;
Настоящая книга является продолжением книги путешествий «Паломничества на Запад», вышедшей в 2015 году. Автор повествует о своем знакомстве со странами, находящимися на границах Западной Европы: Португалией, Швецией, Норвегией, Чехией, Грецией, Великобританией (Шотландией), Ирландией.
Содержание
Стр.
Введение…………………………………………………5
Часть первая. Португалия
I. На краю континента………………………………….6
II. Лиссабон……………………………………………...7
III. Синтра и Келуш…………………………………….19
IV. Эвора………………………………………………...23
V. Томар…………………………………………………25
VI. Коимбра……………………………………………..28
VII. Порту……………………………………………….33
VIII. Брага и Гимарайнш………………………………39.
IX. Моя Португалия…………………………………….42
Часть вторая. Скандинавия.
I. Северный край………………………………………..46
II. Стокгольм……………………………………………46
III. Осло………………………………………………….67
IV. Аурлангсфьорд……………………………………...82
V. Скандинавы………………………………………….85
Часть третья. Прага.
I. Восточный край……………………………………....87
II. Город Кафки…………………………………………88
III. Южная Моравия……………………………………113
IV. Нюрнберг и Дрезден……………………………….118
V. Место встречи……………………………………….126
Часть четвертая. Греция.
I. Ближневосточный край……………………………...128
II. Афины………………………………………………..129
III. Олимпия, Коринф, Микены, Дельфы……………..141
IV. Родина искусств………………………………….....151
V. Современные эллины…………………………….....152
Часть пятая. Другая Британия.
I. Беспокойный рубеж империй………………………..154
II. Эдинбург……………………………………………...155
III. Скамья Артура………………………………………177
IV. Глазго………………………………………………...178
V. Дублин по Джойсу…………………………………...182
VI. Англичане……………………………………………209
Заключение………………………………………………211
;
Введение
Заканчивая свою книгу путешествий «Паломничество на Запад» , я уже ощущал, что позиция автора, которая сохранялась на протяжении всего этого повествования, и которая была вполне оправданной сначала, к концу его стала выглядеть необоснованной. Действительно, по мере того, как мой герой, носился по Западному миру, уставившись на представавшие ему чудеса, он под влиянием увиденного и прочувствованного постепенно превращался из вырвавшегося на Землю Обетованную бывшего узника Социалистического лагеря во вполне цивилизованную личность, что вместо безоглядного иррационального восторга предполагает спокойный взгляд на окружающее и критическую рефлексию. Казалось, сама Европа взирала на меня, как персонаж одной небезызвестной юморески;- некая особа, которой надоели приметы восхищения со стороны одного остолопа, что ждал от нее, разинув рот, все новых откровений, прикрикнула на него: «Закрой рот, дурак, я тебе уже все сказала!»
Нельзя утверждать, что это обстоятельство не отражено в «Паломничестве на Запад», но оно в полной мере проявилось только в окончательных выводах. В конкретных же описаниях довлеет один и тот же подход: попав в каждое новое место, герой «пляшет от печки», - исходит из своего опыта существования в тоталитарном обществе, как бы находя в нем оправдание своей культурной ущербности. Вот с этим-то и пора решительно кончать! Если хочешь стать настоящим европейцем, - будь им!
В нижеследующих описаниях моих дальнейших европейских путешествий содержится попытка смены авторской установки, и насколько она удалась, - судить читателю.
Часть первая. Португалия
I. На краю континента
Понимание любого феномена предполагает знакомство с его границами. В какой мере это относится к Европе, я ощутил, побывав на ее южной оконечности – в Сицилии, где в яркой форме проявляется столкновение европейской и ближневосточной культур, - Запада и Третьего мира . В этом отношении Португалия, находящаяся на крайнем Западе континента, особенно интересна. Ведь в отличие от Сицилии, которая была связана с Африкой и Азией древними морскими путями, Португалия большую часть своего исторического времени была «краем земли», а связи, установленные ею с неевропейскими культурами в эпоху великих географических открытий определялись только уровнем развития дальнего мореплавания, и слабо зависели от нахождения страны на краю континента. Так вот, если фактор кросскультурных связей особо не выделял Португалию, по крайней мере, по отношению к Испании – обе страны подверглись арабскому нашествию с Юга, - то, как на нее повлияло нахождение на западной границе ареала, где она была прижата к берегу Атлантического океана? Не распространяется ли закон гомологических рядов Н.И. Вавилова на признаки культур, т.е. не преобладают ли здесь рецессивные признаки?
Вспоминалось и о том, что в Португалии, так же, как и в России, в течение длительного времени правил тоталитарный режим, и путь к свободе был тернист и долог. Кроме того, еще каких-то десять лет назад Путин ставил задачу: догнать Португалию по уровню ВВП на душу населения, выбрав Португалию по той причине, что по сравнению с другими европейскими странами разрыв между Россией и Португалией был меньшим.
Кроме того, мне было известно, что португальцы занимают выдающееся, непропорциональное размерам страны, место в современной мировой культуре. Алвару Сиза и Совту ди Мовра построили по всему миру десятки архитектурных шедевров; всемирно известны португальские художницы Паула Регу, Виейра да Силву и Джоана Васконселос (с ее последним проектом я познакомился на 55 Венецианской Биеннале ); легенда мирового кинематографа, - выдающийся португальский режиссер Мануэль д`Оливейра - до 105-летнего возраста снимал фильмы, удостаивавшиеся высших наград на самых престижных международных кинофестивалях.
Наконец, нужно особенно упомянуть о Лиссабоне. Кинематографисты всего мира сделали городу замечательную рекламу, выбирая его, как съемочную площадку для своих фильмов. Я упомяну лишь «Лиссабонскую историю» Вима Вендерса, фильмы «Отец и сын» Александра Сокурова и «Только представь!» Анджея Якимовского. Посмотрев любой из них, хочется тотчас же отправиться в это чарующее место.
Думаю, сказанного здесь вполне достаточно, чтобы объяснить, почему я решил посетить Португалию. Исходя из представления, что я направляюсь в маленькую страну, я решил проехать ее насквозь, с Юга на Север, оставив за бортом лишь курортную провинцию Алгарве, узкой полоской тянущуюся вдоль побережья Средиземного моря: тамошние пляжи меня не интересовали, особенно в середине ноября (такое время было выбрано специально, чтобы оказаться заведомо за пределами туристического сезона). Все остальные регионы Португалии в моей поездке были представлены их наиболее интересными городами, на которых я теперь остановлюсь подробно.
