Комета исцеления

О, утрата! Из листа, по которому текут вены – тонкие и безобидные, обманутые тысячу раз солнцем и как крохотные элементы бытия, строящие лихую совокупность бытия – листки, не отрываемые ничем, только изгаженные временем, сулящим образованное лицо смерти.
Каждый из нас есть когда-то зеленый листок на дереве, плывущий по ветру в поисках пищи, которая всегда под его ногами барахтается, всегда на виду, но всегда невидимо – дух, воспламеняемый и дарящий соки жизни.
Что если листок опадет – жизнь его течет на Земле и ищет он семью или совокупляется с уже составленной семьей. Рождение! Отречение от духа, который так долго вскармливал, чтобы потом о нем забыть. Итак, листок иссушается и обречен на смерть. Но что если молодой листок погиб? Разве можем мы это наблюдать? Разве это не противоречиво? Почему молодые люди умирают? А молодые листья – никогда. Почему нет единого природного закона?
– О! Утрата! Дары этой смерти никак не принять. Это слишком рано. Слишком поспешно. Даже с величественным завыванием никак не сравнится могучий стон утратившего человека. Какое раздутое разумом от постоянного пеленания, от слез, сердце. И как справиться с этой обнаглевшей участью.
Однажды, листок это слетел в младенческом ропоте и обрел семью, много братьев и сестер. Его поражал мир, и он неистово в нем участвовал, он достиг того величия, о котором говорят громогласно и открыто. Он лежал на земле и летал в разные стороны и покорял их и виделся с другими листьями и покорял их. Он выживал и был образцом выживания.
Этим листком была моя Бабушка. Как-то раз мы поехали вместе с Бабушкой и моей сестрой в Турцию. Я была полна радости, и мимолетность еще никак меня не беспокоила. Я видела сквозь предметы и лица только то, что хочу, и вне моей власти было только то, в чем мне отказывала моя Бабушка. Я не знала еще сути потерянности и рефлексии, качающих на колыбели смерти мои извилины и падкие чувства. В безоглядном детстве я колыхалась глянцевым весельем.
Как-то раз мы с моей сестрой остались одни в отеле рядом с бассейном, когда Бабушка отлучилась.
Мы долго ее ждали и много купались. Но даже тогда присутствовала нетерпимость и страсть что-то делать иное, новое. Мы с моей сестрой Аней ушли обедать. У нас было «все включено», и мы могли брать со столов все, что захотим. Бабушка вернулась как раз тогда, когда мы ушли обедать. Она, как потом выяснилось, жутко испугалась за нас. Но все-таки через некоторое время нашла нас за обедом. Она ела и плакала. Как же сейчас меня тревожит этот момент, который уже никак не развернешь, но только можно сочнее его прожить, когда пишешь это на бумаге.
Как-то раз мы с моей сестрой и Бабушкой поехали в Крым. Там, когда мы купались в море, был большой шторм, и Бабушка не отпускал нас с сестрой. Но мы вскочили с полотенец и радостные побежали навстречу угрюмому шторму. Нас почти снесло и затащило вовнутрь волн. Бабушка побежала на помощь. Вся горящая и чувствующая опасность каждым кончиком своего тела. Она спасла нас. Как же волнительно для меня это воспоминание. Какая жгучая вина низвергается в меня.
Но ничто не сравниться с тем, когда Бабушка попросила срочно передать трубку моей маме. Как оказалось, она была при смерти. Я сказала, что у мамы жирные руки и пусть она перезвонит на ее телефон. Через несколько десятков минут она умерла.
О, утрата!
Сейчас я много читаю, например, «Кино» Жиль Делеза, я купила кинопроектор, смотрю кучу фильмов. Это приукрашенное время в некоторой композиции повествования, с закручиваниями, чтобы время было в глазури и под всякими наркотиками, отравленное, но не с зеленым лицом от тошноты, а ало-розовым – привлекательным с румянцем, заволакивает мою жизнь в грезы.
Я расхаживала по комнате в александрийском стиле, провозглашала наизусть строки из произведения «Надя» Бретона, потом лежала на своем матраце – кровати, просто матраце на полу и читала взахлеб почти что. На самом деле, меня все время что-то отвлекало, даже если я была совсем одна, как в непробудной пустыне. Наверху у соседей периодически тихо, потом они включают глупую музыку, смазливую и нерасторопную, только верхушки чувств цепляющую.
В отличие от концерта номер 2 Вивальди или номер 4, Шуберт «Аве Мария», Бетховен соната номер 8 или 23, Щелкунчик Чайковского сочинение 71, Бетховен соната номер 17, Рахманинов прелюдия джи минор, Шнитке концерт гроссо номер 1 и прочее, прочее.
Сначала я жила отдельно от родителей с дедушкой, он на старости лет со всей кропотливостью ходил и шаркал своими тапками, так что шуршание тысячей пакетов, которые вы мнете, скомкиваете, чтобы уложить в очень узкий шкафчик. Стоял грохот несносный. Голову сносило. Он любил пить чай четыре раза в день и мешал чай ложкой, как будто бы два железа столкнулись и опрокидывались в орущей драке, как будто по железной кружке стучали и этим объявляли конец войны, так стремительно он мешал. Это сносило голову.
По выключателям света он бил с особой грацией, щелкал как семечки, щелкал так зорко прямо в цель, так что выключатель мог подавиться от его пальца.
Так в целом, мне не было скучно никогда. Я занимала свою голову чем угодно. Повсюду вокруг меня лежала пыль, а кроме нее листы распечаток, которые печатала мне на работе моя любимая мама - величественный ангел. Книги валялись, все подряд, что можно читать.
На стенах висели репродукции Джексона Поллока, Пикассо, Кандинского.
Я читала сидя, стоя, лежа и весь день читала и глушила кофе для концентрации.
Тогда я ходила в театр, который назывался «Человек в кубе», там мы ходили в броуновском движении, давали друг другу пощечины, и прочая дребедень, от которой я уставала. Там я познакомилась с Аней, она была такая же лесбиянка, как и я. Мы сразу влюбились друг в друга.
Мы целовались прямо в театре –в раздевалке, возле входа, в самом зале, когда никто не видит, или кто-то мог видеть. Мы почти везде пометили территорию.
Она была у меня дома и ночевала. Мой дедушка ничего не слышит и ничего не видит – не буквально. Просто он ничего не замечает и только смотрит телевизор. И конечно ходит на кухню, мешает ложкой чай, клацает выключателями, как раз тогда, когда я не могу сосредоточиться.
С этими жалобами я ходила к своему психологу: «Каково твоему дедушке – вдовцу и потерянному старику, который дожидается смерти, которая вот-вот может нагрянуть?»
В общем-то, он меня не совсем понимал, так что пришлось с ним расстаться с эпитафиями, конечно, и прочими гадостями, которыми я его обкидала – такой характер, такая прихоть.
Итак, Аня у меня ночевала. В ту ночь не было ничего, кроме «детской ночевки», но мой разодетый трудоголизм вопрошал пуще прежнего в ту ночь, я терпеть не могла безделье. Поэтому после того, как мы посмотрели Стэнли Кубрика «Космическая одиссея: 2001», я в третий раз, Аня в первый, во мне завывало чувство долга прекратить это и наслаждаться просиживанием до дыр времени. Я встала и начала собирать все свои бумаги, чтобы пересказать то, что я уже прочла. Пыжилась, чтобы выпендриться перед самой собой и устаканить выплески эго.
«Восхищаюсь тобой, детка»- сказала она.
«Это прелестно» - ответила я – «Но я тебе не детка, ладно?»
