живописность Франца Шуберта

«Живописность Франца Шуберта»

Риф - продолговатость, свирепствующая одному агнцу, который шел по нему своей дорогой – он
хотел побывать везде. Но он ему не давал сделать это сполна. Агнец споткнулся. И не мог
превозмочь свои силы, он уже утратил свою веру – веру во всякую вседозволенность, которую
как-то наблюдал, которая была у него с рождения – она уже потухла – он не может даже внятно
изъясниться, думая, что шорох – это опасность. Это некоторая крайность, которая никак не
разлучает его с трясиной его нутра – все бьется трепетно, но никак это не освободить. И верность
своему сердцу осталась гнить в помойке мыслей, которые шатаются уже под ногами – сопливые и
неудачные, они даже не имеют дома, только танцуют в ходячем таборе под укрощением
рассудка, которые натирает их до блеска - до цирковых, они начинают биться как вон выходящие
от такой «заботы». И становятся одной большой мыслью, пожирая друг друга. Этот агнец уже
совсем обомлел от пустоты у него в голове, от одной только жирной ленивой точки.   

Поговорим об утраченном чувстве вседозволенности, когда у агнца была чистая голая
воля и он хотел прямо ее выразить и не думал еще, что это может быть подчинение. Он только
хотел, чтобы желания соответствовали Бытию, а Бытие желаниям. И вот здесь он и стал
постепенно опускаться с небес, пока совсем не снизошел до океанских глубин. Желания его с
возрастом становились более очерченными и презентабельными, а главное более сильными. И
так получилось, что величина их была для идеологии небес очень сомнительной, не уважаемой –
слишком большой. В их обществе для него было все в миниатюре – то как они излагаются, как
себя ведут – они были для него слишком вялые. Так что ему приходилось себя сдерживать почти
что с одышкой. Никто его не понимает, даже его Отец – Всевышний – так думает агнец. Он изгой
повсюду. Никто не хочет с ним затевать беседы. Так что со стороны наш агнец – бедный, но
вообще- то это не так.

Он боится свободно брать предметы в присутствии своего Отца, мало ли
они затрещат и потревожат его покой, а наш агнец, когда один любит составить целую симфонию
из резких ударов по предметам, даже когда он просто их берет. Из-за гипер-аккуратности, которая
предполагает заранее избегать беду, он съежившийся – это привил ему закон. Но он никому не
уступал, поэтому Отец направил на него весь свой гнев и приказал опускаться до морского дна – и
жить мирским, где как Отец думал, ему место. Энтузиасты всегда считались на небесах
подозрительными. Хотя с отцом он всегда был наигранно почтительным из-за неопределенного
страха, если описать приблизительно – он боялся, избиения, ора, что его эго будет разорванно
воплем всемогущего – но это все потенциально - Отец никогда не поднимал на него руку. Агнец
был с ним ласков для того, чтобы вселить в Отца немного ласки, хотя бы кусочек и получить
вероятно обратно. И это иногда получалось – он улыбался в ответ, но
напыщенности при этом не было конца, только редкие просветы, лучики. Он слышал о
художниках, поэтах, писателях - все они, великие, - отличались экстравагантностью. Для него
было раз плюнуть – совершить безумный огненный поступок для сочности жизненного опыта, не
подумайте он не просто бился головой об стены – для него это была жизнь – нарушать значит
ставить под сомнение, проверять. Добавлять в бытие, кроме озорства и банального юмора,
добавлять частицу чего-то непосредственно-свежего, переворачивать наизнанку сознания,
доводить их до ручки, менять, создавать – одним только поведением. Но никто его не понимал.
