Свадьба во Время Холеры

"Одним ожесточеньем воли
Вы брали сердце и скалу, —
Цари на каждом бранном поле
И на балу." - Марина Цветаева


Шла зима 1830-1831 года. Россию медленно и неумолимо накрывала ползучая, зловещая тень холеры - хвори новой, доселе невиданной и малопонятной, и оттого будоражащей и устрашающей.
Пребывая на холерном карантине в родовом имении Болдино, Александр Сергеевич Пушкин уже создал свои лучшие произведения, написав, в том числе, прелестное:
-И вот из ближнего посада
Созревших барышень кумир,
Уездных матушек отрада,
Приехал ротный командир;
Вошел... Ах, новость, да какая!
Музыка будет полковая!
Полковник сам ее послал.
Какая радость: будет бал!
Роман в стихах
Евгений Онегин
Глава V, Строфа XXVIII
 
Однако слово "холера" еще не звучало в уездном городе Прилуки (на тот момент состоящем в Полтавской губернии). Лишь отдельные записи о смерти "от гнилостной горячки" в церковных метриках наводили на мысли о неблагополучии и опасности, подкравшейся и сюда - в милый, довольно ухоженный для своего времени город, полный приличной штатской публики и бравых военных, из постоянно расквартированных здесь полков.
Первой (еще не официальной) жертвой холеры в Прилуках следует, наверное, считать молодого военного служащего, смерть которого осенью 1830 года была скрупулезно зафиксирована как "умер от съедения гнилой сливы". Далее как вал нарастает количество жертв "гнилостной горячки", "разлития желчи", или вовсе умерших "от кровавого поносу", но зловещее слово "холера" еще отсутствует в церковных записях. Лишь к лету 1831 года, диагноз холеры станет официальным, а в июне-июле 1831 года, в церковных метриках города Прилуки будут выделены целые страницы-графы для отдельного упоминания и подсчета "Умерших от холеры".

А пока, зимой 1830-1831 года, в Прилуках царит всеобщее оживление и гремят балы - "Музыка будет полковая!". Причиной городского ажиотажа (в первую очередь, женского) стало прибытие в город, на зимние квартиры, двух артиллерийских бригад - в дополнение к традиционно квартировавшим в Прилуках гусарским и драгунским полкам. Ах, артиллеристы - военная элита, белая кость, истинные "боги войны"! Это было поколение героев, прошедших войны с Наполеоном, Бородино, Заграничный Поход, бравших Париж, и совсем недавно вернувшихся с полей Русско-Турецкой войны. Именно эти артиллерийские бригады переломили ход долгого и страшного сражения под Кулевчей в мае 1829 года, вновь открывшего для России пролив Босфор.
Высшему офицерскому составу бригад было около 35-40 лет - все сплошь представители видных европейских и малороссийских фамилий: Шлиппенбах, Вальц, Багговут, Лагода. Почти все были еще холосты - этим мужчинам было некогда обзаводиться семьями, они едва успевали залечивать раны и контузии, между военными походами и сражениями. Как было не оживиться всем матушкам и барышням Прилукского уезда, при виде столь невиданной и завидной "добычи"? Однако, времени у городских и уездных невест было не так много: уже весной 1831 года артиллеристы отбывали в новый поход: на этот раз в Польшу, на подавление польского восстания, грозившего стать новой крупной европейской кампанией и требовавшего настоящих военных действий.

Что же, весь зимний ажиотаж и бальная горячка в Прилуках ознаменовались лишь одной крупной женской победой, с венчанием в главном соборе города, в феврале 1831 года: жертвой стрелы Амура стал кавалер боевых орденов (высоко чтимых в воинской среде), 36-летний Подполковник, командир роты 9-й артиллерийской бригады Иван Лагода.
Кто же была та счастливица, что опередила других на пути к вожделенному алтарю, превзойдя многих в искусстве женского обаяния и обольщения? Досужие Прилукские кумушки не находили себе места: невеста не только не была юной, но уже успела побывать замужем и овдоветь - и двух лет не прошло с кончины ее первого мужа, человека весьма уважаемого в городе и уезде! При этом, невеста (ее звали Ефросиния  - имя популярное в уже отдаленные времена ее рождения) была вызывающе моложава, свежа и привлекательна - возможно, по причине отсутствия детей, которыми (вместе с сединами и морщинами) обрастали к ее возрасту почти все дворянские жены и вдовы.

