Вера-Ника

В темный прямоугольник открытой форточки дерзко смотрела Полярная звезда. Сжав руки на груди, Вероника подошла к окну и подставила заплаканное лицо подмороженному потоку свежего воздуха. «Боженька, дай мне силы! Прости меня, Гос-под-ддиии!...»-горький шепот перешел в протяжно судорожный всхлип.

В висках стучало, руки дрожали. В сжатой в кулак ладони горел след сделанного ею шлепка.

«Ненавижу себя, ненавижу! Как так? Ну как???»- недоумение, досада, гнев и бессилие плотным колючим шаром метались от души к разуму, от разума к душе и не находили пристанища. Подняв голову выше, к самой прохладе втекающей в комнату ночи, молодая женщина, прикрыла веки и, стараясь успокоиться, сделала несколько глубоких вдохов.

Слезы, медленно стекая полосками, застывали на лице и взорвавшаяся внутри буря стала утихать. Закрыв форточку, Вероника повернулась и подошла к пустой кроватке сына. Прислушалась.

Где-то за стеной едва слышно поскрипывала детская коляска, монотонно укачиваемая мамой Вероники.

«Не плачет. Уснул, наверное». Острая жалость усилила чувство вины перед полугодовалым сыном и слезы вновь полились по щекам горячими потоками.

«Я не мать, я сволочь, гадина, я...» - Вероника, упав на стоящую рядом с детской кроваткой тахту и отчаянно заколотив кулаками по подушке, обрушила лавину самых немыслимых и жестоких слов в свой адрес.

Дверь в комнату открылась и к плачущей осторожными шагами подошла немолодая женщина. Ни опущенные плечи, ни густо седеющие длинные волосы, спешно схваченные на затылке резинкой, ни старенький халат, едва прикрывающий вытянутую по подолу ночную рубашку, ни распухшие в болезни ноги не умаляли ее красоты.

Большие серые глаза, четкая линия некрашеных губ и гордая посадка даже опущенной головы, - все говорило о том, что Мария Петровна некогда была редкой красавицей, не давшей и десятой доли достояния своей внешности дочери.

Вероника, в отличие от матери, была тонковолоса, с крупными, несколько размытыми, чертами лица и нескладной фигурой. Первый же человек, не заостривший внимания на ее невзрачности и тонко оценивший красивую душу молоденькой девушки, стал ее же первым мужчиной. И первым из тех, кто глубоко ранил сердце Вероники, вдруг неожиданно исчезнув вслед за мелькнувшей на повороте сексапильной девицей.

Мария Петровна, женщина, не раз побывавшая замужем и знавшая толк в мужчинах, недоумевала, как ее умная, пусть и некрасивая дочь, не распознала в исчезнувшем принце ловеласа. Недоумевала она, когда Вероника не распознала подлеца в другом, скупердяя - в третьем, лжеца в четвертом, а затем обманщика и в пятом претенденте на дочкину женскую благосклонность, вдруг обернувшуюся беременностью.

Ожидание младенца сопровождалось тревогой двух одиноких женщин, сменившейся облегченной радостью его благополучного появления.

Вероника любовалась милым, красивым личиком сына, его темными, словно кисточкой нарисованными, бровками и махонькими перламутровыми пяточками.

Младенец был жадным до ее материнского молока, в кровь рассасывая грудь кормящей. Та между кормлениями прикладывала к глубоким саднящим трещинам на сосках тряпочки, смоченные в травяном настое и, содрогаясь, тут же расстегивала домашнюю кофточку, стоило сыночку проснуться и издать хоть единый звук плача.

Боль физических ранок казалась мелочью по сравнению с болью душевной. Вероника смотрела на себя в зеркало, некрасивую, непричесанную, с распухшими губами, с блеклыми от недосыпания и усталости глазами, ссутулившуюся, обманутую, брошенную и понимала, что весь ее женский век как начался, так и закончится тоскливым одиночеством с младенцем на руках, опущенными плечами и испорченной, не успевающей зажить, грудью.

Счастливые пары, прогуливающиеся с детскими колясками по улице, казались ей инопланетными посланниками, ибо мужчина, в ее понимании, не мог как таковой быть там, где женщине нужна его рука, его сила и слово. Мужчина бывает только там, где получает удовольствие сладости и задерживается ровно настолько, насколько получает легкость встречного движения.

