Валина вишня

Прибытие поезда «Мурманск — Одесса» задерживалось на 20 минут.

Стоя в тамбуре и глядя на проплывающие в окошке такие знакомые, щемяще родные места, я немного нервничала. Времени для того, чтобы соскочить с поезда, перебежать на другую платформу и успеть на электричку оставалось крайне мало, а успеть было нужно. Совсем скоро стемнеет. Наступит чернющая, непроглядная в своей бархатной густоте украинская ночь, и в этой темноте найти дорогу к бабушкиной хате, через поле и огороды, будет очень и очень сложно.

Помню, как в последний раз, приехав к родственникам, я с трудом узнала село, где родился мой отец и в котором проходило каждое лето моего детства. За десять лет моего отсутствия исчезли почти все белые хаты-мазанки с соломенными крышами. Вместо них тут и там стояли, один круче другого, кирпичные дома и домики, с красиво выложенным вкруг окон орнаментами, с яркими крышами, высокими ступеньками и мощными, прочно запираемыми дверями.

Прежде плетеные из лозы заборчики вдоль дворов превратились в металлические ограждения. Где-то из ажурной ковки, почти прозрачные, а где-то напрочь глухие, с непривычно дикой табличкой «Обережно! Злий пес». Если бы не знакомые, еще в детстве вытоптанные тропинки и чудом сохранившиеся в новом облике села, я, приехав затемно, ни за что не сумела бы сориентироваться и найти дорогу к дому родных.

И теперь, вновь приехав сюда спустя годы, я опасалась, что в темноте и знакомых тропинок уже не найду. Однако мне повезло. И поезд пришел чуть раньше, и электричка пришла чуть позднее, и вокзальные входы-выходы остались прежними, и платформы — те же. И те же пятнадцать минут стремительного движения в стареньком «дизеле», прижавшись спиной к стене с красной ручкой «стоп-крана».

И, о Боже! Выход из вагона — прямо напротив старого, замысловатой архитектуры, вокзала. Того самого, с которого тысячу лет назад меня, совсем маленькую, родители увезли жить на север. И тропинка справа от вокзала, по которой, как и много лет назад, скоро выгрузившись с электрички, заторопились, засеменили бабы с торбами, чоловiки, возвращающиеся домой после рабочих смен в городе, пацаны с велосипедами и длинноволосые смешливые девчата.

Следуя чуть позади, я любовалась этими людьми. Незнакомыми мне, но ощущаемыми родными. По крови, по какому-то неведомому духу, по той бодрящей энергетике, которая смешками и перекличками на родном для меня с рождения украинском языке разливалась в воздухе и захватывала все пространство: от лесочка близ железной дороги, до бескрайнего пшеничного поля золотом разлившегося вокруг.

И внутри меня разливалось что-то приятно волнующее. Предвкушение долгожданных встреч, прогулок под волнующе-низкой оранжевой луной, запаха садов, насыщенных спелостью ранних яблок и поздней вишни.

Утренние пионы в капельках росы под окном, купание в молочном тепле местного ставка, дневной сон на пахучем сене, сливки с остывшего парного молока и воздушные «манзари» с яйцом и зеленым луком, колкость ржаных колосков, шелковые уши новорожденного теленка, и воздух...Всюду воздух, насыщенный солнцем, теплом и любовью. Такой для меня всегда была моя родная Украина.

Дышалось мне здесь по-другому. Замерший на сорока градусах полуденный зной или прохлада ночного дождя для меня одинаково были хороши. Словно некие скрытые силы пробуждались во мне всякий раз, когда я сходила с поезда на землю, где родилась. Вмиг исчезали непонятные северные хвори, настроение становилось легким, тело изнутри наполнялось лирическими будоражками, хотелось лететь. Хоть по вытоптанной в золотом поле дорожке, хоть по черному болоту размоченной дождями дороги.

Незаметно, вся исполненная этих особенных ощущений, добралась я до бабушкиного двора, где несколько лет как не было уже ни ее самой, ни ее старенькой хаты, на месте которой родные построили новый, достаточно просторный и уютный дом.

Радостно было видеть сохранившийся черешневый сад и три высоченные старые березы, по которым я всегда безошибочно находила знакомый двор.

И вот тот самый вход без калитки, лай маленькой сторожевой собачки, куры, тревожно зашмыгавшие в траве, радостно вылетевшие навстречу родные и тут же наскоро накрытый под старым абрикосовым деревом стол в честь приехавшей с севера родственницы.

Горьковато-сладкий дух горилки, яичница со шкварочками, картопля, припорошенная укропом, и только что сорванный с грядки свежий огурчик под эмоции и разговоры с расспросами быстро разморили меня с дороги. Я уснула. Легко и скоро, и вовсе не так мучительно, как это происходит в наши карельские белые ночи.

