Дом на углу Зои и Артёма

1

        В конце семидесятых я снимал комнату у хозяйки в частном доме. Хозяйка моя, баба Надя, была ещё в общем-то не старой женщиной и называл я её «бабой» видимо только по причине своего весьма юного на ту пору возраста, да, пожалуй из-за её изрядной полноты и какой-то общей грузности. К тому же и относилась она ко мне скорее как к приехавшему погостить внуку, чем как к студенту-квартиранту.
Баба Надя была уже на пенсии, но подрабатывала в «больничке», как она сама её называла, – ходила туда на сутки санитарить, и еще чего-то там же где-то мыла во вторую смену периодически, а потому я, днём будучи в основном на занятиях в техникуме, видел её довольно редко, чему был в общем-то рад. Она женщина была замечательная, не сварливая, душевная, но мне очень нравилось подолгу читать в тишине, самому хозяйничать на пустой кухне, соображая чайку и нехитрый ужин. Даже с печью нравилось возиться – со щепками, углём и прочим.
Когда же баба Надя случалась дома, она конечно сама хозяйничала на кухне и помощь принимала неохотно, считая меня, сугубо городского студента, не способным к подобным работам и ей как бы даже нравилось ничего мне не поручать: – «Баба Надя, давайте я печь растоплю! – Ой, да что ты, что ты, Женечка! Я управлюсь, мне привычнее! А тебе-то и некогда, поди. Конспекты какие-нибудь надо, поди, писать!» – так ласково отшивала она меня всегда.
     Постоянно она хлопотала, переживала, чтоб меня дожидалась теплая еда, укутанная старой кофтой. Она оставляла мне подробные устные распоряжения когда и чего поесть, а если меня не случалось дома, что нередко бывало, – писала мне подробные записки и оставляла на столе. И еще она любила всегда громко включать телевизор и не столько смотрела, сколько слушала что там идёт, всё подряд. Мне это несколько мешало и отвлекало от раздумий. Поэтому я, конечно, ничего не имел против почаще проводить вечера в доме сам, с удовольствием перебиваясь бутербродами и читая. Иногда радио передавало что-нибудь стоящее – я слушал, но чаще нет.
     Телефон, старый грязно-зеленый динозавр, стоял на тумбочке с вязаной салфеткой в прихожей. Под ним лежала тоненькая, относительно новая еще, книжечка-справочник – мы ей почти не пользовались. Немногочисленные абоненты, которым нам доводилось звонить, имели такие короткие номера, что мы помнили их все без труда. Бабе Наде нередко звонили из её «больнички», вызывая подежурить или кого-то срочно подменить. Когда же она была уже там, на работе, телефон почти никогда не звонил.

     Заливистый трезвон застал меня тем вечером со вскипевшим чайником в руках. Я заваривал чай, колдуя с заваркой и напевая под нос что-то джазовое. Было начало марта, темнело еще очень рано, вечера были тихие, сонные, и звонок скальпелем вспорол всю мою расслабленную атмосферу, заставив меня нервно вздрогнуть и с досадой искать куда пристроить на стол горячий чайник, чтобы пойти в прихожую отвечать.
Схватил трубку – очередная трель резко оборвалась на середине.
 – Да? Алло?
В трубке что-то шуршало, ничего не говорили.
 – Алло! – повторил я и прислушался. Вместо обычного «белого шума» в трубке тянулся какой-то низкий протяжный звон, негромкий, но почти гипнотический. Монотонность его прерывалась периодически суховатым пощелкиванием, напоминавшим не то электропомехи, не то как бы очень редкое тиканье больших старинных часов. Звук был странным – вроде бы почти незаметный, он между тем заставлял тревожно прислушиваться, бередил и успокаивал одновременно.
– Алло… – еще раз несмело повторил я.

И трубка вдруг ожила:
– Кто это? – вдруг требовательно спросил усталый далёкий голос.
Я растерялся: – Э-э… Это Женя…
В трубке никак не отреагировали, по-прежнему висел гипнотический звон.
 – Женя Марочкин! – почему-то поспешно добавил я. – Я живу здесь, комнату снимаю…
 Дыхания в трубке не было слышно, только этот звон и щелчки.
– А вам кого надо? Вы куда звоните? – осмелев, задал я вопрос.
Голос ожил:
– Слушай. Тебе нужно прийти в дом на углу улиц Зои Космодемьянской и Артёма. Там внизу есть магнитофон – ты должен забрать кассету из него.
Голос был глуховатый, размеренный, какой-то немного бесцветный и странно выговаривал некоторые слова, как иностранец, хорошо заучивший звучание. Я слушал в каком-то оцепенении.
– Забери эту кассету, слышишь?  Дом на углу улиц Зои Космодемьянской и Артёма.
Повисла пауза, в голове пульсировал всепроникающий звон.
– Кассету?... – переспросил я.
Голос не отозвался. Почему-то путались мысли, сердце стучало в висках.
– Алло?... – позвал я.
Через время голос ответил, став как будто еще дальше и глуше:
– Послушай, Женя… Это очень важно! Очень, понимаешь?... Приходи.