II. Лиссабон
То, что Лиссабон далеко, обнаружилось уже из необычной для европейских столиц длительности перелета из Москвы - почти пять часов; по их истечении под крылом самолета передо мной возникла широкая полоска воды, в которой по пересекающему ее подвесному мосту я сразу узнал устье Тежу, и приник к иллюминатору, чтобы опознать и другие широко известные сооружения – Башню Торри-ди-Белен и Памятник первооткрывателям, стоящие на берегу реки. Но вот Тежу оказывается позади, и самолет, снижаясь, летит над Лиссабоном, открывая совершенно неожиданное зрелище современного мегаполиса, пронизанного, как тело кровеносными сосудами, густой сетью многополосных автострад, заполненных сверкающими на солнце лимузинами. Город застроен современными зданиями, чья совершенная белизна подчеркивается яркой зеленью садов и парков. Так может выглядеть только город процветающей страны, а не задворки цивилизации! Вид Лиссабона сверху дал мне ориентир для ознакомления со страной. Забегая вперед, скажу, что правильность этой установки впоследствии была подтверждена тем, что я увидел внизу.
Турфирма, бронировавшая для меня отели, в качестве бесплатного подарка предоставила мне трансфер из аэропорта в гостиницу. Я быстро нашел ее представителя, которая посадила меня в нанятое фирмой такси. Подкатив к отелю и снабдив шофера чаевыми, я с важным видом зашел в холл, где для встречи со мной уже поднялись с мест сотрудники рисепшена. Вежливо взяв у меня ваучер, они стали сверять его в своем компьютере, потом рисепшенист с вежливым смущением сказал мне: - «Шофер привез Вас не в ту гостиницу; мы сейчас свяжемся с вашей фирмой, чтобы они прислали за Вами машину»
Здесь я впервые обратил внимание на свойственную всем португальцам особенную мягкость, даже вкрадчивость, проявляемую ими в речи при общении. В этом они диаметрально противоположны немцам, особенно немцам из Пруссии.
Очень скоро рисепшенист протянул мне телефонную трубку, в которой женский голос вежливо по-русски извинился за допущенную оплошность, но сообщил, что свободными машинами фирма сейчас не располагает и советует добираться до своего отеля самостоятельно. «В каком направлении надо идти?» - спросил я вежливого рисепшениста. «Вы что же, пешком пойдете? Это не близко» – ответил он. «Ну и что же? Цель моей поездки и состояла в том, чтобы побродить по Лиссабону пешком!» - сказал я с некоторым вызовом. «Вам виднее», сказал португалец, бросив иронический взгляд на мою сумку. – «Перейдите эту площадь, затем мимо вокзала Россио выйдите на Авениду-ди-Либертаде, по ней дойдете до улицы Кастильо».
Так началось мое ознакомление с центром Лиссабона – просторной площадью Дон Педро IV, где нет особо примечательных зданий, кроме разве что неоклассического Национального театра, но которая производит впечатление совершенством своей планировки и красотой композиции. А вот вокзал Россио с подковообразными очертаниями двух его входов сразу обращает на себя внимание, и поэтому я его в дальнейшем использовал при прогулках по Лиссабону в качестве ориентира. Широкая и зеленая Авенида-ди-Либертаде начинается очень эффектной площадью Дос-Рестаурадорес, доминантой которой является чему-то там посвященный высокий белый каменный обелиск, окруженный бронзовыми статуями (в каждой стране найдется множество поводов воздвигнуть монумент, важно только, чтобы он служил украшению столицы).
Добравшись, наконец, до отеля, и скинув там осточертевшую сумку, я углубился в улочки района Байру-Алту, которые сразу начали меня знакомить с характером Лиссабона. Для города свойственны резкие перепады высоты, так что улицы вынуждены тщательно отслеживать рельеф местности; расположенные на разных уровнях улочки то и дело соединяются между собой красиво извивающимися лестницами, стенки которых, как правило, украшены азулежуш (керамическими изразцами)
Обильное украшение стен азулежуш – самая характерная черта Португалии, но ярче всего это проявилось в Лиссабоне и Порту, что придает им особую прелесть.
Чаще всего встречаются орнаменты цвета лазури на белом фоне, но изразцы могут быть как однотонным покрытием, распространенным на всю стену, так и представлять сложные, детализированные живописные композиции, как, например, создающие иллюзию объемности изображенья скульптур на фасаде дома, что стоит на улице Ларго-Рафаэль-Бордалу- Пинейру.
Выйдя из сети узких улочек на широкую Долорету, встречаешься с другим известным символом Лиссабона – следующими друг за другом с небольшими интервалами маленькими трамваями, чей дизайн строго соответствует началу прошлого века – на маленькой четырехколесной тележке стоит короткая кабина с вертикальными стенками, закругленными впереди и сзади, с высокими окнами в деревянных рамах. Эти вагончики вызывают настоящее умиление; от них невозможно отвести взор.
По Долорету я вышел центру района Байру-Алту, где настоящим введением в португальскую архитектуру служат две церкви: Св. Роке, в интерьере которой сохранились изразцовые панно XVI века и богатое барочное убранство, и разрушенная землетрясением церковь Кармелитов, где для обозрения представлен архитектурный декор в стиле мануэлино, характеризуемый большой глубиной и высокой плотностью рельефа, абстрактным характером, и большой внутренней экспрессией; всякий раз, увидев на фасаде большой фриз в стиле мануэлино, перед ним останавливаешься, как вкопанный.
Дальше я спустился в Шиаду, где на площади его имени стоит памятник Луису Камоэнсу. Одетый в рыцарский наряд, поэт выражает не столько себя, сколько свое героическое время – эпоху великих географических открытий. Неподалеку от него находится памятник выразителю совсем другой эпохи – Эса ди Кейрошу (1845 – 1900 г.г.) Другие времена – другие песни: писатель нежно обнимает обнаженную женщину, которая аж расцвела от такого обращения…
В Шиаде я погрузился в густую людскую толпу, чтобы причаститься ее особенностей.
Здешняя публика по своему внешнему облику мало отличается от других стран Южной Европы, скажем, Италии. Разве что здесь заметно больше нищих, причем в отличии от Италии, где все нищие – цыгане, здесь это явно местные жители. Кроме того, здесь часто сталкиваешься с необычным видом попрошайничества. К тебе вдруг подходит хорошо одетый молодой человек, и с приветливым видом просит денег, не прибегая ни к каким объяснениям типа: «Мы люди не здешние, помогите оплатить операцию смертельно больному ребенку».
Продолжив движение на Юг, я вышел на берег Тежу, поразившись ее неожиданному простору. Примечательно то, что против ожидания русло реки расширяется не к океану, а в противоположном направлении, образуя обширный залив к Востоку от Лиссабона. По правую сторону хорошо виден подвесной мост 25 Апреля (раньше – мост Салазара), похожий на Золотые ворота в Сан-Франциско, а прямо перед тобой на высоком противоположном берегу возвышается статуя Христа – точная копия той, что стоит на горе над Рио-де-Жанейро.
