Извечная тема

"Зря меня мама высрала 33 года назад", думал алкоголик Колька, валяясь на полу и пытаясь нормализовать дыхание. "Зря кудахтала надо мною, как наседка над цыпленком, у которого голова якорем бьется о половицы. Зря тратила на меня нервы, моим зажженным чинариком тыча в зарёванное шестилетнее личико. Зря я, в утробе теснясь своим эмбрионовым тельцем, не удавился пуповиной. Всё зря".

Боль отступила. Колька, поднявшись с полу, сосредоточенно ощупал опухшие бока своими чесоточными ладонями. "Ох уж эти почки, такие-сякие". Оттрусив штанину брюк, он направился во двор. Живности в хозяйстве было не густо - хромая собака с обвисшим ухом на привязи да пара котов, таскавших голодающему псу по старой дружбе мышей, которых он через полчаса выблёвывал, а потом с не меньшим аппетитом поглощал вновь.

- Пывет, Олян.
На том месте, где должен быть забор, появился закадычный собутыльник Мишка.
- Здарова. Что с языком? Чирь?
- Да пышел омой, а Клавка, стеыва, скааодкой у челюсть ызданула. Я явык и пыкусил.
- Ха-ха-ха! - зашелся в смехе Колька. В отличие от сорокалетнего Мишки, которого, каждый раз как напьется, избивала жена (то есть - каждый день), он был свободен, как птица - от ожесточенных сгоняний злости за неудачную судьбу, от ежеминутных сварливых высказываний, которые рано или поздно вгонят в цинк, от грубого отбирания заветного пойла.
- Ыперь боыт, ыздец, - продолжал жаловаться Мишка. - Жато есть азмозность глумитьча ад этой стеэвой. Как встаа по утру, я саазу и гааю: "Иорша ты анючая!".
- А она что? - улыбнулся Колька в предвкушении смачной оконцовки истории.
- А она пееспаашиает. А я ей сноа - "Иорша ты анючая!".
- Ну, ну, - поторопил заинтригованный Колька.
- А она - "Наиши на ысточке". Ну я ей и наысал.
Мишка протянул Кольке замызганный клочок бумаги, на котором кривым пропитым почерком было нацарапано: "Иорша ты анючая!".
- Она умала, там ызнания у юбви, - взахлеб продолжал сдерживать Мишка свой смех рассказом. - А ам акое. Она поосто ауела.
- А ты что? - сквозь смех спросил Колька.
- А я сюа ыбежал.
Товарищи рассмеялись.

На запах веселья пришел еще один любитель выпить.
- День добрый.
Мишка и Колька поморщились. От Володи всегда разило упитанными перегарной мочой штанами, но больше отвращала не вонь его переработанного образа жизни, а смрад его душонки - мелкой, гнилой, коварной. В деревне поговаривали, что после того, как в пьяном угаре он заколол своего трехлетнего сына и от него убежала жена, оставив на прощанье полуразвалившийся дом, стакан слёз и кучу проклятий, Володя тронулся умом, - хотя, казалось, трогаться было уже нечем.
- Ты как всегда - без ничего?
- А вот и нет, - оскалился только что прибывший и вытащил из-за пазухи пузырь казёнки.
- О-о-о, уое део!
- Колька, валяй, тащи огурцоны, да стаканы' не забудь. Живее....

День подходил к концу. Красное, как от смущения девица, впервые увидавшая мужской детородный орган, солнце приближалось к всепоглощающему горизонту, который не брезговал ни кораблями, ни самолетами, ни людьми, уходившими вдаль. Момент прикосновения выдался нежным и плавным, как будто это действие проходило первый раз, а не являлось ежедневным. Когда последний луч был сломлен придуманной кем-то свыше системой, небо нахмурилось темными красками, лишившись воплощения добра, тепла, надежды.
Обряд жертвоприношения невинной девственницы жадному дракону успешно состоялся. Всё ради всеобщего блага, всё ради него.