     В трубке что-то хрустнуло, звон оборвался. Тишина показалось такой глубокой будто телефону оборвали провод, но через несколько секунд ухо резанул непрерывный телефонный писк, как если бы я снял трубку только что.
Я растеряно посмотрел на трубку в своей руке, на грязно-зеленый старый аппарат. Трубка продолжала пищать. Я осторожно положил её на рычаг, медленно выдохнул. Воздуха не хватало, я присел на стоявший рядом табурет отдышаться. Сердце колотилось, лоб был неприятно влажен.
     Постепенно я пришел в себя. Чаю совершенно перехотелось, но я большими глотками выпил его не отрываясь. Он был еще тёплый.
Что это было? Что за бред? Какая кассета? Я хотел было заставить себя посмеяться над нелепым происшествием, но как-то не смеялось. В голове всё звучал усталый, терпеливый и настойчивый голос: – «Приходи… На углу улиц… Кассета…»  Я всё прокручивал в голове этот странный разговор, ни о чем другом не думалось.
– «Это очень важно. Приходи» – последние слова звучали одновременно как бы и повелительно и жалостно, к тому же голос был такой, будто говорить становится всё труднее и повышаешь голос, но так чтобы не кричать, не напугать.
Попытался лечь и уснуть – уснул только под утро.

2

     Вопреки ожиданиям, утром по шаблону не получилось – вечернее происшествие не показалось мне дурным сном. Я отчетливо и в деталях помнил всё, каждую мелочь, каждый оттенок. Впрочем, зато появилось какое-то отстраненное отношение ко всему этому.
Каково, положим, секретному агенту под прикрытием отправляться поутру на работу в какую-нибудь контору и целый день там спокойно работать, общаться с людьми и прочее такое? Тяжело ли ему дается изображать из себя обычного рядового гражданина? Нужно ли думать постоянно, чтобы ничем себя не выдать?
Мне было не трудно. Я позавтракал в тишине и пошел на учёбу.

     На занятиях был сосредоточен, спокоен. Было забавное ощущение, что мне как будто бы непривычно жить, или как будто бы всё не на самом деле, понарошку. Вечером застал дома бабу Надю и это было хорошо – оставаться дома одному мне не хотелось. На телефон я старался не смотреть, но сам же пытался посмеиваться над собой за это – глупо же…
      А ночью я проснулся от того, что мне снился тот звон. Не кошмары, не видения – просто тот звон. А вместо картинки – словно серо-черный туман или плотная серая мгла, которая мешает дышать. Долго лежал в темноте, стараясь не засыпать, но все-таки уснул. Во сколько – не знаю.
Так продолжалось несколько дней.
     Однажды вечером зазвонил телефон – бабу Надю вызвали на подмену. Этот вечерний звонок так неприятно поразил меня, так саданул по нервам, которые, как я был вынужден после этого признать, всё это время были натянуты как струны! Нужно было что-то делать с этим и я точно знал что.

     Следующий день выдался почти по-весеннему тёплым и сонным, снег пах талым. Потертая монетка солнца оптимистично проступала сквозь облачную марлю. После занятий в техникуме всю нашу группу увлекли смотреть любительский спектакль в какой-то районный Дом Культуры. Я пошел со всеми, хотя мало принимал участия в происходящем. Однако после спектакля, который, впрочем, закончился довольно быстро, мы разговорились в фойе с одним парнем. Мне он показался знакомым, и он видимо знал меня, но где я видел его раньше  – я не помнил. Он очень активно делился впечатлениями, переполнявшими его.
– Ты же Женька, да? А меня не помнишь? Егор! Не помнишь? Ну да ладно, не важно… Не, но эти-то каковы?! Нет, ты скажи?! Ух, это сила, брат! Хорошо, что меня сюда вытянули, знаешь, не зря! Вот не случайно, не случайно! Мне, поверишь, это вот и нужно было! Вот именно такое увидеть! Я, ты знаешь, старик, прямо вот словно по-другому на жизнь взглянул! Не, честно!
Он, размахивая руками и буквально плеща эмоциями, вышел за мной на улицу. Я слушал его с вежливой улыбкой, отстранённо, но мне приятно было видеть такого увлеченного человека.
– Слушай, да чего мы тут стоим-то? Холодает! А знаешь, брат, что?  Пойдем-ка ко мне! Ты свободен сегодня? Ну, так разговоры! Посидим, чайку попьем! У меня варенье есть, пряники… Решено, старик, двинули! Я тут недалеко живу совсем, на Артёма…
– На Артёма? – встрепенулся я.
– Да-да, тут рядом. Идём!
И он энергично и шумно потянул меня за собой, на ходу продолжая делиться впечатлениями от спектакля. Я, заинтересовано кивая, двинулся за ним следом.