Из-за большой ширины речного русла в него в ослабленном виде проникают океанские волны, порождающие интересное явление, с которым я познакомился заранее в одном из фильмов Лиссабонеаны. Вдоль берега реки построен променад, стоящий над водой на сваях, так что под ним гуляют волны. Если верхушка волны достигает нижней кромки променада, через щели между плитами с громким свистом бьют тонкие, но высокие фонтанчики, которых следуют остерегаться, как непрошенного джакузи.
По этому променаду я отправился в Эштрелу, чтобы посетить Национальный музей древнего искусства, размещенный в современном здании, пристроенном к дворцу XVII века. Меня интересовал главный экспонат – шедевр португальской живописи мирового значения, написанный в XV веке Гонсалвишем – секстаптих «Поклонение Св. Винцента». Картина производит большое впечатление, так как создает вокруг себя поле высокого духовного напряжения (я подчеркиваю – не психологического, что встречается в живописи нередко, а именно духовного). Кроме того, музей обладает картиной Босха «Искушение Святого Антония», и уже в силу одного только этого приобретает мировое значение, а в нем еще представлены и Кранах, и Дюрер, и Пьеро делла Франческа!
Наконец, как колониальная империя, Португалия собрала и выставила в музее ценнейшую коллекцию искусства Дальнего Востока, особенно китайского, но я с ним плохо знаком, и поэтому комментировать не буду.
Выйдя из музея, я дошел до дворца Сан-Бенту, где заседает парламент. Он стоит на вершине холма, склоны которого лужайками спускаются в окружающий его город. К величественному портику фасада ведет широкая лестница, вход на которую охраняют мраморные львы. А вход в парламент охраняет уже гвардеец в парадном мундире, стилизованном под XIX век.
На следующий день я отправился в Алфаму – бывший мавританский квартал Лиссабона, считающийся средоточием его своеобразия. Выйдя со станции метрополитена, находящейся на набережной, и окинув взглядом городской район, взбирающийся вверх по крутому склону, я сразу выхватил из разнообразной и хаотичной застройки большой белый купол церкви Санта-Энграсия и, используя его в качестве ориентира, начал подниматься наверх. В интерьере церкви царил почтительный полумрак: она с недавних пор выполняет функции Национального Пантеона – здесь хранится прах многих выдающихся португальцев, в том числе, Васко да Гамы и Генриха Мореплавателя. Полюбовавшись грандиозным куполом, который изнутри выглядит даже внушительнее, чем снаружи, я вышел из храма, и оказался на Фейра-да-Ладра – «разбойничьем рынке», который теперь стал блошиным рынком. Пройдя между рядами с выложенным на продажу барахлом, я сразу почувствовал себя, как дома, - русская речь здесь едва ли не преобладает, - но это меня нисколько не порадовало, так как никогда к мелкотравчатому жулью я не испытывал ни малейшей симпатии. Поэтому я быстро покинул рынок, посетовав, что такая узкая специализация российских мигрантов (больше нигде мне русские не попадались) не идет на пользу имиджу нашей страны.
Дальше я отправился к расположенной поблизости церкви Сан-Винсенти-да-Фора – величественному и строгому сооружению, своей архитектурой напоминающему Эскориал в Мадриде. Рядом с ней располагается Августинский монастырь, открытый для посещения. Все интерьеры монастыря и стены обширного патио украшены великолепными азулежуш XVIII века, иллюстрирующими тексты самого разного характера – от истории Лиссабона до басен Лафонтена. Чтобы детально ознакомиться с этой библиотекой «книжек в картинках», потребовался бы не один день. Блуждая вверх-вниз по лестницам, я набрел на усыпальницу португальских королей – вплоть до самого последнего. Сейчас Португалия – республика, но к своим королям относится с большим почтением – около одной из гробниц стоит погруженная в глубокую скорбь мраморная плакальщица, безмолвно приглашающая присоединиться к ней всех мимо проходящих. Поднявшись на самый верх, я вышел на крышу Сан-Винсенти-да-Фора, откуда открылся замечательный вид на Алфаму, крепость Сан-Жоржи, церковь Санта-Энграсия, мост 25 Апреля, и на противоположный берег Тежу.
Направившись к крепости Сан-Жоржи, по пути я попал в самое сердце Алфамы – туда, где развивалось действие фильма Сокурова «Отец и сын». Об этом свидетельствовали перспективы уходящих вниз узких улочек, большие перепады уровней, позволяющие с одной улицы смотреть на крыши домов улицы соседней; большое разнообразие фасадов зданий и множественность вариаций их взаимного расположения в пространстве. При этом Алфама не выглядит какими-то декорациями, сооруженными в киностудии специально для съемок, - это живущий своими повседневными заботами город. Вызывает лишь недоумение: как симпатичным маленьким трамвайчикам удается удерживаться на столь крутых спусках и поворачивать под такими крутыми углами, разве что не разворачиваясь на месте.
Крепость Сан-Жоржи, стоящая на вершине высокой горы, эффектно доминирует над городом. В отличие от других кварталов Алфамы, это – новодел, созданный по решению Салазара на руинах средневекового замка, за что его упрекнуть нельзя, так как реконструкция исполнена довольно качественно и со вкусом. Смущает только сугубая геометрическая правильность крепостных стен и башен – средневековые строители не располагали средствами для столь точной обработки камня. В центральной башне смонтирован аттракцион – оптическая система, для осмотра панорамы Лиссабона. При помощи специальных вожжей можно вращать расположенное наверху зеркало, выбирая направление осмотра. Предельно достоверное видение города, включающее движущийся по нему транспорт, но все же призрачное из-за малой светосилы системы и необычного расположения изображения – внизу, на большом круглом горизонтальном экране – собирает множество любопытных.
По дороге к главной достопримечательности Алфамы – Сэ – я завернул налево, чтобы осмотреть знаменитые азулежуш, украшающие стены церкви Санта-Лузия, стоящей в небольшом уютном садике над обрывом. Кусты были усыпаны синими цветами, великолепно гармонировавшими голубым тонам керамической плитки.
Спустившись к набережной, я остановился перед фасадом дома Бикуш, выделяющегося своим пупырчатым фасадом – из поверхности стены выступают вершины тесно прилегающих друг к другу пирамидок, словно дом подернулся «гусиной кожей». В этом здании, построенном в XVI веке, экспонировалась выставка, посвященная выдающемуся современному португальскому писателю Жозе Сарамаго, но я на нее не пошел, лишь приветливо кивнув головой портрету классика, вывешенному на фасаде: ««Книгу имен» прочел; понравилось».