«Опять твоя обидчивость, тебя легко тронуть за живое» - сказала она
«Ладно, забыли»- ответила я с сильным намеком на конец.
«Ладно»
Наутро она ушла. Причем не знаю, что ее расстроило или обидело, или разозлило. Она ушла сама, открыв дверь. Никак не попрощалась.
Я решила позвонить своему дружку Саше, чтобы проветрить мозги.
«Алло!»
«Алло, Саша!»
«Да»
«Пойдем сегодня в лес»
«Пойдем. Завтра. Сегодня я занят»
«Ну, хорошо. Пока»
«Пока»
Я терпеть не могу, когда у меня обламываются планы. Это подобно сношению памятника с пьедестала.
 «Дзинь, дзинь, дзинь»
Сколько можно выслушивать его дзинькание, как он хлопает своим пультом у себя в спальне.
«Алло, мама, привет, я приду сейчас к вам, заберу печатную машинку и еще надо поговорить»
Наконец-то дедушка съезжает уже через неделю. Я буду жить одна.
Я как раз начала практиковать трансцендентальную медитацию.
Однажды, когда я читала «Поймать большую рыбу» Дэвида Линча, ко мне в домофон позвонил старый знакомый, он принес кучу шоколада и стал объясняться в любви, я забрала шоколад, но не впустила его в квартиру. Я решила отвести его в кафе неподалеку – там мы беседовали без умолку, кто, о чем. Я цитировала то, что прочла и наверняка произвела на него большое впечатление.
Прошла неделя. Теперь, я живу совсем одна, у меня две комнаты. Я могу спать в спальне, а работать в зале. Но я решила спать и работать в зале, так удобнее.
Позже Дима ко мне вернулся, он долго звонил в звонок и настаивал впустить себя. Я впустила его на порог. Потом он начал резвиться, начал быть настоящим подкаблучником. Так что меня позабавила эта ерунда и я впустила его к себе. Он сделал мне яичницу. Мы оба заблудшие души, которые тяготеют прошлым – я своей Бабушкой, он – любовными отношениями со мной, которые я уже не в силах больше ему подарить.
Только наше отличие в том, что я полна декорациями ума, а он голый отшельник, ищущий на рассвете выпивку, хотя не только на рассвете, но днем и ночью.
Однажды, он пришел ко мне с четырьмя бутылками алкогольных энергетиков,  и выпил их залпом.
Я сделала ему негорячую ванную и пригласила принять. Он сразу плюхнулся туда.
Он написал мне в ванную, а потом это же пил. Нерасторопно говорил, что-то мямлил, и не мог вразумить, что происходит. Потом мокрый в трусах он вылез и расплескал всю воду из ванной на пол и снова описал паркет. Мы спали на одном матраце. Довольно романтично.
И так он остался у меня на неделю. Он правда отлучался на весь день, но потом приходил ночевать. За весь день я в потливом грызущем трудоголизме с болтливыми приговаривающими мыслями-червями сидела над книгами и конспектировала их. Потом играла на пианино Рахманинова.
Но однажды кое-что изменило мою жизнь навсегда. Я как обычно поехала в библиотеку вернуть просроченные книги, которые я разрисовывала, вернее, подчеркивала текст, выделяла и прочее.
И с безобидным видом говорила, что это не я. Какая-то ошибка. И прочее.
Когда я дожидалась открытия библиотеки, ко мне подошел какой-то мужчина и на английском спросил сколько времени. Так мы разговорились. И уже через несколько десятков минут мы сидели на скамейке, он меня обнимал и говорил, что увезет в Америку. Но главное, что он говорил про Библию, Иисуса, его братьев и прочее.
Он увидел, что я курю и начал рассказывать про грешность этого поступка, насколько он отвратителен, но рассказывал он в ласковой манере. Он пригласил меня на чай в кафе.
Мы выпили чай за разговором о Боге. После я пошла в библиотеку, мы договорились, что встретимся вечером. Через два часа он позвонил мне и сказал: «Бросай курить, это направит твою жизнь в правильную строну».
И вот я уже месяц не курю. Я откуда не возьмись начала думать о том, что мне стоит убраться из этой страны и сделать для этого все. Мысли об Америке сулили роскошь и принятие моего таланта, который я пока пригвоздила к стене. Я начала искать возможности. И знаете, что?
Я нашла возможность поехать в Чехию. Когда мои родители впервые услышали об этом, они одичавши говорили нет, без всяких поблажек.
Но я начала усердно искать работу, чтобы накопить немного на Чехию.
И когда родители увидели огонь моих кирпичных глаз, целеустремленность с остротой стрелы, они сказали мне да.
Я отуплялась на этих работах для несовершеннолетних. Я умоляла себя терпеть с гнусным видом.
Через месяц я уже ходила по улицам Чехии. Но почему-то я начала ходить совсем невнятно, что-то тревожащее брелось вместе со мной, когда я растопырено шагала по улице, ко мне на встречу всегда кто-то шел. И кошмар одолевал меня, и ненасытность дорогой одолевала меня, я не хотела ее ни с кем делить. Мне нужно было занимать минимум семьдесят процентов дороги, в худшем случае сталкиваться, что иногда случалось.
Вот и начались мои трудности с психикой. Я думаю, что я сошла с ума раньше. Сразу после смерти Бабушки. Но сейчас кроме звуков, которые меня озадачивают, когда я слышу их от соседки, из других комнат, невозможно сосредоточиться, меня озадачивает и многое другое.
В Чехию я прилетела вечером и заселилась в общежитие к трем юнцам, которые, поскольку они были очень молоды, как и я, так еще и русские (общежитие вообще-то для иностранцев), то они сразу же меня привели в кривизну, меня стало от них тошнить. Мы подрались из-за того, что они громко слушали музыку. Я двинула одной девчонке в живот и ушла спать в ванную, опасаясь, что они нападут на меня ночью. Я взяла матрац и перетащила его в ванную. Там и уснула.
На следующий день нас всех четверых вызвали к главному представителю общежития – я пришла в рассвете сил, вся нервозная. Я отстаивала свою правоту. До самого конца.
Через несколько дней я уже обзавелась другом. Его звали Инок. Он был чернокожим и очень обаятельным юношей, старше меня на четыре года. Мы с ним напились в местном пабе в центре города, так что пришлось развеселыми добираться до общежития, не утратив при этом шарма нетрезвых чудаков. Я пела во все горло оперы, которые крутились у меня в голове. Я ни на секунду не замолчала, когда зашла в общежитие. Показала карточку и пела при этом, тыкала в ритм на кнопочки терминала. Так и крутилась мелодия неистово у меня в голове. Я так и пела в зоне отдыха, где все студенты разговаривали шепотом и занимались всякой серьезной ерундой.
На следующий день меня выгнали из общежития.