     Мы прошли через сквер с оседающими по сторонам дорожек сугробами. Солнце плавно скатывалось к крышам пятиэтажек, словно хотело домой после работы. Воздух понемногу темнел и холодными языками прихватывал рассупонившийся было за день снег. Прошли дворами, потом по переулкам, мимо сиротливо затихших веранд и качелей детского садика, наконец вышли на какую-то улицу с колеями от машин, пошли по ней.
Я спросил:
– Это улица Артёма, да?
– Ну да, она…
С духом я не собирался – как-то помимо сознания, словно на автомате, слова сами формировались во фразы:
– Слушай, я как раз вспомнил… У меня тут дело рядом небольшое, важное. Давно собирался сюда прийти, ну раз уж попал… Мне тут кассету надо забрать, понимаешь? Это быстро. Не знаешь где тут улица Зои Космодемьянской? Там как раз на углу…
– Кассету? Да не вопрос, давай заскочим. Космодемьянской? Не, не знаю. Да щас найдём!

     Чуть дальше по улице работал грейдер и мужики отгребали с проезжей части наломанные куски рыхлого снега.
– Погодь-ка… – он быстро двинулся к ним. Коротко переговорив с одним дядькой в лихой ушанке и с лопатой, он махнул мне.
– Идём! – и быстро пошел в сторону, куда дядька показал рукой.
– Идём-идём! – поторопил он, не сбавляя шага и я поспешил за ним.
Мы прошли по улице один квартал, магазин, остановку и углубились в частный сектор – пошли заборчики и одноэтажные старые домишки.
Егор шел уверенно, но внимательно вглядывался в какие-то ориентиры, неизвестные мне. Минут через пять-семь он сказал:
– Вот, где-то здесь должно быть. Почти пришли!

     К основной улице в этом месте немного под углом примыкал, сбегая вниз, накатанный проулочек, почти не езженый. Сразу после спуска, едва видная за кустами с дороги, темнела какая-то хибара. Мы осторожно соскользнули бочком в проулок и подошли к ней. Забор, некогда должно быть окружавший двор, теперь оставался лишь фрагментами, за ним толпились развесистые тонковетлые густые деревья, с державшимися еще кое-как шапками снега, и поднимался заметный в последних отсветах дня парок от какого-то ручья, видимо бежавшего внизу по овражку.
     Сама хибара от дороги забором прикрыта не была и мы подошли к ней ближе. На стене, обитой потресканым рубероидом, светлела дощечка с адресом, на которой не столько читалось, сколько угадывалось – «ул. Зои Космодемьянской». Ниже на жестянке большие белые цифры – «22».

– Здесь что ли? – неуверенно, но с неистребимым оптимизмом уточнил Егор. Окна хибары были темны, дыма над крышей было не видно – особенно жилой хибара не выглядела. Но я уже слышал в голове отголосок того звона, который теперь проступал всё явственней.
– Здесь. Точно, – и уверенно направился к двери.
Невысокое крыльцо не скрипело, в задубевший дерматин двери постучать было невозможно, звонка не наблюдалось. Я решительно взялся за ручку и, глянув призывно на Егора, толкнул дверь.
Что-то звякнуло, в разболтанных петлях спружинила хлипкая щеколда, дверь открылась легко. Мы вошли.

3

     Еще было довольно рано и вечерний свет уверенно освещал через мутные стекла высоких узких окон одну большую комнату. В доме было довольно тепло.
Ничего привычного, чего ожидаешь увидеть зайдя в частный домишко, не было совсем – посреди дощатого пола возвышался ровный кирпичный короб, выше колена высотой. Он был закрыт снятыми с петель старыми дверями с облезшей синей краской, сверху настелен мятый картон и старые разномастные фуфайки, какими обычно укрывают картошку.
Всё это выглядело как утеплённый вход в какой-то подпол.
– Уверен, что здесь? – некоторое веселое сомнение проступило сквозь оптимизм Егора.
– Да-да, здесь! Помоги-ка… – заторопился я, хватаясь за фуфайки.
Мы споро сняли утепление и взялись с двух сторон за двери. Сдвинув их, мы с удивлением увидели, что в подполе горел свет, неяркий, но уютный. Двери мы отставили к стене и, перегнувшись через кирпичные края короба, заглянули в открывшуюся нижнюю комнату.

     В приспособленных остатках когда-то многорожковой люстры уверено горела тускловатая одинокая сороковка. Она освещала комнатушку по размерам дома, всю в полках, забитых старыми книгами, коробками, какими-то веревками и тем многоликим неописуемым барахлом, которым всегда полны гаражи, кладовки и мастерские домашних умельцев.
     Почти прямо под люком стоял большой крепкий стол, на котором тоже было навалено всякой разности, стояли пыльные бутылки, лежали какие-то потрепанные толстые коленкоровые тетради, какие-то осколки и даже оплывшие свечные огарки, и еще как будто сухие листья. Над всем этим доминировал допотопный массивный кассетник, видимо один из первых, не то «Романтика», не то «Илеть». Возле него стопками лежало с десяток разнокалиберных кассет, в коробках и без.
– Кассета в магнитофоне! – уверенно сказал я и осмотрелся. Егор стал оглядываться тоже – дело в том, что нигде не было лестницы, ни внутри короба, ни съемной снаружи. Как был предусмотрен спуск в подпол – было непонятно.
Но Егора это смутило лишь на миг:
– Да давай я спрыгну, делов-то! Обратно вытянешь меня, на стол вон влезу…
Какое-то сомнение, предчувствие заворочалось во мне холодком, но Егор уже перекинул ногу через короб, на миг присел на краю и тут же скользнул вниз. Глухо пумкнули о пол его валенки. Из подпола дохнуло в лицо сухим теплом.

