Сон под грушевым деревом

В полночь, накануне своего 35-летия, я лежу в кровати, в тщетных попытках провалиться в сон, и думаю о смерти. С упоением и легким ужасом я думаю о том, какой памятник поставят на моей могиле, или пусть это будет не памятник, а дерево. Абрикос. Нет, лучше груша. При мысли о грушевых деревьях сердце сжимается. Два больших дерева росли у дедушки в огороде. Высоченные, с крепкими, хрустящими плодами. В этот момент яркими картинками всплывают в моей памяти дедушкины похороны и поминки.

  Я плохо помню события в момент когда его не стало. Память включается когда я уже еду с отцом в машине, мы приближаемся к селу и я лихорадочно пытаюсь повязать на голову платок. Я думаю о том, что должна буду делать, говорить, нужно ли плакать или наоборот, надо вести себя сдержано. Мы приезжаем, и я, пребывая в полном внутреннем ступоре, вхожу во двор через по традиции распахнутые ворота и кабардинские похороны тут же засасывают меня в свой круговорот. Плакать, горевать и думать о потере некогда. Надо здороваться с родственниками, что-то отвечать на слова соболезнования, тут же куда-то идти и что-то делать. Двор, ещё совсем недавно бывший моей площадкой для игр, наполнен людьми. Сделанная дедом синяя собачья конура стоит пустая и я думаю о том, куда же дели Тузика, чёрную дворняжку с большими ушами и обрубленным хвостом. Как в тумане прохожу мимо стоящей полукругом молчаливой группы мужчин в шляпах. Периодически, словно по невидимой команде, они вытягивают руки перед собой, поворачивают ладони к небу и тихо-тихо молятся. Я совсем теряюсь, но тут меня подхватывает тётя и даёт какое то поручение. Во двор приезжают всё новые и новые люди, у ворот слышен надрывный стон. Привезли дедушкину сестру. Едва выйдя из машины она картинно приземляется на высокий бордюр у ворот, рыдая и громко причитая на кабардинском языке. Я не понимаю ни слова из того, что она кричит нараспев, выдерживая определённый ритм и такт. Но тут к ней подбегает несколько женщин, подхватывают её под руки и заводят во двор.  Рядом кто-то шепчется о том, что это неуместно, а кто-то наоборот одобрительно замечает, что так правильно.
 
  Я всё ещё растерянна и не понимаю, почему каждый вошедший во двор непременно желает никогда не забывать. Смысл ритуальной фразы «Тхьэм фщимыгъэгъупщэ» ускользает от меня. Дедушку я и так никогда не забуду. А день надо поскорее забыть, стереть из памяти всю эту похоронную суету и гулкое ощущение потери. Но что с меня взять? Я всего лишь 13-летний подросток. Наконец, я нахожу себе место рядом со своими сёстрами и мы в кладовой пережидаем момент, когда похоронная процессия выдвигается со двора.

  После того, как мужчины уезжают на кладбище, какая то родственница говорит мне, что после выноса тела непременно надо вымыть полы и воду никак нельзя выливать в доме или вообще в пределах двора. Эти слова приводит меня в совершенное смущение, но уворачиваться нельзя. Я иду по заполненному людьми двору с полным ведром воды, чувствуя, как косынка съезжает на затылок. В комнату, где ещё недавно лежал покойный откровенно страшно заходить. Но, под чьими то одобрительными взглядами и возгласами о том какая я умница, мне приходится пересилить себя и всё же войти в комнату и начать мыть пол. Выкрашенные красно-коричневой краской доски сильно скрипят. Шумно и неловко я вожу шваброй, сделанной дедушкиными руками, по неровному полу, который почему то воспринимается бескрайним. В этот момент осознание утраты догоняет меня. Я заканчиваю свою нехитрую работу, выхожу на ступеньки дома и тихо плачу, стоя с ведром мутной воды в руках. Её я потом выливаю под громадный орех, растущий на улице рядом с домом…

  Через положений срок наступают поминки. Над ними уже не витает столь ощутимый дух горя. В село мы приезжаем накануне. Народу пока немного, в основном близкие родственники и основную проблему составляют два огромных быка (рыжий и чёрный), которых должны забить на следующий день. Рыжий отличается особенно буйным темпераментом и его размещение ставит всех в тупик, так как коров в нашем дворе давно не держат и подходящего места что бы его привязать нет. В итоге рыжего бычка отводят к соседям у которых есть коровник, а более спокойного чёрного решают запереть на ночь в гараже.