Происхождение невесты было весьма примечательным: по отцовской линии, она была из рода Александровичей, по материнской линии - из рода Лукомских.
В семье Лукомских существовала легенда о восхождении рода к литовским князьям Гедиминовичам. Вот что напишет, не без юмора, в своих мемуарах, изданных уже в 20-м веке, известный генерал Александр Сергеевич Лукомский (видный деятель Белого движения, один из организаторов Добровольческой армии) - и внучатный племянник нашей невесты, Ефросинии:
"-По устным преданиям, слышанным моим отцом от его отца и деда, наша ветка Лукомских происходит от литовских князей Лукомских, один из представителей которых в конце XVII в. перебрался на юго-запад России, и там он и его потомки "оказачились" и стали малороссами - хохлами. Обстановка того времени и последующих по крайней мере полутора веков совершенно заставила забыть о княжеском происхождении.
Уже в царствование императрицы Екатерины II Степан Лукомский решил восстановить права на княжеский титул. Подобрав некоторые данные, он отправился в Литву и Польшу, чтобы там по монастырским архивам подобрать все нужные справки и доказательства. Ему якобы удалось подобрать неопровержимые доказательства своего прямого происхождения от княжеского рода Лукомских, но в это время он узнал, что его жена, для удовлетворения честолюбия которой он главным образом и предпринял поиски, стала в его продолжительное отсутствие на кого-то заглядываться... Он якобы вернулся, навел дома порядок и, уничтожив привезенные документы, объявил жене: "А ты теперь княгиней не будешь". Было ли это так или иначе - документов не сохранилось. Но во всяком случае не подлежит сомнению, что нахождение моим отцом некоторых родовых документов на чердаке деревенского дома показывает на полное безразличие ближайших моих предков к своей родословной. Жили помещиками богато и сытно, имели хорошую охоту, и больше ничего не требовалось.
Я лично не имел ни времени, ни возможности заняться розысками по делам родословной. В департаменте герольдии были только те сведения, которые имелись в дворянских книгах Черниговской и Полтавской губерний. Чтобы произвести более доскональное расследование, нужно было бы покопаться в архивах Польши и Литвы, и только этим путем можно было бы связать линию, вышедшую в Малороссию (в казачество) с литовскими князьями Лукомскими.
Представители всех четырех веток рода Лукомских претендуют на один и тот же герб "Скала". В описании герба рода князей Лукомских указано, что кроме герба "Скала", считается также гербом князей Лукомских и Литовский королевский герб "Погоня". Это, вероятно, выводится на том основании, что княжна Лукомская была якобы замужем за королем литовским Ягелло." 

Итак, с материнской стороны, невесту овевал ореол легенды о литовском короле Ягелло. С отцовской стороны, в ней текла кровь Александровичей, также выходцев из литовско-польской шляхты, и известных своими женщинами - необычайно красивыми, даже по завышенным меркам Малороссии. Помимо красоты, женщины "Александровичевы" отличались неженскими характерами, видимо, унаследованными ими от Александровичей-мужчин. Об одном из таких мужчин (своём деде), как и красоте своей матери, живо повествует знаменитая "Кавалерист-Девица" Надежда Дурова (реальный прообраз Шурочки Азаровой из "Гусарской Баллады"), мать которой также была урожденной Александрович:
- "Мать моя, урожденная Александровичева, была одна из прекраснейших девиц в Малороссии. В конце пятнадцатого года ее от рождения женихи толпою предстали искать руки ее. Из всего их множества сердце матери моей отдавало преимущество гусарскому ротмистру Дурову; но, к несчастию, выбор этот не был выбором отца ее, гордого властолюбивого пана малороссийского. Он сказал матери моей, чтоб она выбросила из головы химерическую мысль выйти замуж за москаля, а особливо военного. Дед мой был величайший деспот в своем семействе; если он что приказывал, надобно было слепо повиноваться, и не было никакой возможности ни умилостивить его, ни переменить однажды принятого им намерения. Следствием этой неумеренной строгости было то, что в одну бурную осеннюю ночь мать моя, спавшая в одной горнице с старшею сестрою своей, встала тихонько с постели, оделась, и, взяв салоп и капор, в одних чулках, утаивая дыхание, прокралась мимо сестриной кровати, отворила тихо двери в залу, тихо затворила, проворно перебежала ее и, отворя дверь в сад, как стрела полетела по длинной каштановой аллее, оканчивающейся у самой калитки. Мать моя поспешно отпирает эту маленькую дверь и бросается в объятия ротмистра, ожидавшего ее с коляскою, запряженною четырьмя сильными лошадьми, которые, подобно ветру, тогда бушевавшему, понесли их по киевской дороге. В первом селе они обвенчались и поехали прямо в Киев, где квартировал полк Дурова. Поступок матери моей хотя и мог быть извиняем молодостию, любовью и достоинствами отца моего, бывшего прекраснейшим мужчиною, имевшего кроткий нрав и пленительное обращение, но он был так противен патриархальным нравам края малороссийского, что дед мой в первом порыве гнева проклял дочь свою. В продолжение двух лет мать моя не переставала писать к отцу своему и умолять его о прощении; но тщетно: он ничего слышать не хотел, и гнев его возрастал, по мере как старались смягчить его. Родители мои, потерявшие уже надежду умилостивить человека, почитавшего упорство характерностью, покорились было своей участи, перестав писать к неумолимому отцу; но беременность матери моей оживила угасшее мужество ее; она стала надеяться, что рождение ребенка возвратит ей милости отцовские."

Надо сказать, что мужчины Александровичи были хоть и властны, но отходчивы, как следует далее из Записок Надежды Дуровой: - "Дед мой, вскоре по рождении моем, простил мать мою и сделал это весьма торжественным образом: он поехал в Киев, просил Архиерея разрешить его от необдуманной клятвы не прощать никогда дочь свою и, получив пастырское разрешение, тогда уже написал к матери моей, что прощает ее, благословляет брак ее и рожденное от него дитя; что просит ее приехать к нему, как для того, чтобы лично принять благословение отца, так и для того, чтобы получить свою часть приданого.".
А вот сама мать Надежды Дуровой была весьма строга и раздражительна к своей дочери - не вынося ее младенческого плача: однажды, в приступе гнева, мать выбросила дитя вон из военной повозки, в которой семья перемещалась к новому месту службы отца. Девочку подхватили гусары, и отец более не доверял ее матери, так и стала Надежда гусарским "сыном полка". Тем не менее, Надежда искренне сожалела о судьбе своей матери, умершей в возрасте 35 лет, во многом из-за страданий по причине поздних увлечений своего неугомонного гусарского мужа, который был "всегда неравнодушный к красоте".   