     Чуланчик внизу действительно был совсем низким – явно менее двух метров, рослый Егор едва не касался макушкой балок перекрытия. Он уверенно заходил внизу, осматриваясь и что-то передвигая.
Я в волнении присел возле короба и перегнулся через кирпичную его стенку, стараясь следить за ним. Вот он пропал из видимости, вот вышел снова под люк.
– Слушай, а интересно тут!… Всякие штуки такие…  Вот это чего? А-а!... – раздавались снизу его приглушенные реплики. Он толкнул какую-то коробку, передвинул табурет у стола.
– Тут вообще кто? Это чьё всё? Тут живет что ли кто-то? Не похоже. А свет вон горит… Однако! – размышлял он вслух с недоумением.
Мне почему-то стало страшно за него, что он один там внизу, в этом подполе, как будто это было чем-то опасно, очень опасно!
Я стал торопить его:
– Слушай, мне нужна кассета из магнитофона! Доставай её и давай скорей выбирайся!
– Да щас, щас… – успокаивающе отвечал Егр.¬

     Он принялся разбирать и сдвигать хлам на столе, чтобы добраться до магнитофона. Тут я почувствовал, что воздух из подвала, движение которого я отчетливо ощущал лицом, стал заметно теплее, он был прямо-таки горячим.
– Ай! – вскрикнул вдруг Егор и отдернул руку. Что-то стеклянно звякнуло.
– Что?! Что там?! – мое сдерживаемое до сих пор беспокойство прорвалось наружу.
– Да порезался о стекляшку какую-то… Фигня… – он сунул один палец в рот. На пол успели упасть несколько темных капель – они выпукло застыли на досках пола, тревожно поблескивая.
     Воздух снизу из комнатки пошел вдруг ещё горячее – я как будто заглядывал в приоткрытую дверь сауны! Егор внизу казалось ничего такого не чувствовал, он смахнул на пол осколки чего-то темного, они с сухим звоном застукали по полу. Скорее всего, это была когда-то темная пивная бутылка, хотя некоторые осколки были плоскими и длинными - они не ломаясь подскакивали на досках.
Тут Егора повело – он на миг потерял равновесие, но тут же выровнялся, еле слышно охнув, и потянулся к кассетнику. Резко стукнула крышка кассетоприёмника. Из-за спины Егора мне было не видно что там. Я видел всё сквозь неверное марево восходящего жара, голова у меня кружилась. Боясь упасть вниз через низкий борт люка, я вцепился руками в старые красные кирпичи кладки.
– Что? Что? Есть?! – торопил я Егора, но он, казалось, и не думал торопиться.
– Да есть, есть… – нараспев произнес он. Он продолжал нависать над магнитофоном, закрывая его от меня. Спина его плавно раскачивалась из стороны в сторону и даже немного вперёд-назад, при этом голова словно бы отставала от этого движения и как-то неприятно вихлялась.
– Слушай, старик, ну тут ещё кассеты же… Возьмём? Чего им пропадать-то? – говорил он как-то очень уж плавно, тягуче и глухо, без своей давешней оптимистичной четкости и звонкости. Он странно растягивал слова и это почему-то сильнее всего испугало меня.
– Егор! Егор! Давай же кассету! – я протянул вниз руку и тут услышал тот звон. Теперь он явно звучал не в моей голове, а звучал действительно, накатываясь снизу, еще не громкий, слабый, но неумолимый.
– Егор! Давай же!
Он наконец развернулся, прижимая к груди одной рукой охапку кассет. Подвинул к люку табурет, поднялся на него.
– Вот та кассета! – протянул мне правой рукой белую кассету с красными буквами. Лицо его испугало меня ещё более – оно было бледным, но с ярким лихорадочным румянцем. А глаза! – он смотрел на меня пристально и пронзительно, на лице блуждала судорожная улыбка, глаза же не улыбались вовсе – они словно глядели сквозь меня вдаль, или точнее будто бы на что-то внутри меня, скрытое в глубине.
Я выхватил кассету из его руки и отвел глаза. А он протягивал мне еще кассеты пригоршней:
– Де-е-ржи-и-ы! – с какой-то сдавленной яростью выдохнул он. Я двумя руками сгрёб  теплые кассеты, стал рассовывать их по карманам. Хотел было протянуть ему руку и поскорее вытащить его, но он уже снова спустился с табурета и, повернувшись к столу, медленно собирал оставшуюся там россыпь кассет. С ним творилось явно что-то неладное – движения были плавны и сосредоточены, как будто он преодолевает сопротивление и двигается под водой или под большим давлением.
– Егор! Бросай их! Давай вылазь! – отчаянно прохрипел я, – Ты же видишь – что-то не так!
– Не-е-ет… По-ого-оди-и… – тянул он нараспев, отвернувшись
Протягивая вниз обе руки к Егору, я ощутил, как жар из нижней комнаты накатывает волнами. В воздухе проступил странный запах – невесть откуда потянуло нагретым металлом, горелой смазкой, словно на заводе. Мне показалось, что сейчас же неминуемо что-то вспыхнет и дом охватит пламя.
– Давай скорее! – сдавленно завопил я в ужасе. Я продолжал тянуть к нему руки, но он не обращал на меня внимания. Собрав кассеты и повернувшись ко мне, он стоял с блуждающим взором, покачиваясь среди волн жара в начавшем мутнеть воздухе подвала.
Когда его взгляд нашел наконец меня, он заговорил вдруг с жаром и страстью, потрясая в воздухе какой-то кассетой:
– Аме-ери-ика-а-а! Я хочу, чтоб мы её перегна-а-али-и!
Взгляд его был настолько яростен, а слова так абсурдны, что я попятился.
– Её на-а-адо перегна-а-ать, пони-и-има-а-ае-е-ешь? – почти кричал на меня он, – Мы должны-ы-ы! Мы-ы обя-я-заны-ы-ы!
Он поднялся на табурет, протягивая мне еще несколько кассет, но я в страхе отступил от люка. В его глазах горели безумие и какая-то отрешенная ярость – взгляд просто сбивал с ног! Я пятился к двери, прижимая карманы, из которых торчали кассеты. Ближе к двери пышущий из люка жар неожиданно резко спадал, оставался только тревожный запах нагретого металла и горячей смазки, как от станков. Почувствовав прохладу, я продвигался к двери не глядя, боясь повернуться к безумцу спиной.
– По-о-осто-о-ой! – закричал он. Глаза его лихорадочно сверкали! Он схватился за край люка – багровая кирпичная крошка посыпалась из под пальцев.
 – Посто-ой! Ты не понима-а-аешь! Я же лю-юблю-ю тебя-я-я!

