии. Руки-ноги можно подлатать, но если ломается хребет - откликнутся единицы. Он чувствовал в себе силы спасателя и креатора.

Когда стало темнеть, накрыл маленький механический город янтарной крышкой, бережно отполировал циферблат, положил законченную работу в теплый круг настольной лампы, налил себе кофе, распахнул стеклянную входную дверь, закрепил её  крючком и встал с кружкой в проеме, совершенно ни о чем не заботясь, с удовольствием щурясь на людской поток, протекавший мимо.

Время шло, внизу загорался дополнительный свет. Он допил кофе, постоял ещё, придерживая за донышко остывающую чашку, снова обвел глазами группы людей на эскалаторах и площадках. Проводил подъемы и спуски стеклянных лифтов. Не споткнувшись ни на чем, еще раз осмотрел этажи. И с разочарованием и удивлением начал осознавать, что ничего необычного, видимо, сегодня не произойдет. Скользкая мысль просачивалась сквозь заслоны, развозя накопленную радость в нелепость. Целый день он шел по нарастающей к апогею, разгонялся, как аэробус на взлетке по направлению к феерии и сейчас, поднявшись в небо с грузом хлопушек и фейерверков, не видел возможности приземлиться. Его никто не ждал. Пункт назначения отсутствовал. Он вылетел в никуда.

Иван опомнился, повертел в руке, как будто только увидев, чашку. Стало холодно: по спине сквозило из ближайшего запасного выхода. Он неловко приступил на колено и пошел, прихрамывая, к стойке. Нашел подходящую коробку, положил туда часы, задвинул вместе с бумагами в ящик письменного стола, собрал инструменты, вычистил верстак и, осев, сгорбатился на крутящемся стуле.
 
Холод проползал под штанины, ступни сводило. Он встал, ещё раз прошелся по мастерской, проверил пальцем пыль, подергал ручки. Снял с верстака оргстекло, перенес на стол, перевернул на него стаканчики с инструментами, высыпал пинцеты, отвертки, ключи и наконечники и принялся чистить,  перетирать и раскладывать по группам.
 
Плотная синева за окном сменилась жидкими чернилами, разбавленными молочными фонарными подтеками. Часы показывали десять, гремели закрываемые двери, мимо проходили знакомые продавцы и хозяева бутиков. Иван несвойственным ему нервным движением бросил последнюю деталь в стакан, выдернул из шкафа куртку, клацнул общим выключателем, шлепнул роллет и, прихрамывая, быстро пошел к выходу.
 
В магазин заходить не стал. Было слишком холодно. Хотелось одного: прийти домой, налить горячего чая и ни о чем не думать. Стараясь двигаться тихо, быстро пересек площадку, закрыл за собой дверь, скинул ботинки, плюхнулся в старое кресло, вцепился в деревянные подлокотники, задрал голову и, закрыв глаза, помычал. Сначала негромко. Потом сильней и разборчивей. Стало легче.

Он помолчал, прислушался к разрядившемуся пространству и помычал ещё, прицельно, гоняя из угла в угол тела пару пугливых  паровых туч. Потом повернулся в сторону полочки секретера, к парням, но, ничего не сказав, лишь устало прикрыл глаза.
 
За окном колотили клюшками. Щелкали по его голове. В пустом вечернем дворе каждый удар по шайбе расщеплялся на десяток отраженных цоканий, поднимавшихся от коробки в дымный просвет между домами.

Иван встал,  нажал выключатель торшера, достал из  ровных рядов хрусталя в серванте граненую пивную кружку,  сдул пыль. Принес из холодильника бутылку и перелил пиво в открытый бочонок. Подарок отцу от предприятия. Отец принес четыре штуки под новый год вместе с авоськой мандаринов, и Ваня был очень горд, что смог прочитать на донышке "тридцать пять копеек". Сколько ему тогда было? Лет пять-шесть. Он поднял кружку выше и взглянул на дно. Так и есть, тридцать пять. И штамп знака качества. Такой, как ставила в его тетрадях первая учительница.

В тот же год он нарисовал схему расстановки стеклянных фигур на посудных полках, обозначив рюмки пешками, а офицерами - стаканы для вина. С тех пор в дислокации войск буфета ничего не поменялось.

Ему нравилось, когда мама перед большими праздниками ставила на большой круглый стол таз с горячей водой, щедро сыпала в него из картонной цветной пачки белую соду, погружала по очереди стекло и хрусталь, мыла, потом натирала до блеска так, что бокалы скрипели и взвизгивали, радостно звенела фужерами. Стекло ловило солнечные блики, а он чувствовал себя полным и счастливым. Потом они вместе выставляли посуду замысловатыми змейками и шахматками, разбавляя прозрачность толстыми лужами радужного цветного стекла.

Он тосковал по дому, по мальчикам. Распознавал такие дни по тому, что не хотелось здороваться с фотобумагой. На месте любопытных глаз, встречавших его каждый день, стояла цветная картинка с заломанными углами. Он не хотел с ней разговаривать. Он хотел их видеть.

Иван сидел в тишине, изредка стуча ногтем по боку кружки. Сквозь задернутые шторы просачивались прожектора спортивной площадки и цветные заплатки окон дома напротив. Жизнь напоминала ему размеренное качание множества маятников, толкающих плотный воздух. Однажды получив её единым взмахом невидимой и всевластной руки, люди, бойко и радостно звонкнув, начинают свой ход. Со временем размахи ослабевают, но по неумолимым законам в их сутках по-прежнему остается двадцать четыре часа  - и мир начинает проплывать всё более медленно. Зимы становятся долгими, а разговоры неспешными. Он чувствовал и себя пролетающим в невероятной пустоте, откуда плохо, как в густом тумане, слышны голоса других.
 
Мы все подвешены на нити одинаковой длины суетной жизни, одной планеты, одних городов и стран. И качаемся на ней точно так же, как и наши соседи. А при падении у нас сломается ось, и мы встанем. Можно сколько угодно убыстряться, спешить и суетиться, но результат будет одним: ты не размахнешься шире, и бег твой будет постепенно угасать. Когда он думал об этом, ему казалось, что он видит начальный замысел и итог.

На боку торшера красовались зеленые кругляши и ромбы. Когда младшего спросили, что это, он, вытирая о штаны руки в зеленом фломастере, сказал: "Машины". Лера тогда рассмеялась и пообещала, что теперь каждый вечер, когда они будут включать лампу, торшер будет жужжать, как автопарк.

Губы сами собой растянулись к ушам. Каракули напоминали рисунки зеленкой. Когда он падал, мама брала темный пузырек с жидкой зеленью, обильно мочила в ней карандаш с ваткой и  рисовала кружок на месте ссадины. А потом добавляла лучи или второе колесо - и Ваня ходил в зеленых солнышках и подводных минах. Иногда его друзья просили нарисовать им что-нибудь тоже - и мама рисовала.

Он прислушался к крикам на хоккейной площадке, перебиваемым сухими щелчками клюшек и шайб. Гудели штанги, ерзали на разворотах коньки. С каждым скрипом сильнее вжимался в высокую спинку, в плюшевые, знакомые с детства накидки. Хотелось впечататься в мягкий ворс, под него, в старое кресло, стать одним из разводов на его обивке. Раствориться в изогнутых линиях деревянного остова, не раз им с отцом переобшитого и пройденного морилкой и лаком.

 Он прожил в этом доме всю свою жизнь, знал каждую ступеньку. Так же играл во дворе в хоккей, только коробки не было, и они стучали клюшками между сугробов. Стоял в воротах, пропуская гол всякий раз, когда мама, высунувшись в форточку, звала домой. Под кожей у старого кресла текла родная спокойная кровь.

Свет фонарей не спеша бродил по стене. Проезжавшие машины оглаживали фарами  песочно-серое пространство по ногам людей и осла. Кусок старой стены с потертыми красками на облупившейся штукатурке нес вдоль обоев мемориальную женщину с решительным лицом и ребенком на коленях. Они снова были одни: полированная стенка, платяной шкаф с ключом, плазменная панель  телевизора и вечная процессия - женщина, ребенок, пожилой мужчина и странный коренастый ангел с дымчатым хвостом вместо ног. Только Лера могла составить из всего этого будни. Для Ивана их было слишком много.

Он выплыл на поверхность. В тишине и голове тикали клюшки.  Посмотрел на тапочки на вытянутых под журнальный стол ногах - до тошноты хотелось есть.  Но он пересилил себя. Выдвинул подбородок, подтащил ноги под кресло, поставил стакан, стянул через голову джемпер, расстегнув манжеты, стряхнул рубашку, бросил на спинку кресла и пошел спать.


Глава 3. Вероника

Вероника отмахнула толстое полосатое полотнище к левому краю окна, правое отвела к правому и завернула за белый мебельный крючок на стене. Витиеватый рожок, за который, как за уши, заправлялась занавеска, радовал глаз и руку и хорошо держал тяжелую штору. "Я – молодец", - похвалила она свою изобретательность и золотые руки. Через белый тюль рассеялся свет.

- Зачем? - не поворачиваясь, простонало одеяло.
- Затем, что утро. Вставай, соня.
Вероника села на край кровати, туго обхватила плечи дочери ватным краем, обняла и прижалась щекой:
- Вставай, зайка.
Тоня дернула плечом, вырвав одеяло из-под ее руки, натянула его на голову и, сжавшись, сильнее уткнулась в подушку.
- Встава-ай, - Вероника осторожно провела по жесткой спине.
 
Спина молчала и топорщилась. Она неуверенно погладила шероховатый ситец.
- Вставай, ребенок, - повторила она шепотом.
Тоня цыкнула, оттолкнув её руки, резко отбросила одеяло, отшатнулась к другому краю кровати, протиснулась между столом и стулом и, с силой вбивая пятками в плиты пола линолеум, вывалилась в коридор. Затрещали выключатели, что-то билось и падало. За хлопком двери туалета полилась вода.

Вероника осиротело свернулась. Подтянула мгновенно высохшие ладони к животу и, перегнувшись через них,  проводила удаляющийся звон. Переждала, пока текущая за стеной вода не заполнила все пустоты, покачалась, пошевелила краем воронки рта, сглотнула,  медленно подняв, вытянула вперед  подбородок и сощурилась на поднимавшееся солнце.  По тяжу, натянувшемуся по шее к груди, ползли  теплые блики. Они грели и ласкали уставшую кожу.

Мимо, обдав раздражением, протопала Тоня, выхватила из-под покрывала растянутый подол кофты. Зацепившись за что-то пуговицами, ткань, отпружинив, хлестанула Веронику по лицу. На смеженных веках остались горячие следы. Девочка возилась рядом, перебрасывала подушки, ища свои вещи.

Вероника тряхнула головой:
- Тоня, ты меня задела.
Девочка надуто пыхтела. Демонстративно повернувшись задом, натягивала джинсы.
- Тоня... 
На ходу застегивая ширинку, та грубо прошвыркнула перед её лицом.
- Поешь, пожалуйста, - Вероника встала.

Сбивая мотающимся рюкзаком косяки, девочка выдернула из двери лязгнувшую  связку, бросила на тумбочку и трижды повернула свой ключ с другой стороны.

Пытаясь найти опору, Вероника подалась вперед, но под шеей было пусто. Она прислонилась к косяку, снова подняла подбородок в солнце, сильнее слепила веки и дала себе время посмотреть, как преломляются сквозь теплую мутную воду разноцветные блики. В носу стало мокро, она шмыгнула  и слизнула с губы соленую каплю.

Где-то внизу появились руки. Вероника быстро наклонилась, наугад разгладила покрывало, собрала по кровати подушки и вдруг, снова  смяв расправленный край, быстро разложила всё по местам: так, как оставила девочка.

Входную дверь толкнули. Быстро улыбнувшись, она двинулась навстречу. Обдав холодом, оставляя за собой прелые листья в мокрой глиняной крошке, Тоня уложила расстояние от порога до кровати в несколько ударов ботинками и столько же взмахов проводов наушников, перетряхнула вещи на кровати, вытащила тетрадь и так же, глядя в пол, исчезла в дверном проеме.

- Тоня! - Вероника вылетела вслед на площадку - вниз по лестнице быстро удалялись шаги. - Таблетку, пожалуйста, выпить не забудь.

Она вернулась в дом, сунула холодные ноги в тапочки. Быстро обойдя столы и тумбочки, нашла телефон, нажала на первое в списке "АААТоня", набрала: «Прости. Выпей таблетку, пожалуйста». Телефон, пикнув, сглотнул.
 
Бросив его в сумку, быстро вернулась на кухню, захлопнула в холодильник оладьи,  повернула налево вентили кранов, отопнула тапочки под диван, на секунду задержалась с носками с прилипшими листьями и всё же запихнула их в таз.  Колготки, брюки, лифчик, свитер - всё, как оставила: на стуле. Пара секунд на чистые носки в комоде.

Роясь в сумке, она выкидывала чеки и фантики. Нога привычно искала ботинок. Проездной, карты, вытрясла ключ от кабинета, куртка, ключи. Верхний, нижний.

Нижний, верхний. Она вернулась, написала записку, прислонила к сахарнице: «Поешь, пожалуйста. В холодильнике котлеты и салат. Яблоки нужно помыть». Перешагнув порог,  снова вернулась, открыла холодильник, достала пару яблок, кинула в мойку, закатала рукава, тщательно вымыла зеленое и красное, вытерла салфеткой и положила красиво на тарелку посередине стола. Вычеркнула из записки «нужно помыть», дописала рядом: «Помыла. Целую, мама", оперла записку о яблоки и выскочила из дома.

Выбежав из подъезда, посмотрела на часы. На месте циферблата зияла голая кисть. Перчатки забыла. Она посмотрела ещё раз, пытаясь поймать информацию. Время шло, времени не было. Сморщившись на запястье, вспомнила: метро! Часов нет. О Боже. Последний заряд батареи потрачен на сообщение.

Закинула ремень сумки повыше, подхватила за дно, плотнее прижала к боку и, не в силах бежать, придерживая, чтобы не оборвать ручки,  тяжело дергающую плечо ношу, припрыгивая, мелко засеменила в сторону метро, на ходу оценивая время, которое ей придётся потерять, если она остановится.

Навстречу гуляли пенсионеры с собаками, тётечки на лавках, мамы с колясками. Наступая в лужи и грязь, она крутила головой, просчитывая возможную скорость реакции прохожих. В конце дорожки показался парень с телефоном в руке. Она выпустила в его сторону: «Подскажите, пожалуйста, который час». Он недоуменно поднял глаза.

– Ничего, простите, - она не имела возможности останавливаться.
- Сколько времени, скажите, пожалуйста? – сложно было задать более дурацкий вопрос в переполненном в утренний час-пик метро. - Я телефон дома забыла.
– А…,  - понимающе протянула девушка.
Вероника мысленно переложила озвученную цифру на циферблат, закрыла глаза и попыталась вспомнить, что обычно ощущает и делает, когда стрелки стоят в таком положении.

Давление в вагоне резко подскочило, ее схлопнули и придавили справа и слева. С облегчением прижав к груди сумку,  она дала себя вынести. Оттолкнувшись от твердого мрамора станции, вынырнула из толпы, как могла, увеличила шаг, автоматически свернула налево и попала во встречный поток, спускавшийся с лестницы. О нет. Это была другая ветка.

Быстро сдавила мгновенно вспучившуюся под ребрами волну, чтобы та не успела ударить в уши. Тихо-тихо-тихо – резко развернулась и встроилась в обратную реку, бурлящую по направлению к платформе, на которой вышла. Раз-два-восемь, раз-два-восемь. Это всего лишь две минуты. Я потеряла всего один поезд. Не больше четырех минут. Всё нормально.

Люди копились. Поезд не шел. Она крутила руку с несуществующим механизмом так, что ей слышалось, что пружина начала проскальзывать и щелкать.
- Скажите, пожалуйста, сколько времени?

Эскалатор не давал двигаться быстрее. Не было сил обходить пассажиров и обгонять поднимающиеся ступени. Шапку. Использовать время, чтобы надеть шапку. На выходе через две - брюки не позволяли перешагивать больше чем через два порожка.

Корпоративная развозка от метро к терминалу останавливалась за углом. Вероника прибавила шагу. Быстро светлело. Обычно, когда появлялась видимость, они уже выгружались у офиса. Чтобы не терять время, она сразу повернула на дорогу к складам. Ноги разъезжались по жидкой грязи. Две остановки - пятнадцать минут. Обгонявшие сзади грузовики обдавали душным теплом. Надо перейти. Она повернула голову и увидела выворачивающий из-за угла микроавтобус  с красным «Строим вместе!» на лобовом стекле. Развозка! Рука бесконтрольно замаячила на максимальной амплитуде.

Она поймала ручку притормозившей газели, на ходу захлопнула за собой дверь и, угадав свободное место, провалилась в кресло. Тяжело дыша, стянула шапку, сунула в сумку. По очереди открывая карманы, разыскала пачку разовых салфеток и, развернув в узком проходе ногу, стала счищать засохшие брызги с низа брюк.
- Это мы её ждали? Весь график сорвался. Я на совещание опаздываю!

Пятна не оттирались.  Вероника скомкала салфетку и затолкала в боковой карман сумки. Там было уже несколько таких же, оставивших на подкладке белесые разводы. На обратном пути. На обратном пути наведу порядок. Она вытащила телефон и попыталась включить. Максимализм подростковый. Когда уже он закончится. Девочка нервничает, я нервничаю. Главное, чтобы таблетку не забыла выпить. Телефон не отзывался.

- Почему мы должны всех ждать? В конце концов, есть рейсовый автобус. Если отделы не способны соблюдать, нужно выделить для руководства отдельную машину. Я подниму сегодня этот вопрос.

Сквозь дырку между креслами Вероника видела два блондинистых профиля в завивке  и уши с длинными камнями. Бухгалтерия. Методично нажимала на боковую кнопку, пытаясь вызвать заветные тридцать секунд  свечения.
- Естественно, компания не должна оплачивать проезд опоздавших, - выступило левое кресло.
Экран вспыхнул, она судорожно начала набирать текст -  и он тут же погас.
- Премии нужно лишать за опоздания.
 Палец продолжал давить на клавишу включения. Плоский ненужный пластик!
- Тогда неповадно будет.
Вероника поняла, что экран больше не загорится.
- Люди просто не хотят у нас работать.
- Вы не меня ждали! – крикнула она в пространство между сидениями впереди и бросила телефон в сумку. - Автобус не меня ждал.

Правая дама медленно повернулась к другой и сделала круглые глаза. Вторая, многозначительно кивнув, показала ей в ответ взгляд, полный ледяного презрения настолько, что было невозможно донести его до Ники, не расплескав. Они даже не повернули к ней головы.

"Господи, премия. Просто промолчи", - она сцепила пальцы и отвернулась к окну.

Расписываясь в журнале на проходной, посмотрела вниз: брюки грязные. Охранник тянул через трубочку жидкость из большого кофейного стакана с крышкой, глядя, как она по очереди перебирает свободные турникеты, пытаясь найти работающий.

В лифте сняла пуховик, поднявшись на этаж, притормозила перед входной дверью в офис, пропуская инженеров, поднимавшихся с производства, поздоровалась, поддерживая  беседу о погоде сочувственным киванием, дофланировала в общей группе до кабинета и, попрощавшись, шмыгнула за дверь. Стараясь не оборачиваться, повесила вещи в шкаф, включила компьютер, взяла маркер и, подойдя к доске у стеклянной стены,  написала на ней пару длинных красных чисел. Разворачиваясь, глянула украдкой по сторонам. Из соседних боксов на неё смотрели. Она вернулась к столу, села, не отводя взгляд от экрана, придвинула к себе стопку бумаг и так же, не поворачивая головы, улыбнулась краешком рта в сторону соседнего стола:
- Привет.

Молодая женщина, мелодично жужжавшая маникюром по клавиатуре, перебросила взгляд на следующий файл в стопке открытых:
- Добрый день. Что за совещание с утра?
- Никакого. Пристроилась, чтоб одной по коридору не идти.
- Ясно. Дома что?
- Часы сломались. Можно я зарядку возьму?
- В ящике под принтером. А что за цифры тогда?
- Скорость света. В метрах и километрах. Спасибо.
Благодаря Ириной хозяйственности в кабинете было все, в том числе пара длинных переходников.
- А-а. Забавно. Тебя Марковна спрашивала.
- Давно?
- Пару минут назад.
- Надо же. Пойду покажусь.
- Расчеты пришли. Блок с распашными, два - с глухими.
- Сейчас, - значок заряда замигал; Вероника нажала на кнопку - экран неуверенно  поморгал и загорелся. -  Слава Богу.

Она быстро набрала: «Как ты? Не сердись, выпей таблетку. Нам ехать скоро». Отправила. В туго набитой правой колонке переписки висело восемь её непрочитанных сообщений. Она удалила все предыдущие вместе с "люблю тебя", оставив только последнее, про таблетку и поездку.
- Камеры, убери телефон, - Ира переживала за нее, это было приятно.
- И без камер кругом стекло. Пиарщики вон играют.
- То пиарщики, а то – ты.
Вероника сунула телефон в ящик стола, задвинула, прижав провод.
- Я к Елене Марковне.
- Расчеты до двенадцати техникам.
- Я поняла.

В полутемной приемной горели только два плоских матовых блюдца над ресепшеном.
- Добрый день, Елена Марковна у себя?
Секретарь окинула её взглядом, задержавшись на брюках.
- Елена Марковна у себя? Можно к ней? - повторила Вероника.
- Добрый день. У Елены Марковны гости, - сдержанно ответила девушка и продолжила печатать.
- Когда можно подойти?
- После обеда, - секретарь выдавала информацию точно отмеренными мелкими порциями, по запросу, но, помолчав, вдруг распевно  добавила:  - Если они не уедут.
- Могу я позвонить и узнать?
Девушка отложила работу и повернулась к ней:
- Вы можете записаться на прием - и вас уведомят.
- Хорошо. Когда это будет?
- Завтра. Елена Марковна обычно планирует свой день с утра.
- Елена Марковна у себя? - спросил за спиной у Вероники приятный мужской голос.
- У неё гости, - не меняя тона, повторила девушка.
- Спасибо,  я на минутку.
Менеджер из дилерского отдела, пройдя мимо Вероники, нажал ручку двери зама и одновременно сделал два легких контрольных стука. Не дожидаясь ответа, открыл, обдав приемную фонтаном свежих возгласов и смеха.
- Могу я попасть СЕГОДНЯ? – уверенно нажимая на последнее слово, спросила Вероника, глядя прямо на девушку. - У меня срочный вопрос. Елена Марковна просила зайти.
- Тогда заходите, - сказала секретарь очень спокойно и продолжила выбивать из клавиатуры  целлулоидный стрёкот.
Вероника с тоской посмотрела на кабинет, подошла к двери, занесла руку, постояла и повернулась к ресепшену:
– Запишите на завтра.

- Ну что, нашла?
Ирина все так же ровно цокала по клавишам.
- У неё гости, - ответила Вероника и глянула на свои неровно подстриженные ногти. На маникюр можно прожить три дня. А при хорошем раскладе и неделю. Но лака и стрекота, конечно, хотелось. "Может, с премии", - решила она, сразу зная, что не с ближайших.
- Ну, это может затянуться. Подай заявление в кадры.
- Я хотела сначала получить её согласие. Подумает, что игнорирую.
- Ты не успеешь. До утверждения графика осталось две недели.

Ирина была права, но рисковать испортить отношения с замом не хотелось.
- Я попробую попасть к ней завтра. У меня техники до двенадцати.
- Они звонили уже. Ты обедать с нами пойдешь?
- Я не успею, наверно.
Вероника грустно обвела взглядом срочные задачи. Попутно констатировала, что начать соблюдать режим с сегодняшнего дня, видимо, уже не получится.

Невесело, конечно. Надо было встать раньше. Острая маленькая ненависть к неорганизованной неопрятной женщине, в теле которой она вынуждена жить, пронзила до пяток. Испытав облегчение, она придвинулась ближе к экрану.
- Как знаешь. Надо наводить мосты в коллективе. И желудок беречь.
У Ирины зазвонил телефон - и она переключилась на мужа.

Вероника чертила, считала. Прижав черную стационарную трубку плечом, стучала по клавишам, поглядывая в ящик стола, где лежал мобильный. Посреди дня ящик завибрировал, она подхватилась - на экране висело уведомление: «Батарея заряжена». Вышла в курилку и набрала Тоню. Телефон не отвечал. Она набрала еще пару раз, скинула сообщение. И тут же стерла.

- Господи, слава Богу, ты дома, - Вероника поставила сумку с продуктами на пол в коридоре. - Я тебе целый день звонила.
Скинула ботинки и подошла к комнате дочери, где горел свет.
- Можно?
Ответа не последовало.
Вероника заглянула. Тоня сидела за столом в наушниках, спиной к ней и, поставив одну ногу на стул, что-то писала.
- Тонь. То-ня.
Девочка не поворачивалась. Вероника подошла и прикоснулась к плечу - девочка вздрогнула  и подскочила на стуле:
- Блин! - она с отвращением полыхнула глазами  и стянула наушники.
- Ты что?
- Трындец, ты меня напугала.
- Прости, я зову тебя, зову.
- Я не слышала.
- Я писала тебе сегодня, ты не ответила.
Девочка промолчала.
- Ты таблетку выпила?
- Выпила.
- Вовремя?
- Тебе спросить, что ли, больше не о чем?
Вероника растерялась:
- Почему не о чем? Но это важно. Важно пить их по часам.
Вышло как-то вязко и отвратительно менторски. Тоня иронично вскинула брови:
- Кому важно?
- Тебе важно, Тоня. - Вероника хотела быть убедительной. - Иначе всё лечение может оказаться зря.
- А сейчас не зря? Сейчас, типа, у меня всё норм, - девочка покривилась и хмыкнула в книгу.
- Тоня, это, возможно, долгий процесс.
- Какой долгий?  - девочка резко развернулась. - На фига тогда мне эта твоя отрава? У меня от неё всё чешется.Ты это видела? Что это? - она подняла указательным пальцем бровь.
- Что, Тоня, я не вижу.
- Очки надень. Что тут не видеть. Что это за фигня? Это от таблеток твоих. Она не пройдет теперь. Я теперь ещё и с бородавками на лице ходить буду? На фига мне такое лечение? Чтобы я совсем уродиной была?
Голос балансировал, норовя сорваться  в крик или слезы.
- Тоня.
- Что "Тоня"? Что мне с этим теперь делать? Куда я такая пойду? От этой дряни я только пухну и потею, у меня всё чешется. Я мокрая и вонючая. Я ненавижу всё это! - она брезгливо тряхнула руками.
- Тоня.
- Что "Тоня"?! Я говорила тебе: я не буду это пить. Я тебе говорила?! Сама пей эту свою дрянь!
- Тоня, но больше ничего нет
- Так и не надо ничего! Не надо. Я тебя просила?
- Но нужно же что-то делать?
- Сдохнуть нужно.
- Что ты говоришь? - между лопаток заерзали мелкие тоскливые мурашки.
- А что такое?  - насмешливо протянула девочка, развернувшись прямо на неё. - Что это тебя вдруг забеспокоило? Раньше тебе не было дела.
- Ну как мне до тебя не было дела?  - Вероника удивилась. - Я всю жизнь с тобой.
- Какую жизнь? Что ты обо мне знаешь?
- Тоня, я о тебе всё знаю, я родила тебя и живу с тобой всю жизнь, - она улыбнулась, почувствовав надежную опору в этой неоспоримой правде. 
- Да у нас с тобой не было никогда нормальных отношений! - вдруг взвилась девочка.  - Ты ничего обо мне не знаешь! Ты ни друзей моих не знаешь, ни в каком я классе учусь. Ты ни на одном собрании не была! Я пишу, как придурок. Ты что, к логопеду не могла меня отдать?!
- Ты в девятом классе. Я не могу ходить на все собрания. Я работаю.
- Вот и работай дальше, - девочка отвернулась и натянула наушники.
Вероника устало качнулась:
- Таблетку выпей, пожалуйста.

Она занесла сумки на кухню, включила воду и привычно потянулась к запястью. Кроме синего чернильного крестика, поставленного, чтобы не забыть вернуть долг, на нём ничего не было. Она поставила ещё два: забрать часы из ремонта и зарядить телефон.


Глава 4. Пальто

Она очень устала. Но уснуть не могла. Лежала, прислушивалась к звукам за стеной. Музыка в Тониных наушниках угадывалась по смене не прекращающихся однотипных прессующих наплывов и вакуумов. Глухо стучало, скрипело, периодически двигалось и падало что-то тяжелое.
 
Боролась с желанием напомнить, что уже много времени, нужно отдыхать, завтра рано выходить, школа, но не решалась. Не хотелось, чтобы естественная просьба о ночной тишине превратилась в повод снова вспомнить накопившиеся обиды. Или просто не хотела вставать. Крутилась, перебирала подушки. В конце концов поднялась, дошла до соседней комнаты, немного посомневалась, нужно ли стучать, заглянула. Девочка по-прежнему сидела спиной к двери,  качала замысловатой гарнитурой на голове и что-то чертила.
 
Вероника не стала ее окликать, походила туда-сюда по коридору, выбирая, на что решиться. Отвага поиссякла, и она грустно вернулась к себе. Заколола потуже волосы, взяла телефон и стала перебирать планы на завтрашний день. Тут же, как всегда, когда она переставала усиленно думать о проблеме, пришло решение. Быстренько набрала: "Тоня, разбуди меня, пожалуйста, завтра, как встанешь. У меня что-то с телефоном". Знала, что наверняка проснется раньше, но это был проверенный бесконфликтный способ поговорить, выяснить, что они не в ссоре, подтвердить свое расположение и доверие и заодно напомнить о раннем подъеме.
 
Сообщение ушло. Ника повеселела и вернулась к календарю. "Итак, завтра я забираю часики. Завтра у меня часовщик. Это уже интересно". Спать расхотелось. Встала, открыла шкаф, вытащила пальто. Единственное пальто, которое надевала только по случаю корпоративов или учебы в головном офисе. Оно всегда висело под плащом, из которого выросла Тоня. Для защиты. И там же должен быть платок, специально для него. Подобрала пару лет назад. Сочетаются идеально. Фиолетовый к серому.

Она развернула шарфик, сняла с него несколько катышков. Нашла юбку, которую обычно надевала под пальто. Натуральная замша. Не мнется. Из моды не выходит. Почти как сейчас носят. Качество отменное. Поскребла кожу пальцем - поверхность местами лоснилась. Ника взяла резиновую щеточку для обуви, потерла ею пару пятен - лучше не стало. Она перевернула юбку. С обратной стороны ситуация была попривлекательнее. "Нормально. Я буду в пальто, нюансы сзади - никому не видно". Она повесила юбку на плечики рядом с шарфом.

"А вдруг пальто придется снять?" Вот как всегда, только все решилось! Ника остановилась и стала озадаченно крутить в голове варианты: "Предложит выпить кофе? Она упадет в обморок?" Больше на ум ничего не пришло. "Расстегну пальто и буду падать в обморок в нем. На спину. Потом скажу, что запачкалась при падении, - она любила себя в таком настроении. - Отлично. Я - молодец".

Она оглядела вытащенные вещи. Красиво ведь. Для такого случая можно и пальто. В метро только не садиться и выйти пораньше. Да потому что он приятный. А мне хочется нравиться. Так романтично. Уронила часы. Милые. Голубые. Он поднял. Он часовщик. Судьба. Может, в её маленькой жизни снова появится мужчина. Ей хотелось быть элегантной. Легкой, обаятельной. Не такой, как  сейчас. Такой, какой она была задумана. Тоненькой, нежной. Чувствовать спиной ветер. Она разогнулась, выпрямилась. Провела рукой по шее, сняла резинку с волос. Покрутила головой. Ой, нет. Снова собрала волосы. Нет, Ника. Остановись. Будет трудно снова собрать себя. Нет.

Он такой спокойный. Не суетится. Сказал: "Починю". Ее даже не спрашивал. Часы такие крошечные в его руке. Маленькие, искренние, нежные женские часики. Как будто маленькое бьющееся сердце, которое остановилось. И он его отогреет - и они пойдут снова. Ника сидела, опустив руки на колени, и улыбалась. Она должна быть этой женщиной, которую он ждет. Той романтичной, легкой, воздушной.

Юбку надо надеть. У неё красивые длинные ноги. Она задрала халатик и покрутилась перед зеркалом. Потрясающие ноги. Ника опустила ладошки на низ живота, невольно встала на цыпочки и повернулась к зеркалу одним боком, потом другим, прокрутилась на носочках и повернулась попой. Очень красиво. Она и не помнила. Разглядывая, отставила попу назад. Ух ты. Потрясающе. Потянулась дальше. Да-а-а. Под руками прокатилось тепло. Рука невольно скользнула вверх, по животу, к груди. Оф-ф. Она улыбалась, глаза блестели. Подняла волосы, вытянула губы и послала сонный поцелуй девушке в зеркале.

Эу, Ника, что происходит? Она блаженно сощурилась: "Я красотка. Я красотка". Тепло расползалось. Стало жарко дышать. Она не могла остановиться и погладила себя снова, осторожно, не спеша, наблюдая в зеркало, как отзывается тело:  прошлась ладонями по  бедрам, животу, груди. Остановилась. Медленно на восемь счетов выдохнула через сложенные трубочкой губы. Глотнула воздух, выдохнула ещё раз и, улыбаясь, запахнула халат.

Стоп-стоп-стоп. Ника села на край кровати. Глаза сияли. Спина распрямилась струной. Она чувствовала всё тело. От кончиков пальцев ног. Через ступни, голени, грудь, затылок. От кончиков пальцев рук, через длинные перегоны, пути, пролившиеся по плечам, вдоль гибкой шеи к недосягаемой вытянувшейся макушке, приклеившейся к потолку.

Ника. Что ты делаешь? Не распускайся. Ты не сможешь работать. Нужно сосредоточиться. Мужик тут ни при чем. Нужно просто забрать часы. Будет глупо и стыдно, если он поймет. За версту видно, что у тебя никого нет. Дергаешься от любого взгляда.  По цеху ходить не можешь. Поговорить нормально. От любого слова вспархиваешь. Так и хочется прижаться. Щетину потрогать. Необласканная. Грубо как. Но так же.

Проблема. Надо как-то решать. Через уши уже лезет. Ника грустно посмотрела на ноги. Да что тут такого? Она просто наденет пальто! И сережки с белым стеклом. С ними глаза ярче. Она порылась в комоде, вытащила коробки с бижутерией, шпульками и батарейками. Нарыла среди булавок сережку.

Дверь распахнулась:
- Где утюг?
Она растерялась.
Тоня странно глянула на пальто. Обвела глазами бардак в комнате: выдвинутые ящики, шарфы, майки, носки, домашние трико и футболки, - но ничего не спросила.
Вероника смутилась:
- Это я порядок навожу. Ты не видела вторую? - она показала Тоне найденную сережку.
- Нет.
- Совсем закрутилась, ничего найти не могу.
Вероника засуетилась и затолкала вешалку с пальто в шкаф. Потом опять вытащила.
- Тоня, посмотри, пожалуйста, это шарф не очень старомоден? Можно надеть? Мы завтра с коллегами встречаемся. Я не совсем уверена, что такие сейчас носят.
- Я не знаю, - Тоня закрыла дверь.

Вероника погасла. Посидела немного с вешалкой. Повесила на место. Залезла в телефон, набрала: "Модные шарфы". Полистала ленту. Да нет, вроде, ничего, носят.

Легла, крутилась, не могла заснуть. Уткнулась в подушку. Засунула руки под футболку. Провела по груди, обняла себя за плечи - стало теплее и легче. Немножко полежала, потом тихонько встала и плотнее закрыла дверь в комнату. Подумала, снова порылась в коробке с металлическим хламом, нашла колокольчик с Тониного выпускного и попробовала прикрепить на ручку двери. Он оглушительно звякнул. Ника вздрогнула и быстро зажала ему рот ладонью. Засунула палец в пространство рядом с язычком и осторожно положила назад в коробку.

Ей стало неловко за явную глупость. Нашарила в темноте стул,  подперла им дверь. Посуетилась и поставила на него еще настольную лампу на длинной ножке. Только бы самой утром не забыть и не врезаться в это. Снова забралась под одеяло. Секунду колебалась. Стянула пижамные брюки, подтянула коленки, обхватила, погрела руками пальцы ног, погладила уставшее тело. Засунув руки под мышки, обняла себя, свернулась калачиком и уснула.


Глава 5. Альпы

Утром, одеваясь, Вероника спохватилась про колготки. Как можно было не вспомнить! Снова выдвинула ящики, нашла мешок с разноцветной синтетикой. Время поджимало. Черные, наверно. Одни были с затяжками, на вторых - дырка. Вытряхнула новые из пачки. Тонковаты, конечно. Потянула - за пальцем побежала длинная стрелка. Да нет же! Безумно жалко. Так ни одни до вечера не доживут.

Она схватила большой пакет. Затолкала туда юбку, мешок с колготками, чистые носки. Что ещё, что ещё? Бросила пакет у выхода. Стянула с волос резинку и метнулась в ванную. Вода перебивалась с горячей на холодную. Кое-как вымыла голову - жутко замерзла и сильно обожглась. С полотенцем на голове залезла в джинсы, попрыгала. Подсушив, быстро накрутила концы волос.

Спирали шелково свивались. Она покрутила головой - локоны гладили и щекотали кожу. Приятно и провоцирующе. Хотелось открыть плечи, чтобы чувствовать упрямые упругие прикосновения целый день. Времени не было. Она опаздывает! Но спущенная с заржавевшего крючка дремавшая непокорность неотвратимо разжимала мозг и дыхание.  Сопротивляться было невозможно. Только пытаться притормозить, чтоб не снесло.

Ника схватилась за плечики и быстро, как костяшки счетов, начала их перекидывать.  Нет, нет, нет. Сколько раз говорила: вешай каждую вещь отдельно. Она задирала верхние, пытаясь догадаться, что там внизу. Запуталась. Стала выбрасывать проверенные на кровать. Нет, нет. Вот! Порылась под слоями, вытащила футболку с длинным рукавом и вырезом лодочкой. Подгладить. Утюга на месте не было. Ладно. Ладно. Не психуй. Нормально. Не сильно мятая. Немножко небрежности. Это неплохо. Лучше, чем прийти в накрахмаленной. Свободней. Не слишком официально. Натянула. Не удержалась и снова повела головой - локоны вспорхнули и лизнули плечо. Уф-ф. Ника улыбнулась.

Глянула на руку, схватилась за телефон. Боже мой, уже должна была выйти. Выудила из контейнера тушь. Хотя бы немножко. Тоню бы разбудить. Рука промазала, оставив на веке жирную черную кляксу. Ну как всегда! Вот что теперь? Один глаз накрашен. Выдавила на ватный диск крем, прилепила к ресницам с краской и принялась стирать, вторым глазом и рукой разыскивая и кидая в косметичку помаду, кисточку с румянами, крем, насыпала ватных дисков. Что ещё? Сунула пару коробок какой-то пудры. Разлепила стертый глаз, переложила диск с кремом на размазанный, засунула косметичку в сумку. К Тоне заглядывать не стала. Та не разбудила ее, конечно. Из метро позвонит. Проверила бутерброды  в холодильнике, лицо - в зеркале в коридоре и побежала вниз по лестнице.

Многолетняя тренировка не подвела. Метро, развозка, турникет. Можешь, когда захочешь. Вероника, улыбаясь, залетела в кабинет. Джинсы подтягивали. Кудряшки прыгали.
- Привет.
Ирина, изучавшая себя в зеркале пудреницы, выглянула из-за него:
- Привет, - оглядела: - Ты чего такая?
- У Тони собрание.
- А-а, - Ира снова недоверчиво и оценивающе глянула: - Ну ничего так.
Ника повесила пальто в шкаф, быстро размотала шарф, сунула пакет в тумбу стола, села, мотнула головой, счастливо зажмурилась, придвинулась ближе к экрану, скрестила под столом лодыжки и, радостно вздохнув, включила монитор.