Мне пришлось искать отдельную квартиру – я быстро ее нашла. Я стала жуткой пьяницей – я пила каждый день по две бутылки пива. Не расставаясь с Иноком, я пила больше, мы закидывались абсентом и прочими крепкими безделушками. Однажды, я напилась бехеверовкой – знаменитым чешским алкогольным напитком. На радости и с некоторым обольщением я поплелась в город – села на автобус и затем случайно встретилась с каким-то чудаком, который так же стенался и язык его заплетался и не слушался его. Мы решили поехать ко мне. Но на остановке, когда мы ждали автобус, я уснула прямо на земле, я проснулась от того, что меня стошнило на себя. Он помог мне вытереться моими же салфетками и, конечно, украл у меня деньги, карточки и телефон. Он уехал другим автобусом, а я все еще дожидалась своего. Пьяная и разбитая. Было около четырех утра. Я доехала до центра, а оттуда до трамвайных путей, которые ведут прямо к моему дому. Почти к моему дому. Еще нужно было пересесть на автобус. Я ехала среди людей вся в блевотине и в порванных гавнодавах. Прикид не легкий и опасный. Я приехала и начала смотреть документальное кино о Деррриде, а потом слушала Штраусса. И легла спать. Проснулась в четыре часа дня. Черт. В позе лотоса с выпученными глазами, низвергнутыми в кажущийся невнятный смысл, я была одержима полностью понять Платона. Я расклеивала бумажки по всему периметру комнаты – с напоминанием, что я гений, так как у меня начало меняться настроение очень резко в течение дня. Я забывала некоторые вещи, мелкие, но должно быть едкие. И во время пауз я проходила, как мореплаватель по карте мира, по этим бумажкам. Знать, что ты живой потенциальный гений и модернистский писака – преимущество, так как от этого раскрывается и обаяние, и шарм любого рода, знать свою значимость такого уровня – очень большая редкость. Но я всегда верила, что стану гением. А в это время я поверила окончательно. Даже поверила, что я уже гений. И вот я кралась днем в поисках небесного, но находила только камень, прилипший к кроссовку. Я очень много надеялась на себя. Уповала на свое нутро. Наконец-таки нас пригласили в университет – изучать чешский язык. Я и там не скучала. Мне нужно было поступить в Карлов университет. Поэтому я в сочном трудоголизме продолжала качать мышцы самоовладания и перешла почти с легкостью в более старшую группу, которая начала заниматься раньше, они уже были дальше в своих материалах, знали язык лучше. Я успевала все, и пить тоже. Трудоголизм и пьянство. Мое похмелье я провела на лестнице университета. Я лежала на лестнице, пока по ней ходили остальные.
«Это не положено» - прозвучало с боку.
«Но можно мне еще чуть-чуть полежать, я устала»
«Что Вы?»
«Устала»
«Ну, знаете…»
«Спасибо» - и я улыбнулась.
Затем я устроила скандал в группе, в которую меня перевели. И меня снова перевели в другую группу. Там я подружилась почти со всеми и написала для них пьесу, которую мы затем беспечно репетировали на втором этаже симпатичного кафе.
Но поставить ее на занятиях не получилось из-за чего я снова устроила скандал и из-за меня отменили трехчасовое занятие. Меня снова перевели в другую группу. Там я встретила ее…
Но об этом позже. Слишком он богоподобна, чтобы вставлять ее в этот пока что сырой и пыльный контекст.
Трудоголизм никуда не делся, мне все еще было необходимо трудиться, чтобы остаться в новой группе. Так что употребление нежной красавицы силы воли, едкой монады, кромсая ее, обчистив до дна Богом небес, рассеяв, она не так миротворна, теперь она уже не служит – после пробы на вкус все нужное крикливо перешло по ту сторону, и уже не с нами. Это определенное состояние, состояние боли, которое ничего не разрешает – небуквальная боль в голове, выворачивает сознание наизнанку и от этого вращения ментально тошнит.
О, голодный холод в груди и голове! Сварливый ураган в душе! Все трепещет, но выразить никак!
О, Пани Рената! 
Помощь, проявленная в назойливой блеклости, застегнутая на все пуговицы - проявление доброты - "однажды". Только сейчас можно описать как "однажды", так как я уже выздоровела от этого поступка, который "однажды" неаккуратно и сварливо обнажил меня.
Смирная, догадывающаяся доброта была проявлена ею. Пани Рената своей лебединой нежностью с изначально свойственным ей старанием, к которому она давно уже привыкла. Она сжала в своем прозрачно-розовом кулаке мое сердце - форма песочных часов. Форму песочных часов приобрело оно. О, ожидание. О, неповторимый, уже посредственный момент, который уже как-то обозначен, обозначен тоской о былом, момент с широтой многофункционального океана.
"Я хочу с Вами поговорить" - произносит она и начинает шагать по диагонали, косвенно приближаясь ко мне, как будто ребенок идет по тонкому бордюру и боится наступить на дорогу, по которой едут машины.
"Со мной?"- отвечаю я, намекая на то, что для меня непривычно, чтобы кто-то желал говорить со мной.
Я слишком назойлива. Я не успела опередить ее своей навязчивостью, не обрезала ее легкое желание, скорее всего универсально основанное на необходимости делать то, что умеешь. То есть, почти все умеют помогать. Но почти никто не делает это хорошо. Вот и она одна из них.
Она начала бросаться советами и жуя жвачку, пододвигалась ко мне. Упитанность и затверделость ее взглядов мне показались нездоровыми, при всем ее прелестном расцвете в манерах.
Но как, она, учительница чешского языка, может быть так убеждена в чем-то? Без поиска? Под надутыми правилами, о которых нужно говорить в ворчащем тоне, так как сам на себя злишься из-за их очень подозрительной правдивости - откуда эта ловкость в помощи? Если ее цель была помочь - откуда эта убежденность, что этим она правда поможет?" - все еще задаюсь этими вопросами я.
Опишу свою потерянность в забрызганности ее кислых прогнозов:
 - "Вы пьете?" - спрашивает она. -"Вы напиваетесь?"
 - "При таком стиле жизни вы умрете в 30 лет, а может быть в 40!" - пронеслась пустынным вихрем пара предложений, облитая глазурью ее харизмы и приятных черт лица, надев мне на горло, удлиняющее шею африканское ожерелье. Удушье от прямоты.
"Но я творю со своей жизнью то, что творит поэт со словами и опытом " - с зудящим спокойствием отвечаю я.
"Я не хочу об этом говорить. Я не для этого с Вами здесь" - отвечает она густым голосом.
"Я хочу стать гением" - произношу я.
"Я так не думаю" - и тяжелым ножом мясника были порезаны только проявляющие у теленка признаки воли жить, не подавшего даже голоса от возвышенной беспомощности, в которой скрыта красота всех начинаний и предположений. Кровавая смерть, замеченная остальными как бархатная - ошеломительная скрытость - замаскированная под искренностью, которая притягивает. Теленок со сливками.
Под шубертовскую Аве Мария понеслась я, спотыканием рвя асфальт в клочья.
Я еще не понимала, что ее видение напрочь содрало во мне всякую надежду на допустимость ошибок, которые я часто совершаю, она стерла любую вседозволенность, которая иногда говорит голосом сирен. Какое безнадежное утопание в горьком шоколаде ее видения. Слезы текли, опустошая голову и грудь. Теперь я парус, влекомый дыханием одной ее ноздри. Под реквием Моцарта я заглянула в себя и не нашла там даже этикетки, заново выворачивая майку души я не могла найти эту этикетку. Она обокрала меня. Она отрезала ее зубами, которые стрекотали из-за быстрого движения губ. Какая безобидная кража. Под реквием Моцарта я рычала с удручением  - от кражи, которая не была определена как кража.
"Я помогаю Вам, Вы - человек"- говорила она.
"Я помогаю Вам, Вы - человек" - это змеиное предложение перевернуло все с ног на голову.
Что значит помочь? Что значит помогать? Разве это не выражение своих навыков, которые не нуждаются в строгой оценке со стороны, которые уже изначально надушены отношением с полузакрытыми глазами, на то как в действительности эта помощь работает. Замечается сам акт желания помочь. Какая скользкая и лентяйская деятельность - помогать. Что это за невинное овладение и подавление другого? Почему это не преступление? Если нечто выдается за что-то приятное, хотя это по сути является самодовольным проявлением своего опыта. Вам говорят, что хотят помочь, намекая, что это действительно поможет, что для вас имеется что-то, в чем вы действительно нуждаетесь. Но откуда помогающим об этом известно? Если мне даже это неизвестно во всей полноте.