     Это было последней каплей – я, забыв обо всём, в панике бросился в дверь! Захлопнув её за собой и придерживая руками карманы с кассетами, я рывком проскочил двор и побежал вверх по укатанному склону. Ноги скользили, это подхлестывало меня еще больше.
     Кое-как я одолел подъём с Космодемьянской на Артёма и побежал к светящимся вдали домам сквозь густые влажные сумерки. В лицо летели редкие острые хлопья мокрого снега и больно секли раскаленные щеки и лоб, но от них было прохладней и это было облегчением.
     Снег был таким реальным! Он таял у меня на лице, заменяя слёзы, он стал точкой сопряжения с действительностью и помогал вырваться из вязкого жаркого бреда, от которого я бежал сейчас со всех ног, наобум сворачивая в проулки между домишек.
     Улочки были пустынны и темны. Но вот вдалеке замелькал свет, послышался шум. Навстречу приближались огни – грейдер своими ничего толком не освещавшими фарами маскировал темные фигуры с лопатами, косой нож под его колесами едва задевал утрамбованный снег, слабо повизгивая. Шедшая за ним грузовая машина меланхолично посыпала всё мёрзлым песком.
     Я остановился, переводя дыхание. Бормочущая моторами колонна безучастно протянулась мимо меня во мгле.
Что делать дальше? Я не знал. Не знал и куда идти.
Отдышавшись, я побрел вслед за машинами, совершено не представляя, где нахожусь. Понемногу мы вышли на хорошо освещенную знакомую улицу. Отсюда я без труда нашел дорогу домой.

4

     В сон я тогда просто провалился.
А на утро проснулся поздно, было совсем уже светло. Автоматически испугался, что проспал и дернулся было собираться, но тут сообразил, что сегодня должен быть выходной.
     Бродя как сомнамбула по комнатам, я прислушивался к себе – где затаилась вчерашняя тревога и паника? Но всё словно перегорело – внутри было пусто и тихо.
На столе в кухне лежало под салфеткой печенье, стояло в большой кружке молоко и лежала записка, в которой баба Надя предлагала мне на завтрак самому сделать наскоро яичницу с салом (она называла это по-сибирски «чирло;й»). Я прочел записку и действительно сильно захотел яичницы, прямо слюнки потекли. Скорее кинул сковороду на плиту, полез за яйцами, с воодушевлением стал готовить.
Дожевывая  печенье, я, уже сытый и довольный, вспомнил вдруг о кассетах!

