Сочность слагаемого

   «Куда мне прикрепить совокупность основных идеалов бытия, спрятанных в разодранные схемы, как ни на кого-то отдаленного от этих мироощущений. Дух, сознание, воля, все склоняется в повседневном кивке Вам. Нет никакой метафизики чувств. Но Вам приписана связность и смысл. Вы есть текст, семантическая объемность, со всем святым воинством, сидящий у меня на правом плече. И Вы так абстрактны, как Ангел, Бог. Путем катастрофического неовладевания Вами, отдаленности от Вас, я растерзан. Выскочка – Надежда дает мужество и Вы делаете меня хрупким Гераклом. Но теперь у меня атрофия чувств к Вам. Галюционировать о Вас на крыши на заре у меня не получается. В любом случае, моя улыбка перелезает с губ на лоб, в складку между бровями при взгляде на Вас. Вы Отец моих чувств. Тем не менее.» = так я относилась к своему психиатору, но я страдаю и другими переживаниями. Не только по отношению к нему. А при том личностное начало я, на всякий случай, запеленала в сербский ковер, от невротической простуды, который никто никогда не украдет, так как дешевизна этого вида не привлекает чужих глаз. Поэтому ко мне пока что не тянутся люди. Социальная адаптация тешится надо мной. Самочувствие невозможности контролировать свои чувства и мысли. Когда сидя за столом вдруг что-то свергает меня и создается невидимая трясучесть, и я встаю из-за стола. Что со мной? Я пью таблетки. Но я не могу ни читать, ни писать. Это раздирающее, кусающееся внутреннее бешенство, чем-то сглаженное. Оно снова раскрыло пасть! Нектары жизни оно высасывает из меня, а я как подопечный. Не смиренный, но напуганный, распрыскиваю то, что есть во мне на моих любимых Мать и Отца. Я не могу оставаться в спокойствии одна и нужно, чтобы они присутствовали, нужно их присутствие. И тогда я становлюсь обузой. Это шизотипическое расстройство. Мне делали шоковую терапию. Но не так все плохо.
   Да, я шарахаюсь от прохожих и боюсь, что они поймут, что у меня в голове. Мои мысли при этом грязны, я опасаюсь, что они могут меня атаковать, напасть и т. д. И быть трусливой в их глазах, вообще, в глазах Другого есть искривленная безобразная перспектива.
   У меня плохой сон, я часто просыпаюсь. Зависима от кофе, без него ватная и быстро сдуваюсь. Руки сильно трясутся. Пока, я могу находиться одна только, когда смотрю дешевые фильмы и остерегаюсь чтения. Еще эта ужасная хандра – неправильно пережитая потеря Бабушки. Моя Бабушка была великой сердцем и душой. Моя бабушка была великой. Как сладорастное пение листьев могучих деревьев, как течение бурлящей соленой воды, вольной кистью плескавшееся ,умноженнное на тысячи поцелуев солнца. Как откровение вселенной несущей в карманах представления. Я ежедневно хожу на кладбище к Бабушке. Размеренная жизнь в России.
   Но вот однажды, я полетела в Чехию, и помощь, проявленная в назойливой блеклости, застегнутая на все пуговицы – проявление доброты – "однажды". Только сейчас можно описать как "однажды", так как я уже выздоровела от этого поступка, который "однажды" неаккуратно и сварливо обнажил меня. Смирная, догадывающаяся доброта была проявлена ею. Пани Рената своей лебединой нежностью с изначально свойственным ей старанием, к которому она давно уже привыкла. Она сжала в своем прозрачно-розовом кулаке мое сердце – форма песочных часов. Форму песочных часов приобрело оно. О, ожидание. О, неповторимый, уже постредственный момент, который уже как-то обозначен, обозначен тоской о былом, момент с широтой многофункционального океана.