Но постепенно до них доходило, что и как. Он начал писать – много писать – настоящую
злободневную насыщенную прозу. После того, как Отец его прогнал, агнец возненавидел его. Он
рассказал все брату своему и тот пошел с ним. Они были неразлучны. Они были посланы на
землю. И оба решили, так как первый агнец уговорил своего брата, оба решили вести стиль жизни
великих писателей, поэтов, и прочих блуждающих и ищущих душ, за которыми они наблюдали.Только у брата это не получилось со временем. И
спустились они на землю. И решили все испробовать. И пошли они в кабаре в людском обличии,
так что не вызывали никакого подозрения. И спросили они, что обычно заказывают здесь поэты,
писатели, художники и прочие недурственные личности. И получили они ответ, и заказали два
абсента. И сильно скорчились оба брата и подумали, что все это выдумка и что их обманули. И
разозлился агнец, и встал на стол и начал читать стихотворения тех, кем восхищались и произвели
фурор. Ему аплодировали сидящие напротив личности, тогда агнец познал красоту молодого
тщеславия, испытанного впервые. Он стал еще громче выкрикивать слитно собранные отрывки из
Шекспира и тогда понял, что нет конца тщеславию, что оно может приесться, если только
повторять это тысячу раз, приесться только из-за однобокости. Он понял, что ничем оно больше не
плохо. И если представить, что кто-то еще жаждет славы и признания, ему просто надо или встать в
очередь, или бороться. И после выпитых стаканчиков они почувствовали прилив сил и тогда
заказали еще. Они заказали второй, третий, четвертый раз – и почувствовали страсть к этому, и не
нашли меры – и узнали пакостность этого занятия. Но хотели еще – это ведь их дебют. И
продолжили кутить напропалую – танцевать с официантами и официантками. Они хотели познать
гетеросексуальность и гомосексуальность, о которых слышали ранее. Только слышали, как чистые
абстракции они не сливались в соитии для получения нового рода, они зарождались сами из
антивещества. И потому они испытывали все по-новому, причем влечение у агнца было к
обоим полам. И тогда он понял суть сексуальности и как она велика и как ее можно направлять
и использовать для созидания – не выпускать и держать в себе на привези. И он начал
безудержно писать и писать. Это было очень заметно для их соблазнителей. Перед этим он
попросил у бармена листы и ручки, и писал.
Отец за всем этим наблюдал и был очень, предсказуемо, зол. Он хотел их вернуть, но одумался и
решил, что их большее наказание на земле. Они пришли непредвзято. Лишениями овитые. Но
забыть их легко. Так что сейчас они бродят по земле, не то, чтобы скитаются, наоборот.
И встретил агнец солнцестояние в жаркую сиесту и полюбил женщину, которая так ускоренно
перебирала руками клубнику, о, ее ломкое от худобы тело, которое надо хранить как реликвию. И
персидские ковры, застилающие от солнца ее глаза – в тени неоправданной – не померкшие
глаза, огрызающиеся, и он влюбился в нее, но это для меня понятно, что он влюбился, но для него
это распыление чувств, которые затем стрелой вонзились в самое сердце. Она была едкая и
проворная во всех делах, за ней было не поспеть, так что он долго приглядывался и наблюдал,
чтобы потом подкрасться и бац! Но он не сделал этого, а просто созерцал ее красоту. Вдруг она
уронила большой тяжелый ящик с фруктами, и он затрепетал в конвульсиях о ее здоровье,
которое было распределенным по всему нежному телу – витамины сделали ее непревзойденной.
И переливающиеся раскачивающиеся деревья в разные стороны – составляли суматоху на фоне ее
целостности и продуманной ловкости – продавец фруктов – не была продавцом по существу – она
уже выкарабкалась из этого. При наблюдении за ней агнцем, она резко ушла вдаль, забрав с
собой клубнику. Она тащилась и ела клубнику всю дорогу, пока агнец не поставил ей подножку.
- Стойте, не суетитесь! – говорит он ласково и нежно.
- Что Вы сделали, вы толкнули меня! – она спонтанно крикнула.
- Простите, что Вас потревожил…
- Да, Вы, кем бы не являлись, меня потревожили!
Сколько девственной злобы, она еще не тронута миром – она защищается изо всех сил, хотя это
бессознательно. Я убежден, что никакой рациональности не живет еще в ней. «Как ваше имя?» -
хотел спросить агнец, даже при том что знал его, так как наблюдал за ней долгое время и
выкрики ее босса, когда тот завывал-звал ее. Так вот и обозначение агнцу – ее имя – было совсем
не нужно. Но есть одно «но». Люди только так затеивают разговоры с незнакомцами.
