Почему плакала старая лавка

По улочкам провинциального города бродила ночь. Единственным своим жёлтым глазом заглядывала она в окна, за которыми мирно спали горожане. Проходя мимо краеведческого музея, ночь заглянула и туда. За окном раздавался тихий скрип. Ночь задержалась на мгновение и прислушалась.

- Кх-х, - простите, уважаемая соседка, может, я  ошибаюсь, но мне кажется, что мы с вами когда-то встречались, проскрипело в полумраке что-то почерневшее от времени, похожее на низенький стульчик.
- Вы думаете? – послышался скрипучий отклик  предмета, столь же плохо сохранившегося, но некогда отличавшегося скромным изяществом. Насколько это можно было рассмотреть.
-Да, - продолжал обломок. – Но это было так давно и так далеко отсюда, что мне уже трудно понять, было ли на самом деле.
- Вы правы, - присмотревшись, проскрипела собеседница, - есть в вашем облике что-то знакомое.
- Так это действительно вы, дорогая, - обрадовался обломок, - теперь я точно вспомнил. Мы встречались с вами в тот год, когда наш бессмертный фараон, будь он благ, невредим и здоров, начал возводить великую пирамиду. Ах, какие были времена! Моего хозяина его хозяин взял тогда в Элладу. Мне было так грустно одному среди этих странных людей, которые пренебрегали нами, стульями. Эллины ели и беседовали, опустив свои бренные тела на каменное ложе. Но однажды, когда один из пирующих почувствовал лёгкое недомогание, появились вы, дорогая. Вы были его лекарством. В моей стране стулья со спинкой и подлокотниками были исключительно привилегией фараона, да будь он жив, благополучен и здоров! И всё-таки я не оскорбился, узнав, что вы, дорогая, служите только детям и больным. Ведь на вас можно было сидеть, как и на мне! И вы были так изящны!..

Египтянин не успел доскрипеть. Его воспоминания были прерваны собеседницей.
- Была? Сразу видно, дружок, что ты из низшего сословия. О да, я помню тебя, карликовый египетский табурет. Но клянусь Афродитой, что в лучшие времена ни за что не унизила бы себя до разговора с тобой. Ведь если мне не изменяет память, сидя на тебе, раб-египтянин чинил сандалию моей госпожи.  Только рабы сидят на таких как ты!
-О, она вспомнила меня, ничтожного! – воскликнул Египтянин.

Громогласный трек из дальнего угла заставил всех притихнуть.
- А не кажется ли вам, достопочтенные синьоры, - раздалось оттуда, - что место для меня, - для меня! подчёркиваю, -  выбрано, если можно так выразиться, не совсем удачно?
- Простите, с кем имеем честь? – послышался закономерный вопрос.
- Я – испанец, и мне уже более трёхсот лет, а посему я склонен предполагать, что моя высокая резная спинка и крепкие короткие ножки заслуживают самого пристального внимания.
- Мсье, вы чересчур заносчивы, - мелодично запели в ответ пружины, и на мой взгляд, если и красивы, что тоже сомнительно, то чудовищно неудобны.

От такой дерзости на спесивом испанце побледнела позолота. А загадочное кресло у окна продолжало выводить ангельским голоском:
- Бедные, бедные испанцы! Как  они страдали, сидя на вам. Спина разламывается, ноги затекают, резная спинка давит на лопатки. Сиденье у вас, позвольте узнать, тоже резное?
- Разумеется! - возмущённо выдохнул испанец.
- Фи! Я так и думала! И вы ещё смеете возмущаться, боже мой! Это я – сама изысканность и грация, ведь я – француженка. Пользоваться мною было истинным наслаждением. Я ублажала всё блистательное дворянство Франции моего упоительного шикарного 17-го века. Я – предмет роскоши: «дюшес брисе», или «разбитая герцогиня». Я стою здесь на самом видном месте по заслугам, а вы можете хоть развалиться от злости в своём углу.
- Вам повезло, что этой ереси не слышит мой великий король Филипп Кровавый. Он предал бы вас всех в руки святой инквизиции! Сидеть на мне было величайшей честью, которую мог оказать только сам король! А теперь меня поставили в дальний пыльный угол и загородили каким-то пузатым сундуком. Да ещё со спинкой. Если здесь общество стульев и кресел, то зачем сундук?
- Боже мой, действительно, какой урод! Просто Квазимодо! – пролепетала Герцогиня то ли с отвращением, то ли с любопытством.

- Это я-то никому не нужен?! – обиделся сундук, - да я, если хотите знать, самая полезная и надёжная вещь среди вас! Я вместителен и удобен. Я один служил хозяину – итальянскому ростовщику – и стулом, и кроватью и тем, что сейчас называется сейфом. Да, предположим, я не ахти какой красавец. Зато от моего имени происходят названия деньгохранилищ: касса и банк. Я – Кассапанка. Вот только богатства во мне уже не хранят, - вздохнул Кассапанка, - и садиться на меня почему-то не разрешают.

Долго ещё слушала ночь, как спорили предметы мебели разных веков и стран о том, кто из них красивее и удобнее. Замолвили своё слово и шезлонг (он отстаивал право быть самым длинным), и плюойан (что он, мол, самый гибкий), и солиум («Зато я – из лучшего мрамора»). Только под утро затихли споры в недружном мебельном семействе. И в наступившей тишине послышался сдержанный горький плач. Плакала старая почерневшая от времени Лавка, которая за всё это время не произнесла ни звука.

- Что с вами, милочка? – холодно поинтересовалась француженка "разбитая герцогиня", - Почему вы плачете?
- А как же мне не плакать! Ведь не мебель я никакая, а простая русская лавка.
- Как так? Удивились все.
- А вот так! Слово-то «мебель» происходит от диковинного заморского – «мобиле», подвижный. То бишь то, что двигать можно. А меня нешто подвинешь? Я ведь к полу прибитая-я-я, - и она разрыдалась во весь голос.
 
Дружный смех раздался в зале, где собрались стулья, которые наконец-то почувствовали, что они – одна семья.

Ночь улыбаясь, уходила из города. В утром в назначенное время открылись двери краеведческого музея, и первые посетители пришли на выставку под названием «История мебели». Может быть, и им удалось услышать что-нибудь необычайное?