   "Я хочу с Вами поговорить" -произносит она и начинает шагать по диагонали, косвенно приближаясь ко мне, как будто как ребенок идет по тонкому бордюру и боится наступить на дорогу, по которой едут машины.
   "Со мной?"– отвечаю я, намекая на то, что для меня непривычно, чтобы кто-то желал говорить со мной.
   Я слишком назойлива. Я не успела опередить ее своей навязчивостью, не обрезала ее легкое желание, скорее всего универсально основанное на необходимости делать то, что умеешь. То есть, почти все умеют помогать. Но почти никто не делает это хорошо. Вот и она одна из них.Она начала бросаться советами и жуя жвачку, пододвигалась ко мне. Упитанность и затверделость ее взглядов мне показалось нездоровыми, при всем ее прелестном расцвете в манерах.Но как, она, учительница чешского языка может быть так убеждена в чем-то? Без поиска? Под надутыми правилами, о которых нужно говорить в ворчащем тоне, так как сам на себя злишься из-за их очень подозрительной правдивости – откуда эта ловкость в помощи? Если ее цель была помочь – откуда эта убежденность, что этим она правда поможет?" – все еще задаюсь этими вопросами я. Опишу свою потерянность в забрызганности ее кислых прогнозов:
   – "Вы пьете?"– спрашивает она.-"Вы напиваетесь?"
   – "При таком стиле жизни вы умрете в 30 лет, а может быть в 40!" пронеслась пустынным вихрем пара предложений, облитая глазурью ее харизмы и приятных черт лица, надев мне на горло, удлиняющую шею ,африканское ожерелье. Удушье от прямоты.
   "Но я творю со своей жизнью то, что творит поэт со словами и опытом " – с зудящим спокойствием отвечаю я.
   "Я не хочу об этом говорить. Я не для этого с вами здесь"– отвечает она густым голосом.
   "Я хочу стать гением" – произношу я.
   "Я так не думаю"– и тяжелым ножом мясника были порезаны, только проявляющие у теленка признаки воли жить, не подавшего даже голоса от возвышенной беспомощности, в которой скрыта красота всех начинаний и предположений. Кровавая смерть, замеченная остальными как бархатная – ошеломительная скрытость – замаскированная под искренностью – которая притягивает. Под шубертовскую Аве Мария понеслась я, спотыканием рвя асфальт в клочья.
   Я еще не понимала, что ее видение напрочь содрало во мне всякую надежду на допустимость ошибок, которые я часто совершаю, она стерла любую вседозволенность, которая иногда говорит голосом сирен. Какое безнадежное утопание в горьком шоколаде ее видения. Слезы текли, опустошая голову и грудь. Теперь я парус, влекомый дыханием одной ее ноздри. Под реквием Моцарта я заглянула в себя и не нашла там даже этикетки, заново выворачивая майку души я не могла найти эту этикетку. Она обокрала меня. Она отрезала ее зубами, которые стрекотали из-за быстрого движения губ. Какая безобидная кража. Под реквием Моцарта я рычала с удручением – от кражи, которая не была определена как кража.
   "Я помогаю вам, вы человек"– говорила она.
   "Я помогаю вам, вы человек" – это змеиное предложение перевернуло все с ног на голову.
   Что значит помочь? Что значит помогать? Разве это не выражение своих навыков, которые не нуждаются в строгой оценке со стороны, которые уже изначально надушены отношением с полузакрытыми глазами, на то как в действительности эта помощь работает. Замечается сам акт желания помочь. Какая скользкая и лентяйская деятельность – помогать. Что это за невинное овладевание и подавление другого? Если нечто выдается за что-то приятное, хотя это по сути является самодовольным проявлением своего опыта. Вам говорят, что хотят помочь, намекая, что это действительно поможет, что для вас имеется что-то, в чем вы действительно нуждаетесь. Но откуда помогающим об этом известно? Если мне даже это неизвестно во всей полноте.
   –"Я хочу стать гением, я хочу публиковать свои сочинения!" – говорю я.
   –"У вас ничего не получится, никто не будет этого делать!"– снова отрезает Пани Рената.
   Громогласное ветвление, кружение и стеснение всего в воронке непонимания и вопрошания. Какое угнетение. Она мне подарила в своих обволакивающих манерах спокойного тона, который может разразиться укусом комара и превратиться в нечто удивительное. Почему сомнения на счет собственного будущего, вытащенные ею наружу, вдруг стали гореть с дымом и треском? Ведь они все время шагали стеснительной походкой у меня в голове, но вдруг, встав передо мной в пышном смокинге, заговорили властно и нетерпимо? Что ж, если она подцепила их когтями всех своих нежных пальцев, мне необходимо заняться собой. С голодной грудью я бродила и металась в сырости пива. Искала на дне кружек паузу, конец той глубины, которую ощущала в груди. Какая угнетающая просторность, через которую проходили чужаки в грязной одежде, хотя может быть и приятные детишки, которые представлялись хулиганами с палками.
   "Что я могу прямо сейчас начать делать со своей жизнью?" – вопрошала я.
   "Я должна ждать, когда поступлю в университет и там начну усердно заниматься философией" – бормотала я в изношенной надежде.
   "Что сейчас?" – Однажды или даже дважды я видела ходящее оранжевое пятно, в следующий раз я уже увидела монаха в оранжевом одеянии, который раздавал пригласительные листовки.
   "Приходите к нам в храм! У нас бесплатная вегетарианская еда! " – говорил он. Из его носа текла сопля, но никак не испортив его имидж, она соблазнялась законом тяготения.
   Через некоторое время – после того я занималась всякой чушью, отупляющей все прорастающее в уме, – готовилась к экзаменам, учила чешский – я все-таки пришла в воскресенье на их программу. Полотна с Кришной. Движения в танце. Открытые рты. С легкой, пушистой удивленностью, я думала – "Чем они здесь занимаются? Почему так восхваляют кого-то?"Я не отпускала из рук куртку, которую пришлось снять, ведь это был дом. Дом загримированный под храм.В верхней одежде там не ходили. Я положила куртку в угол и сама нашла себе что-то вроде угла, точнее немного простора, но все-таки воспринимала я его как угол. После долго наблюдения за прыжками без скакалки, за возвышенным спортом, с претензией на абстрактность, я скользила в собственных вопросах. Начался прием "ПРАСАД". Мы начали есть.
   "Что все это значит?" Для меня было удивительно, что они верят в то, что существует Бог Кришна, который как-то выглядит, то есть имеет очертания, что он явный. Находится над океаном – нашим миром. Имеет 4 руки, сине-фиолетового цвета. Они стремятся к Абсолюту под чем предполагается нечто неявное, что нельзя задать под что-то, неуловимое, захватить его – ровно тому, чтобы махать в воздухе рукой и думать, что каждый раз вы словили воздух. Если вы можете определить Бога каким-то образом или фигурой и верить, что он как-то выглядит, считайте, что вы сели на него задницей мифологических определений. Это очень безответственное подавление его пониманием через фигуративность. Они верят в Абсолютную правду, причем единственную, которая при всей возвышенности претендует на дуратское ограничение. Причем это не просто контур. Я бы тоже хотела верить. Как они. Со всей глубиной верить, что есть какая-то жирная точка, причем одна, или плоскость, которой можно достигнуть. Верить в нечто, что меня поприветствует. Как это дружелюбно звучит. Хотя нет, мой въедшийся, насквозь пронзивший меня, скептицизм в полицейских манерах кричит о запрете. И, все-таки, как может слагаться между собой то содержание (приблизительное понимание того, что есть нечто, к чему можно стремится, что это нечто высшего порядка), в которое они верят и так же верят в форму (фигуру, которая обозначает это нечто высшего порядка), но держат слишком близко друг к другу, так что даже не могут их вовсе разделить и в брыканиях защищают форму – вспомогательный, посредственный элемент! Они защищали четырехрукого Кришну, верили, что он, фиолетового цвета, существует!
   Без всякого свирепства, скорее с некоторой детской алчностью, я хочу вмешаться в эту веру и не растрепав ее, только прояснить цену этой значимости, которая заставляет взывать в спокойствии и как бы скрывает в своих объятиях трепет сомнения, которые воспринимаются как нечто чужеродное и постыдное.
   Я, влекомая слегка подмигивающей несостоятельностью взглядов кришнаитов, стала проскальзывать сквозь обряды и правила, пережевывая с пристрастием свой новый опыт, чтобы затем его выровнять и пролистать этот серьезный журнал.
   Воспевание в плясках, как отряхивание с рукава куртки насекомого, уборка в храме, которая так же есть прославление Кришны, работа в саду и тренировка маркетинговых навыков, при продаже своих книжек о Кришне – как все это, отличающееся, в конечном счете, опасением за собственное неблагополучие, несчастный случай, за смерть, которая непредсказуема, которая оборвет их натянутое до упругости, счастье, иногда брынькающее мимо аккордов.
   У каждого есть собственное представление о Боге. "Собственное Представление или Воображение о Боге". Вам не кажется, что значение слов "Собственное Представление", "Воображение" и "Бог" отличаются между собой только в степени концентрации и насыщенности. Если Бог есть некоторое продливание до переливающегося через края от насыщенности обозначение – это представление, куда ведет вся организованность понимания, основанного на личном опыте и знаниях. На объедках повседневности, на презрении к ним, на их неуклюжем отрицании, фильтрации – вырастает Бог, как нечто отличающееся от привычного. Бог как Собственное Представление, Воображение о том, что нам кажется, мы не имеем представление. Это открытость, не настороженность, не бдительность, рассеянность взгляда. Как можно приписывать Богу в заслугу какие-то происшествия? Бог есть недостаточность рефлексии, есть краткое описание противоположности отождествления себя только с явными мыслями, с тем, что воняет привычностью.
   Кроме того, день кришнаиты проводили так: Медитация с джапой, которая длилась два часа, что было возможно вытерпеть при соревновательном отношении друг к другу, когда в голове стучит стыд за леность и недостаточную самодисциплину, которая может быть замечена другими. Hare krisna hare krisna krisna krisna hare hare hare ram hare ram ram rama hare hare – О, повторение, стелющее грозные скатерти над прорастающими бутонами непонимания, веселящих твердые концепты в голове и само сознание, толстые пенопласты духовности, стишки с прелестными консонантами, мысль начинает рыть себе яму. Затем кришнаиты пели разного рода восхваления Кришне, с урчанием в груди, от бессознательного понимания, что это потрепанная упрощением, деятельность стирает все живое интеллекта. Потом прасад – это принятие пищи руками, причем эта еда никак не подчеркивала аскетический стиль жизни, скорее что-то богемное скрывалось в ее вкусе. Им даже подавали сладости. Затем уборка храма или работа в саду, которая, кстати, так же приравнивалась службе Кришне.
   "Почему такой упрощенный стиль жизни, не требующий усилий, стремления к превосходству, но наоборот поощряющий повторение и не требующий преодоления, испытаний, почему такой стиль, вы считаете, может привести Абсолютному? Если используемые средства для достижения цели не предполагают ничего, чтобы содержало приближение к Абсолюту.
   Это приближение к чему-то расспростертому, что нельзя предположить ,названное Абсолютом. Названное. Это тусклость интеллекта, ссора с мыслями как рыцарями жизни, игнорирование интерпретаций, но только наклеивание правил из Бхагавадгиты на ум, при том, что наклейки начинают отклеиваться, но это не страшно ведь их так много, что скомканные и сдутые мыслями о чем-то другом, они все равно составляют стену мусора, держащую их поблизости на поводке липкого захвата повторения. Наш мир есть Майя – говорили монахи – энергии Кришны, одна из гун материальной природы, которая есть нечто, к чему не должно быть отношения, все прелести мира должны быть обезличены. Я шла за ними.
   Однажды мы ехали в американском фургоне в центр города, чтобы с группой монахов начать прославлять имя Кришны в восклицаниях, которые из-за легкой стесненности голоса монахов нуждались в микрофоне.
   Мы пели имя Кришны, проносились мимо коровьих глаз прохожих и линии телефонных вспышек мелькали, творя пьяный пунктир в пространстве, которое казалось космически непреодолимым. С чувством превозношения нектара сухой жизни мы обливали всех спешащих прохожих. Я чувствовала себя мессией, образ явления с небес обтекал мою походку и лицо. Я ходила вместе с ними, желая испытать чувство вторжения под видом чужих, чтобы ловить на себе взгляды ошеломленности. Когда мы возвращались на том же фургоне фольксваген, который мягко говорил о своей простотой конструктивности.
   Младенческий лепет стекол и дверей, колес и руля, которые мягко говорили во всей организованной классической простоте, вытягивая меня из болота отрицания эстетики.Каждый мой взгляд, брошенный мелкой галькой создавал отек представлений, их запор от накопления замеченных картинок действительности, которые я старалась обезличить, ведь роскошь их редактирования и изменения была непозволительна. Хотя крик их и был воспринят за шепот, я была оглушена сдерживанием метаний. Молчание с надутыми от напряжения щеками. Сдерживала дыхание. Я искала тишину.