Но ее красота была священна и непредсказуемо-лихая, она то пряталась в тени, то выходила под
лучами белого солнца. Он так засмотрелся на нее во время этого разговора – молчания тет-а-тет,
что рухнул без сознания и очнулся с ее ликом у себя в глазах – таким родным и радостным, что ее
тревогу он даже не заметил. Ее красота была невинна и подтверждающая все слова, когда-либо
написанные о любви поэтами. Его сердце так билось, что он подумал – это легкая смерть, что он
пережил все, что можно пережить в насыщенности ее бровей, ресниц и волос. И тогда он поняли
красоту и стал сочинять, и сочинил композицию, посвященную ей – «Ave Maria». О, Мария. И дал
себе имя Франц Шуберт на этой земле. И даже ни капельки не образованная, Мария, поняла
сочиненный труд Франца и отдалась ему – и эта платоническая любовь заставила озеро
превратиться в ручей и все озера окружающие их наполнились грацией и потекли, гонимые
ветром. Они не хотели гасить чувства, направляя их в бесполезную страсть. Оба не хотели. Мария
была рождена, как узнал у нее Франц, в обеспеченной семье, но после войны все ее братья и
родители погибли - ей было пять лет – ее забрали в приют и ничему не научили – только разве что
корысти и умению продавать – ах! – все это превращает сердце в камень! Но она выпуталась из
этого изощренного гнилью и вонью места, избавилась от абсурдного проживания жизни.
Еще Франц написал музыкальный момент три в F minor – он удивил ее сполна. И они решили
зарабатывать этим на жизнь.
Он начал писать симфонии и дописал до восьмой и не закончил ее, он понял, что тело мужчины
говорит ему, что пора уходить от каждодневной красоты, что есть еще виды, на которые он
должен без предвзятости посмотреть сам, кроме того он совсем забыл о брате.
И он покинул Марию и оставил ее в слезах, уродующих ее лицо и постепенно разъедающих. Она
бежала за ним безустанно, и ему пришлось грубо с ней поступить, чтобы избавить ее от вечной
тоски напрочь и оставить только секундную озадаченность и некоторую ненапыщенную
проходящую злость. Он не знал еще, что это было его самый тяжким испытанием, что горечь
проглотит его и он так и не допишет восьмую симфонию, она останется незаконченной…
Он решил, пройдя разные долины и города, поступить в университет на композитора. Кроме того,
показывать свои музыкальные работы известным композиторам Австрии, и он даже не мог
подумать, что прославится. Но скоро его работы не остались недооцененными, и он прослыл
гением. Франц много учился. Он, из-за невосполнимой утраты, которую осознанно утратил, стал
пить, много пить – не спал всю ночь и пил-пил. Он пил в местном кафе и вернулся домой к утру –
встал, оделся и направился в университет. Ему хотелось отдохнуть и сделать это со вкусом – он лег
на лестницу, на проходную лестницу. Все шагали мимо него, переступали, пока одна отважная
женщина не напугала его своим воплем и не прогнала его. Он вымолвил, что можно ли ему здесь
остаться – ему удобно – она была в недоумении. Экстравагантность он распылял повсюду. Потом
он забежал со скрипкой в класс философов и начал стремительно играть свою композицию.
Он долгое время проводил со своим учителем и что-то крылатое начал к нему испытывать. Это
было что-то невнятное и тонкое, эластичное, как бы он этого не раскручивал и не растягивал, все
время в одной поре – и сердце его снова забилось, так что вот-вот выпрыгнет. Он подумал это
привязанность, но некуда было бежать, это было намагниченная любовь. Он испытывал ее без
всякого стыда и быстро искренне об этом рассказал своему учителю, с которым все делился. Тот
попятился и начал объяснять, что это ошибка, наш Франц – юнец, который путает свои чувства.
-Возможно, ты мне просто благодарен…
-Да, я Вам благодарен, но кроме этого, я вижу в Вас необъяснимую красоту…
-Что Вы такое говорите?
- Я люблю Вас…
Франц впервые захотел кого-то поцеловать – он набросился на мистера Грина со вспышкой в
глазах – он крепко взялся за его плечи и начал целовать его в каждый уголок губ. Мистер Грин
опрокинулся назад, он опирался за стол и в итоге лег на него.