Наконец, извилистый переулок вывел меня к собору Сэ, фасад которого озадачивает: его можно было бы принять за башню средневековой крепости, если бы не готическая розетка, кажущаяся особенно изящной на фоне голых стен, которая как бы говорит: «нет, ты ошибаешься, я – церковь!». Войдя в храм, обнаруживаешь, что витражи розетки задают тон и в его интерьере, чьи высокие нефы выдержаны в романском стиле. Смешение стилей объясняется тем, что храм многократно перестраивался после разрушавших Лиссабон землетрясений, порождая «стихийный постмодернизм» еще до появления всяких «измов». В соборе размещены несколько гробниц знатных горожан с лежащими на их крышках скульптурными изображениями усопших; то, что они мертвы, не вызывает ни малейших сомнений из-за очевидного контраста с сидящими у них в ногах верными собаками, которые живее живых. Рядом с Сэ находится миниатюрная барочная часовня Санту-Антониу, построенная на месте рождения святого - покровителя Португалии.
Из района Сэ я по набережной из Алфамы перешел в прибрежную часть района Байша, где вскоре застыл перед фасадом церкви Носа-Сеньора-ди-Мизерикордиа – одного из вершинных достижений стиля мануэлино. Высочайшая плотность каменной резьбы не кажется чрезмерной, так как каждый ее фрагмент, как и прекрасное целое, отвечает самым высоким требованиям художественного вкуса. Каждая деталь совершенна сама по себе, и поставлена на свое единственное место.
После этого я вышел на Праса-ду-Комерсио (площадь Торговли), служащей еще одним подтверждением искусности лиссабонских градостроителей в сооружении парадных площадей. В ее центре стоит конная статуя какого-то из королей; за нею – прекрасных пропорций триумфальная арка; фасады зданий, обступающие площадь с тех сторон, спроектированы таким образом, чтобы подчеркнуть ее огромные размеры и открытость водному простору, что делает Праса-ду-Комерсио обращенной к морю, а, значит, и к миру, лицом Лиссабона. Несмотря на прозаическое название, очень привлекательное лицо! Правда, мне полюбоваться площадью особенно не удалось, так как сильно потемнело, и начался сильный ливень, ознаменовавший крутой поворот погоды к осени: с этого момента все мое дальнейшее путешествие по Португалии сопровождалось почти не прекращающимися дождями.
Не догадываясь об этом, я решил использовать время непогоды для поездки в Белен - район старого Лиссабона, отнесенный от исторического центра вдоль реки на 5-6 километров в западном направлении. Для этого я сел на трамвай, в котором на противоположном сидении передо мной оказался интеллигентный мужчина лет тридцати пяти, прекрасно владевший английским (что, кстати, в Португалии не редкость). Разговор начался, как это часто бывает, с погоды. Мой собеседник, назовем его Рауль, извиняющимся тоном заверил меня, что то, что сейчас творится за окном – аномалия, что до этого здесь целый месяц стояла отменная погода. С погоды я перевел разговор на страну, рассказав, какое большое впечатление на меня произвел вид Лиссабона с воздуха – я увидел столицу богатого цивилизованного государства, которое до этого считал чуть ли не относящимся к Третьему миру. «Вы были бы недалеки от истины, если бы речь шла о Португалии двадцатилетней давности», – сказал Рауль с гордым блеском в глазах – «но со вступлением в Евросоюз страна совершенно преобразилась: жизненный уровень увеличился в три раза!» Узнав, что я из России, Рауль задал мне несколько вопросов относительно преобладающих у нас настроений. «После воссоединения с Крымом у нас наблюдается духовный подъем – справедливость восторжествовала. То, что напортачило коммунистическое руководство, теперь исправлено. Крым – наш навсегда!» «Владейте на здоровье!» - разрешил, улыбнувшись, Рауль. Побеседовав к взаимному удовольствию минут двадцать, - столько трамвай идет до Белена, - мы тепло расстались, и я вышел под не прекратившийся дождь, направившись к монастырю Жеронимуш.
Если церковь Носса-Сеньора-ди-Мизерикордиа показала лучшие возможности стиля мануэлино, то в монастыре Жеронимуш можно узнать о нем все – каков полный набор возможностей его применения для украшения как наружных стен, так и интерьеров. Особый интерес у меня вызвал архитектурный декор обширного патио, так как в нем выявлен один из истоков мануэлино – мавританский стиль.
Стены внутреннего двора окаймлены двумя ярусами крытых галерей, образованных аркадами из арок большого диаметра, в которые попарно вписаны ажурные арки половинного диаметра; эти последние по нижнему контуру снабжены выступами, образующими вереницы арочек самого малого диаметра – такой разгул арочности явно свидетельствует об арабском влиянии, которое в других фрагментах декора не так заметно.
От мавританского стиля, знакомого по архитектурным памятникам Испании, мануэино отличается «глубокой переработкой» арабских элементов, из-за чего он кажется значительно более европейским по своему характеру. Португальцы гораздо больше сопротивлялись «арабизации», чем испанцы.
Несмотря на то, что созерцание монастыря Жеронимуш наполнило меня впечатлениями о мануэлино до самых краев, я, рискуя расплескать драгоценное содержимое, все же отправился на берег Тежу, чтобы увидеть еще один шедевр, выполненный в этом стиле – башню Торри-и-Белен. Башня, стоящая рядом с берегом, со всех сторон окружена водой, к ней ведут деревянные мостки. Волны на реке так разгулялись, что стали через них перехлестывать, так что, чтобы меня не окатило холодной водой (ноябрь, однако), для выбора момента быстрого пробега по помосту пришлось дожидаться подходящей амплитуды и фазы волны. В Торри-и-Белен реализован несколько отличный вариант мануэлино – в декоре преобладают элементы, характерные для крепости или каравеллы – зубцы, башенки, и орнаменты, использующие композиции из канатов; оказывается, - веревки весьма декоративны! Башня Торри-и-Белен имеет очень характерный силуэт – ее не спутаешь ни с каким другим сооружением.
Здесь я достиг точки Лиссабона, перемещаться к Западу от которой в мои намерения не входило, поэтому Белен стал для меня крайней точкой Европы; взобравшись на вершину башни, я направил свой взгляд к океану, но из-за плохой погоды горизонт был затянут дымкой, и проникнуться чувством близости края мне должным образом не удалось.
Чтобы завершить осмотр Белена, следовало вернуться немного назад - к памятнику первооткрывателям, сооруженному в правление Салазара, и несущему на себе признаки тоталитаризма – помпезность и тяжеловесность. Издали он не производит впечатления – от него на версту несет соцреализмом, но вблизи начинает впечатлять его огромный масштаб (даже мерзость, если она большая, может порождать что-то вроде восхищения). Все эти фигуры, влекущиеся к великой цели, представляют собой прямое высказывание, напрочь изгоняющее любое искусство, но зрелище фигур, своими размерами в десятки раз превышающих твой собственный масштаб, волнует своей очевидной фантастичностью.
Стемнело, и включили подсветку монастыря Жеронимуш и здания Национального археологического музея, сформировав окончательный образ Белена в виде длинной непрерывной ленты трехэтажного фасада с расставленными над ней в хорошо продуманном порядке коническими и купольными кровлями. Очень характерный для Португалии вид!