   В молчаливости, которую провозглашал Экхарт Толле – эта такая же мысль о безмыслии – оголяла возможность контроля и фильтрации опыта, который тек в одну сторону ветра мысли о безмыслии. Каждое желание, приходившее ко мне я пинала под зад, но иногда щипала его за шею, уводила за ручку прочь. Так что мое сознание было заполнено дезинсекцией, разного рода отношениями, хотя объектов отношений было несколько, они всегда были сразу под затмением изгнания, скромно приходя, сразу же шли прочь.
   Но ужас и неприязнь, которые я испытывала к ним, были из-за того, что когда вы смываете желания и идеи, противоречащие вашим целям, то остается какая-то бесконтрольные, неразборчивые картинки, которые выглядят как нечто нелицеприятное, почти уродливое – осадок, остатки, которые составляют почву отрицания.
   Сама неразборчивая надежда, которая не несет ответственность за свою жизнь. Осталась только структура с уродливыми пропорциями.
   Или,Садхгуру, йог, так же, противостоящий интерпретациям, который познал, как работает человеческий механизм, стоящий против философии и интерпретации.
   Интерпретация, которая творит все заново или с 3, 8, 11 шага, необязательно заново, но это ее преимущество, она предлагает нечто привлекательное. Привлекательность в свежей организованности и необходимости, которую можно безвредно изменить каждую секунду, задев все остальное.Садхгуру, который пережил религиозный опыт воссоединения с действительностью. Предполагаю, что не имел в голове ту шороховатость и прелестность мечущихся мыслей, которые становятся приятелями и устраивают вечера в плясках, иногда плачут вместе, разлучаются.
   Из-за интереса к подобному опыту я направилась в лес за сочным, кажущимся монологом, я бродила с мыслью о том, что сумка с вещами, взятая с собой портит опыт своими изначально вялым, позволенным мною, вторжением. Ведь я провозглашала себя своими похождениями из стороны в сторону, в лесу, за ищущего и потерянного элемента бытия, которому не нужна по сути сумка.
   Она раздражала меня. Я выискивала длинную палку, для воплощения настроения поиска поддержки в обширном и глубоком, где для меня всегда найдется место. Только всплески ассоциаций с Твин Пикса заставляли меня остановиться в этом глухом и сухом лесу, воспринятые как желание моего сознания поссорится со мной – попытка макияжа на самых интимных местах. Кроме этого в голове наблюдалась потенциальная блеклость каких-то других не разодетых мыслей. Вдруг страсть и опыт, призвавшие меня сюда для распыления своего я, для расширения себя в невидимом просторе, который только предполагается в лесу, уступили желанию, которому я позволила воплотиться – я включила 40 симфонию Моцарта. Каждый звук был воспринят за голос простуженного. Вечная вялость и падение в бездну, почти опустошенность звука, без нарушения и влияния на меня, тянучесть и треск были иссушены распластавшейся безымянностью леса. Пресность, которую я не ожидала, скорее вызвало разочарованность и негодование, смешанное с недовольством к себе. Сейчас я не хочу ходить в лес. Только сейчас я стала замечать, что до него слишком долго ехать, что там могут быть клещи, что у меня есть другие дела. Страсть. Вот что. Именно страсть, которая не успевает из-за своей насыщенности быть сформулирована до мыслей – вот, что вело меня. Когда даже отсутствовал вопрос: "делать или не делать?", "ехать или не ехать?". Но она ушла. Из-за внезапного ухода страсти я так же ушла из храма кришнаитов. Как обычно я сидела и слушала лекцию на чешском на воскресной программе. Вдруг. Вдруг я задала себе вопрос: "что я здесь делаю?" Я ушла с неуверенностью, так как не могла признать того, что не могу так же оправдать свое раннее нахождение в храме. Стыд, который почти не ощущался, так как я сильно хотела пить. Жажда мучила меня. Бог будет казаться вам всесильным и вызывающим боязнь перед его всемогуществом, пока вы не захотите в туалет из-за отравления, пока вы не потерпите 3 дня без сна, вы забудете о нем, или будете помнить через призму того, что хотите в туалет. Вы можете помнить о нем через стыд, что вы хотите в туалет сильнее, чем познать его. В такой момент желательно понять важность нужд организма, которые всем управляют и организуют. В Бога сложно верить, если вы голодаете, не можете спать и тому подобное. Хотя на этом основании вы можете начать взывать к нему. Но когда это не приходит очень долго – Бог исчезает вместе под этим. Бог есть надежда, есть дырявое представление, которому потенциально позволительно развиваться в разных направлениях, которому вы присваиваете, все, что непонятно. Но зачем садиться на нечто столь чудесное задницей фигуративных определений? Обязательно ли на некоторые вещи закрывать глаза? Наверное, я пишу об этом из зависти, что мои глаза краснеют от того, что всегда открыты и даже не моргают. Можно ли совмещать веру с вмешательством назойливого анализа, который организует и образует разные связи, не позволяющие закрывать глаза на некоторые вещи? Я хочу верить и получать пользу от этой веры! Как избавиться от желания пользы? Но безобидная корысть – дочь целесообразности – имеют свои тела, свои струящиеся жизни? Убийство! О, непонятно как незамеченное убийство! Непонятно как незамеченное убийство. Могу ли я отыскать принцип религии, который позволяет жить в поиске и вечной жажде, в наслаждении от еще неявленных прелестей, сулящих о себе в мираже? Могу ли я поклоняться абсурдности? Ничего не утратив, не пожертвовав тем, что мне действительно дорого? Удивительно, что религия всегда основана на выборе. Хотя сама предполагает постоянную умеренную сглаженную страсть, которая равна одному безоговорочному решению или равна пониманию того, что все должно быть так-то. Абсолют, основанный на принципе двойственности. А можно ли прославляя бога или Собственное Представление, Воображение через более честную собственную веру в себя, в необоснованную веру в будущее.
   Вера, которая выдергивается из повседневности, со скоростью пули в мигательных движениях, составляя новую привычность, которая уже не есть привычность, которая лишает это слово смысла. Мной замечен принцип прославления Бога, как принцип нецелесообразности или веры, которая, держится на волосах маленькой девочки. Бхагавадгита требует, чтобы мы не ждали результата от своей деятельности.
   Я придумала немного иной способ, который более шаловливый и зазывающий, не провоцирующий ханжества, так как доставляет удовольствие своей невинностью и игривостью. Как-то раз я купила в Лидл разные продукты. Потом я начала ими пользоваться, хотя отношение к ним было аккуратное, не то, чтобы из-за почтения к их изворотливой почти дешевой красоте, которая им присуща больше, чем того требует покупатель, чтобы купить этот продукт, продукт который разрисован со всей старательностью.
   Так я искала место для пачки из-под порошка. Порошок фиолетового цвета, в его левом углу находится дверца от барабана стиральной машинки, из которой уверенно вылезла в твердой позе майка, часть которой еще принадлежит дверце стиральной машинки, под подмышками майки виднеется синий фон, как будто она не бежит и не желает уходить. Нежный голубой свет просто не против если майка желтого цвета выйдет на прогулку и просто позволит себя показать. Голубой и желтый. Небо и солнце в сосредоточении стиральной машинки. В правом углу схематически нарисована корзина с одеждой, причем корзина и одежда одинаковые и сливаются в целом фиолетового и белого цветов. Производитель как бы намекает на надежность чистоты, которая со всем сливается. То, что она имеет такой же цвет, как и упаковка порошка, подчеркивает, что порошок ответственен за свои действия. Затем значок круглой формы, с надписью "улучшенное качество", такого же цвета как вылезающая из дверцы майка, как бы предполагает, что та майка приобретет нечто большее или же будет очень хорошо выстирана, без повреждений. Название порошка "Формил" находится в центре круговорота, который составляет форму эллипса, круговорот розово-сиреневого цвета, который затем переходит в синий, а затем в белый, предполагая некоторое вторжение в невинность своей явной действенностью. Как я могу обращаться с этим порошком, кроме адекватного необходимого пользования – для стирки одежды. Остается ли порошок самим собой, когда он закончился, можно ли считать порошком его упаковку, притом, что там остались его крупицы, налипшие на стенки. Я могу поставить его на батарею в коридоре, даже если гораздо удобнее оставить его в ванной. Держать его возле того, для чего он предназначен. Все-таки я могу поставить его где-то еще, чтобы он был объектом созерцания, со своей легко продуманной краткой структурой, которая слегка объясняет и не призывает или не молчит напыщенно как произведения искусства. Он есть воплощение скрытой претензии на искусство. Он радует меня. "Материальной Интерпретация". Новое видение. Дать жизнь вещам после смерти. Интерпретировать и творить на каждом шагу, ничем не жертвуя. Игра. Инкубатор возможностей. Расставляя их, я не задаю им никакого значения, но потенциальность ценности, которая может раскрыться, когда угодно, радует меня. Или другой пример, коробки из-под сыра в треугольниках. Начну описание прямо с центра. В центре находится треугольник той же формы, как и съедобные сырные треугольники, он имеет слегка закругленные уголки, из которого вылезает корова, что скорее всего символизирует, что сыр натуральный. Наверняка здесь присутствует искренность, даже откровенность, так как корова красного цвета может выражать ее злость из-за надоедливых потребителей, высасывающих ее молоко или что молоко это имеет искусственное происхождение, с примесью натурального молока. В любом случае она улыбается, так что серьезного вреда корове и потребителю не наблюдается. Так же стоит добавить, что она радуется в сережках собственного производства, со всеми недовольствами обращаться к ней. Причем корова эта нарисована, как вылезшая из треугольника, также здесь присутствует фон поля, горы и поляна с травой, которую никто не косит, скорее всего никто не косит, нетронутая поляна. Поскольку корова эта вылезает из треугольника, можно считать, что она находится под надзором неестественной среды, на полях уже не блуждает – все ради сыра. Кроме того, в правом нижнем углу находится ветчина на доске для резания ножом и деревенская бочка с расплескавшимся молоком, которые вписываются в поле, как будто там были оба взяты или на основании натурального выращивания сейчас производятся. Хотя и размер относительно поля слишком преувеличен, так что это снова искренность производителей. Над полем и треугольником просвечивается попытка убедить, как много ветчины содержит этот сыр, так как это сыр с ветчиной. Попытка эта выражена в розовом цвете на самом верху, который в стиле заката вот-вот заполонит все вокруг. Эту коробку я тоже разместила в неположенном месте, хотя она уже как бы нигде неуместна так как сыра не содержит, так как пуста, но на нее приятно смотреть как на нечто, на что в принципе можно смотреть. Почему иногда не взглянуть на нее, чтобы подкрепить свои представления в голове чем-то вроде запятой или тире или двоеточием бытия не там, где надо. Это же прелестно, симпатично. Или незавершенность образа подушки, которая обернута в кофту, на которой я сплю – наволочка для нее есть корсет для дамы средневековья – но в друг я замечаю ее слияние с этой кофтой, через некоторое время и здесь виднеется некий союз – причем почти что натуральный, только теперь эта незавершенность в одеянии уже не позволяет смотреть на подушку как на нечто используемое только для сна. Незаконченная необходимость блестит своим антипризывом. Уже не ясно, о чем она говорит, будучи завернута в кофту. Слегка намекает, что на ней все еще можно спать, намекает, что ничто этому уже не мешает. В отличии от наволочки не орет о сне. Наволочка о нем только и думает – предсказуемый маркетолог.
   О, нет! Снова!
   Удивительно броские, режущие выпады ее четверичного внимания в первое время были восприняты мной за ошибку, за неудачное настроение под купол которого я невнятно попала по случайности. Я старалась думать, что была задета косвенно ее основательной сухостью, которая составляет ее, прыскаясь иногда куда попало. В то время я отождествляла себя с изучением чешского. Я хотела поступить в Карлов университет на философию. Поэтому проводила весь день в библиотеке. Так что результаты в чешском – были моей внешностью. Дело в том, что я перевелась в другую группу, которая намного дальше меня в изучении чешского. Я была отстающей, при том, что усердно занималась – не хватало времени. Я тратила на чешский около 6 часов в день, чтобы самой пройти программу 2 месяцев, с учетом того, что они тоже постепенно двигались дальше. В стиле Ахиллеса и черепахи я сражалась за успешность. Кроме того, мне приходилось догонять новую группу, совмещая с поиском квартиры, так как меня выгнали из общежития за пьянства и прочее.