Ирина поглядывала на неё.
- Вероника Сергеевна, ты бы объект закончила. И возьми вот, отработай, - она протянула Нике папку. - Я всё-таки начальник твой по должностной, хоть и формальный.
- Конечно, сделаю, - Ника, не глядя, положила папку на стол.
Ира скептически покосилась:
- Ну смотри, там срочное. После обеда я должна сдать.
- Хорошо. Я успею.

Все утро Ника молотила по клавишам, отрабатывая заказы. Потом спохватилась, вытащила телефон: "Тоня, доброе утро. Я там вещи разбросала. Приду - уберу. Суп в холодильнике. На столе новая пачка с лекарствами. Я сегодня задержусь".

- Добрый день, коллеги, - дверь открылась, и зашла Елена Марковна. Как всегда бодрая, подтянутая, элегантная.
- Добрый день, - Вероника искренне тепло улыбнулась, бросила телефон в ящик стола и подалась вперед.
 
Она испытывала искреннее уважение  к заму. Та не говорила лишних слов, была собрана, работоспособна, обладала коммерческой жилкой и при этом была невероятно женственна. Мужчины компании её боготворили. Она умела широко смеяться и кокетничать, увольнять и покровительствовать, привлекать инвесторов и низвергать зарвавшихся партнеров. Ника хотела быть на неё похожей. Идеальный порядок в документах, и свобода выбора и передвижений. Идеальное спокойствие. Не увольняла декретниц, выписала матпомощь уборщице, у которой заболел муж, выбивала премии к новому году и женскому дню, лично приглашала охранников на корпоративы, шла навстречу. Ника любила её и была рада встречам.

- Коллеги, хочу вас поздравить. Ваша идея с открытием отдела по подготовке проектов для крупных организаций нашла отклик в дирекции. В понедельник прошу быть готовыми выступить на встрече. Руководство намерено вас выслушать. Десять минут на юридическое обоснование необходимости сопровождения вам, Ирина Александровна, и десять минут вам, Вероника Сергеевна, как автору идеи, - кивнула зам, взглянув на обеих по очереди. - Я рада за вас, -  и, выдержав нужную паузу, повернулась к Нике: - Надеюсь, Вероника Сергеевна, вы используете свой шанс.

Ника видела, как через стеклянные внутренние стены коллеги из соседних отделов с интересом наблюдали за тем, что у них происходит.

- Елена Марковна, мне по кредитам и долгам можно будет вопросы согласовать?  - быстро спросила Ирина, пытаясь поймать уникальную возможность урегулировать проблемные моменты на личной  встрече с администрацией.
В этот момент раздалось мычание и треск - все повернули головы в сторону Ники. Она сама вздрогнула и обернулась в сторону гудения. Все смотрели на неё. "Телефон", - поняла она прежде, чем увидела, и схватилась рукой за стучащий от вибрации ящик. 
- Простите, простите, звук не выключила.
Елена Марковна тактично замолчала. Ирина смотрела на Нику с явным отвращением.
- Так что, Елена Марковна, будет у меня возможность задать вопросы по долгам предприятия и поставщикам? Информация нужна до конца года. Я не сумею отработать все до дедлайна без предварительной встречи.
Зам все так же ждала, глядя на Нику. Та вытащила телефон и копалась с кнопками, переключая его на беззвучный режим. Телефон издавал всхлипы и несколько раз проиграл, убавляя в настройках, мелодии.
Наконец, Ника засунула его обратно в ящик:
- Простите.
- Руководство выделило полчаса на встречу. Двадцать минут на представление проекта и десять на обсуждение, - завершила, выждав секунду, Елена Марковна. - Ирина Александровна, ваши вопросы мы согласуем позже, - и, обернувшись у двери, добавила: - Вероника Сергеевна, зайдите, пожалуйста, ко мне через десять минут.
Она вышла.

- Ты можешь со своим телефоном разобраться? - зашипела Ирина, блестя на Нику черными, переполненными гневом глазами. - Я ничего не решила. У меня годовая срывается. Я второй месяц с долгами бьюсь. Неужели так сложно?
- Прости, я думала, он выключен.
- Послушай, я тебе помогла проект продвинуть, выделила время, и мне совсем не упало ещё ему обоснование собирать. Кто мне за это заплатит? Это лишняя работа.
- Прости. Я понимаю. Я благодарна тебе. Я могу помочь с чем-нибудь.
- С чем ты поможешь? У тебя даже образования нормального нет. Просто не мешай. Убери эти твои звонилки. И перестань шуршать пакетами и фантиками. Реально бесит, - Ира откинула длинные черные волосы за спину, выпрямила спину и демонстративно отвернулась к монитору.
- Хорошо, прости.

Ника вытащила из ящика телефон. Набрала звонивший номер, прикрыла микрофон ладонью:
- Добрый день. Да, я видела. Я на работе сейчас, не могу говорить. Я отправлю вам варианты чертежа вечером. Хорошо, - нажала красную кнопку и снова убрала телефон в ящик.
 - Ира, прости, пожалуйста. Это с подработки. Я не могу им не ответить. Чертежи должна сбросить сегодня.
Ирина скривилась:
- И как это люди все успевают? Во все стороны, прям,  талантами блистать, повышения получать. Огонь. Прямо звезды. Суперстар.  Тут пашешь день и ночь - и все как должное.
- Прости. Тоне лекарства нужны, - попробовала объясниться Ника.
Но Ирина, не повернув головы, замолотила по клавишам.

Вероника  встала и тихонько вышла из кабинета. Прошла в приемную и попросила секретаря доложить о ней Елене Марковне.
- Проходите.
Светлый кабинет приятно бодрил. Зам  вышла из-за письменного стола и, жестом указав на одно из голубых кожаных кресел у окна, пригласила Нику сесть. В матовом аквамариновом стекле низкого овального столика плавала синяя тень орхидеи, стоявшей на окне. Ника чувствовала себя гупешкой в экзотическом аквариуме. Она потрогала плотное отражение решетки цветочного крепежа на каленой поверхности.

Елена Марковна села на соседнее кресло.
- Мне тоже нравится этот цвет.
- Да, - откликнулась Ника.
- Вероника Сергеевна, как вам работается в новом проекте, в новом коллективе? 
- Спасибо, хорошо.
- Я слышала, вы завершаете год с высокими показателями. Руководство довольно результатами. Возможно, вас ожидает хорошая годовая премия.
Внутри Вероники настороженно подпрыгнуло. Она подтянула живот. Главное, не позволить себе обрадоваться. Не понадеяться заранее.
- Спасибо за доверие.
- Вы ответственный работник, Вероника Сергеевна. И я рада, что вы с нами. Однако есть ряд моментов, которые я хотела бы с вами обсудить.
- Да, конечно.
- Мы гордимся тем, что наша компания достаточно демократична. Но, Вероника Сергеевна, корпоративные правила, к нашему сожалению или счастью, никто не отменял. Белый верх, черный низ, поддержание корпоративного духа, соблюдение кодекса этики и служебного поведения. Мы должны быть корректны по отношению к своим коллегам. Высокие стандарты обслуживания нашей компании начинаются с нас, с каждого конкретного человека. Мы все взаимосвязаны и должны внимательно относиться друг к другу. В локальных нормативных актах мы постарались закрепить самые основные, важные моменты, способствующие сохранению благоприятной эмоциональной атмосферы в коллективе. Я думаю, вы согласитесь с этим.
- Да, конечно.
- Я думаю, вы согласитесь также, что коллеги поддержали вас при вхождении в новый проект. Ирина Александровна хорошо о вас отзывается.
- Да, спасибо.
- Я вижу, что вы ответственно относитесь к работе. И обладаете превосходными человеческими качествами. Постарайтесь, пожалуйста, подробнее изучить правила внутреннего распорядка. И, если вы еще не пользовались, ежедневно от метро к терминалу ходит газель нашей компании. По расписанию. Оно есть в приложении. Мы специально выкупили несколько машин, чтобы наши сотрудники могли не опаздывать на работу и спокойно распределять свое рабочее время. Пользуйтесь, пожалуйста, этим приятным преимуществом. В соответствии с расписанием.
- Да, спасибо, я уже пользуюсь.
- Хорошо. Но все же расписание уточните. Автобус никого не ждет. Вам будет комфортнее.
- Хорошо.
- Замечательно. И обедаете ли вы? У нас хорошая столовая. Обед - прекрасный повод ближе познакомиться с коллегами в неформальной обстановке.
- Спасибо. Столовая очень хорошая.
- Вот и прекрасно. Ну что же, продуктивного рабочего дня.
- Спасибо.
- Да, Вероника Сергеевна, замок в шкафу вам сегодня заменят.
- Спасибо. Простите. Я возмещу расходы. Даже не знаю, как это получилось. Ключ случайно провернулся и застрял.
- Не тревожьтесь, Вероника. Наш долг помогать друг другу. Мы все здесь как одна большая семья. Рождения, свадьбы, похороны, болезни - это естественно. Мы все люди. Мы должны поддерживать друг друга в трудной ситуации. Это наш долг и просто человеческая обязанность.
- Спасибо большое. Спасибо за доверие, - Ника старалась не упустить мысль, которую крутила в голове с того момента, как зашла в кабинет зама. - Елена Марковна, у меня есть один вопрос. Я хотела попросить неделю отпуска в феврале.

После разговора с замом Ника вернулась назад. Ирина не повернула головы. Ника неуютно поежилась.
- Ира, шоколадку будешь?
- Нет, спасибо,  скоро обед.
-- А мне отпуск одобрили.
- Поздравляю, - Ирина усмехнулась.
- Спасибо, - улыбнулась Ника. - Елена Марковна - замечательный человек. Мне Тоню нужно на консультацию свозить. Пять дней плюс выходные. Нам хватит.
- Неплохо так, - Ира поджала губы. - Отчего б мне на недельку в Европу не съездить?
- Если поедешь, я расскажу тебе, как лучше добираться, - радостно откликнулась Ника.
- Вот почему-то я думаю, что на это у меня ума хватит.  Вот денег где столько набрать? Может, с премии годовой? Как думаешь? - зло поерничала Ирина.

Ника смутилась:
- Ты знаешь, это не так дорого, как на юг слетать. Мне очень повезло с билетами. Без багажа бы вообще дешево получилось. Мы там у женщины одной живем. И нам скидки делают.
- Кто бы мне скидку делал, - спиной процедила Ирина.
- Если хочешь, я адрес дам - там рядом все сдают - если вы поедете.
- Да где уж нам по Европам-то. Мы ж обычные смертные. С кредитами-ипотеками.
- Просто мы здесь все перепробовали, - Веронике хотелось объясниться. - Я за эти годы всю страну обошла. Там очень хороший врач. Мы его чудом нашли. Да мы и не успеваем ничего посмотреть. До Милана самолет, там сразу электричка, - Ника заторопилась. - Там воздух, Альпы рядом, там экология другая. Я не смогла здесь ничего найти, нам помогли там, - виновато оправдывалась она. - У неё кожа с рук слезает. Снимается, как перчатки. Язвы между пальцами. Она ведь девочка. Мучается страшно. Ей красивой быть хочется.
- Хватит! - взорвалась Ирина. - Хватит пальцы гнуть: Милан, Италия, Альпы. У Надьки, вон, саркома у младенца, у Шварина  дочь с ДЦП. Слишком драматизируешь. У каждого свои заморочки. Сахаром нигде не посыпано. Это ж деньжищи-то какие!
- Да, - Ника растерялась. - Ир, прости. Я закончу сегодня твои бумаги.
- Да уж надеюсь, Вероника Сергеевна, - язвительно улыбнулась юрист.
- Ир, в столовую идешь? - в кабинет заглянула новая девушка из бухгалтерии. - Здрасьте, - кивнула Нике.
- Иду. Не всем же по ресторанам, - Ирина хлопнула ящиком стола, вытащила из-за стула  объемную дамскую сумку с принтом под крокодиловую кожу, застегнула пуховик, накинула широкую песцовую опушку на густые темные волосы, посмотрела на себя в зеркало и шумно вышла в коридор.

Ника покрутилась на стуле, повозила ногами по полу. В одну и в другую сторону. Посмотрела на кипу бумаг на столе. Вытащила Иринину папку и принялась печатать. За стеклянной стеной сновали люди. Страшно хотелось есть. Из дома, конечно, ничего не взяла. Она не понимала, о чем думает по утрам. Пятнадцать минут. В столовую уже не успеть.

Пару секунд поразглядывала ботинки под столом, подхватила сумочку и сбежала по внутренней лестнице в магазин на производстве. Ежедневные булки, шоколадки больше не лезли. Хотело чего-нибудь нормального. Взгляд зацепился за рыбные консервы. Рыбу бы. Пару банок. Она сглотнула слюну. Пахнуть будет. Взяла банку тушенки с рисом, из тех, что брали монтажники, выезжавшие на объекты в пригороды.
Вернулась на этаж в комнату отдыха: за единственным столиком девушки из отдела кадров пили кофе с эклерами.
- Я вам не помешаю?
- Нет, конечно, садитесь.
 
Страшно смущаясь, но стараясь не подавать вида, она выставила на стол железную банку и стала искать открывашку. Девушки тактично продолжали разговор. До конца перерыва оставалось семь минут. Обнаружив знакомую конструкцию с деревянной ручкой, Ника встала вплотную к столу между говорившими, поджав подбородок, налегла ею на банку всем весом, раскроила металлическое полотно, подцепила крышку, вытряхнула содержимое в тарелку и поставила в микроволновку. Налила чай. Четыре минуты. Быстро перемешала непрогретую смесь с прогретой  и с удовольствием съела.

После горячего хотелось спать, но изжога не давала расслабиться. Вероника резво достучала по клавишам до вечера. За пятнадцать минут до конца рабочего дня вышла в туалет и переодела джинсы на юбку. Выбрала из мешка подходящие колготки. Вышла с распухшим пакетом. Уборщица странно проводила её взглядом.
- Здравствуйте, - кивнула Вероника и вспомнила, что забыла накраситься.

Сходила в кабинет, вытащила косметичку и вернулась в туалет. Ручку дергали снаружи, но она, вопреки подпрыгивающему локтю, старалась не спешить. На рабочее место шла по стеклянному коридору, ставшему за эти минуты еще длинней, потому что ровно вдвое больше сотрудников повернулись посмотреть на ее юбку.

Ирина, красившая губы, остановила ход своей мысли и руки.  Ничего не сказала.
Ника засунула пакет с джинсами в тумбу стола. Завтра заберет.


Глава 6. Дежавю и мыльные пузыри

Иван молча месил холодную утреннюю грязь. Мокрый снег комками впечатывался в землю, плющился и тек в ледяные лужи. Застывшая вода  стучала по капюшону. Боковой ветер дробно забрасывал слева жесткое крошево. Правую щеку било и секло. Снег сыпал, хлестал, кидался под ноги и превращался в воду. Ноги уплывали. Иван бросал их в пространство наотмашь, в никуда, не глядя. Ботинки, ища опору, проскальзывали.

"Кто разведется с женою своею не за прелюбодеяние и женится на другой, тот прелюбодействует". Отворачиваясь от липких ошметок, он сутуло щурился на тусклые фонари. "Остался ли без жены? Не ищи жены". Люди шли и шли, всплывали в мокрой метели.  Вязли, закрывали лица, тонули.

И всё же это был снег. Два осенних месяца он аккуратно перебирался по грязи с зонтом и без в чистых ботинках. Его обувь всегда была идеально чистой. Даже кроссовки выглядели так, как будто он только что вышел из спортивного зала. Но сегодня утром пошел снег. И он не хотел выбирать путь. Он выбрал Леру, он любил сыновей. Но они ушли от него. Он не менял семью, не искал другой женщины - они расплылись под руками. И он намеренно шел по лужам, не оценивая и не целясь, и смотрел на нелепые перебирающие воду ноги. И был намерен досмотреть до конца.
 
Войдя в мастерскую, поменял обувь на сухую, закатал рукава, вытер все прилавки, помыл стеклянные двери и витрины, выходившие на площадку торгового центра, вычистил замшей образцы, надел белый халат, закрепил на лбу лупу и вытащил из коробки первые по очереди из принятых часов. Это его дело. Он отвечает за него и должен следить и содержать в порядке. "Кто не берет креста своего и следует за мной, тот не достоин меня". Он должен работать. Обеспечивать себя, помогать учиться мальчикам. Он не может остановиться. Нужно сосредоточиться на главном. Не потерять главного.
 
День подходил к концу. Свет, падавший через стеклянную крышу в проем между площадками, становился бледнее, лампы - ярче. После пожилой леди, принесшей на ремонт часы умершего мужа, дверь, казалось, замерла, он отошел к точильному станку и не сразу заметил женщину, подошедшую к стойке.
 - Простите.
Он обернулся: стояла хозяйка голубых часов. В длинном светлом пальто она выглядела старше. Женщина округлила густо накрашенные кофейные глазки, медленно взмахнула ресницами и улыбнулась:
- Здравствуйте.
- Добрый день, - от неожиданности и неузнавания  у него что-то оборвалось в животе  и замерло, закаменело. Он пытался навести фокус, сконцентрироваться, рассмотреть и, всматриваясь, несколько разочаровывался: он не находил в ней той женщины, для которой ремонтировал часы. Все эти два дня она представлялась ему более женственной, что ли.

Маленькая. Пальто большевато, съезжает с плеч. Красные губы. Странный яркий шарф. Мелкие движения. Она не представляла опасности. Он расслабился, и по венам тут же заструилась странная смесь раздражения и желания, чтобы она что-то говорила. Много говорила. Ему хотелось растянуть время. Разглядеть ее поближе, не привлекая внимания. Как маленькую забавную юркую птичку, слишком живую для этого пространства, недолгое присутствие которой вызывало неподдельный интерес.

- Простите,  - она смотрела прямо и уверенно, открыто улыбалась четко накрашенными губами. - Спасибо большое. Это чудо, что вы оказались рядом. Это так неожиданно.
Он тоже улыбнулся, откровенно и весело разглядывая ее.
 
- А я дизайнер. Занимаюсь интерьерами. Часы - моя любовь и моя слабость. Но я совершенно не разбираюсь в механизмах. От вращающихся колес у меня теряется  равновесие.

Она легко тараторила, будто выстилая в воздухе невесомые цепочки радужных мыльных шариков, и смеялась. Замолкала, провожая глазами улетавшие стайки фраз, щурилась, крутила головой. Он сложил руки на груди и не спеша присматривался, стараясь увидеть детали этого переливающегося, ежесекундно меняющего цвет существа.  Вокруг себя она точно ничего не видела. Просто лучилась и морщила нос от собственного теплого света, щекотавшего кожу.

- Дизайнер? -  он вскинул брови. - Ну, понятно. Да, похоже.

Еще раз оглядел. Пальто странного прямого кроя, в пол. Шарф с геометрическим рисунком. Ботинки. И ноги. Длинные красивые ноги. Она опиралась на одну. В распахнутом пальто была видна точеная коленка в прозрачной мягкой синтетике. Он быстро и мгновенно оценил это взглядом. Расправил плечи.

- Это интересно, - он посмотрел на задорные локоны - золотистые кудряшки, цеплявшиеся за воротник пальто, когда она наклоняла голову, и подскакивающие при каждом движении. Тонкие руки вертели ручку, привязанную к стойке шнурком.
- Да, интересно, - она, смущенно и тепло глянув на него, улыбнулась.
Он вытащил коробочку с часами из стола, принес к стойке, открыв, поставил перед ней:
- Вот ваше сокровище, принимайте, - и оперся на перегородку с другой стороны.

Она осторожно отвернула упаковочную бумагу и вытащила часики. Ему почему-то понравилось, что на коротко стриженых розовых ногтях не было лака, кое-где пальцы были трогательно испачканы синей пастой от шариковой ручки. Как ребенок, ей-богу. Точно, как ребенок.

- Смотрите, - он вытащил из ее рук часы, - в ваших часах нет противоударного устройства. Их нужно беречь от падений и сильной вибрации. Обращаться очень осторожно.
- Хорошо, - она снова улыбнулась, - я постараюсь, - она улыбалась беспрерывно. - Я буду теперь стараться.
 
Он положил часы назад в картонку. Девушка смотрела на его лицо. Она лучилась - он отражал свет. Текучее сильное время, обтекавшее её, живую и подвижную, как вода, захватывало в водоворот и его. Она говорила прямо в этот поток:
- Возможно, я слишком часто лечу вперед и нужно быть аккуратнее.
- Летать - это хорошо, - он все улыбался.  - Но нужно быть аккуратнее, это точно. Беречь и себя, и часы.
- Это хорошая идея. Спасибо.
Он пододвинулся поближе и снова поднял часы:
 - Смотрите.
Она встала на цыпочки и наклонилась над  циферблатом.
- Здесь все должно быть в порядке. Но если вдруг встанут, здесь сбоку есть винтик, - он придавил пальцем выступ на корпусе.
- Ой, - она откинула голову и снова засмеялась и замахала руками, - я точно перепутаю. Точно. Буду стараться запомнить, а потом все перепутаю.

Она улыбалась, и он снова улыбался вслед за ней. Было хорошо.
- Ну, возможно, не вы, но кто-то из мужчин рядом, - спросил он медленней и  пытливо посмотрел на неё.
- Это совсем сложно, - она снова засмеялась. - Мужчину нужно будет сначала найти.
Он долго молчал, внимательно изучая её, перебирал ремешок часов в руках.
Она тоже молчала, замерев, медленно, как будто проводя пальцем, спускаясь взглядом по морщинке на лбу, длинной брови к щеке, к губам и вдруг, быстро соскользнув с края скулы вниз, тряхнула кудряшками и, снова улыбнувшись, протянула руку ладошкой вверх:
- Спасибо вам.
- Да не за что, - он  тоже протянул руку в ответ и аккуратно положил часы в её ладонь. - Вам не нужно это делать самой. Приходите, если будет нужна помощь.
- Спасибо.

Она взяла коробочку, отошла от стойки, оперла сумочку на выставленное вперед колено и начала рыться в ее многочисленных карманах, ища место, куда положить часы. Он стоял, поставив локоть на стойку, подперев подбородок кулаком, и откровенно любовался ею.

Она улыбалась. Как другу и соучастнику. Странное легкое ощущение узнаваемости будоражило кровь.

Он с удовольствием скользил взглядом по шелковой ноге от меха ботинка, охватывавшего тонкую щиколотку, до тени на внутренней стороне бедра, уходившей под юбку. Она как будто нарочно выставила вперед ногу, показывая изгибы и впадинки. Расстегнула какой-то кармашек, косметичку, аккуратно положила часы. Как-то захотелось сжать её всю: сжать рукой эти шелковые кудряшки, остановить колеблющиеся, прыгавшие, дразнившие ласковые спирали, бегущую длинноту круглых  коленей. Загрести в кулак смешного енота на толстом свитшоте, пробраться, сжимая, вслед за убегавшей в тень под юбкой линией ноги и остановиться там, зарывшись. Все остановить. Руки, подпиравшие подбородок, защемило тянущей пустотой и желанием стиснуть это теплое, переливающееся, текучее до предела, так, чтобы оно нутром просочилось через пальцы.

Тело напряглось, вдоль спины пробежала горячая волна. Он сглотнул.
- Приходите, - повторил он глуше и четче.
Она перестала копаться в сумке и подняла на него глаза.
- Хорошо.
Посмотрела внимательно, потом тряхнула головой и снова наклонилась над сумкой. Он  стал перебирать листочки заказов на стойке.

- Вы знаете, - вдруг сказала она, продолжая укладывать коробку в сумку, - у меня есть ещё одни часы.
- Да-а? - медленно протянул он и отошел, поблескивая глазами, к верстаку.
- Да. Другие. Они совершенно не ходят.
- Совершенно?  - он улыбался, копируя её тон.
- Ну, то есть совсем. С ними что-то странное.
- М-м-м, - он, поддерживая разговор, вытащил из настольной визитницы картонный прямоугольник с адресом мастерской и приписал на ней свой сотовый.
- Их не роняли. Но они начали идти все медленнее и медленнее. А теперь  застревают на двенадцати. Ну, то есть идут-идут, а перед  двенадцатью вдруг начинают тормозить: стрелка бьется и никуда дальше не идет.
Он решительно снял со стола визитку и пошел к ней, намереваясь дать свой номер телефона.
- Я привезла их из Италии.
- М-м, из Италии? - по инерции эхом отозвался он, и вдруг внутри все захлебнулось, свернулось и съежилось. Как от обдавшего льдом ведра холодной воды. Он остановился, вернулся назад к столу и жестко засунул визитку обратно в коробку. Холодно, затуманенно, отстраненно посмотрел на неё.
- Из Италии, значит, - сказал он куда-то в пространство. Автоматически потянул со стола кистевой экспандер и, глядя, как сдавливается и перекашивается резина, стал методично сжимать и разжимать кулак. - Разве там есть хорошие часы?
Она удивленно посмотрела на него:
- Я не знаю.

Он открыл ящик верстака и, одной рукой продолжая сжимать и разжимать сопротивлявшийся кругляш, правой стал аккуратно укладывать инструменты в поддон. По одному, параллельно друг другу. "Вторые часы бесплатно? Продуманная дамочка. Пальчики, коленки". Он вопросительно вскинул брови:
- Вы же  покупали. 
Она молчала.
- Вы знаете,  я думаю, может потребоваться сложный ремонт.
- Хорошо, - растерянно ответила она. Она уже застегнула сумочку и немного неуверенно смотрела на него.
- Это может стоить денег.

Она как будто очнулась, подтянула пальто на груди, придерживая шарфик, запахнула. Над губой задергалась маленькая жилка. Она снова заговорила быстро:
- Я понимаю, вы не беспокойтесь. Просто эти часы очень дороги для меня. Я не хотела их отдавать в руки непрофессионального мастера. Не хотела рисковать. Но я вижу, что вы человек с большим сердцем и золотыми руками.

Он отложил экспандер и стал листать журнал выдачи, демонстрируя свою занятость. Вытекая из закаменевшей спины в пустой голове напряженно изгибался один вопрос: "Чего она хочет?" Он испытывал физический дискомфорт: в животе осталось тепло, лопатки мгновенно похолодели. Его передернуло.
- Мы были с дочерью в Италии. Она...
- Да. Нынче это модно.
Она осеклась:
- Да, наверное. Наверно, модно.

Наступило неловкое молчание.
- Да, - она подняла на него глаза и улыбнулась, - да, простите, спасибо вам за помощь. Сколько я вам должна?
Он, глядя мимо неё, вежливо улыбнулся:
- Ничего не нужно. Носите на здоровье.
- Спасибо, – тихо, упавшим голосом, произнесла она. - Спасибо вам. Всего доброго.
- Всего доброго.

Женщина дошла до выхода. Обернулась. Он разбирался в коробках у своего стола.
Она вытолкнула дверь и, глядя себе под ноги, исчезла в гуле торговой галереи. Он посидел какое-то время, бессмысленно ковыряясь пинцетом в прозрачных банках с деталями, потом встал, открыл пару ящиков, похлопал дверцами. Снова сел. Пошарил  рукой по обитой войлоком плоскости. Повозил туда-сюда - и не нашел их. Рука искала камушки на голубом лаковом ободке.  Пустота расползлась. Свет потух.

Я сидел и плакал. Я сидел и плакал. Я просил: "Услышь слова мои, уразумей помышления мои, внемли гласу вопля моего. Дай мне покоя. Дай мне покой". Он оперся лбом на руки и привычно читал Иисусову молитву, пытаясь сосредоточиться и вытолкнуть, отпустить сумбур. Напряжение понемногу уходило, мысли оставляли голову, она становилась легкой и пустой.

Дверь открылась.
- Простите, я забыла перчатки.
Он вскинулся. Девушка стояла на пороге в аккуратно намотанном шарфике и смотрела на него. Спокойно и легко.

Он почему-то, прямо из глубины своей другой реальности, сказал:
- Простите, скажите, пожалуйста, вы умеете слушать?
- Да, - ответила она просто.
- Что бы вы делали, если бы я рассказал вам историю часового дела?
- Я бы слушала, - она помолчала. - И кивала головой.
Он внимательно посмотрел на неё:
- Просто молчали и слушали?
- Да, - она подошла к стойке и стянула с неё перчатки. - Я ничего не понимаю в часовом деле.
- Какая красота. Вы несете свет, - он заложил руки за голову, продолжая сидеть.
Она улыбнулась:
- Спасибо.
- Ваши часы многое о вас говорят.
- Вы читаете по часам?
- Немного. Думаю, и вы любите читать. На ночь, вслух.
- Да. Я дочке читала.
- В Италии?
- В Италии читать было сложно.
- Простите.
Смутное непонятное чувство нежности и нетерпения снова поднималось в нём.
- Там, наверно, дорого, - почему-то сказал он и встал.
- Нет, ничего.
 
Он снова взял в руки экспандер. Она постояла.
- Спасибо вам ещё раз, всего доброго.
- Вам  спасибо. И вам, и вашей дочке.
- Хорошо, - она снова прямо посмотрела на него, секунду, как будто раздумывая, качнулась вперед и назад и, продолжив следующее колебание широким шагом в сторону выхода, снова  исчезла за прозрачной дверью.

- М-м-м, - Иван резко бросил экспандер в ящик. Тот неловко подскочил, глухо с тупым резиновым звуком вбился в угол и замолчал. Он подошел к окну, открыл металлические жалюзи, оперся обеими руками о подоконник. Да что ж это такое! Бред какой-то. Хоть бы один заказчик пришел. Она должна вернуться в третий раз. Если это ко мне, она вернется в третий раз. Если это искушение, она больше не придет.  Зачем ты меня искушаешь? Не нужно меня смущать. Ты же знаешь, я не покупаюсь больше на такие вещи.

Стеклянная дверь за его спиной открылась, он обернулся.
- Вы знаете, я подумала, я всё же принесу вам часы. Посмотрите, вдруг вы их почините.

Иван ошалело глядел на светящийся проем. Он перестал отличать свои  мысли от реальности. Это становилось неприличным. Зачем она навязывается? Её дочке нужен отец? Все еще надеется отремонтировать вторые часы даром? В доме все сломано так, что проще выбросить? Так нужен мужик под рукой?  "Не надо так суетиться, - молча билось за зубами. - Не надо суетиться. Просто идите сейчас своей дорогой. Просто идите". Если бы Богу было угодно, он свел бы их ещё раз. Сам. "Слишком много суеты. От вас слишком много суеты". Это точно не знак свыше. Он устало смотрел на неё. Одна суета. Су-е-та. Топь. И тина.

Она растерянно стояла посреди зала, казалось,  сама не понимая, что происходит.
- Простите, я пойду.
- Всего доброго.
Она вдруг широко и тихо улыбнулась:
- Странный сегодня день. Я ещё никогда...  Мне как будто что-то нужно вам сказать.
- Ничего страшного. Бывает.
- Я будто знаю вас.
- Дежавю. Все устают.
- Да, конечно.
Она ещё постояла.
- Ну, я пошла?
- Всего доброго, - он  упрямо держался за подоконник сзади. - Уже поздно.
Она повернулась и медленно вышла.

Он облегченно вздохнул. Она должна вернуться.


Глава 7. Навуходоносор, ботинки и доска для серфа

Вероника аккуратно закрыла дверь и заскользила  вдоль нарядных витрин магазинов. В расстегнутом пальто, улыбаясь,  болтая кудрями.  Вертела задранной головой, разглядывала аквариумы шоу румов, светящиеся шахты лифтов, стеклянные куполы, снежное небо. Слизывала хрустящие снежинки, подставляла под падающий ледяной душ то правую, то левую щеку. Странно крупно знобило. Руки держались за флисовые подкладки карманов, а ноги перебирали, крутили землю. Пространство раздвигалось и распахивалось за спиной. Она вплывала и вплывала внутрь, двигалась и двигалась. То ли летела, то ли падала, как будто, продравшись за предел, потеряла границы. Мелькали дома, остановки, люди. 

Что это было? Отчаянный вызов? Она дважды доходила до лестницы и возвращалась. Дважды. Упрямо. Бессознательно. Наваливалась, силясь выдавить возможное и перелиться через край. Что она хотела выяснить? Что почувствовать? Куда прорваться? Она не знала. Он понравился ей. Уверенно взял технику в свои руки. Восполнил, поправил. Поставил убегающее время на место, закрыл от сквозняков. Стало спокойнее. Хотелось, чтобы он зажал ее в ладони. Всю, разом. Остановил. И больше никогда не качаться и не слетать. Никогда.

Странный момент близости, возможный только на краю, стер границы, разрешил все: чувствовать, что хотела чувствовать, идти так, как хотела, молчать так, как хотела. А она хотела все решить. Всё. Раз и навсегда. Ей требовалось последнее слово. Окончательный ответ. Все равно какой. Сейчас. Немедленно. Она не получила его. Оттого безвольно и решительно падала, приближая землю, желая удара как разрешения и конца вопроса. Ей был нужен итог. Она устала.

В первый раз покинув мастерскую, она дошла до лестницы и над первой ступенькой поняла, что больше никогда не решится надеть эту юбку, расстегнуть пальто, никогда не будет чувствовать себя привлекательной в этом шарфе. Все отслужило, отжило, пронафталинело, устарело. Поношенные образы и ненужные вещи. Она чувствовала себя постаревшей до невозможной старости и выпавшей из мира. Ей больше ничего не было нужно. Она не востребована. Лишняя. И глупое украшательство детскими неоновыми ремешками и нелепыми короткими юбками смешно и неуместно. Ей тридцать четыре.

Ей уже тридцать четыре - и нечего бояться. Почему смешно? Но она чувствует себя романтичной девочкой. Почему смешно? У нее, действительно, красивые ноги. Ей нравится это пальто. Что не так? Она совершенно свободна. Он, видимо, тоже не слишком занят. Да она и не узнала ничего. Почему нет? Почему просто не поговорить, не посмеяться. Почему не помочь ей? Ему это ничего не стоит. Полчаса лишнего времени. Почему бы не поддержать другого? Женщину. Ту, что слабее. Ту, что просит помощи. Чего жмотиться? Ведь хорошо же самому. Улыбается. Хорошо же. Он просто не успел ничего сказать. Не сообразил и не подобрал нужных слов. Это же явно, что она ему понравилось. Она знала, чувствовала это до того, как пришла сюда. А он понял только при встрече. И не успел сообразить, сориентироваться, понять, как себя вести. Быстро, на автомате, привычно выдал заказ. Сидит сейчас и думает о ней. И будет думать не один день. Но это глупо - думать, что они случайно встретятся. Сейчас она спустится по лестнице, и они будут только вспоминать друг о друге, смотря фильмы об упущенных возможностях. Да и почему нет? Она развернулась и пошла назад.

- Простите, я забыла перчатки.
Он вскинулся навстречу ей. Ну вот и все. Она вернулась. Она пришла. Он понял это и спросил: будет ли она его слушать? Она будет слушать. Она слушает. Внимательно. И ей совсем не хочется отвечать. Она стояла в середине тихого озера, и легкое течение щекотало кожу. Она думала о том, о чем он спрашивал. Он спросил про книги, про Италию, про дочку.  И попрощался. Совсем. Она шагнула за дверь.

Да нет же. Она поняла это с первого шага. Нужно было шагнуть к нему. Он просто закрывается. Защищается. Боится. Чего он боится? Ей ничего от него не нужно. Просто побыть рядом. Погреться, приютиться, пококетничать. У них получается вырабатывать солнечную энергию. Это шанс. Почему нет? Она снова развернулась к часовой мастерской.

- Вы знаете, я подумала, я всё же принесу вам часы.
Он растерянно смотрел на нее. Так да или нет? Да или нет? Решись на что-нибудь. Не откладывай на завтра. Его нет. Не существует. Завтра не будет меня. Не будет девушки в смешных ботинках. Будет сухая старуха, подклеивающая подметки и замазывающая вытекшую липкую смесь гуталином. Страшная такая старуха. Подслеповатая. И тебя не будет. Не будет твоего дурацкого ежика над ошалелыми глазами. Не будет драйва, влечения. Мальчика не будет. Ни капли. Безудержа. Ни капли. Не будет  возможности сделать иначе. Сделать так, как хочется. Ничего не будет. Будешь, как крот, копаться в своих железках, чахнуть, копить блестящие гайки в пыльных стаканах. Твои стаканы станут пыльными, как и ты. И никто не шепнет тебе об этом.

Она улыбнулась:
- Странный сегодня день. Мне как будто что-то нужно вам сказать.
Ей было тихо и легко. Она сняла все стены. А он отказал ей.
- Ну, я пошла?

И тогда она пошла. Вот так и пошла: через витрины, стекла, через снег. Она умела ходить и уходить. Может, это все, что она умела на самом деле. Высококачественно. Без рецидивов. Ветер трепыхал полы пальто, Она шла, разваливалась и становилась сильнее. "Что, значит, гайки копить? Что ж, удачи тебе, парень. У тебя получится. С ходу. Смотри, какой порядок вокруг: начищено, напомажено. По порядочку, по струночке. Все по ордеру. И что и для кого ты в результате делаешь? Ни котенка, наверно, ни хомяка. Как обычно. Мама стирает, утюжит. С парком, со стрелочками. Чистенький такой, гладенький. Обед, ужин, творожок на завтрак, пончики,  - она отчаянно и лихо улыбалась одной стороной рта. - Витаминчики к тому же, фитнес, телевизор на закусочку," - ей нравилось ее настроение.

"А мне тридцать четыре. Представляешь? Три и четыре. Вот так вот вместе, в кучу. И мамы нет давно. А отец даже алиментов не слал. И у меня больной ребенок на руках. Каждый день. Каждый день. Без выходных. Вот не дают выходные от детей. Новость для тебя? Согласна, травма. А, и долги еще. И две работы. И ем я, что придется. Представляешь? Вот так, на ходу. Без ножа и вилки. Ах-ах-ах. Ирочку тоже коробит. Ей вообще не понять. С ребенком свекровь сидит. Зарабатывает муж. Хорошо зарабатывает - по санаториям ее возит. И с ребенком везде. Сам. Она сыта, одета. И обута. Очень хорошо, между прочим, обута. Как положено. А я что?

Тебе что, жалко взять меня с собой? Покормить, обогреть, в кино сводить. Тебе жалко денег на кино? Или на кафе? На плюшку? Я объем тебя? Оберу? Посягну на честно заработанное? Потом и кровью? -   она передернулась. - Да кому ты нужен! Сиди на своих коробках и пухни". Шарф колол шею.

"Старый. Все старое. Конечно, если бы у нее были деньги. Всего-то. Какие-то нечастные лишние бумажки. Она бы так не выглядела. Вкус у нее есть. Если лет пять покупать остатки от последней распродажи, как ты будешь выглядеть? Вот так и будешь: местами чистенько и абсолютно убого. И с синяками под глазами. Он, небось, вовремя ложится. По расписанию. Не меньше семи часов ночного сна. Как доктор прописал. А по выходным на диванчике. Пухлом таком диванчике. Под цветные картинки. Об Австралии и Океании. Большущий такой телевизор. И каналов штук сто".

Она запнулась. Камнем по ботинку. "Да и плевать. Все они одинаковые. Только цвета разного. Да на поверхности пушка побольше бывает. Бывший тоже такой. Люблю-не могу, хочу ребенка. А как кормить, сидеть с ним, лечить, так "у меня карьера", "ты должна понимать", "это мой шанс", "это наше будущее". И где оно у нее - это будущее?