-"Я хочу стать гением, я хочу публиковать свои сочинения!" - говорю я.
-"У Вас ничего не получится, никто не будет этого делать!"- снова отрезает Пани Рената.
Громогласное ветвление, кружение и стеснение всего в воронке непонимания и вопрошания.
Какое угнетение. Она мне подарила в своих обволакивающих манерах спокойного тона, который может разразиться укусом комара и превратиться в нечто удивительное.
Почему сомнения на счет собственного будущего, вытащенные ею наружу, вдруг стали гореть с дымом и треском? Ведь они все время шагали стеснительной походкой у меня в голове, но вдруг, встав передо мной в пышном смокинге, заговорили властно и нетерпимо? Что ж, если она подцепила их когтями всех своих нежных пальцев, мне необходимо заняться собой.
С голодной грудью я бродила и металась в сырости пива. Искала на дне кружек паузу, конец той глубины, которую ощущала в груди. Какая угнетающая просторность, через которую проходили чужаки в грязной одежде, хотя может быть и приятные детишки, которые представлялись хулиганами с палками.
"Что я могу прямо сейчас начать делать со своей жизнью?" -  вопрошала я.
"Я должна ждать, когда поступлю в университет и там начну усердно заниматься философией" - бормотала я в изношенной надежде.
"Что сейчас?"
Однажды или даже дважды я видела ходящее оранжевое пятно, в следующий раз я уже увидела монаха в оранжевом одеянии, который раздавал пригласительные листовки.
"Приходите к нам в храм! У нас бесплатная вегетарианская еда!" - говорил он. Из его носа текла сопля, но никак не испортив его имидж, она соблазнялась законом тяготения.
Через некоторое время после того я занималась всякой чушью, отупляющей все прорастающее в уме, - готовилась к экзаменам, учила чешский, я все-таки пришла в воскресенье на их программу. Полотна с Кришной. Движения в танце. Открытые рты. 
С легким, пушистым удивлением я думала: "Чем они здесь занимаются? Почему так восхваляют кого-то?"
Я не отпускала из рук куртку, которую пришлось снять, ведь это был дом. Дом, загримированный под храм.
В верхней одежде там не ходили. Я положила куртку в угол, и сама нашла себе что-то вроде угла, точнее немного простора, но все-таки воспринимала я его как угол. После долго наблюдения за прыжками без скакалки, за возвышенным спортом, с претензией на абстрактность, я скользила в собственных вопросах.
Начался прием "ПРАСАД". Мы начали есть.
"Что все это значит?"  Для меня было удивительно, что они верят в то, что существует Бог Кришна, который как-то выглядит, то есть имеет очертания, что он явный. Находится над океаном - нашим миром. Имеет четыре руки, сине-фиолетового цвета.
Они стремятся к Абсолюту под чем предполагается нечто неявное, что нельзя задать под что-то неуловимое, захватить его - ровно тому, чтобы махать в воздухе рукой и думать, что каждый раз вы словили воздух. Если вы можете определить Бога каким-то образом или фигурой и верить, что он как-то выглядит, считайте, что вы сели на него задницей мифологических определений.
Это очень безответственное подавление его пониманием через фигуративность. Они верят в Абсолютную правду, причем единственную, которая при всей возвышенности претендует на дурацкое ограничение. Причем это не просто контур. Я бы тоже хотела верить. Как они. Со всей глубиной верить, что есть какая-то жирная точка, причем одна, или плоскость, которой можно достигнуть. Верить в нечто, что меня поприветствует. Как это дружелюбно звучит. Хотя нет, мой въевшийся, насквозь пронзивший меня, скептицизм в полицейских манерах кричит о запрете.
И все-таки как может слагаться между собой то содержание (приблизительное понимание того, что есть нечто, к чему можно стремиться, что это нечто высшего порядка), в которое они верят. А так же верят в форму (фигуру, которая обозначает это нечто высшего порядка) и в которую они верят, но держат слишком близко друг к другу, так что даже не могут их вовсе разделить и в брыканиях защищают форму - вспомогательный, посредственный элемент! Они защищали четырехрукого Кришну, верили, что он, фиолетового цвета, существует!
Без всякого свирепства, скорее с некоторой детской алчностью, я хочу вмешаться в эту веру и не растрепав ее, только прояснить цену этой значимости, которая заставляет взывать в спокойствии и как бы скрывает в своих объятиях трепет и сомнения, которые воспринимаются как нечто чужеродное и постыдное.
 Я, влекомая слегка подмигивающей несостоятельностью взглядов кришнаитов, стала проскальзывать сквозь обряды и правила, пережевывая с пристрастием свой новый опыт, чтобы затем его выровнять и пролистать этот серьезный журнал.
Воспевание в плясках, как отряхивание с рукава куртки насекомого, уборка в храме, которая так же есть прославление Кришны, работа в саду и тренировка маркетинговых навыков, при продаже своих книжек о Кришне - как все это, отличающееся, в конечном счете, опасением за собственное неблагополучие, несчастный случай, за смерть, которая непредсказуема, которая оборвет их натянутое до упругости счастье, иногда брынькающее мимо аккордов.
У каждого есть собственное представление о Боге.
"Собственное Представление или Воображение о Боге". Вам не кажется, что значение слов "Собственное Представление", "Воображение" и "Бог" отличаются между собой только в степени концентрации и насыщенности. Если Бог есть некоторое продлевание до переливающегося через края от насыщенности обозначения - это представление, куда ведет вся организованность понимания, основанного на личном опыте и знаниях. На объедках повседневности, на презрении к ним, на их неуклюжем отрицании, фильтрации - вырастает Бог, как нечто отличающееся от привычного. Бог как Собственное Представление, Воображение о том, что нам кажется, мы не имеем представления. Это открытость, не настороженность, не бдительность, рассеянность взгляда. Как можно приписывать Богу в заслугу какие-то происшествия? Бог есть недостаточность саморефлексии, есть краткое описание противоположности отождествления себя только с явными мыслями, с тем, что воняет привычностью.
Кроме того, день кришнаиты проводили так: Медитация с джапой, которая длилась два часа, что было возможно вытерпеть при соревновательном отношении друг к другу, когда в голове стучит стыд за леность и недостаточную самодисциплину, которая может быть замечена другими.
Hare krisna hare krisna  krisna krisna hare hare hare ram hare ram ram rama hare hare - О, повторение, стелющее грозные скатерти над прорастающими бутонами непонимания, веселящих твердые концепты в голове и само сознание, толстые пенопласты духовности,  стишки с прелестными консонантами, мысль начинает рыть себе яму, становясь корнем сорняка.
Затем кришнаиты пели разного рода восхваления Кришне, с урчанием в груди, от бессознательного понимания, что это потрепанная упрощением деятельность стирает все живое интеллекта. Потом прасад - это принятие пищи руками, причем эта еда никак не подчеркивала аскетический стиль жизни, скорее что-то богемное скрывалось в ее вкусе. Им даже подавали сладости. Затем уборка храма или работа в саду, которая, кстати, так же приравнивалась службе Кришне.
«Почему такой упрощенный стиль жизни, не требующий усилий, стремления к превосходству, но наоборот поощряющий повторение и не требующий преодоления, испытаний, почему такой стиль, вы считаете, может привести Абсолютному? Если используемые средства для достижения цели не предполагают ничего, чтобы содержало приближение к Абсолюту.»