   "Вы должны сами заниматься"– заявила Пани Рената, поставив оскорбительную запятую на конце, с намеком, что решение я должна придумать сама.
   Молниеносная колючесть виноградных завитков, которые безобидны, пока вы не начнете ими махать, вдруг порезала меня. Эта неуместная колючесть, которую можно обезвредить если уговорить себя воспринимать ее безлично. "Вы отстающая" – она построила для меня арку, своей закрытостью, о которую я продолжала биться лбом на протяжении всего вечера. При всех мои стараниях, о которых ей просто неизвестно, она вопила в закругленных манерах без стреляющей напыщенности.
   Я же оставила свои плоды, светящиеся через мои глаза и через них смотрящие в ее глаза – я оставила их сжато сидеть после того, как они были растрепаны посмешищем ее небдительной поверхностной оценки.
   Мой труд, за который я бы хотела получить поощрение, отсутствовал для нее и был разодран для меня. Мои глаза и все во мне тогда было пустынным. Дело в том, что у меня было условное исключение в университете, так что я должна была искренне себя контролировать, быть всегда на чеку, сдерживаться перед тем, как стоит сдерживаться. У меня был последний шанс остаться.
   Но как сильно хотели напиться мои глаза ее глазами после того как она обкидала меня твердостью прогнозов о моей жизни, после того самого разговора, который я описывала выше: "вы не станете гением", "вас никто не будет печатать", "вы умрете в 40 лет". Мои глаза несколько десятков раз изможденные сигаретным дымом, успокаивались слишком наивными и буквальными глотками фильтрованной воды, которой я промывала их после ужасной боли от нахального сигаретного дыма. Слезы и крик.
   Откуда? Я начала вести аскетический образ жизни – ела только яблоки и морковь, заставляла себя принимать ледяной душ и делала упражнения разного рода, заставляла себя делать упражнения, когда уже не оставалось сил, заставляла себя отжиматься еще интенсивней, когда совсем не оставалось сил. Затем, когда в трудоголическом стиле готовилась сверх меры и днем и ночью к экзаменам, не из-за предстоящей сложности, но из-за принципа трудоголизма. Этот опыт есть перенаправленная энергия – любовь или что-то другое к Пане Ренате? Или недостаточность собственного эго, которое заставило зацепиться за нечто более явное, чтобы проявиться как-то? Что раньше и что, чем вызвано?
   О! Я еще кое-что вспомнила! Что это было? Кусочек краткой прелюдии. Мне стоит его тщательней разжевать, хотя я касалась его выше.
   Пани Рената решила со мной говорить. Провести тот самый разговор, который в разных формах не дает мне покоя вот уже шесть месяцев.
   Пани Рената решила провести со мной разговор из-за того, что заметила, что я плачу. Плакала я на занятии по чешскому. Какое красивое разоблачение – раздирание интимного акта своим легким ненарочитым вмешательством во благо!.
   Это приоткрытие и расшатывание домыслами, когда она предполагала, что значат мои шмурыгание носом и закрывание ладонями лица, а далее сморкание – этот мысленный бег трусцой, сотворивший газированность ее любопытства. Через несколько минут она с сохранившейся потенциальной непреклонностью прошлась вдоль класса и посмотрела на меня проглатывающим взглядом. Как красиво это слегка бурлящая и вот-вот могущая превратиться в нечто личное – ее любопытство в догадках, в размышлениях о значении моего плача в такой неуместной обстановке. Это вмешательство можно сравнить с чем-то менее страстным, но также претензиозным, как звон будильника во время привычных занятий чешского. Звон – мелодия, например, "день гнева" из Реквиема Моцарта, который своим львиным напором, неожиданностью обливает контекст чарующим подчеркиванием пустот в повседневности, пустот который называют "нечто необычное", пустот которых больше чем самого замеченного присутствия привычного, которые не нуждаются в афишировании, так как выигрывают в количестве и в своей качественной незаметности. Какое влечение!
   Если бы не мой плач, она вряд ли бы стала со мной говорить. Но ее слова: "вас никто не будет печатать", "вы не станете гением", "вы умрете в 40 лет" заставляли меня желать защитить и исправить в ее глазах собственное достоинство, так что мне захотелось обговорить эти три фразы на следующий день. Но жаркая и несносная паранойя, что она может меня отвергнуть при свидетельстве других учителей, которые затем пожалуются куратору. Исключение из университета. Закрытие визы. Возвращение в Россию. Не позволили мне это сделать. Мысль о невозможности воплощения. Почти что необоснованной невозможности, которая держалась только на предположениях и излишней аккуратности – заставили превратить образ Пани Ренаты в необходимый баобаб, тянущий меня вниз, делающей меня лампой, видящей собственный свет, вялой поникшей лампой. Видящей собственный свет. Метание из стороны в сторону распустило корни, то противостояние посадило ее образ, выросший в недосягаемый баобаб, я забыла что я его вырастила, он был слишком прелестным, слишком большим, чтобы думать о себе, я думала через него, я думала через пани Ренату. Я думала, что нельзя подходить к Пани Ренате. Я была готова упасть к ее ногам. Какая величественная стойкость и холодность, которая удачно накладывалась на пани Ренату, которая шла по коридору или вела урок. Какая совместимость, однажды начавшаяся казаться как нечто по сути отдельно присущее ей. Какая незамеченная путаница из-за нестрогой допустимости думать. Чем больше она мне отказывала и тем более подкармливала мою уничиженность к себе в ее присутствии, тем более я тянулась к ней. Это любовь? Меня перевели в другую группу. Я не виделась с ней месяц после того, как призналась, что люблю ее.
   "Я восхищаюсь вами, вашей строгостью, я думаю, это любовь"
   Какая-то закрепленность прочитывалась в моей голове на протяжении долгого времени, я страстно желала ее встретить.
   Однажды она шла по коридору и затем зашла в туалет, я последовала за ней. Какая всеохватывающая сочная вихрь рисовала обручи сквозь которые я перебрасывалась в мягкой и плавной летучести – бытие, умноженное на тысячу взлетов новорожденных птиц, красота в одной точке, оставляющая размытые круглые следы от себя, по мере расширения бледнеющие.
   Это любовь? Волнение, испытываемое при одном только взгляде на нее. Или это каждый раз пробужденная надежда укрепить образ своего эго, в чужих глазах, в глазах Другого, стерев то, которое мне неприятно, которое я, в свою очередь некогда испытала через ее глаза. В любом случае тогда бытие, мне казалось, как умноженное на тысячу взлетов новорожденных птиц, красота в одной точке, оставляющая размытые круглые следы от себя, по мере расширении.
   Да, это прошло. Но все время в потливом грызущем трудоголизме, с болтливыми приговаривающими мыслями-червями, рождающих изнеможденность Куклы, забросанной поцелуями я готовилась к экзаменам. Это было в позе лотоса с выпученными глазами, низвергнутыми в кажущийся невнятный смысл. С расклеенными бумажками по периметру своих бесконечных похождений во время пауз. Паузы никак не придавали мне сил. Но когда я работала, я чувствовала себя гением, так как я спала только по 5 часов с большими перерывами. Мне казалось, что я гений, но потом это уходило куда-то. Я развешивала повсюду напоминания, что я должна быть сильной и т. д. В одно время я находила их функциональными и осмысленными,а в другое наоборот. Бумажки – напоминания, что ты живой потенциальный гений, модернизм не отвернется от тебя.
   Я кралась днем с поиском уже не небесного, но прилипшего к кроссовку камня, в поглощении своей манерности, стилистики, выискивая хромую эстетику во всем. Я не надеялась на упование нутру, которое ранее взращивало во мне молнейносную ясность – это увядание. Вместо этого я лежала на лежаке – на лестницах университета. Чтобы выразить младенческое несогласие с равномерностью. Я писала стихи и показывала х своей учительнице, но не той в которую я была влюбленна. И написала также на чешском фарс, чтобы сыграть его с полу-идиотами, которые были со мной в одной группе по чешскому. Мы играли его в прелестном кафе напротив университета, я была режиссером и говорила всем, что делать.Меня пытались выгнать 4 раза и созывали дисциплинарную комиссию 4 раза. Я кричала на уроках, становилась на парту , чтобы прочитать Алена Гинзберга поэму «Вопль». Так что последовала попытка увильнуться от изгнания из университета. На нервах, я стала не отличать сны от реальности в единой композиции зацикленности вечности. Я употребляла нежную красавицу силу воли, едкую монаду, кромсая ее, обчистив до дна Богом небес, рассеяв. Она не так миротворна теперь она уже не служит, так же как после пробы на вкус, все нужное, лучи зари, крикливо, до этого состояния перешли по ту сторону и уже не с нами, это определенное сонное состояние теперь наоборот, состояние боли, которое ничего не разрешает, птица, летя на фоне горящего солнца. Небуквальная боль в голове, выворачивает сознание на изнанку, и от этого вращения ментально тошнит. Голодный холод в груди и голове. Ох, этот сварливый ураган в душе! Все трепещит, но выразить никак! Я тянулась за бехеверовкой, чтобы напившись, ощутить влияние ветра с востока, став качелями судьбы. Искать на дне бутылок завершение дня. И когда я напилась я поехала ночным автобусом в город. Потом я познакомилась с одним чудаком. Уже было поздно после нашей долгой прогулки и мы пошли к остановке, но я заснула на ней, когда проснулась меня сразу стошнило, а он украл мой телефон и его уже здесь не было. Вещи, много вещей, в одеяниях слов скрипели в голове, которые сгладят муторные слова до нежного крема, который напевает глазам серенаду. Кругом земля в гордом приступе изломанного механизма уединенности. Туда – сюда переливалась кровь, кардио-нагрузки. От рациональности к иррациональности с летучестью и апофеозными замашками, угнетающими своими рейсами. Брякающее сердце в груди, и ладони, приложенные к нему, вдруг стали кулаками, уже сидящими в грудной клетке. Безделие, буквальная прямая экономия энергии. Еще больше тратит, тот кто экономит ее. Безделье, обмотанное брезгливостью к взгляду настоящему моменту. Парящее вдохновение, было страждущим, оно валялось на полу сознания, обкусанное стаей свирепых воспоминаний. И только "Венгерский танец" номер 4 звучит и отвечает, разлитый в хрестоматийной заносчивости полотном католической смерти, которая сулит вечность. Я рано засыпала, чтобы мягкой выскочкой оборвать преднамеренно день и уйти вместе с солнцем, переглядываясь с наступавшей тьмой. И становиться на голову со стонами к недоброжелательности жизни. Редко находить выпивку для отупления и совокупления со спокойствием. Торнадом двигаться на прогулку для бодрости и навыков разведки природы под толстым скрежетом усыхания. И дирижировать под Увертюру Кориолан Op.62 Бетховена с палками вместо пальцев, изображая каждую ноту. И сидеть дома прижатым к стулу, чтобы движениями не расплескать правильную кровь в голове, чтобы уплотнить вдохновение . Ненасытно не ныть на крышах полуночи, потому что скука делает свою работу. И почти что вставлять в розетку пальцы от вечного болтыхания от одного синдрома самости к другому победоносному вожделению. Терпеть движение и тянучесть кино в 1% жирном показе реальности. Терпеть сюжет, который предсказуем, как любой цикл. Невозможность зайти в конфигурацию приукрашенного времени. Мигать ночным фонарем под лоском бездушья черноты, которой мешают спать. Курить воздух над испачканным огоньками городом. Обручиться со звуками музыки, низвергающими в обитель грез, посыпанную потенциальным возвращением, которое так и не дает быть поглощенным. Сейчас я часто воспоминаю Пана Нехуту, который и хотел меня выгнать с курса чешского языка, но всегда мягко и робко наблюдал за мной. Он не переусердствовал с рассмотрением жалоб на меня от всех учителей и согрупников. Он был очень снисходителен и, как главный куратор, защищал меня, несмотря прыскающийся характер моих выходок. Я люблю его за робость и кроткую улыбку, когда на меня должна была бы сыпаться ругань. И сейчас я написала ему письмо ,но он не отвечает. Я в России, а он в Чехии.
   Сейчас моя сестра спросила у меня «Закрыть или оставить открытой дверь?» – вежливое обращение, которое приласкало меня за пару секунд, она нежным бутоном склонилась естественным сгибом от капли росы. Я с этим, заталкивающим в приятную робость чувством пошла в другую комнату. Там сидел отец. Моя сестра заняла балкон, где я обычно курю и я раздосадованная, сказала вслух «Я хотела покурить», «ПОТЕРПИ!» – лаем донеслось от отца. Дело в том, что он безработный, поэтому все недовольство он держит на поверхности и готов сорваться из-за пустяка. Иногда, когда он напьется, то у него встречаются приступы нежности, так что сварливо и занудно он может скрипеть сколько угодно на какую угодно тему. Мой отец потерянный и совсем непредсказуемый. Его штормит, иногда из-за кучи набора слов, он набирается мужества сказать, что напишет книгу. Ведь у него так много мыслей в голове. Но, я считаю, что сначала ему нужно преодолеть псевдо-снобизм, однобокость взглядов ,которые всегда сочленены со злостью.