- Простите, у вас такой напуганный вид…
- Я не гомосексуалист! Больше, юноша, не смейте затеивать что-то подобное!
- Простите, я виноват.
Францу никак не было под силу расточить эту объемную проблему – сделать так, чтобы любовь,
которая стала уже однозначной, была бы взаимной. Нужно сделать так, чтобы профессор Грин
стал восхищаться Францем и потом, возможно, какая-то дверца приоткроется у профессора Грина.
Он начал усердно учиться и дописал восьмую симфонию, так что Франц был не только лучшим в
университете, но и во всем городе, во всей Австрии – но и тут принципиальный профессор
отстаивал некоторое несовершенство Франца и требовал большего, а также с какой-то
презрительностью и предвзятостью относился к его творчеству. Франц лез из кожи вон и не мог
больше трепаться с профессором – терпеть его холодность. Он с голодной грудью был истощен
сполна и оплаканный небесами, стонал о великой неразделенной боли. И тут появился его брат,
которой попросту, испробовав все – не делал выводы и не трещал обо этом сам с собой, в отличии
от Франца.
- Дорогой брат, я так болен сейчас сердцем…
- Ты не можешь, тебе все дано на время.
- Но я не могу, не могу абстрагироваться…
- Ты должен.
- Нет.
- Ты добился больших успехов на земле, тебе следует отдохнуть в этом теле.
- А что будет, если я не стану?
- Ты умрешь от изнеможения. И куда ты попадешь?
- Тебе легко говорить!
- Ты прав. 
Наш Франц был очень раздосадован, но одновременно ему не претила эта отверженность, так он
себя чувствовал лишенным всего рыцарем, более мужественным. Он думал, что жизнь его
потрепала, что он обтерся об нее. А кроме того недосягаемость профессора Грина его очень
прельщала, это было так сладко – он словно маленькая девочка вырывался из рук Геракла.
- Брат, помоги мне стать на правильный путь, снова…
- Начни думать, что все это мимолетно.
- Но как же страсти и насыщенность жизненного опыта и искренний поиск?
- Брось все это.
- Я не могу, я хочу испробовать все на этой земле…
- Не получится, ты раньше умрешь.
Кроме всего, он понял так же, что рассудок его очень центростремителен и эгоистичен, что он
вспомнил о брате только тогда, когда у него появились неразрешенные проблемы. Что он любит
своего брата, только из-за того, что он рядом с ним постоянно и что он его никогда не бросит. И
стало стыдно ему. И перестал он стыдиться и забыл. И было ему все еще грустно из-за утраты им
профессора Грина, которого он так откровенно всем сердцем любил. И в этот раз он уже не хотел
платонической любви, но настоящих интимных отношений причем среди людей – на площади –
любовный акт, что осветит улицы без фонарей. Но привык он к недосягаемости и стал попросту
восхищаться и превозносить как кубок чемпиона с питьем после долгого изнурительного забега.
Но и это прошло, он бросил навзничь все дела и последовал совету брата своего – начал читать
взахлеб все великие рукописи, которые ему только попадались.
И потерял он дар речи и стал писать по-своему, и стал он писателем. И коряво, и не слитно писал,
и писал.
 -Брат, разве это жизнь, если проводить ее только за писательством?
 -Если ты не можешь иначе, и познал красоту этого, которая никогда от тебя не уйдет, если ты не
уйдешь от нее сам, то да это жизнь…Как для меня, например.
 - О! Брат! Для меня жизнь - это сочетание разных прожорливых кусочков Бытия, которыми я
владею, которых я созерцаю, которых я созидаю…
И тогда он понял, что пора ему двигаться дальше – ниже, что здесь он все испытал и что не хватит
ему больше героизма идти дальше по земле. И спустился он в безмолвный океан. Там кишит
жизнь, безмолвная жизнь, которую можно охватить одной рукой. И видел он, что она не касается
его и не усердствует, и не нападает, но ему как-то дико. И понял он тогда, чтобы он не менял
ничего не изменится в его сердце, пока… И он так и не узнал ответ на этот вопрос…
И вернулся он на небеса к Матери своей, которую любил и ценил больше жизни своей.