О другой представительнице рода Александровичей также упоминается в Записках Надежды Дуровой, описывающей гусарские разговоры, во время своей службы:
- "П*** принялся рассказывать о всех красавицах в Малороссии, каких где ему случалось видеть. "В Пирятине видел я, - говорил П***, - девицу Александровичеву редкой красоты, и что ж? у нее такое варварское имя, которого я ни выговорить, ни слышать не могу без досады: Домника Порфировна! Слыхали ль вы что-нибудь подобное?" Я вздрогнула при этом имени: Домника Александровичева двоюродная сестра мне, и я, по справедливости, боялась, чтоб от нее по прямой линии не дошло до меня. Опасения мои оправдались в ту ж минуту. П*** продолжал: "Кроме красоты своей, смешного имени, Домника замечательна еще и по близкому родству с тою Амазонкою, о которой так много говорили три года тому назад и которая после бог знает куда девалась". Все стали рассуждать и толковать об этом происшествии; я молчала и пока думала, пристать или нет к этому разговору, Давыдов, один из нашей собратии ординарцев, сидевший подле меня, вдруг вскликнул, ударив меня па колену: "Что нам в ваших Амазонках! вот у нас своя девочка! не правда ли? тонок, как спичка, краснеет при каждом слове...".

Надежда Андреевна Дурова, как и упомянутая Доминикия Порфирьевна Александрович (в замужестве Исаевич) приходились кровными родственницами нашей еще недавно вдовствующей невесте - Ефросинии, ныне горделиво стоявшей перед алтарем, словно бросая вызов всем окрестным традициям и условностям. 
Не исключено, что именно смешение родов Александровичей и Лукомских давало Ефросинии и ее сестрам особую горделивую стать и красоту. Добавим сюда кровь рода Тарновских - и вот перед нами известные "прелестницы Качановки" (усадьбы, вошедшей в историю через имена Глинки, Шевченко и многих художников). Все эти девушки-прелестницы приходились Ефросинии родными племянницами - по ее сестре Анне, в замужестве Тарновской - и позже вскружили голову не одному знаменитому поэту и художнику! Напомним их имена:

- Эмилия Васильевна Тарновская -
- В Эмилию был безответно влюблен художник Василий Штернберг - "Виля" в повести Тараса Шевченко "Художник", о котором Шевченко упоминает так: -" Он однажды возвратился от Тарновских совершенно не похож на себя, т. е. сердитый. Долго молча ходил он по комнате, наконец лег в постель, встал и опять лег; и это повторил он раза три, наконец успокоился и заснул. Слышу - он во сне произносит имя одной из племянниц Тарновского. Тут я начал догадываться, в чем дело. На другой день Виля мой опять отправился к Тарновским и возвратился поздно ночью в слезах. Я притворился, будто не замечаю этого. Он упал на диван и, закрыв лицо руками, рыдал, как ребенок. Так прошло по крайней мере час. Потом поднялся он с дивана, подошел ко мне, обнял меня, поцеловал и горько улыбнулся; сел около меня и рассказал мне историю любви своей. История самая обыкновенная. Он влюбился в старшую племянницу Тарновского, а та хоть и отвечала ему тем же, но в деле брака предпочла ему какого-то лысого доктора Бурцева. Самая обыкновенная история. После исповеди он немного успокоился, и я уложил его в постель.". Эмилия Тарновская действительно вышла замуж за доктора Леонарда (Феодосия Васильевича) Бурцева.
Здесь стоит отметить, что Василий Штернберг, как и Тарас Шевченко, были дружны с младшим двоюродным братом уже нашего жениха - с Антоном Ивановичем Лагода, портрет которого кисти Тараса Шевченко сохранился в семейной коллекции Лагод и ныне хранится в музее. Но то было молодое поколение и совсем другое общество - круг петербургской богемы малороссийского происхождения, далекой от кадровой воинской службы и пороха Бородино.   

- Другой прелестницей Качановки (и племянницей Ефросинии) была Надежда Васильевна Тарновская, руки которой упорно добивался сам Тарас Григорьевич Шевченко. Но увы - Надежда не оправдала для Шевченко своего имени, не дав поэту ни единого шанса. Надежда прожила около 70 лет и умерла "в девицах". Кто знает, кого ждала себе в суженые, или какую тайную любовь несла в своей душе эта женщина, отводившая Шевченко лишь роль друга, и заслужившая от Тараса в 1860 году поэтическую отповедь, полную мужской досады, с отчаянным призывом "соблудить":
- "Прокинься, кумо, пробудись
Та кругом себе подивись,
Начхай на ту дівочу славу
Та щирим серцем, нелукаво
Хоть раз, сердего, соблуди."

- И наконец, младшая племянница Ефросинии, "Юленька" - Юлия Васильевна Тарновская, сведшая с ума художника Павла Федотова, автора знаменитой картины "Сватовство майора". И здесь художника ждало разочарование и итоговое душевное расстройство. Первым мужем Юлии стал гусар - в традициях рода Александровичей - благо, на этот раз за влюбчивой невестой было богатое приданое от двоюродного дядюшки. Затем Юлия вышла замуж за высокого чиновника, в России почти не бывала, и умерла в Висбадене в 1884 году.

Старшим братом качановских красавиц был Василий Васильевич Тарновский-старший (1810 - 1866) - близкий друг Гоголя и Шевченко - вступивший в управление и владение усадьбой Качановка в 1854 году, и был Василий не только родным племянником, но и крестным сыном нашей невесты Ефросинии.

Интересно, что Шевченко создал портреты еще двух женщин из рода Александровичей - также родственниц невесты! Это портреты Елены Антоновны Александрович (в замужестве Афендик), и дочери Елены Антоновны - Татьяны (в замужестве Катеринич). Портреты были написаны в феврале 1846 года, когда Шевченко по заданию Археографической комиссии выезжал на Черниговщину, посетив в том числе усадьбу в селе Марковцы, Козелецкого уезда (ныне Бобровицкий район, Черниговской обл.), где исполнил восемь портретов членов семьи Катериничей, у которой гостил.