Это приближение к чему-то распростертому, что нельзя предположить, названное Абсолютом. Названное. Это тусклость интеллекта, ссора с мыслями как рыцарями жизни, игнорирование интерпретаций, но только наклеивание правил из бхагавад гиты на ум, при том, что наклейки начинают отклеиваться, но это не страшно ведь их так много, что скомканные и сдутые мыслями о чем-то другом, они все равно составляют стену мусора, держащую их поблизости на поводке липкого захвата повторения. Наш мир есть Майя - говорили монахи - энергии Кришны, одна из гун материальной природы, которая есть нечто, к чему не должно быть отношения, все прелести мира должны быть обезличены. Я шла за ними.
Однажды мы ехали в американском фургоне в центр города, чтобы с группой монахов начать прославлять имя Кришны в восклицаниях, которые из-за легкой стесненности голоса монахов нуждались в микрофоне.
Мы пели имя Кришны, проносились мимо коровьих глаз прохожих и линии телефонных вспышек мелькали, творя пьяный пунктир в пространстве, которое казалось космически непреодолимым. С чувством превозношения нектара сухой жизни мы обливали всех спешащих прохожих.
Я чувствовала себя мессией, образ явления с небес обтекал мою походку и лицо. Я ходила вместе с ними, желая испытать чувство вторжения под видом чужих, чтобы ловить на себе взгляды ошеломленности.
 Когда мы возвращались на том же фургоне «фольксваген», который мягко говорил о своей простотой конструктивности.
Младенческий лепет стекол и дверей, колес и руля, которые мягко говорили во всей организованной классической простоте, вытягивая меня из болота отрицания эстетики. Каждый мой взгляд, брошенный мелкой галькой, создавал отек представлений, их запор от накопления замеченных картинок действительности, которые я старалась обезличить, ведь роскошь их редактирования и изменения была непозволительна. Хотя крик их и был воспринят за шепот, я была оглушена сдерживанием метаний. Молчание с надутыми от напряжения щеками. Сдерживала дыхание. Я искала тишину.
В молчаливости, которую провозглашал Экхарт Толле - эта такая же мысль о безмыслии - оголяла возможность контроля и фильтрации опыта, который тек в одну сторону ветра мысли о безмыслии. Каждое желание, приходившее ко мне я пинала под зад, но иногда щипала его за шею, уводила за ручку прочь. Так что мое сознание было заполнено дезинсекцией, разного рода отношениями, хотя объектов отношений было несколько, они всегда были сразу под затмением изгнания, скромно приходя, сразу же шли прочь.
Но ужас и неприязнь, которые я испытывала к ним, были из-за того, что когда вы смываете желания и идеи, противоречащие вашим целям, то остаются какие-то бесконтрольные, неразборчивые картинки, которые выглядят как нечто нелицеприятное, почти уродливое - осадок, остатки, которые составляют почву отрицания.
Самая неразборчивая надежда, которая не несет ответственность за свою жизнь. Осталась только структура с уродливыми пропорциями.
Или Садхгуру, йог, так же противостоящий интерпретациям, который познал, как работает человеческий механизм, стоящий против философии и интерпретации.
Интерпретация, которая творит все заново или с 3, 8, 11 шага, необязательно заново, но это ее преимущество, она предлагает нечто привлекательное. Привлекательность в свежей организованности и необходимости, которую можно безвредно изменить каждую секунду, задев все остальное. Садхгуру, который пережил религиозный опыт воссоединения с действительностью. Предполагаю, что не имел в голове ту шероховатость и прелестность мечущихся мыслей, которые становятся приятелями и устраивают вечера в плясках, иногда плачут вместе, разлучаются.
Из-за интереса к подобному опыту я направилась в лес за сочным, кажущимся монологом, я бродила с мыслью о том, что сумка с вещами, взятая с собой портит опыт своим изначально вялым, позволенным мною, вторжением. Ведь я провозглашала себя своими похождениями из стороны в сторону, в лесу за ищущего и потерянного элемента бытия, которому не нужна по сути сумка.
Она раздражала меня. Я выискивала длинную палку, для воплощения настроения поиска поддержки в обширном и глубоком, где для меня всегда найдется место. Только всплески ассоциаций из «Твин Пикса» заставляли меня остановиться в этом глухом и сухом лесу, воспринятые как желание моего сознания поссорится со мной - попытка макияжа на самых интимных местах. Кроме этого в голове наблюдалась потенциальная блеклость каких-то других не разодетых мыслей.
Вдруг страсть и опыт, призвавшие меня сюда для распыления своего я, для расширения себя в невидимом просторе, который только предполагается в лесу, уступили желанию, которому я позволила воплотиться - я включила 40 симфонию Моцарта. Каждый звук был воспринят за голос простуженного. Вечная вялость и падение в бездну, почти опустошенность звука, без нарушения и влияния на меня, тянучесть и треск были иссушены распластавшейся безымянностью леса.
Пресность, которую я не ожидала, скорее вызвала разочарованность и негодование, смешанное с недовольством к себе. Сейчас я не хочу ходить в лес. Только сейчас я стала замечать, что до него слишком долго ехать, что там могут быть клещи, что у меня есть другие дела.
Страсть. Вот что. Именно страсть, которая не успевает из-за своей насыщенности быть сформулирована до мыслей - вот, что вело меня.
Когда даже отсутствовал вопрос: "делать или не делать?", "ехать или не ехать?". Но она ушла. Из-за внезапного ухода страсти я так же ушла из храма кришнаитов. Как обычно я сидела и слушала лекцию на чешском на воскресной программе. Вдруг. Вдруг я задала себе вопрос: "что я здесь делаю?" Я ушла с неуверенностью, так как не могла признать того, что не могу так же оправдать свое раннее нахождение в храме. Стыд, который почти не ощущался, так как я сильно хотела пить. Жажда мучила меня. Бог будет казаться вам всесильным и вызывающим боязнь перед его всемогуществом, пока вы не захотите в туалет из-за отравления, пока вы не потерпите три дня без сна, вы забудете о нем, или будете помнить через призму того, что хотите в туалет. Вы можете помнить о нем через стыд, что вы хотите в туалет сильнее, чем познать его. В такой момент желательно понять важность нужд организма, которые всем управляют и организуют.
В Бога сложно верить, если вы голодаете, не можете спать и тому подобное. Хотя на этом основании вы можете начать взывать к нему. Но когда это не приходит очень долго -  Бог исчезает вместе с этим.
Бог есть надежда, есть дырявое представление, которому потенциально позволительно развиваться в разных направлениях, которому вы присваиваете все, что непонятно.
Но зачем садиться на нечто столь чудесное задницей фигуративных определений? Обязательно ли на некоторые вещи закрывать глаза?
Наверное, я пишу об этом из зависти, что мои глаза краснеют от того, что всегда открыты и даже не моргают.
Можно ли совмещать веру с вмешательством назойливого анализа, который организует и образует разные связи, не позволяющие закрывать глаза на некоторые вещи? Я хочу верить и получать пользу от этой веры! Как избавиться от желания пользы? Но безобидная корысть - дочь целесообразности - имеют свои тела, свои струящиеся жизни? Убийство! О, непонятно как незамеченное убийство!
Непонятно как незамеченное убийство. Могу ли я отыскать принцип религии, который позволяет жить в поиске и вечной жажде, в наслаждении от еще неявленных прелестей, сулящих о себе в мираже? Могу ли я поклоняться абсурдности? Ничего не утратив, не пожертвовав тем, что мне действительно дорого? Удивительно, что религия всегда основана на выборе. Хотя сама предполагает постоянную умеренную сглаженную страсть, которая равна одному безоговорочному решению или равна пониманию того, что все должно быть так-то. Абсолют, основанный на принципе двойственности. А можно ли прославляя бога или Собственное Представление, Воображение через более честную собственную веру в себя, в необоснованную веру в будущее.