 - Ты должен вернуться на землю и найти то, что ты искал, но так и не нашел – гармонию с самим
собой, признание, и когда ты будешь везде принят и твой талант будет на расхват - ты все это
можешь.
 - Да, мама, ты права, я верю твоей разборчивости. Я вернусь обратно на землю. Но я так не хочу
возвращаться туда, и не хочу утратить твоего присутствия.
 - Нет, больше всего ты боишься быть отвергнутым. Взгляни на своего брата, он остался на земле,
обзавелся семьей и стал хорошим трудящимся.
Скатился он громом с небес и сразу, как только шаг его остался на земле, Франц двинулся он в
публичный дом и познал тело мужчины, когда занялся любовью с мужчиной легкого поведения и
был он испещрен могуществом и сливочный рывок в конце объял его необъятное желание и
угасло на время влечение.
Но возжелал он еще познать женщину и сократилась она достоинством перед ним и пала на
колени и совершила оральный ритуал. И это, шептала ему мама с небес, не совсем то, что он
ищет. И не послушался он ее.
-Родители земли не ругайте то, что понять не смогли, ваши дети уже давно не ваши рабы! –
кричал он гулко на улицах.
- Чего ты повздорил сам с собой? – спросил его брат.
-Нет, ты только подумай, люди делят себя на сочетание между мужчиной и женщиной, но права
женщины быть с женщиной или мужчины с мужчиной ни у кого нет.
И хватило ему сполна этих опытов и занялся он музыкой и писал то, что видел в свечении луны, в
своих чувствах, в дороге. И писал он фортепианные концерты.
И узнала полиция о том, что Франц якобы гомосексуалист, причем открытый. И отправили его
лечиться в психиатрическую клинику и думал он, в чем отличие свободы человека от его
несвободы – в каких точках можно найти их различие. И познал он, что для человека свобода
отличается от несвободы в том, что на свободе он ест то, что хочет и когда хочет, тоже касается
занятия любовью, хождения в туалет. Но ведь в психушке можно читать, можно сочинять сколько
угодно, потому агнец не мог понять в чем ее ужас, но познал уродство человеческой свободы. Если это, конечно, не психушка с криками и
воплями, куда он попал позже - это совсем другое дело. Только сны о Марии его спасали и не
отпускали – верная и сердитая любовь, которая изредка ликует глазами бешенного носорога. Ему
снилось, как она растрепанная рассеянно его зовет и эхо наслаивается на ее нежный голосочек.
Но он не хотел быть с ней, а только желал внимать ее как бело-желтую звезду на небосводе –
такую отдаленную…
Когда его выписали из психиатрической больницы, он пошел рыскать в поисках свежей сладости.
Кроме того, что он писал романы, сочинял музыкальные этюды, он много пил и знакомился с
разными духовными тунеядцами.
Франц осознал тяжесть раздирающей жестокости человека, который готов делать все ради денег,
а потом тратить на все материальное – в большинстве случаев. Но есть филантропы – редко. Но он
все-таки дико опылился человеческим родом – ненасытностью и неугомонностью.
Но не только это удивляло, поражала целая организация повседневности – их один день походит
на другой, и не нашел он ничего лучше для борьбы с однобокостью - течением смывающим –
временем, представляющимся в одной стилистике, ничего не нашел кроме творчества, которое
хватает за шею это время и меняет его.
- Дорогой брат, как живешь ты, что ты нашел?
- Я обрел семью и детей, и стал финансистом, большего мне не надо.
- Ну, для меня это радостно и горько одновременно!
- Почему горько, брат?
- Потому что ты не достиг пика своего в этом теле и не стал великим!
- Я горжусь тобой, не всем это дано…
- Нет, всем.
- Я захотел размеренной жизни и меня все устраивает.
- Я нуждаюсь в постоянной тряске и новом действии.
- Я знаю это, брат.
И они попрощались почти на вечность и занимались каждый своим делом.
Как ранее уже было описано, на Франц знаменит на всю Австрию, теперь же он прославился своей
восьмой симфонией и фортепианными этюдами на весь мир – теперь Франц сполна доволен
собой.