Но вернемся к венчанию в зимних Прилуках 1831 года! Стоявший пред алтарем рядом с Ефросинией жених был не менее родовит: он происходил из рода Лагод, ведущих свое начало от знатных Галицийских православных шляхтичей Лагодовских, которые согласно исторической легенде восходили через Данилу Галицкого к Рюриковичам.
Впрочем, едва ли, стоя пред алтарем, двое зрелых людей, видевших и жизнь, и смерть, думали о своей знатности и продолжении рода (перспективы чего были весьма туманны, учитывая возраст и предисторию невесты). Судя по всему, к венцу Ивана и Ефросинию влекло сильное и взаимное чувство, которое не желало ждать, пока Иван вернется из польского похода, который мог стать (и стал) для него очередной полноценной войной.
А какая свадьба - тем более, красивая - обходится без Поручителей? Кто же ручался за нашего бравого жениха? Это были его верные друзья и братья по оружию - два Полковника артиллерии, командиры бригад, знавшие Ивана, вероятно, еще с конца 1812 года, когда он был выпущен из Кадетского корпуса прапорщиком в 3-ю артиллерийскую бригаду, почти полностью полегшую при Бородино.
Оба Поручителя были старше Ивана на 4 года, и эти 4 года вместили для обоих сражения при Смоленске и Бородино, помимо всех последующих боев и походов. Это было поколение лермонтовских "богатырей", с лихой доставшейся им долей. И каждый из этих мужчин заслуживает отдельного рассказа.

Итак, Поручитель Первый: непосредственный командир Ивана Лагода - командир 9-й артиллерийской бригады, полковник Александр Иванович Вальц.
Согласно биографическим данным, Александр Вальц родился 6 декабря 1790 года, в дворянской семье, евангелического вероисповедания. Отцом Александра был Пензенский домовладелец, надворный советник Иван Иванович Вальц, чиновник (на 1790-й год - секретарь) Коллегии иностранных дел. Мать — Каролина Карловна де Вильнев, могла быть родственницей (возможно, дочерью) владельца лучшего аристократического пансиона в Санкт-Петербурге 1770-х годов, где учились Евграф Комаровский и Виктор Павлович Кочубей.
В письме к своему отцу, дядя Кочубея, канцлер Александр Андреевич Безбородко писал: "В первых днях оного месяца (11 февраля 1778 года) Виктор Павлович вступит в действительное учение. Учитель его, который давно к тому согласен, называется де Вильнев, человек весьма пожилой, женатый и ученый. Он был в числе учителей нынешнего шведского короля (Густава III). Здесь из его пансиона вышли многие знатные и весьма отменные молодые люди".

Однако, учиться в том пансионе детям самой Каролины де Вильнев вовсе не пришлось! Более пристальный взгляд на историю семьи Вальц открывает интересные (и очень показательные) грани эпохи. С отцом Александра Ивановича Вальца связана весьма таинственная и по-своему грустная история - на сегодня обретшая форму исторической байки о "блестящем раскрытии французского агента екатерининской эпохи Ивана Вальца". Однако, под исторической мишурой здесь проступает не столько блеск, сколько гнилые "зубовские" очертания последних лет царствования Екатерины Великой.
Начнем с того, что отец Александра Ивановича Вальца - Иван Иванович Вальц - стал пензенским помещиком отнюдь не по своей воле. Летом 1791 года, Иван Вальц спокойно служил в Санкт-Петербурге в чине секретаря Коллегии Иностранных Дел, которой на тот момент руководил (как и многим другим в Санкт-Петербурге) Платон Зубов - последний и самый бесславный фаворит стареющей Екатерины Великой. В конце июля 1791 года, по тайному указу Екатерины Второй, чиновник Иван Вальц был внезапно арестован на своей даче под Стрельной. Иван Иванович был препровожден в крепость к дознанию, по поводу якобы имевшейся с его стороны злонамеренной и оплаченной утечки секретной информации в пользу Франции - происходившей якобы в течение трех лет, под странным псевдонимом "Скрибс"! Уже в начале августа на стол Екатерины лег отчет о том, что Вальц на допросе доказывал с «ужасными клятвами», что присяге не изменял – напротив, отверг попытку секретаря австрийского посольства Рата его подкупить «пенсией» в 4 тысячи рублей в год, правда, признал, что кое-какие деньги от Рата брал – но в «подарок», а не за измену. Предъявленный же ему документ французского МИДа с его именем, «псевдонимом» и указанием «гонорара» Вальц назвал «сущей неправдой».

