На Муромской дорожке

Про Глашу в деревне говорили, что она умом немножко тронутая, и виновата в том война. Я часто видел её, идущую за водой к дальнему колодцу. В чем увидели люди «тронутость» Глаши, я так и не понял. Хотя и пожилая, но не по возрасту стройная женщина, несла она на коромысле воду, и глаза её, тёмные и печальные, по-доброму смотрели на людей.
В праздники, особенно на 9 мая, могла Глаша и выпить. Но никто не видел её пьяной, шатающейся. Зато в бабьем хоре за столом не было красивее её голоса. А как запевала она свою любимую песню!
- На Муромской дорожке
Стояли три сосны,
Прощался со мной милый
До будущей весны…
Тут уж женщины отплакивали вволю: и те, у которых жизнь сложилась, и те, кто с мужиками маялись.
Жила Глаша одиноко в старом домике, срубленном стариками сразу после войны. Правда, в этом доме долго никто не жил, а по какой причине, здешние люди умалчивали.
И только однажды, уйдя с дедом Андреем в ночную рыбалку, узнал я непростую историю Глашиной жизни. Деда Андрея разговорить было трудно, но когда к ночи мы развели костёр, сварили уху, да под ушицу выпили по стопочке, старик на мой вопрос о Глаше сказал:
- Так и быть, Егор, расскажу я тебе о ней (моё настоящее имя он не признавал). Только с условием: на роток свой накинешь замок. Больно ухабистая жизнь у бабы вышла, а не все людишки это понимают.
- Ей-Богу, дед Андрей, ты меня знаешь!
- Не поминай Богу всуе. Давай ещё по стопарику.
Выпили. Дед Андрей закурил «козью ножку» и подкинул в костёр пару старых пней.
- Когда война началась, Глаша ещё девкой была, красивой. Парни пчёлами кружились. А ужалить ни один не смог. Потом всех парней в армию взяли, и красота её никому не нужна стала. Родители её уехали в какой-то город и запропали. Так вот, говорю, началась война. Не успели мы опомниться, глядь – немцы через село на танках проехали. Мимо. В деревне для порядка с десяток солдат оставили, в лучшем дому поселили, а хозяев выгнали. Все коммунистов искали, да где там…
Всё же для острастки виселицу сколотили и деда, счетовода сельсоветского, повесили. Похоронили мы его ночью за селом, неделю спустя. И Глаша пришла, только не узнать её было: вся в саже вымазана, в тряпье одетая, и коса – гордость девичья, начисто отрезана. Это чтоб немец не приставал. Только немцы на нас никакого внимания: купаются, загорают нагишом, рыбу ловят. Разве что по сараям пройдут, кур и яйца дюже любили. Моя старуха каждый день им бидон парного молока на телеге привозила. Разок не привезла – прутьями в гумне отхлестали. У Глаши немцы корову увели на мясо, так та на картошке перебивалась да в лес за грибами ходила. Немцы сначала за такое своеволие побили её, а потом рукой махнули: что с дурочки возьмёшь! И не ведала деваха, что лесные её походы на деревню беду накличут до и судьбу исковеркают…
Дед Андрей шевельнул головешки костра, который выбросил в небо сноп жарких искорок, и ткнул палкой в сторону реки:
- Глянь, какой туман наплывает. Не уйдёт – утром рыбалка будет добрая. Ну, может, ещё по маленькой?
- Наливай, дед. Я погожу.
- Ну, погоди, погоди… А я налью.
Крякнув, он вытер прокуренные усы и закусил огурцом.
- Так что за беда, дед Андрей?
- Не торопи, малец. А беда, значится, такая. Ночью, когда вся деревня спала, привела она лейтенантика нашего. Где она его откопала, никто не ведает до сих пор. Говорят, в заброшенной медвежьей берлоге нашла. Лейтенантик тот не простой был, а из власовской армии, в окружение попал. Товарищей – кого перебили, кто сдался. А он чудом спасся, хоть и раненый был. Приволокла она его в избу, спрятала в погреб, и два года он у неё там прожил.
- Сдезертировал, значит?
- Это как хочешь, так и понимай.
И во власовсую армию не пошёл, и к своим пробиваться не стал. Говорят, любовь между ними громадная случилась. Поначалу собирался уходить, а Глаша в ноги повалилась, всю сажу слезами смоет… захочет баба – на своём обязательно настоит. Да ещё такая одинокая.
- Слабохарактерный лейтенантик-то оказался, дед!
- Наверное. А с другой стороны пошёл – всё равно бы погиб. Линия фронта за сотни километров уже была.
- Подался бы к партизанам.
- Это в кино партизан у каждого пня прячется. Наш лес почему-то обошли стороной. А вот власовцы однажды нагрянули, целый отряд. Лютые, гады. Уж за кем они гонялись – не знаю. Только всю деревню «прошерстили» с немцами.
- Ну и?..
- Что «ну»… нашли лейтенантика, документы отобрали. За сараем и расстреляли. Хотели и Глашу порешить, да та всё без сознания валялась. Может, учли, что лейтенант из той же армии, что и они? Не знаю. Только вот деревня пострадала: людей из домов выгнали, а дома сожгли. И то – слава Богу!
- Да, натворила дел ваша Глаша!
- Так я и думал, что осудишь. Так её ведь советский суд осудил: после войны дали восемь лет лагерей. Отсидела от звонка до звонка. А когда приехала в деревню, вновь построенную, да о деревенские пороги все коленки в кровь ободрала, решило деревенское сообщество: пусть каждый решает – простить или не простить. Но пожалеть надо. Конечно, находился, бывало, человек, срывался… Теперь та историю позабылась, новая молодёжь выросла. Мы только, старики, и помним.
- Не забывается, значит?
- Где уж тут забудешь, дома-то свои, не казённые. И Глашу жалко, не по вине наказание.
Дед Андрей скрутил новую «ножку» и спросил:
- Так что, допьём?
- Давай!
Я тоже выпил стопку за грешную Глашину душу. А, может, за несуразную любовь…
На востоке уже розовело. Пора было готовиться к рыбалке. Дед Андрей проверял удочки, гудел через усы:
- На Муромской дорожке…
Когда через два года я вновь приехал в деревню, Глашу уже не встретил. Она умерла. «Вроде бы и не болела», - вздохнул дед Андрей и смахнул ладонью слезу…