Вера, которая выдергивается из повседневности, со скоростью пули в мигательных движениях, составляя новую привычность, которая уже не есть привычность, которая лишает это слово смысла. Мной замечен принцип прославления Бога, как принцип нецелесообразности или веры, которая, держится на волосах маленькой девочки. Бхагавадгитта требует, чтобы мы не ждали результата от своей деятельности.
Сейчас я безвылазно пытаюсь писать сквозь очаровывающую мою грудь хандру, преодолевать взъерошенную скуку, которая заставляет становиться на голову. Разгуливать по комнате в поисках новой боли, которая затмит старую, к которой я уже привыкла. Бить себя по щекам. И пытаться читать какие-то тексты. 
Я придумала немного иной способ, который более шаловливый и зазывающий, не провоцирующий ханжество, так как доставляет удовольствие своей невинностью и игривостью. Как-то раз я купила в «Лидл» разные продукты. Потом я начала ими пользоваться, хотя отношение к ним было аккуратное, не то, чтобы из-за почтения к их изворотливой почти дешевой красоте, которая им присуща больше, чем того требует покупатель, чтобы купить этот продукт, продукт, который разрисован со всей старательностью.
 Так я искала место для пачки с порошком. Пачка фиолетового цвета, в ее левом углу изображена дверца от барабана стиральной машинки, из которой уверенно вылезла в твердой позе майка, часть которой еще принадлежит дверце стиральной машинки, под подмышками майки виднеется синий фон, как будто она не бежит и не желает уходить. Нежный голубой свет просто не против если майка желтого цвета выйдет на прогулку и просто позволит себя показать. Голубой и желтый. Небо и солнце в сосредоточении стиральной машинки. В правом углу схематически нарисована корзина с одеждой, причем корзина и одежда одинаковые и сливаются в целом фиолетового и белого цветов. Производитель как бы намекает на надежность чистоты, которая со всем сливается. То, что она имеет такой же цвет, как и упаковка порошка, подчеркивает, что порошок ответственен за свои действия. Затем значок круглой формы, с надписью "улучшенное качество", такого же цвета как вылезающая из дверцы майка, как бы предполагает, что та майка приобретет нечто большее или же будет очень хорошо выстирана, без повреждений. Название порошка "Формил" находится в центре круговорота, который составляет форму эллипса, круговорот розово-сиреневого цвета, который затем переходит в синий, а затем в белый, предполагая некоторое вторжение в невинность своей явной действенностью. Как я могу обращаться с этим порошком, кроме адекватного необходимого пользования - для стирки одежды. Остается ли порошок самим собой, когда он закончился, можно ли считать порошком его упаковку, притом, что там остались его крупицы, налипшие на стенки. Я могу поставить его на батарею в коридоре, даже если гораздо удобнее оставить его в ванной. Держать его возле того, для чего он предназначен. Все-таки я могу поставить его где-то еще, чтобы он был объектом созерцания, со своей легко продуманной краткой структурой, которая слегка объясняет и не призывает или не молчит напыщенно как произведения искусства. Он есть воплощение скрытой претензии на искусство. Он радует меня. "Материальная Интерпретация". Новое видение. Дать жизнь вещам после смерти. Интерпретировать и творить на каждом шагу, ничем не жертвуя. Игра.  Инкубатор возможностей. Расставляя их, я не задаю им никакого значения, но потенциальность ценности, которая может раскрыться, когда угодно, радует меня. Или другой пример, коробки из-под сыра в треугольниках.
Начну описание прямо с центра. В центре находится треугольник той же формы, как и съедобные сырные треугольники, он имеет слегка закругленные уголки, из которого вылезает корова, что скорее всего символизирует, что сыр натуральный.
Наверняка здесь присутствует искренность, даже откровенность, так как корова красного цвета может выражать ее злость из-за надоедливых потребителей, высасывающих ее молоко или что молоко это имеет искусственное происхождение, с примесью натурального молока. В любом случае она улыбается, так что серьезного вреда корове и потребителю не наблюдается. Так же стоит добавить, что она радуется в сережках собственного производства, со всеми недовольствами обращаться к ней.  Причем корова эта нарисована как вылезшая из треугольника, также здесь присутствует фон поля, горы и поляна с травой, которую никто не косит, скорее всего никто не косит, нетронутая поляна. Поскольку корова эта вылезает из треугольника, можно считать, что она находится под надзором неестественной среды, на полях уже не блуждает - все ради сыра. Кроме того, в правом нижнем углу находится ветчина на доске для резания ножом и деревенская бочка с расплескавшимся молоком, которые вписываются в поле, как будто там были оба взяты или на основании натурального выращивания сейчас производятся. Хотя и размер относительно поля слишком преувеличен, так что это снова искренность производителей. Над полем и треугольником просвечивается попытка убедить, как много ветчины содержит этот сыр, так как это сыр с ветчиной. Попытка эта выражена в розовом цвете на самом верху, который в стиле заката вот-вот заполонит все вокруг. Эту коробку я тоже разместила в неположенном месте, хотя она уже как бы нигде неуместна так как сыра не содержит, так как пуста, но на нее приятно смотреть как на нечто, на что в принципе можно смотреть. Почему иногда не взглянуть на нее, чтобы подкрепить свои представления в голове чем-то вроде запятой или тире, или двоеточием бытия не там, где надо. Это же прелестно, симпатично.
Или незавершенность образа подушки, которая обернута в кофту, на которой я сплю - наволочка для нее есть корсет для дамы средневековья. Но в друг я замечаю ее слияние с этой кофтой, через некоторое время и здесь виднеется некий союз - причем почти что натуральный, только теперь эта незавершенность в одеянии уже не позволяет смотреть на подушку как на нечто используемое только для сна.
Незаконченная необходимость блестит своим антипризывом. Уже не ясно, о чем она говорит, будучи завернута в кофту. Слегка намекает, что на ней все еще можно спать, намекает, что ничто этому уже не мешает. В отличии от наволочки не орет о сне.
Наволочка о нем только и думает - предсказуемый маркетолог.
О, нет! Снова!
 Удивительно броские, режущие выпады ее четверичного внимания в первое время были восприняты мной за ошибку, за неудачное настроение под купол которого я невнятно попала по случайности. Я старалась думать, что была задета косвенно ее основательной сухостью, которая составляет ее, прыскаясь иногда куда попало.
В то время я отождествляла себя с изучением чешского. Я хотела поступить в Карлов университет на философию. Поэтому проводила весь день в библиотеке. Так что результаты в чешском - были моей внешностью. Дело в том, что я перевелась в другую группу, которая намного дальше меня в изучении чешского. Я была отстающей, при том, что усердно занималась - не хватало времени. Я тратила на чешский около 6 часов в день, чтобы самой пройти программу 2 месяцев, с учетом того, что они тоже постепенно двигались дальше. В стиле Ахиллеса и черепахи я сражалась за успешность. Кроме того, мне приходилось догонять новую группу, совмещая с поиском квартиры, так как меня выгнали из общежития за пьянство и прочее.
"Вы должны сами заниматься"- заявила Пани Рената, поставив оскорбительную запятую на конце, с намеком, что решение я должна придумать сама.
Молниеносная колючесть виноградных завитков, которые безобидны, пока вы не начнете ими махать, вдруг порезала меня. Эта неуместная колючесть, которую можно обезвредить если уговорить себя воспринимать ее безлично. "Вы отстающая" - она построила для меня арку, своей закрытостью, о которую я продолжала биться лбом на протяжении всего вечера. При всех моих стараниях, о которых ей просто неизвестно, она вопила в закругленных манерах без стреляющей напыщенности.