Тут надо уточнить, что упомянутый "документ французского МИДа" был получен и доставлен Екатерине (с уверениями в его подлинности) тогдашним послом России во Франции, по имени Симолин, Иван Матвеевич. Судя по описаниям, Симолин был весьма схож со своим новым шефом по иностранным делам - Платоном Зубовым - в способах карьерного продвижения, личного стяжательства, и одновременно поразительной скаредности. Видимо, Симолин прекрасно исполнял явные и тайные поручения своего юного шефа - одним из которых могло быть добывание "доказательств измены" сотрудника Коллегии Ивана Вальца.
Почему на роль "изменника Родины" был избран именно Иван Вальц? Помимо немецкого происхождения, могла сыграть роль фигура его жены - с девичьей фамилией Де Вильнев (фамилия из старинного французского рода, известная в Санкт-Петербурге по владельцу элитного пансиона для детей аристократов). Но был ли этот выбор чисто техническим? Быть может, "дело Вальца" было затеяно для того, чтобы убрать из ведомства - с позором и навсегда - человека, знавшего истинных авторов утечек, беспокоивших Екатерину, и с обвинением его в чужих грехах? Быть может, на допросах Иван Иванович не только отрицал свою вину, но и дал показания на реальных получателей гонораров из Франции? Если так, то имена их, видимо, предполагали одно - "дело срочно прекратить". Напомним, у Платона Зубова было немало близких родственников, которых Екатерина также осыпала царственными милостями, считая "милой семьей", и семья эта безнаказанно обогащалась в распахнувшемся вдруг для нее Санкт-Петербурге.
Показательно, что в деле Тайной экспедиции нет никаких прочих протоколов допросов Ивана Вальца, зато есть распоряжение императрицы о ссылке Вальца (без суда, но с оставлением чина!) в Пензу, под надзор местных властей. Позже Иван Вальц был переведен в Саратов, а оттуда в 1797 году по указу Павла I вновь вызван в Петербург, и - вновь отправлен на жительство в Пензу, где получал 800 рублей казенной пенсии, на которые растил восьмерых детей. В том же году Иван Иванович Вальц скончался. Быть может, он был слишком истощен физически и душевно для возврата к государевой службе - после своего ареста, обрушившихся  обвинений, допросов, и одной мысли о том, какой позор и нищета постигнет его семью в случае его разжалования и суда.
Менее чем через полгода после ареста Ивана Вальца, посол Симолин был отозван из Парижа (в феврале 1792 года). Накануне отъезда он имел тайную встречу с Людовиком XVI и Марией-Антуанеттой, которые заявили ему, что единственная их надежда — помощь иностранных монархов. Как известно, сии королевские надежды не сбылись. В свою очередь, Платон Зубов был очень участлив к бежавшим из Франции аристократам, помогая им с обустройством - и вряд ли отказывая себе в принятии ответной благодарности. Платон Зубов прожил еще 30 лет после описываемых событий, став активным соучастником убийства Павла Первого - ради возвращения себе богатств и влияния, утраченных со смертью Екатерины. С богатством многое получилось, а с возвратом влияния - меньше. К своим 50 годам, Платон Зубов выглядел полным стариком, имевшим множество внебрачных детей, и одержимым страхом смерти и разорения, в буквальном смысле чахнущим над "златом", сложенным в подвалах его литовского поместья. Единственный законный брак Зубова был по сути предсмертным - на дочери соседской литовской помещицы. Единственная законная дочь Зубова родилась через 3 недели после его смерти, и вскоре также умерла. На каждого из своих внебрачных детей предусмотрительный отец Платон Зубов положил в банк по миллиону рублей ассигнациями.

А что же с детьми Ивана Вальца? Двое из них - братья Александр и Яков (вероятно, близнецы или погодки) - были отданы в Императорский военно-сиротский дом, учрежденный на собственные средства Павлом Первым, для осиротевших детей военных и чиновников. Оба брата Вальца закончили Павловский кадетский корпус и стали доблестными артиллеристами, героями Бородино. Оба упомянуты в воспоминаниях известного военного мемуариста Ивана Петровича Липранди (1790-1880), ровесника братьев Вальц, также участника Бородинского сражения, сокрушавшегося на рубеже 1860-х годов, что "немногим из нас придется отпраздновать пятидесятилетний юбилей этой кровавой купели, и едва ли кто доживет до освящения храма Спасителя в Москве".
По свидетельству Липранди, братья прапорщики Александр и Яков Вальц были единственными выжившими в батарейной роте подполковника Веселицкого, командовавшего в Бородинском сражении 12 батарейной ротой 24-й артиллерийской бригады, орудия которой были расположены на центральной батарее Раевского. Сам Петр Петрович Веселицкий (1777-26.08.1812) погиб в Бородинской битве, в возрасте 35 лет, и был похоронен у входа в церковь Выдубецкого монастыря в Киеве. На момент писания мемуаров Липранди, к началу 1860-х годов, в числе немногих еще живых участников тех событий, перечисляемых Липранди буквально по пальцам, был именно Александр Иванович Вальц - его брата Якова уже не было в живых.
Однако, воинская доблесть при Бородино - как и в последующем Заграничном походе - не избавила Александра Вальца от частичного повторения судьбы отца! В 1826 году, будучи уже в звании полковника и командира 9-й артиллерийской бригады, Александр Вальц оказался вовлеченным в следствие по делу декабристов - по подозрению в сокрытии информации о готовящемся восстании. Под следствием находились три подпоручика руководимой Александром Вальцем 9-й бригады - подпоручик Александр Пестов (член Общества Объединенных Славян; приговорен к смертной казни, замененной вечной каторгой; в 1826 году срок сокращен до 20 лет; в 1832 году срок сокращен до 15 лет; умер в декабре 1833 года в Петровском заводе); подпоручик Илья Черноглазов (провел два года в Петропавловской крепости, затем переведен тем же чином в Верхнеуральский гарнизон;  позже освобожден по манифесту от 16.5.1841); и подпоручик Николай Тиханов (подвергнут заключению в крепости на один месяц и надзору за знание о существовании Южного общества; умер в чине поручика в 1831 году).
Поводом для проверки полковника Вальца стало заявление подпоручика 9-й бригады Ильи Черноглазова - о том, что 5-го декабря, "узнав от Вальца о кончине покойного государя и бывши с ним наедине, сказал ему, что его приглашали вступить в общество конституции. Спустя несколько дней, когда он опять говорил ему о том же при капельмейстере, то Вальц сделал ему, Черноглазову, выговор за то, что не открыл ему об этом на маневрах. К тому Черноглазов присовокупил, что и подпоручик Тиханов также говорил Вальцу о приглашении, которое сделал им Пестов на маневрах. Но на вопрос о сем Комиссии Тиханов отвечал, что он Вальцу об обществе ничего не говорил.
По представлению о сем Комиссии, 13-го июля 1826 года высочайше повелено: - «Написать главнокомандующему, чтобы спросил Вальца, точно ли он узнал и в таком случае почему не донес?». Противу сего Вальц отозвался, что Черноглазов объявил ему о том, что был приглашаем в тайное общество не прежде, как в то время, когда он арестовал его по высочайшему повелению. По докладу об оном государю императору, его величество 6-го ноября высочайше повелеть соизволил сделать за сие полковнику Вальцу замечание, ибо он должен был донести о слышанном им от Черноглазова при самом отправлении его в дивизионную квартиру. О сей высочайшей воле сообщено к исполнению того же числа господину главнокомандующему 1-ю армиею. Следствием установлено, что членом тайных обществ декабристов не был".
Итак, высочайшая гроза для полковника Вальца миновала, но для полного восстановления доверия потребовалась Русско-Турецкая война 1828-1829 годов, в которой батарея под командованием Александра Вальца, где с ним уже бок о бок сражался Иван Лагода, выстояла в самый критический момент Кулевчинского сражения, во многом решив его судьбу. В 1829 году, Александр Вальц был пожалован Золотым Оружием.
Оба брата, Яков и Александр Вальц, позднее стали генералами от артиллерии. Дальнейший послужной список Александра Вальца выглядит так: - С 1832 года, командир 3-й бригады 10-й пехотной дивизии. - Генерал-майор с 25.06.1833; Генерал-лейтенант с 17.03.1845; С 1844 инспектор местных арсеналов. До 1 февраля 1846 уволен в отставку с производством в генералы от артиллерии.

