Есть ли кто за земле

Приступ начался внезапно. Настя только-только вымыла чашки, протерла, держа в одной руке мягкую тряпочку, кухонный стол и собралась было выйти во двор.
Там каждое утро ее ожидала удивленно-кудахчущая, просительно-мяукающая и сдержанно-рычащая радость. Другой радости, кроме собачье-кошачьей, да куриной любви у сорокалетней калеки не осталось.

Похоронив в прошлую осень вместе с неродившимся ребенком надежду обрести полноценную, с рукастым заботливым мужиком, да хотя бы одним детёнком семью, женщина в одиночестве отплакала свое сорокалетие и решила поставить крест на своем женском счастье.
Нет, так нет. Коль не дал боженька ничего, ни здоровья, ни ума, ни любви, ни человека рядом, так, значит, и должно быть. Судьба, значит такая. Подразнила сладким калачом, да калач сухарем оказался, зубы обломал вместо того, чтоб медом во рту растаять.
И здоровье было, и работа, и домик, доставшийся в наследство от родителей. И сад вокруг домика, где, словно сами по себе, цвели по весне желтые тюльпаны, а ближе к осени багровела земля, усыпанная некрупными сочными яблоками.

Угостила, однажды, на беду, яблочком заезжего в их село красавца-инженера. А пока тот, щурясь то ли от позднего солнышка, то ли от сладости угощения, откусывал один за другим кусочки бархатного, густо покрытого пурпурным румянцем плода, чувствовала, как сердце занимается от одного только взгляда незнакомца, и как от голоса его ноги слабеют.
Уж больно мужчина хорош был. Давно на селе таких не бывало. И плечист, и умен, и разговорчив. А как улыбнется, как подаст ручку на мостике через речку, так ноги сами несут то ли по мостику, то ли под. Казалось Насте, что утопла она в любви своей, как в омуте.

А инженеру, что яблочко, что спелая девка. Откусил, посмаковал и уехал через месяц, ничего не сказав, ничего не пообещав и даже не попрощавшись. «Забыл, видно. Торопился очень, и забыл», - оправдывала его про себя Настя.
Не могло по иному быть. Целовал - то ведь как! Прелестью называл, жадно пожирая глазами и оглаживая умелыми руками всю ее, забывшую во внезапной страсти всякий стыд. От горящих плечей до самых потайных местечек и ямочек оглаживал.

Настя потом, в ожидании весточки какой-нибудь от любимого, заболела. Тоской. Той, что ни от тяжкой работы не проходит, ни ветрами не выветривается, ни новыми встречами не гасится.
Молчала. Плакала. В дом никого не пускала. А через три недели резанула ночью вены и, пережав на минуту руку с пульсирующим ручьем крови, бегом в реку. С того самого мосточка, где он ручку подавал. Благо, кто-то из сельчан мимо поздно шел. Спасли-то спасли. Только на благо ли?

Руку пришлось отнять. Раскурёжило резаную под водой о камень. Заражение пошло. Да Насте тогда не до руки было. Обколотая в больнице чем-то остужающим, а заодно и отупляющим мозг, она ни говорить, ни мыслить не могла. А могла бы, так вновь рванула к реке. Или что –то еще придумала, чтоб наверняка «до конца».
Через три месяца выйдя из другой больнички, из той, где души лечат, уже ничего не хотела. Ни речки с мостиком, ни того инженера увидеть. Забыла. Напрочь. Словно ластиком стерли. Заодно, и все остальное, что в жизни до него было. Люди говорили, что не от лечения то. Еще в реке ударилась Настя головой о камень.Тронулась.

Сельчане помогали поначалу. Кто продуктами, кто руками. Со временем Настя и сама приспособилась хозяйничать не хуже здоровых. Даром, что с одной рукой.
А то, что не разговаривала, еще и лучше было. Тихая, молчаливая, с бедой не утратившая своей скромной женской красоты, привлекала она людей умением слушать. И каждый, кто в гости захаживал, рассказывал о житье-бытье своем, делился самым сокровенным. Настя всегда выслушает, да глазами своими внимательными, цвета темного чая, прям в душу глядящими, даст понять, что понимает, сочувствует, ну или осуждает иногда. Порой и такое бывало.

И никому тайну не выдаст. Ни про то, что молодая соседка ребеночка от свекра родила, ни про то, как дурень Степан брата своего кирпичом спьяну покалечил, ни про то, как водитель Васька плакал, везя жену свою в районный центр на операцию.
Настя хорошо помнила, как пришел однажды Василий. Бледный, смурной. Поставил бутылку водки на стол, а сам пить не может. Руки дрожат, зелье мимо губ проливает. Жена, заболела, говорит. Той самой хворью, что произносить вслух страшно. Рассказывает, как узнали, и сам себя поедом ест, корит, что не берег половинку свою толком. Долго сидел, жалился, плакал, не стесняясь Насти. А чего ее стесняться? Калека тронутая. Ничего не скажет. Даже если поймет-не скажет.