   «Пусть любовь живет в твоей душе вечно, лишь любовь способна исцелять Душу, любовь ко всему, к Богу, любимым, ко всем людям и миру! Люби! Люби бескорыстно! Люби, несмотря на всю боль и обиды. Люби до конца! Люби и произойдет чудо!» – говорил он мне искраметно, цепляя на крючок. Это после 5 выпитых бутылок он мог бросаться сентиментальной ерундой. Но как только он трезвел, сразу начинал мерить давление и пыжиться, шлендать с видом потрепанного петуха. Но я люблю его. Хотя это невыносимо.

   «Все будет хорошо, моя любимая девочка. Я думаю, алкоголь не твой попутчик, это иллюзия. Береги себя. Все наладится. Я верю в тебя. Главное радоваться жизни.»

   «Спасибо, папа»
   «Думай о своей мечте и мы всех победим»
   «Я думаю о своей мечте!»
   «Я люблю тебя. Не бойся. Я рядом»
   «Все гениальные люди были не такие, как все. Так что делай то, что любишь. Ты самородок. Живи, дочка, и радуйся каждому дню»
   «Папочка, я тебя люблю! Ты так сильно меня утешаешь! Ты такая крепкая опора! Спасибо тебе!» – писала я ему в ответ на все письма, тронутая, почти в слезах, как будто солнце их щекотало или сигаретный дым прозорливо попал в самый зрачок. Даже несмотря на то, что он был тогда пьян. Он был искренен. Он аккуратно арестовал мою чувственность, формально она принадлежит ему. Под его надзором, когда он трезв, худо оставаться. Раскисший жеребец, невнятно просящий о помощи, своим грозным скулением, вздохами первосвященников. Он часто держится за поясницу одной рукой, а другой чешет голову, при том скручевшись. О, кризисное время! Но мужество должно иметь место! А не тусклое повиновение ситуации, которое я наблюдаю от своего якобы авторитета! Но я не говорю, что его не люблю! Я не осуждаю! Только замыкаю его в скобы описания!

   Я отправляю ему несколько песен: «9 симфонию Бетховена, Браденбаурский концерт номер 3 Баха, Ave Verum Corpus Моцарта, Реквием Моцарта, 3 симфонию Брамса, Увертюру Кориолан опус 62»

   «Я обязательно все послушаю»

   «3 симфония очень понравилась. Это как будто твое пробуждение и новое рождение. Твоя вера и наша взаимная. Я плачу. Очень похожа на наши сейчас отношения.»