     Они так и лежали в карманах куртки, сильно их оттопыривая и выглядывая наружу. Я вытащил их – они были в песке. Я вспомнил, что вчера некоторые из них несколько раз выпадали у меня на дорогу в свежепосыпанный мокрый песок, вспомнил как подбирал и отряхивал их.
Теперь я их еще обтрусил, обдул и разложил в своей комнате на столе. Их было девять. Вот та кассета – простая белая МК-60 с узким оконцем. Я запомнил ее, хотя почти не помнил как сунул ее в карман. Никаких надписей, кроме заводских, никаких отметок, значков...
     Еще восемь кассет – две без коробки, все обычные, невзрачные. На одной коробке был отчетливый коричневый отпечаток – видимо от порезанного Егорова пальца. На другой кассете химическим карандашом  было написано – «Пламя». Поморщился, но вспомнил, что было такое ВИА. У одной кассеты прямо на белом корпусе без этикетки чем-то вроде красного фломастера была поставлена цифра «3», хотя это могла быть и буква «З». Кассеты были все старые. Что с ними делать? Мне это было сейчас глубоко безразлично. Магнитофон у меня был, но я совершенно не чувствовал желания узнать что на этих кассетах.
Наоборот, мне хотелось поскорее забыть всю эту нелепую историю. Я сложил все кассеты в плотный целлофановый пакет, отнес в сарай, где хранился всякий инвентарь, дрова, и засунул их в дальний угол под какие-то мешки.

     Прошло несколько дней. Я по-прежнему не знал как быть дальше. Кассета, которую велел мне забрать таинственный голос в телефоне, была у меня, но что с ней делать – он не сказал. Что мне оставалось? Ждать, пока он позвонит снова? Признаться, этого мне вовсе не хотелось.
Не хотелось снова услышать этот голос и тот звон.
А может быть нужно было прослушать кассету и указания найдутся там? Этого не хотелось тоже.
И еще меня беспокоила судьба Егора. Что с ним произошло? Сошел с ума? Погиб? Или просто выбрался из проклятого дома, оклемался на холодке и пошел себе домой? На это я очень надеялся и уговаривал себя, что именно так всё и было.

     Уговаривал я себя несколько дней. А потом все же решился осторожно навести справки. Но где? У кого?
Без труда я нашел тот ДК, где мы смотрели спектакль. Покрутился там – никого толком не знаю, да и день был неподходящий. Узнал, когда бывают репетиции и занятия разных кружков – сказали на вахте.
    Пришел в нужный день – были всё равно все не знакомые. Наконец заметил ребят, что играли в спектакле, подошел к ним, спросил на удачу у одного, у другого – не знает ли кто Егора, что был на премьере? – все только пожимали плечами.
Егора, как я размышлял, кто-то пригласил на спектакль, и он при этом, скорее всего, до того бывал здесь не часто – надежды узнать что-нибудь о нем было немного. Потом мне все-таки встретился в фойе парень, которого я знал по имени, и я сразу окликнул его. Он мне сказал, что вроде бы знает, о ком я спрашиваю, но не знает, где тот учится.
– Так а как его найти? Ты когда видел его?
– Да что-то не видно давно. Может, уехал куда?
– А фамилию его ты не помнишь случайно хотя бы?
– Не-а, а на что он тебе?
– Да познакомились просто на спектакле, разговорились… – замялся я.
– Ладно, извини, старик – лечу! – оборвал меня приятель и убежал в какую-то дверь, за
которой слышалась разноголосица настраивавшегося духового оркестра.

     На этом мои надежды выяснить что-то через ДК рассеялись, а других ниточек у меня не было. Еще несколько дней я уговаривал себя сделать то единственное, что мне оставалось – сходить к дому на углу Зои и Артёма. Всё во мне сопротивлялось и пищало, как загнанная мышь, но наконец я всё же решился. Что это могло мне дать? – я не понимал, но что-то тянуло сходить туда, тянуло и пугало одновременно.
     Возвращаются ли выжившие посмотреть на места катастроф, в которых они чудом спаслись? Наверное, да, через много лет. Но, думаю, и тогда у них возникает такое чувство, как было у меня – неприятное болезненное любопытство и глубинный иррациональный страх. Насколько в моем странном случае страх был иррационален, я затруднялся определить – сама эта вся история была абсолютно бредовой и, к тому же, я предполагал, что она еще не закончилась.

     В ближайший мой выходной я снова вернулся к тому Дому Культуры днём и попробовал пройти тем же путём, каким мы шли тогда с Егором. Спрашивать у кого-то, чтобы показали дорогу, не было необходимости – я прекрасно помнил как идти и довольно скоро добрался до места.
Вот он, тот короткий поворот со спуском – улица Зои Космодемьянской, вот и купа деревьев над овражком с ручьем.

