Мурчанье кошки

В деревенских сенях у меня есть маленькая скамейка. Такие делали когда-то, чтоб корову доить. А я, когда приезжаю, курю на ней, думаю.

По вечерам я открываю на крыльцо дверь, которая в сад. Сад спускается под уклон, за ним небольшая зеленая лужайка, шары ветел, а в них ручей и пескари с карасями.
За ручьем опять все идет вверх – заплатки трав зеленых и белых, вишни, черемухи, яблони. Повыше - дома. Другая улица. Но холм и дальше продолжается, там столбы, как виселицы или кресты, и ставший пыльным проселок. Когда по той грунтовке едет трактор или УАЗ, с моего крыльца видно, будто он едет по крышам, не задевая труб.

Моя дверь прямо напротив двора Пушкина. Но больше местные его зовут Дьявол. Утром он что-то носится вдоль хозпостроек. То с лопатой, то с топором. Далеко, не очень хорошо видно. Имитирует деятельность. Потом пропадает.

Вечером, если он не сильно пьян и в нем еще не заглушена совесть, Пушкин-Дьявол идет по задам, по проселку. Он идет прямо по крышам. Я вижу его силуэт на фоне низкого солнца в десятикратный бинокль.

Если Пушкин в зюзю, то ему по фигу, где идти, и он пишет кренделя по улице. Амплитудно машет руками, ругается с невидимым оппонентом.

- Коля, с кем ты? - интересуюсь я у него как-то.

- Вообще-то я работал, - отвечает он грубо. – У меня вообще-то дела.
На руке у Коли огромные черные часы, в них живет электронная кукушка.

А под ворохом напускной гнили и непоправимых алкогольных изменений, в сущности, добрый, раздавленный человек.

- А че делать? Судьба! – говорит он в минуты редкой трезвости. – Как ты не пытайся. Вот тебе, - он ломает ладонью другую руку в локте.

- Судьба человека –эт его характер,- подзуживаю я.

- И так, как ты говоришь, тоже правильно. Но в книжке. Не в жизни. Я ведь когда-то богатый был. Ижак у меня был мотоцикл. И машина – «Москвич». Рубахи белые носил, штаны, между прочим, кремпленовые. И не просто, а в клеш, понял?

- И как же жизнь дала трещину?

- Бабы, - тихо изрекает он.

- То есть, ты ходок был?

-Дурак, штоль? Ты на рожу мою посмотри. Нет. Придем, бывало, в гости с моей. Она строит из себя. Шашни разводит с кем-нибудь. Типа, вот Петя-Витя-Коля, если б мы б с тобою жили, это она им после стопки говорит, мы б три коровы держали, а по вечерам песни пели. А я машинистом работал, плечо у меня до Сасова на тепловозе грузовом, переработки эти, раньше можно было. Я думал, ей деньги нужны.

- Это ж иносказательно все, Коль. Может, она хотела, чтоб ты ее по дороге домой сгреб и в какой-нибудь копне по дороге домой из гостей отчекрыжил. Женщин понимать бессмысленно, надо просто постараться почувствовать. А иногда просто холить и лелеять. Такой эзопов язык.

- Вот именно, что все через жопу,- острит он. - Короче, психанул и послал ее. Думал, че я, бабу себе не найду другую. А чет и не хотелось другую. Да и возможности не было. Работа. Потом забухал. Из машинистов выгнали. Шоферил на базе. Машину свою разбил. Мотоцикл отдал за машину, которую своей машиной разбил.

- Эх, мужчины, блин, -говорю я. - Хрустальные существа. Придумают себе то, чего и не было никогда.

- А че, б...я, че, б...я. Баба – музой должна быть, вдохновлять должна. Я тогда так думал.

- А теперь?

- А теперь че думать?

На той же улице, где живет Пушкин, стоит магазин. Правее – древнее каменное здание церковно-приходской школы, в которой потом была школа обычная, а после - администрация, почта, библиотека. С другого входа располагался сельский клуб. Года два назад все это оттуда съехало, недвижимость отдали церкви, которая сто с лишним лет назад ею и обладала. Теперь это все принадлежит моему другу детства отцу Анатолию, вернее, его приходу.. Мы иногда работаем в том здании, приводим пространство в порядок. Стены метровые, целы даже голландки и потолки метра четыре. В бывшей библиотеке много осталось книг и старинных плакатов. Хороших отпечатков Рафаэля, Микеланджело.