   «Папочка, ну, что ты? Я очень люблю тебя. Я так сильно дорожу нашими отношениями.»
   «Кориолан опус 62 – супер. Это твой и мой прорыв. Очень круто. Гениальное произведение. Это ты и я. Мы чувствуем победу, но не легка.»
   «Папа, благодаря тебе у меня сейчас есть силы писать и редактировать новеллу. А потом я буду читать Ролана Барта!»
   «И взлет и вдохновение наполнит твою душу. Все великие люди падали. Но подымались. Чтобы быть на вершине, надо упасть на дно и оттолкнуться от него, чтобы взлететь и быть счастливым»
   «Я очень рада, папочка! Ты открыл мне душу…»
   Эти наши переписки часто бросали меня в жар или во что-то другое. Он ходил со мной часто гулять и мы кормили уточек. Кормили уточек.
   Однажды, в Латвии. Я ездила туда из Чехии к дружку. Несносный скромняга. Мальчуган такого же возраста, как и я. Я ездила к нему из-за скуки, которую, кстати, описывал в одном из своих стихотворений Бодлер! Безповоротная и стервозная скука, облаком своим houka! Ехидное чудовище. Как закупоренная в своем повторении нота, забитая наложением такой же ноты, и одна поверх другой и следующая сверху! Кошмар! Мы ходили кормить уточек из-за скуки. Мы ходили по кафе, чтобы бесплатно сходить в туалет, когда прогулка длилась долго. Мы напивались абсентом и качались на качелях ревя первородным звуками, зашлифованными под французский. Мы напивались и были радостны как дитя, которое не осознает даже, что оно.
   И были мы наги и прозорливы, и наглость хлестала в нас, и мы ходили в казино и пили там кофе, иногда бесплатно. Но сколько мы напивались. И в океаническом сомнамбулизме ходили за новой выпивкой, рвя ткани от хохота. Утки. Все-таки вернусь к уткам.
   Мы с папой тоже ходили кормить уточек. Мы очень много гуляли. По несколько часов гуляли каждый день. Но вот наступил, однажды, день, когда он приустал после очередной прогулки и пообещал, что мы пойдем гулять через пол часа снова. Прошло пол часа. Я пришла и спросила, одеваться ли мне. «Нет! Ты не видишь я устал! Не смей! Не трогай! Вон!»
   Никто не может себе представить, как это сильно меня огорчило, что я стала резать вены бритвой в ванной. Мне не было больно, так как сердцу было больнее, и оно перестукивало боль физическую. Я начала плакать. Я долго плакала. И только потом подошла к папе. После ора. Он внезапно напуганно подбежал ко мне и в сердцах опрокинул всю любовь и нежность на меня – в испуге за меня, за мою жизнь. Мы пошли гулять не без разговора. Строгого разговора. Через неделю я пошла вместе с ним пить. Но я не пила. Пил он в баре. При мне пил в баре. Обезличенный и забитый ангельскими словечками о светлом и радостном, пьяный, оно не буквально прижимался и ухмылялся , как будто священный Грааль у него в кармане. Сейчас во всем мире карантин из-за вируса – КОРОНОВИРУСА – из-за чего мы перестали ходить гулять, почти и перестали общаться из-за этого. На улицу запрещено выходить властями. Мы не рискуем и не выходим на улицу. Только отец один- за продуктами. Это заточение – сморщенный анус насекомого, невыносимо сужена свобода. Портрет моего отца я достаточно пока описала.
   О! Фруктовая скибка, перевернутая на 180 градусов – задумчивые разглаженные нежные губы, несколько складок = мягких ступеней на небеса в ее тонкий разум, овальное лицо, повторяющее контур лика святых, протянутые руки и собранные вместе в треугольник – знак женского начала, какая гармония слышится от раскрытия ее уст – туда – сюда и волосы врата разума слегка наседшие и рисующие узор ровно ей только подходящий. Сколько особенностей. Это моя мама.
   С мамой мы редко говорим откровенно, но откровенностью напичкана наша общая повседневность. Когда мне предложили инсулинокоматозную она была против и против сейчас. Мы, естественно, отказались, но сейчас я подняла этот вопрос снова. Мы поссорились. Но она как была, так и остается для меня Солнцем, Величественным ангелом, Бытием, умноженным на 1000 взлетов новорожденных птенцов.
   Как летит время, что я провожу пятницу и субботу, и воскресенье в каком-то забытии, иногда могу очнуться, встрепенуться и потом снова. Оно измеряется мною через фильмы, которые приукрашивают его, тонизируют – ускоряют и замедляют, курение сигарет оставляют наедине с самим временем. Прогулка его расщепляет. Мы сегодня ходили на прогулку в магазин – голые ощущения и обдувание ветром любви к маме, которая становилась прозрачной на ходу. Мы шли и шли, а потом, когда я остаюсь с временем один на один – зудящая смертоносная скука заваливается со своими ногами на меня.

   Я сейчас стала преподавать чешский, чтобы заработать немного денег и полететь снова в Чехию, как туристка. К Пани Ренате и Пану Нехуте. О! Пани Рената! Каждый раз, когда я ее видела сочный вихрь заматывал меня лихой несносительной ангельской красотой = не смирная воля жить, открытость неясности жизни – что-то упорное и ускользающее в свою сторону, по ту сторону. Как близко я чувствовала схожесть жизни и смерти, каждый раз, когда я ее видела. Какой большой опыт она мне подарила. Сколько путаницы, непослушания, крику должна была я выдержать из-за понимания, что не могу на нее взглянуть или сделать что-то хорошее.
   Никогда никому не желала столько возвышенной доброты! Как сильно я ее любила! Как тяжело было удержать в клетке кристаллический бутон = предствление о ней! Она необходимость дыхания! Свет познания! Открытость воды! Высота новизны!
   Любила я ее до изнеможения! Каждая наша встреча меня разрывала, долгое время после не находила я целостности. Мечтала ее порадовать. Только ее улыбка делала меня счастливой. Я тонула в ее глазах и после того, как она их отвела. Она только своим присутствием, в бездействии – разделяете море как Моисей, выворачиваете наизнанку мир – творите ленту Мебюса, чтобы сингулярность, которая уже комбинирует противоположности составила густую точку красоты жизни – начало времени и пространства, притягивала меня этим , а я должна была принужденно бежать на одном месте – тереть голени ,плечи ,горло теркой самоовладанием ,сейчас могу на нее смотреть одним глазом она все время видима. Долгое время мое сердце так не трепетало из уважения к ней. Наперекор логическому объяснению, которое представляет уменьшение чувств – любовь- твердым объяснением, с которым нахожу покой, с помощью чего я отрицала любовь к ней.

   Наперекор этому!

   Я люблю ее!
   Как это тяжело, хочу, чтобы она была счастлива!

   Как я страдала, когда мне приходилось скрывать настоящие чувства. Она заслуживала большего уважения. Я уважала ее гораздо больше, чем выражала это.
   О! Растерянная любовь! Останется в витринах моей памяти, соки юности, которые она мне показала. Относилась к ней с не измерительным благодарением.

   Но она не приняла это всерьез или испугалась, и я о многом жалею. Когда в последний раз я ей отдавала письмо –это выглядело так. Я стояла на лестнице у входа в университет, и скользким совпадением она шла как раз в университет. Я читала какую-то книжку на чешском, заламывала треугольники-закладки, делая вид, что я занята. В то время, как она уже приближалась. Она подошла, я подняла глаза.

   «Пани Рената, у меня кое-что для Вас есть!» – это я говорила о письме.

   «Что?»

   «Сейчас я Вам это покажу!» – крикнула я, как будто у меня был пистолет. – Пойдемте в ту комнату»
   Она сначала зашла в туалет.
   Вышла с влажными руками, опущенными как у кенгуру, с них капала, как с бутона роса.
   Я дала ей бумажку, она захотела ее прочитать сразу, открыть сразу.
   Но я крикнула, чтобы она этого не делала. Тогда мы зашли в аудиторию, она кинула письмо в шкаф.
   Я начала вопить, чтобы она его прочла сейчас же. Я попросила ее четыре раза.
   Она сказала, что сделает это. Но я так и не знаю, прочитала ли она его или нет.
   Даже несмотря на то, что я поднялась на ее этаж и спросила ее.
   Она не ответила.
   После этого дня я так же много напивалась, так что знала, что это конец.
   Меня не депортировали.
   Она рыцарски заступилась за меня перед куратором, определяющим мое будущее в университете и меня не выгнали. Ведь куратор Пан Нехута увидел мое признание на бумаге, то самое письмо, оно его тронуло и раскачало до морской болезни. Он назвал это экстравагантным поступком. Долго улыбался. Когда мы были наедине, он представил себе, как я ему признаюсь в любви и далее он обнаруживает шок, двое маленьких детей светятся у него в сознании, его двое детишек.
   Потом мы встретились с ним в трамвае, и он отдал мне то самое письмо, которое было исправлено рукой пани Ренаты. "Граматические ошибки"– сказал Пан Нехута. Он достал это из своей сумки. "Я хотел Вам это передать"
   Она все-таки прочла и что насмехается или делает неуместно свою работу? О! Пан Нехута!
   У меня тоже была к нему привязанность!
   Сколько дисциплинарных комиссий с его участием в мою сторону! Сколько раз я протестовала и срывала занятия! А сейчас я люблю Пана Нехуту! Худощавый, с голубой кровью в жилах. Немного седой и очень обаятельный. Очень высокий. Мысль о нем слегка меня обескураживает.
   Я следила за ним до самого дома. Он жил в коттедже. Так что можно было подглядывать в окна первого этажа. Он готовил ужин своей жене. Потом я пригнулась. Я ушла. О! Пан Нехута! Любовь моя! Не так-то просто начать любить!