Но какая может быть легкость с маленьким ребенком на руках и сладость, если так горьки в душе слезы?

Вероника всматривалась улыбающиеся лица таких же молодых мамочек, беспечно и гордо топающих на каблучках рядом со своими мужьями, цепко ухватившихся за коляски. Пыталась понять, что в них, в ее счастливых замужних ровесницах, есть такого, чего нет в ней?

Ответа не находилось. Он витал где-то в воздухе, совсем рядом, но ускользал в подсознание, так и не пойманный разумом. И все чаще и чаще, Вероникин малыш, впитывая материнское молоко, впитывал вместе с ним материнские слезы. Молоко горчило, ребенок выплевывал грудь и тут же жадно хватал ее вновь, упираясь маленькими кулачками и глядя широко открытыми глазенками на маму.

«Что ты, мамочка, почему так невкусно? Почему рядом с тобой, теплой и родненькой, мне становится так тревожно и так неуютно?» Маленькое существо, еще не успевшее познать мир далее маминой груди, чувствовало себя одиноким и незащищенным.

Все чаще и чаще возмущенный и жалобный детский плач требовательно взрывал тишину дома и мозг Вероники, за полгода превратившейся из молодой женщины в раздраженную потухшую старуху.

Сегодня, вымотанная капризами ребенка и полночи безуспешно пытавшаяся его усыпить, Вероника взяла сына на руки и привычно приложила к уже опустошенной груди. Малыш с обычной силой жадно всосал тут же слегка вспухший измученный сосок и, не получив ожидаемого насыщения, крепко сжал его деснами, а потом с жесткой силой рванул в сторону, резко повернув головку.

Острая, неожиданная боль заставила женщину дернуться. В глазах потемнело и красные круги, перелетая один за другим, поплыли куда-то вверх, за пределы мозга. Руки сами отбросили в сторону, на тахту, маленькое, на мгновение замолчавшее в шоке и тут же залившееся плачем тельце и ладонь полным ненависти шлепком резко опустилась на маленькую голую ягодичку.

Веронике показалось, что в тот миг на нее обрушился весь мир. С его подлыми и малодушными мужчинами, их красивыми пустышками-женами, с ее несбывшимися мечтами и тщетной старательностью понять, почему простое женское счастье проплывает мимо нее, женщины с именем победительницы.

Крик ребенка рушил остатки Вероникиной надежды на возможное счастье. Крах. Отчаянье. Бессилье. Какая к черту, Вероника? Вера и Ника. Где она, та вера? И ники никогда не было и не будет. Есть одно мокрое пятно. Гадкое, слабое, размазанное гневом, никому не нужное. Пригодное только для того, чтоб тянуть из него соки.

Разбуженная криком внука Мария Петровна встревоженно вошла в освещенную слабым ночником комнату дочери. Та, сидя на тахте и прижав руки к груди, глядела перед собой в одну точку и молча раскачивалась взад-вперед.

Рядышком, захлебываясь плачем, пытался отползти по мягкой поверхности постели прочь от матери малыш. На его маленькой голой попе, ярко розовея по краям и бледнея к центру, виднелся след руки.

Не произнеся ни слова, пожилая женщина взяла на руки ребенка и вышла.

Внучок, на удивление, скоро затих и заснул, убаюканный в коляске. Убедившись, что еще долго всхлипывающее и вздрагивающее во сне дите спит, Мария Петровна вернулась к дочке.

- Девочка моя. Маленькая. Ну что ты? – мать, так редко ласкавшая словами и почти никогда-руками — свою дочь не знала, что и как сказать Веронике, чтоб та перестала бить подушку и слать жуткие проклятья какой — то гадине.

- Уйди, не трогай меня!- Вероника не дала матери дотронуться до своих волос. Поднялась с тахты. Слез больше не было. В словах дочери было что-то такое непривычно твердое и решительное, что напугало Марию Петровну, но повинуясь своему внутреннему материнскому голосу, она больше ничего не спросила, не сказала и не остановила вышедшую из комнаты Веронику.

В открытую форточку на пожилую женщину, вдруг забывшую о гордой посадке головы, то ли с укоризной, то ли с жалостью смотрела Полярная звезда. А рядышком, в соседней комнате, обняв руками колеса детской коляски, лежала на полу Вероника.

Лежала и, вспоминая звездное небо, смутно догадывалась, в чем кроется ее женское счастье.