Вернувшись в Байшу, я хотел, было, прокатиться на подъемнике Санта Жуста – расположенном рядом с Россио лифте, построенном учеником Эйфеля – Раулем Меснье дю Понсаром, так как это одно из культовых сооружений Лиссабона. (Мостик, перекинутый между верхней площадкой лифта и улицей Ларго-ду-Кармо, располагающейся на 30-метровой высоте над его нижней площадкой, соединяет Байшу с районом Байру-Алту). Но куда там – чтобы на него попасть, нужно было выстоять длиннющую очередь. Мероприятие пришлось отложить на следующий день, когда народу было мало, и подъем состоялся. Прелесть поездки заключена в духе ретро, в погружении в атмосферу начала XX века – просторная кабина, обшитая деревом и отделанная зеркалами и медью, медленно торжественно плывет внутри лифтовой шахты, остекление которой обрамлено ажурными металлическими конструкциями, сплошь состоящими из стрельчатых арок. Эта неоготика и снаружи придает всему сооружению весьма причудливый и привлекательный вид – лифт напоминает художественный объект позднего Вима Дельвуа , или наоборот.
Дальше мой путь лежал в другое культовое место не только Лиссабона, но и всей Португалии – Национальный музей азулежуш, находящийся на окраине – в районе порта. Располагается он в бывшем монастыре Мадри-ди-Диуш, и лучшее место для его экспозиции трудно было бы выдумать: чего стоит один только интерьер монастырской церкви, обильно декорированный изразцами!
Экспозиция построена в хронологическом порядке, - начиная от предшественника азулежуш – арабской керамики, и кончая работами современных художников, работающих в этом материале. Нужно отдать должное их бесконечной изобретательности, - современные мастера использовали все мыслимые возможности, представляемые современному искусству этой национальной техникой, но приходится признать – среди множества представленных работ нет ни одного шедевра. Видимо, жесткие рамки керамики не обеспечивают той безбрежной свободы, без которой невозможно искусство XXI века. Эта неудача становится особенно заметной, когда из галереи, экспонирующей работы современных художников, возвращаешься в залы, посвященные изразцам, скажем, XVII-XVIII веков - по контрасту замечаешь: они – живые!
Особый интерес вызывает мозаичное панно XVIII века, на котором изображен Лиссабон, каким он был до катастрофического землетрясения 1755 года. Это тот редкий случай, когда в произведении искусства оказывается важным не КАК, а ЧТО на нем изображено. Можно до бесконечности вникать в отдельные детали города, с которым ты уже, хотя бы и шапочно, знаком, сверяя данные памяти с тем, что представлено на панно в фиксированных правилах принятой условности.
Мое пребывание в Лиссабоне подходило к концу; мне осталось выполнить еще несколько пунктов заранее составленного плана, например, осмотреть акведук «Свободные воды». В центре я сел на рекомендованный в справочном бюро автобус, настроившись на долгую езду, но акведук неожиданно скоро возник в окне справа, так же быстро исчезнув из вида, и я судорожно бросился к выходу: мне пора выходить. Но не тут-то было; до следующей остановки автобус ехал еще минут пять, остановившись в густом лиственном лесу. Перейдя на другую сторону шоссе, я принялся ждать встречного автобуса, на что ушло примерно полчаса. Наконец, автобус точно того же номера, каким я приехал, но противоположного направления, подошел. «Мне нужно проехать только одну остановку» - повторял я себе мысленно – «причем на обратной дороге я снова увижу акведук, только на этот раз – слева». Это было вполне логично, но, тем не менее, не проехав мимо акведука, автобус остановился в лесу около развилки, от которой в разных направлениях отходило не меньше пяти шоссе. «Значит, прямой и обратный пути автобуса не совпадают» - решил я – «но акведук «Свободные воды» должен быть где-нибудь поблизости». Заметив одинокого путника, я бросился за ним вдогонку – пешеходы здесь были большой редкостью. «Как мне дойти до акведука «Свободные воды?»» - спросил я аборигена, с трудом переводя дух после погони. «Свободные воды?» - переспросил он, потом, на время задумавшись, показал на одно из пяти шоссе – «так вы дойдете минут за сорок». Усомнившись в достоверности полученной информации, я вернулся на остановку, где теперь ждала автобуса молодая женщина. «В каком направлении мне надо идти, чтобы добраться до акведука «Свободные воды?»» - спросил я ее. «Я там давно не бывала» - ответила она, - «но, по-моему, надо идти вот так», - и она показала в сторону, противоположную той, которая была указана предыдущим прохожим. Мне стало ясно: я заблудился. В поисках выхода я заметил стрелку, на которой значилось название ближайшего ресторана. Пройдя по круто поднимавшейся вверх дороге, я подошел к роскошному шале, и робко вошел в пустой зал. Ко мне сразу подошел солидный пожилой официант, во фраке и при бабочке, и посмотрел на меня вопросительно. «Извините, ради Бога» - проблеял я – «но я совсем заблудился. Как мне пройти к акведуку «Свободные воды?»» «Идемте» - сказал метрдотель, и вышел вместе со мной на автомобильную площадку. Показав на автобусную остановку, он сказал: - «Садитесь на автобус и доедете». Подошедший автобус так долго вез меня через лес, что когда слева промелькнул вожделенный акведук, у меня уже пропало всякое желание выходить наружу для его детального осмотра. Случившееся со мною происшествие я объяснил попаданием в складку пространства, где нарушаются законы Евклидовой геометрии, и действует геометрия Риманова. Так что мои читатели предупреждены об опасностях, связанных с акведуком «Свободные воды».
Теперь мне осталось только посетить Статую Христа, вздымающуюся над противоположным берегом Тежу.
Только по мере пересечения реки на пароме начинаешь ощущать ее огромную ширину и полноводность: стоящие у причалов пассажирские лайнеры с реки кажутся маленькими суденышками. От пристани к подножью статуи посетителей подвозит специальный автобус. Оказавшись на площадке перед монументом, обнаруживаешь, что статуя Христа теряется на фоне ее постамента, чья большая высота подчеркивается тем, что он не сплошной, а П-образный. Поднявшись на лифте наверх, к ногам Спасителя, я удивился отсутствию эффекта масштаба, о котором я говорил применительно к Памятнику первооткрывателям. Это объясняется тем, что в статуе человеческий образ вытеснен доминирующим в ее очертании силуэтом креста, и она уже не воспринимается как изображение человека, а никакое изображение Бога не может претендовать на подобие.
Мне весьма повезло, что погода разгулялась: со смотровой площадки открылся фантастический вид на Лиссабон, который отсюда выглядел, как на архитектурном макете. Особенно эффектно смотрелась Тежу и залив, на крайнем пределе которого был хорошо виден пятнадцатикилометровый мост Васко да Гама, самый длинный в Европе. А мост 25 Апреля, поражающий своей высотой, если на него смотреть снизу, при виде отсюда начинался где-то под ногами. Но больше всего мое внимание привлекало видение сверкавшего в закатном солнце выхода Тежу в Атлантику, за которым лежит Западная оконечность Европы: близость края всегда волнует!