   А все началось с…

   Как только я прилетела в Чехию, я поселилась в общежитии при университете с русскими, которых я терпеть не могла, скрипящими, визжащими, хохочущими беспричинно, русскими юнцами. Я сразу же поссорилась с ними с дифирамбами в карманах. Их было трое. Мы начали двигать мебель, чтобы поместился мой стол, который был задавлен грудой насекомоподобной мебели, которая никому не нужна, которую хотелось ударить, цапнуть. Я командовала в наполеоновских манерах, что, куда поставить. Затем я ушла звонить маме часа на два – болтать о том, о сем – как я добралась, что было там или там и т. д.
   Когда я вернулась у моих соседей по комнате громко играла музыка и они двигались как неуклюжие слоны. Я попросила сделать по тише. Но им было все равно. Началась драка.
   Ногами, руками, всем чем, угодно в ритме Голубого Дуная. Я стащила свой матрас с кровати и понесла его в ванную комнату, она была просторной – я там поместилась. Об этом узнали в университете. Пан Нехута смотрел на совей первой презентации на нас и на меня очень зорко, он только меня сразу узнал и спросил: "Вы Настье?"
   Кто-то, видимо, показывал мое фото с жалобами. Меня назначили в ноябрьскую группу, так как я приехала в ноябре. Но поскольку трудоголизм, мне присущий не стихал и сейчас, амбициозность, крылатым выражением била всем в нос, я перевелась, показывая хорошие результаты, я перевелась в сентябрьскую группу с помощью Пана Нехуты, который это одобрил. Там я поссорилась с русским преподавателем, который знал отлично чешский и преподавал его нам. Была первая дисциплинарная комиссия. С целью усмирить грех, меня никак не наказали, только предупредили.

   Я хотела поступить в Карлов университет и сказала это этому недоноску, я уже даже не помню его имени – преподавателю. Он ответил, что у меня ничего не получится. Я сильно рассердилась, за что он все-таки попросил прощение. Но мне этого было мало. Я кричала и требовала понимания моей амбициозности и траты моих сил, уважение к моему видению. Это была следующая дисциплинарная комиссия, на которой меня хорошо отругали, и хорошо напугали. Но оставили пока в этой группе. Тогда я решила написать фарс и поставить его прямо на занятии. Мы с одногрупниками пошли в кафе напротив университета и на втором этаже устроили репетицию. Мы очень долго репетировали и за это время я очень напилась. Но мы так и не поставили эту пьесу. Этот недоносок запретил, а погорячилась с обвинениями в его адрес. И снова дисциплинарная комиссия. Снова Пан Нехута с настороженностью наблюдает за моими манерами! А я за ним! Сколько встреч! И просьб и понимания он пропустил через себя от меня! И теперь меня перевели в другую группу к Пани Ренате! Несколько дней – занятий прошло беззаботно, но в один день, когда она сказала одну неприятную вещь, я сначала сдержалась, но потом заорала во все свое горло, при том что начала привставать и гримасничать и распростертыми руками взмахивать туда-сюда. Это крик, как оказалось, услышали другие учителя, так что они или все-таки Пани Рената рассказали о том, что я кричала. Третья дисциплинарная комиссия! Как это консервативно! Меня слушали как на суде! Меня судили!
   И мы постепенно сближались с Паном Нехутой.
   Затем я познакомилась с Иноком. В дальнейшем он стал моим близким другом. Я напилась вместе с ним, только он был тихий, а я была в ударе, так что сбила всех наповал в зоне отдыха своими выходками, я включала громко Брамса и кричала, как он хорош на чешском и мешала всем заниматься тем, чем они спокойно занимались. Потом я поднялась на свой этаж к соседке, которая еще не спала и у нас вышла драка, она бросала в меня моющее средство, а я громко лаяла и смеялась. Я оскорбляла ее и ее подругу, а они записали это все на диктофон. На следующий день меня выгнали из общежития. Об этом тоже узнал Пан Нехута!
   Ему все рассказали.
   Сколько встреч! Какая необъятная привязанность!

   И вот я показываю ему копию письма, которое отдала Пани Ренате!

   Он обескуражен. Я говорю, как мне больно.

   Он говорит, что любовь всегда приносит боль.

   Он очень удивлен. Он воспринимает это лично – так, что говорит, про свое отношение к этому, как если бы я призналась ему в любви. А у него двое детей и жена. Потом он начал говорить, что у него как бы мало времени. Тогда я резко встала со стула.
   И вот теперь, я люблю его!
   И Пани Ренату!
   Теперь у нас завязался любовный треугольник с пробелами. Я сказала Пани Ренате, что люблю и Пана Нехуту! За это она дала мне пощечину.
   «Я так рискую ради Вас» После я призналась Пану Нехуте. Он обомлел, и слеза покатилась с его глаз. «Я люблю Вас и Пани Ренату!» И мы поцеловались.
   Через месяц я уехала из Брно, где жила все это время в Пардубице, но мы успели заняться любовью втроем у меня дома, у меня было много места, я снимала целый второй этаж.
   .«Очнитесь! Очнитесь!» – вдруг невнятно и ускользающе услышала я.
   «Мы вводим Вас лекарство, спокойно примите это»
   «Где я?» – вопросила громко я.
   «Вам ввели лекарство, а до этого, Вы должно быть видели долгий сон»
   Я осмотрелась вокруг, увидела много зеркал, разного рода медицинские предметы – холодную атмосферу с окрученным педантизмом в глазах санитаров и врачей.
   «Где я?»
   «Вы в психиатрической клинике. Все, что Вам покажется фрагментами из жизни есть только феномены, которые были развиты и реалистичны только из-за особых лекарств. Свою жизнь Вы не должны помнить»

   «Как я сюда попала? И почему я не должна помнить свою жизнь? Я все помню.»
   «То, что Вы помните это Ваше игривое воображение»
   «Где моя мама?»
   «Ее нет»
   Тут я проснулась в слезах и поняла, что это был всего лишь сон и продолжила дожидаться маму.
   Вдруг подошел санитар, в привычной обстановке и сказал: «Ваша мама скоро приедет»
   «Кто Вы? Где я?» – я изумлением и видом надутой рыбы, спросила: «Почему я здесь? И почему раньше меня это не тревожило?»
   «Что происходит?» – с ором вопрошала я. Прошло не мало времени.
   Сейчас я, заброшенная сама собой, теперь, в ментальной инвалидности, когда тошнит от чтения, голова овита нехлестающей кровью , прорезающей тоненькие промокшие духом признаки жить – писать – разорваны и стихают. Чуманение с тянущейся стеной вверх и вниз. Зудящие ноги от усталости, когда день проведен в постели и страх перед бумагой – чистым листом, только под ритм Рахманиновского концерта с фортепиано, пеленающим необходимость стучать – печатать, бить по клавиатуре ноутбука. Но! О! Студеным ветром меня швыряет все еще прочь от литературы. Зло с синевой в глазах.
   Я только усердно тянусь к своей маме – воле моих ветров, дующими центростремительно , ее концентрированная любвиобильность, ангелоподобность смешивают всю рутину видения и призывают голосом сирен.
   Моя мама уехала, мне стало что-то не здоровиться, я в напичканном летящими буквами прощания смирительной рубашке, жду ее следующего поцелуя, хожу с угрюмым лицом. И дирижирую под концерт с фортепиано Рахманинова. Зеваю поблеклостью заходящего солнца и прикрепленная к постели, срослась, став покрывалом.
   Пока я одна меня мучает демон суеты в, он скрыт глубоко и всегда стоит за штурвалом.
   Тут появился доктор…

   «Я Ваш лечащий врач, доктор Ковалев Александр Иванович, Вы хорошо меня знаете, Вы писали мне письма с признанием в любви и одно из них:

   «Куда мне прикрепить совокупность основных идеалов бытия, спрятанных в разодранные схемы, как ни на кого-то отдаленного от этих мироощущений. Дух, сознание, воля, все склоняется в повседневном кивке Вам. Нет никакой метафизики чувств. Но Вам приписана связность и смысл. Вы есть текст, семантическая объемность, со всем святым воинством, сидящий у меня на правом плече. И Вы так абстрактны, как Ангел, Бог. Путем катастрофического неовладевания Вами, отдаленности от Вас, я растерзана. Но! Выскочка – Надежда дает мужество и Вы делаете меня хрупким Гераклом. Но теперь у меня атрофия чувств к Вам. Галюционировать о Вас на крыши на заре у меня не получается. В любом случае, моя улыбка перелезает с губ на лоб, в складку между бровями при взгляде на Вас. Вы Отец моих чувств.»
   Он дал мне это письмо и я, правда, его написала это.
   Видимо, меня пичкали разными таблетками, которые влияют на память. Опять эта сладорастная шоковая терапия.
   Была ли я с Пани Ренатой и Паном Нехутой? Кто знает.