У него, конечно, теперь перспективы. Ведущий журналист агентства, свободен, как антилопа. В Японию кто? Александр. В Данию кто? Да он же! А на каноэ по Австралии? Да кто же ещё! Звезда, любимец, отважный путешественник. Квартиру купил. Что бы сказали твои поклонники, если б узнали, как жена выбивала из тебя алименты? Как на лекарства дочке выпрашивала? Они знают, что у тебя есть дочь? А что жена твоя первой красавицей в классе была? И в институте. И, надо же, институт у меня, оказывается, тоже был. И медаль золотая,  не поверишь. И способности. Не то, что у тебя. Еле школу закончил. Только вот теперь я рисую детальки - палка, палка, огуречик - за три копейки, а ты по миру разъезжаешь. И как это, почему? Да просто потому, что я не бросила Тоню. А ты бросил. Променял на "совершенствование". "САмо", конечно же. А как иначе? Это ж самое важное - "поиск своего места". Жизнь же раз дается. Нужно пользоваться. И этот такой же - пользователь. Посмотрел:  девушка - дура одинокая, посмеялся, попользовался - следующая".

Холодно было до смерти. Руки ничего не чувствовали. Она постучала ботинком в дверь подъезда, та немного приоткрылась. "Домофон починить некому. Лампочку вкрутить. Все по норам сидят. Мужики. Телевизор, пиво, машина. А, да, бизнес. Это модно. Бизнес, статус, чин. И крутись вокруг него". Она толкала носком пятку ботинка, силясь снять. Ноги тоже ничего не чувствовали. Прямо в одном ботинке втиснулась в ванну, открыла горячий кран и подставила руки под воду. Было невыносимо больно. По щекам потекли слезы. Она смотрела в зеркало, как стекают черные дорожки и глаза размываются в туманные смоговые круги.

- Блин, - в коридоре Тоня запнулась об ботинок. Ника придержала всхлип и быстро закрыла дверь в ванну. Поскребла о полотенце красные руки, попереминала, постучала ими по бедрам, растерла тыльной стороной кистей задубевшие под синтетикой колени. Закрыла унитаз, села на крышку и принялась стягивать ботинок, за ним сдернула  вещи, сложила стопкой, вытащила из-за батареи теплые носки, всунула в них ноги, завернулась, как смогла, в банное полотенце. Вышла с кипой одежды в руках и постаралась пробраться в свою комнату.

Тоня вывернула из кухни.
- Привет, - Ника старалась быстрее пройти.
- Привет, - хмыкнула девочка.
- Ты ела? - Ника пыталась держать обычный тон.
Тоня ничего не ответила. Ника проскользнула и закрыла дверь. Засунула вещи в шкаф. Вытянула из-под одеяла флисовую пижаму. Пальто расправила, повесила на плечики и убрала назад под Тонин детский плащ. Шарф запихнула на верхнюю полку. Стерла остатки туши. Постояла. Вытащила шарф обратно и аккуратно прикрепила на место - на пальто.

Сходила на кухню, налила себе чай, поправила фрукты на столе, вытащила и выложила печенье, проверила еду на завтра, выключила свет и вернулась к себе. Сидела, съежившись, на краю кровати, грела руки о кружку, мелко глотала чай, глядя расширенными зрачками в пятно краски на плинтусе.

"Как это он? "Читаете ли вы на ночь?" - " Читаю", - она усмехнулась. - Да я бы почитала, если бы завтра в пять не вставать. Сегодня вот на тебя время потратила, а мне с утра чертеж отправлять. Даже в четыре. В пять не успею". Она отставила чашку и завела будильники. В последнее время работать ночами становилось все тяжелее. Она боялась, что однажды просто отключит все часы и проспит до обеда. А этот, небось, спит. С удовольствием. По воскресеньям. И по выходным, когда сменщик работает. А куда ему вставать? Дела идут, зарплата капает. Ни забот, ни хлопот. Румяный такой. Холеный. Зубки белые. Свеженький. Мама с огорода фрукты-овощи шлет, а он по выходным на дачке загорает. Благодать. Наверняка за сорок, а выглядит, как ровесник. Молодец, парень, что скажешь.

Бывший тоже молодится. Мотоцикл купил, доску для серфинга -  Тоня говорила. Джинсы в обтяжку, сережка в ухе - пацан пацаном. А когда ему было ответственности учиться? Свекровь всю дорогу парой ходила. Когда они разводились, сказала Тоне, звавшей ее "мамой": "Сын для меня важнее всего. Вот будет у тебя сын - поймешь". Сына у Ники не было. И она не понимала. Как можно вот так выдворить из своей жизни привязавшегося к тебе человека? Взять и выставить. Даже если он не прав. Даже если в чем-то ошибся, даже если обидел. Почему не помочь? Так запросто избавиться, как от довеска, и жить себе спокойно дальше. Она не смогла разобраться.

Светлана Львовна - дамочка еще та. Никогда не работала, а сын перед ней на цыпочках: принеси, унеси, подай. Мамочка-мамуля. Вот что значит мужа правильного иметь. Как муж к жене относится - так и дети. "Мама на море, маме нельзя волноваться, у мамы парикмахер, мама любит с марципаном". Тоню бы туда, к ней, в дочки.  Вероника ухмыльнулась,  натянула поверх пижамы теплую кофту, щелкнула свет и залезла под одеяло.

Чай бродил по ледяному телу, пытаясь отогреть соприкасавшиеся с ним части. Она закрылась с головой и стала надышывать под одеяло тепло. Ей снились часы. Много часов. И Светлана Львовна в голубых с цепочкой, в длинных серьгах в растянутых мочках, ловящая волну на доске для серфа.

Вечером, когда Иван шел домой, снег уже лег, под ногами образовалась твердая корочка. Нежная белая скорлупа, запечатавшая землю, подсвечивала лица и здания. Все вокруг посветлело. Сверху вихрями кружилась крупа. Четкие подножья фонарей упорядочивали шершавое пространство, зыбкое от неожиданно вбрасываемого ветром крошева.

Он упрямо смотрел на землю: белизна  снега продиралась через мысли снизу, освещала, делала более ясными. Долго следил за путаными дорожками пересекающихся следов, пытаясь угадать свой. Маленький, узкий, нечеткий - точно не мои. Неожиданно вспомнилось, что его следы сзади и нужно обернуться. Но почему-то стало страшно потерять дорогу, и он прибавил шагу, чтобы не передумать. Он чувствовал, что если сейчас остановится, груда валунов, неумолимо скапливающаяся в голове, завалит, и он оглохнет и ослепнет от треска.

Пока у него был шанс. И он хотел его сохранить. В мозг, затрамбованный плотной пустотой, с глухим окончательным звуком ложился камень за камнем. Один за другим. Они прессовались, баррикадировали пространство. Он ощущал, как уменьшается, сужается просвет. Заложат - и он задохнется. Он торопился выйти на свет, обогнать неумолимых техничных каменщиков, выхватывающих из-под его ног опору, чтобы замкнуть ею путь.

Стало ещё холоднее. Камни бессмысленно грудились, заваливая шею и уши. Он ссутулился сильнее, подтянул воротник куртки. Под носом и слева на переносице было холодно так, что сводило зубы. Шарф Иван не носил - не любил шарф, хотя причем тут любовь, если скулы сжимало ледяной судорогой. Он придвигал подбородок к шее, пытаясь дышать в воротник.

Мысли крутились нестройным взвинченным роем. В затылок отдавался грохот кладки. "Господи, я ведь просто маленький человек".  Стало легче. Слова посыпались, въедаясь в жесткую ткань ледяного наста: "Господи, воля-то твоя в чем? Что я должен сделать? Я вижу, что ты посылаешь мне знаки. Но я не могу разобраться. Я не хочу ошибиться".

Он знал, что волю Божию можно безошибочно определить по неожиданному внутреннему спокойствию. По особому ощущению мира. Как будто ты вернулся. Как будто нашедшийся в кармане старый ключ вдруг подошел к двери, за которой тебя давно ждали. Но он не был спокоен. Внутри рушилось, сдвигалось с места, мир терял центр тяжести.

Он просто маленький человек. Его мастерская не Вавилон, и даже не Москва. И он не Навуходоносор. Он всего лишь делает свое дело. Но возмутился дух его, и сон удалился от него.

Оставшись один в мастерской, он, следуя совету священника, открыл Писание наугад в месте, где царь в отчаяние и испуге созывает гадателей и чародеев разъяснить его тревожное виденье. Он что, должен искать тайновидцев? Кого-то, кто давно живет непримеченный рядом? Кто знает о нем больше, чем он сам? Кого-то, кому до него может быть дело?

Он поднял голову и, прищурившись, посмотрел на людей рядом. Сквозь белесую сечку люди передвигались темными пятнами. Голоса доносились эхом. Навуходоносор  со своим длинным именем  никак не прояснял дело. Путался под ногами, сбивая с шага. Мысли не становились яснее. Логика не восстанавливалась.  Иван спотыкался и скользил.

Мутное небо засыпАло написанное, сравнивало, делало небывшим. Слово отступило от него.


Глава 8. Лера

Утро вошло ненавязчиво, тактично. Тишиной.  Он встал пустым, легким и абсолютно ясным. Оделся чисто. Сварил кофе.

Он действительно устал быть один. Нужно признаться себе в этом. Перестать прятаться. Устал. От этого вчера так зацепило. Все время держит себя в руках, не дает расслабиться, не позволяет себе ничего лишнего, в которое все чаще попадает необходимое. Все время в напряжении.

Он должен жить. Так говорила Эвелина. "Вы же не хотите быть один - и не прОсите. Вы прОсите за здоровье близких, за мир во всем мире. Но не прОсите ничего для себя. Чего ВЫ хотите? Может, вы сами не знаете чего, Иван? Может, в этом дело? Вам нужно подумать и разобраться. И просить этого".

Нужно быть честным с собой. Ему нужна женщина. Ему нужен дом. Он скучает по сыновьям. Он страшно скучает. Ему захотелось взвыть от того, что он отпустил эту мысль с привязи. Так больно не было давно. Долго сдерживаемая тяжелая пружина, спущенная с заржавевшего тормоза, грозила размахнуться и жестко, не разбирая, наотмашь, смахнуть все, что попадется под руку.

Ему нужно увидеть Эвелину. Что она знает, эта старая одинокая женщина? Что она понимает такого, чего не понимает он, живущий в реальном мире? Почему водит его за нос? Зачем тянет время? Только сегодня ему вдруг пришло в голову, что все эти вечерние сидения имели одну цель. И каждый раз, попивая чай, она спокойно наблюдала, как подопытный на лобном месте зреет и ерзает. С вежливой снисходительностью.

Чванство антикварное. Это такие старческие забавы? Или она действительно что-то угадывает? Почему не скажет ему прямо? Он бы ответил. Ему есть, что ответить. Давно бы выяснили. Может, он и изменил бы что-то, если есть, что менять. Кажется, пришла пора поговорить по-человечески.

Он механически выполнял заказы, разбирал, собирал, чистил, точил, думая, думая и думая, и с каждой новой деталью сознание прояснялось, с мыслей, как стружка, слезала прелая чешуя. Слой за слоем. Вызывая новую порцию боли. Терпкой, безобразной, безудержной. Она била под дых и отрезвляла. Он хотел видеть все. Он был готов. И снимал, шаг за шагом. И глотал шаг за шагом разреженный воздух. Норовил взять поглубже, поддеть там, где поддавалось. До крови.

Копал целый день. Расковыривал рану. Он хотел принести её Эвелине открытой. Увидеть, позабавит это ее или ужаснет. Высказаться. Перестать прятать ноги под стул. Перестать распрямлять ладони на скатерти. Стоять, махать руками, повысить голос. Спросить  наконец. Пусть теперь она ответит почему.

Что в нем не так? Он хотел ласки и внимания. Это много? Он хотел заботиться и любить. А не в этом смысл? Он хотел быть нужным. Оправданным. Пригодиться.

Его выбросили, как щенка. Он не общался больше. Регулярно слал деньги на карту и сбрасывал чеки на почту жены. Она аккуратно строчила ему поздравления на праздники. Задавала какие-то бессмысленные вопросы. Он не отвечал. Какой толк в неправде? Она предала. Выдала. На посмешище. На суд соседей, знакомых - всех, кому ни попадя. Выворотила наизнанку. Высмеяла все, во что он верил. Любовь, доверие, отцовство - это точно существует? Где были ваши ангелы, Эвелина Ивановна, когда разоряли мое гнездо? С каких пор женщины проходят бульдозером по собственным семьям? Каменные, непробиваемые женщины.

Может, с тех пор как разучились отвечать за себя? Сначала помоги ей сумку донести, таракана раздавить, пианино переставить, потом учиться, потом замуж прилично выйти,  картошки почистить, посуду помыть, ребенка из садика забрать. И в садик отвести, и сапоги заклеить, и шубу купить, и машину, и желательно так, чтобы ее от дел не отвлекать.  А потом она скажет: "Я звезда. Я всего добилась. Я достойна большего". И улетучится в неизвестном направлении. С машиной, шубой и ребенком. А ты будешь подпрыгивать, как спасатель на закрытом пляже, потому как, кроме того, как круги на воду бросать, и не обучен ничему.

Он подозревал, что Лера нарочно приклеила несуразный плакат с ослом перед его носом, чтоб проагитировать его за мужской долг. Смотри, вон, и Библия так учит:  необыкновенная Мария царственно восседает, а безродный муж рядом трусит, поклажу тянет. Ее единственная задача - достойно стать держать. А его - эту стать обслуживать. Иначе в его жизни и смысла-то никакого нет. Вот он и рассыпается мелким бисером.

Иван досадливо дернул плечом: сколько можно крутить это в голове? Чего себя изводить, муть поднимать. Давно пора убрать из дома все лишнее. И начать прямо отсюда, с гениев. Может, автор и великий художник, он не разбирается, но женщина с потусторонним лицом, изображавшая святую, слишком напоминала ему Леру, а неприметный глава семьи, всю жизнь волокущий рядом с нею воз, - его самого.

Он  оставил институт, чтобы она могла доучиться. Ушел из инженеров в мастера - зарплата больше. А ведь подавал надежды, ценился. Его узнавали, приглашали. Не так много хороших специалистов в его области. Даже статья в местной газете вышла про потенциал, золотую голову и гордость коллектива. Ушел в цех - и слова ей не сказал. Просто забрал документы и унес трудовую на часовой завод. Надо отдать должное, с первой зарплаты она поинтересовалась: "А как же ты?" Да как? "Как-нибудь потом. Сначала ты закончишь". А она закончила одно, начала другое. Ей было невозможно остановиться.

Его родители нянчились с внуками. Потеснились в своей квартире и дали им отдельную комнату. В доме всегда было приготовлено и убрано. Мама сутками стояла у плиты, отец возился с ребятами. У мальчишек было все: кружки, английский, футбол-хоккей. Потихоньку, не говоря Лере, не тревожа её, подкопил денег, рискнул открыть свое дело и пропадал первые два года в мастерской. Все делал сам. Сам искал заказчиков, сам ремонтировал, сам решал бухгалтерские и юридические вопросы. Не напрягал её. Сидел ночами на кухне со своими тетрадками. Она же - в ноутбуке: терялась в скайпе, переписывалась.

Начала носить розовое и белое, ездить за границу. И как-то сразу много, часто. Одна -  Иван не мог оставить дело. Возвращалась вдохновленная, загорелая, легкая, смеялась. Привозила вино и камни с побережья. Иван не пил последние годы - нужно было держать себя в форме. Складывал бутылки в буфет под салфетку.

Она становилась гибче, вешалась на шею, волшебно пахла. Он не умел отпускать ее. Держал, сколько мог. А утром она выскальзывала из-под одеяла: йога, душ, кофе.

Она покупала ему немыслимые растянутые свитеры с женской вязкой и отложными воротниками. Он не любил, каждый день гладил рубашки, по армейской привычке носил синий полувер с треугольным вырезом. "По-инженерному", как говорила мама. Родители гордились, что на третьем курсе его, единственного с потока, направили на полгода по студенческому обмену  в Германию, учиться, заниматься наукой. "Наша смена, надежда страны" - он был рад, что не разочаровал отца.

Ему нравилась четкость, чистота, основательность немецких лабораторий. Он усвоил отлаженный, упорядоченный ритм жизни, спокойную правильность, равномерность, рассчетность. Он чувствовал себя на своем месте, в своей стихии, твердо стоял на ногах.

Вернувшись летом в город, осмотрелся пару дней и поехал со студенческим стройотрядом в сосновый бор, в Карелию. Технари ценились, к тому же он был старше и имел опыт - и ребята, и начальство ему доверяли. Поселились в деревянных домиках, он, как командир, выбрал себе у леса, "от волков охранять" - соскучился по воле. И встретил Леру.

Она была перепачкана красками, в коротких шортах. Загорелый живот, тонкие запястья. Ходила босиком по колючкам, плавала далеко, щурилась на солнце без очков и козырьков и все время улыбалась. Улыбалась сонная, утром, когда весь лагерь ещё спал, а между деревянными постройками стелился туман. Он выходил на улицу - по германской отработанной привычке вставать рано, в одно и то же время, - подышать, сделать несколько отжиманий, проверить кухню и конспекты занятий и видел, как из соседнего домика босиком выскальзывала Лера. В белой майке, с мурашками на ногах, с путаными длинными волосами. Она выходила в туман, на поляну между серыми крышами и тянула и тянула руки вверх. И терялась во встающем солнце. И улыбалась. Улыбалась вечерами у костра, где все пели песни, и всполохи выхватывали её лицо и коленку поджатой ноги.

Он не мог не смотреть на неё. Однажды утром, когда она бежала босиком назад в дом и, увидев его на открытой летней кухне, кивнула: "Привет", он спросил: "Чая хочешь?" -"Конечно". Она забежала под навес. И так и осталась в его жизни. Он ничего не мог с этим поделать. Он не мог отпустить её.

Он привел её в свой дом, туда, где прожил всю жизнь. Открыл для неё свою детскую комнату, альбомы с фотографиями, свои детские игрушки и тетради. Они лежали на диване, и он рассказывал ей про каждую модель самолета, прикрученного к полкам у потолка. Как он собирал, как хотел испытывать, о том, какой самолет он мечтает построить сам. А она принесла в дом эту женщину с каменным лицом и повесила на стене.

Мама подарила ей родовое, фамильное серебро, хранившееся в особой шкатулке ещё у её бабушки, и сумочку из крокодиловой кожи. Лера сказала "спасибо", сунула ридикюль на шифоньер, чмокнула свекровь в щеку, тут же надела дорогие, до плеч, серьги, приладила на пальцы крупные камни, перекинула через плечо холщовую авоську и, сверкнув цветастым сарафаном, исчезла в проеме. Он остался капать валокордин молчавшей маме.

Ему приходилось объяснять родителям всё: ее жесты, движения, поступки. Прежде чем привести Леру первый раз в дом, он предупредил: "Мама, не заставляй ее есть", и мама каждый раз, вздыхая, пытаясь подсунуть очередной блинчик с творогом, говорила: "Ладно-ладно, я помню, Лерочка, но это очень вкусно". Лера смеялась, мама прижимала его в коридоре: "Ну так нельзя, что это, каких она тебе детей родит?" А родила двух здоровых пацанов. Одного за другим. До последнего дня бегала в институт, пыталась стоять в йоговских позах. Валокордин шел в дело чаще. Иван запасался коробочками.
 
Отец молчал и приглядывался. Лера не могла не покорять мужские сердца женственностью и мягкостью, но уж так мало обстоятельного было в ней. А отец учил его основательности, ответственности, планированию. Отец был из простой семьи и сам выбился в люди, сам получил образование. Начав с вечерней школы, закончил институт, работал в известном конструкторском бюро, стал заведующим отделом. И сына воспитывал в спокойной строгости. Иван любил отца. Он был благодарен родителям за свое детство. Уважал их и был признателен за то, что они приняли Леру в свой дом. 

Родственные связи Леры были запутаны. Отец жил в другой семье, связи с ним Лера не держала, мама имела молодого бой-френда и занималась личной жизнью. Лера иногда получала от неё картинки: телефон звякал, она открывала сообщение, улыбалась ему и говорила: "Мама". Это все, что он о ней знал. На свадьбе присутствовала только Лерина младшая сестра - странная замкнутая девочка лет четырнадцати. Лера не встречалась с ней в их доме, не приглашала на семейные торжества.

Иван имел много родни: тетушки, дяди, двоюродные братья. У него остались армейские друзья, товарищи по институту. На свадьбе из пятидесяти гостей с Лериной стороны была только сестра. Родственники недоуменно переглядывались, пытались выяснить подробности. Крестная, задорно перепевавшая частушки про любовь,  подошла к ним и открыто спросила; "Лерочка, а у вас есть родственники?" Иван быстро посмотрел на Леру. Та мягко улыбнулась и ответила: "Да, конечно, но они живут далеко. К сожалению, не смогли приехать". Крестная осталась в недоумении.
 
Ему постоянно приходилось ее отстаивать, объясняться, просить прощения. Лера никогда не помогала ему в этом. Словно бравировала своей особенностью и промахами. Забывала дни рождения, не покупала сувениры, не хранила ничего на память. Он извинялся за нее, держал на столе календарь с датами, заранее паковал гостинцы на семейные торжества и подписывал от ее имени. "Лерочка - прелесть, - говорили родственники, - а ты, Ваня, держись".

Особенно прикипел к ней отец. На тридцатилетие даже подписал открытку. Он умер через полгода после её отъезда. Иван ей не сообщал, прервал всякую связь. Зачем? Уехала - уехала. Были бы нужны - была бы рядом. Мама ушла за отцом через полгода - и он остался один. Спасала вера,  храм и его дело. Он просто работал. Потом попытался наладил связь с сыновьями. Вначале не мог: обида перекрывала все. Забыли - и забыли. Рыбалка, горки, сопли. Кому это нужно? Потом отправил пару писем. Но все остановилось на "как дела" раз в месяц и ответном "нормально" раз в два. Собственно, они выросли.  Хотели бы, узнавали, как он живет. Каждый месяц клал деньги на карту, как договорились. А в общем, вычеркнул прошлое из своей жизни, как не бывшее. Картину вот только не снял - ремонт не делал.

Ему нужна женщина. Легкая, женственная. Ему нужно, чтобы кто-то целовал его по утрам, брал его лицо ладошками, просовывал во сне свою ногу между его ног. Он устал обнимать подушку, он устал есть перед телевизором. Нехорошо человеку быть одному. Ему нужна помощница, ему нужно утешение. Но кто женится на разведенной - прелюбодействует.  Так сказано. Лучше оставаться одному.

В голове путалось. Он старался жить правильно. По закону и по совести. И у него это получалось. Он знал, чему хочет научить своих детей, что рассказать внукам. Он знал, что, когда мальчики закончат школу, им с Лерой будет нужна дача: солнце, воздух и мансарда для ее картин. Он стоил планы. Но порядок сломался, и какой путь теперь был правильным, было не ясно. Он пытался совместить то, чему был научен, с тем, что происходило на самом деле, - и не мог. Тогда он выбрал точкой отсчета день отъезда детей и запретил себе думать о своем браке. Но как только эта дверь открывалась, хаос вываливался.

Развод они не оформили. По документам он был женат и жил с семьей. Эти бумаги облегчали им выезд и проживание за границей, снимали необходимость сложных бюрократических движений, давали время на адаптацию. Вот только хуже это было или лучше, он не знал. Штампы и подписи защищали его от необходимости что-то менять и преграждали ему путь к изменениям. Они занимали место реальной жизни, позволяя ему держать равновесие. Но сегодня он хотел пустоты.

Его разрывало. Ему нужен был человек. Выговориться. Высказаться. Что-то сорвалось с петель с этой странной с кудряшками. Почему он должен останавливать свою жизнь? Он ещё молодой мужчина. От два года живет один. Он ещё сможет сделать счастливой женщину, родить детей, построить дом в деревне, как мечтал. Он может иметь и сыновей, и дочерей, жить полной большой семьей. Он может толкаться со всеми на кухне, крутить на старой мясорубке мясо, лепить пельмени, потом есть их со сметаной и уксусом и извлекать горошины перца, и смеяться, как раскусивший морщится, и радоваться за него, что он тоже счастливый.

Лера считала пельмени неполезными, а лепку - пустой бесцельной тратой времени. А он хотел пельменей и вареников, пачкаться в муке, морозить их за форточкой и ссыпать в пакеты. Он хотел в новый год винегрета и шпрот, и селедки под шубой. Он - в галстуке, она - стройная, в светлом платье с ниткой жемчуга. Он дарил Лере жемчуг на свадьбу - она положила в коробку.

Он хотел водить супругу в ресторан на юбилеи, представлять руководству и окольцовывать весь вечер, положив руку на спинку стула за её спиной. Танцевать. Мама водила его на бальные танцы в детстве. И он, плотный, крепкий, сильный, очень неплохо двигался и любил музыку. Но Лера танцевала одна, утром, в тумане, улыбаясь встающему солнцу. Даже когда она обвивала его ногой и клала ладошку на ямку под талией, он не рисковал сделать шаг на встречу. Он не танцевал с ней. Ни разу.

Ноги гудели, как телеграфные столбы. Проснувшаяся, распечатанная энергия будоражила, переваливалась через край. Её было слишком много. Она лезла отовсюду так, что он не мог работать, не попадал в точные детали.

Эти крохотные часики на цветном ремешке. Он до сих пор ощущал в своей руке упругое тепло. Отвык от женского. Она возвращалась три раза. Какие еще нужны доказательства? Она послана ему за терпение, за воздержание, за верность. В метро столкнулись, часы упали. Таких совпадений не бывает. Мысли накатывали волнами: поднявшись на гребень, он снова падал и тонул под обрушившимися тоннами пены, и тут же всплывал вновь - за подтверждениями.

А Италия? А что Италия? Как раз объяснимо: пока не преодолеешь ситуацию, она будет к тебе возвращаться. Теперь он должен и с Италией справиться. Теперь он знает, что ему делать. Просто запретит и остановит на корню. Не будет молчать и делать вид, что ничего не происходит. Но у нее ребенок, вроде, там лечится. Иван остановился и с грохотом опустил руки на стол.

 Маятник угрожающе раскачивался. Сегодня не поработать. Он принял несколько заказов, повесил на дверь табличку о санитарном дне и стал разбирать стеллаж, который давно хотел заменить. Раскручивал, наседал, спускал пар.

"Кто разведется с женою своею и женится на другой, тот прелюбодействует от нее" - так сказал? Зачем же мне девушек шлешь? Мало того, что я не хотел оставлять семью - ты отделил, мало того, что я один живу, так ты хочешь до конца испытать: помотал силы - теперь готовенького взять.  Зачем человека до предела доводить? Проверяешь, смогу ли в монастыре жить? Но я не монах, какой во мне прок? Кроме как почувствовать себя никчемным импотентом я вряд ли что-то смогу. Ты, конечно, можешь забрать все, чтобы мне и шанса не осталось, кроме как молиться, но есть же другие люди, более к этому склонные. Их не нужно так мучить, чтобы от дел отвести. Я бы больше пользы здесь принес. Много, что ли, людей честно работают? Много жертвуют на благотворительность? Ты ж зачем-то придумал эту реальную жизнь. Кто за нее-то отвечать будет? Кто будет содержать моих детей? Кто жене моей бывшей поможет? Или ты хочешь их тоже подкосить, чтобы научить? Отрезвить? Это твой замысел?

А девушка здесь причем? У нее глаза по пол чайных блюдца были. Она, поди, и не понимает ничего. Хочешь, чтоб к вере пришла? Так ты лучше семью ей дай нормальную. Почему нужно через потери? Что за наказание такое? Нельзя, что ли, через любовь? Ты думаешь, мы здесь все непонятливые такие? Непробиваемые? Так нет же. Если б ты меньше говорил загадками, может, мы бы больше слушали?"

Он опустил руки. Напряжение судорогой прошлось по телу. "Господи, прости меня, но могу я поговорить с тобой честно? Хоть раз. Ты же этого, наверно, хотел. Вот он я. Все, что есть. Я не скрываю того, что ты и сам обо мне знаешь. Делай теперь, что хочешь".

Иван устало поднялся. "Если ты действуешь через людей, может, она приходила мне сказать, что я могу быть свободен? Что прошел испытание и могу попытаться начать заново? Что прощен и теперь буду мучим только совестью? И, ты поверь, ты не ошибешься в расчетах - это не меньше и не легче, чем наказание извне. Это не пройдет и не кончится".

Знали бы только люди, что творится в голове у верующих. Он часто думал об этом. Наверно, со стороны прихожане выглядят как счастливое стадо пасущихся коров. Упрямых и крепких. Знал бы кто, в чем они варятся. Насколько сложно бывает жить, понимая, что ничего нельзя скрыть, что нет случайностей, и  не зная точно, какая между ними связь.

Его может понять сейчас только верующий человек. Иначе без диагноза не обойдется. Он отдавал себе в этом отчет. И нужен тот, не кто начнет махать на него чесночным кадилом и не предаст с пол-оборота анафеме. Тот, кому он доверяет. Круг сузился до точки. Ему нужна Эвелина.


Глава 9. Телефоны и люди

Иван быстро двигался по направлению к чаю и разговорам. Порция еды и дружеского участия была жизненно необходима. И пусть Эвелина, как всегда, не спрашивает и не пытает, и пусть расскажет о своей кошке, подгоревшем молоке и переслушанных с дисков книгах, в очередной раз поблагодарит его за отданный старенький плеер. Он тактично подождет. Он тоже умеет. А потом он расскажет. Обо всем.

Что не нужно больше делать вид, что ничего не происходит, что он готов говорить открыто, он готов решать. "Эвелина Ивановна, я понимаю, что у меня проблемы. Я понимаю, что старался делать вид, что их нет, но и вы поймите, я обычный человек, мне больно ворошить прошлое. Я потерял семью. Я не был готов. Я здоровый молодой мужик. Я впахивал на свой дом пятнадцать лет. Я любил свою жену Я отдал семье все свое время и силы. Мне обидно, я зол и рассержен. Я негодую.

Мне было стыдно перед друзьями. Да их к тому моменту толком уже и не осталось, только коллеги и родственники. Все мои друзья, все мои интересы были в семье. Я был унижен, раздавлен. Только чудо спасло меня тогда. Вы понимаете?

Я не мог раньше расслабиться. Я бы сорвался. Но сейчас я готов, у меня есть силы, я способен посмотреть правде в глаза и я намерен что-то изменить. Эвелина, я ценю ваше участие. Я ценю ваш такт. Вы ни  разу за это время меня ни о чем не спросили. Но я так больше не могу. Я помню вас столько, сколько помню себя и этот дом. Вы знаете обо мне все. И у меня сейчас нет никого ближе. Поговорите со мной. Я должен это услышать, я должен что-то решить".

Он говорил, аргументировал, заходил то с одной, то с другой стороны, шевелил в карманах пальцами, подскальзывался. Приближаясь к дому, ускорил шаг, будто не мог вытерпеть последних минут и метров, отделявших его от новой жизни. Шелуха скатывалась, отмирала и превращалась в пыль. Он шуршал по ней ногами, удивляясь и радуясь ее прошлогоднести. Пыль. Просто пыль. Перемахнув  через два пролета, остановился на площадке, открыл свою дверь, не заходя, бросил рюкзак за порог и постучал к Эвелине.

Шла она долго. Выровнявшись напротив глазка, он переминался с ноги на ногу, все выше отпружинивая носками, и чувствовал, как отпускало в груди. Плечи расправлялись. Он поподнимал по очереди одно, второе, откинул голову назад и глубоко вдохнул. Да, дела. Надо будет освещения сюда добавить. Огромные старые окна, выходившие во двор, местами залатанные пожелтевшей фанерой, и днем почти не давали света, а сейчас и вовсе щерились подтеками и надписями. Надо поменять. Он окинул профессиональным взглядом проемы: метра три будет. Позвоню завтра оконщикам. Он постучал еще раз тайным кодом и повторил,  подпев, и даже подсвистев, мелодию.

Дремавшая энергия, найдя выход, бурлила и радовалась. Он перебрасывал из рук в руку ключи, слушая, как остро отзывается в теле звон. Дверь не открывали, и он в нетерпении постучал еще раз. Только не высыпать на нее все с порога. Он улыбнулся. Он зайдет, как всегда. Пусть она ни о чем не догадывается. А потом скажет: "А налейте-ка мне, уважаемая Эвелина Ивановна, тоже чаю. А то у меня чашка пустая". Она всплеснет руками: "Что ж вы, Ванечка, молчали?". А он ответит: "Я много о чем молчал, Эвелина Ивановна. Теперь все будет по-другому".

По-другому будет все. Он постучал еще раз. Нужно будет ей звонок поставить. С птичками какими-нибудь. Пора расширяться. Дверь по-прежнему не открывали. Он зачем-то подергал за веревочку. Звука она не давала. Тоже нужно будет снять, чтоб в заблуждение не вводила. Ладно, придется на городской. Иногда это срабатывало. Старенький аппарат звенел резко, требовательно, так что Эвелина подходила всегда. Он старался не звонить, не тревожить, но сегодня она не может не ждать. Не может не знать, что он придет. Она, конечно, уже совсем плохо видела и слышать стала хуже, но с чутьем у нее по-прежнему было все в порядке. Вот у глазного, точно, давно не была, и со слуховым аппаратом нужно что-то решать.

Он набрал номер ее домашнего и, слушая, как по квартире гуляют молодцеватые, бодрые всплескивания звонка, вносил в календарь планы на ближайшие дни. Совсем не слышит, что ли? Эвелина никогда не спала днем, даже когда болела. Где-то в глубине послышался звук, он отключил телефон, поправил воротник рубашки, приосанился, складывая в уме, что скажет и какой штраф запросит за то, что простоял под дверью битых полчаса. Но к двери никто не подошел.

Иван прислушался, снова набрал номер и приложил ухо к дерматиновой обивке. Кроме трезвонившего телефона больше ничего не было слышно. Трубку не брали, как будто в квартире никого не было. С каждым разом звук становился все громче и пронзительнее. Звонок отскакивал он стен  и, многократно отражаясь и пружиня, гулко прыгал в коридоре. Он нажимал кнопку повтора и давил тревогу, поднимавшуюся внутри. В какой-то момент  потерял счет времени. Всполохнувшись, увидел, что палец сам стучит по экрану. Сбросил звонок. Тишина звенела так, что от пустоты заходилось сердце. Он вдруг подумал, что хочет есть.

Вернулся домой, скинул ботинки, на ходу бросил куртку на диван, вымыл руки, хлопнул холодильником. Вытащил пакет молока и творожные батончики, вернулся в комнату и подошел к окну. У подъезда мигала лампочка. К ограждению коробки за день намело снега. Он походил от окна к столу. Как глупо, что у него нет ключей. Каждый день ходит и даже не подумал. Так, случится что - и не попадешь. Первое, что нужно сделать, - попросить дубликат.  Он выглянул во двор. На лавочке лежал нетронутый снег. Она не ходит на улицу. Господи, как глупо. Как можно было ни разу не взять ключи? Это так просто. Он снова посмотрел в окно. В желтых отпечатках окон на снегу бродили тени. Нужно посмотреть, горит ли у нее свет.

Иван схватил куртку и вдруг, вздрогнув, замер: за стеной кто-то говорил. Он прислушался. Тишину прокалывал резкий, тонкий, повторяющийся монотонный звук. Холодильник. Он с досадой запрыгнул на кухню, придавил незакрытую пищащую дверцу и снова подошел к стене, разделявшей их с Эвелиной квартиры. Было абсолютно тихо. Вдалеке привычно щелкали клюшками. Из крана на кухне мерно капала вода.
 
И вдруг он явственно услышал звук. Звук пропал и повторился снова, стал громче.  Кошка. Мяукала кошка. Он быстро вышел на площадку. Звук усилился. Сомнений не было: кошка Эвелины. Он постучал. Мяуканье приблизилось к двери. Он постучал ещё раз. Звуки стали громче и отчаяннее. Подхваченный непонятной паникой, Иван бросился вниз по лестнице. У подъезда никого не было. В окнах квартиры Эвелины горел свет. Он вернулся на площадку и снова стал стучать. Тишина. Через какое-то время снова услышал кошку. Сунул телефон в карман и безостановочно  затарабанил по деревянной табличке. Одной рукой, потом второй. Потом запястьями обеих рук. Дверь глухо сдавлено отзывалась. Он долбил по стершему списку бывших жителей коммуналки основанием ладони, стараясь попасть в каждую из утраченных букв.

Пожилая женщина, поднимавшаяся по лестнице с двумя собаками, покосилась в его сторону, но ничего не спросила.
- Иди, Чарли, иди, домой.

Иван все колотил и колотил. Потом сел у двери и стал снова звонить, вздрагивая от каждого гудка, расходившегося внутри больным эхом. Кошка, не переставая, мяукала у него в голове. Мысли ползли длинными неразборчивыми сгустками.

Внутри что-то екнуло, он подскочил и застучал снова, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, неконтролируемо вколачивая кулаки и костяшки пальцев в дерево и дерматин, налегая и припечатывая. Он стучал, пока не устал. Дверь ни одной квартиры не открылась. Никто не вышел.

Иван походил по площадке и спустился на этаж вниз, потом поднялся наверх, до последнего четвертого, звоня во все двери подряд. Эвелину либо не знали, либо давно не видели. Большинство не открыли  дверь. Он с трудом вспомнил пару человек из ответивших. Ни имен, ни подробностей. "Никого не знаю. Все поменялись". Он не заметил, как это произошло.

Он вернулся на свою площадку и  вытащил телефон. Думал, писал и стирал номера. Писал, набирал, сбрасывал и снова писал. Потом остановился. Кошка продолжала мяукать. Немного реже, всякий раз позднее, чем он ожидал. Куковала. "Ну, давай,  - раздраженно бросил он ей, - сколько жить-то осталось?" Кошка замолчала.

Постучав еще какое-то время, зашел домой. Сел за стол и почувствовал, как трясет. Вернулся в коридор, поглядел в глазок на Эвелинину дверь: ничего не изменилось. Нужно успокоиться. 

Откуда такая паника? Может, ушла и не выключила свет. Просто вышла. Бред какой-то. Она никуда не ходит. Продукты и лекарства носит соцработник.

Можно было сразу догадаться: просто позвонить в социальный отдел. Телефона приветливой женщины, приходившей к Эвелине, Иван не знал. Ему и в голову не пришло его записать. Кто знал, что может пригодиться. Порывшись в интернете, набрал номер ближайшей социальной службы. Длинные гудки. Время - девять. Закрыты. Узнать от них что-то можно только завтра. Завтра. Он успокоился. Завтра. Нужно просто подождать. Идиот. Ну что стоило взять комплект ключей! Вдруг с сердцем плохо? Не понятно, что за ночь может случиться. Он набрал "911":

- Добрый день. У меня соседка - пожилая женщина, она дверь не открывает. Свет горит, но никто не подходит.
- Добрый день. Кем вы ей приходитесь? Назовите, пожалуйста, свои полные фамилию, имя, отчество и год рождения.
Он долго перечислял данные, отвечал на вопросы. Стало легче: на том конце слушали, имели план и разделяли бившую в ребра тревогу.
- Сколько дней отсутствует женщина?
- Я пришел с работы - она не открывает.
- К сожалению, данный факт не является достаточным поводом для осуществления оперативных мероприятий. Мы не можем вскрыть дверь без наличия экстренной ситуации. Кто-то из её родственников, или вы, может  обратиться в полицию.
- Вы представляете, что может произойти за это время? Может, человеку плохо? Может, ей помощь нужна?
- К сожалению, сейчас мы ничем большим помочь не сможем. Обратитесь в полицию, они примут решение.
Иван не смог сообразить, что ответить.