III. Синтра и Келуш
В районе Лиссабонского побережья я выбрал для посещения Синтру, издавна облюбованную португальскими королями, как место летнего отдыха, и ставшую широко известной благодаря своей экзотической архитектуре. Сразу по прибытии на станцию, оглядевшись, я понял, что сама местность благоприятна для пробуждения архитектурной фантазии. Это высокие холмы с плавно округленными вершинами, крутизна склонов которых оптимальна для создания театральных эффектов: с одной стороны, ее достаточно для развертывания вида по вертикали в пределах ограниченного угла зрения, с другой стороны, здесь нет обрывов, которые бы нарушали целостность покрывающего местность лесного покрова. Иными словами: это красивые, но совершенно неопасные, не дикие горы – их можно любить, не испытывая перед ними ни малейшего страха. Именно на склоне такого холма поблизости к его вершине просто обязан был появиться Королевский дворец, (ныне - Национальный дворец Синтры), еще издалека приковывающий к себе внимание парой стоящих рядом друг с другом белых конических крыш. По мере приближения к дворцу сложность его объемной композиции раскрывается в многообразии ракурсов, пока ты не остановишься перед его белым ступенчатым фасадом; поверхность, которая к тебе всего ближе, гостеприимно снабжена стрельчатыми арками нескольких входов. Дворец как бы приглашает: войди в меня, видишь, я сам выбежал тебе навстречу! И ты в него входишь, и оказываешься в головокружительном лабиринте помещений, где тебя подстерегают неожиданные встречи, - как с прекрасным, - например, зал Гербов с его стенами, сплошь украшенными изразцами, и удивительным восьмигранным потолком, - так и с диковинным, - к примеру, Сорочьим залом, потолок которого весь покрыт изображениями этих птиц. Время от времени шествие по дворцовым покоям прерывается выходом во внутренний двор, - царство строжайшей геометрии, составленное из растений, подстриженных в формах сфер, колец, параллелепипедов, причем это сделано с такой невообразимой точностью, что от этого зрелища попахивает безумием. Экскурсия закончилась в кухне дворца раскрытием главного секрета его внешнего вида: два вздымающихся к небу белых конуса оказались возведенными над очагами дымоходами. На мой взгляд, это – дерзкая мировоззренческая шутка (они оказались выше креста, - куда только смотрела Святая Инквизиция?).
К тому моменту, как я вышел из Национального дворца, дождь, который до этого только накрапывал, превратился в настоящий ливень. Поэтому рекомендуемую путеводителями пешеходную прогулку по живописным окрестностям пришлось отменить, сразу на автобусе отправившись к замку Пена.
Если особенности местности склонили строителей Королевского дворца в сторону фантастики даже в строгом XVI веке, то что уже говорить о гораздо более легкомысленном, проникнутом духом романтизма веке девятнадцатом, когда муж королевы Марии II, герцог Фердинанд Саксен-Кобургский строил дворец Пена! Поэтому я с интересом ждал первого непосредственного (а не по иллюстрациям) впечатления от дворца. Но уже на подъезде к нему я понял, что на моем пути возникла трудность, которая была не такой уж неожиданной: - медленно поднимаясь в гору, автобус постепенно въезжал в низкую облачность, все более окутывавшую окружающую местность. И когда, прибыв на место, я бросил на замок свой жаждущий взгляд, то все мои ожидания были обмануты: вместо игривой россыпи пестро окрашенных объемов я увидел некий мрачноватый, задумчивый, едва проступающий из густого тумана силуэт. Но и его отрефлектировать подобающим образом не удалось: усиливавшийся дождь загнал меня вместе с другими посетителями под крышу, так что знакомство с дворцом началось с интерьеров, что, как мне теперь кажется, было даже к лучшему. Ведь именно в интерьере Пены лучше всего проявлена уникальность этого удивительного – не побоюсь этого слова – артефакта. В его формировании сошлись: мною уже упомянутый гений места, вся причудливая смесь архитектурных стилей, характерных для Португалии в романтическую эпоху, - мавританский стиль, мануэлино, неоготика, неоренессанс, - а также деспотический характер Фердинанда II (вспомним о влиянии личности Филиппа II на облик Эскориала или Людвига – на Нойшвайнштайн). Кроме того, интерьер дворца совершенствовался в течение длительного времени, включившего в себя переход от эпохи Историзма к Югендштилю, что усиливает впечатление нарочитой неестественности этого сооружения. Поэтому, когда вдруг попадаешь в ванную комнату, и видишь сантехнические устройства, свидетельствующие о том, что это – всего лишь жилые помещения, такое открытие смущает и озадачивает.
Помимо собственно интерьера, во дворце Пена представлена великолепная коллекция витражей XV – XIX веков, подобной которой я не видел ни в одном европейском музее, и которая сама может служить целью для его посещения. До сих пор я считал, что витраж – это жанр крупной формы, что он ограничен огромными окнами соборов. Оказалось, что витражи существовали и в более камерной форме, характеризуясь таким же вниманием к деталям и нюансам, как и живопись; витраж в малом масштабе (20;50 см) воспринимается как станковая живопись в проходящем свете (наследником этой техники является современный лайтбокс).
Когда я вышел наружу, дождь продолжался, но туман немного рассеялся; силуэт дворца распался на отдельные объемы: цилиндрические башни разных диаметров, нагромождения старающихся перерасти друг друга корпусов, прихотливо вьющиеся вокруг и среди них ленты стен, отороченных крупными зубцами, и, наконец, венчающие всю эту эклектическую композицию, как р;жки, две одинаковые миниатюрные зубчатые башенки, - причем теперь все части дворца предстали в своих собственных цветах, - пестрота раскраски не пропала, а была только приглушена туманом. Таким образом, стало ясно, что даже непогода не способна укротить дерзость дворца Пена, бросающего вызов мировому здравому смыслу.
Несмотря на непрекращающийся дождь, я не отказался от намерения на обратном пути посетить Келуш, где располагается королевский дворец XVIII века. После яркого своеобразия португальской архитектуры, прочувствованного мной в Лиссабоне и Синтре, дворец, и особенно регулярный парк показались мне совершенно несоответствующими месту, напоминая то ли Потсдам, то ли Версаль, несмотря на обильное использование азулежуш в интерьере и заметную прививку мануэлино к рококо внешнего декора. Может быть, дело было в погоде, отсылавшей к Северу Европы, и, чтобы осмотр здешних дворцов оставил более сильное впечатление, больше подошло бы яркое южное солнце, а так – в насквозь промокшей обуви и с безнадежно сопливым носом - я был в Келуше несколько разочарован.