   И тут заходит Пани Рената.
   «Я в Чехии» провозгласила я.
   «Настя, Вам не здоровится, но это только сейчас. Я с Вами» – сказала Пани Рената.
   Она забрала меня. И мы поехали напиться и поиграть в карты ко мне домой. Мужу она сказала, что задержится проверять экзаменационные работы. Мы играли в козла. Ее руки тянулись, как мосты на Гудзоном к этим бессмысленным этикеткам, которые иногда повелевают эмоциями. Она так напилась, что шаталась, как насекомое, сдуваемое с одной ветви на другую, ветром. Она с белой кожей кричала: «Черт! Ваша взятка!».
   Мы вышли на улицу и побежали голыми с холма, не спотыкаясь, а скользя на интерактивных лыжах, была полночь и луна расцеловывала наши тела и смаковала их до самого утра, даже когда мы зашли домой и просто выглядывали из окна. Мы пошли обкидать яйцами университет. Он был далеко, так что пришлось вести много разговоров о наших отношениях. Я принуждала ее захватить меня и порвать меня в клочья своей страстью, своими пронзающими глазами.
   Мы поссорились, так как она была не готова еще отдаться мне полностью.
   Но какая сочность моей юности ее волновала. Она раскаялась через секунду. «Вы для меня так много значите. Мой муж инвалид, прошу прощения, так надоел мне и это придверие смерти, которое сулит мне быть на обочине мира»
   Она уже стала говорить моими фразами.
   «Юность, которая покинула меня уже довольно давно, снова возвращается ко мне с Вами, Настя. Мне так приятно с Вами находиться. Вы решаете мои проблемы!»
   «Вы, Пани Рената, величественный ангел. Как же мне приятно быть с Вами.»
   Было видно, что она совсем одичала и была неравнодушна ко мне. Она покинет своего мужа. Пусть, это не совсем правильный поступок. Через несколько недель я услышала это:
   «Настя, я развожусь и, знаешь, мне плевать. Я готова быть с тобой»
   «Но поймите, Вы хоть и не совершили ошибку, но мое сердце так же принадлежит Пану Нехуте!»
   «Ч…то!»
   Постучался Пан Нехута. Прямо в мою дверь. Мы были голые с Пани Ренатой.
   Я быстро накинула на себя одежду, а она спряталась за гардинами. Пан Нехута предложил пойти на рынок. Рынок был шумный и везде очереди, все в масках как на званном дешевом маскараде,
   самоизоляция в стране и каждый спешит себя беречь, ходят врачи-обычные прохожие,
   почти не сталкиваются друг с другом – держат дистанцию, и только я во всех почти безвыборно врезаюсь. Пан Нехута. Почему я все еще зову его по фамилии?
   Камил выбирал фрукты для ночного ритуала превозношение богу Кришне самых сочных даров земных. Я его убедила сделать это, так что он шагал за мной.
   Вечером, когда все стихло Пани Рената показалась ему и их официальные отношения не стали менее официальными. Но я их познакомила поближе через этот ритуал.
   Мы стали держаться за руки и образовали треугольник, начали прыгать ввысь к небу, звездному небу и сотрясать паркет, начали кричать «О! Кришна прими эти дары земные! У меня так вспотели руки от радости нашего любовного треугольника. Только вот дело в том, что Камил ручался за меня, как отец. Но он был и моим любовником.
   Они ссорились между собой изо дня в день. Я примеряла их, как могла.
   Мы пошли вместе в филармонию послушать Рахманинова. Как разливался он – концерт номер 2 –
   сначала чугунные шаги – удары, затем плач тонкий и приглушенный, который карабкается на гору, и льется с нее, обтекая рельефные закоулки, и потом виртуозно с воздухом в воде болтыхается и мелодия успокаивается и нежится на поверхности .сдуваемая тихим ветром, то вверх, то по диагонали, то вниз и объясняет какую-то совершенную драму и скатываются капельки воды на землю и они играются в умеренном сотрясении. И вот она все еще волнуется, спотыкается, вода спотыкается, и остатки воды с горы в могучем прыжке летят. Другая часть воды пляшет на каблуках на тонкой поверхности земли, где успела накопиться, и тишина воды перебивается ветром, который заставляет все воду величественно прыгать, плясать, идти и заворачивать узоры с все большей мощью.
   Камил сидел настороженно и поливал Пани Ренату глазами весь концерт, он считал, что она меня погубит. Он почесывал свои руки об колени. Его что-то терзало. Он сказал, что выйдет в туалет.
   Раздался шум и весь свет в концертном зале потух. Зашел Камил и посветил своим телефоном на Ренату молнейносно достал пистолет, направил ей на живот дрожащей рукой и выстрелил в бок.
   «Ааа!» – раздался крик Ренаты. Я сразу стала вызывать скорую помощь. Но когда повернулась Ренаты уже не было. Как это понимать. Что происходит? Куда она могла исчезнуть?
   Я увидела, как Рената бежит с Камилом за руку. Но оказалось, что он не промазал и тут появились копы, он бросил ее. Я стала поднимать ее. И звала изо всех сил на помощь. Но что это было?
   Они сговорились. Подстроили это преступление. Но сложилось оно не удачно или что?
   Но мне было все равно Рената любовь моей жизни, я должна ее спасти.
   Полицейские задержали Камила и тогда он вырвался и стрельнул уже намеренно ей в живот.
   Полицейские разъярились. Они связали его туго наручниками и резко посадили в машину.

   «Я все сделал не так!» – кричал Камил.
   «Простите меня!»
   Я поехала в больницу вместе с Ренатой.
   Я сидела над ней до утра. Я наблюдала, как эта крошка, ослепленная собственной красотой, совсем не моргала, но только дышала через трубку, а я держала ее за руку.
   Она умерла.
   И концепция отвержения меня Богом застыла нагая на вечность. Бог,как персона и друг больше для меня не существовали и праздность моего голоса могла заметить даже обычная медсестра. Такое опустошение.
   Прошло четыре года и Камила отпустили и тогда я побежала к нему с распростертыми объятиями.
   Чтобы расцеловать его и попросить обо одолжении.

   Когда мы уже шли по роще к моему дому, я сказала: «Убей меня!»
   «Что?» спросил он заторможено.
   «Или я сама себя убью» – крикнула я.
   «Отпусти меня»

   Выстрел в меня. Выстрел в меня. Выстрел в меня. Я не умираю.
   Вдруг выстрел поменялся на стук по комоду. Стук. Стук. Стук.
   «Проснитесь!» сказал какой-то санитар.

   «Где я?»

   «Вы проспали два дня. Полагаю, что Вам приснилось много снов. По крайней мере так действует лекарства, которые мы Вам ввели»
   «Но я видела настоящих знакомых и приятелей, и все было, как по-настоящему.»
   «Мне нужно кое- с – кем увидеться. Это Пани Рената и Пан Нехута.»
   «Мы не сможем их Вам привести, мы же не ФБР, мы не знаем, где они живут и прочее»
   «Вы знаете, где они живут?»
   «Нет»
   «Когда Вы меня отсюда выпишите?»
   «Я еще не знаю»
   «Нужно время»
   «Тогда я сбегу, к чертовой матери, отсюда»
   «Вы можете уйти, но для Вас это будет хуже»
   «Я ухожу. Что для это нужно?»
   «Только подписать документ о том, что Вы несете ответственность за свою жизнь»
   «Хорошо»
   Я вышла из этой психушки. Вот, я дома.
   Я сижу и пишу этот рассказ и думаю, что в него еще добавить. Мое сознание наблюдает тошнотворность в моих способностях, которые срываются криком петуха. И я прерываюсь.
   Итак, вроде бы Пани Рената жива везде и в моих снах, и в моей памяти и в жизни, только сейчас в нашем мире кароновирус, так что я не знаю, что с ней. Давайте заново, Пани Рената жива и в моих снах, и в моей памяти, и в жизни. Я так ее люблю, что хочу, чтобы она воскресла везде.
   Пусть она будет воскресшей. И на этом точка.
   Я похожа сейчас на Бога, который якобы решает за своим прозрачным столом на небе, кто умирает, кто живет, а кто воскресает. Как это нелепо.
   Но что мне сказать, сейчас я в замешательстве, мои чувства плескаются и барахтаются изо всех сил, чтобы рассказать о потенциальных действиях Пани Ренаты.
   «Часы нахождения в зоне отдыха закончены»
   «Не трогайте меня – вы иллюзия, я давно отсюда ушла»
   «Прошу Вас, будьте спокойны»
   «Какого черта?»