Он постоял и набрал телефон полиции.
- Кем приходитесь пострадавшей?
- Я? Я сосед.
- Родственники имеются?
- Я не знаю. Я не видел никого за последние двадцать лет. У неё, кажется, были дети.
- Трупный запах есть?
- Что, простите?
- Из квартиры чем-нибудь пахнет?
- Я не знаю, - Ивану стало не по себе. -  Нет. Там кошка кричит.
- В квартире кошка?
- Да.
- Угроза со стороны квартиры есть?
- Какая угроза?
- Запах газа, дым.
- Нет.
- Оперативный сотрудник не имеет права  вскрыть помещение без согласия собственника. Нужно найти родственников, чтобы они обратились в полицию с заявлением.
- Я не знаю, где искать родственников.
- К сожалению, это общие правила.

Он вышел на площадку и опять вернулся домой. Время близилось к десяти. Покружив по комнатам, снова вышел и еще раз обошел не опрошенных в первый раз жильцов. Ничего нового выяснить не удалось.  Эвелина ни с кем не общалась, из дома выходила редко. Ночь просидел в интернете, ища информацию о том, что делать, если человек не открывает. Кошка мяукала всю ночь, периодически умолкала и начинала с новой силой.

Утром позвонил в центр социального обслуживания.
- Как фамилия подопечной?
Он понятия не имел. Это било под дых, не давало передохнуть, но ударов было так много, что он почти ничего не чувствовал и не имел ни сил, ни желания защищаться.
- Я не знаю. Я могу сказать адрес. И имя и отчество.
- А кем вы ей приходитесь? Мы можем дать информацию только по официальному заявлению  с подтверждением степени родства.
- Я не родственник.
- Сожалеем, молодой человек, не имеем права. Вы можете обратиться в полицию  или самостоятельно поискать в больницах скорой помощи.

Скорая. Её могли увезти на скорой. Она закрыла дверь и оставила кошку. В больнице ей стало совсем плохо - и кошка осталась одна. Почему она не позвонила? У неё был его номер, он оставлял и даже приклеил на аппарат скотчем. Может, не успела, не смогла набрать с городского. Сотовый он забрал в воскресенье на ремонт - кнопка завалилась. Всё не вовремя.

Он взялся за больницы, споткнувшись на первой же:  не знал фамилии, а пожилых женщин старше семидесяти лет было предостаточно. Некоторые справочные не записывали и даты рождения. Иван понял, что это безнадежно, и позвонил в ЖЭК. Трубку не брали. Иван сунул во внутренний карман паспорт и пошел к ним сам.
 
Дверь была закрыта, он дождался, когда через служебный вход выходили сантехники, и зашел.
- Молодой человек! Вы не видите: закрыто. Приходите в часы приема.
- У меня соседка одна в квартире заперта. Ключа нет. Ей скорая нужна. Я не могу открыть.
- У вас есть документы на право собственности?
- Это не моя собственность, в квартире соседка живёт. Она не выходит.
- Сколько дней?
- Сегодня не выходит.
- Молодой человек....

Иван развернулся к отделению полиции. Перед ним за маленьким решетчатым окном сидел дежурный:
- Ваш паспорт, пожалуйста. Пройдите к участковому. По коридору, сто двадцать семь.
В комнате с низким потолком, увешанной плакатами и стикерами, парень его лет, шурша листами, быстро ставил подписи. Увидев его, черкнул в последнем и перевернул стопку.

- Мы не можем вскрыть квартиру без достаточных оснований. Это ограничивает  конституционные права гражданина на неприкосновенность жилища. Обследовать жилое помещение можно только на основании судебного решения или постановления. Представьте, что человек не заболел и не умер, а, к примеру, попал в больницу, а участковый взламывает его дверь. Замки мы не восстанавливаем - и квартира останется открытой. И все имущество окажется под угрозой. Мы не можем взять на себя такую ответственность.
- Я сам поставлю новый замок.
- Не имеем права. Постарайтесь найти родственников. Позвоните в Бюро регистрации несчастных случаев. К ним стекается вся информация о доставленных в больницы, в том числе не имеющих при себе документов. И трупы они тоже учитывают. Все, что подается в сведениях полицией, больницами и моргами. Будет больше информации - обращайтесь.

Покрутившись между домом и полицейским участком, он вернулся в ЖЭК. Дверь по-прежнему была закрыта. Он топтался, не в силах вернуться домой и не зная, что еще предпринять. К боковому крыльцу здания, покачиваясь на высоких каблуках на скользкой дорожке,  вышла девушка с сигаретой. Он быстро двинулся в ее сторону:
- Простите, пожалуйста, мне срочно нужно попасть. Это очень срочно. Нужно открыть квартиру. Там соседке плохо.
Девушка затянулась и сощурила на него глаза:
- Это вы утром приходили?
- Да.
Она помолчала, разглядывая его.
- Никто вам двери вскрывать не будет. Никому не нужны неприятности. Только через полицию.
- Я был там. Они тоже не берутся без родственников.
- А вы заявление напишите. Что человек пропал. Сразу примут, - она снова затянулась.
- Там, вроде, три дня надо ждать.
- Ничего не надо. Приходите и пишете. Только расписку не забудьте взять, что заявление оставили. И пусть там дату и номер поставят. И распишутся, что приняли.
- Я не родственник.
- Это не имеет значения.
- Спасибо. Вы юрист?
- Я бухгалтер, - девушка ухмыльнулась.  - Я мужа искала. Гражданского.
Она  потушила сигарету о крыльцо и,  придерживая на плечах шубку, осторожно пошла назад.
- Спасибо, - крикнул он вдогонку.

Дежурный в окошке сменился.
- Я к участковому, в сто двадцать седьмой.
- В понедельник, с семнадцати до девятнадцати.
- В какой понедельник? Я не могу столько ждать. Я час назад был.
- Часы приема закончились. Понедельник, среда, с семнадцати до девятнадцати.
- А сегодня?
- Четверг - с двенадцати до двух.
- Так не может быть.
- Сотрудник на оперативных мероприятиях.
- Мне заявление подать нужно.
- Какого рода?
- У меня соседка пропала.
- Вы уверены?
- Да. Второй день нет. Она далеко от дома не ходит.
Дежурный за стеклом молча смотрел в компьютер.
- Прими. О происшествии, - мотнул головой зашедший в будку в погонах.
Ивана провели в соседнюю комнату и дали листок. В погонах сел напротив.
- Скажите, как долго будут рассматривать заявление?
 - До трех дней. Нужно собрать факты, провести проверку. В сложных случаях  - до десяти.
- А потом?
- Если местонахождение не установят, откроют розыскное дело.
- Что это означает?
- Что будут искать.
- Сколько?
- До пятнадцати лет. По закону.
Иван сложил бумагу в четыре раза и вышел через холодный турникет.

Дома он снова сел за компьютер. На столе валялись вчерашние сырки. Жутко хотелось есть. Он вбивал запрос за запросом, вкладки множились и складывались в тугую колоду: "женщина не открывает и не проявляет признаков жизни";  "для подачи заявления о розыске желательно иметь при себе документы, содержащие сведения о пропавшем, описать особые приметы (наличие увечий, вставных зубных протезов (или недостаток зубов), штифтов и скоб внутри тела, кардиостимулятора), описать круг общения, возможных врагов, обидчиков или обиженных, должников или кредиторов" - перед глазами мелькали жуткие размытые картинки с заклеенными черными полосками местами.

"Дедуля одинокий, может, у него инсульт"; "за три дня досконально изучается и анализируется окружение исчезнувшего: его характер,  привычки, уходил ли ранее"; "милиция приезжает, стучит в дверь, констатирует факт, что никто не открывает, и уезжает "; "чтобы открыть квартиру без владельцев, должна собраться комиссия: участковый, двое понятых и представители ЖЭКа"; "24 февраля соседка не открыла, участковый оповестил ЖЭК, дверь вскрыли лишь 3 марта".

Он пытался что-то записывать, фиксировать номера телефонов, перевалив за десяток, бросил вчитываться, перещелкивая туда и обратно страницы с крупными фотографиями беспомощных стариков и людей в форме. "Чтобы проникнуть в квартиру, нужна санкция и основания, к примеру, характерный запах из помещения".  "Время - самый критический фактор, влияющий на исход поисков. Не сидите и не ждите!".  "Вот уже больше двух  недель его никто не видит. Из квартиры он не выходит. Кот первое время орал, как оглашенный, сейчас кричит хрипло, но его ещё слышно".
 
Спина под мокрой рубашкой покрылась холодными мурашками. "Чтобы освободить животное из закрытой квартиры, нужно подать заявление в полицию на имя начальника отдела".

Иван подхватил куртку и вышел на улицу. Сосредоточенно пересек несколько скверов и, выдвинувшись на широкую улицу,  быстро зашагал вдоль автострады. Свист и грохот размазывали бесформенные комья беснующейся в голове какофонии в тонкие пленки. Уткнувшись в опоры громыхавшего путепровода, развернулся и двинулся дворами назад. Ноги сами принесли в церковь. В теплом, едва освещенном помещении шла вечерняя. Передергиваясь и ежась от озноба, он старался привести мысли в порядок. Потихоньку отпускало. Прислонившись к радиатору, смотрел на высокие проемы окон, голоса приближались и пропадали. После службы подошел к знакомому священнику спросить про Эвелину. Тот ответил, что это не церкви дело, социальное. Да и прихожанкой она не была. За отпеванием рекомендовал обратиться в церковную лавку: "У нас сейчас с этим строго".

Возвращаясь назад, купил корм кошке. Поставив пакет на стол, вытащил и разложил рядом инструменты. Налил чая, набрал на тарелку бутербродов и заходил, жуя, вокруг, разглядывая и примеряясь. Тяжелые стальные тиски поддерживали решимость. Он допил чай, закатал рукава и с хрустом прикрутил тяжелые пластины к столу. К рассвету бампинговый  ключ был готов.

Иван посидел, вертя в руках ребристую пластинку, перетер и сложил инструменты, задвинул ящики под рулоны линолеума в кладовке, еще немного подождал, глядя на зреющую оранжевую полосу над домами, перекрестился, посмотрел в глазок и вышел на площадку.

Этажом ниже горела лампочка. Оставив дверь открытой, бесшумно переместился к Эвелининой, всунул отмычку в замочную скважину и, натянув,  несколько раз легко ударил по заготовке отверткой. Ключ свободно провернулся. Аккуратно вытащив плоский металл, он,  осторожно взявшись за ручку, толкнул. Вынырнув из освещенной квартиры, под ноги бросилась кошка, и, судорожно задев, бесшумно шмыгнула в его дверь. Он замер, повременив, ослабил хватку рук, вцепившихся в инструменты, переступил порог и огляделся. На крючках для одежды висели ключи. Осторожно сняв связку, просунул палец в кольцо и, зажав в кулаке,  шагнул к комнате.

Эвелина лежала возле стола. Под всклоченными седыми волосами растеклась небольшая лужица розовой жидкости. Из-под задравшегося застиранного халата торчали худые ноги в вспухших синих венах. Одна, в сползшем носке, неестественно сгибалась. Он никогда не видел её такой. Открыв рот, она смотрела вывернутыми в темных кругах глазами в угол рядом с Иваном. В квартире странно сладко пахло.
Отвернувшись, он быстро вышел.


Глава 10. Звездочёт

Он вышел в два шага. Рыжее солнце, полыхнув по глазам, стерло увиденное. Встав к нему лицом между двумя дверьми, набрал "103".
- Дежурный, слушаю.
- Человеку плохо.
Оставшийся день состоял из повторяющихся вопросов.
- Как вы попали в квартиру?
- У меня был ключ, я недавно менял замок.
- Зачем  вы зашли?
- Я приношу корм для кошки.
- Вы всегда открываете дверь своим ключом?
- Нет. Кошка кричит второй день. Я звонил, соседка не подходила.
Среди энергичных похоронных агентов, хозяйственных санитаров,  заспанных понятых  и прочих людей в синем и белом, странно отлаженным порядком сменявших друг друга, он вытащил постарше, в погонах:
- Где она сейчас?
- Необходимо вскрытие. У нее есть родственники?
- Не знаю. Я не видел, чтобы к ней кто-то приходил. Что с ней будет?
- Родственников будем искать. Возможно, она одиноко проживающий гражданин. В любом случае по истечении семи суток ее захоронят как невостребованную.
- Она востребована. Я сделаю это сам.

Возвращаясь домой, Иван бросил выточенный ключ в контейнер во дворе школы.  На Эвелининой двери белела бумажка со штампом. Он поискал кошку. Не найдя, высыпал корм в блюдце и поставил на пол.

 Одежда, справка из морга, кладбище. Иван вытащил бумагу и стал писать. Справка, кладбище - завтра. Отпевание. Он подхватил куртку. Ветер полоскал серое небо с удвоенной силой. Очень холодно. Одежду ей потеплее и покрывало атласное, чтобы ноги не разглядывали. И чулки шерстяные купить. Продавщица потихоньку собирала с прилавка свечи и книги. Он взял покров, набор с венчиком, крестом и разрешительной молитвой  и записался в толстую потрепанную тетрадку в очередь на чин погребения.

Кошка ничего не съела. Иван поискал по углам. Съежившееся животное лежало под диваном. Он протянул руку - оно вжалось в угол и зашипело. Иван задвинул блюдце с кормом под сиденье и сел на краю, опустив руки между коленей.

Он опять остался один. Парни улыбались с фотографии. Это был последний человек, знавший его с детства. Последний, с кем можно было поговорить. Последнее, что можно было отобрать. Он снова посмотрел на сыновей. "Хотя, нет, конечно. Вы живы, мать ваша  жива, я жив". Иван перевел глаза на стоявшую рядом икону. "Ты оставил меня в пустоте. Ты этого хотел? Хочешь проверить, смогу ли? Да я и был один, обирать особо было не с чего. Как-то поднакопить не дали. Ты выдернул сегодня последнюю связь. Глупо и безобразно. Если выбрал меня, она причем? Добрый хороший человек. Почему не могла умереть спокойно в своей  постели? Со своим серебром на пальцах, с нормальными собранными в узел волосами? Такой, какой всегда была. Зачем это все: полиция, понятые? Кому это все интересно? Зевакам? Чтобы было о чем за столом поговорить? Чтоб в газетах очередную страшилку написали? Чем таким она нагрешила? Старая одинокая женщина".

Иван заглянул под диван. Кошка затравленно таращилась.
Хотя одинокой Эвелина никогда не выглядела. Не было в ней застывшей несчастности, угрюмого тугоподвижного сиротства. Ее и жалеть было не за что. Из квартиры не выходила, но жила поживее других и радовалась порадостней.  В себя не проваливалась: всегда при деле была и всегда в курсе. Может, с призраками общалась? Он усмехнулся. С теми, кто когда-то был с нею? Красивая женщина. Наверняка была замужем. И, возможно, не один раз. Вероятно, и дети были. Родственники какие-то.

Лейтенант сказал поискать семью. Может, и есть кто. Он привстал, снял с полки секретера старый толстый кнопочный телефон Эвелины. Могли бы книжку ее посмотреть телефонную, явно нашли бы кого. Иван открыл список контактов: "Алевтина Сергеевна, Ася, Борис", напротив его номера было написано: "Ваня", дальше шли разные мужские и женские имена, иногда с отчествами. Не так много. Можно всех обзвонить, сообщить.

Он покосился на часы: полвторого. Завтра, с утра. Он листал список, делая пометки на бумаге. На "Л" попалась "Лерочка", он посмотрел телефон: "3-934-71553012". Странный номер. Порылся в Интернете. "39 - код Италии". Ивану стало не по себе. У него не было Лериного сотового, только почта.
 
Просмотрел список сообщений и вызовов. В истории от "Лерочки" было несколько входящих с разницей в месяц. Пятнадцатого числа. Она звонила каждый месяц в одно и то же время. Посмотрел на календарь: двенадцатое. Может, совпадение. Его жена регулярно звонила Эвелине? Зачем? Почему та ничего не говорила? Пересмотрел все содержимое телефона. Больше знакомых имен не нашел. Список сообщений был пуст. Эвелина совсем плохо видела последние годы. Видимо, сама не набирала. Из звонивших только он, Лерочка и несколько редких от других имен, видимо, учеников.
 
Эвелина преподавала культуру речи в каком-то творческом вузе, занималась с ним, когда он ещё был мальчишкой. Старше его родителей лет на двадцать, слишком с ними не  приятельствовала, хотя была всегда вежлива и приветлива. Но его взяла. Он помнил, как старательно рычал и клал за щеки орехи. Потом соседка как-то выпала из поля зрения. Хотя Лера, да, общалась. С Лерой они, похоже, подружились. Жена неизменно пекла лишний кулич, покупала  какие-то сладости, уносила сувениры. Он как-то и заходить к соседке начал по ее следам. Вполне возможно, это ее телефон. Он почувствовал себя обманутым. Вслед накатила обида и раздражение. Почему Эвелина ему не сказала ни разу? Водила за нос, как слепого котенка. Две женщины за его спиной.

Да что он, по сути, о ней знает? В общем ничего. Какой корм ест ее кошка? Во сколько ложится спать? Он понятия не имел, с кем она ещё общалась, на что жила, как справлялась с надвигающейся слепотой. Как готовила, что ела. Да, приносил печенье к чаю, но помимо этого была же еще и обычная жизнь. Как стирала, как ремонтировала себе одежду? Как вообще различала, что надеть? Как так получилось, что у него о ней нет никаких сведений? Ни фамилии, ни прошлого. Может, не спрашивал? 

Никогда ни на что не жаловалась. И все время рассказывала что-то интересное. Откуда брала? Ни радио, ни телевизора. Читать уже не могла. Принес старый плеер с дисками - что-то слушала. Но что можно извлечь из десятка наговоренных растянутым голосом текстов школьной  программы? Он тоже читал, но мудрости что-то особой за собой не заметил. Она как будто между строчками видела.
- Ванечка,  - говорила, - Ванечка, вы так похожи на звездочета. Вы все учитываете. Вы учитываете то, что и посчитать-то сложно. И нужно ли? Учтенная, звезда перестает светить - мы не видим ее больше. Хотя она все так же висит перед глазами. Но мы ее уже посчитали. И теперь стараемся найти новые. Чтобы тоже учесть.
- А что делать-то с ней нужно?
- Смотреть, Иван Алексеевич, просто смотреть. И держать в тайне.

Он улыбался. Их посиделки напоминали ему разматывание бесконечной пряжи, льющейся из необъятного мохнатого клубка, иногда цепляющего настоящей колючей шерстяной ниткой.
- Я хозяйственный, Эвелина Ивановна.
- Да, Ванечка, вы настоящий мужчина. Только считать нужно  телескопы и галактики, а звезды все же беречь. На звезды всё же любоваться.

Он не всегда понимал ее.  Но что-то в ее словах заставляло мысль наугад прогрызать перегородки в новые пространства. "Учитывать спички и грехи. Цели и инструменты", - это вы хотели сказать? А любоваться-то на что? Что в тайне держать?" Но, если бы она называла, он бы не просиживал у нее вечера.

Иван заходил по комнате. "Что я учитываю из того, что не нужно? Сколько кому денег послал? Да, кроме меня, и не знает никто. Ну, только тот, кто получает. Сколько на помощь перевожу? Здесь вообще ни одна живая душа. И выгоды с этого никакой не имею. В чем моя бухгалтерия, дорогая Эвелина Ивановна? В чем?"

"Как можно быть лучше, если ты уже и так слишком хорош?" - вдруг улыбнулся он. Ну, действительно, что копать там, где уже некуда. Скрести по дну ложкой. Так непонятно до чего дорыться можно. Во всем должна быть разумная мера. Вот только не была Эвелина безумным археологом. Говаривала, что "так и подкопать недолго".
Как он теперь без неё? Мать, отец - это было тяжело. А теперь ушел настоящий надежный друг. В груди вдруг защемило, во рту стало так кисло, что свело скулы. Он сжал зубы, сощурился и постарался дышать медленнее. Завтра в морг, потом в похоронное... Близкий друг. При жизни он как-то так ее себе не определял. Близкий. Который одновременно общался с его женой. Странная такая у нас дружба вышла.
 
Сообщать итальянской подруге или нет? Зачем, все равно не приедет. Да и не она это. Зачем ей в ее новой жизни обитатели старой коммуналки? Все равно Эвелина следить за ним больше не сможет. Какой в ней прок?

Ком снова подкатил к горлу. Терпкий жар нахлынивал, поджимал и не отпускал.  Он даже сердиться на нее не мог. Что плохого в том, что она общалась со всеми? Может, не ему одному нужны были ночные разговоры. Может, кому-то еще или ей самой. Об этом он даже не подумал. Может, Эвелине тоже нужно было с кем-то поговорить? Может, это ОНА с Лерой делилась и помощи просила? От неожиданности пришедшей мысли Иван снова встал и зашагал из угла в угол.

Как он раньше не подумал? И что дурного в том, если их было много, таких, как он? Если для всех? Шутила, поддерживала, загадки свои загадывала. Что такого? Почему нельзя? И для правых, и для левых? Может, она не выбирала, не делила. Не вела счет. Совсем. Даже для самой себя. И левая рука буквально не знала, что делает правая. Даже не догадывалась.

Он вдруг понял, что, действительно, все считает. Сколько денег отправил, сколько времени потратил, сколько кому должен, чтобы не быть обязанным. Промахи ставит на учет, благодеяния тоже в реестрики заносит.  "Но, если бы вы, Ванечка, не считали, разве вы перестали бы это делать? Не перестали бы. Так зачем вы себя мучаете?"

Легче ли, если сделать и не помнить? Правильней ли? Так вот открыть люк и пустить на самотек. Смотреть, как открывшийся проем высасывает и растворяет. Он все же мужчина. Во всем должна быть голова.  Или только первое время страшно? Странно, он не боялся высоты, темноты или ответственности. Но тут прямо охолонуло. Он не мог потерять контроль.
 
Уложат ли санитары правильно? Приведут ли в порядок лицо? Её должны видеть красивой. Надо было сегодня до морга доехать. Может, заплатить нужно. Какая разница, как она умерла. Он знает ее по прямой спине и высоко поднятому подбородку. Он помнит прикосновение сухих теплых рук. Так хотелось вернуться,  одернуть халат, подтянуть носки, причесать и поправить, открыть окна. Чтоб никто, кроме него, не видел ее другой. Наверно, это и называется "родной человек".  Так, что все равно, здоровый ли, больной, красивый ли, потрепанный. Он ведь знал, какая она есть. И разбитая голова и смерть не делали их чужими. Эвелина не отчуждалась.

А Лера стала чужой. Ему казалось, что сразу. Но сейчас он понял, что сразу не бывает. Нельзя отрезать близкого человека. Родственника - можно. Родного - нельзя. Родственник отпадает потихоньку, отслаивается. Вроде рядом - но ни понять, ни довериться невозможно.

Недоговоренности между ним и женой копились долго. Да и говорили ли они когда-нибудь откровенно? Так, чтобы до конца. Он не рассказывал ей, как боялся приблизиться. Как старался прятать свою неуклюжесть. Как переживал, что не поймет её, что ей не будет интересно. Он никогда не говорил ей, что стесняется ее поступков. Что ему нравятся ее прозрачные платья. Он и самому себе этого не говорил. Потому что это как-то неприлично. Ему бы, наверно, хотелось тискать ее по углам и класть голову на беременный живот. Но так никто не делал. А ведь ему хотелось. Было нужно. Хотелось иногда остаться с ней дома, отправив мальчишек к бабушке. В соседнюю комнату?

Плечи и шею разламывало. Не хватало воздуха. Иван завел руки за голову, вдохнул и закрыл глаза. Они жили хорошо. Крепко. Но, разъезжаясь, даже поговорить не смогли и сейчас не могут, потому что для этого пришлось бы рассказывать все с самого начала. Все, не сказанное за семнадцать лет. Разбирать завалы. До порога, чтобы выйти навстречу.

"Почему мы говорим самое главное тем, кого мало знаем, почему всегда поздно и не вовремя? Думаю, Эвелина знала, что для меня значила". На этот счет он был спокоен. Он не сказал, но она знала. Он был уверен.

 - Вы святой человек, Ванечка. Святой.
- Ну что вы, Эвелина Ивановна. Я же мясо ем и молитв нужных не знаю.
- Боговый вы человек, в пути, а потому - святой. Божьим светом и пища, и ум освящаются.

Ее голос тек, как живая вода, хотелось слушать его, слушать и спать. Он свернулся на диване и подтянул плед.

- Любовь, как лодочка между двумя водами: между небом и морем. Между двумя распахнутыми безднами. Не качайте ее, Ванечка. Не ковыряйте дна. Не заглядывайте за борт, ища потерянное. Не думайте о том, куда и когда она приплывет. Просто верьте. Просто плывите. Просто дышите и слушайте. Просто любуйтесь лилиями и тем, кто сидит рядом.

Вода сливалась с водою, лилии плыли и плыли. Он уткнулся носом в пахнущее свежим деревом дно и уснул.


Глава 11. Кошка

С утра он пытался вытащить кошку. Та сидела, сгорбатившись, у стены под диваном и, дико озираясь, следила за его движениями. На площадке несколько раз хлопнули дверью. Он прислушался: голоса, треща, перекатывались, кто-то громко покрикивал, словно проверяя эхо, открывая и закрывая, взвизгивали раскачиваемые петли. Он посмотрел в глазок. Из приоткрытой двери Эвелининой квартиры торчала спина в зеленой куртке с меховым капюшоном. Мужчина что-то выволакивал. Иван схватился за замок. В этот момент спина вывалилась из проема, вытащив за собой длинный рулон ковра. Вслед, цокая по плитке каблуками, вышла яркая брюнетка в короткой шубе и  обтягивающем кожаном трико.

Иван замер. Видно, лейтенант всё же забрал телефонную книгу. Брюнетка что-то сказала человеку в куртке и, мотая длинными, забранными на макушке в тугой хвост  волосами, направилась к его двери. Он сделал шаг назад. В дверь  позвонили. Иван вернулся в комнату за рубашкой. Звонок повторился. Он открыл.

Красивая молодая женщина в черном свитере под расстегнутой шубой, положив зажатые в одной руке перчатки на висящую на другом локте сумку, смотрела прямо в глаза, но Иван никак не мог поймать ее проходящий навылет взгляд. Рядом, держа руки в карманах, также глядя сквозь него, стоял высокий  рыжий крепыш.

- Это вы обнаружили тело? Вы помогали ей?
- Да.
- Похороны завтра. Прощание в морге.
- Так быстро?
- У полиции нет вопросов. Тромб в легких. Они сделали вскрытие.
- Как это произошло?
- Сердце отказало: в прошлом два инфаркта. Упала,  ударилась головой.
- Заберите кошку.
- У неё была кошка? Нам некуда.
- Мне тоже.
- Вы не хотели бы взять что-то на память из ее вещей?
- Я подумаю.
Он отдал им погребальный набор, купленное покрывало и записку с номером телефона священника.

Следующие дни шли без перерыва. Священник распевно гудел и пускал пар из звенящего кадила, хрустели цветы. Потом он сидел у гроба в дальней части похоронного автобуса. На пустой боковой скамейке напротив подпрыгивал букет. Молодая пара, убиравшая квартиру, и другие люди на сиденьях ближе к водителю осторожно вполголоса разговаривали, шуршали венками и лентами. У ног качалось лицо Эвелины.
 
Он смотрел - и не видел в ней смерти. Казалось, она откроет сейчас лукавые глаза, улыбнется и скажет: "Ванечка, ну чего вы рассиживаете тут возле старухи? На улице солнце. Идите жить". Он покосился на заднее стекло катафалка. За ним из-под колес убегала длинная белая дорога с накатанными обледеневшими колеями. Сначала по краям мелькали ряды памятников, потом изредка торчащие из снега макушки крестов, сейчас по бокам тянулись только белые поля нетронутых сугробов.

Выгрузившись, из автобуса, он, придержав двери, помог рабочим вытащить гроб и быстро пошел по протоптанной дорожке к могиле. "Э! - окликнул его сзади один из копателей. - Ты куда поперек покойника лезешь?" Он встрепенулся, вышел назад, освободив им тропинку, и двинулся следом. "Теперь я, что ли, следующий," - констатируя, подумал он. И ничего не увидел плохого в том, чтобы покоиться в снежной тишине, раскинувшейся сколько хватало глаз. "Все в путь узкий  ходшие прискорбный. Все. Земнии убо от земли создахомся. И землю туюжде пойдем. Вси человецы пойдем. Надгробное рыдание творяще", - хрустел он по мерзлому снегу.

Бледный лоб под бумажным венчиком оказался неожиданно холодным и твердым. Иван перекрестился и отошел от гроба. Сопровождавшие по очереди подходили к усопшей. Землекопы, опершись на лопаты, терпеливо молча ждали в стороне.  Воистину, житие - суета всяческая, сень и соние, и всуе мятется всяк земнородный. Обмороженные о ледяной лоб губы подстывали. Он смотрел на безучастное лицо, потерявшее подвижность и внутренний свет, и чувствовал, что теперь она уходит. Он понял это по встававшей между ними непроницаемой пустоте. По застывшим, плоским  чертам проступившей плоти.

Он помог подхватить гроб  полотенцами, еще раз удивившись, какая она стала тусклая и неожиданно тяжелая. Подровнял рукой сползшую крышку. Все бросали землю. Ещё долго стоял у могилы, пока ее обустраивали и украшали венками и еловыми ветками. Смотрел на хлопотавших людей, на взъерошенных птиц, скачущих по насту, на темные длинные прожилки высокого деревянного креста, теряющегося в морозном тумане.
 
Внутри отпустило, дыхание волной подтянулось к горлу, подбородок дрогнул. Он быстро закусил губу, глубоко подышал, выпуская через нос расплывавшийся пар, и прищурил  мокрые глаза: все будет хорошо. Ещё раз оглядел могилу. Да, хорошо. Посадим цветы, поставим лавочку. Он вдруг вспомнил ее накрашенное лицо в белом платке, и быстрая улыбка задела губы: "Даже в гробу вы у нас первая красавица, дорогая Эвелина".

Ощущение вибрировавшей полноты понемногу наполняло уставшие легкие. Будем жить, Эвелина Ивановна, будем жить. Он еще раз перекрестил её, кивнул на птиц: "Есть вам теперь веселые соседи", - и, открыто улыбнувшись, попрощался.

У входа в маленькую столовую застенчиво толпились провожавшие, пытаясь выстроиться в очередь к умывальнику. Он вымыл руки и нашел свободное место за одним из длинных столов. Люди тихо переговаривались. Иван отвечал на взгляды молчаливой вежливостью. Вкусный горячий куриный бульон с капустными пирожками приятно обжигал занемевший желудок, но проступающий изнутри холод последнего прикосновения к покойной быстро затягивал теплые лунки. Губы не слушались. Домой он вернулся с конфетами и большим белым носовым платком.

Есть кошка отказывалась. Сидела, скрючившись, по углам, шипела и кусалась, когда он пробовал вытащить ее или пододвинуть ближе корм. Новых соседей не было видно. В детстве у него был кот: мягкий, добродушный и теплый. Он говорил в него секреты,  давал зализывать ссадины. Жилистое, и в обычные дни пугливое Эвелинино животное совсем его не напоминало. Пробыв несколько дней с умершей хозяйкой, оно, казалось, окончательно потеряло доверие к чему бы то ни было. Глядя на странное высохшее взъерошенное существо, он  не испытывал желания его приласкать, побеседовать, разделить с ним горе. Становилось еще тяжелее, когда видел и помнил о раненой неприкаянной твари, которая никогда ему не откроется. Присутствие в доме чужой больной души лишало его последнего убежища - ему не хотелось возвращаться.

"Она проживет здесь десять лет. И потом первый раз посмотрит на меня как на существующего", - думалось ему. Открывая дверь, он всякий раз передергивался, вспоминая, что в пустой квартире его ждут только два злобных, пылающих испугом и ненавистью глаза. Иногда замечал, что старается ходить в тапочках, опасаясь, что кошка бросится из-под дивана и вопьется в ногу.

Он не хотел, чтобы животное жило здесь. Это было нехорошо, не по-человечески, не укладывалось и мучило.  "А если бы у Эвелины остались дети? Тоже бы выставил их на улицу? - убеждал он себя. - Силенок хватает только чтоб слать деньги невидимым и абстрактным? А вот так, вблизи, не тянешь?"

Но душа не лежала. Не хотелось вкладываться без гарантий в чужое и непонятное или не хотелось привязываться к тому, что к тебе безразлично, и прощать, потому что любишь.  Он не знал. Гонял по воде барашками стройные правила правильной жизни, но сердце не  откликалось. Чувствовал только пустоту и бессилие. Он не хотело в этом участвовать.

Иван засунул в дверь соседей записку и, копаясь в бумагах, несколько дней прислушивался к шагам на площадке. Наконец ухо различило явные голоса и шум. Он вышел. Из квартиры напротив выносили мебель. Рабочие в синей униформе перекрикивались и гремели лагами.  Рыжий, не спуская с них глаз и продолжая руководить, кивнул ему, брюнетка, контролируя, мелькала в дальнем конце коридора. Иван различал, как за спинами грузчиков появлялась ее темная голова и вновь исчезала в недрах квартиры. Вслед за шкафом потянулись люди с пуфиками и креслами. Теперь он хорошо видел ее. Вместо черных обтягивающих штанов на ней были серые спортивные брюки и кроссовки.

- А, здравствуйте, - крикнула он из квартиры, увидев Ивана.  - Проходите.
Он зашел. В квартире было светло и чисто. На огромных окнах трепыхались короткие белые шторы. Тяжелая темная мебель исчезла. На месте желтого абажура блестела золотом и стеклом многорожковая люстра. На круглом столе, выдвинутом на середину комнаты, стояла ваза со свежими цветами. Без скатерти он казался частью выстиранной дождями садовой веранды.

В комнате оказалось неожиданно много места. Иван с трудом мог понять, как это пространство умещалось в Эвелининой темной каморке со множеством тайников, покрывал и коробок. Зачем было жить в тесноте и темени? Она и пользовалась-то чайником, плеером, да, может, еще парой альбомов. Тут и денег больших не надо, просто вынести все лишнее. Мебель бы антиквары купили. Быстро прикинул в уме объем работ: стены просто вымыты,  люстру можно и попроще. В голову не приходило. Эвелина не спрашивала, а он как-то внимания не обращал. Смутное сожаление, царапнув, оставило мутный осадок. В принципе, это бы ничего ему не стоило и не заняло много времени. Почему было не попросить? Пожила бы в такой квартире. Успела бы пожить.

- Хорошо тут стало, - оглядевшись, сказал он.
- Да. Потолки высокие. Места достаточно, - брюнетка стояла рядом, ожидая, пока он закончит крутить головой. - Пойдемте, - она подозвала его к раритетному пухлому комоду, который, оставшись без громоздких соседей, казалось, еще более распух и округлился.
- Смотрите, - она выдвинула верхний ящик, - вы можете выбрать себе что-то на память.

В ящике аккуратными стопками лежали перевязанные резинками файлы с фотографиями, кошельки, фарфоровые фигурки и коробочки с украшениями. Брюнетка молча кивнула в ответ на его вопросительный взгляд и отошла к грузчикам.

Он покосился в угол со снимками. Ему не хотелось вешать на стену еще одно  бумажное лицо. И не хотелось класть его в такой же ящик или толстую книгу.  Ему казалось, что каждый раз, когда он будет доставать фотографию, он будет вспоминать не их чай и не длинные разговоры, а этот день, вот эту минуту, когда он смотрел на стопки фотобумаги в ящике комода в чужой белой квартире. Он не знал ее в  этих платьях и в этих городах. Он помнил полутемную комнату и желтый круг абажура. И таким хотел оставить. Он не взял фотографий.

Подержав в руках тонкие веселые фигурки, перешел к  ворсистым коробочкам разных цветов. Среди недорогого серебра и искусственных камней попались маленькие женские позолоченные часы на жестком неполном браслете из того же металла с тонкой гравировкой на обратной стороне: "Выпуск 1960". Где Эвелина училась после школы, он не знал. Подарочная надпись на коробке стерлась.  Было приятно держать в руке вещь, которую она долго носила на своем запястье: по металлу расходились тонкие трещинки. Он впервые вживую видел такой браслет. В руководствах его именовали "крабом": полудуги, пружиня, отводились, пропуская запястье. На закопченном циферблате, глядя вверх, застряли две прямые желтые стрелки. "Что за манера такая - у рубежа стопориться?" - улыбнулся он, наполняясь желанием подтолкнуть их через линию. Вот это и возьмем.
 
Иван внимательно осмотрел металл и поднес к свету. Похоже, розовое золото. На корпусе и браслете значилось: "583", "950". Золото. И платина. И корпус, и браслет. Он задумался. Знает ли девушка, сколько они стоят? Покрутил еще раз: хорошая вещь, памятная. Как раз в Эвелинином духе. Он поводил большим пальцем по точеным ребрам ободка и с сожалением опустил назад в ящик. Может, и правда, это просто профессиональный интерес, и к лучшему, что они дорогие. Он знал, что Эвелина бы сказала, что "вещь стоит столько, во сколько вы ее, Ванечка, сейчас оцениваете". Он оценил часы в раритетный экземпляр, потом в хорошую память, а потом переоценил в весомый кусок драгметалла. И сколько теперь они для него стоили, он не знал. И если бы ценил вещь за то, сколько времени она провела с хозяйкой, то почему не лампа и не стул? "Не нужно было присматриваться, - с раздражением подумал он. - Понравились - брал бы, что за привычка во всем копаться". Больше ему ничего не хотелось.

Он дождался брюнетку.
- Выбрали?
- Я бы хотел взять фонарь.
- Какой фонарь?
- Я приносил ей небольшой фонарик на лоб, чтобы она могла лучше видеть, когда ходит.
- Такой с лентой? Поняла. Но здесь я не видела. Да он копейки в магазине стоит.
- Я бы хотел этот.
- Хорошо. Посмотрю. Брать что-то будете?
- Не сейчас. Я подумаю.
- Думайте.
- Что делать с кошкой?
- Не знаю. Нам некуда. Если вам не нужна, пристройте в приют. Мы сегодня уезжаем.

Фонарь ему, с счастью, так никто и не принес. Теоретически его можно было бы использовать в работе, но Иван знал, что не станет. Нужно было, на самом деле, взять часы и несколько фотографий. Ему их не хватало.
Покопавшись в интернете, выбрал частное учреждение с ветеринаром и хорошей репутацией в пригороде, выдвинул диван на середину комнаты, вытащил из кладовки отцовский подсачник, в несколько приемов изловил кошку и отвез в спортивной сумке в приют.
- На передержку или новых хозяев ищем?
- Новых.
- Оплата в кассе.

Впервые в жизни у него было столько времени - и он не мог ничем заняться: переходил от одной вещи к другой, на Лесную  не ездил, все время думал, перебирал в туманной голове смутные соображения,  не замечая, как проходит день. Он помнил, что нужно работать, что в мастерской никого нет, но день склеивался с другим - и воспоминание перемещалось на следующее утро. Возможно, это и был один длинный день.

"Должен я или не должен, и сколько и кому? Должен потому, что так положено, или потому, что так хочу? Я хочу потому, что так положено или положено, потому что хочу?" Вопросы выскакивали из пустоты со скоростью пулеметной ленты, толпились и перемешивались. Ответы вязли и путались. Он пытался разобраться и выставить их в четкую линию, но следующая захлебывающаяся порция восклицательных знаков сшибала отстроенные рубежи. В голове будто поселился второй голос, подвергающий сомнению всякое действие. Иван ненавидел его и не хотел, чтобы он исчезал.