А еще помнила она рассказ Мишки-лесника про то, как ему с женой рожать вместе пришлось. Не успели вовремя вернуться с лесной заимки. У жены на неделю раньше срока началось. И вроде не единожды Мишка принимал роды и у коровы своей, и у козы, и даже у раненой самки оленя доводилось. И насмотрелся за жизнь свою такого, что ни крови, ни боли не страшился.
А вот, как застонала его Наталья, как скрутило ее не по-человечески, так чуть сам не родил. Не от страха. Знал Мишка, что да как в таких случаях делать, не из растерянных мужик, - от сочувствия. Говорил, каждую схваточку вместе с женой пережил, у самого словно нутро разрывалось от каждого болезного вскрика любимой.

Настя любимой тоже успела побыть. Два года назад примкнул к ней засидевшийся в бобылях Петр Иванеев. Не везло мужику на баб. То стерва, то лентяйка, то просто не по душе достанется.
Ходил, ходил к Насте делиться радостями и разочарованиями, да однажды запал на взгляд ее. Разглядел. А потом увидел, как та пса своего дворового ласкает. Охватит ладошками голову зубастую, прижмет к груди, и гладит, теребит за ушами, да чуть в пасть не целует. Сама молчит, а пес поскуливает от радости, аж стонет по-кобелиному.

А тут еще и коты откуда ни возьмись. Не глядя на собаку, притираются к ногам Настиным, хвосты трубой в небо вздымают, мурлычат так, что впору уши затыкать. И куры, вроде дуры-птицы, ан нет, чего-то тоже, видать, соображают. Сюда же пришамкают на своих растопырах-ножонках, топчутся рядышком, суетливо крыльями подрагивают. Волнуются, чтоб и им ласки хозяйкиной досталось.
И так Петру захотелось испробовать той же самой ласки, что как-то после пары чарочек, да вкусного ужина он сам, как тот пес, готов был заскулить в Настиных объятиях.

Истосковавшаяся калечка не отказала Петру. Видный, все-таки, мужчина. И руки умелые, и голова. Все при всем. И душу его за все его рассказы успела узнать. Ранимая душа больно. Чуткая, трепетная, способная любить. Вон сразу Настю любимой и назвал. Да так, что она и сама затрепетала.То ли от радости, то ли от волнения. Показалось, вот она, любовь вернулась. Пусть уже и к сороковнику дело. Возраст не помеха любви. И ребеночка чтоб родить, тоже не помеха, если двоим очень хочется.
А Петр хотел. Сам не раз признавался, что мечтает о похожем на Настю наследнике. Только все никак жить к ней не переезжал. Зайдет, поможет чем по дому, покушает, приласкается, ну на всю ночь иногда останется. «Понимаешь,- говорил,- любимая, разрушается все хорошее, если все время рядом, да нос к носу цельные дни. Поверь мне, опытному». Наслышанная Настя не сомневалась в опыте Петра. Кивала головой. Верила.

И когда, поняла по состоянию своему, что будет-таки желанный ребеночек у них, поделилась радостной новостью, показав руками, да написав Петру на бумажке примерный срок.
«Вот и хорошо!» - казалось, Петр ликовал. «Хорошо-то, хорошо», - согласно кивала головой Настя. «Да может, теперь-то вместе жить начнем? - предлагала знаками да жестами,- ребеночку папа рядышком нужен, да и мне лучше с тобой, чем одной в таком-то состоянии».
Петр тепло обнимал любимую, смачно вдыхал травяной запах ее волос, целовал в глаза и произносил сакральное: « Ну если и так хорошо, то зачем же еще лучше?»

«И правда, зачем?-думалось Насте, - уж лучше так, чем вообще никак». Смирялась. Да дите, видно, не захотело смириться. По привычке себя не жалея, накидавшись, наносившись на чердак, сена на зиму, Настя прилегла отдохнуть. А встать не смогла.
Сдавило, скрутило болью внизу живота. Ноги отнялись, в глазах потемнело. Застонала, сжав зубы, да сильно -сильно, до судорог в руках, вцепилась в наброшенное поверх ног старенькое байковое одеялко.
Так и пришлось его, окровавленное, потом похоронить вместе с неродившимся дитем, черными рваными сгустками вышедшего из Насти.

Петр, узнав о случившемся, больше носа за лаской не казал. И без Настиной ее хватает в округе. Что ни баба, то одинока. А там, где бабье одиночество, опытному мужчине ласка всегда легко достается.
Настина же, как и прежде, доставалась ближним ее — домашним питомцам. Тем, кто никуда не уходит.

И вот сейчас, почти год спустя, ранним летним утром, когда солнце разбудило и двор, и сад, и всех его обитателей, Настя вдруг не смогла к ним выйти. Острый приступ боли, словно вернувшийся в из прошлой осени, только переместившийся из Настиного чрева в ее сердце, тяжко сдавил грудь, жгуче разлился от ключицы под лопатку , ползя к кисти несуществующей руки и заставил женщину присесть на пол.
Превозмогая дурноту, Настя пыталась вглядеться в окно напротив, враз закрывшееся темными кругами, поплывшими перед глазами. Казалось, смотрит на нее кто-то оттуда, из этой потемневшей светочи. Дорогой кто- то.Нужный. Но был ли кто за окошком на самом деле, не удалось разглядеть.

«А есть ли вообще кто - то на этой земле, кто сумел бы разделить со мной это? Как Мишка — боль роженицы, как Василий – страх и отчаянье смертельно заболевшей жены...» - медленно и тягуче подумалось Насте, прежде чем она закрыла глаза.