Александр Иванович Вальц умер 10 ноября 1864 в Санкт-Петербурге и был похоронен на Волковом лютеранском кладбище. Нет никаких сведений о семье Александра Вальца - судя по всему, Александр Иванович остался до конца своей жизни холостым, разделив судьбу многих кадровых офицеров-артиллеристов своего времени.


Поручитель Второй:
Вторым Поручителем жениха на венчании Ивана Лагода, в феврале 1831 года, был барон Павел Антонович Шлиппенбах - на тот момент Полковник, командир 10-й артиллерийской бригады. Данная бригада особо отличится спустя всего пару месяцев - в боях при подавлении Польского восстания, и ее 1-я батарейная рота будет отмечена таким воинским знаком как "Петлицы за военное отличие на офицерских мундирах, пожалованные 6 Декабря 1831 г. за отличие при усмирении Польши в 1831 г. (в командование полковника барона Шлиппенбаха)".

Но воинская доблесть Павла Антоновича Шлиппенбаха была известна задолго до польских событий. Его имя дважды упомянуто на досках Храма Христа Спасителя, на 4-й стене Галереи воинской славы (дела при Островно, Какувачине и Витебске 13, 14 и 15 июля 1812 г.) - среди раненых и отличившихся.

В июле 1812 года, 22-летний подпоручик барон Павел Шлиппенбах воевал в составе 11-ой артиллерийской бригады - вместе с также ранеными в том бою поручиком Радожицким, и подпоручиком Брайко. Шлиппенбах и Брайко были ранены в ноги гранатными черепками, и по свидетельству Радожицкого, "за это сражение, по представлению графа Остермана, Главнокомандующий наградил нас, трех раненых офицеров, первым военным орденом Св. Анны 4-й степени на шпагу".

Именно в сражении при Островно на вопрос "что делать?" граф А.И. Остерман–Толстой произнес свою знаменитую фразу: "Стоять и умирать", и героическое сопротивление небольшого отряда дало возможность русским армиям соединиться под Смоленском.
Сражение при Островно, с упоминанием Павла Шлиппенбаха и знаменитой фразы Остермана-Толстого описывается в мемуарах И.Т. Радожицкого "Походные записки артиллериста с 1812 по 1816 год": - ". .Десять орудий 3-й легкой роты нашей повернули на месте сражения вправо с дороги, и тут же выстроившись, начали действовать; неприятельские батареи с трех сторон сбивали наши орудия, ядра прыгали всюду, как зайцы. На дороге лежали убитые солдаты: у одного голова оторвана, у другого вырван живот, третий лежал без ног. . .Между тем мои артиллеристы прострелялись зарядами. Я взял от ящика лошадь и поскакал через дорогу отыскивать ротного командира, чтобы попросить у него пушку и зарядов. Но в каком положении представилась мне наша артиллерия по правую сторону дороги! Несколько пушек лежало подбитых или опрокинутых; между ними валялись убитые канонеры и лошади. Составляя центральную батарею, наша рота была пронзаема неприятельскими выстрелами с трех сторон, потом французская кавалерия пролетала сквозь картечь всей батареи, ворвалась между орудиями, порубила канонеров, схватила в плен офицера и чуть не увезла двух пушек; но Кексгольмский полк так же хорошо отбил отсюда французов, как Елецкий и Перновский на левом фланге. Подполковника своего я нашел в больших суетах. Увидевши меня, он спросил: "Ты еще жив?" - "Как видите, только дайте мне пушку и зарядов". "Чего, братец! - продолжал он.  - У меня вся рота разбита. Горяинова взяли в плен, Шлиппенбаху и Брайко отбили ноги". Подполковник подъехал тогда к графу Остерману и стал докладывать ему, что на его батарее много убитых канонеров и есть поврежденные пушки, которые не могут действовать. "Как прикажете, Ваше Сиятельство?". Граф, нюхая табак, отвечал отрывисто: "Стрелять из тех, какие остались". С другой стороны кто-то докладывал графу, что в пехоте много бьют ядрами людей, не прикажет ли отодвинуться. "Стоять и умирать!"  - отвечал граф решительно. Еще третий адъютант подъехал и хотел графу что-то говорить, как вдруг ядро оторвало у него руку и пролетело мимо графа. Офицер свалился на лошадь, которая замялась. "Возьмите его!"  сказал граф и повернул свою лошадь. Такое непоколебимое присутствие духа в начальнике, в то время как всех бьют вокруг него, было истинно по характеру русского, ожесточенного бедствием отечества. Смотря на него, все скрепились сердцем и разъехались по местам, умирать.".