"Прежде чем обмануть себя, Ванечка, десять раз подумайте. Возможно, в следующий раз вам уже некого будет обманывать". Сколько нужно накопить за жизнь, чтобы, будучи слепой старухой, сидящей в четырех стенах, давать такие советы? Он бы хотел так же. Но то, что скопил он, сейчас не питало, а жрало его изнутри. Квартира оказалась маленькой душной коробкой, все, кто был нужен, - тенями и миражами. Он ходил из угла в угол, стирал пальцами пыль со шкафов и полок, открывал окна. В какой-то день собрался и поехал на работу. За верстаком стало легче. Несколько раз он оглядывался на открывавшуюся дверь, ловя себя на мысли, что девушка с ромбами на шарфе могла бы внести ясность в свалившийся на него сумбур. Детали точились, время шло, время вставало на место.

Возвращаясь через освещенные пролеты подъезда, Иван оглядел желтую замусоленную краску на стенах, перепутанные, перемотанные изолентой провода, заскорузлые обрывки веревок и пластика, переступив порог, подцепил пальцем обоину и выдернул длинную, тут же завернувшуюся кольцом ленту. Поставил рюкзак у двери, вытащил большую отвертку и, не разуваясь, пошел по комнатам,  цепляя и лопая бумагу на стенах. Обои сдирались длинными полосами, трещали, рассыпая во все стороны штукатурную крошку. Дойдя до стены с ослом, он подсунул лезвие под серый лист, дернул рукоятку,  но бумага лишь растянулась. Дернув еще пару раз, надорвал край, дальше бумага отрывалась лишь мелкими клочками. Провозившись полчаса и ободрав лишь нимб и плечо Иосифа, он оставил эту стену и перешел к другой. Уснул под утро, рассчитав на листе нужное количество плитки и краски.


Глава 12. Туман

Железная кровать скрипнула пружинами. Села, плотнее завернулась в одеяло. Спустила длинные ноги с острыми ребристыми пальцами в плоские холодные мужские тапочки, раза в два больше её ступней. Когда и откуда они появились в доме, Вероника не помнила, но была уверена, что ненавидела само предчувствие этой материализации. Коробящие при одной мысли о них, они всякий раз оказывались под рукой в случае редких гостей или ночных принудительных рейсов в брюхе неотложки. Каждую осень она писала в блокнот: "Купить пушистые шлёпки, - и, в скобках: белые, две пары", но ноги опускала в темную дежурную резину.
 
За окном было мокро и голо. Хаотичные графитные дорожки, выбегающие из углов тумана, хорошо читались с высоты по жёлтым крапинам опавших листьев. Проложенные по протоптанным тропам, они скрещивались под несимметричными углами, порождая затампонированное плотными упругими молочными сгустками и рыхлыми связками белесого перекати-поля пространство. С рассветом оно неравномерно отрывалось от земли и суковатыми извилистыми сплетениями поднималось под самые окна. У своего Ника видела несколько четких горбатых силуэтов.  Дальше очертания размывались лучами восходящего солнца, молча прокладывающего быстрые тени.

Она различила вынырнувшее из мглы гулкое длинное железное тарахтение раньше, чем из левого угла размытого марью прямоугольника, видимого с седьмого этажа, показался человек, сосредоточенно глядя под ноги, толкавший от плеча, как огромный камень,  медицинскую каталку, и застрочил ею наискосок колодца слева направо. Сверху была видна только его спина и плоская длинная ладья в белых простынях. В морг. Маленькое облупленное желтое здание напротив.
 
Три раза в день грузовой лифт поднимал из недр, именованных "этажами минус", тележки с кастрюлями и вёдра с супом - под землей текла полнокровная хваткая жизнь.  Но каталки с глядящими на свои ступни одинокими проводниками неспешно перестукивали по поверхности. Мертвецы проплывали в челноках по зыбкой дымке и, может быть, последнее, что видели, были не хаотичные всполохи дерганых электрических лампочек сырого лабиринта, а мерное смутное покачивание все принимающей рассветной реки. Они уходили в открытое небо,  а проводник не мешал и не лез с вопросами. То, что старый морг не имел подземных ходов, казалось ей актом величайшего гуманизма, невозможного по нынешнему положению вещей. Сколько таких, как она, провожали суденышки из окон серых семиэтажек многопрофильной. Сколько молитв слышали уходящие в туманное небытие путники, пока пересекали золотой утренний поток.

Если тележка выкатывалась из правого угла, а рулевой, смотря вперед, толкал от груди объемные, похожие на желтые полосатые арбузы мешки, она проверяла взглядом, открыта ли калитка соседней с моргом прачечной - такого же старого одноэтажного строения со стойками сушилок у забора.

Каждый день начинался с хозяйственного тарахтения: белье - в стирку, мертвецов - в покойницкую. И только когда за ними закрывались двери, можно было вставать, шуметь и двигаться. Она думала, что не может жить так же бодро и бегло потому, что не способна встать пораньше, сосредоточиться и решить: какую одежду и гардеробных скелетов отправить в стиральную машину, а что смахнуть в мешок для крематория. Ноги вязнут, останки задевают плечами розовощеких собеседников, путаются с живым и новым - и её жизнь никак не может начаться с чистого листа.

Ника проводила каталку до угла жёлтого скворечника: последний лязг, последний металлический всплеск - послушала тишину. Кончиками пальцев слегка коснулась платка над левым ухом. Прислушалась. Передвинула пальцы ближе к затылку и плотнее приложила к голове. Подождала, пока боль не станет терпимой, подтянула толстую ткань к больному месту, прижала, закрыла глаза, и, пытаясь удержать сознание, прислушивалась, как подкатывает и утихает тошнота.

Последние дни слились в сидения на полу около сестринской, перемежающиеся с держаниями эмалированного лотка, в который доктор, сопя и ругаясь "нечего шляться раздетыми по улицам", скидывал всё мокрое и ненужное. Из всех звуков мира уши различали только боль. Прислушиваясь к темной тишине, она часами подпирала дверь дежурных, методично занося руку, чтобы постучать. Поднимала и опускала. Несколько раз перед тем, как вложить всю силу в нетерпеливый удар, перебирала костяшками пальцев белую краску, пока кисть не начинала самопроизвольно биться, и её невозможно было остановить. Она колотила до тех пор, пока в проеме не показывалась заспанная медсестра.

В обезболивании ей не оказывали. Один раз за ночь. На второй раз сил не хватало. Она перебиралась к процедурной, где кто-нибудь из уходящей смены в счастливой спешке перед планеркой мог широким прощальным жестом выделить дополнительную порцию анальгина. Заползая утром в колышущуюся, шумную палату наматывала на платок длинное больничное полотенце и почти счастливо проваливалась в лихорадку.

Однажды она отчетливо услышала длинный равномерный перестук колес. Поезда или часов. Разговоры соседок по палате, звук телевизора сливались в один неразборчивый гул, по порогу громкости превосходивший порог слышимости. Это был первый звук, пойманный оглушенными ушами. С тех пор рассветное ожидание колодцем двора неизбежного тихого кованого росчерка поднимало её с постели.

Глядя на сегодняшнюю процессию каталок во дворе, Ника вспомнила, как вечером женщины говорили про нескольких отравившихся рыбой. Одна - в тяжелом состоянии: "ела бы больничное - была бы жива".

Есть хотелось нестерпимо. До сегодняшнего утра она не вспоминала об этом. Сейчас же была готова запихнуть в рот что угодно. Ника посмотрела на стол посреди палаты. Выносить что-либо из столовой запрещалось. Халаты и коридоры стойко пропахли разваливающейся вареной капустой и компотом - коричневой жидкостью с бахромчатыми плавунцами, оставлявшей на стаканах радужные нефтяные разводы. Женщины набирали полные карманы свежего хлеба, заворачивали в салфетки и прятали в тумбочках. Начинавшая различать детали Вероника подумала, что ей тоже нужно будет запастись, но не удержала в сознании. От постоянного привкуса капусты и рыбы, перемешанного с испарениями гнойного отделения, фурацилина и холодной крови, её мутило.

Стол был пуст. Ника поднялась, подцепила пальцем ноги жесткие тапочки, прикрыла дверь палаты и пошла по коридору к раздаточной. На посту горела забытая лампа. В стеклянной нише столовой, закрытой шторками с обратной стороны, тоже ничего не было. Ника встала рядом. Даже если постучать - не откроют. Через час.
Она походила вдоль двери. Желудок предательски сводило. Невольно быстро осмотрела коридор: холодильника не было. Звонить рано.

Вероника вытащила из кармана телефон: "Тоня, доброе утро. Как ты? Как ты себя чувствуешь? В морозилке пакеты с супом. Его можно греть прямо в микроволновке. Ешь, пожалуйста". Отправила и начала следующее: "Я хотела спросить, можешь ли ты ко мне сегодня прийти? Я хотела попросить кое-что принести". Сообщение повисло, не дойдя до адресата.

Отчаянно хотелось есть. Чтобы унять боль, подволакивая спадающие с похудевших ног сланцы, прогулялась из одного конца коридора в другой. "Не шаркайте, пожалуйста. Пройдите в палату. Все ещё спят," - рассмотреть медсестру, выглянувшую из сестринской, она не успела.

Боясь, что не сможет преодолеть голод и разбудит всех, Вероника сняла тапочки, взяла их в руки, вышла из отделения и встала около окна напротив лифта. С семи утра начинал набирать силу поток опаздывающих на смену: подъемник безостановочно развозил по этажам сотрудников. Она отвернулась к окну, подняла телефон выше и, делая вид, что кому-то звонит, спиной считывала проходивших. Заметив боковым зрением ядовито-зеленый берет, двинулась вслед за буфетчицей:
- Простите, пожалуйста. Дайте мне, пожалуйста, хлеба. Просто хлеба. Я очень хочу есть.
- Полегчало?
Вероника благодарно выдохнула.

Она сидела за столом у окна и, следя за очередью к умывальнику и закатывая глаза от удовольствия, грызла серую корку и писала список: "Зубная щетка, паста, расческа, лапша в пакетах, чай, сахар, шампунь". Мыть голову не разрешат, наверно, ещё неделю. Но когда Тоня сможет приехать ещё раз? Лучше привезти всё сразу, чтобы не гонять её лишний раз. Может, на следующей неделе разрешат - и она помоет.

Вероника посмотрела на телефон. Сообщение, отправленное Тоне, висело. Может, выключила или зарядка закончилась. Она посмотрела на время - скоро обход - и нажала кнопку. Гудки повисели и исчезли. Она приготовилась ждать и набрала снова. Неожиданно ей ответили.
- Тоня, добрый день. Как ты?
- Я в школу опаздываю.
- Да, конечно. Я быстро. Я хотела попросить тебя прийти ко мне.
- Когда?
- Сегодня. Если можешь.
- У меня другие планы.
Вероника осеклась на полуслове. Левая рука начала крошить крошки на стол.
- Что? Я не поняла, прости.
- Не сегодня.
Вероника выпрямила спину и набрала воздуха.
- А... когда ты сможешь? - она подчеркнуто ехидно нажала на "когда",
- Не знаю.
Ника растерялась и  замолчала, подбирая слова.
- Может, завтра, - поняла, что глупость, прежде, чем сказала.
- Меня не будет в городе.
- Как не будет в городе? - Ника испуганно заметалась и зачастила громче: - Тоня, я не понимаю.
- Блин, не начинай.
- Тоня, я просто спросила, я не понимаю. Как это - не будет в городе?
- Я еду в Таиланд. С папой.
- В какой Таиланд? Что значит "Таиланд"? Тебе же нельзя! Там жарко сейчас. У тебя прививок нет. У тебя доктор в понедельник. Тоня!
Короткие гудки ударили в ухо.
"Тоня! Тоня!" - выталкивала воздух в экран, перебирая номер, - "Абонент временно не доступен".

Ника пересела на кровать. Писала и стирала. Писала и стирала. Отправляла сообщение за сообщением.
- Ника, завтрак. Ты же есть хотела.
- Да. Спасибо.
Она сунула телефон в карман. На ходу складывая слова, обогнула очередь на кухне:
- Простите, пожалуйста, можно я возьму кашу, мне на перевязку.
Буфетчица повернулась и осуждающе остановила на ней взгляд. "Хлеба больше не даст", - решила Вероника.
- Пожалуйста, очень нужно.
Старушка, стоявшая первой, обиженно поджала губы и отодвинула от окна раздачи руку с ложкой. Ника быстро подхватила тарелку с теплой жижей, не глядя ни на кого, не оборачиваясь, пронесла в палату и захлопнула в холодильник, чтобы не заставили выбросить - потом съест.

"Тоня, я не против поездки, ты же знаешь, - пальцы обеих рук, тычась в буквы, мотали телефон из стороны в сторону, -  но я забронировала место в клинике. Я взяла отпуск, чтобы мы поехали. У тебя курс. Если ты сейчас окажешься на жаре или аллергию дополнительную заработаешь, может оказаться, что всё, что мы делали, всё зря. Осталось потерпеть два месяца. Совсем немного. Может, вы потом с папой съездите?" Она отправляла и отправляла и продолжала щелкать: "Ты же знаешь, я всегда поддерживаю твои поездки". Сообщения повисали диким пчелиным роем, грозившим навсегда оборвать связь.

Ника бросила писать и стала лихорадочно искать номер бывшего мужа. Как она переименовала его прошлый раз? "Не звонить"? "Не брать трубку"? Господи, я не помню! Она гоняла туда-сюда ленту контактов. Когда я писала ему в последний раз? По поводу алиментов? Когда был суд? Прошлой осенью. Кажется, прошлой осенью. Она нашла в электронной почте осенние письма и ответила: "Саша, добрый день. Я хотела поговорить по поводу вашей поездки с Тоней. Свяжись со мной, пожалуйста". И номер телефона.

Посидела, положив руки с мигавшим экраном на колени. Снова нашла письмо и еще раз ответила: "Саша, прости, пожалуйста, Тоня сказала, что вы едете в Таиланд. Ты же знаешь, ей нельзя. Нам остался последний курс. Отложите поездку, пожалуйста".
Снова подержала телефон на коленях. Что же делать? Она крутила ленту контактов, ища скопления прописных букв  и восклицательных знаков. Вот, оно: "Не брать - опасно!"

- Светлана Львовна, добрый день. Простите, что позвонила. Я хотела спросить, вы не знаете, у Саши телефон не поменялся? Мне нужно с ним связаться по поводу Тони.
- А что с Тоней?
- Тоня сказала, что они в Таиланд едут. Я хотела спросить.
- А что, Тоня не рассказывала? Странно. А с отцом у них  доверительные отношения. Ну, раз не говорит, значит, не хочет. Хотела бы - сказала.
- Да нет. Всё хорошо. Я просто не дома, а она занята. Я хотела у него самого узнать подробности поездки.
- Не нужно нервничать, детка. Что за привычка паниковать. Обычная поездка. Он каждый месяц ездит. Не волнуйся, всё будет хорошо. Хоть отдохнет по-настоящему.
- Да, конечно, но ей нельзя сейчас...
- Она взрослая. Пусть сама решает. Тем более с отцом, - перебила ее свекровь.
- Светлана Львовна, ну какая она взрослая, она ребенок ещё. Ей, конечно, хочется, но у неё доктора. Ей солнце нельзя. У неё таблетки.
- Слушай, Вероника, ты девушка умная, конечно, но ты из девочки совсем инвалида сделала. Она никуда не ходит. Эти бесконечные пилюли по часам. Вся в пузырьках, как старушка. Дай ребенку пожить нормально. Нормальное детство увидеть. Сама не живешь - и ей не даешь.
- Светлана Львовна, не нужно, пожалуйста. Попросите, пожалуйста, Сашу мне перезвонить.
- Все доброго, моя дорогая.

- Женщины, я спрашиваю: чья каша? Сколько раз говорить, чтобы из столовой ничего не выносили. Тараканов развели. Чья это? - клокотала дежурная санитарка, возмущенно размахивая тарелкой у открытого холодильника.
- Моя, простите, - Ника взяла тарелку и пошла к кухне. После разговора ей хотелось слизать манный студень пальцем. Ложки не было. Дверь в столовую снова была закрыта. Она поколебалась, поставила тарелку на тележку для грязной посуды, быстро развернулась и пошла в палату.
 
- Ника, на перевязку. Наши уже все прошли. Уйдут на операцию - до понедельника будешь в гное плавать. Давай быстрее.
Она рванулась по коридору. В ухо прицельно светили, пихали длинную мокрую марлевую ленту. Держала одной рукой лоток, пальцами выстукивая на эмалевой поверхности плывущие перед глазами буквы: "На сколько вы едете? Когда вы едете?
Тоня, прости, когда вы едете? Когда ты вернёшься? Я не вмешиваюсь, мне просто нужно знать, выкупать ли мне билеты на самолет. Я не смогу их вернуть. И с визами что делать? Напиши, пожалуйста, когда вы вернётесь, чтобы я могла принять решение. И возьми с собой таблетки, пожалуйста. Их ещё месяц нужно пить".

Она стучала и стучала. Силы оставляли её.
В ответ через неделю пришло письмо: "Я редко захожу в почту. Прости. Не видел".


Глава 13. Плитка

С утра он поехал за плиткой. Ходил по длинным рядам строительного магазина и успокаивался. Как же он все-таки любил это: чертить, чинить, конструировать.

Присмотрел крепкие деревянные щиты для встроенного шкафа, подержал в руках пахнущие хвоей гладкие бруски полков. Рядом возвышалась поленница расфасованных в большие сетки шершавых березовых дров. Столько новых материалов! Хоть сейчас баню строй. Время от времени он вносил изменения в проект собственного дома с огородом и надворными постройками, отрисованный еще в студенческие годы: передвигал балки, поднимал стены мансарды, соединял веранду с летней кухней закрытым переходом. Надо пересмотреть. Последний раз он ремонтировал что-то ещё отцовскими запасами.
 
Иван перебрал полку с клеем и красками, изучая состав и способ применения, покрутил распылители.  Да и дом бы построить можно с таким-то богатством.

Отделы с обоями и керамикой больше походили на авиационные ангары. Он пощупал плотность и структуру бумаги, пораспускал рулоны, прищуривая то один, то другой глаз, поразворачивал полотнища к свету и от него, посмотрел коллекцию с цветами и геометрией. Перебрал не спеша филенки и плинтуса, заглянул в жалюзи, окинул взглядом горшки и тарелки - и занялся плиткой.

Плитку экспонировали полутораметровыми квадратными боксами с одной открытой стороной. Переходя из одного  кафельного кармана в другой, он погружался из блестящих изумрудных рыбьих стай в песчаную пористую терракоту. Дойдя до светлых оттенков, всё быстрее перебирался из кармана в карман, с ходу отмечая: "Вот эта бы, только без полосок; близко, но что-то не то", - пока не вошел, наконец, в абсолютно белый отсек. Гладкий ослепительный светлый глянец лег как заплатка на ссадину. Он купил сразу на всё, погрузил ящики в машину и развернулся в сторону мастерской.

Работалось хорошо. В подмерзшее окно  попадало солнце, люди шли приветливые,  на площадках подвешивали новогодние игрушки.  Когда солнце пряталось, в груди поднывало, но он думал о кафеле, рассчитывал, как разберет старый кухонный гарнитур, первым делом вынесет потертый пенал с редкими непрактичными полками, потом скрутит заржавевшие ножки с разделочной тумбы. Он все еще ждал кудрявую девушку, но откровенничать уже не хотелось. Может, только рассказать про ремонт и плитку. 

С темнотой снова навалилась тоска. Иван вытащил листок, начертил план кухни и в перерывах между клиентами размечал расположение кафелин. Дождавшись времени закрытия, с облегчением спустился на стоянку. Машиной пользовался сейчас редко: не любил пробки. От дома до работы шла прямая ветка метро - это было быстрее и экономнее.

Подняв ящики с плиткой, быстро переоделся и принялся за разборку шкафов. Работал, не останавливаясь, так, что к полуночи коридор был заложен стопками ламинатных деталей, коробками с фурнитурой и железными банками с гвоздями и шурупами. Иван осмотрелся - в груди снова неприятно всполохнулось - и пошел за стеклорезом.
 
В рюкзаке инструмента не оказалось. Он пересмотрел все карманы, выложил из них содержимое и, перевернув, потряс. Откуда-то выпала закрепленная на картонке скрепка для телефона - больше ничего не было. Иван рассердился: неужели не забрал из мастерской? Несобранность, раздражавшая его в последние дни, начала злить. Досадливо передернул плечами и, в надежде найти что-то подходящее, принялся рыться в кладовке. Нашлась только старая болгарка без боковой ручки. Иван не любил работать шумным, пылящим  инструментом, к тому же модель была тяжелая, неказистая, с длинным мешавшим хвостом  и неудобной кнопкой, но отложить до завтра не мог - не хотел снова вязнуть в мыслях. Соседи раз в жизни потерпят.

Приладил плитки на табуретке, попробовал болгарку вхолостую: рукоятка билась в ладони - разболтавшийся механизм ходил ходуном. Иван упрямо дернул головой, сильнее охватил корпус, приставил диск вплотную к кромке верхней направляющей - и врезался диском в нижний камень. Свихиваясь и соскальзывая, колесо неохотно, рывками вгрызлось в обожженную глину. Сдвинув противовес левой руки ближе к болгарке, он с силой вжал прыгающий корпус в образовавшийся пропил. Металл судорожно дергало. Поджав подбородок, он навалился на машину всем весом - колесо, елозя, взвизгнуло  и, пойдя юзом, выскочило из проточенного паза. Вслед, чиркнув по рваному, оскольчатому краю, вылетело вцепившееся в корпус запястье. Руки пропахало болью, по белому кафелю размазалось красным.  Осев на соседний табурет, он смотрел, как распластывающиеся на глянце бурые капли собираются в быстрые петляющие ручейки.

Иван огляделся: повсюду топорщились сдвинутые со своих мест вещи, коридор  занесло белой пылью. Подставив руки под холодную воду, он промыл и осмотрел ссадины: глубоких порезов не было, словно по коже прошлись крупной теркой. Обработав и перекинув несколько раз через правую кисть бинт, он, морщась, натянул на себя одежду и, переступив через части каких-то разобранных конструкций, двинулся в сторону реки.

Узкие улицы центра не давали разбежаться, раскинуться. Город жил водой, струившейся по каналам и рекам, рассекавшим его гибкими швами остроугольной мозаики, дышал ею. В зажатых гранитом расщелинах, сливаясь и исходя, перетекала и сообщалась живая глубокая сила. Думая, принимая решение, Иван всегда выходил к ближайшей и шел вдоль, километрами, глядя на молчаливую ртутную ленту за сменяющими друг друга парапетами, пока не уставал и не испытывал желания вернуться.

Все так же сек мокрый снег, цепь растянувшихся по набережной фонарей вела и поворачивала. На каком-то углу он купил сигареты и водку. Бутылку, не открыв, оставил тут же, на мусорном бачке на выходе, с сигаретами бродил долго, закуривая, плюясь и бросая, кашляя и снова затягиваясь дымом, разминал в пальцах масленеющий табак, крошил в снег и снова чиркал зажигалкой.

Руки костенели. На пологом, мощеном заледеневшим булыжником спуске к воде тщедушный мужик в оранжевом жилете скалывал ломом лед. Иван остановился и, топчась с очередной сигаретой, смотрел, как он, наклоняясь с ломом, как с совковой лопатой, наперевес, топорщит и вскидывает острые локти - и вдруг заскользил туфлями по льду.

- Дай, - вытащив из рук молча разжавшего их мужика многокилограммовый железный штырь, Иван развернул его рубящим концом вниз и застучал по ледяным глыбам, стекшим с ограждения набережной. Мокрое тело вздрагивало. Стучал наотмашь, на износ. Высоко выбрасывая руки и приседая, скалывал кусок за куском. Ладони жгло и плавило. Он перестал их чувствовать.

- Дай, - тихо окликнул его дворник. - Дай, - и протянул руку. Иван молча наклонил в её сторону лом, поднял повыше воротник и, вжав голову в плечи, закарабкался назад на набережную. Лихорадило, зубы стучали. Назад шел быстро, не оглядываясь, местами переходя на бег.

Лучше б его посадили. Хоть какие-то люди рядом. Избили бы. Выпотрошили мозг. Потравили безостановочно копошащийся бред, высасывающий разум. Иван помотал головой, словно хотел стряхнуть прилипшие остатки слов и картинок тут же, в снег. В квартире горел свет. Запинаясь, он перелез через завалы у входа. Паршивой драной кошки не осталось - не устроил. Сев на диван, стащил ботинки и, подтянув из кучи вынутых вещей шерстяное одеяло, завалился на бок. Тело дрожало, поясницу и плечи разламывало, ног он не чувствовал.  Где-то далеко, на ступнях, леденели своды. Он провалился между ними.

Всплывая, метался в бреду и жаре. Бродил взглядом по следам, оставленным на белой шершавой крошке на полу, по уходящим в окно отполированным дорогам шкафов, по выцветшим бумажным цветам обоев. Руки цепляли подушки, проваливались в щели у подлокотников, держались за обитые тканью доски, скребли костяшками по ковру, цепляясь за край сиденья, оттягивали от холодной стены лопатки.

Он открыл глаза от того, что по лицу, из угла в угол, ходил свет. Проглаживал и останавливался на краю горячими пятнами. Иван, приоткрыв, прищурил глаза: над ним качался желтый Эвелинин абажур. Тихо скрипя, тикал и уходил в обратный путь. Голова кружилась. Он потянулся лицом к свету. Застрявшие по углам мысли перетекли в затылок и, скопившись, начали шептать и толкаться. Стараясь не потерять абажур, Иван мотнул вслед за ним головой. Мысли перестали шуршать. Иван подался за желтым теплом, поворачиваясь вслед за маячившим светом: туда-сюда, налево-направо, налево-направо, так-так, так-так, тик-так. Сознание зыбко уплывало. В серых облаках и горах  парили золотые нимбы, Иосиф с ободранным плечом нес свою поклажу, мерно цокал по камням ослик: тик-так, тик-так, тик-так.

Иван, выдохнув, повернулся к стене и, спустив между ней и диваном руку, повозил ладонью по пыльному полу:  туда-сюда, туда-сюда. Пальцы зацепились за шелестевший фантик. Он вытащил его и снова опустил руку вниз: туда-сюда, туда-сюда. Ребра паркета приятно постукивали по пальцам. Ему попалось маленькая пластмасса, оказавшееся фигуркой из детского шоколадного яйца. Он еще пошарил вдоль стены и вытащил Лерину заколку с крупными стеклянными шариками. Иван перевернулся на спину и поднес находку к глазам. Смотреть было трудно, предметы прогибались и расплывались. Он постарался остановить взгляд. Верхушки блестящих бусин заканчивались покалывающими кожу серебряным завитками. Он покатал похрустывающие горошины между ладонями - стало хорошо. Иван зажал заколку в кулаке и засунул под подушку к пластмассовой фигурке.

Через пару дней температура упала. Он ходил от дивана до кухни и туалета. В холодильнике оказались яйца и несколько пачек молока. Жарил яичницу и, сидя за столом возле окна, глядел на разноцветные гирлянды, протянутые над хоккейной коробкой. Кое-где в окнах тоже мерцали огоньки. В пузатой кружке болталось кофе с молоком и сахаром. В одном из снятых шкафов обнаружилось сладкое детское печенье. Иван макал его в кружку и ловил губами мокрый, горячий, разваливающийся край.
Когда немного отпустило, он вынес из дома разобранную мебель и мешки со строительным мусором. Вернувшись, захотел еще больше места. Открыв шкафы в комнате родителей, не глядя, переложил аккуратные стопки и вешалки в пакеты и, погрузив в машину, отвез в церковь. Следом пошли эмалированные ведра, пластмассовая сетка с алюминиевой посудой, несколько бидонов, полных хозяйственного мыла, и старый разлохматившийся веник.

На антресолях обнаружились коробки с валенками, занавесками, трехлитровыми стеклянными банками и чемодан с игрушками. Стряхнув пыль, Иван приоткрыл: пистолеты, части от паровозов и машин, деревянные счеты, медведь с отклеившимся глазом, совки и формочки - он закрыл крышку и вынес чемодан в коридор. За картонными коробками лежала худая пластмассовая елка и деревянный ящик с сосульками и шарами, переложенными ватой и гирляндами из красной и зеленой гофрированной бумаги. Следом была вынесена из кладовки пластиковая детская ванна, неисправный пылесос  и пара занозистых лыж.

Вечером разобрал и трельяж в коридоре. Прислонив к ограде площадки с мусором потемневшее зеркало, Иван вернулся в квартиру. Посреди зала распластался затертый малиновый диван с шерстяными одеялами и плюшем. Он не помнил его. Смотрел и силился понять почему. На этом месте стоял другой, большой и светлый. Память сохранила, как смотрели на нем телевизор: Леру в заколке со стеклом и поджатыми под подбородок коленками, тревожно следящую за экраном,  мальчишек, заползающих, чтобы показать рисунки и игрушки. После отъезда жены белое покрывало сняли и снова застелили все лебедями и тиграми.

Иван упаковал накидки и вынес вместе с разобранным диваном к свалке. Вымыл пол,  подклеил отодранный край рядом с головой Иосифа, сняв на кухне со стены, отнес к входной двери расписанные подсолнухами разделочные доски и взял с подоконника чашку.

За окном мигали гирлянды. На столе остывал чай. Рядом стояла смешная игрушка из шоколадного яйца, оказавшаяся осликом со сломанным ухом.  Ослик сидел, вытянув перед собой задние ноги.  Из его открывающегося живота выглядывал точно такой же, но совсем маленький осел с абсолютно исправными ушами. Возле них лежала Лерина заколка.

Осторожно взяв животных и бусины, он перенес их на секретер к фотографии мальчишек. За ней лежал старый Эвелинин аппарат. Иван совсем забыл про него. Включил, снял блокировку: Лера звонила несколько дней.


Глава 14. Подруга, муж и тапочки

Через десять дней Нику выписали и отправили долечиваться под присмотр местной поликлиники. Ключей не было: увозили по скорой ночью, Тоня закрыла за ней дверь. Накануне выписки, так и не дозвонившись до дочери, связалась с соседкой, у которой хранился дубликат на случай аварии, и договорилась его забрать.

- А твоя-то где? - гремя половниками и крышками, расспрашивала Анна - полноватая добродушная женщина лет пятидесяти, все свободное время проводившая за плитой.
- С папой уехала.
- Ну ясно. Навеяло. Приходи, я завтра в первую.

Анна работала воспитателем в детском саду во дворе. Муж, на пенсии, подрабатывал там же, и Ника, уезжая, оставляла им цветы и продукты из холодильника. Тоню они знали с детства и любили.

Предусмотрительная Светлана Львовна вложила деньги в квартиру для сына на модном последнем этаже одной из стеклянных "свечек" в строящемся на окраине микрорайоне, когда тот еще была просто крестиком на плане застройки. Свадьбу подгадали под получение ключей. Многочисленная родня жениха надарила денег и сертификатов на мебель, Никина мама нашила штор. Молодые въехали в пахнущую краской трехкомнатную со всеми удобствами и балконом, смотрящим на зеленую рощу, с планами на пикники на природе и нетронутую лыжню - дальше домов не было. Анна со своим семейством переехала в тот же год.

За десять лет Ника была в роще трижды: в первый год с веселыми друзьями мужа и раз с Тониным классом на выездном уроке ботаники - помогала строить детей парами и, маша красным флажком, замыкала строй. Лыжи они так и не купили, таскать на последний этаж тяжелый велосипед она тоже отказалась, а после ей сполна хватило детских колясок и санок.  С Тоней гуляла до магазина и на детской площадке, пока подходило тесто и остывала вода в  тазике с замоченными пеленками. Муж ездил - времени ни на что не хватало. На балконе громоздились его палатки, рюкзаки, штативы и книги на разных языках.

В разговоре муж спокойно переходил на английский и испанский, вворачивал малопонятные разноязычные миксы - вокруг смеялись. Ника тоже улыбалась, одновременно пытаясь разложить в голове сказанное на приставки и суффиксы. В компании его веселых, раскованных друзей, говорящих, как ей казалось, на всех возможных языках мира, стажировавшихся и работавших в странах, место положение которых на карте она никогда и не знала, Ника чувствовала себя лишней: скованно и неуютно. Ухоженные длинноногие девушки с голливудскими улыбками, сопровождавшие журналистов, только добавляли прорех в самооценке, а свободные искрометные коллеги женского пола и вовсе заставляли жалеть о прожитых зря годах.
 
Она неплохо знала английский - училась старательно - но казалось, что все видят, что она не до конца понимает сказанное. Поначалу наедине просила мужа объяснить попроще, что означают его шутки, он начинал, потом, видя в ее глазах отчаянное усилие, разочаровывался и махал рукой: "Да, не важно, не парься, это не имеет значения". Она чувствовала себя унизительно и давила обиду. Вытащила тайком свои школьные словари со сносками и значками на полях и начала потихоньку заниматься, но, пытаясь заучить положенные семь слов в день, безнадежно отставала от мужа и его окружения, злилась и нервничала, понимая, что никогда не догонит, - а потом появилась Тоня.

Ника нашла, наконец, себе занятие по душе. Нарисовала для только начинавшей сидеть малютки английский алфавит с забавными зверюшками и развесила на стены детской, читала ей стихи и тренировочные тексты. Ребенок веселился и хлопал в ладоши, а Ника радовалась, что дочь с пеленок растет полиглотом.
 
Рисовала она тогда много. Освободила две стены от обоев, на одну поместила парусники и солнце, на другую - домики у моря и горы. Рисунки держались всю Тонину начальную школу, дочка дорисовывала сверху собак и рыбок, потом клеила поверх постеры, потом обои поменяли.

Нике нравилось помогать Тоне учиться, время от времени она сама просила дать ей набросать что-нибудь в школьном альбоме  или ответить на тест. Несколько ее работ, сданных дочерью на городской конкурс рисунков, даже получили премию, и Тоне выдали ценные призы, но была и тройка, поставленная  за выполненный в соответствии со всеми законами перспективы чертеж "моего двора" с аргументом: "Родителям - пять, ребенку - три, за то, что вяло сопротивлялся ". Ника погрустила, но, как только появлялась возможность взять в руки кисти, охотно отзывалась, проводя ночи за версткой стенгазет и сочинением логотипов. На свои акварели времени не хватало.

Переехав после свадьбы в новую квартиру, первым делом завела в спальне письменный стол. Перевезла коробки с тетрадями и красками и блокноты с планами. Разложила по ящикам, расставила на столе стаканчики и органайзеры. Саша не возражал, хотя особо и не интересовался. Поначалу сидела над картинами вечерами, пока муж смотрел фильмы, придвигаясь к нему журнальным столиком, чтобы быть поближе. Но сюжет ускользал, композиция разваливалась, а муж отдалялся - и Ника заменила краски на ведерки с попкорном, а сама перебралась под бок к супругу, старательно запоминая имена режиссеров,  названия кинокомпаний и годы выхода ленты в прокат.
   
Когда Сашу отправляли в командировку, она находила передачи про места, где он путешествовал. Дочка тыкала пальчиком в экран и каждый раз при смене картинки спрашивала: "Папа здесь?" Ника смеялась,  говорила "да" и целовала пухлые ладошки.

Как-то муж заметил, что дочь пора отдавать "профессионалам" - она согласилась. Девочка стала ходить на "нормальный" английский и рисование, и Ника потихоньку отдала ей свои словари и кисти, но по-прежнему с удовольствием бродила по художественным магазинам, выбирая для нее акварельную бумагу и пастель, умела поддержать разговоры с преподавателями о "современных тенденциях в живописи" и "эффекте присутствия". Тоня иногда откровенно мучилась, пока Ника, счастливо найдя собеседника, обсуждала ее новый рисунок: ложилась на лавки и царапала на стенах слова.

Надо сказать, историю искусств Вероника знала неплохо и могла рассказать много интересного. Они и с мужем познакомились на закрытой выставке  не известного в широких кругах художника-авангардиста. Саша снимал репортаж и попросил ее поделиться впечатлениями. Ника, с настороженностью относившаяся к новомодным стилям, сказала, что в картинах слишком много крови и насилия, и это заслоняет суть: то, ради чего работа была написана. Саша просил пояснить. Ника была уверена, что если художник хотел показать низ и изнанку, то это у него получилось  - наверно, есть люди, которым это нужно. Но если автор хотел сказать откровенными шокирующими сюжетами нечто большее - то он не договорил, и его старания не имели смысла.

"В картине нет основной линии, мысли, - помогая себе взмахом кисти, волновалась Ника, - нет скрепляющего остова, на который можно нанизать сюжет и приемы. Автор бросил публике вопиющий факт, чтобы шокировать, вызвать ажиотаж, истерику, шумиху.  Но когда этот мыльный пузырь лопнет, под ним не останется ничего, кроме впустую потраченного времени. Факт сам по себе ничего не значит. Если мы не видим закономерностей и связей, не чувствуем их, не угадываем - он перестает существовать. Бесцельность - признак смерти",  - добавила она и замолчала.

Саша слушал, писал, а после предложил сходить куда-нибудь вместе. Ей нравился его живой интерес ко всему, искренняя увлеченность, легкость на подъем. Она чувствовала себя в чем-то старше и опытнее. Он часто спрашивал, что она думает о том и об этом. Она рассказывала. Он говорил, что она оригинально, нестандартно мыслит, и с такими причудливой головой непременно должна увидеть и узнать больше - расширить границы, чтобы мозгу было где развернуться: планета огромна. Она соглашалась.

Родилась Тоня - Ника взяла академический отпуск. Декан уговаривал не спешить, в магистратуре можно было не посещать все занятия, но помогать было некому: Светлана Львовна имела четкий план касательно своей старости и была занята круизами и дачей, однако предлагая помощь в оплате няни. Но Ника не хотела, чтобы ребенок рос без матери. Она мечтала показать Тоне мир, объяснить: рассказать о том, что сосульки вкусные, а если лизнуть языком перекладину качели, он прилипнет, что если постирать любимого плюшевого щенка и положить на батарею, он, хоть и засохнет и останется желтым навсегда, будет любим, как никогда раньше, что  если потертые цветные стекла опустить в воду, они будут снова похожи на драгоценные камни, - она хотела дать Тоне все. Поэтому купала по часам, вводила по схеме прикорм, читала книги по детским болезням и раннему развитию  и старалась не пользоваться памперсами. В комнате ребенка царила идеальная чистота, на комоде у кроватки рядами стояли банки с антисептиками, маслами и присыпками, сменившиеся витаминами и каплями. Приучая Тоню с детства к чистоте и порядку и заботясь о ее здоровье, тщательно простирывала игрушки сама, одну на горку и качели не пускала.

В доме было много аппаратуры. Ника подклеивала провода скотчем, чтобы Тоня по ним не лазила, убирала повыше, загораживала столами и табуретками, потом вообще закрыла дверь в зал, где Саша монтировал фильмы, чтобы дочка не стянула что-нибудь на себя. Девочка росла аллергичная. Ника сушила и перетирала травы, выискивала домашних кроликов и нутрию, крутила фарш, добывала экологически чистые продуты. Завела большую морозилку с охлажденными свежими овощами и зеленью.

Муж относился к ребенку безответственно: таскал по друзьям, посадив на колени и всунув в руки корку, выпивал, маша над головой малыша большими руками, кричал через него тосты, пытался накормить оливье и винегретом. Давал в руки стеклянные игрушки и раскачивал вниз головой. Однажды вынес Тоню зимой во двор, поставил в снег и только тогда увидел, что она не обута. С тех пор Ника ребенка с ним не отпускала.
 