     В тот день неожиданно подморозило, было тихо и солнечно, в воздухе искрился летучий иней. Всё было залито радостным солнцем, а недавно нападавший пушистый снег подмерз и теперь сверкал на всём.
Над овражком клубился в лучах пар, за деревьями темнел тот дом. Пристально всматриваясь еще на подходе к нему, я уже издали заметил, что с ним что-то не так.
     Бочком осторожно одолев спуск, я подошел к дому почти без опаски – дома по сути не было. На месте оставались полторы стены с покосившимся фрагментом крыши. Одна из уцелевших оконных рам приоткрылась и треснула, на ней чудом держалось почти целое мутноватое стекло с кусочками замазки. Стекло было закопченным. От рубероида на стенах осталась жирная черная копоть. Остальные следы пожара были празднично укрыты искрящимися россыпями хлопьев, но всё же проступали явственно – тут торчала из-под снега доска с обгорелой запузырившейся краской, там угадывались обломки разлетевшегося от жара шифера…
Центр дома, где был кирпичный квадрат входа в нижнюю комнату, был скрыт грудой щерящихся стропил и листами копченой фанеры, в видимых фрагментах пола комнаты чернели пустотой провалы.
     Молча и долго стоял я в морозной тишине у останков сгоревшего дома и прислушивался, как где-то глубоко внутри меня рассасывается затаившийся там комок страха и как душа моя, ушедшая в тот вечер в пятки, понемногу выбирается обратно и заполняет свое законное тело.
Потом заныли вдруг пальцы ног и рук – я понял, что сильно замерз, стоя неподвижно. Я повернулся и быстро пошел прочь от дома на углу Зои и Артема, возвращаясь в свой привычный мир.

5

     Еще долго я не решался послушать, что на тех кассетах, и только уже в мае, когда воспоминания о липком кошмаре тех событий постепенно истаяли под напором весеннего тепла, зелени, птичьего щебета и экзаменационных волнений, я всё же вытащил пакет с кассетами из-под хлама в сарае.
Сначала переслушал ненужные кассеты – все они шипели давно размагниченной плёнкой и на них не было ровным счетом ничего. Я же всё равно терпеливо прослушивал каждую кассету до самого конца, обе стороны – не попадется ли хоть обрывок какой-нибудь записи? И вот – на той кассете, что была помечена цифрой, за шипением старой пленки явственно угадывался еле слышный, но всё же узнаваемый тот звук, который я слышал тогда вечером в трубке телефона и потом в доме. Он был записан с обеих сторон кассеты.

     Мне трудно описать этот звук, предать всю его тоскливость и какую-то потусторонность – как будто звенит где-то вдали гигантский комар-переросток, или по далекой толстой струне тянут бесконечный смычок. И на фоне этого суб-звона – периодические сухие щелчки с правильными интервалами, с таким характерным не то металлическим, не то механическим призвуком, будто где-то проигрывают старую граммофонную пластинку с царапиной или валик из шеллака, какие крутились на самых первых звуковых устройствах, а может быть это изредка тикает какой-то допотопный усталый часовой механизм:
- Узззззззззззз-шии-щёлк – узззззззззззз-шии-щёлк…
Эту кассету я тоже, как загипнотизированный, прослушал всю до конца.

     Уже сам этот звук очень разволновал меня и к той, основной кассете, я не смог уже заставить себя прикоснуться. Только на следующий день я решился – уединившись в своей комнате, собрался с духом и сунул потертую белую МК-шку в кассетник.

     После шороха немагнитной части плёнки сразу же зазвучал знакомый угрюмый звон и вскоре на его фоне заговорил тот голос!
Усталости и тоски не было в нём, он был как будто моложе, но я не сомневался – это точно был тот самый голос! Торжественно и спокойно он говорил нараспев слова на незнакомом языке. Судя по ритму и повторениям, по патетической манере чтения, скорее всего это были стихи.
     Я прослушал сторону до конца – впечатление от непонятных стихов было ошарашивающее! Я не понимал ни слова, конечно, но эмоциональное воздействие оказалось удивительно сильным. Перевернул кассету – на другой стороне ничего не оказалось! Даже тоскливого звона, вопреки ожиданию. В нетерпении я перематывал сторону короткими рывками – ничего! Тогда я снова стал слушать первую сторону.
Несколько раз я перематывал к началу и прослушивал стихи на кассете. Я внимательно вслушивался в непонятные слова, потому что неотступным было ощущение, словно я начинаю понимать их! Что вот еще чуть-чуть – и я пойму эти странные слова! Смысл их, казалось, начинал всплывать в моем сознании, но истекали тридцать минут – пленка заканчивалась, я ставил кассету на перемотку и смысл опять тонул!