- Алодя, ты наамальный мужик, поаще к нам пыходи. Я вседа ыбя уажау.... Э, Олян, ты что?
В пустом Колькином доме было уже темно. Лампочек не было - все дружно ушли на пропой - и помещение освещал только иконочный образ богоматери, лишь с божьей помощью не попадавшийся на глаза Кольке, мучающемуся по утрам от угрызений похмелья.
Все трое были уже изрядно пьяны после всего лишь поллитра на троих - сказывалось отсутствие достаточного места для эритроцитов в кровеносных сосудах. Колька, отделившись от своих собутыльников, погрузился в те самые раздумья, которые отрешают твое сознание от всего мира - такого огромного, но в подобные минуты кажущегося таким мелким и маловажным.
- Не журись, Колька, - похлопал по плечу веселый Володя. - Всё ж хорошо.
- Да, хорошо, - промямлил хозяин дома, который хоть и был на веселе, но был отнюдь не веселым.
- Нао ышить еще донаться, - встал, и сразу сел обратно Мишка. - Ёанный закон ытяжения....
- У меня всё, что было, я всё принес, - развел руками Володя.
- Я тоэ на оляках, - понуро вздохнул Мишка. - Олян, выучай. Ты овоил, у ыбя есть бонзовые уожки. На ыкушку фатит.
- Нет-нет, - быстро возразил Колька, но тут же был сломлен убийственными взглядами двух братьев по несчастью, в крови которых бурлила жажда продолжения.
- Всё, решено, идем, - тоном, не терпящим возражений, объявил Володя, - А пока что расскажу историю, произошедшую с моей сестрой в шальные студентские годы. Идем, говорит, с подругами в общагу, и к нам, говорит, подкатывает парень и представляется Антоном, а свое достоинство представляет Гулливером. Вы все знаете, да, что характерно для такого имени? - коротко хохотнул Володя и продолжил. - Вот, говорит сестрица, я и повелась. А оказывается, говорит, я ослышалась - не Гулливер, а "Пулимер", в честь какого-то скорострельного пулемета. Скорострельного! Вы представляете? Ха-ха-ха!....

Колька всегда выделялся среди детворы - тихий, доморощенный, жалостливый мальчик. Таким в армии не место. Но он пошел служить - за год до выхода срока годности. Два года прошли медленно, еще медленней длились две последние недели службы - после сообщения о смерти матери и отказа Бати подписать отпуск. Дембельнулся Колька сиротой.
- Как она умерла? - спросил он у соседки бабы Нюры.
- Сердце остановилось, - прошамкала та. - Машина на нее наехала, мозги по асфальту раскидала, вот сердце и остановилось.
Стиснув кулаки, чтобы не придушить старуху, и стиснув зубы, чтобы не разразиться проклятиями, он ушел домой, чтобы медленно спиться и опуститься дальше некуда.
"Конченная жизнь конченного человека", подумал Колька, проснувшись утром от пронизывающей боли в почках, которая сбивает дыхание и делает человека неестественно подвижным. Корчась в адских мучениях, в голову жарким огнем ударила приводящая в ужас мысль, растекаясь пламенем по всем отделениям головного мозга. "Вчера ложки сдали. За что же сегодня пить? Последнее ушло".
Взгляд уперся в икону, откуда на него укоризненно смотрела пара глаз, как бы говоря: "Что ж ты, Колька, последнюю память о матери заберешь у себя?". Ему вдруг послышался мамин голос. Зовущий на помощь. Зовущий его, Кольку. Зовущий на тот свет.

После центра, вернувшись, он поменял икону на поллитру и, высосав всё до капли, побрел на кладбище.
- Я сегодня был в больнице, мама, - сказал он, примяв коленями неухоженную траву и коснувшись пальцем потека грязи на могиле. - У меня нет денег на антибиотики, мне не дают группу, я скоро откину копыта, мама, - ему стало жаль себя, его глаза вдруг наполнились водой. - Я скоро умру....

- Нет, сынок, - с грустью прошептала женщина, с небес наблюдая безобразное пьяное тело, которое поливало землю лживыми слезами. - Для меня ты давно умер. Давно.