В первые годы компании собирались у них: большая квартира позволяла. Мужчины курили на балконе, женщины одергивали короткие платья и выходили вслед за ними. Ника готовилась и готовила: мыла полы, перетирала посуду, выкладывала розочками фрукты. Но часами сидеть за столом и слушать пьяные разговоры было скучно. Время тикало, руки искали, чем заняться. Дискуссии, крутившиеся вокруг политики, экономики, подковерных игр и скандалов быстро надоедали. В программах для обработки звука и видео и технике для съемок она вовсе ничего не понимала.

Говорили об утечках и фейках, страхах и болях аудитории.  Она пыталась слушать, но уставала и теряла мысль. Уходила с Тоней в детскую и пела мамины колыбельные.
Ника любила петь. Она пела в школьном хоре, потом в самодеятельном ансамбле в институте. Перед Сашиными же друзьями терялась, репертуар казался неуместным, а голос - слабым. В уютной детской горел ночник, Тоня засыпала, держа ее палец в своем кулачке. Ника любила эти вечера, свет ночника и покачивание крутящейся карусельки над кроваткой. Друзья оставались на ночь, сидели с Сашей за компьютером. Она смотрела на их подсвеченные экранами спины, приносила чай и снова возвращалась в детскую.

Тоне было пять, когда муж перестал ночевать дома. Устав от бесконечных препирательств и ожидания помощи, Ника даже стала лучше высыпаться. После развода они остались с дочкой здесь. Мамину комнату в коммуналке Ника сдавала. Это помогало возить Тоню по врачам и санаториям.

Вещей, вроде, почти и не было, а все равно, как всегда, набралось два пакета. Вероника забрала из ординаторской выписку, попрощалась с соседками и спустилась в больничный двор. Старт в паутину дорожек, так хорошо видимый сверху, внизу оказался затоптанным пятачком, закиданным обертками и окурками. Вдоль крыльца, по широкому проезду, беспрерывно расчищая дворниками лобовые стекла, одна за одной сновали подмерзшие скорые, притормаживали ближе к зданию и, останавливаясь в торце, выгружали в приемное отделение пациентов. За дорогой тянулись посадки - перекрещивающиеся сети голых ветвей с одинокими бурыми листьями, и за ними не было видно ни маленькой прачечной, ни здания морга. Слева торчала крыша роддома, справа - угол инфекционной. Из низко висящего неба лился крупными белыми клочьями снег.

Ника осторожно спустилась с крыльца и пошла по тропинке, протоптанной вдоль накатанной скорыми дороги, к больничным воротам. Ноги с непривычки не слушались, каждый наметенный сантиметр ледяной крупы казался сугробом, который нужно было преодолеть. Мгновенно потяжелевшие пакеты тянули руки, стучали по ногам, она останавливалась, отдыхала и снова медленно шла, беспрерывно пытаясь подтянуть занятыми руками шарф и получше закрыть уши.  На открытые запястья тут же оседали мохнатые хлопья. Голова болела и немного кружилась. В ушах все еще стоял зыбкий гул большой, похожей на зал ожидания вокзала палаты. Казалось, странноприимная госпитальная комната сама производила его, и каждый входящий лишь встраивал свой голос в общий гвалт, давая предыдущему возможность замолчать и выйти.

Ника похвалила себя, что, выходя из дома,  в последний момент поменяла куртку на пуховик - идти было тяжело, но она не мерзла. Выручали и двое носков, предусмотрительно прогретых на батарее. Ехать было далеко, на перекладных, на другой конец города, такси стоило сумасшедших денег, а маршрутки ходили редко. Она прыгала за занесенной снегом остановке и радовалась своей сообразительности. Иногда она отмечала, что жизнь научила ее многим вещам, и она могла принять правильное решение в самый последний момент. Но чаще второпях выбирала отчаянные и необдуманные, о которых потом бесконечно жалела и сокрушалась.

Забравшись в теплую газель, Вероника протопила в зернистом сатиновом стекле лунку и смотрела на теряющиеся в бледной метели размытые корпуса многопрофильной. Облегчение от того, что громкая, плотная, подчиненная распорядку больничная жизнь осталась позади, волнами скатывалось по спине, и тут же на нее, забрасывая штурмовые лестницы, лезли растерянность, напряжение и тревога. Она осталась совсем одна и абсолютно не понимала, что будет теперь делать. Ее никто не ждал и не помнил - не к кому было обратиться и посоветоваться. В отделении, под круглосуточным наблюдением, можно было ни о чем не думать -  спокойно спать и смотреть в окно. Теперь ее жизнь вновь попала в ее неуверенные руки, и нужно было снова отвечать, контролировать и делать выбор.

Анна открыла домофон сразу, будто ждала, так что Ника даже растерялась. Тоня всегда шла долго, и обычно, набирая свою квартиру, Ника тут же принималась рыться в сумочке в поисках ключей. Лифт, к счастью, работал, на этаже никого не было, через приоткрытую Аннину дверь тянуло жареным тестом.

- Привет, - сказала Ника в проем и, стянув шапку и шарф, стряхнула ими с пакетов налипший снег.
- Привет, - розовощекая бодрая Анна, вытиравшая руки о полотенце, распахнула дверь шире. -  Заходи.
-  Да нет, спасибо, - улыбнулась  Ника, спешно счищая мокрую чешуйчатую наледь с пуховика и сапог. - С меня течет, да и вещи нужно разобрать.
- Через порог не подаю. Заходи, говорю.

- Хорошо, - Ника переставила пакеты подальше от натекших луж и осторожно, стараясь сохранить расстояние до пышущей жаром соседки, шагнула за порог.
- Ну как тебя там, поправили? - деловито спросила та, хозяйственным взглядом  энергично инспектируя  Нику. - Как себя чувствуешь?
Говорила Анна громко, но Нике все равно приходилось напрягать слух, чтобы расшифровывать звуковые волны, толкущиеся у барабанной перепонки.
- Анна, простите, я еще плохо слышу. Все нормально. Долечиться немного нужно.
- Ну это у нас завсегда. Тоня-то надолго уехала? - покричала Анна,  подавая ключи.
- На две недели, - соврала Ника: ей все время было неудобно говорить, что Тоня ничего не рассказывает.
- Хорошие каникулы, - усмехнулась в сторону Анна и повторила громче, уже глядя на Нику: - Каникулы, говорю, замечательные. Ну смотри, что будет нужно - зови.
- Хорошо, спасибо, - Ника боком шагнула на площадку.
- Не за что. Ой, погоди, - Анна проворно исчезла в кухне и вынесла на блюдце пару  завернутых блинов. - Держи, домашнее, согреешься.
Ника приняла тарелку со смешанным чувством: жутко хотелось впиться зубами в маслянистую дырчатую мякоть, но было неудобно, что она такая неприспособленная, и семейной уютной Анне нужно ее кормить.
- Спасибо, - Ника занесла пакеты в дом.

Она старалась, чтобы соседи не знали о ее проблемах: сама заматывала скотчем трубы, сама прикручивала крючки и полки, звонила им только, когда ломалось электричество.  И все равно казалось, что они подробно осведомлены и смотрят на неё с жалостью.
 
Она отнесла тарелку на кухню и поставила рядом с чашкой с недопитым чаем. Под фарфором скрипнул рассыпанный сахар. На грязной плите торчали в разные стороны ручки немытых сковородок, в заставленной посудой раковине кисли мокрые тряпки, рядом с полным мусорным ведром громоздилась пирамида пустых железных банок. Ника обошла квартиру. В ее спальне все так же валялись брошенные в спешке вещи, в морозилке в установленном ею порядке теснились пакетики с супом, комнате Тони кучились тарелки и кружки с разноцветными засохшими разводами.

Вероника сложила грязные вещи на переполненный бельевой бак, вытащила с балкона коробку с замерзшими цветами, стоя посреди гостиной привычно пересмотрела отправленные Тоне сообщения, дописывать ничего не стала, скинула пропахшую лекарствами одежду, натянула спортивное и  налила в ведро мыльной воды: нужно было с чего-то начинать.

В голове при наклонах стучало, уши гудели и заливались жаром - Ника попробовала держать голову выше. Протирая пыль, приседала, старалась не опускать подбородок. "Шея будет лебединая", - она покосилась на зеркало и еще сильнее вытянула затылок вверх. В   приоткрытом ящике комода застряла бумага. Ника потянула за край и выдвинула объемный контейнер с цветными прозрачными папками. Цеплялись краями с открытыми кнопками за соседние полки, они с шуршанием выкатились вперед. В документах явно кто-то рылся. Ноги подкосились.

Бросив тряпку, она вытерла о себя руки, вытащила ящик на кровать и стала судорожно перебирать вытряхнутые листы. Конверт с документами дочери изрядно похудел. Среди фотографий и копий остались выписки из больниц, медицинские рекомендации, грамоты и рецепт на очки - ни паспорта, ни Свидетельства о рождении не было. Каких еще документов не хватало, вспомнить не могла. Неожиданно отрезвев, трясущимися руками один за другим выдвигала ящики, ворошила бумаги, аккуратно складывала в папки и снова доставала. Вроде, все остальное было на месте.

Ника выпила успокоительного, погрела руки под горячей водой, вернулась в комнату и снова перебрала документы. Когда совсем стемнело и ничего не стало видно, она, наконец, успокоилась и закрыла шкаф. Голова болела еще сильнее. Не в силах больше решать и двигаться, вытащила из больничного пакета выданные старшей сестрой лекарства, найдя чистую кастрюлю, согрела супа, смахнула в руку со стола сахар, расчистила место, вылила в себя горячее, заела  блинами, спустила посуду в забитую раковину, завела будильники и залезла под одеяло. Мысли крутились ленивым нудным водоворотом, под слоем снотворного глухо всплескивала тревога.

"Почему она ей не сказала? Почему ни отец, ни бабушка не остановили? Вот так, тайком, забраться в ящик, перерыть все бумаги, забрать важные документы и ей ничего не сказать? Что они делают с девочкой? Она еще наивный ребенок. Обиженный, комплексующий ребенок. Ей будет очень стыдно, -  Ника зажмурила глаза и сжалась. - Очень, очень стыдно". В груди ветрено завывало. "Как он повезет ее через границу? - Ника не писала согласия. - Как всегда самочинно, не спрашивая, как всегда рискуя. А если остановят, если он отправит ее назад одну?" Вероника попыталась устроить лицо в подушку. Засыпая и вскидываясь, прометалась всю ночь, с рассветом,  выпив еще одно успокоительное, наконец провалилась в сон.

Утро комкалось и звенело. Наспех выпив горячего чая из последней чистой чашки, она набила поплотнее ваты в болевшее ухо, намотала под шапку платок, стараясь не стучать дверью, быстро вышла из квартиры и двинулась в сторону поликлиники. В зажатой под мышкой сумке подпрыгивали ампулы. Подскальзываясь на припорошенном снегом льду, Ника перебирала в голове даты выхода на работу и суммы, потерянные на больничном. Сил совсем не было. Липкий снег, вязнущие грязным брюхом в торосах маршрутки, серые длинные очереди гасили и без того раскисший настрой. Звуки отдавали неприятным наслаивающимся эхом. Ника не успевала сосредотачиваться и невпопад крутила головой, как потерявшаяся в огромном аквариуме рыба.

Терапевт, посмотрев выписки, позвонила в регистратуру и, написав на углу бумажки крупные латинские буквы и номер кабинета, вернула больничный. У всех караулящих лора были талоны. Когда она спросила, кто последний, длинная очередь в один голос отправила ее в справочное. Тихо пробурчав, что "у нее направление", и получив в ответ "у всех направление", она присела в стороне, пристально следя за рокировками  возле заветной двери. После парня с таким же, как у нее, ватным ухом, из кабинета выглянула медсестра и выкрикнула  ее фамилию. Ника, быстро поднявшись, подошла ближе и переспросила. По кивку медсестры поняв, что не ошиблась, извинилась перед насупившейся очередью и юркнула в кабинет.

Высокий седой мужчина лет шестидесяти, в очках, с длинными мослатыми руками, сидевший напротив входа, быстро писал и, бросив на нее через плечо недовольный взгляд, продолжил шуршать, яростно подчеркивая и вымарывая написанное.
- Садитесь, - подтолкнула ее к стулу проходившая мимо медсестра.
Она села около строчившего доктора. Он, продолжая перекидывать карточки, бросил на неё колючий взгляд:
- Это в моде теперь такая бледность? Так чтоб с зеленцой?
Ника насуплено молчала.
- Гемоглобин давно проверяли? - он снова взглянул на нее. - Слышите хорошо?
- Нет. Только далекие звуки.
- Кто бы сомневался. Заключение есть?
Она протянула выписки. Он, переминая седыми косматыми бровями, полистал, попереворачивал.
- Садитесь.
Она уныла поплелась к креслу.

Руки оказались костистыми, но уверенными и острожными. Покрутив, пощупав, заглянул в нос и в рот, посветил в уши, поменял турунды. Ника закрывала глаза и морщилась от больничного звука бросаемых в лоток инструментов.
- Сколько раз еще это делать?
- Пока не вылечим.
Ника тоскливо посмотрела на ряды бутылок с растворами.
- Слышите вы, в общем, неплохо. Чтобы было легче, можно пока закрывать один слуховой проход, вот так, - доктор повернулся к ней мохнатым ухом и надавил указательным пальцем на козелок.
Она автоматически потянулась к своему.

- Ну, а чтобы вам немного развлечься, вот направления на анализы и физиопроцедуры: УВЧ и кварц - пройдете по очереди. И поколем еще немножко.
-  Кварц - это трубку в ухо вставлять? - удивилась Ника.
Последний раз она видела эти похожие одновременно на инопланетные корабли  и огромные эмалированные кастрюли на походной электрической плитке сооружения в глубоком детстве.
- Трубку. В ухо, - подтвердил доктор.
- И сколько нужно будет ходить?
- В месяц попробуем уложиться, если слушаться будете, - он улыбнулся.
- Это очень много, - внутри тревожно запрыгало.
- А вы куда-то спешите? - издевательским тоном ехидно поинтересовался доктор.
 
В глазах вздрагивали недобрые острые огоньки.
- Мне на работу нужно, - ответила она жалобно.
Он отвернулся и стал снова писать что-то в карточке.
- Значит так, - наконец сказал он, не глядя на нее и продолжая обводить и вычеркивать, -  выбор у вас богатый: назад на очень быстрой машине к очень быстрым докторам с очень быстрыми скальпелями - решения они тоже принимают быстрые и радикальные, как раз, как вы любите - или плавным пешочком до кабинета физиотерапии. Там всё дамы размеренные и  неспешные, с большими обеденными перерывами.
- Я поняла, - почти прошептала Ника.
Он испытующе пробуравил ее глазами:
- Ну и молодец. Запасайся книжками и бутербродами. Желаю удачи.

Домой она добрела совсем без сил. С трудом помыла посуду, вытащила из морозилки очередной пакет с супом, пересчитала оставшиеся, поела и с облегчением залезла под одеяло. Голова все также кружилась, звуки плавали, тени длиннели и утончались. Ей не спалось. Ника покрутилась, сходила за книжкой, но глазам было больно смотреть на мелкие буквы, строчки прогибались, и она поменяла ее на альбом с большими картинками - пыльный фолиант, много лет подпиравший отваливающуюся дверку тумбочки. Она купила его на первую стипендию и с тех пор возила везде за собой. Это было хорошее подарочное издание о живописи с множеством цветных разворотов и толстой лощеной бумагой. Ника стерла с обложки налетевший мусор и затащила талмуд в кровать: водила пальцем по темным полотнам, перебирала имена.

 Еще несколько дней она бродила между поликлиникой, супом и тяжелым альбомом с цветными  картинками: шла пешком по блестящим дорожкам и сугробам, дула на горячую ложку и ныряла в глубину полотен. Дни стояли солнечные. В воздух, пропитанным  светом, впрыскивался хруст шагов. Такой крепкий и горячий, что казалось можно было собрать его в ведро и затопить печь. Она не помнила такой зимы: уходила на работу затемно и   возвращалась в потемках. В кабинете круглые сутки горел свет и жужжала вентиляция,  в единственное номинальное окно под потолком кабинета смотрела крыша соседнего корпуса. В эту зиму Ника топталась по сугробам и щурилась на голубой в золоте день.

В физиокабинете нравилось: было тихо, как в детском саду в сончас. Медсестра шуршала тапочками, касалась головы, прикладывала к уху нагретую вату, в песочных часах  шелестел песок. Тепло шло от проводов, от больших ребристых батарей, от заглядывающего в окна лохматого солнца. Вещи вокруг прогревались и тоже источали тепло. Казалось, она тоже пропитывается жаром: мысли становились легкими и, оторвавшись, поднимались и улетали.

Суббота пришла неожиданно. Ника проснулась от того, что никуда не нужно было идти, и, посмотрев на замерший на соседней стройке подъемный кран, растерялась: работать еще не могла, сил на уборку тоже не подкопила, а время на остальное тратить было совестно. Слонялась из угла в угол с мокрой тряпкой, несколько раз набрала Тоню - послушала длинные гудки.

К обеду позвонила Анна:
- Ну как ты там?
- Все хорошо.
- На работу не вышла еще?
- Пока нет.
- А то заходи, я котлет нажарила. Внуков сегодня ждем.
- Спасибо. У меня встреча.

Она стеснялась своего бесцельного сидения в четырех стенах, своей бесполезности и ненужности. Пройдя еще раз по полкам и шкафам салфеткой, высыпала на стол из жестяных коробок пуговицы и украшения и принялась сортировать. В одной из партий попались старые детские, еще Никины, часы, круглые, как блюдце, с крупными пузатыми цифрами. Она ходила в них в школу, а потом, когда подросла Тоня, учила ее по ним понимать время.
 
Тоня схватывала все на лету, быстро научилась читать и считать, но понять, почему две стрелки, все время бегущие вперед, возвращают ночь и день, не могла. Она также говорила, что длинная стрелка все время перебивает короткую, которой идти тяжело. "Почему она ей не поможет?" - спрашивала Тоня. "Потому что если длинная остановится, то короткая совсем не сможет двигаться", - отвечала Ника. "Значит, она ей помогает?" - "Да". "Я тоже тебя в сто раз быстрее бегаю, значит, я тебе тоже помогаю", - довольно заключала девочка. "Конечно", -отвечала Ника и целовала её в мягкие волосы.
 
Они всегда были вместе - обе привыкли: Ника не стала отдавать Тоню в детский сад. Когда в санатории ее попросили оставить дочь на полдня одну, она неожиданно напугалась, но, видя расширенные Тонины глаза, быстро улыбнулась и надела ей на руку круглые часики. "Смотри, когда короткая стрелочка коснется пяти, я появлюсь вот здесь, - она указала на фонтан в центре холла, - и мы пойдем гулять". Тоня недоверчиво покосилась на воду. "Как только коснется. Это волшебное время". Тоня поставила палец на пять и повторила: "Волшебное время".

Всю поездку девочка не расставалась часами.  Замерев, сидела в большом кресле под пальмой среди разноязыкой толпы и не сводила глаз с тикающий стрелок. За неделю она научилась проверять по ним время процедур и час, когда солнце скатывалось за верхушку ближайшей горы. Они стояли у домика Орсолы и смотрели, как оно, выглядывая длинными острыми лучами, ложится отдыхать на нагретую за день землю. На горы опускалось густое синие небо - они брались за руки и шли спать.
Тоня носила часы много лет, даже когда у всех подружек появились яркие, электронные,  с музыкой и мерцающими огоньками. Сейчас часы стояли, но Ника любила их доставать и думать о них, об Орсоле, об итальянском докторе, о маленьком городке на севере теплой гостеприимной страны.

Это была их первая поездка в Италию, еще перед Тониной школой. Она смутно запомнила дорогу и подробности: слишком волновалась за документы, за Тоню, за то, хватит ли им денег, сумеют ли добраться, как будут жить, поможет ли доктор, - и запомнила только молчаливые сильные вершины, поднимавшиеся со всех сторон, выраставшие друг за другом, открывавшие и поднимавшие одна другую - бирюзовые, нефритовые, серые, -  беспредельную высоту, глубину и простор.

Ника глубоко вдохнула: даже когда думала о Строцца, легкие наполнялись новорожденным воздухом. Как она хотела туда вернуться! Это было неразумно, против всех правил: они потратили все деньги и сидели потом несколько месяцев на хлебе с макаронами. Ей было стыдно, но она не жалела. Да и доктор, действительно, помог.  Ей удалось свозить туда Тоню еще раз, в четвертом классе, и вот теперь она хотела вернуться вновь. Старенький доктор еще был жив, Орсола писала письма - Ника верила, что они снова помогут.

Конечно, если бы не Машка, они бы никогда туда не попали. Ника не знала, почему институтская подруга со своей интересной жизнью и вечной занятостью ее не бросила: звонила, узнавала, выслушивала рассказы про тонины успехи и болезни.
Ника собрала пуговицы обратно в коробки, поднялась, осторожно  завернула часы в кусочек вощеной бумаги и положила в сумку.

Пока она носилась с грудным вскармливанием, Маша, уехавшая доучиваться в Америку, познакомилась там с итальянцем, вышла замуж и переехала в городок рядом с Венецией. Они почти потерялись: заморские красоты казались Нике слишком далекими от реальной жизни. Когда она осталась одна, а у Маши родилась собственная дочь, стали писать друг другу чаще: Ника рассказывала про Тонину аллергию - Маша звала к себе на море. Ника опасалась жары и влажности, да и ни денег, ни опыта у нее не было, но активная Маша навела справки.

Муж ее был родом отсюда же, с севера, из небольшого курортного города рядом с Альпами, и свекровь, до сих пор жившая там,  рассказывала о чудодейственном действии свежего воздуха и радоновых ванн и о многих случаях исцеления. Ника, считавшая русских мам самыми ответственными, удивлялась, слыша от Маши, что в Италии детей почти боготворят, до тех пор, пока "мамми Орсола", узнавшая, что маленькая девочка мучается от аллергии, не пригласила их с Никой к себе.

Рано выйдя замуж за человека гораздо старше себя, Орсола быстро осталась вдовой и растила сына одна. Машу любила, но переехать за ними ближе к морю отказывалась - привыкла к своим горам и не хотела терять работу. В предгорье было много санаториев, медсестры ценились, особенно такие опытные, как она. Энергичная итальянка нашла для Тони "удивительного доктора", приехавшего из Швейцарии и лечившего детей в Давосе, в легендарной клинике, больше ста лет спасающей людей со всего света,  и ждала девочку к себе. Нике, искавшей любые пути помочь Тоне, это не показалось сумасшествием, ей вообще ничего не успело показаться: в тот же день она сняла с книжки деньги и купила билеты.

Италия поразила Нику всем: солнцем, приятной уютностью в шуме и невероятными видами с высоких площадок. Камерный, наводненный солнцем Строцца снаружи блистал и перекликался, внутри же был расслаблен и тих. Орсола занимала часть небольшого потрепанного домика в западной части города. Дом смотрел на другой, такой же старый, с железными балконами и длинными ящиками с цветами  дом, а за ним начинались Альпы. Их поселили в маленькой комнате на втором этаже, они спали вдвоем на большой кровати и ходили босиком на балкон посмотреть, как меняются горы. Утром они казались рыжими и колючими, вечером - мягкими и прохладными. Но всегда полными сил.

Ника старалась не отвлекаться и сосредоточится на Тоне - не упустить последний шанс: вставала по часам, бегала на рынок, отводила и забирала с лечения. Денег Орсола с них не взяла: так замахала руками, что Ника не стала больше предлагать. Они привезли ей в подарок платок и вязаные носки, но увидели перед собой статную, красивую, современную женщину, ловко пользующуюся ноутбуком - более новым, чем у Саши,  на который они копили несколько месяцев, - и бегло говорящую по-английски. Она с удовольствием приняла подарки, но Ника чувствовала себя неловко.

Потом, правда, они быстро подружились: добродушная Орсола, возрастом как Никина мама, обладала удивительным мягким и жизнерадостным характером, много смеялась, а в доме вечерами было действительно холодно, так что носки пригодились в первый же день. Она трепетно полюбила Тоню, чем навсегда привязала Нику к себе. Ника думала, как повезло Маше с семьей, а Орсоле - с Машей.

Несколько ночей, проведенных в маленькой светлой комнате с гардеробом с плетеными дверцами, тяжелыми бардовыми шторами и открытым ночью окном, жили в Никиных снах, и, когда приходили, она не хотела открывать глаза. Но тогда она знала, что с этими не слишком опрятными узкими улицами с маленькими двухэтажными домами с голубыми нишами и золотыми звездами над девой Марией нужно быть начеку - не хотела впускать в себя, не хотела тосковать и плакать по тому, чего в ее жизни никогда не будет.

Они получили консультацию. За неделю лечения Тонина кожа стала мягче - корки свернулись и сшелушились, а через месяц, когда они вернулись домой, совсем очистилась. Ника считала эту поездку редкой удачей: ни о чем подобном она и мечтать не могла. Благодарила Машу, но та лишь сокрушалась, что им так и не удалось увидеться: Ника поехать к ней не могла, а Маша сидела одна с годовалой дочкой - мужа направили на работу куда-то на юг.

В последний раз они приезжали к Орсоле четыре года назад, так же экономно и ненадолго, рассчитав маршрут без остановок, максимально сохраняя время и деньги. Ника запомнила только аэропорты, вокзалы и автобусные станции. Они снова привезли платок и носки, Орсола, смахнув со щеки слезу, долго целовала их обоих в макушки. Она, казалось, не менялась: все так же работала, хлопотала по дому и все так же бесконечно рассказывала про сына и замечательную невестку. Ника, казалось, знала все о Машиной дочке, но саму Машу снова так и не увидела: ее мужа перевели сначала в Германию, потом Великобританию - и Маша уехала вслед за ним.

Ника получала фотографии и рождественские открытки и радовалась, глядя на подругу: с годами она еще больше похорошела и стала еще более улыбчивой и яркой.

Располневшая, но от того тоже еще больше похорошевшая Орсола тоже изредка писала:  спрашивала про Тоню, передавала рекомендации доктора. Он был еще жив и принимал пациентов, и Ника хотела успеть свозить к нему Тоню еще раз: девочке стало хуже, а найти подобного специалиста в России ей так и не удалось. Тоня быстро росла и менялась, превратившись из тоненького подростка с наивными глазами в полненькую неуклюжую девушку. Ника понимала, что слезающая лоскутами кожа в дополнение к очкам и не проходящему акне - это слишком даже для взрослого человека. Она страдала, глядя, как дочка сутулится и прячет руки под длинные рукава, и хотела помочь.

Теперь мечтой Ники стал Давос с его легендарными специалистами, но там знакомых у нее не было, и денег на клинику требовалось гораздо больше. Она не рисковала сама отменить лекарства - боялась, что будет хуже - и отчаянно собирала деньги на поездку. Орсола ждала их в феврале, а потом уезжала к детям в Англию. Ника заказала билеты и занималась документами: Елена Марковна дала согласие на отпуск.

Ника сходила в коридор и снова вытащила из сумки часы. "Мама-мама-мамочка, когда я вырасту, я буду летчицей. Буду летать на самолете каждый день и сбрасывать тебе подарки". "А приезжать будешь?" - спрашивала Ника. "Ты у меня будешь жить", - назидательно отвечала девочка, заглядывая ей в глаза.

В груди и в носу мелко защипало. Ника потерла пальцами металлический браслет и набрала Светлану Львовну.
- Да, дорогая.
- Как там Тоня?
- Прекрасно. Пляжи чистые, море теплое, Тоня говорит, что они глубоко погружались, акул видели.
- Ей же дышать трудно, - вырвалось у Ники.
- Ну да, - сменила тон Светлана Львовна. - А также сидеть, ходить и лежать.
- Я про дайвинг, - вытерев нос, огрызнулась Ника.
- Вот там как раз и научится. Ты работаешь?
- Да, - соврала Ника. - Спасибо, всего доброго, передайте, пожалуйста, Тоне, что я звонила.

Она сбросила вызов, легла на кровать и заплакала. Плакала долго, навзрыд, тихо, чтобы не услышала Анна, подвывая в подушку. Потом сидела до темноты, глядя на острые остовы недостроенных высоток за окном и с ужасом ожидая воскресенья.
Она боялась утра так, как не боялась рожать и высоты. Она была уверена, что еще один такой день не переживет. Подумав, порылась в интернете, нашла какой-то длинный сериал и целый день пролежала, глотая одну за другой четырнадцать серий про любовь. Было жалко себя, хотелось сильных чувств и точно так же. Слезы промочили кофту и пачку салфеток.

На следующий день доктор сказал:
- Чего глаза такие красные? Спишь плохо?
- Нормально, - ответила она и решила сходить к часовщику.

Она поехала на Лесную с утра,  до больницы. С вечера не готовилась, но утром, заклеив ухо пластырем, помыла голову и надела новый свитер. Дорога от метро до торгового центра оказалась просто отрезком дороги между крепкими типовыми пятиэтажками. В огромном,  как-то по домашнему полупустом холле стояла огромная елка с красными и золотыми шарами. Ника стянула шапку и задрала голову вверх. Макушка уходила в купол, под самый последний этаж.

- Здравствуйте, Вероника Сергеевна, - окликнул ее знакомый голос.
Ника обернулась: рядом, широко и приятно улыбаясь, стояла, как всегда, изумительно одетая и ухоженная Елена Марковна. В распахнутой синей искусственной шубке был виден кружевной белый свитер.
- Ой, здравствуйте, - обрадовалась и как-то сразу испугалась Ника.
- Вы какими судьбами здесь?
- Я... я из больницы иду. Кое-что для дома нужно купить, - почему-то соврала она.
- Ну понятно, рада была вас видеть. На работу когда собираетесь?
- Я не знаю, пока не выписывают.
- Ну, лечитесь, конечно. Здоровье важнее. Коллеги с нетерпением вас ждут.
Нике было приятно, но она не знала, что ответить:
- Спасибо большое.
Зам, все так же улыбаясь, молчала и внимательно разглядывала ее. Ника потопталась:
- Спасибо вам, всего доброго.
Лицо Елены Марковны вновь лучезарно вспыхнуло:
- Всего доброго, Вероника Сергеевна.

Странное смутное беспокойство заструилось по крови. Ника отошла от елки и, чувствуя на себе пристальный провожающий ее взгляд зама, свернула ко второму выходу - возле него тоже бежали эскалаторы.  Ника расстроилась, что неудачно попалась на глаза начальству, но сил волноваться не было. Подумав, она вышла на запасную лестницу и, поднимаясь, посчитав, что поступила правильно, успокоилась. Неприятное происшествие быстро провалилось и стерлось из памяти.

Не спеша поднявшись на третий этаж, она сразу попала в коридор, ведущий к торговым площадкам галереи. Здесь располагались небольшие частные мастерские. Витрина часовой была открыта. Часовщик, наклонившись над своим оборудованием, что-то точил. Она открыла дверь - он повернул голову, поздоровался и, узнав ее, недоуменно дернул бровями, быстро и заметно нахмурился и поспешно отвернулся назад к своим инструментам.

Ника постояла. Он закончил точить, взял полотенце и повернулся к ней. Взгляда его она не поймала: он смотрел то на руки, которые обстоятельно вытирал, то на что-то позади нее.
- Добрый день.
- Здравствуйте. Я часы вторые принесла, - сказала она и, вытащив на стойку коробочку, стала разворачивать бумагу. 
Он перевел взгляд на ее руки:
- Не нужно открывать. Я не успею сейчас посмотреть.
Аккуратно развесил полотенце на спинку стула и, опершись на него, все так же стоял в глубине мастерской.
- Мне не срочно, - Нике наконец удалось увидеть его глаза - он быстро и сердито отвернулся.
- Если вас устроит в течение месяца, оставляйте, я посмотрю, - он снова взял полотенце и пошел в глубь мастерской. - Бланки на столе.
Ника села за стол при входе, заполнила форму, указав модель, проблему и номер телефона, вписала в длинный опросник сведения о внешнем виде и истории пользования и вернулась к стойке. Его не было.
- Я заполнила, - крикнула она в сторону стеллажей.

Он вышел из сумрака.
- Справа пакеты. Вложите часы и описание и оставляйте. В течение месяца вам позвонят.
- Хорошо, - она запаковала коробку в хрустящий бумажный пакет и снова вернулась к стойке. - Как ваши дела? 
- Хорошо, спасибо. А у вас? - не удержавшись, спросил он, глянув, наконец, на нее прямо.
- У меня дочка уехала. С папой, - просто ответила она.
- Это ж прекрасно. Увидит что-то новое, - как будто подтверждая сказанное ранее, неожиданно оживившись, и даже с какой-то радостью, подхватил он.
- Да. Но она меня не спросила, - Вероника, казалось, только сейчас увидела его по-настоящему и внимательно наблюдала за его реакцией.
- Не всегда же мам нужно спрашивать. Мамы обычно потом соглашаются, - он, как-то слишком развеселившись, уже странно улыбался ей.
- Папа не живет с ребенком. Он просто забрал ее и увез.

В глазах часовщика запрыгали злые холодные всполохи. Он внимательно посмотрел на Нику и медленно раздельно произнес:
- Так, может, не нужно жить отдельно, чтобы дети не сбегали, - и открыто и жестко ухмыльнулся.

Она опустила глаза, помолчала и снова подняла их на него.
- Знаете, как-то легко все у нас все получается, запросто, - вдруг торопливо, и словно волнуясь, добавил он и, оторвав от груди одну из сложенный рук, открыл вверх ладонь. - Что Бог сочетал, того человек не разлучает. А мы как-то так все.. легкомысленно. Как-то... одноразово. Тапочки одноразовые. Люди одноразовые, - глядя в пространство он крутил кистью, второй прижимая к груди гулявший локоть. - Может, оттого, что горя не знаем? Трудностей настоящих не было?
- Наверно, - по-другому оглядев его, спокойно ответила Ника и, сложив приготовленное оружие у ног, развернулась и пошла к двери. - Наверно.
- Попробуйте помириться с вашим мужем, и ребенок вернется, - как-то мягче кинул он ей вдогонку.
Она быстро обернулась:
- Это вы по своему опыту знаете?
Удивившая язвительность подсказывала, что она, кажется, пожалела о своей слабости.
- У меня два пацана. Восемнадцать и девятнадцать, - неожиданно тепло и доверительно ответил он. 
- Здорово, - она тихо улыбнулась и выложила на стол последний пистолет. - Спасибо за совет. Всего доброго, - и толкнула ручку двери.
- До свидания. Про часы вам позвонят, - крикнул он в закрытую дверь.

Дорога назад была такой же короткой, прямой и обычной.


Глава 15. Розовые носки и Амброзианская библиотека

Домой Иван шел умиротворенный и воодушевленный. Ему нравилось, что завтра выходной. Жалко только, что поддел девчонку. Хотя, может, и не зря. И правильно. Подумает, прежде чем от мужа бегать. Носится со своими часами, лучше бы главным занялась.

Планов было много. Он написал приблизительный список и шел по нему, видя результаты: положил на кухне новую плитку, перебрал трубы под мойкой, потихоньку продолжал выносить лишние вещи. Даже испытывал какой-то азарт - справится или нет. Он научился распознавать момент, когда вещь не хочется трогать, - слишком много с ней связано. Но, отодвинутая за пределы памяти, она начинала занимать еще больше пространства и, сливаясь с такими же дорогими и знаменательными, захлопывала его в прошлом.
 
Нельзя на одном месте прожить несколько жизней. Преодолевая себя, набирал воспоминания пригоршнями, стараясь прощаться оптом и отдавать в хорошие руки. Перебирал и выносил слой за слоем.  Это было трудно и одуряюще ново. Его освободившийся дом нравился ему все больше. Каждый день открывал какой-нибудь шкаф и пересматривал вещи. Отвез в ближайшую библиотеку многотомные собрания сочинений неизвестных и известных писателей, оставив только то, что любил или хотел прочесть. С каждым разом это становилось делать все легче. Но вещи, казалось, все прибывали и прибывали. Сидя вечерами над очередными кипами, он удивлялся, откуда их столько и как они помещались в этом пространстве.

Выпив с утра чашку кофе, принялся за стенку. Мысль вынести и полировку не раз мелькала в голове. Сколько ему нужно этих шкафов? Он жил один и не понимал, что живет один. Пользовался, может, только гардеробом да холодильником. В шифоньере попались белые платки с похорон и большие картонные коробки. Уезжая, Лера даже вещи не собрала. Она никогда не могла ничего толком сделать - все время что-то забывала.

Перед поездками он всегда сам составлял список необходимого и, зачитывая перечень, заставлял ее проверять. Она смеялась, но помогала. Он больше нее знал, на какое число у нее и мальчишек билеты, какие документы готовы. Посадив их в такси, вернулся домой и разозлился: то там, то тут попадалась их одежда. Он принес тогда две большие коробки, запаковал в них все - и задвинул в шифоньер. С тех пор ни разу их не доставал.

Иван вытащил коробку на стол. Сверху лежали тетради и разная мелочь мальчишек. Полистал, перебрал: рисунки на полях, формулы мелким угловатым почерком, медали, кубки. Иван сложил все обратно в коробку и вытащил вторую.

Сверху лежало белое покрывало с дивана. Под ним плотно уложенные разнокалиберные пакеты. В одном попались Лерины футболки, в другом пара кружевных лифчиков. Устроившись на принесенном с кухни старом стуле, он с удивлением и нарастающим интересом открывал друг за другом свертки, трогал тонкое плетение бюстгальтеров, растягивал смешные трусики, засунул обе руки в пушистые розовые носки и, покрутив кистями, усмехнулся. Мягкая внутренность щекотала кожу. Улыбка, дрогнув, поплыла по лицу. Раскатав до локтей высокие розовые резинки, он откинулся на спинку стула и долго сидел, закрыв глаза. Ладони грелись.
 
И куда ее понесло с этой своей розовостью? Такая же дурная, как эта, с часами. Он что-то и не помнил у Леры таких носков. Был какой-то халат с кроликом и тапочки с котами.   Как будто в детстве не наигралась. В памяти не сохранилось, рассказывала ли она что-то про это. У девочек обычно кукол много бывает. Она с бабушкой больше жила. Может, денег не было игрушки покупать. Когда сюда приехала, из вещей не привезла ничего толком: запомнился чемодан с платьями, учебники и рыжая сумка  с коньками.

Иван осторожно скатал носки и положил назад в коробку. Что там еще было? Да, в общем, свадебное и не шили. Кольца он сам купил. Фотографироваться любила, хотя ее альбомов он не видел. В семье Ивана всегда делали снимки к датам: в зале висели портреты, на стенке и комоде стояли резные рамочки. Лера про свои не говорила. Он и в доме ее никогда не был. Жена ездила пару раз сама: какие-то то ли соседки, то ли дальние родственники остались. У них как-то сразу с чистого листа началось. С того самого лета и лесного городка.

В школе, вроде, хорошо училась. Про кружки и танцы не слышал. Может, в хоре пела? Химию не любила. Или математику? Хотя математику не может быть: мальчишки хорошо считают, а это от обоих родителей все же зависит. Может, просто больше искусством увлекалась, литературой. Что-то он даже не спросил, откуда эта тяга у нее к языкам в ее-то деревне? Может, учитель хороший был. Хотя и она, конечно, тоже особо не спрашивала. Родители, безусловно, при всяком удобном случае рассказывали про его дипломы и похвальные листы, про то, как стихи с табуретки читал, но про мышей и тараканов в портфелях, про кровавые драки на заднем дворе, про то, как не прошел медкомиссию в летное, они не знали.

Иван встал и откинул штору. В комнату хлынуло солнце. Мебель сразу покрылась пылью. В дымных просветах оседали крупные хлопья. Он сходил за тряпкой. Да, нужно менять место, уходить на новое. Лера, видно, это понимала. И когда пришла сюда, и когда ушла. Все имеет срок годности.