  Гараж проходной, ведёт в огород и закрывается на щеколду только оттуда, и решено, что мы с сестрой проведём ночь там, под навесом. А утром, когда бычков приедут забивать, нас выпустят. Мне это кажется приключением – ночёвка на свежем воздухе, на старой железной кровати.

  Нас с сестрой снабжают подушками и одеялами и отправляют спать. Мы закрываем со своей стороны ворота в гараж и уже через минуту слышим беспокойный топот копыт по цементному полу и отрывистые непереводимые ругательства на кабардинском языке. Ещё через минуту ворота гаража захлопываются с наружной стороны и всё затихает. Чуть позже мы слышим примерно тоже самое со стороны соседей. Там, за шиферной стеной гремит цепями буйный рыжий бычок. Мы кое как устраиваемся вдвоём на кровати, обсуждаем перспективы бегства в случае, если один из быков прорвёт свою темницу, боимся шелеста листвы в саду и чертей, которые по поверью обитают по ночам в деревянном туалете. Вдруг, по балкам у нас над головой пробегает крыса! И я, не смотря на мрак, вижу её отчётливо, вплоть до лысого хвоста. На фоне этого меркнет и ветер в деревьях, и быки, и черти. Живо представив себе как крыса шлёпается на моё одеяло, я с ужасом накрываюсь с головой и тут же засыпаю.

  День поминок начинается торопливым подъёмом. Надо поскорее забить бычков и начать приготовления. С чёрным управляются быстро, но рыжий не желает так просто мириться со своей участью и ведёт себя столь буйно, что кто-то даже предлагает вколоть ему транквилизатор. В конце концов усилиями нескольких мужчин жертвоприношение свершается, для удобства прямо рядом с люком, куда тут же  водой из шланга смываются бесконечные потоки крови. И вот уже я с интересом наблюдаю за разделкой огромных туш. Нет ни отвращения, ни страха, ни жалости. Одно только чистое любопытство. Я всё время снова куда-то иду, что-то несу, с кем-то здороваюсь. Меня и сестёр сажают раскладывать крупы и сладости по пакетам. Их потом будут раздавать всем пришедшим на поминки.

  На заднем дворике, смотрящем в огород, на длинных столах, сколоченных когда то дедушкой, шумные и крупные женщины делают хьэлыуэ, сладкую халву из измельчённого пшена. Дымящаяся плотная масса вываливается из котла на стол и одновременно десять красных от пара рук начинают энергично по ней хлопать, придавая форму. Тут же неподалёку другие женщины тщательно моют кишки тех самых бычков, выворачивая их путём нанизывания на палку. В  электромясорубке крутят печень и белоснежный жир, что бы потом этой смесью набить кишки и сварить что-то вроде колбасы, с непроизносимым названием тхьэмщlыгъуныбэ. Рядом в большом котле тушится мясо, которое двое мужчин медленно и методично помешивают огромными деревянными  лопатками. В железных чайниках без остановки разносят калмыцкий чай, разливая его по стаканам из зеленого пластика, когда-то купленных моей мамой «на всякий случай». Кипит в огромном котле масло для лакумов. Чьи-то пухлые руки месят невероятное количество теста, раскатывают его, нарезают на безупречно одинаковые квадратики и жарят их в кипящем масле, переворачивая длинной вязальной спицей…

  В какой-то момент я ловлю себя на том, что как-то слишком увлеклась мыслями о еде и под их напором мысли о смерти отодвигаются на задворки. И приходит понимание, что я действительно не забыла. Хотя бы потому, что в жизни моей больше не случилось события сравнимого с этим. Грушевое дерево ещё подождёт.  С этой мыслью я наконец проваливаюсь в сон, в котором снова и снова обхожу дедушкин дом, двор, времянку и сарай. Прохожу через гараж в сад и иду по центральной тропинке, срывая с деревьев спелые абрикосы и красивые груши и разглядывая идеальные грядки, на которых нет ни единого сорняка. Там в конце, я точно знаю, растут кусты малины.