Я же оставила свои плоды, светящиеся через мои глаза и через них смотрящие в ее глаза - я оставила их сжато сидеть после того, как они были растрепаны посмешищем ее небдительной поверхностной оценки.
Мой труд, за который я бы хотела получить поощрение, отсутствовал для нее и был разодран для меня. Мои глаза и все во мне тогда было пустынным. Дело в том, что у меня было условное исключение из университета, так что я должна была искренне себя контролировать, быть всегда на чеку, сдерживаться перед тем, как стоит сдерживаться. У меня был последний шанс остаться.
Но как сильно хотели напиться мои глаза ее глазами после того как она обкидала меня твердостью прогнозов о моей жизни, после того самого разговора, который я описывала выше: "вы не станете гением", "вас никто не будет печатать", "вы умрете в 40 лет". Мои глаза несколько десятков раз изможденные сигаретным дымом успокаивались слишком наивными и буквальными глотками фильтрованной воды, которой я промывала их после ужасной боли от нахального сигаретного дыма. Слезы и крик.
Откуда? Я начала вести аскетический образ жизни - ела только яблоки и морковь, заставляла себя принимать ледяной душ и делала упражнения разного рода, заставляла себя делать упражнения, когда уже не оставалось сил, заставляла себя отжиматься еще интенсивней, когда совсем не оставалось сил. Затем, когда в трудоголическом стиле готовилась сверх меры и днем и ночью к экзаменам, не из-за предстоящей сложности, но из-за принципа трудоголизма. Этот опыт есть перенаправленная энергия - любовь или что-то другое к Пане Ренате? Или недостаточность собственного эго, которое заставило зацепиться за нечто более явное, чтобы проявиться как-то? Что раньше и что чем вызвано?
О! Я нечто вспомнила! Что это было? Кусочек краткой прелюдии. Мне стоит его тщательней разжевать, хотя я касалась его выше.
Пани Рената решила со мной говорить. Провести тот самый разговор, который в разных формах не дает мне покоя вот уже шесть месяцев.
Пани Рената решила провести со мной разговор из-за того, что заметила, что я плачу. Плакала я на занятии по чешскому. Какое красивое разоблачение - раздирание интимного акта своим легким ненарочитым вмешательством во благо! Это подобно тому, как если бы она вырезала у меня рядом с грудью маленький квадрат или круг, что угодно, прямо рядом с грудью. Это как постучаться в дверь туалета, когда у кого-то понос.
Это приоткрытие и расшатывание домыслами, когда она предполагала, что значат мое шмурыгание носом и закрывание ладонями лица, а далее сморкание - этот мысленный бег трусцой, сотворивший газированность ее любопытства. Через несколько минут она с сохранившейся потенциальной непреклонностью прошлась вдоль класса и посмотрела на меня проглатывающим взглядом. Как красиво это слегка бурлящее и вот-вот могущее превратиться в нечто личное - ее любопытство в догадках, в размышлениях о значении моего плача в такой неуместной обстановке.
Это вмешательство можно сравнить с чем-то менее страстным, как звон будильника во время привычных занятий чешским. Звон - мелодия, например, "день гнева" из Реквиема Моцарта, который своим львиным напором, неожиданностью обливает контекст чарующим подчеркиванием пустот в повседневности, пустот, которые называют "нечто необычное", пустот которых больше чем самого замеченного присутствия привычного, которые не нуждаются в афишировании, так как выигрывают в количестве и в своей качественной незаметности. Какое влечение!
Если бы не мой плач, она вряд ли бы стала со мной говорить. Но ее слова: "вас никто не будет печатать", "вы не станете гением", "вы умрете в 40 лет" заставляли меня желать защитить и исправить в ее глазах собственное достоинство, так что мне захотелось обговорить эти три фразы на следующий день. Но жаркая и несносная паранойя, что она может меня отвергнуть при свидетельстве других учителей, которые затем пожалуются куратору. Исключение из университета. Закрытие визы. Возвращение в Россию. Не позволили мне это сделать. Мысль о невозможности воплощения. Почти что необоснованной невозможности, которая держалась только на предположениях и излишней аккуратности - заставили превратить образ Пани Ренаты в необходимый баобаб, тянущий меня вниз, делающей меня лампой, видящей собственный свет, вялой поникшей лампой. Видящей собственный свет. Метание из стороны в сторону распустило корни, то противостояние посадило ее образ, выросший в недосягаемый баобаб, я забыла, что я его вырастила, он был слишком прелестным, слишком большим, чтобы думать о себе, я думала через него, я думала через пани Ренату. Я думала, что нельзя подходить к Пани Ренате. Я была готова упасть к ее ногам. Какая величественная стойкость и холодность, которая удачно накладывалась на пани Ренату, которая шла по коридору или вела урок. Какая совместимость, однажды начавшаяся казаться как нечто по сути отдельно присущее ей. Какая незамеченная путаница из-за нестрогой допустимости думать. Чем больше она мне отказывала и, тем более подкармливала мою уничиженность к себе в ее присутствии, тем более я тянулась к ней. Это любовь? Меня перевели в другую группу. Я не виделась с ней месяц после того, как призналась, что люблю ее.
"Я восхищаюсь Вами, Вашей строгостью, я думаю, это любовь"
Какая-то закрепленность прочитывалась в моей голове на протяжении долгого времени, я страстно желала ее встретить.
Однажды она шла по коридору и затем зашла в туалет, я последовала за ней. Какой всеохватывающий сочный вихрь рисовал обручи, сквозь которые я перебрасывалась в мягкой и плавной летучести - бытие, умноженное на тысячу взлетов новорожденных птиц, красота в одной точке, оставляющая размытые круглые следы от себя, по мере расширения бледнеющие.
Это любовь? Волнение, испытываемое при одном только взгляде на нее. Или это каждый раз пробужденная надежда укрепить образ своего эго в чужих глазах, в глазах Другого, стерев то, которое мне неприятно, которое я, в свою очередь, некогда испытала через ее глаза. В любом случае тогда бытие, мне казалось, как умноженное на тысячу взлетов новорожденных птиц, красота в одной точке, оставляющая размытые круглые следы от себя, по мере расширения. Прошло четыре месяца. Я увидела ее. Я написала ей любовное письмо, где называю ее величественным ангелом, после чего она стала меня избегать. Самое ужасное, что я не могла добиваться ее, так как за это меня могли выгнать из университета. Для меня это было слишком важно остаться в университете. Дело в том, что я начала ходить за ней несколько раз, это могли заметить остальные учителя и пожаловаться. Пани Рената могла так же выставить мою работу в грязном свете. Мне пришлось показать ее куратору, до того, как кто-то другой покажет ему ее. И он не позволил мне проявлять любовь к ней. Как это ужасно. Формальности для жизни стали перечить жизни в ее сочности. При всех чувствах, выраженных там, он не позволил. Как мне было больно. Целый день я хотела вернуться туда. К ней. Броситься в ноги. Любовь или нелюбовь, акт страсти, который остыл в анабиотическом становлении, за которым я возможно вернусь. Хотя зачем? Я уже написала об этом.
Я сбита с толку ее грацией. Еще очень долгое время. Затем в угрюмой отчаянности я повстречала одного юнца, сверлившего обеспокоенностью менеджера. Он сразу встрепенулся, когда я с ним заговорила.
«Может по пиву?» - в восклицаниях спрашиваю я.
«Ну…»- «Я..»
«Брось, ты боишься пива?»