Музей и склад. Хрусталь, супницы нетронутые. Он сходил на кухню и отнес еще пару стульев к выходу. Что не жить? Мебель старая мешала, что ли, ковры? Можно было и поменять, купить что-то другое. Может, дольше бы продержалась.
Под бельем в коробке лежали блокноты и книги. Часть незнакомых. "Итальянский язык. Трудности перевода", "Амброзианская библиотека", туго переложенная длинными, Лериным ровным почерком написанными перечнями имен и названий. Он вытащил один: "Список рисунков Амброзианской библиотеки, XIV век". Ниже попался "Системный менеджмент" с пометками и рисунками на полях. Иван с удивлением рассматривал Лерины записи и расчеты.

В пухлых тетрадях и блокнотах заметки перемежались со схемами и вычислениями: Комо, Кремона, Лекко, Пьяченца - Милан, стоимость поездок  "автобус" и "электричка", время отправления, расчет общего времени в пути. Ниже шла от руки нарисованная карта со множеством городов вокруг Бергамо и несколько страниц расчетов и схем транспортных сообщений. В отдельной тетради помещалась информация по жилью: студенческие кампусы, общежития, съемные квартиры и комнаты, Вимеркате, Милан, Аркоре, тоже с картами, стрелками и столбиками цифр, помеченных сверху годами: 2013, 2014, 2015, 2016. От корок тетради про университет растягивались длинными гармошками приколотые степлером брошюры: учебные программы, стипендии, гранты, списки факультетов, партнеров и компаний-работодателей И полкоробки тетрадей, заполненных итальянскими текстами, исчерченными цветными фломастерами вопросами и восклицательными знаками.

Окончательно Иван сдался на списке необходимых вещей и расчете стоимости продуктовой корзины по нескольким городам, также аккуратно заполнявшемся в течение нескольких лет.

Глядя пустыми глазами в пространство, он автоматически возил рукой по дну коробки, плотно утрамбованной еще несколькими слоями записей. Четыре года писанины. Он психанул, когда жена сказала, что едет. Собралась, значит, знает, на что будет жить. Может, мужик скайповый поможет. Он не хотел о ней думать. Хочешь сама - давай. Подписал, что нужно. Парни, ладно, учится ехали. Наши вузы не хуже, но другие страны посмотреть стоит. Тем более Глеб, старший, авиационной техникой, как и он, еще в детстве увлекся. В чужие разработки на месте вникнуть - хороший опыт. Младший больше мамин сын, конечно, но архитектура тоже неплохо: в строительстве заработать можно.

Жена звала его, конечно. Наверно, думала, деньги с потолка берутся. Бросить квартиру, бизнес, снова начинать с нуля: ей в университете студентам улыбаться, а ему ботинки прохожим чистить. С его немецким и таксовать бы не взяли. Он здесь чего-то достиг, сам, заработал.

Иван вытащил еще несколько карт Европы и Италии, дальше шла амбарная тетрадь с табличкой "Исследования культурного наследия. Планы лекций", внутри расчерченная поперек на три части. Слева шел текст на русском, посередине на английском, а справа на итальянском. Иван пригляделся. Похоже, одно и то же на трех языках. В английском он немного разбирался. Уйма убитого времени. Интересно, сколько она с собой еще таких  талмудов увезла? Если годами так сидеть и писать, то и медведя, наверно, можно языкам научить.

Честно говоря, Лера его удивила. Он как-то не задумывался, где она откопала этот Миланский политехнический - куда еще технарям идти? Но, по всему видно, пришлось покопаться. Старший, вроде, тоже на итальянском учится, или у них как-то на двух языках лекции читают. По-моему, он что-то говорил.

Иван пересел за компьютер. Писали они друг другу редко. Он отобрал сначала письма Глеба. Да, оба языка, учиться интересно, обещали стипендию и общежитие. От Димки писем было совсем мало, в основном, прошлогодние: в Милане бывает редко, кампус на севере, ходят в горы, рядом вода, байдарки. Несколько красивых прикрепленных фото: огромное озеро, окруженное рядами островерхих и пологих каменных глыб, улыбающиеся загорелые парни желтых шлемах.

Он посмотрел переписку с Лерой. От нее было много, особенно в первое время. "Читаю историю искусств, студенты из разных стран, поесть не успеваю, снимаем две комнаты, ребята ходят в университет на курсы". Ему казалось, что он видит это впервые. "Отрадно бывать в православных храмах, попадать в домашнюю атмосферу, русских здесь много, хотя в католические тоже хожу, посидеть в тишине". Попадались вначале и фотографии, в основном, мальчишек.

Интересно, служба в православных такая же, как у нас? На каком языке? Можно ли в католическом остаться посмотреть, если ты не католик? Спрашивал ли он у нее об этом? Он посмотрел свои письма: чеки, суммы - текстов не нашел.  Первые годы и открыток от нее было много. Ко всем праздникам. В последний - только с его днем рожденья.

Да, в чем-то Лера, видимо, была мудрее. Связь-то он порвал - обида придушила. Он пооткрывал ещё: "Дима пропадает по вечерам с новыми друзьями, я немного волнуюсь"; он отлистнул дальше: "Желаем успешного нового года, мальчишки передают тебе привет"; немного раньше: "Как здоровье родителей? Напиши, пожалуйста, если нужна будет помощь"; в других:  "В Милане жить дорого, перебираемся на зиму в Лекко, будем ездить", "Топить здесь не принято. Для меня холодно. Не могу привыкнуть". И смайлик. Что он ответил? Иван перешел в отправленные - ничего. Он не отвечал ей. И письма становились все короче и короче.

Лера-Лера-Лерочка. Чего ж ты хотела? Иван, поднявшись, закинул руки за голову и поскреб ёжик. Эвелине звонила, письма писала. Он проверил Эвелинин телефон: еще несколько неотвеченных с того же номера. Иван покрутил в руках трубку. Ну наберет, что скажет? "Все умерли, больше не звони?" Он походил по квартире и понял, что хочет есть.

Яйца скворчали. В морозилке обнаружилось сало и пара чесночин. В выходной можно. Положить такой огромный труд, несколько лет жизни, ради чего? Чтобы ютиться по съемным квартирам с непонятными людьми, трястись по нескольку часов в электричках? Зачем она писала? Надеялась, что приедет? Скучала? Пока несколько лет в тетрадках высчитывала, наверняка же понимала, что не приедет. Время подумать было. Что за охота такая места менять? Что не сидится, не живется дома? На другом берегу всегда рыбы толще. Солнечный день расплывался по кухне, грея ноги. Он потоптался по рыжим полосам на полу. Чего еще нужно? Живи, радуйся, пользу людям приноси.

Ну мальчишкам, положим, интересно. Может, и перспектив с такими мозгами будет больше. Но ей-то? Сорок лет - какие перспективы? Замуж удачно выйти? Какая карьера со взрослыми детьми? Ходи себе по музеям, наслаждайся, если уж так хочется. Ради чего в таком возрасте по студенческим общагам маяться?
Чем больше он об этом думал, тем больше жалел ее. Нет разума у женщин. Ну нет, так и скажите. А он говорил: думай. Если уж настолько приспичило, могли бы вместе съездить, посмотреть вначале. Ребят бы устроили. Потом, может, и сами... Он бы мог, наверно, с английским справиться - немецкий же потянул. Часы там тоже у всякого первого. Если уж так припекло.

Он сходил в комнату за картами. Милан, Лекко... Принес из той же коробки фломастеры и принялся чертить.


Глава 16. Слойки с кремом

Итак, у часовщика была жена и дети - и он отпал. Как и все остальные. Очередное разочарование. Хотя очаровывалась ли она? В последние годы все реже. Поговорить хотелось.

Она лежала в пустой квартире и смотрела, как по потолку бродит солнце. Плоские полосатые квадраты накладывались и расползались. Ника заплакала. Сначала тихо, потом всхлипывая и растирая по лицу кулаками слезы. Встала, сходила на кухню, посмотрела на оставшийся замороженный суп, вытряхнула из пачки печенье и, взяв горячую кружку, села на окно. Внизу, на дне котла, копошились люди. На стройке через дорогу замерзал подъемный кран. Была видна кабина. Как люди на такой высоте сидят? Ни за что бы не полезла.

Ей не нравились высокие этажи и лифты. Хотелось к земле. Сначала она чувствовала себя неуютно в этой квартире, но жить больше было негде, и она постаралась привыкнуть. Не думать. Ей всегда хотелось дачу. И цветы посадить. Но Саше было не до того, и она развела на балконе коробки с землей и луковицами. "Будет у меня свой дом, дальше второго этажа больше не поднимусь", - решила Ника и, допив чай, набрала Светлану Львовну.

- Слушаю, моя дорогая, - неожиданно обрадованно пропела свекровь.
- Как там Тоня?
- Тонечка, замечательно! - в голосе свекрови прыгали нотки восхищения.
- Когда они возвращаются?
- Да они приехали давно, Никуся. Давно уже дома.
- Где дома? - растерялась, одновременно все поняв, Ника.
- Здесь, у нас, дома. Саша пару дней еще побудет и к себе поедет. А Тонечка здесь останется. Ты же знаешь, квартира большая. Места всем хватит.
 - Можно мне с ней поговорить?
- Конечно. Я посмотрю сейчас, - трубка клацнула, зацокали удаляющиеся по паркету шаги. Свекровь даже по дому всегда ходила в туфлях. Манера говорить по городскому телефону съедала Никины деньги, она всегда считала разговоры со Светланой Львовной  минутами, помноженными на стоимость. Шаги снова приблизились.
- Никуся, они заняты сейчас. Перезвони, пожалуйста, попозже.
- Хорошо, - услышала себя Ника. - Всего доброго.
Плакать тоже больше не хотелось.

С утра она выписалась с больничного. Доктор поподнимал седой пучок брови сбоку от зеркала, которым был закрыта вторая половина его лица, и согласился отпустить ее с обещанием каждую неделю показывать ухо. Она пообещала. Ей понравилось каждый день приходить сюда. Она знала по именам медсестер, была в курсе их домашних дел, записала несколько новых рецептов. Да и врач оказался не таким уж заносчивым и старым. Странным образом, сейчас он был единственным человеком на земле, которому до нее было дело. Она даже подумала, что, наверно, нужно купить ему коньяк. Но не решилась: забоялась спугнуть дежурным подарком нормальное человеческое отношение, которого ей так не хватало.

Навела дома порядок, написала на подработку, что готова выйти. Позвонила и Елене Марковне, но той не было на месте. Ира телефон не брала. Конец года, конечно, аврал. Не вовремя она попала с этим ухом. Нужно будет хоть купить ей что-то. Ника сходила за шоколадом, напекла слоенок с кремом и уложила в контейнер. Ира любит такое.

Вышла пораньше, успела на раннюю развозку. Знакомых в машине не было, и она всю дорогу смотрела в окно. Удивительно, но соскучилась даже по этим тянущимся за стеклом заборам и ангарам. Дни стояли ясные, и уже сейчас было видно, как выкатывается из-за горизонта полное рыжее солнце. Ника первый раз порадовалась, что еще не слишком хорошо слышит. Люди вокруг без умолку говорили, но до нее доходил лишь ровный размеренный гул. Маршрутка прыгала на кочках, пакет с пирожными подскакивал, она смотрела на катящийся вдоль дороги горячий диск и думала о том, что так оно даже и лучше - крем пропитается. Хотелось кофе и постоять среди девчонок в курилке.

Народа в офисе было еще мало. За стеклянными стенами переодевались, красились, вытаскивали кружки. Кое-кто уже работал. Ника дошла до своего пролета, вытащила контейнер со слоенками и заглянула за стекло. Ира, повернувшись, разговаривала с девушкой в очках, сидевшей на Никином стуле. Та что-то печатала и, оборачиваясь, отвечала.

Ника улыбнулась и открыла дверь:
- Привет!
Ира подняла на нее голову, кивнула:
- Привет, - и снова обратилась к девушке в очках: - Ну так ты поедешь с нами или нет?
- Не знаю, у мужа нужно спросить, - ответила та, зацепив Нику взглядом и не поздоровавшись.
- Я Ника, а это пирожные, - Ника поставила контейнер на Ирин стол и открыла гардероб. На ее вешалке висела шуба.
- Девочки, у нас есть еще одни плечики? Мои, по-моему, под чьей-то одеждой.
- Предприятие оплачивает, поехали, - ответила Ира новенькой.
- Посмотрим, на корпоратив пойду точно. Там танцуют?
Ника, придерживая снятый пуховик, повернулась к говорившим:
- Девочки, там вешалки нет.
- Там не только танцуют, - многозначно усмехнулась Ира, - там еще и поют, и поят и кормят отменно. Контора платит.
- Простите, пожалуйста, - все так же стоя с пуховиком, обратилась Ника к девушке, сидевшей за ее столом, - вы не могли бы освободить мне мое рабочее место?
Та молча повернулась к Нике, поправила очки, положив на стол сложенные руки, посмотрела ей в глаза и продолжила молчать.

Ника обернулась к Ире. Та, все так же глядя в сторону новенькой, тоже не говорила ни слова.
- Ирина Александровна, - обратилась к ней Ника, - подскажите, пожалуйста, что здесь происходит?
Ира выразительно откашлялась, знаком показав соседке, что так и знала, что этим кончится, и медленно повернулась к Нике.
- Вероника Сергеевна, зайдите, пожалуйста, в кабинет к Елене Марковне. Там вам все объяснят.

Глаза и виски горели. Ника положила пуховик и сумку на свободный стул и, резко развернувшись, выскочила за дверь.

В приемной еще не включили верхний свет. Секретарь подсоединяла компьютеры и технику, поднимала жалюзи.
- Елена Марковна будет к десяти. Вы можете подождать в гостевой.
Ника глянула в сторону комнаты для гостей - небольшого помещения без окон с журналами и кулером - и отказалась. Вернулась в коридор. Народу было много, на нее оглядывались, она кивнула паре знакомых и быстро возвратилась в приемную:
- Можно я все-таки в гостевой подожду?
Мысли столпились около головы, окружили, взяли в осаду, встали кольцом и напирали. Ника сопротивлялась. Скользя невидящими глазами по глянцу, безостановочно листала журналы, выбирая машины, шале и шубы. Пробовала даже записать понравившиеся модели. Телефон остался в сумке, она сходила к секретарю и попросила листок и ручку. Внизу плана будущих покупок все же фиксировала пролезавшие в щели вопросы: с какого числа? что с годовой? выплатят ли отпускные? можно ли завершить проект?

В приемной послышался голос зама:
- Пусть зайдет. Через десять минут.
Ника сложила листок вчетверо, глядя прямо перед собой, посчитала несколько раз до ста. Руки дрожали. Глубоко вдохнув, встала, поправила платье и, выйдя к секретарю, положила ей на стол ручку:
- Спасибо.
- Проходите, - кивнула девушка, - вас ждут.

Орхидей стало больше. На полу у окна радостно топорщился огромный букет с белыми хризантемами. Зам, сидевшая за столом, глянув на Нику, улыбнулась и продолжила застегивать на запястье тонкий браслет. Палевое платье с белым воротником невероятно шло ей и окружающей обстановке.

- Добрый день, Вероника Сергеевна. Рада вас видеть. Вы прекрасно выглядите. Присаживайтесь пожалуйста.
Ника села.
- Как вы себя чувствуете?
- Спасибо. Хорошо.
- Слава Богу. Мы за вас очень переживали. Простите, вы мне не поможете? - она протянула Нике запястье.
- Конечно, - Ника подошла к столу и попробовала зацепить застежку. Было неловко прикасаться шершавыми пальцами к нежной ухоженной коже. Руки подрагивали и потели. Наконец она попала крючком браслета в петлю и передала, придерживая, под указательный палец зама. Та, перехватив, нажала - застежка цокнула и закрылась.
- Спасибо большое, - тряхнув кистью, зам несколько раз постучала пальцем по клавиатуре. Присаживайтесь.

Ника снова села.
-  Вероника Сергеевна, вы знаете, что наша компания чрезвычайно ценит своих сотрудников. Люди для нас прежде всего. Доходы, развитие - это, безусловно, важно. Но самое ценное, что есть у любого предприятия, это люди. Мы знаем, что болезнь далась вам нелегко, и нам бы не хотелось нагружать вас дополнительно. Вы знаете, что такое конец года. Это проверки, проверки и еще раз проверки. Дополнительные стрессы вам сейчас не нужны. Вы согласны со мной?
- Да, - почему-то ответила Ника.
- Вам нужно восстановить силы, отдохнуть. Работать с полной нагрузкой для вас сейчас губительно и неразумно.
- Я могу перейти на полставки, - Ника не понимала, откуда берутся слова. Словно в ней сидела другая, собранная и все понимающая женщина и не давала ей ничего сказать.
- Конечно, Вероника Сергеевна, если бы в компании в настоящее время были такие вакансии, мы бы обязательно вам предложили. Вы знаете, что мы стремимся сохранить каждого человека, - зам с теплой улыбкой смотрела прямо в глаза.

Сердце колыхнулось, горло защемило.
- Я могу закончить проект? - глухо отозвалась женщина внутри.
- О, конечно, ваш проект замечателен. Я знаю, что это ваше любимое детище, с любовью выношенное и выращенное. И знаю, сколько времени и сил вы в это вложили. Со своей стороны могу вас заверить, что мы, конечно, его не бросим и уделим его завершению должное внимание. С вашим проектом все будет хорошо. А вы сможете спокойно отдохнуть.  Прийти в себя. Кто о нас позаботится лучше, чем мы сами?
Ника молчала, теребя в руках сложенный лист. Зам, все так же с теплотой и участием глядя на нее, тоже тактично молчала.
- Я бы хотела доработать до конца года. Там премия за проект, и годовая, и квартальная, - как-то безнадежно и жалобно пролепетала наконец Ника и заглянула Елене в глаза.
Та, изобразив сдержанное удивление, слегка подалась назад и, укоризненно глядя на Нику, медленно отпарировала:
- Виктория Сергеевна, вы же понимаете, что мы всегда действуем только согласно действующему законодательству и локальным нормативным актам. Все, что вам положено на сегодняшний день, вам, безусловно, выплатят. Что касается надбавок по итогам соответствующих периодов, они, согласно Положению, будут рассматриваться только по результатам работы  и по представлению вашего непосредственного руководителя, то есть Ирины Александровны.

Говоря, она останавливалась после каждого значимого слова и отмечала его выразительным кивком головы. Невыносимо хотелось плакать. Убаюкивающий тон зама размывал построенные в спешке баррикады, слезы неудержимо просачивались, в носу щипало. Ника  прикусила губу и, уже на скрываясь, задрала подбородок вверх, пытаясь закатить назад выскользнувшие соленые капли.
- Вы не расстраивайтесь, - уже мягче продолжила зам, благосклонно наклонившись к Нике, - может, это даже к лучшему. У вас наконец будет время побыть с семьей. Сделать дела, которые давно собирались завершить. Начать что-то новое. Безусловно, у вас будут две недели, чтобы подыскать подходящее место, - успокаивающе добавила она. -  Если мы не можем соответствовать предъявляемым нам требованиям, нужно что-то менять. Так ведь? Вероника Сергеевна, вы умный человек. Вы и без меня все это прекрасно понимаете.

Слезы безудержным потоком лились по щекам.
- Простите, - Ника швыркнула и, быстро приложив ладонь ко рту, зажала пальцами мокрый нос. - Простите. Да, я понимаю.
- Ну вот и хорошо. Возьмите, пожалуйста.
В голосе зама было столько участливой заботы, что Ника, взяв из протянутой пачки бумажный платок, почувствовала даже нечто вроде благодарности и желания открыться и рассказать о всех своих бедах и напастях. Она была уверена, что льющийся, убаюкивающий ласковый голос покроет все. Она вдохнула, подбирая слова.
- Я очень рада, что мы пришли к общему соглашению, - не выжидая больше пауз, вдруг облегченно  сообщила зам и засобирала на столе бумаги.
 
Ника быстро вытерла оставшиеся слезы. Елена Марковна бодро поднялась, подхватила пару цветных папок и, заговорщицки улыбнувшись, радушным жестом пригласила Нику к выходу:
- Ну что, Вероника Сергеевна, рада была совместной работе. Мне, к сожалению, уже нужно трудиться.  Желаю вам хорошо отдохнуть. Только прежде зайдите сначала в отдел кадров, а потом в бухгалтерию.
Ника, поднявшись, покачала согласно головой:
- Да. Елена Марковна, скажите, пожалуйста, я могу забрать с рабочего стола личные файлы?
- Безусловно, Вероника Сергеевна, можно было даже и не спрашивать. Я вам доверяю.
- Спасибо. Там девушка на моем месте сидит...
- О, вы уже познакомились?  - обернулась открывавшая дверь в приемную зам. - Это дочь моя. Красивая девочка, правда? - доверительно обратилась она к Нике. - Вернулась с мужем из Америки. Никогда в России не работала, - и, озорно кивнув секретарю, весело заключила:  - Пусть привыкает к действительности. Должны же наши дети знать, что такое реальная жизнь, правда, Вероника Сергеевна? - зам снова повернула к Нике смеющееся лицо и, вопросительно подняв брови, лукаво заглянула в глаза.
- Да, - подтвердила та.
- Ну вот и замечательно.

Ника вернулась в кабинет.
Ирина и дочь Елены, все также переговариваясь, стучали по клавишам.
- Разрешите, пожалуйста, я заберу свои вещи, - обратилась она к девушке, сидевшей на ее месте.
Та медленно подняла голову и вопросительно посмотрела в сторону Ирины.
- В  тумбочке, у двери, - отозвалась та, продолжая печатать.
Ника оглянулась на дверь. В верхнем открытом отделении тумбы под принтером торчала ее косметичка.
- Спасибо.

Она выдвинула ящики и, отчего-то страшно стесняясь и стыдясь своего смущения, начала неловко вытаскивать из них мелочи. Пудреница с отпечатками пальцев, открытые упаковки жевательных резинок, расческа с запутавшимися волосами, пачка с недоеденным печеньем. Здесь же, на нижней полке, стоял ее настольный календарь с белой уютной крысой и  немытая кружка.

Ника собрала все в складную хозяйственную нейлоновую сумку, которую всегда носила с собой, и обернулась к Ире:
- Тут был еще мой большой пакет.
- Уборщица на вахту отнесла. Здесь нельзя хранить объемные предметы, - отозвалась Ирина, не отрываясь от работы.
- Спасибо. Можно я еще файлы с рабочего стола заберу? - обратилась Ника к новенькой.
Та снова посмотрела на Ирину.
- Компьютерщики все почистили. Зайди к ним, может, что сохранили, - Ира, наконец, повернулась.
- Хорошо, спасибо, - с благодарностью кивнув Ирине, Ника, подхватив вещи и пуховик, вышла из кабинета.

В кадрах написала заявление на отпуск без содержания с последующим увольнением.  Прочитав, кадровик попросила поставить подпись в приказе, трудовой, паре журналов, а также в распоряжении о взыскании материального ущерба за поломанный замок.
- Означенная сумма будет вычтена из вашего окончательного расчета.
Ника автоматически подписала все строчки с галочкой, затолкнула бумаги в сумку, забрала на проходной свой пакет с носками и колготками и села в пустую обратную развозку.

- Ладно, не грусти, все бывает, - помолчав, понимающе кивнул водитель, и за окном в обратном порядке потянулись ангары и заборы.


Глава 17. Тоня, Джотто и часы

Холодное солнце жарило на стекле хрустящие толстые льдинки. Ника сидела, глядя в пустоту. Отчего-то стало жаль оставленных пирожных.
 
Она подтянула на диван ноги и набрала Тоню. Трубку взяли быстро.
- Привет, - радостно улыбнулась Ника.
- Привет, - настороженно откликнулась девочка.
- Как твои дела?
- Нормально, - еще осторожнее медленно отозвалась Тоня.
- Я вчера пирожные твои любимые пекла.
Тоня не отвечала.
- С кремом. На работу носила.
В трубке по-прежнему было тихо.
- Как твои дела?
- Нормально, - прежним тоном не спеша выдохнуло эхо.
- Ну хорошо. А меня с работы уволили.
Трубка молчала.
- Совсем уволили. Сегодня.
Несколько секунд висела тишина.
Потом эхо вдохнуло:
- Я не вернусь.

Лор, казалось, обрадовался, увидев ее на пороге. Одобрил платье и, осмотрев ухо, потряс за плечо:
- Неплохо, моя дорогая, очень неплохо. Так вы гораздо больше мне нравитесь. Будем двигаться дальше. Как вы относитесь, например, к меду?
Ника недоуменно посмотрела на него:
- Люблю.
- Ну вот и прекрасно, - он принялся что-то писать на половинке листа со штампом. - Мед нужно будет купить самой. Такой, как любите, и доплатить немного за удовольствие.
Ника напряглась, левая щека снова задергалась:
- У меня нет денег.

Ручка остановилась. Врач поднял глаза и внимательно ее оглядел:
- Килограмм меда и одноразовые пеленки. Все остальное ребята сами сделают. Подойдет?
- Да, - тихо ответила она, не до конца уверенная, что решится за что-то заплатить.
Доктор, поджав подбородок, тоскливо помолчал, глядя, как она отщипывает  клочки от салфетки, и со вздохом захлопнул карточку:
 - Пеленки дешевые в аптеке в подвале.
Еще раз глянув на нее, сердито добавил:
- С вами даже возиться не хочется, честное слово.

Ей прописали массаж. Мужские крепкие руки раскатывали по горячей спине клейкие сладкие волны, шлепали, липли, заворачивая, оттягивали. Пахло баней и пасекой. Ника купила себе теплую байковую водолазку и окунала в нее нагретые плечи. По лопатками, клубясь, прорастали матерые корни, рыхля и воскрешая, пробивались и поднимались к шее. Хотелось жить и смотреть вверх.

Ника ходила по морозному городу, с каждым разом все более удлиняя путь. Сворачивала в нарядные лавочки с мигающими и разбегающимися гирляндами, подолгу стояла, глядя, как скатываются с горы санки и заледеневшие картонки. Слух понемногу возвращался. Она часто плакала, сидя у окна на табуретке, от того, что туман затапливал дворы, от тепла человеческих рук, прикасавшихся к ней с полной силой и правом, слезы капали в мыльную воду с замоченным бельем, в раскрытую книгу, в остывающий мятный чай.

По утрам писала письма работодателям. Составила красивое резюме и честно рассылала на несколько адресов в день. Нашла несколько таких же заводов, как тот, где работала, потом несколько десятков контор, где требовались секретари и администраторы, потом с сотню мест, предлагающих развлекать детей во время стрижки и организовывать досуг для пожилых людей в социальных центрах. Отправляла, проверяла, что во входящих нет ответов, и с облегчением начинала день.

От подработки отказалась еще в первую неделю - руки не чертили, голова не работала, ночью хотелось просто спать, и никакие страшилки заказчиков вроде самых мёртвых линий самых последних сроков сдачи работы никак не отзывались и не заставляли кровь крутиться быстрее. Ее не тревожило даже то, что ничего ее не тревожит. Было удивительно все равно.  Ника проводила дни, перебирая свои старые рисунки и акварели. Разложила в гостиной стол, застелила белой бумагой и, распаковав коробки и пакеты, выстроила на ней разносортные краски и банки с карандашами.

Как-то днем, когда она возила мокрой кистью по акварельному небу, дверь в коридоре хлопнула. Она прислушалась. Кто-то бросил на тумбочку ключи и прошел в детскую. "Тоня", - екнуло сердце.
Ника вышла в коридор.

- Тоня.
Девочка копалась в шифоньере, выбрасывая с полок вытащенные вещи.
- Привет.
- Привет, - ответила Тоня, продолжая перегружать стопки на кровать.
- Как твои дела?
- Хорошо.
- Ты за вещами?
- Да.
Ника смотрела, как девочка вытаскивает сумки и собирает в них одежду и книги. Вслед пошли плакаты и книги.
- Ты так и будешь здесь стоять? - вдруг, нервно тряхнув запястьями, сорвалась Тоня и, опустив выжидательно руки, встала, глядя на Нику.
- Нет, - растерялась и смутилась та. - Ты чай будешь?
- Нет, - Тоня снова принялась складывать вещи в сумку и снова остановилась: - Ты не могла бы выйти? Ты мне мешаешь.
- Прости, я тебя давно не видела. Я скучаю. Может, поговорим?
- Не сейчас.
- А когда?
- Я сказала: не сейчас.
- Хорошо. Скажи когда, - Ника не думала отступать, но голос, подскользнувшись, взвизгнул и сорвался.
 - Начинается,  - разнервничалась девочка. - Ты еще заплачь.
Губы у Ники и вправду начинали дрожать.
- О Господи! - Тоня закатила глаза. -  Я тебя прошу, дай мне спокойно собраться. Без твоих истерик.
- Я просто хочу поговорить. Узнать, как у тебя дела. Я просто спрашиваю. Я часы твои починила. Голубые.
Тоня бросила на кровать фен и повернулась к Нике.
- Здорово, конечно. Но я не в пятом классе. Ты купила - ты носи. Я тебе уже говорила. Не надо у меня их каждый раз просить.
- Но я для тебя купила.
- Тебе не кажется, что ты много пропустила и слегка опоздала?
- Что я пропустила?
- Ровным счетом ничего. Только мою жизнь.

Ника замолчала. Тоня проверила еще раз шкаф, захлопнула и начала подтаскивать сумки к выходу.
- Ну почему я пропустила?  - вдруг обиженно начала Ника. - Они красивые, такие носят сейчас. Я видела. Я старалась.
- Перестань, пожалуйста, разводить вот это все. Я с тобой свиньей себя все время чувствую. Что ты несчастная все время такая?
- Я не несчастная.
- А какая? Счастливая? - девочка, разведя руки, пожала плечами, голос запрыгал и зазвенел: - Счастливая, что ли? Правда? Смотришь все время в пол, обноски какие-то донашиваешь. С тобой же рядом идти невозможно. Идешь и обтекаешь. Ты что, не можешь брюки себе нормальные купить, сумку? Я этот дурацкий зеленый пуховик помню столько, сколько себя. Как так можно ходить?

Ника, поджав губы, молчала смахивала со щек слезы.
- Ну что ты ноешь всегда? Тебе одной, что ли, тяжело? Мне за тебя стыдно, понимаешь? В очередях ругаешься, в метро рвешься, как ненормальная, людей толкаешь, только чтоб первой на место плюхнуться. Разве можно орать на весь вагон: "Тоня, иди сюда, место!" Я тебе не собака, чтоб жопу по команде прижимать.
- Тоня, я устаю, меня ноги не держат.
- Тебя ничего не держит. Тебе вообще ни до кого нет дела. Тебе и до себя дела нет. Ты когда читала что-нибудь в последний раз? Когда фильм какой-нибудь смотрела? Ты знаешь вообще, что в мире происходит?
- Мне некогда было. Если я буду меньше работать, мы не проживём. Тебе ботинки хорошие нужны, за выпускной заплатить. Я не хочу, чтобы ты танцы бросала. Ты хорошо танцуешь. На все это нужны деньги. Я бы рада в кино сходить, я бы рада книгу почитать, но когда? Я сплю по четыре часа в сутки, - всхлипывая и ловя ртом стекающую соленую жидкость, бубнила Ника.

- А другие как живут? По-другому? - Тоня, с ненавистью глядя на ее вздрагивания, все сильнее дергалась и стучала предметами.
- У них свои проблемы. Ты не знаешь просто. Со стороны все всегда лучше выглядит, чем на самом деле, - Нике казалось, что конец где-то близко, сейчас она объяснит, и все станет на нужное место. - Ты просто не слушаешь никогда до конца. Ты не все знаешь.
- Я знаю, как другие живут. В музеи ходят. В походы ходят. Обедают вместе. Хотя бы иногда. Дай мне, пожалуйста, собраться. Я тебя по-хорошему прошу.
- Но я для тебя стараюсь.
- Мне не нужно ничего от тебя. Понимаешь? - сдавленно зашипела девочка, повышая голос. - Просто оставь меня в покое. Займись собой. Хватит на меня грузить свои проблемы. У меня уже пар из ушей идет. С тобой же рядом жить невозможно, дышать невозможно! Ты всех достала. Ты же мертвого из под земли достанешь. Правильно, что отец от тебя сбежал.

Тоня бросила на кровать вещи, протиснулась мимо Ники, швырнула за порог сумки, сдернула с тумбочки связку и хлопнула дверью. Следом на два оборота повернулся ключ.

Ника сидела за столом, возя кисточкой по расплывшейся краске. На месте облаков растекались коричневые грязные лужи. Рядом запрыгал телефон. Она, не глядя, подтянула трубку.
- Привет, красотуля.
- Машка, я что-то даже не посмотрела, что это ты.
- Ну как ты там? К мами Орсоле-то собираетесь?
- Маш, я не знаю.
- А что случилось?
Ника, немного поплакав, рассказала про работу и про Тоню.
- Слушай, дорогая, это даже к лучшему все. Чем ты там скребешь все время?
- Рисую.
- Брось это. Смотри, я хочу Орсолу к нам, наконец, привезти. Но она не помню когда сама куда-то выбиралась. Давай ты ее к нам доставишь. Поедешь, побудешь у нее там немного, собраться поможешь, а потом вместе к нам прилетите.
- Куда к вам?
- В Англию, куда еще, - Маша рассмеялась.
- Нет, Маш, я не могу.
Ника встала и выбросила измазанный лист в ведро.
- Почему это ты не можешь? У тебя билеты до Милана есть? Есть. А оттуда мы тебе купим. И в Россию потом отправим. Не переживай. Виза только нужна, но я тебе приглашение сделаю. Надеюсь, ты от него не откажешься, - Маша снова засмеялась.
- Маш, я не знаю. А Тоня?
- Что Тоня? Во-первых, непонятно, поедет ли она вообще с тобой. А, во-вторых, она у тебя, как выяснилось, самостоятельная: посадишь на самолет - папа встретит. А хочешь, с собой бери.

Ника сидела и не могла собрать мысли, двумя потоками обтекавшие голову. Один был слишком светлый, другой слишком темный. Она смотрела в просвет между ними и выжидала момент, когда они сольются.

- Ну как, Ник? Маме помочь надо.
- Хорошо, Маш, я постараюсь, - ответила Ника, наблюдая как две воды проливают друг к другу спешащие дорожки.

Ночью она лежала, свернувшись, на кровати и думала: "Когда она так выросла? Когда стала такой взрослой и умной? Я по сравнению с ней полная дура. Полная дура. Жалкая полная дура. Может, я и правда ничего не хочу менять? Может, и правда держусь и боюсь? И имидж у меня такой. Страдающий". Ника включила свет и вытащила зеркало. Подглазицы, лицо осунувшееся, резкие складки вокруг рта, глаза размытые. Несчастные. Похоже на больную собаку. Она убрала зеркало. "Кто заставлял ее покупать эти часы? Просто приглянулись. Подумалось, что Тоне приятно будет. Хороший цвет: легкий, радостный. Она бы и сама хотела такие и платье голубое. Тоня вся в черном ходит. Некрасиво, мрачно. Что может в темноте нравиться? Ника покрутилась. Может, раз Тоне не нужно, сама буду носить. Надо было у нее спросить, конечно, прежде чем покупать".

Отправляя утром очередные резюме, она залезла на вкладки билетов до Лондона. Посмотрела аэропорты, осторожно открыла страницы с фотографиями. По улицам с красными автобусами ходили сосредоточенные аккуратные люди, на ровно нарезанных зеленых лужайках рассыпались разновозрастные группки с едой и книгами. Настороженно приглядываясь, Ника листала страницы. В спальне зазвонил телефон. Подняв трубку, она услышала встревоженный голос Светланы Львовны:
- Ника, добрый день, деточка. Это я. Послушай, девочка моя, Тоня плакала вчера весь день. Она так страшно плакала. Так страшно плакала. Страшно плакала. Ты не знаешь, что случилось?
Ника замерла, впитывая каждое слово.
- Светлана Львовна, вы?
- Я, Ника, я, конечно,  - заторопился, шумно вдыхая, голос. -  Саша телефон мне привез портативный, Тоня учит теперь, как пользоваться. Что у нее случилось, ты случайно не знаешь? Тонечка мне не говорит. Целый день вчера ничего не ела. Сегодня еле чая заставила выпить.
Ника помолчала, слушая взволнованное дыхание с другой стороны.
- Светлана Львовна, передайте ей, пожалуйста, что я ее люблю.
Присвист на том конце трубки стал реже.
- Я передам, деточка, - с заметным облегчением ответила свекровь, притихла, выпутывая напряжение, и заговорила медленней: - Я прошу тебя, Ника. Я прошу тебя, будь, пожалуйста, с ней поаккуратнее. Она ребенок еще совсем. Нежный ребенок. Она добрая, ласковая девочка.

Свекровь старалась держать ровный тон, но последним гласным все равно не хватало воздуха. Слушать было нетрудно, даже как-то правильно. 
- Я знаю, - ответила Ника, понемногу теплея.
- Пусть она у меня поживет.
Ника не отвечала.
- Я, как мать, тебя понимаю. Но послушай. Я давно хотела с тобой поговорить. Я знаю, что ты очень умная девочка, и старательная, конечно. Но что ты ребенка в угол прижимаешь? Дай ты ей хоть немножко свободы. Ну убедишь ты ее в конце концов, что она больна. И что? Ведь не будет ей от этого легче. Этим не поможешь.  Она только непригодной себя станет чувствовать, недостойной нормальной счастливой жизни. Будет прятаться, стесняться или, наоборот, грубить, - свекровь передохнула. - Разве кто говорит, что таблетки не нужно пить? Разве кто возражает? Нужно, конечно, если уж так пришлось. Но не нужно это выпячивать, на первый план выдвигать, ставить в красный угол. Так ты только комплексы у девочки создашь. Такие, что ей потом за всю жизнь с ними не справиться. Ну отпусти ты ее на каток, ну пусть простынет, пусть посопливит немного - потом сама лишние штаны надевать начнет. Ты себя вспомни. Ты когда к нам в январе первый раз пришла, на тебе только колготки капроновые и были - все на кухне сидела попу на батарее грела. Ну так же, Ника?

Ника молчала, свекровь подождала немного, прислушиваясь, и продолжила совсем негромко:
- Слушай, мы одни тут сейчас, Саша к своим вернулся. У него, знаешь, диабет, а он все по командировкам мотается - ипотеку платят. Дома хоть жена готовит, а так ест, что попало. У нас внук скоро будет, братик Тонин. Им не до меня сейчас. Пусть Тонечка со мной поживет. Мне, старухе, все утешение.
Она совсем затихла. Даже дыхания не стало слышно.
- Хорошо, - отозвалась через время Ника. - Рекомендации врача только возьмите, пожалуйста.
Трубка щелкнула несколько раз далеким хлопающим эхом и прошелестела:
- Завези, пожалуйста, деточка. Завези.

Ника вернулась к столу. Нашла в почте последнее письмо бывшего мужа и написала в ответ: "Саша, добрый день, спасибо. Когда Тоня неожиданно пропадает, я волнуюсь. Пожалуйста, держи меня в курсе, если собираешься ее куда-то брать". Перечитала, вычеркнула последнее предложение и дописала: "Если у тебя будет возможность, пиши, пожалуйста, если Тоня будет с тобой уезжать". Еще раз перечитала. Стерла все после слова "волнуюсь", подписала имя и отправила.

С массажа она пошла вдоль канала. Столбики парапетов отбрасывали на замерший на воде снег сизые, похожие на трубы, тени. По белой длине кружились и разбегались дорожки следов. Приближаясь к пересекавшему канал мосту, Ника перешла через дорогу на тротуар и остановилась, фотографируя лепнину, перила и решетки козырьков. Во дворе, за воротами, с венчавшими изящные башенки стертыми от времени бюстами, разгружали мольберты. Мужчина вытаскивал треноги из задней двери газели и ставил, растопырив, встревоженными длинными ногами в снег. Из низкой двери под полукруглой аркой выбегала девушка и, хватая по одному пугливых тонких животных, затаскивала внутрь. Ника подошла ближе.