Он решает вернуться на небеса в своем истинном обличии – прозрачности, которая переливается
на солнце, как и его Мать и Отец – есть антивещества, которые попросту меняют цвета в
зависимости от падающего на них света и составляют такие оттенки, какие человеческие глаз
никогда не видел. Они движутся постоянно и никогда не знают скуки и несчастья – наблюдают за
всем тем, что происходит в мире – на земле и защищают ее насколько это возможно, появляясь то
в своем то, то в людском обличии. Они есть таланты.
- Дорогой сын, мы просим тебя вернуться на землю, там ты нужнее, мы будем наблюдать за тобой
и оберегать тебя, хотя ты уже повзрослел – тебе выбирать, где остаться и кем, где быть.
- Я подумал и решил, ты права, там мое место!
- Да, все верно…
И он спустился гонимый с небес, но трезвый как никогда – холодная голова давала придавливать
идеи как насекомых, но он был с ними очень осторожен – и писал, и писал. Франц решил
забросить романы и посветить себя только музыке. Его приглашали на разные концерты, как для
того, чтобы просто поклониться после выступления исполнителей его работ, так и после
собственного исполнения. Он вызывал восторг даже у дамочек очень приодетых, с плюмажем на
голове. Ему аплодировали стоя. Но чем он заслужил подобную славу – ничем он только
посторонний, который оказался здесь понарошку, он чужак и таким и остался все остальное я
выдумала.
На самом деле, он простой составитель симфоний, которые пока что никто не понимает и не хочет
слушать. Он очень огорчен и брат его огорчен, и семья его на небесах. Так что я соврала вам всем.
Вот вам настоящий диалог братьев, а не сонливый и оплаканный грезами:
- Дорогой брат, что мне делать – я совсем один и многое познал и хочу это передать, но никому
это не надо.
- Займись нормальным делом, а не сочинительством музыкальных стишков.
- Нет, мое сердце говорит мне обратное.
- Тогда терпи, если хочешь слушать его.
И тогда определился Франц, что останется в людском обличии и умрет в нем и не попадет на
небеса больше. И решил продолжить учиться у профессора Грина. И доказать на что он способен и
вписать свое имя в историю.
- Профессор Грин, прошу Вас, примите меня снова к Вам в ученики.
- Заходите, дорогой друг, я вижу Вы осознали свои ошибки.
- Как Вы это видите?
- Вы пришли очень стеснительно…
- Да, я очень озадачен…
- Принимаю Вас, садитесь за пианино.
И он начал играть своими хрупкими руками, пятью лепестками, и сформировал набросок
Афродиты, такой чистой юношеской белизны, в которой можно только утопать.
- Браво! Мой мальчик, Вы превзошли самого себя!
- Профессор, Вы льстите мне!
- Не смей так со мной говорить! Вон из класса!
Франц стал безропотно уходить…
-Нет, постой! Прости, я вспылил. – сказал отчаянно профессор.
Он остановился и сердце его пылало, что он был признан – наконец-то! – это невозможно – этим
можно зачинить раздор! Он умолял профессора зарекомендовать его, чтобы Франц выступил с
концертом в ближайшем оперном зале!
- Хорошо, я постараюсь…
Франц выступил, но не все его поняли.
Прошло двадцать лет, как нашелся тот, кто понял его творчество, кроме, конечно, профессора Грина,
это был музыкальный критик. Мистер Мюллер отыскал его и полностью его обыскал своими
вопросами.
Франц выступал за пианино со своими этюдами. Но после концерта он встал на пианино и показал
всем свой оголенный зад, а потом высунул язык, когда репортеры проходили мимо него и
фотографировали его.
Эпатаж не всем подходил, большинство сочли его грубым и бесцеремонным, так что он совсем
ополоумел и начал писать со сцены на публику, ему не хватало бурной деятельности – всего
этюды были наполнены страстью, но никто, кажется, этого не замечал. Он начал писать смуглые
увертюры к операм, и его стали замечать все – стилистика этого века, которую он обнаружил
выходила из него, он писал то, что не хотел писать.