«Давай по пиву»
И он повез меня к своему другу. Мы курили траву. И визжали как свиньи. Я ходила туда – сюда и хотела включить Бетховена на стереосистеме. Я ходила туда-сюда и у меня не получалось. Я смеялась с себя.
«Пф-пф-пф, как можно не включить, не включить!?»
Позже нам надоело все это болтыхание и мы устремились расхаживать по городу. Мы встретили одного пацана, который оказался геем, он собирался идти покупать гель для волос. Но мы предложили выпить пиво и пошли все втроем пить пиво. Позже я отвезла своего дружка, с которым мы все это время были – Максима - к себе домой. Между нами ничего не было. Он спал на полу.
Вся эта чепуха со знакомствами почти закончилась, когда я переехала в Пардубице из Брно.
Я осталась очень одинокой и почти что беспомощной. На коленях перед агонией я стояла и рычала, стрекотала зубами и никакое дуновение от крыла насекомого над ухом меня не могло отвлечь, хотя обычно я очень слежу, чтобы насекомых не было в радиусе метра от меня.
Я лежала много на своей постели и боялась выходить на общую кухню, чтобы кого-то не встретить с этим раздосадованным видом. Чтобы не улыбаться сквозь дикую грусть и не обмачивать ее парфюмерными красками вежливости, которая так не кстати. Я стала обывателем, а все это из-за…
Все это из-за того, что перед тем как переехать в Пардубице, где меня ждала учеба в университете. Где я должна была начать учиться на философа, перед всем этим я вернулась на каникулы в Россию и мне делали пять раз Шоковою терапию, из моей памяти вынули почти все. Сочных воспоминаний не осталось, только блеклые. Я стала путаться, что, когда произошло. Я смотрела из окна родительской квартиры и думала, как здесь отвратно и как быстро я должна вернуться назад, к своему сочинительству в голове. Может быть мысли о гениальности, приперченные свежевыжатыми заголовками страдания, меня спасут о скуки и черноты в глазах перед собственным видением, перед самой собой.
    Вещи, много вещей, в одеяниях слов скрипят в голове, которые сгладят муторные слова до нежного крема, который напевает глазам серенаду. Кругом земля в гордом приступе изломанного механизма уединенности. Туда - сюда переливается кровь, кардио-нагрузки. От рациональности к иррациональности с летучестью и апофеозными замашками угнетает своими рейсами. Брякающее сердце в груди, и ладони, приложенные к нему, вдруг стали кулаками, уже сидящими в грудной клетке. Безделье, буквальная прямая экономия энергии. Еще больше тратит, тот кто экономит ее. Безделье, обмотанное брезгливостью к взгляду на настоящий момент. Парящее вдохновение, было страждущим, оно валялось на полу сознания, обкусанное стаей свирепых воспоминаний. Воспоминания эти были полупрозрачные и дезориентированные Шоковой терапией. И только "Венгерский танец" номер 4 звучит и отвечает, разлитый в хрестоматийной заносчивости полотном католической смерти, которая сулит вечность.
Но самое худшее меня ждало, когда я переехала в общежитие при университете. Сначала я жила одна. Но рядом была еще одна комната и туда в скором времени должна была заселиться соседка. Я часто ходила в кино и пить кофе под мостом в узкой улочке. Это было дорого, но у моей мамы были деньги на меня всегда.
Я рано засыпала так как хотела, чтобы день по скорее кончился, чтобы выскочкой оборвать преднамеренно день и уйти вместе с солнцем, переглядываясь с наступившей тьмой. Но перед этим становиться на голову со стонами в отношении недоброжелательности жизни.
Находить выпивку для отупления и совокупления со спокойствием.
На следующий день опять выходить гулять – торнадо двигаться на прогулку для мнимой бодрости и навыков разведки природы под толстым скрежетом усыхания.
По возвращении дирижировать под увертюру Кориолан ор.62 Бетховена.
 И сидеть дома прижатой к стулу, чтобы движениями не расплескать правильную кровь в голове, чтобы уплотнить вдохновение.
Ненасытно не ныть на крышах полуночи, потому что скука делает свою работу.
И почти что вставлять в розетку пальцы от вечного болтыхания от одного синдрома самости к другому победоносному вожделению.
Мигать ночным фонарем под лоском бездушья черноты, которой мешают спать.
Курить воздух над испачканным огоньками городом.
Обручиться со звуками музыки, низвергающими в обитель грез, посыпанную потенциальным возвращением, которое так и не дает быть поглощенным.
Ползучее раздражение с высунутым собачим языком в пустыне раздевает до плесневелой усталости.
И не смочь прикрепить совокупность основных требований к бытию в разодранных системах, на кого-то совершенно отдаленного от этих мироощущений.
Дух, сознание, воля - все склоняются в повседневном кивке этому. Нет никакой метафизики чувств.
Где же текст со всем святым воинством, сидящий у меня на правом плече?
Надежда дает мужество и делает меня хрупким Гераклом. Атрофия чувств.
Галлюцинировать на крыше в полночь или на заре у меня не получается.
С расширенными зрачками созерцать дым от сигареты, слепленный с колыхающимися деревьями, видеть эту невнятность через новизну, красоту.
И решить поехать в Латвию к своему другу Саше, который также ранее жил в России, но упорство дало свои плоды. Мы много пьянствовали и потратили много денег не только на кофе, но на прочую дребедень в казино. Мы познакомились с француженкой, которая озолотила нас наркотиками. И мы дружно курили травку. Мы купили щенка и ухаживали за ним только один день, а потом устали и отпустили на волю. Мы писали сценарий для фильма. Но однажды я осталась у Саши одна дома, и мне казалось, что я сейчас сойду с ума, что у меня начнутся галлюцинации. Но я продолжала трепетно писать сценарий. Я покинула его через две недели, поскольку и здесь не находила себе место. Я сходила с ума. И много тревожилась.
Я все-таки решила окончательно вернуться в Россию. Там меня ждали родители, тепло, некоторый уют. Моя ангелоподобная мама, которой я восхищаюсь. Во мне умерла, на тот момент, вся экстравагантность и «гениальность». Ничего почти не трепетало в моей душе. Одна тишина с чернотой в глазах. Я не могла ни читать, ни писать, ничего.
Я была со своей мамой по вечерам и на выходных. И несмотря на счастье, которое она несла, я была очень несчастна. Я очень много проводила времени со своим отцом. Он одаривал меня любовью и нежностью. Мы ходили кормить уток, голубей и он это снимал на камеру – животрепещущие кадры.
Много разных моментов, которые нас сильно сдружили, при всей нашей схожести в характерах.
Он учил меня жизни, старательно и по существу, иногда мне это очень нравилось, иногда раздражало. Пока я болела и лежала также в дневном стационаре – мне ставили капельницы. Я лечилась от шизотипического расстройства. Капельницы меня не вылечили. Но я хотя бы перестала играть в компьютерные игры, как сломленная, окончательно отчаявшаяся. Стала еще больше гулять с папой и весь этот длинный путь, который я вам описала с самого начала – есть река, которая вела меня к Бабушке, к принятию ее смерти. Я начала ходить на кладбище к ней с моим папой. Я развесила по всей комнате фотографии Бабушки.
Я начала принимать ее смерть. И знаете, что? Я стала писать. Новеллы. До этого я писала их, но очень изнуренно и монотонно, хотя, что касается «Разрозненный опыт с претензией на любовь»- я писала со всей страстью. Сейчас же я пишу очень много. Каждый день. Я начала читать. Прилично читать. И снова занялась трансцендентальной медитацией. Так что сейчас я только жду, когда нагрянет успех! Вся в моих силах!

- КОНЕЦ