Начало- не конец

И тогда он пришел, под тромбоны, как мессия, в целлофановом пакете – так пикантно - стал он много читать стихов и вошел во вкус, и имидж его пролился сквозь поэзию, и без поэтики не представлял он свою жизнь. И написал он множество стихотворений и поэм, и не отличался скупостью в создании антуража на бумаге – все было так сжато и сочно, во всем совокуплении всех слов он находил не только красоту, но лейтмотив жизни с восклицанием. И обнял он закостенелую поэзию и заставил ее корчиться от броскости и новой блузы. И сокрушенная девственница – поэзия была в припадках, в гневных припадках, уже не слонялась среди древних и небритых, но парила и не парилась вовсе. И звали его Август Мюллер. Он зарабатывал себе на газированную воду и пудинг тем, что разносил почту по округу. Но если бы он просто разносил почту, я бы не писала о нем. Август заглядывал в окна частных домов и крал сюжеты для одержимых домохозяек, которые читают дешевое чтиво – этим он тоже зарабатывал на жизнь. Его книги публиковали через раз. Денег от них вообще-то хватало на пудинг и газированную воду и более чем, на разные излишества. Но как поэта его не печатали, он еще никогда не выходил в печать самим собой, во всей наготе. Август находил только заброшенные в воздух структуры и облизывал их координацией и грацией – они становились такими размашистыми, как его почерк, что не помещались в один том, так бурлила его голова.
Он писал, как зрелая женщина чесала почему-то свою грудь, довольно протяжно и потому затем решила переодеться во что-то розовое – она ходила и напевала, что хочет переодеться в розовое, она блукала и продолжала говорить об этом. И тут муж увидел ее голой и лихо набросился, начав не приглушенно ее домогаться. Стоял вопль, соседи были на своих чердаках или в туалетах, по крайней мере никто не выбежал, наверное, из-за того, что она часто горлопанит и все привыкли к этому как к громкой музыке. Он аккуратно снял с нее лосины и потянул к себе – это единственный дом в округе, который всегда не закрыт шторами и на всеобщем обозрении. И он, ее муж, принудил ее заняться с ним любовью в крутящемся вихре в персиковой отрыжке, когда он рыгнул не по-детски, а накануне пил персиковый сок. И она молча принимала его снова и снова, а он брал ее снова и снова. И вытрясал из нее всю дурь. Он теперь больше орал, чем она. И после этого, они как ни в чем не бывало позвали детей на ужин. Она перед этим не стала переодеваться, но пошла в душ, после такой нервотрепки. Наш герой это понял так как у нее были мокрые волосы. Эта сцена повторилась на следующий день. Но немного иначе. Так они вели размеренную жизнь. Кроме того, что эта женщина, которая была так спокойна при принужденном занятии любовью, становилась невозможно дикой по ночам – она залезала на чердак и совершала там оккультные ритуалы, которые невозможно было описать – одно непонятное движение за другим. Такая неоднозначная семья, из которой Август сделал целый сюжет.
Почту он разносил именно для этого, чтобы если его кто увидит заглядывающим в окно, то это просто почтальон любопытствует.
Но он писал-писал и писал-писал поэмы, и никто их не видел, но он настырно продолжал:
 «И быть в свинцовом одеянии заброшенным над пакостным злорадством судьбы -
И лишиться рассудка от тяжести плеч своих -
И утонуть в хладнокровии мороза усыпляющего - поэзии -
И низвергнуться вниз утробы земли -
И попасться на удочку разума -
Ожидать его приказы, испещренные могильной вонью –
Носиться как резанный под лучиной небес
И попасть себе в нос от удара молнии поблизости - от испуга.»
Он баловался словами так, да сяк. Он ни на что не претендовал, но как хлестко писал он сюжеты, которые выходили как ангелы по лестнице, ни разу не спотыкаясь.
Вот другой сюжет - садовник заслушался в наушниках какой-то мелодией и обстриг в ритме ей куст очень коряво – заигрался и не опомнился – с кем не бывает! – но он не сдался своим работодателям, а подставил их пса, покромсал собственный портфель своими ножницами так, как будто это погрыз пес и выстриг все в точности как на кусте. Хозяин поверил и наказал пса, а садовнику ничего не сказал.
Или – вот другой – ребенок катался на качелях и няня подталкивала его. Потом, когда он спрыгнул они пошли в дом и сначала она просто гладила ребенка по головке, а потом стукнула его и он потерял сознание, а она уселась смотреть телевизор, и так прошло три часа. Потом ребенок очнулся, ничего не помнил – как раз пришли родители и никто ни о чем не узнал, зато няня провела хорошо время за телевизором.