 В низко расположенных окнах дома виднелись ряды таких же, но уже одомашненных холстами треног, лепные головы, вазы и банки с кисточками.

Дождавшись, пока отъедет газель, Ника подошла к двери. На табличке крупными буквами значилось "Джотто" и помельче "Художественная школа для детей и взрослых". Она толкнула дверь и вошла через небольшой тамбур со вторыми тяжелыми дверьми внутрь. В холле и поднимавшейся от него на два этажа лестнице с бардовой дорожкой никого не было. С площадок в обе стороны разбегались коридоры. Где-то далеко перекликались голоса.

Ника осмотрелась. Стойка ресепшена пустовала. Вдоль окна, до самих высоких, украшенных резьбой дверей, толпились красные кушетки на витых белых лапах. На столах справа стояли проспекты и стаканы с ручками. На всех стенах, не занятых проемами и нишами, висели картины и рисунки. Передвигаясь вслед за работами, Ника прошла по коридорам первого этажа и поднялась на второй.

Старое здание скрывало звуки и казалось полным тайных историй и комнат. Ника посмотрела на таблички на дверях и, найдя нужную, потянула ручку на себя. В кабинете, следующем за небольшой приемной, приятная подтянутая женщина поливала цветы.
- Добрый день, - обратилась к ней Ника.
- Добрый. Вы ко мне?
- Да.
- Проходите, - женщина жестом пригласила Нику сесть и, поставив на подоконник металлическую лейку, сама присела за стол.
- Я бы хотела у вас работать.
Женщина слегка удивилась и посмотрела на нее с интересом:
- Вы художник?
- Да. То есть нет. Я дизайнер.
- Вот как. Интересно. Но у нас художественная школа. Курс дизайна мы пока открывать не планировали.
- Я могу и рисовать учить. У меня художественная школа и допкурсы по академическому рисунку были.
- А что вы закончили?
- Институт графического дизайна.
- Неплохо.  Как давно?
- Пятнадцать лет назад.
- И где вы работали?
- В основном, в конструкторских бюро и просто чертежами подрабатывала.

Во время разговора выражение лица женщины все более менялось, и теперь она смотрела на Нику с откровенным сарказмом.
- Ну вы же понимаете, что с таким багажом найти работу по преподаванию рисунка и живописи в нашем городе практически невозможно. Вы можете спросить о местах в образовательных школах или садах.
- Я понимаю. Но я готова учиться.
- Кто ж вас учить будет, если к вам самой ученики придут. Наши преподаватели - выпускники Академии художеств, медалисты, призеры и лауреаты художественных выставок. Многие являются членами Союза художников России. Все они десять, пятнадцать и более лет отдали изучению художественного мастерства. У нас нет преподавателей-самоучек или людей, закончивших вечерние отделения посредственных вузов и решивших после этого, что они смогут грамотно обучать других. Они имеют также педагогическое образование, позволяющее им преподавать. К сожалению, с трудоустройством в нашу школу я вам ничем помочь не смогу.

Женщина встала и снова подошла к окну. Ника продолжала сидеть. Женщина недоуменно обернулась.
- Возьмите меня. Возьмите хоть кем. Я рисовать хочу. Я принесу вам свои рисунки. Я черчу уже пятнадцать лет днем и ночью. Я не могу больше. Я могу помогать, стаканчики мыть, только быть поближе к гуаши и маслу. Я по запаху этому соскучилась, по рукам в краске. У меня нет других желаний сейчас кроме того, как вернуться в профессию.
Женщина, внимательно рассматривавшая ее на протяжении всей речи, постояла еще немного, как бы сверяя свои впечатления, и снова села за стол.
- Скажите, пожалуйста, сколько вам лет?
- Тридцать четыре.
- У вас есть свое жилье, прописка в городе?
- Да, есть. У меня квартира.
- А муж, дети?
- Дочка, четырнадцать лет. В этом году девятый заканчивает.
- Администратором к нам пойдете? На ресепшен.
Ника обрадованно подняла сияющие, все еще встревоженные глаза:
- Пойду.
- Только там зарплата вдвое меньше.
- Я согласна. Я могу выйти хоть завтра. У меня только одно обстоятельство есть.
- Какое? - нахмурилась женщина.
- Мне в феврале нужно дочку к доктору свозить, в Италию. Десять дней. Я могу без содержания взять.
- Это все? - женщина выжидательно помолчала.
- Все. Все остальное в порядке. Документы, трудовая, медицинская справка.
- Ну, думаю, с Италией мы разберемся, тем более у нас школа фактически итальянская. И, думаю, если у вас хорошо дела пойдут, можно будет и занятия наши бесплатно посещать. Там увидим. Ну что ж, давайте, несите документы, посмотрим. Жду вас у себя завтра, в десять тридцать.
- Спасибо, - Ника прижала к груди проспекты, набранные на столах у входа, и, почти припрыгивая, пошла к выходу.
- Спасибо.
- Рисунки не забудьте принести, - крикнула вслед директор.

Канал ослепительно сиял. Солнце било в хрустящий снег и, отражаясь, бродило по домам и лицам. Ника перебежала назад через дорогу и спустилась по ближайшей обмороженной лестнице к замерзшей воде. Потопталась немножко и осторожно ступила на лед. Ноги дрожали. Она постояла, сделала еще несколько шагов к середине и закрыла от страха глаза. Под ногами, напряженно вздрагивая, гудели километры трехметровой глубины. Еле переводя дыхание, она разомкнула ресницы, досчитала до ста и, стараясь не давить на лед, быстро засеменила к берегу.

Вечером позвонила Ирина:
- Ну как ты? На работу устроилась?
- Почти.
- Это хорошо. Ты не обижайся, что я так. Сама понимаешь, я птица подневольная.
Ника отодвинула чашку, вытащила из стаканчика карандаш и принялась вычерчивать на бумажной скатерти витиеватые узоры.

- Послушай, ты знаешь, у меня семья. Мне такой работы больше не найти. Стоять я с моими венами не могу. И по судам таскаться тоже уже не хочется. Здесь компания стабильная, без черной бухгалтерии, а это для юристов, знаешь ли, не последнее дело. Опять же хоть куда-то костюм надеть можно, не все в халате с карманАми. И Серега не ревнует -  одни девки вокруг. И все же десять лет на одном месте как-никак что-то значат. Ты вот пришла-ушла, а нам тут жить.

Ира погремела чем-то и снова взяла трубку.
- Да моя с горки пришла. Про Елену тоже не думай, она баба хорошая. У нее мужик - инженер, знаешь? Всю жизнь в какой-то НИИ за копейки отмечаться ходит. Она на себе и контору нашу, и семью свою вывезла. Где наш главный? Сколько ты его раз видела? А она пашет, и при этом еще и выглядит как королева. Ты попробуй и владельцам угодить, и в коллективе уважением пользоваться, и при этом еще с начальником не спать. В ее положении, если не уметь обрубать хвосты, долго не протянешь.

Она место твое держала, пока дочка не приехала. Своих садить тоже куда-то надо. Ты бы тоже свою посадила. И потом, Ник, на работе нужно работать, а у тебя все время какие-то заморочки. И потише нужно быть как-то, понезаметнее. Сказали "идем туда" - идем туда, сказали "идем обратно" - идем обратно. Они хозяева, им советчики не нужны. Их деньги - куда хотят, туда тратят. А ты все время поперек дороги кидаешься. Ты меня слышишь? 

В квартире гремели посудой.
- Слышу. У меня было чувство, что меня смыли в туалетном бачке.
- Ну прости. Не бери близко к сердцу. Перемелется.

С утра, после похода в художественную школу, Ника заскочила к Светлане Львовне. Шел снег. Ника позвонила в дверь, отошла к пролету и стряхнула в него варежки и шапку.

Светлана Львовна в домашних тапочках, увидев ее, неловко перевалившись, шагнула за порог, прикрыла за собой дверь и зашептала, приложив к груди руку:
- Деточка, я тебя прошу.
- Я не буду заходить, -  так же тихо ответила Ника. - Тут лекарства и схема лечения, - она протянула свекрови пакет.
- Спасибо, дорогая. Спасибо, - женщина быстро приобняла Нику и приложила старческую мягкую щеку к ее виску.
- Светлана Львовна, вы мне помочь можете?
- Да, дорогая? Говори.
- Я хочу съездить к подруге в Англию. Мне нужно. Но у меня недостаточно денег на счету, чтобы мне дали визу. Вы можете положить на мой счет нужную сумму на один день, чтобы я могла взять справку из банка, что у меня эти деньги есть? Мне нужна только справка, и я тут же переведу вам деньги обратно.
Светлана Львовна на минуту задумалась и, знакомым заносчивым движением вздернув подбородок, снисходительно ответила:
- Сколько тебе нужно, деточка?

Новый год она встретила дома. Нанесла сосновых веток с елочного базара, шаров, сделанных в художественной школе, купила бутылку шампанского. Поздравила Анну, посидела у телевизора, после боя курантов посмотрела на фейерверки, покрутила в руках бенгальские огни и набрала Светлану Львовну. Трубку взяла Тоня.

- Привет.
- Привет, - вежливо ответила девочка.
- А где бабушка?
- Бабушка спит.
- Как вы?
- Нормально.
- А ты почему не спишь?
- Фильм смотрю, - Тоня отвечала легко и быстро.
- М-м, какой?
- Ты все равно не знаешь.
- Тонь, ты прости меня. Я не хотела тебя обидеть.
- Я тоже.
- Давай как-то попробуем наладить отношения.
Девочка на секунду задумалась.
- Я не против. Только сомневаюсь, что у нас получится.
Ника заторопилась:
- Я тоже не знаю. Но я бы хотела попробовать.
В трубке защелкало.
- Что там у тебя? - по привычке встревожилась Ника.
- Да, наушники. Ты на работу устроилась?
- Да.
- И чем занимаешься?
- Рисую.
- Приколько.
- Я тут серию архитектурную набросала. Можешь зайти ко мне на страницу, посмотреть.
- Я подумаю.
- Ты с бабушкой как?
- Это личная территория. Мне идти пора.
- Да, знаешь, вчера часовщик звонил. После праздников я и вторые часы заберу, помнишь, маленькие такие, школьные.
- Зачем тебе? - насторожилась девочка и тут же назидательно добавила: -  Купи новые. У тебя и так старых вещей полно. Только квартиру захламляешь.
- Это память. И теперь все часы в доме будут ходить.
- Не знаю. Ну, может, в этом что-то и есть.
- Тоня,  - окликнула ее Ника, - почему ты со мной раньше не разговаривала?
Девочка помолчала.
- Вопрос риторический. А с тобой раньше можно было поговорить?
- Я не знаю, - смутилась Ника. - Я думала, что можно.
- А.
Ника подумала и добавила:
- Ты знаешь, ты права во многом, но мне было обидно, что ты так грубо. Я мама тебе все-таки. Когда ты грубишь, это и для меня плохо, и для тебя.
- А. Ну извини. Пойду я, - девочка, казалось, потеряла всякий интерес к разговору.
- А бабушка что так рано легла? Она хорошо себя чувствует?
- Не особо.
- А что в поликлинику не сходит?
- Да она как-то не фанат.
- Ты своди ее. Если что-то будет нужно, позвони, я привезу.
- Посмотрим.
- Ну, хорошо. Счастливого нового года.
- И тебе.
- Да, Тонь, я спросить хотела, - спохватилась Ника, - ты в Италию-то поедешь?
- Я не знаю еще.
- Ты подумай и сообщи мне как-то. Если ты не поедешь, я, может, планы поменяю.
- Одна полетишь?
- А? Да, наверно.
- А ты акаешь почему?
- Слышу еще не всегда хорошо.
- А. Я бы тоже, пожалуй, хотела съездить.

Ника положила трубку и не смогла понять, что она ощутила: радость, облегчение или разочарование.

В перерыве между праздниками она подстриглась и съездила в торговый центр за часами. Часовщик, стоя на стремянке, ремонтировал гирлянду, больше никого не было.

- О, здравствуйте,  - улыбнулся он, зацепил провод за стеллаж и слез с лестницы. - За часами пришли?
- Ну да, - улыбнулась она.
- Вы меня удивили. Я думал там чудо заморское с каменьями, а тут наши, советские.  Крепенький такой механизм. Я поправил все. Теперь они через двенадцать перелетают по велению собственной души - звать не нужно.
- У вас настроение сегодня хорошее.
- Да. Новый год - новая жизнь.
- Сколько я вам должна?
- Ничего не нужно. Такие часы были у одного очень дорогого мне человека. Только браслет другой. Это в память о ней.
- Хорошо. Спасибо.
- Как ваша дочка?
- Замечательно. Совсем взрослая стала. Я раньше как-то не замечала.
- Это потому, что мы бежим все время. Но, вы знаете, я думаю, это иногда и неплохо.  Чтобы начать жить медленно, нужно сначала очень быстро и долго бежать и очень устать. Так, чтобы не хотеть ничего больше. Совсем. Только тогда с тобой и останется самое главное. Самое необходимое. И ему хватит места. Нам не нужно, на самом деле, много.
- Наверно.
- А вы попробуйте. У вас получится.

Ника вышла из мастерской и, пройдя по центру, купила голубые сережки и платье.


Глава 18. Иосиф и лев

Иван ждал Рождества так, как не ждал его с детства. Купил мандаринов и конфет с вафлями. Даже зайца шоколадного прихватил. Съездил к Эвелине на кладбище. Почистил дорожки, поправил венки. Повесил на дерево кормушку:
- Все веселей вам зимовать будет.

Ночь провел в храме, среди спящих на расстеленных на полу под лестницей на хоры одеялах детей в белых платьях и рубашках. Их разбудили только когда хор, сходя галереи, запел колядки. Выпил со всеми кагора в трапезной, дома разостлал на новом диване белое покрывало, поставил на стол пельмени с винегретом и налил вина себе и Иосифу.

- Я не знаю, принято ли у вас это было, но нам с тобой, святой человек, поговорить нужно.
 Иван поставил стакан и расположился поудобнее в кресле.

- Живешь ты в доме больше десяти лет.  Леру мою и мальчишек видел. Зачем она тебя здесь повесила, я не знаю. Но я как под судом под тобой хожу. Смотришь ты, не смотришь, я тебя спиной чувствую. Прям, наказание какое-то. А вот снять не могу. Не понимаю тебя, но снять рука не поднимается. Правда какая-то в тебе есть. Вот только не пойму, какая.

Иосиф молчал шагал, не глядя Ивана, но Иван был уверен, что тот его слушает.
- Застрял я, брат. Застопорился. Ты вот, вроде, тоже не слишком чего-то добился, а все при деле. Тут крутишься, стараешься - и все не срастается, а у тебя как-то все в порядке. Женщина с тобой. И какая женщина! И ребенок рядом. Да и  ангел от тебя не отходит.

- Вот ты бросил все, чтобы их из беды вывести. Пошел с одной котомкой в какие-то неведомые земли, где ни жилья, ни работы, ни перспектив. Кормил, поил, зарабатывал. А как нужно ей стало, снова все оставил и на старое место вернулся. Никакой мужской твердости не проявил. И при этом ты - святой, а я вот как-то мучаюсь.

В чем твоя выгода? Никакой! Ни на грамм. Только их. Их интересы. Чтоб ребенок свое предназначение выполнил. Чтобы мать спокойна была и тоже свой путь предначертанный прошла. Суть-то твоя, получается, только в том и есть, чтобы чужое обеспечить. Не обидно?

Он вопросительно посмотрел на стену - Иосиф не отвечал.

- Правда, - он подумал,- не было бы их, и в чем и смыл-то было тебе  жить? Скамейки резать, гробы тесать?
Он снова подождал ответа и утвердительно добавил:
- Хотя тоже дело нужное.

Иван привстал и походил по комнате.
- Так сподручнее как-то. Надежнее.
Теперь они шли в ногу. Ваня в черном, до щиколоток, платье и падубовом венце вел под уздцы осла.

- Я вот, видишь, ремонт начал, мебель купил, а все чего-то не хватает, - рассказывал он Иосифу. - Некому это все обживать, а мне одному столько не нужно. У меня мальчишки тоже талантливые. Будут стараться - далеко пойдут, мозгов хватит. Думаешь, я должен был за ними поехать, поддержать? - встревоженно прибавив шаг, он заглянул в глаза плотнику -  тот, не отрываясь, следил поверх его головы за женщиной с ребенком.

- Как ты, бросить все - и в никуда? Думаешь, так бы лучше было? - добавил, уже в пространство, снова приотстав. - Я ж, как ты, собирался им ремесло свое передать, чтобы они дело с детства знали. А они не захотели, дальше пошли. Хотя и твой от плотницкого далеко продвинулся, - вдруг заметил он, тоже оглянувшись на ребенка.

- Чему я должен был их научить? В храм ходить, Библию читать? Так наше время - не ваше, силком не затащишь, а я как-то настаивать не привык, да и сам  не слишком все понимаю.

Он снова стоял перед картиной, подпоясанный юноша в васильковом колючем венце, идя в шаг с Иосифом, вел под уздцы мирного осла.

- Жена вот как-то без этого всего обходилась - и ничего. С ней поехали. Хотя кто за кем там поехал: то ли она за ними, то ли они за ней - теперь и разобрать трудно. Им, конечно, с их мозгами у нас в стране тесно будет. У нас, знаешь, физики-математики не слишком в большом почете.

Иван вздохнул.

- Ты вот мне скажи, - он взял со стола стакан и заходил по комнате, - зачем женщине при хорошей семье куда-то рваться? Какие такие могут быть более важные дела? Впрочем, - он покосился на мадонну на осле, - у твоей точно были. Ну и как ты к этому относился? Так вот спокойно принимал, что ты второе место? 
Иван махал рукой в такт словам, краем глаза наблюдая, как плещется в стакане густая красная жидкость.

- Ну, если подумать, у тебя, конечно, ситуация другая. Все-таки это не ее прихоть. Она тоже как-то не выбирала: сказали -  пошла. А могла бы все же выбрать, - он махнул стаканом, ударяя в последнее слово. - Тоже, получается, по своему поступила. Но ты, я думаю, понял ее, - он согласно покивал. - Понял. Потому что тот, кто дал ей этот выбор, для тебя был тоже важен больше всех. Самый большой авторитет. И был он у вас общим.

Утверждающе взмахнув, он остановился и поставил вино на стол.
Смеркалось. За окном один за одним зажигались фонари. Иван подошел к зацепленной за крючки для штор гирлянде и включил огни.

- Если так судить,  - медленно подбирая слова и будто бы удивляясь им, снова заговорил он, - то и Лера свои таланты не сама себе придумала. Тоже Бог дал. Она только выбрала ими воспользоваться. А ведь могла бы отказаться. И что бы тогда было? Что было бы, если бы твоя отказалась? - Иосиф насторожился. - Да ничего бы не было, - вдруг  отрезвляюще недобро закончил Иван, внутри холонуло, и рот сам собой расползся в ухмылку.

Он снова взял со стола стакан и отпил.

- Так вот я смотрю, брат Иосиф, дела-то у нас симметричные. Вот Эвелина, например, любила говорить, что  женщине правильнее учить стойкости, а мужчине - любви. Это как-то лучше запоминается. И я вот иногда думаю, что все, чему я должен был научить своих детей - это  любить. Просто любить. А иначе я дезертир и преступник, потому что если я не сделаю - женщина будет делать. А это уже проблема. Женская любовь она, знаешь ли, не самая разумная.
Голова легко покруживалась. Он присел на белый диван.

- Вот видишь, - пощупал пушистое покрывало, - несерьезная вещь, непрактичная. А приятно. Я вот маятники очень люблю. За надежность, за крепкость такую железную. За то, что они не дают колесу слишком быстро раскручиваться и сразу всю энергию терять. Берегут, так сказать, тормозят. И у них у каждого свой голос. Ко мне старые часы редко привозят. Но, когда привозят, жить в мастерской готов. Бьют они мерно так, уверенно, их с пути не свернешь. Но работать могут, только если опора твердая. Захочешь такие на корабль или самолет, например, поставить - ходить не будут. Им неподвижность нужна, а иначе в них и толку никакого. А какая у нас сейчас неподвижность? Все на предельной скорости. Хорошо, конечно, быть таким надежным, ладно собранным, стабильным, но колыхнет тебя - и ничего ты не можешь. А жизнь-то она, знаешь, колыхает.

Он погладил по нежному ворсу и продолжил тише:
- Знаешь, я вот думаю, сердце, оно ведь тоже застывать не должно - сломается. Может, мягче как-то нам нужно быть, податливее. Лера она вот какая-то податливая. Все поют - она поет, еще и на гитаре подыграет, отец забор красит - она с ним красить, мать яблоки собирать - она с ней, мальчишки в хоккей играют - она шайбы за полем ловит. До всего дело было. И ведь слова плохого не скажет, не пожалуется. Ребята ногу ей дверцей в машине прихлопнули, изревелись все, а она только утешала, хотя в гипсе два месяца пропрыгала. А зимой как-то мама забыла и, уходя, закрыла дверь входную на два ключа, так Лера с Глебом на руках и санками часа четыре на площадке сидели, пока я не приехал. Играли. А у самой Димка в животе. И ничего не сказала. Улыбалась только.

Как-то у нее все легко получалось: из маминых платьев наряды шить, снежинки мастерить из салфеток, такие, знаешь, на окна клеят, торт из печенья  соорудить,  маслом намазать, свечей понаставит - и угощайтесь. Никогда б не додумался. Подарки и те не нужно было изобретать: "Я дарю тебе этот вечер, этот подоконник и этот локоть". Я  думал, это меня раздражало. Казалось неправильно. А теперь мне этого не хватает. Нельзя, видно, порвать то, что не нами связано. Бог свел - не нам делить. Разбежались-разъехались, а не отлипли. Корнями вросли, понимаешь, венами общими. Разрезать по живому - от кровопотери умрешь, истечешь кровью и исчезнешь.

Кто придумал, что нужно забывать? Кто сказал, что можно выпустить? Тот, кто и не впускал, наверно,  никогда. Если любили люди друг друга, жили счастливо, забыть оно уже не получится. Въелось, впечаталось так, что не соскребешь, только с мясом. Я вот сплю на правом боку, чтоб ее обнимать. Ее нет - а я сплю. За стол сажусь со своей стороны. Запах духов ее в метро чувствую - и поворачиваюсь. Пасту зубную и ту покупаю, что с ней брали. Куда это все деть?  Ну возьму я вторую жену, но на другой же бок не повернусь, понимаешь? Я вот чувствую - не повернусь.  И она не повернется. Будет жить с другим, а все справа ложиться. Или не так?

Он помолчал, будто ждал, что тишина ответит.

- Мне бы решение какое принять, да я не знаю. Или, может, знаю, да страшно. Легко ли, знаешь, быть сильным, когда не понимаешь, куда идешь, но вот когда понимаешь и идешь, тут, конечно, не все могут.

"Надо бы как-то ей все же сказать про родителей и Эвелину".

Иван встал и взял Эвелинин телефон. Нашел Лерин номер и вписал в свой сотовый. Проверил номер в мессенджерах - она. Совсем не изменилась. Даже еще красивее стала. Он откинулся на спинку, подумал и начал набирать текст. Сидел долго - день давно погас, в комнате мигала только гирлянда. Так ничего и не отправив, он сощурился на монотонно мерцающую цепь, встал, задернул шторы и включил свет.

Чего писать сейчас, если столько молчал? Может, просто позвонить и сказать, что умерла. Все умерли. Не было бы у нее такое сердце слабое, так бы и сделал. И оборвал единственную связь с домом. С домом. Да, с домом. Это правда. Дом ее здесь.

"Лучше, наверно, самому сказать, - он вопросительно посмотрел на Иосифа. - Да, так оно лучше". Он дождался, пока фонари не пробегут пять раз по цепи, и написал Глебу: "Привет, сын. С Рождеством тебя. Здоровья и пусть все удается. Как вы там?" Ответ пришел быстро: "Нормально. И тебя с праздником". Иван подумал. "Какие планы на день рожденья?" - "Пока не знаю. Есть предложения?" - "Я бы хотел вместе встретить". - "Не знаю. В Россию пока не собираюсь. Может, в следующий раз". Иван еще подумал. "Я прилечу. Встретишь?" -"Куда?" - "В Милан".

Чат замолчал. Иван отложил телефон, выключил свет и снова сел - следить за  гирляндой стало удобней. Кое-где с лампочек облезла краска - они стали похожи на цветные перепелиные яйца. Крапчатые шарики вспыхивали, вскидывали удивленно глаза и, угасая, зажигали соседние.  Телефон пиликнул. Он быстро протянул руку. Глеб ответил: "Надолго?" Иван застучал: "Не знаю". "Ты один?" - "Один". - "К кому едешь?" - "К вам".

Экран помолчал и снова потух. Иван сидел, зажав его между ладонями. Через время телефон опять пиликнул: "Ну круто. Пиши. Встречу".  "Хорошо", - ответил Иван. Положил телефон и пошел на кухню. От двери вернулся и дописал: "Спасибо". Повисел какое-то время на полом и, спустившись, двинулся к выходу. Проходя мимо картины, подмигнул Иосифу, кивнул каменной женщине. Ему показалось, что она ответила.


Февраль выдался промозглым. Ника хлопотала: спешно доделывала работы в студии, передавала дела, бегала с бумагами - боялась перепутать - ахала и леденела, что забыла что-то важное,  взвешивала, распаковывала и снова собирала чемоданы. Голубое платье положила первым. На всякий случай. И все же это было радостное время. Купила Орсоле новый большой платок и теплые, на меху, тапочки - с возрастом та все больше любила тепло, а полы на первом этаже всегда были прохладными.

Готовясь к позднему самолету, ночь накануне совсем не спала: ходила, проверяла окна и краны, даже чай не стала пить, чтоб не поворачивать вентили.  Написала Тоне шесть раз и два позвонила. Как только солнце начало заходить, не выдержала: добралась до ближайшего метро и поехала в аэропорт.

От микрорайона шла прямая ветка. Ехать было долго, больше часа. Устроившись с вещами на дальней скамейке, она еще раз пересчитала поклажу, поправила на чемоданах сползшую антидождевую пленку и, прижав к груди сумочку, наблюдала за пассажирами. Люди входили и выходили. Вагон покачивался. Рядом с ней, меняя друг друга, колыхались шубы и куртки. Она вдруг поняла, что едет. Что не сможет вернуться и еще раз проверить сантехнику и закрыта ли дверь, не сможет выйти посреди пути из вагона - на том конце линии ее ждет самолет.

Чем ближе к конечной станции, тем истовей хотелось на волю. Экспресс, следующий от метро, выгрузил ее прямо у здания аэропорта. Вероника вытащила чемоданы и встала. Закатные лучи, проходя сквозь колоннаду навеса, открывали зовущие белым солнцем тоннели. Ника подумала и выбрала тот, что посередине, - широко распахнувший сиренево-розовый, полный тонких теней лучезарный рот.

Свет вывел ее к многослойному стеклянному желтому улью, стучавшему колесиками тележек, прерываемых дзинькающим началом объявления рейсов. Она прошла через контроль и, подхватив на эскалаторе чемоданы, поднялась на второй этаж. По всему огромному зданию бродили люди. Ручейки, втекавшие через установки досмотра, затормозив на входе, с шумом выплескивались на гулкие плиты, гремя чемоданами, бурлили под табло и, покружив, схлынивали в бессчетные  радиальные пролеты небесного терминала.

Синева за стеклом, загустев, остыла и посерела, добавив неоновой яркости подсветке и подсыпав под дальние желтые фонари робкого песка. Ника проверила телефон: Тоня не звонила. Она походила вдоль окон, выглядывая подъезжающие автобусы и такси, совсем разволновавшись, села и принялась наблюдать, как меняется последняя цифра на экране телефона. Обновляясь все быстрей, она пугала Нику, все сильней сжимавшую смартфон.

За час до начала регистрации она, не выдержав, написала дочери - та ответила, что едет. Облегченно вздохнув, намотала на шею шарф, подхватила багаж  и  затрещала колесами к стойке регистрации. Людей собралось много. Ника заняла очередь перед затянутым жесткими оградительными лентами лабиринтом хромированных стоек и снова вытащила мобильный.

Когда девушки в розовых шейных косынках, улыбнувшись, пригласили первых  пассажиров с паспортами, Ника лихорадочно схватилась за кнопки. Тоня не отвечала. Двигаясь вслед за очередью, она безостановочно нажимала повтор, крутила головой и все больше впадала в панику. Ленты тянулись - расстояние сокращалось. "Господи, - крутилось в голове, - Господи, зачем я опять это все затеяла? Зачем мне понадобилась эта нервотрепка? Кому это все, кроме меня, нужно? Никто не оценит и не поймет, и на могилке не поплачет", - она взялась за сердце и несколько раз выпустила тонкой струйкой воздух.

- Вы идете? - окликнули сзади.
- Да, - ответила она и перекатила чемоданы. "Нужно было ехать одной".
Ленты неотвратимо тянулись, расстояние сокращалось. Когда перед ней осталось лишь несколько пар, она обернулась и пропустила девушку, стоявшую сзади:
- Проходите.
Та кивнула и вышла в проход.  Ника снова нажала на вызов - Тони не было видно. Она пропустила еще нескольких человек. За спиной оставались лишь пара с ребенком и парень с желтым клетчатым рюкзаком.
- Проходите, - кивнула она паре. Потом, безостановочно поднимаясь на носки и кусая губы, пропустила и юношу.

"Заканчивается регистрация на рейс", - объявили о её маршруте, и Ника, дернувшись, шагнула к стойке. Протянула паспорт, рванув вверх, решительно затащила на ленту чемодан. Девушка задавала вопросы, она сосредоточенно и совершенно потерянно отвечала. Улыбнувшись, регистратор вернула ей документы и билет. Ника аккуратно взяла и, покачиваясь, не спеша двинулась вслед за ускользавшей в недра терминала очередью.

- Пропустите, пропустите, пожалуйста!
Ника вздрогнула и обернулась. У заградительной ленты, хватая за руки охранника, закрывавшего вход, прыгала Тоня:
- У меня там мама!
Вероника развернулась и быстро пошла назад. Тоню пропустили, она подбежала к стойке и протянула мятый, без корочки, паспорт:
- Вот, - и, быстро повернувшись к Нике, добавила: - Прости, мы в пробке застряли.
 Не в силах произнести ни слова, Ника молча стояла рядом, невидящими глазами глядя на атласную шейную косынку регистратора.
- Правда, прости.

Губы задрожали - Ника быстро прикусила щеку.
- Где твой чемодан? - спросила она Тоню, сверкнув мокрыми глазами и шмыгнув мгновенно помокревшим носом.
- Папа несет.
Вероника обернулась: Саша, заскочив в закрывшийся за ним барьер, подтаскивал к транспортировочной ленте Тонину сумку. Регистратор закрепила на ручках багажа бирку, резиновая занавеска сглотнула - и он уплыл в брюхо аэропорта. Они отошли от стойки.

- Прости, - отдышавшись, сказал Саша. - Не хотели тебя пугать. Застряли.
На нем был тот, что и десять лет назад, студенческий свитер. Она подумала про свои сережки, подаренные на свадьбу, и невольно потрогала оправленный камень.
- Все в порядке, - не скрывая, стерла со щек слезы и вытащила носовой платок.
- Я там Тоне денег на карту положил. У нее с собой. Пиши, если что-то будет нужно, - Саша виновато переминался и, видимо, действительно хотел помочь.
- Хорошо,  - коленки все еще подрагивали.
Он сочувственно посмотрел на прыгавшие в ее пальцах билеты:
- Прости, ради Бога. Прости, - и приложил руки к груди.
Она подняла голову и сквозь слезы посмотрела ему в глаза:
- И ты меня прости.

В дьюти фри Тоня купила шоколадку и воды. Вероника поморщилась на цены, но ничего не сказала: Тоня платила своей картой, и она решила учиться не вмешиваться в ее жизнь. Нервное напряжение понемногу спадало, и ей захотелось есть. Устроившись в зале ожидания у большого окна, за которым ползали и взлетали самолеты, вытащила заготовленные дома бутерброды и конфеты и принялась жевать, глядя на маневрирующие по перрону разноцветные пузатые птицы. Группа молодых людей сзади обсуждала предстоящую конференцию. Улыбчивые китайцы, стянув на подбородки респираторы, громко болтали и пили из железных баночек кока-колу. Тоня подключила нетбук к розетке и, закрыв уши наушниками, печатала. Ника подкатила к ней чемоданы и показала знаком, чтобы та сняла наушники:
- Бутерброды будешь?
- Давай, - Тоня поставила контейнер на клавиатуру и, держа колбасу в одной руке, второй бродила по сенсорной панели.
- Посмотри, пожалуйста, за чемоданами, я сейчас приду.
- Ок, - кивнула Тоня не глядя.

Ника подкатила сумки прямо к ее ногам, связала ручки шарфом и пошла по этажу в поисках туалета. В переполненных шумных кафе пили кофе и обедали, в бутиках что-то примеряли, многие, подключив ноутбуки, работали. Леди преклонных лет в брючных костюмах, положив на радужные пластиковые кейсы куртки, ели мороженое, мамы катили коляски с малышами - весь мир куда-то двигался. Ника чувствовала, что этот радостный общий водоворот, придвигаясь, начинает закручивать и ее. Она побродила по залам ожидания, заглянула в магазин со стеклянными сувенирами, долго стояла у умывальника, смывая текущей водой остатки волнения и рассматривая себя в большом зеркале. Провела мокрыми прохладными пальцами по лбу и щекам, причесалась, накрасила губы, еще раз оглядела, поправила платье, выпрямила спину и вышла.

Тоня сложила технику и нетерпеливо топталась вокруг чемоданов. Увидев Нику, цокнула и всплеснула руками:
- Ну где ты ходишь! Посадку уже объявили. Пошли давай.
Ника подхватила багаж.
- Девятый терминал. Ну куда ты? Нам налево. Не отставай, - Тоня бежала впереди, мотая рюкзаком. Ника виновато семенила следом, стараясь держаться рядом.
- Откуда ты так хорошо здесь ориентируешься? - спросила она, переводя дыхание  на эскалаторе.
- С папой десять раз отсюда летали,  - небрежно и сердито ответила девочка. - Давай, немножко осталось.

Они  подтянули сумки и пристроились в хвост очереди на посадку.
- Фу, нормально, - выдохнула, обмахиваясь билетами, Тоня и, снова нахмурив брови, назидательно добавила: - Ты совсем невнимательная стала. Смотри на меня и не теряйся.
- Хорошо, - ответила Ника, чувствуя себя маленьким ребенком. Передвигаясь за соседями, она украдкой с восторгом посматривала на дочь и тут же опускала глаза. Снова хотелось плакать.
- Я Орсоле тапочки теплые купила, - вспомнилось вдруг.
- Ей понравится. Она любит, - ответила Тоня. - А! Смотри, что я ей хочу показать.
Она открыла рюкзак и вытащила толстую пластиковую рамку с вложенными альбомными листами.
- Смотри, - отбросила рюкзак за плечо и открыла папку. Внутри лежали напечатанные Никины рисунки с видами Строцца.

Иван любил ночные рейсы. Поехал в аэропорт прямо с работы, по старинке закинув на плечо большой спортивный баул, и удивился, глядя, как мужчины, не смущаясь, подождав, пока водитель выгрузит из багажника игрушечные чемоданчики на свихивающихся несерьезных колесах, небрежно подхватывают их и быстро стрекочут по ребристому металлу.

Сел у иллюминатора. Самолет мягко вырулил на взлетную полосу, побежали дорожки, застучали шасси, разогнавшаяся лента огней накренилась и пошла вниз, Иван наклонился: под крылом, стремительно тая, растворялся ночной город - самолет быстро набирал высоту. Скоро за окном осталось лишь темное небо. Пассажиры кутались в пледы и засыпали.

Он никак не мог поверить, что через три часа увидит Глеба, Димку и Леру. Всего три часа и два года ожидания. Написав старшему, сразу купил билеты и в тот же начал собирать дорожные принадлежности. За месяц ожидания документов основательно изучил карты, погоду и маршруты. Италия оказалась красивой и теплой. Он даже нашел места, которые обязательно хотел бы посмотреть. Может быть, эта так любимая Лерой страна не беда его, а  счастье? Он разглаживал на коленях плед и смотрел в круглый темный просвет под шторкой.

Кто его знает, что такое эта любовь? Та самая, которая никогда не перестает, долготерпит, милосердствует, не превозносится, не гордится и не ищет своего, всему верит, все покрывает, все переносит и всего надеется? Мы не знаем и не умеем узнать, ибо видим теперь  как бы сквозь тусклое стекло, гадательно. Но пребывают в мире сии три: вера, надежда, любовь. И любовь из них больше. "Ибо если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я - ничто". Не испытывай ее, не заглядывай за борт. Просто плыви. Просто плыви и любуйся лилиями.
Он закрыл глаза. Лодочка смиренно покачивалась. Ему снилось, что он садится в свое любимое кресло и, пододвинув журнальный стол, что-то чинит, Лера в халатике, откинув назад мокрые волосы, придвигает второе рядом, просовывает под него босые пальцы ног и греет. А потом он приглашает ее танцевать.

В рядах зашумели и защелкали ремнями.

- Уважаемые дамы и господа.  Наш экипаж готовиться к посадке в  крупнейшем аэропорту Милана Мальпенса. Время в Милане двадцать три сорок пять.

Синие огни рулежных дорожек задористо теребили нервы. Он чувствовал в себе силы поднять эту крылатую многотонную махину со всеми пятью сотнями разноязычных пассажиров, пронести через гавань и положить у ног дышащего огнями хаба. Он был снова молод и весел, проводницы улыбались и блестели глазами на его "thanks", прохладный ночной ветер трепал воротник. Иван улыбнулся, расправил плечи, глубоко вдохнул, закинул повыше на плечо сумку и шагнул на трап.

В терминал шел в пестрой веселой толпе, к своему удивлению понимая, о чем смеются и спрашивают друг друга люди. Крутил головой, совершенно не замечая разницы между аэропортом своего города и подгнивающей заграницы. Громкие голоса, гуляющие по телескопическому рукаву, и открытые улыбающиеся лица заставляли его тоже улыбаться и прибавлять шаг. У входа в аэровокзал он  заметил большие круглые русские часы, такие, как испокон веков висели на всех автобусных станциях и вокзалах. Удивившись, остановился и посмотрел на время. Стрелки, вытянувшись в одну тонкую вертикальную струнку, дрожали у перехода в новую жизнь: ноль часов ноль минут.

Иван стоял, не в силах отвести взгляд, ожидая, когда длинная полоска сделает первый шаг. Пассажиры аккуратно обтекали замершего посреди коридора молодого мужчину, провалившегося во время.

- Sorry.
- Entschuldigung bitte.
- Scusa me. Per aiutarti?
- Ой, простите, - с сожалением извинилась, толкнув его сзади, девочка в толстых очках. - Мам, смотри, как прикольно, четыре ноля.
- Действительно.
- А во сколько первая электричка в Бергамо?
- Прости, я не сказала тебе. Мы проведем один день в Милане, - ответила молодая женщина в розовом пуховике.
Девочка непонимающе обернулась:
- В городе?
- У нас неделя. И один день мы проведем здесь.
- Зачем? Это дорого.
- Мы должны увидеть витражи и обнять львов на площади у собора.
- Это там, где химеры и грифоны?
- Да.
- Я хочу обнять льва.


В оформлении обложки использована фотография автора - Амалфеевой Ольги