Эй, ямщик

"Эй,ямщик, поворачивай к черту! Новой дорогой поедем домой..."

Ох, если бы все так было просто, как в той песне! Приказала ямщику и он повернул. Повернул, и тут тебе новая дорожка. Прямо к дому.

А если ни дороги нет, ни ямщика, а ты, проваливаясь по колено в снег,  пробираешься в темноте вдоль старого кладбища туда, где тепло, светло, где все родное, пусть тебя и не ожидают там сейчас увидеть?

И коленки у тебя в двадцатиградусный градусный мороз голые, и голова непокрыта, и вообще ты раздетая, запыхавшаяся и взмокшая от волнения и драгоценной ноши, непривычно притихшей в твоих руках.

"Ноша" и правда притихла. Видно почувствовала своим маленьким сердечком, что нельзя издавать звуков. И ворочаться нельзя. Слишком непрочно держится тепло старенькой  шубы, в которую, как в конверт, наспех, но с тщательной заботой, завернули ее родные руки.

А руки эти, твои, но словно перестающие под морозным ветром тебе принадлежать, цепко держат сверток, прижимая к груди. Грудь покалывает от распирающего ее молока и оно сочится, расплываясь под фланелевым больничным халатом леденящими лужицами. Глаза слезятся от холода и ловят слабые проблески фонарей, которые помогают угадывать дорогу. И никого рядом. Ни ямщика, ни черта.

И слава Богу! Никто не должен тебя видеть. Ты оглядываешься. Никого. Метель смыкает пространство за спиной, пресекая путь назад.

Но и без того обратно ты больше не вернешься. Там тесно и душно. Спертый воздух, казалось бы, навсегда впитал запах мокрых детских пеленок, хлорки и лекарств.

Тусклая лампочка беспомощно и тоскливо сеет свет на плотно стоящие друг к другу детские кроватки. В них, на голых рыжих квадратах клеенки, лежат груднички, плачущие, сопящие, болезно кашляющие или спящие глубоким лекарственным сном.

Этот младенческий сон, исцеляющий заболевших чад и дающий минуты драгоценного отдыха мамочкам, измученным тревогой за малышей и неустроенностью больничного быта, легко и хладнокровно нарушается
входящей в палату медсестрой.

Острая игла, сверкнув в уверенных руках медички, жестко вонзается в нежность маленькой бархатной ягодички еще непроснувшегося младенца, и относительную тишину помещения пронзает жалобно-возмущенный плач.

А твое сердце пронзает боль. И за того плачущего малыша, который, захворав, лежит тут один, ибо мамочка его не кормит грудью, а потому лишена права быть рядом. И за своего, беспокойного в простудной лихорадке и только что так же безжалостно травмированного уколом.

Ты берешь на руки свое заплаканное маленькое сокровище, собирая пересохшими губами с его личика  капельки слез. И твоя юная материнская отчаянность толкает тебя в длинный больничный коридор. Туда, за пост отлучившейся медсестры, к черному входу, у которого, ты знаешь, еще лежит невынесенная в хранилище твоя верхняя одежда.

Минута пульсирующего напряжения, сапоги - на босу ногу, дите - сверточком в собственную шубу. Быстро и аккуратно. И бегом, пока не заметили, пока не остановили, в одном халатике- в мороз, в метель, за дверь!

Ты еще молода и глупа. Ты знаешь, что те, кто пишет правила твоей жизни, сильнее и еще не знаешь, как им противостоять. Но ты знаешь, что правила жизни своего ребенка ты вправе писать сама. В них не должно быть хладнокровного вонзания иглы в теплое мягкое тельце. Не должно быть тусклой лампы вместо солнечного света и плотной больничной затхлости вместо легкости свежего воздуха.

В них должны  быть свет, тепло, любовь и свобода. И ты, подчинив разум душевному импульсу, рвешься к ним сквозь холод и темноту  заснеженными обходными путями.

Пройдет время и ты наделаешь немало ошибок. Иногда ты сама будешь гасить огни не только в детской комнате, но и в душе своего ребенка, а иногда - и причинять ему боль, на всю жизнь отравляя себя чувством вины.

Но пока... Пока ты ведома безграничной любовью, иди, беги, плачь, падай и замерзай, но спасай. Безоглядно и отчаянно.И поверь, будет так, как в той песне:
"Все брат, прорвались: прямая дорожка, вольное место, да в небе луна..."