Бывает, Пушкин-Дьявол помогает нам. Станет разбирать книги с полок, и зависнет над какой-нибудь с глупой, блаженной улыбкой.

Иногда за магазином, возле этого здания, в тополях, шарахается мальчик Вовка. Лет шесть ему. Он внук продавца Антонины – хваткой женщины с пальцами каталы. Я специально высыпаю из кармана иной раз мелочь на прилавок, чтоб увидеть, как она, просто завораживая, сортирует пятерки и десяточки всеми пальцами, и смахивает их в выдвижной ящик. Каталой-наперстничицей Антонина, конечно, не была, трудилась она агрономом при некогда огромном совхозе.

У Вовки есть палка, он ведет ей по забору, палка трещит. Вовка часто бывает выгнан бабушкой из магазина за свои опыты. Как-то прямо там, среди товаров, он упросил ее надеть на голову новое жестяное ведро, чтоб поглядеть, как выглядели рыцари в далекие времена.

Бабушка ведро напялила, пока не было покупателей, и тут Вовка как вдарит по нему своей палкой. «Шлем» проверял.

Звон в ушах Антонины стоял, по ее словам, три дня. Будто, говорит, уронили будильник в ее голове.

- Что за ребенок,- жалуется она покупателям, - наказанье прям. Мы ведь такими не были. И дома одного не оставишь. Под приглядом-то вон творит невесть что. Все рогатки у него отберешь, все камни из двора вычистишь. Достанет, паразит, резинку из трусов и ну по воробьям стрелять. Привезли, оставили. Как хочешь.

Между тем, Вовка не выглядит наглым и вызывающим. Внешне он почти херувим. Вон, стоит, трется поодаль от нашего клуба, за магазином. Потом сидит на пеньке. Косится на нас, но не подходит. Когда я проношу мимо него железную трубу, он здоровается и спрашивает:

- А у вас пистолет есть?

- Нет, - отвечаю.

- Вот и у меня… был.

Я иду в магазин и отпрашиваю его у Антонины, пусть побудет с нами. Она не против. Мы топим голландку, чтоб просушить после зимы интерьер, расставляем шкафы.

- А жуки у вас есть?- спрашивает Вовка.- У меня есть. Два осталось, – вытаскивает из кармана спичечный коробок, приоткрывает его. Там изумрудный и серый, майский.

- А было сколько?

- Много. Я их ночью выпустил, они чуть окно не разбили.

- Как это?

- Там фонарь, -вздыхает он.- На свет полетели.

Мы говорим с ним про цементного солдата, что стоит в березах, про бобров в реке, и про звезды.

На следующий день Вовки у магазина нет. Арестован.

- Знаешь, че мне сказал?- накладывает мне Антонина печенье в магазине. – Придумал, что машина времени существует. Потому что, говорит, звезды умерли, а свет от них идет и идет. Уж много лет. Тыщи. Глупый. Ну, пускай. Подрастет, настоящую правду узнает.

"Не сдал почему-то, что это я ему рассказал", - думаю.

У клуба, в деревьях, ходит Пушкин. Его колошматит. Но денег он никогда не попросит. Я протягиваю ему полтинник (это полбутылки самогона). Он мнется, потом забирает.

- Как художник художнику,- произносит почему-то.

И уже уходя, кричит:

- Ты это. Зайди как-нибудь. Сфотографируй меня настоящего.

- А до этого, ты был на фотографиях игрушечный, что ли?

Он останавливается, возвращается.

- Да не. Нормально. Снял ты меня зае...  хорошо. Просто там пьяный я. А на памятнике хочу настоящим быть.
После обеда под скворечниками появляется Вовка. Мы идем с ним кормить собаку-маламута.

Потом возвращаемся в клуб, и кипятим электрический самовар. Наливаем чай. И сидим на стульях в помещении, но с открытой в весну дверью.

Так тихо. И птицы поют вроде поочереди. Исполнит свою скворец, умолкнет, вступит соловей или иволга. Потом кукушка.

Начинает моросить дождь. Он шуршит по крыше, накрапывает. Мы сидим с дверью нараспашку.

- На что похож звук? – спрашиваю Вовку про дождик.

Он поднимает кверху глаза, некоторое время слушает.

- На мурчанье кошки.

Где- то трещит коростель.