IV. Эвора
Для ознакомления с провинцией Алентежу, лежащей на Юге страны, я выбрал город Эвора, интересный уже тем, что в нем наряду с наслоениями всех основных исторических периодов собственно Португалии, сохранились памятники, оставленные на этой земле римлянами – они ее называли Лузитанией. Мне всегда было интересно отслеживать на земле Европы ареал благотворного влияния Римской цивилизации.
Ехать в Эвору, как известно, удобнее всего на автобусе, чему я стал свидетелем, совершив поездку по великолепной автостраде, проложенной по равнине, и пробегающей среди плантаций одной из основных экспортных культур – пробкового дуба . Эти красивые деревья посажены на большом расстоянии друг от друга, а пространство между ними выглядит как ухоженный травяной газон, так что дубовые рощи производят впечатление обширного английского парка. Когда парк закончился, мы въехали в Эвору.
Эвора начинается с центральной площади, на которой нет никаких значительных архитектурных памятников, но которая пленяет своей ненавязчивой неповторимостью, своим сходством с тем, что было некогда видено во сне. Не раз я пытался выявить секрет ее очарования: то ли он состоит в том, как жмутся друг к другу по ее восточной стороне белые здания, первые этажи которых охвачены галереей, отделенной от площади аркадой, составленной из арок, высота и ширина которых меняется от дома к дому; то ли все дело в задумчивости скромного фасада выходящей на нее церкви, или же сказывается небольшой наклон площади в направлении на Юго-восток, выигрышно выставляющий напоказ и церковь, и фонтан перед нею, и вышеупомянутую линию домов. Во всяком случае, после моих прогулок по городу меня неизменно тянуло на главную площадь, хотя в Эворе и кроме нее есть на что посмотреть.
Прежде всего, это собор Сэ, в облике своем содержащий аллюзию на одноименный собор в Алфаме. Та же композиция фасада из двух башен, та же суровость стиля, напоминающая крепость. Но имеется и престижное отличие – великолепный готический портал, украшенный фигурами апостолов, выполненными в XIV веке, и великолепно с тех пор сохранившимися, несмотря на все землетрясения. Так как храм строился в 1186-1250 г.г., в нем элементы романского стиля соседствуют с готикой при преобладании последней, особенно в экстерьере. Следует отметить, что португальская готика содержит гораздо меньше «архитектурных излишеств» (да простит мне читатель применение советской терминологии), чем готика французская или немецкая. Должен признать, что от этого она только прибавляет в выразительности: забравшись на крышу храма, я был совершенно очарован его завершением: оно смотрится благородно строгим и немного суровым.
Римский храм производит впечатление, главным образом, удачным выбором места его постройки; сам он выглядит каким-то худосочным, чего-то его зодчий не учел, что-то не рассчитал…
Ажурный – весь он состоит из аркад, и поэтому кажется совсем невесомым - фасад университета своим изяществом составляет контраст тяжеловатому архитектурному облику Эворы, и этим замечателен: толика легкомыслия оттеняет серьезную солидность.
На противоположном полюсе находится церковь Сан-Франсишку с расположенной в ней Капела-дос-Осос (Часовне Костей). Трудно себе представить место более проникнутое идеей бренности человеческого существования, чем часовня, все внутренние поверхности которой выложены фрагментами человеческих скелетов. При этом возможности костей, как отделочного материала, используются во всевозможной полноте. Своды и обширные участки стен украшены абстрактным орнаментом, фоном которому служат выходящие на поверхность стены тесно, без зазора друг к другу прилегающие торцы берцовых костей (вы уже догадались, что ими являются шарниры суставов, так что поверхность волнообразна). На этом фоне поодиночке и небольшими группами располагаются черепа, как взрослых, так и детские, причем часть из них обращена к тебе своими пустыми глазницами, а часть – теменем (черепной коробкой). Чтобы придать этому зрелищу дополнительное разнообразие, по поверхности проходят ленты, составленные из костей, положенных уже не торцами наружу, а плашмя, но тоже тесно прилегающих друг к другу. Таким же способом – положенными горизонтально берцовыми костями выложены грани прямоугольных колонн часовни, а по их углам сверху донизу бегут цепочки особенно выразительных черепов, привлекающих к себе основное внимание посетителей и служащих кульминацией всего интерьера. Я специально проверил – ни один квадратный сантиметр поверхности часовни не остался без костяного покрытия – это филигранная, тщательно сделанная работа!
Часовня является предметом забот Художественного музея Эворы. Вот и в день моего визита несколько сотрудниц музея занимались профилактикой: с применением акварельных кисточек обрабатывали кости консервирующими составами: это была тонкая, кропотливая работа. Вид этих тружениц приглушил мою веселость, неизбежно возникающую от созерцания человеческих костей, особенно черепов, и, благодаря им, я выходил из часовни со вполне почтительной миной, приличествующей случаю.
Большая часть застройки города, состоящей из двух-, трехэтажных белых домов, зачастую выглядывающих из-за белых стен, в архитектурном оформлении которых в изобилии присутствуют мавританские элементы, напоминает города соседней Испании, особенно окрестности площади Ларго да Порта де Мура. Красивая церковь Игрежа-да-Граса тоже выглядит по-испански. А вот замечательный акведук Серебряных Вод, хотя он и был построен в XVI веке, был мною воспринят как отголосок римских времен – возможно потому, что в отличие от лиссабонского акведука Свободные Воды в нем использованы не стрельчатые, а круглые арки.
Свое пребывание в Эворе я закончил так же, как и начал – фотографированием полюбившейся мне центральной площади Жиральдо.
V. Томар
Регион Эштремадура и Рибатежу, лежащий к Северу от Лиссабона, особенно богат архитектурными памятниками, но из трех его городов я выбрал Томар, где располагается всемирно известный монастырь Христа. Прибыв в город, я сразу понял, что не прогадал: Томар расположен на красивой, сильно пересеченной местности, в низине, у излучины реки. Да и гостиница, которая мне обошлась по европейским меркам недорого, оказалась шикарным четырехзвездочным палаццо - мне в таких останавливаться еще не приходилось. Подъезд гостиницы своим видом наводит на мысль о дипломатических приемах, и более того, на пути к нему клиента встречает высокая каменная стела, на которой рядом с выполненной блестящими золотом буквами надписью «Отель дос Темплариос» соседствует фонтан в виде пяти каскадов шириной 5-10 метров, шумящий, что твой водопад! И мой номер выглядел соответствующе. Тем не менее, мои апартаменты не смогли склонить меня к сибаритству, я тотчас же отправился на осмотр монастыря Христа.