Несмотря на ранение при Островно, барон Павел Шлиппенбах участвовал далее в сражениях при Смоленске, Бородино, Борисове, попутно побывав участником партизанского отряда - с октября по декабрь 1812 года. Далее, разумеется, последовали Заграничный Поход и взятие Парижа - эти две боевые вехи объединяли всех троих мужчин, стоящих сейчас под сводами главного собора города Прилуки.

Надо сказать, что как и в случае Александра Вальца, род барона Павла Шлиппенбаха не избежал исторических наветов и несправедливостей! 
Барон Павел Антонович Шлиппенбах приходился праправнуком знаменитому шведскому генералу Вольмару Антон фон Шлиппенбаху (нем. Wolmar Anton von Schlippenbach; 23 февраля 1653 — 27 марта 1721), попавшему в плен во время Полтавской битвы - совсем недалеко от места описываемой свадьбы!
Генерал Вольмар Антон фон Шлиппенбах был представителем знатного дворянского рода Шлиппенбах германского происхождения, и начал свою воинскую службу в шведской армии в чине капитана, в годы войны с Данией за Сконе, позже стал майором в Шведской Померании, с 1688 года — подполковник в полку будущего короля Карла XII. Военачальник, участник Северной войны, генерал-майор шведской армии (1701), Вольмар Антон фон Шлиппенбах стал первым шведским генералом, плененным в Полтавской битве в 1709 году. Сгубила генерала рекогносцировка, куда он отправился во главе своего кавалерийского отряда, и был захвачен в плен невесть откуда налетевшими казаками.
Три года генерал провел в плену, в течение которых Петр Первый активно предлагал ему перейти на службу Российской Империи. Лишь в  1712 году - году полной капитуляции Швеции - Вольмар Антон фон Шлиппенбах согласился на предложение Петра, с одним условием: сохранение ему "ранга", то есть воинского звания, коим он был удостоен при дворе шведского короля. Петр без колебаний согласился, и в 1712 году Вольмар Антон фон Шлиппенбах был принят на русскую военную службу, на 60-м году жизни, в прежнем чине генерал-майора, получив звание генерал-поручика в 1714 году.

Историческая молва, включая энциклопедию Брокгауза и Эфрона, утверждала, что Вольмар Антон фон Шлиппенбах пошел на службу Петру в обмен на титул барона, звание генерал-лейтенанта и дарованные имения в Курляндии. В действительности, ничего из этого прапрадед Павла Шлиппенбаха не имел (за исключением исконных фамильных имений в Лифляндии и Эстляндии).
В письме Меншикову от ноября 1720 года, генерал-поручик Шлиппенбах сообщает, что получает "токмо генерал-порутчиков" жалованье, которое убавляется "за удержанием рационов". Зато Российская империя получила в лице потомков Вольмара фон Шлиппенбаха целую когорту преданных, доблестных военных (в том числе морских офицеров), многие из которых продолжали служить России и после выхода в отставку - в гражданских чинах - вплоть до 1917 года.   

Именно таким был отец Павла Антоновича Шлиппенбаха - Антон Иванович Шлиппенбах (18 ноября 1747 - после 1808) - Otto Johann II (Anton Ivanovich) von Schlippenbach. Антон Иванович начал военную службу в 1760 году, и впоследствии несколько раз выходил в отставку по слабости здоровья, но окончательно был удостоен отставки в звании секунд-майора в 1783 году. В 1785 году, Антон Иванович получил место городничего города Велижа в Полоцком наместничестве - города, присоединенного к Российской империи в 1772 году, и имевшего самый разнообразный состав жителей и набор конфессий. Должность городничего была весьма важной и непростой в то время и в тех условиях. В 1787 году, Антон Иванович Шлиппенбах был пожалован Императрицей Екатериной бриллиантовым перстнем "в знак монаршего ея благоволения" ввиду рачительного исправления своей должности.
В 1799 году, Антон Иванович был переведен городничим в город Лебедянь Харьковской губернии. В Российском Государственном Историческом Архиве хранится Дело от 1808 года "по представлению города Лебедяни градского главы и членов магистрата, о переименовании тамошнего городничего барона Шлиппенбаха в полицмейстеры по тому же городу". 
Затем барона Антона Ивановича Шлиппенбаха захотели увидеть своим городничим жители города Елец, но к концу 1800-х годов Антон Иванович скончался (точная дата смерти неизвестна, встречаются противоречивые данные по этому поводу).   

Антон Иванович Шлиппенбах был женат дважды (встречаются также указания на три брака), и последней его женой и матерью Павла Антоновича Шлиппенбаха стала графиня Мария Сергеевна Миних. Мария была дочерью Сергея Сергеевича Миниха, военного коменданта Минска и Витебска, и правнучкой самого знаменитого Миниха (Бурхарда Христофора) - блестящего инженера, градостроителя, государственного деятеля, любимого сподвижника Петра, и опального вельможи Елизаветинской эпохи, проведшего 20 лет в сибирской ссылке, и не растерявшего там ни бодрости духа, ни крепости тела, ни ясности ума. Таким образом, по материнской линии Павел Антонович Шлиппенбах являлся праправнуком легендарного Миниха - родоначальника российских Минихов.