Но его выходки обогатили его имидж, так что он наконец-таки стал знаменит во всей Австрии.
Позже, полгода спустя, он не повзрослел от этого, но по крайней мере, стал считать, что ему чего-
то не хватает – новой уводящей пот ту сторону, стилистики. Он, скрючившись, писал и писал новые
симфонии, новые фортепианные концерты, этюды – и все они перестали нравится публики – он
обгонял свое время.
Он решил пообщаться со своим братом, так как из-за непризнания усомнился в себе:
- Дорогой брат, я лезу из кожи вон, я пишу помногу часов в день, я так стараюсь, но меня никто не
ценит, значит, я дилетант.
- Ты не превзойденный гений, опомнись!
- Но почему я так одинок, я ничего не могу с этим сделать!
- У тебя есть я, твоя семья – родители на небесах…
- Они меня прогнали, ты что не помнишь?
- Ты неправильно понял их.
- Правильно…
- Продолжай писать и воздастся тебе…
- Хорошо, брат.
И начал Франц наблюдать за птицами, как они не устают махать так трепетно крыльями вверх-
вниз, преодолевая закон всемирного тяготения, и как потом легко приседают на какой-то объект и
отдыхают – и как это красиво.
Он начал познавать себя – медитировал помногу часов и распознавал мельчайшие тонкости в
чувствах и открылись ему вопросы во всей наготе своей. И он был счастлив продолжить
заниматься музыкой без всякого частного мнения. И обладать энергией не сокрытой уже от него.
И написал он музыкальный момент новый концерт - и изливался он скачками куклы, которой
управляет укротитель – она бежит – переступает камушки и стукается ногой и раздается звон. И
так течет композиция. И продолжает Франц медитировать и по венам его голубым течет эта
мелодия.
Он очень много созерцал внутри и снаружи, и дописывает фортепианный концерт и находит он
некоторое состояние спокойствия и лицезрения добра повсюду, все светит с отражением
восходящего.
- Дорогой брат, я так рад тебе сообщить, что я восстановился и нашел себя и познал, что в этой
жизни важнее творчества ничего нет – важнее созидания.
- Я очень рад за тебя, но в отличии от тебя, я этим не занимаюсь, меня все устраивает в мирской
суете и рутине.
- Я понял, но по моему, это очень скучно, ограниченно и закрыто. Если произойдет экономический
крах, все что ты имел исчезнет.
- Я не верю в «если»…
- Я только тебя предостерегаю…
- Незачем.
-Хорошо, брат.
И он направился писать и писал до самого конца жизни, и тратил все силы на созидание.
И плакали незнакомцы над его могилой и жалели, что не познакомились с ним.
И боготворили все сделанное им еще несколько веков. До того самого века в котором сейчас живу
я, до двадцатого.
И был он счастлив снова очутиться на небе и боготворили его родители и поняли, что он на многое
способен. И что не зря они его выпустили на волю.
- Дорогая мама, я рад тебя не разочаровать.
- Сынок, ты очень хорошо поработал.
- Сын, с гордостью произношу, что ты мой сын… - произнес отец.
- Брат, мой ты всем доказал свою натуру, ты отлично прожил жизнь.
Теперь я расскажу о похождении брата - второго ангела, но буду очень кратка, так как такой сорт простого
работяги, не насыщенного ничем, кроме заботы о своих детях и жены, который приходит домой
весь измотанный гнилым вонючим трудоголизмом, и не может больше радостно смотреть на
птиц, так они вызывают у него перед глазами обычное мельтешение. Который уваливается на
диван и храпит за три мили, только на выходные, когда успел хорошо выспаться смотрит на детей
своих и жену и уповает на них, но иногда происходят и раздоры, когда они надоедают,
наскучивают. Без всего поиска, он творил, как и большинство остальных рутину, замазанную и
прикрытую тенью. Его все устраивало без созидания и созерцания. Он ничего не создавал нового,
только стелил повторения, до толстого налета. Не было у него никакой трагедии и ничего кроме
размеренности он не знал и не хотел знать.
И потому не получит, положенного обычно, места в рассказе, он был практически никем, в
отличии от нашего Франца Шуберта, которого все вы знаете.