     Всего на кассете было четыре стихотворения: сначала шло одно не длинное, которое читалось очень плавно, певуче. Затем одно почти такое же, только в более быстром темпе и с другим ритмическим рисунком, как бы таким прыгающим. После них шло одно совсем короткое, минуты на полторы, которое читалось чуть ли не с яростью, с резкими короткими фразами. И последним шло длинное произведение в спокойном повествовательном темпе, полное какой-то печали, затаенной тоски, перемежаемое повторяющимися периодически фразами с явной горькой вопросительной интонацией. Длилось оно минут пятнадцать, до самого конца стороны. В финале голос начинал звучать тише, проникновенней, и под конец, будто обессилив, смолкал.
      У этого длинного произведения был как бы рефрен – регулярно повторяющиеся слова, которые чтец выговаривал, особо выделяя их интонацией, со значением и с какой-то даже нежностью. Они так часто повторялись, что я без труда запомнил их.
Вот эти слова:
– СемЕш хаадатОл! СемЕш хаАд  арАикиил!
(здесь большими буквами я выделил правильные ударения)

     Когда я поймал себя на том, что прослушиваю запись в седьмой или восьмой раз, а это значило, что я практически непрерывно слушаю её почти четыре часа – я испугался. Похватал все кассеты, вместе с главной, и сунул их в тот же пакет.
Боясь медлить, я скорее понес пакет на улицу и решительно бросил его в мусорный бак, стараясь избавиться от наваждения и поскорей со всем этим покончить!
Дома схватил ветровку и сумку и быстро ушел, надеясь заполнить остаток дня чем-нибудь отвлекающим.
     Мне удалось попасть в гости, где собралась интересная компания. Весь вечер мы трепались, грели в духовке дешевое сухое вино, обсуждали новые записи. Разошлись глубоко за полночь, домой я добрался уставший и еще немного хмельной, мгновенно вырубился.

     А утром проснулся толчком – солнце было уже высоко.
Чувство горькой потери вопило во мне! Щемящая дыра в груди тоскливо зияла ноющей пустотой!
     Я, едва обувшись, побежал на улицу к бакам с мусором! Но уже издали я увидел, что баки пусты, все вокруг убрано и подметено. Замедляя шаг, автоматически добрёл до баков, постоял перед ними как оглушенный. Ничего поделать было уже нельзя.

     Потащился обратно, нагрел себе чаю. Обнаружил, что баба Надя оставила мне под салфеткой тарелку ещё теплых пышных оладьев и открыла новую банку смородинового варенья, моего любимого. Жуя всю эту вкусноту, я постепенно пришел к мысли, что всё, наверное, к лучшему и что хорошо, что так всё получилось.
– Ну и ладно, – думал я, – ну и хорошо… Кто его знает, что это вообще было такое? Может гипноз какой-то древний? – еще с ума бы сошел, и так вон чуть крыша не поехала!

И пошел в техникум на консультацию – экзамены же были на носу!
 

*  *  *

     Никому я об этой истории, по понятным причинам, не рассказывал.
Через несколько лет, будучи уже молодым специалистом-горняком, мне довелось ехать поездом из Читы в Новосибирск, по производственным вопросам. Со мной в купе попался симпатичный дядька, в возрасте, но не старый еще, очень интеллигентного вида, из настоящих «шестидесятников».
     Мы с ним очень интересно заобщались с самого начала, как только сели. Почувствовали, как говорится, родственность душ. Всю дорогу мы проспорили с ним о разных актуальных на то время вопросах.  Не знаю как он, а я много узнал для себя нового: дядька оказался просто кладезь – и по науке, и по музыке, и почитать мне нарекомендовал столько, что пришлось записывать!
      Так вот дядечка этот новосибирский оказался, как выяснилось, не технарём, как я сначала думал, а лингвистом! Рассказывал мне удивительные вещи о древних языках и загадках! Как зашел про это разговор, так и начал сыпать – шумеры, копты, розетский камень, Аккад…
Вижу – разбирается человек в этой теме. Посомневавшись еще какое-то время, я всё же решился! Выждал момент и как бы между делом спрашиваю его:
– А вот такие слова не подскажете на каком, – говорю, – языке? Не знаете, что может это значить? – и цитирую ему ту строчку, что запомнил.
– Как? – говорит, – как Вы сказали?
Я повторил.
     Он внимательно вслушивался, проговорил за мной довольно точно, покрутил фразу на языке, задумался.
– Интересно, интересно, – говорит. – Основа, конечно, тюркская, тут без сомнений… Но точнее я не скажу, маловато слов. А вообще похоже на языки народностей южной Сибири, скорее всего алтайская семья… Надо бы побольше текста – еще есть что-нибудь? Вы вообще где это услышали?
Я замялся и ушел от вопроса проверенным старым международным способом – налил нам еще по портвейну в стаканы и предложил тост. А после постарался перевести разговор в другое русло – завел тему о концептуальности текстов «Pink Floyd» и о сложности адекватного их перевода…

     Вскоре совсем стемнело и я вышел покурить и проветриться. В щели дверей сильно сквозило – холод и грохот колес заполняли заиндевелый тамбур. Сквозь изморозь на стеклах сияла залитая лунным светом непостижимо огромная снежная равнина, мелькали лоскуты перелесков, мутным теплым пятном виднелась вдали пригоршня огоньков одинокого поселка.
     Почти упершись лбом в стекло, я долго курил, не отрывая от равнины взгляда, и всё тихонько повторял нараспев заветные таинственные слова. Повторял с нежностью и тоской снова и снова, забывая вовремя затянуться.


февраль-март 2020г.