А что же с баронским титулом рода Шлиппенбах? Титул барона был получен дедом Павла Шлиппенбаха - Otto Johann v. Schlippenbach (1719—1808), который был возведен в баронское Священной Римской империи достоинство в 1768 году. С тех пор ко всем представителям российского рода Шлиппенбах добавлялась непременная приставка "барон". Однако приставка эта вовсе не означала несметных богатств или обширных поместий. Это наглядно видно в послужном списке барона Павла Антоновича Шлиппенбаха на 1813 год, где информация о его социальном и имущественном статусе сводится к двум коротким фразам "из лифляндских дворян" и "крестьян не имеет".

Павел Антонович Шлиппенбах не разжился крестьянами и имениями до конца своих дней. Он вышел в отставку в 1836 году, в возрасте 46 лет, и как его отец, приступил к гражданской службе, получив  24 апреля 1836 года звание действительный статский советник и должность окружного Почт-директора III округа, для чего отбыл на проживание в Нижний Новгород. Там барон Павел Шлиппенбах, вместе с супругой, баронессой Шлиппенбах, жил на верхнем этаже известного Дома Веселовских, на Печерской улице. К середине XIX века, Большая Печерская улица превратилась в элитный район проживания нижегородского дворянства, здесь жили такие семьи как Шаховские, Трубецкие, Дельвиги, Аверкиевы, Бологовские, Бестужевы-Рюмины, Анненковы. К середине 1850-х годов, барон Павел Антонович Шлиппенбах начал стремительно ослабевать физически и психически, вследствие многочисленных ран и контузий, полученных им в сражениях - и вынужден был оставить службу. В конце жизни, стараниями своего брата Константина, Павел Антонович был вывезен из Нижнего Новгорода и вскоре умер. Детей Павел Антонович Шлиппенбах не оставил.

Барон Павел Антонович Шлиппенбах имел двух родных младших братьев, а также многочисленных сводных и двоюродных братьев, и практически все братья Павла Антоновича являются известными кадровыми офицерами, отличившимися в сражениях и боевых операциях, в том числе морских.
Родной брат Павла Антонович - Константин Антонович Шлиппенбах, 1795 года рождения, был гвардейцем-кавалеристом и ненадолго пережил своего старшего брата. В апреле 1843 года Константин Шлиппенбах был произведён в генерал-лейтенанты и назначен директором 1-го кадетского корпуса. 25 июня 1847 года назначен членом Совета и инспектором военно-учебных заведений. В 1857 году избран вице-президентом Императорского Вольного экономического общества. Скончался 13 апреля 1859 года в Санкт-Петербурге, похоронен при церкви Святой Троицы близ Мурзинки под Санкт-Петербургом.
Другой родной брат Павла Антоновича - Николай Антонович Шлиппенбах - начал военную службу в конно-артиллерийской роте, был позднее переведен в драгунский полк, и в 1821 году отставлен от службы майором - "за ранами, полученными в Отечественную войну 1812-го года". Подобно его отцу и старшему брату Павлу, Николай Антонович ходатайствовал о предоставлении ему гражданской должности - в данном случае должности Полицмейстера в городе Пенза. Однако, в итоге Николай Антонович Шлиппенбах стал пензенским помещиком - редкий случай в роду баронов Шлиппенбах!

Николай Антонович подошел к делу с душой и в 1828 году даже предпринял попытку выкупить часть родового имения Пушкиных Болдино, принадлежавшую дяде Александра Пушкина - Василию Львовичу. Однако получил отказ и весьма заносчивое упоминание о себе со стороны Василия Пушкина - типичного московского дворянина своего времени, не обремененного государственной или военной службой, жившего с доходов родовых имений и занятого более литературными опытами, помещичьими удовольствиями и путешествиями в Европу, и обремененного лишь внебрачными детьми и долгами. Для Василия Пушкина (к слову сказать, великий поэт не слишком жаловал своего дядю), ветеран Войны 1812 года Николай Антонович Шлиппенбах был не более чем "некто пензенский помещик", который не смог предложить Василию Львовичу немедленных наличных для выкупа выставленного на торги, по немалой цене, имения.
Продать свою часть имения Василий Пушкин при жизни так и не смог, а барон Николай Шлиппенбах спустя десять лет (в июле 1838 года) был убит тремя грабителями в собственном доме. В следственном деле по убийству было отдельно указано, что "означенный барон Шлиппенбах - родной брат командира школы гвардейских юнкеров и подпрапорщиков".   

Дочь барона Николая Антоновича Шлиппенбаха - Александра - после гибели отца воспитывалась в доме бабушки, Марии Сергеевны Шлиппенбах (урожденной графини Миних) и впоследствии стала матерью Николая Николаевича Неплюева (1851—1908) - юриста, философа, общественного деятеля, основателя Крестовоздвиженского Православного Трудового Братства, основателя и попечителя Воздвиженской сельскохозяйственной школы. Вот такой след оставил род Шлиппенбахов в столь несвойственном для себя сельскохозяйственном деле!

А в феврале 1831 года, все знакомые нам теперь лица были еще молоды, веселы, и полны планов - вопреки обступивший город холере и грядущей новой войне. Нерушимая мужская дружба будет связывать трех боевых товарищей еще долгие годы, несмотря на все расстояния и отставки.
И главный, сакраментальный вопрос: жили ли наши новобрачные долго и счастливо? Об этом - в других очерках.