И он тянулся от своих слабостей и стал сердцеедом, потому что так решил и завоевал сердце трех красоток, так что они были опечатаны им сверху донизу. И посвятил им троим поэмы и наконец-то напечатался – его опубликовали из-за их алых губ и хрупких ручонок, в нем проснулась новая муза.
И вот однажды он написал роман-автобиографию, так как с ним произошло нечто удивительное.
Его сбила машина и видел он коричнево-оранжевого фавна.
И он влюбился в фавна, его звали Александром - он глотал его голос, такой сладкий, что хочет поддержать его в ушной раковине вечность, забитость слуха теперь станет нормой, главное, чтобы этот голос звучал в его голове навсегда, на автопилоте без батареек и в засуху ушных раковин, и в мороз, который будет стучаться в них зимой, когда он не оденет шапку. И красоту этого голоса никак не передать, он бездорожный.
Руки фавна - очень крепкие, аккомпанирующие его амбициям в такт вознесения амброзии его души.
Он весь благостный и пестрящий изобилием открытости. Великодушный и непостижимый. Он извиливается от собственного перламутрового ветрила, который гонится его дивной внешностью. И восседает от перевоспитания и глохнет от глубокого стечения обстоятельств – он как глюкоза для языка. Движитель неосторожно замкнутых вершин, которые никогда не разразятся улыбкой. И дисквалифицирован от себя своей добротой и самоотверженностью – Дитя Божье. И добродетель удержал в руках своих. Единицу власти к себе не присовокупил, но естественно жестикулировал при отклике на сове имя. И жизнерадостность дарил и опрыскивал своим жезлом все вокруг.
Александр зарозовел от знакомства со мной, но не сразу. А я почти сразу почувствовала вязкую связь, всю обкапанную любовью, как будто все звуки остановились – звукоизоляция появилась из долин холодных. И землетрясение в сердце стало наигранно биться слишком идеализированно. И рассуждение об этой любви можно было бы прировнять к рассуждению об инфузории. Интонировать, говоря об этом струнным квартетом. По анналам головы разлеталась эта симфония любви и кроткой привязанности. Потревожились закостенелые камыши, испарилась канализация.
Комбинация этих чувств залилась цветами всех цветов, и не было никакого компромисса, только завороженность купидона от конусообразного копья, символизирующего фаллос. Башня тура была построена в честь Александра в голове Августа. И было после этого какое-то междоусобие – метательное с характером – фавн не принимал любви его друга – Августа.
Спустившись к нему, он хотел только дружбы и не переполняющего чашу чувства, которое некуда деть.
- Что ты такое думаешь, Август? – вскричал фавн.
- Я влюблен в твои чары! – ответил дерзко Август.
- У меня нет никаких чар, ты все это выдумал, имея галлюцинации о теплоте и принятии…
- Что ты такое говоришь?
- Я с тобой здесь, чтобы ты не сошел с ума.
- Ясно. Ну, и на этом спасибо.
При разговоре Август робел перед Александром. Но его потаенные желания было невозможно скрыть – обнять, поцеловать фавна – послушать как он звучит, как звучит его душа в это время. Он больше ничего не хотел.
- Что мне делать, Александр, если я в тебя влюблен?
- Подумай над этим и займись чем-то другим.
- Я же в коме, чем я могу заниматься?
- Ты можешь как раз сейчас достичь пределов рациональности и стать философом, абстрагируясь от чувств.
- Но я иррационален по натуре, хотя люблю поразмышлять.
О бытии я могу сказать, что он идет на самотек, пока его не словишь голыми руками и раздавишь, как бедное насекомое. А потом сверху выстраиваешь надуманные алгоритмы, как и при поэтическом сочинительстве. Отличие в стилистике. Бытие есть здание, архитектура которого, всегда имеет один фундамент, но дальше каким будет это здание – дворец, вилла, небоскреб –все зависит от степени надуманности, которая уместна.
И так рассуждал наш погибающий, или возможно будущий жить птенец Август. Он все больше размышлял.
Но вот он вышел из комы. Он начал искать фавна – он так же смирно сидел у него в голове, кома дала им познакомиться ближе.
Август жил один, у него не было семьи, так что никто не пришел его проведать. Он аккуратно приподнялся, чтобы оглядеть все вокруг. И все вызывало тошнотворность, в отличии от чертог разума, где он побывал и он захотел умереть и посвятить свою жизнь фавну, и отключил все блоки питания, он начал расслабляться – и умер.
- Фавн! – крикнул он сразу.
Но фавна уже не было, он был нужен, чтобы предавать жизни смысл. Но он ушел добровольно из жизни!
Так он и кричал всю вечность имя Александра…
- Александр!