Разбуженная, прям как в кино про деревню, ранним криком петуха, я нежилась на старом диванчике у окна. Издавна это спальное место отводилось гостям. Именно здесь когда-то, в дождливые дни школьных летних каникул,перечитав все имеющиеся у двоюродных братьев и сестер книжки на русском языке, я пыталась постичь литературу на мовi.

А однажды во время рискованной детской игры я упала с высоты. И весь день, пока я отлеживалась именно на этом диванчике с головной болью и головокружением, рядом, полукругом расположившись на полу, сидели мои встревоженные друзья в ожидании, когда мне станет лучше.

Здесь я когда-то проснулась от щекотливой прохлады двух спелых вишенок, которыми влюбленный мальчик ласково водил по моему лицу и губам, держа ягодки за хвостики, словно бусинки на ниточках. Вишенки по сей день остаются для меня знаком нежности, напоминая мне то ощущение чистой неги, которой была наполнена вся моя романтическая украинская юность.

А то дерево за окном, с которого они были сорваны, было мне особенно дорого. «Валина вишня», как называла его бабушка. Высокая, вовсе не похожая на другие вишни во дворе, «Валина вишня» давала необычайно крупные и сочные плоды. Каждый раз, приезжая к бабушке, я с радостью и удивлением обнаруживала дерево, полностью усыпанное ими.

Ребенком я любила, наклонив ветку, за полминуты набрать целую кружку вишен. Примять их, пересыпав сахаром, и, присев на нагретой солнцем лавочке, есть ложкой, счастливо мазюкаясь темным пахучим соком.

-Не чiпай! Це Валiно, - говорила она всякому другому, пытающемуся посягнуть на прозрачно-рубиновые ягодки.

И всякий знал, что скоро с далекого дикого севера, "где живут белые медведи и ничего в природе, кроме болот и скал нет", приеду я. «Худая, замерзшая и голодная». И нужно накормить, отогреть, приласкать невольно ставшую «кацапочкой».

И в детстве, и долгое время потом, я не чувствовала в этом шутливом прозвище ни оскорбления, ни пренебрежения, ни отторжения. Украинский язык, привитый мне с рождения и мгновенно пробуждавшийся во мне в полном своем объеме в каждый мой приезд на землю предков, был для меня и оберегом, и гарантом любовного принятия на моей малой родине в любые времена.

Охваченная этими теплыми воспоминаниями и мыслями, я отодвинула легкую кружевную занавесочку и распахнула едва запертые створки окна в надежде увидеть свою вишню. Уже старенькую, но все еще высокую, стройную, и, как прежде, усыпанную спелыми ягодками.

Пахнуло утренней свежестью, пропитанной травой и дыханием прогретой влажной земли. В окошко тут же влетел сонный шмель. Прогоняя его прочь, я высунулась в окно.

Под ним, вдоль дома, тянулась полоса вспаханного чернозема. За ней начинались сильно прореженные ряды смородиновых кустов, и далее – пустое, заросшее бурьяном, поле.

- А где...где вишня?- еще не веря увиденному, неизвестно кого спросила я и, наскоро одевшись, вышла из пустого дома, направившись за его торец. Обмана зрения не было. На месте моей вишни было пусто. Ни пня, ни ягодки, ни следа.

Где-то, в другой стороне двора, у черешеневого сада, беспечно пели птицы. Лениво залаял дворовый пес, гулко и протяжно замычала корова в хлеву. Потянуло навозом. Рядом звякнуло ведро и вслед за этим звуком появилась моя тетя, унаследовавшая и бабушкин дом, и все хозяйство.

- А вишня? Тут была вишня. Высокая такая. Всегда была...- растерянно залепетала я, забыв впитанную с рождения мову.

- Була, да нi вже. Давно нема. Треба ще й черешню вырубати. Будуватися треба*.

Тогда такие житейски-нехитрые тетины планы показались мне чудовищно — циничными. Привычно подавив и скрыв внутри себя слезы, я молча, буд-то понимающе, кивнула и пошла к заросшему бурьяном полю.

-Так пiдемо ж снiдати!**, - крикнула мне вслед тетя.

Завтракать мне не хотелось. На душе было пусто и тяжело одновременно. Я вдруг почувствовала давящую боль, все сильней и сильней стягивающую тело жгучей петлей от самого горла до кончиков пальцев. Она ползла через легкие, сердце, не давая дышать, не позволяя двигаться.

- Ерунда какая подумаешь, вишню срубили, - пытался образумить меня голос разума, заставив присесть на траву.
- Ну да, солнце-то продолжает светить, - вторило ему эхо души, повернув мое лицо к небу.

Солнце на самом деле поднималось все выше и выше. Но летать мне больше не хотелось. Ни над золотыми полями, ни над пока еще живыми черешнями.

*Была, да нет уже. Давно нет. Надо еще и черешню вырубить. Строиться надо.
**Так пойдем завтракать