Монастырь расположен на вершине горы, доминирующей над городом, из которого он представляется мрачной средневековой крепостью, сложенной из темного камня и ничем не украшенной. Поднявшись по системе крутых пандусов к ее подножью, ты оказываешься перед низкими и узкими воротами, пройдя в которые обнаруживаешь, что пересек первую линию укреплений, за которой расположена вторая, стены и башни которой - кирпичные. И только проникнув за вторую линию обороны, ты можешь в первый раз увидеть монастырские постройки, которые по аналогии сначала принимаешь за третью линию укреплений, в которой главная роль принадлежит огромной круглой башне - донжону. Рядом с ней находится изумительной красоты и изящества портал в стиле мануэлино, и мне стало ясно – это вход в монастырь. Парадный вход был закрыт, и, воспользовавшись предназначенным для посетителей боковым входом, я вступил на монастырскую территорию, оказавшуюся целой системой внутренних дворов, каждый из которых несет черты только ему свойственного стиля. Так, Большая Галерея выдержана в ренессансном стиле – в украшении их стен в изобилии использованы классические ордеры – ионические колонны, балюстрады, карнизы, сквозные полукруглые арки, круглые окна, а в центре двора стоит настоящий римский фонтан. Галерея Кладбища и Галерея-прачечная построены в готическом силе, в строгом его изводе, характерном для эпохи Генриха Мореплавателя. Самая просторная Галерея Ворон, представляющая собой ранний опыт архитектурной эклектики, выглядит на удивление современно. Над всем этим многообразием парит неизъяснимо прекрасная церковь в стиле мануэлино, являющаяся доминантой монастырского экстерьера. По верхней кромке церкви, над которой возвышаются выполненные в камне шпили стоящих по ее периметру на одинаковых расстоянии башенок, бежит изумительная в своей тонкости лента каменных кружев. Под ней на фасаде находится круглое окно с широким круглым же наличником, на конической поверхности которого помещен абстрактный барельеф, предвосхитивший рельефы Гауди. В нижнем ярусе фасада размещено еще одно, прямоугольное окно с наличником в стиле мануэлино, нижняя часть которого представляет композицию из толстых веревок и человеческого лица, буйно бородатого.
Вдосталь налюбовавшись видом этой церкви, я начал бродить по помещениям монастыря, обильно украшенным азулежуш и повсюду размещенными объектами современного искусства, пока вдруг не очутился в высоком кольцевом помещении, находящемся между центральным восьмигранным объемом и внешней шестнадцатигранной стеной. Все поверхности, включая полутороид потолка, покрыты живописью и украшены скульптурами. Центральный восьмигранник, внутри полый, заключает в себе восьмигранную же часовню, тоже обильно украшенную. И тут до меня дошло: я нахожусь внутри сооружения, которое сначала принял за донжон, которое на самом деле – построенная в XII веке церковь Тамплиеров. Так я закончил осмотр монастыря, завершившийся достижением катарсиса. Бросив с крыши взгляд на окружающие монастырь леса, над которыми после только прошедшего ливня клубилась дымка, подымавшаяся навстречу низкой облачности, я с чувством глубокого удовлетворения покинул это благословенное место, в суть которого мне удалось столь счастливо проникнуть.
В сгущающихся сумерках я принялся за осмотр лежащего в низине города. Мне понравилась скромная, но опрятная центральная площадь Республики, мощеная паркетом из каменных плиток с выходящей на нее церковью Св. Иоанна Крестителя, и впечатлила расположенная на другом берегу церковь Санта-Мария-ду-Оливаль XVI века, как будто перенесенная сюда из Италии. Перейдя по мосту Понтии-Вельо реку Набао, разлившуюся после обильных дождей, я по ее берегу дошел до острова, и добросовестно осмотрел местный аттракцион – макет мельничного колеса, но этот новодел был выполнен так халтурно, что даже не вращался! Уже в кромешной темноте я подошел к восьмигранной часовне Св. Георгия, от которой начинается живописный лестничный подъем на гору Мирадуро; лестничные марши перемежаются просторными круглыми площадками, с каждой из которых открывается прекрасный вид на город и его окрестности. Поднявшись на самый верх, я бросил последний взгляд на Томар: он выглядел приветливым курортным городом, так как огни высвечивали лишь его утилитарную часть, в то время как то, что составляло его сокровенный смысл и истинное назначение, и поэтому являлось источником экзистенциального беспокойства, – монастырь Христа, – был устранен из вида, так как тонул в полном мраке.
VI. Коимбра
В Бейрах, поднимающихся на карте Португалии дальше на Север, я выбрал для посещения университетский город Коимбру. «Коимбра, город студентов…» - пела когда-то Лолита Торрес, и название города уже не казалось мне безразличным.
После Эворы и Томара, обозримых после короткого обхода, Коимбра уже с первого взгляда предстала большим и разнообразным городом, требующим для знакомства с ним систематического подхода, составления предварительного плана. Изучив карту Коимбры, я наметил на ней три основных направления: на Север, заканчивая улицей Руа-да-Софиа, на Восток - с Университетом в качестве конечной цели, и на Юго-запад, с переходом на противоположный берег реки Мондегу.
В северном направлении я по узкой и глубокой пешеходной Ферейра Боргес дошел до центра Нижнего города – Праса-ду-Комерсиа, на которую выходит завораживающим своей безыскусной простотой фасадом церковь Сан-Тиагу; производимое ею впечатление не удивительно – XII, однако, век! Приземистая основательность (или основательная приземистость), подчеркнутая подъемом входного портала в самый центр фасада при помощи крутой лестницы и втискивание его в тесный треугольник из трех окон, из которых верхнее – круглое, придавленное низким треугольным фронтоном, на вершине которого поставлен крест, вписанный в круг – этот фасад олицетворяет еще одну попытку нахождения формулы окончательной истины трогательного в своей подростковой наивности средневековья. Продолжив путь по просторной улице Висконде-да-Люз, я остановился перед фасадом церкви Санта-Круш – шедевром стиля мануэлино. Ее эстетическое совершенство невозможно передать словами – не исключено, что для этого можно подобрать музыку, но наивная чистая вера, которую излучает Сан-Тиагу, здесь уже утрачена. Интерьер церкви выглядит не менее изысканно: стены, украшенные на уровне человеческого роста великолепными азулезуш, выше – до самых сводов – остаются девственно белыми.
Двум церквам, в которых некогда размещался теологический факультет Университета – Игрежа-ду-Карму и Игрежа-да-Граса (обе стоят рядом на Руа-да-София), - видимо, в педагогических целях был придан строгий, назидательный облик – noblesse oblige.
Мой поход в восточном направлении, в Верхний город, начался аркой ди-Алмедина, перед которой стоит современная металлическая скульптура, изображающая контрабас в процессе его превращения в женщину - в контурах грифа уже обозначились голова и грудь, а на деке выступили аппетитные ягодицы. Арка ввела в узкую, вьющуюся змейкой улочку, по которой я добрался до Сэ-Велья, Старого собора. Его особенностью является то, что при взгляде на него с каждой из четырех сторон, создается собственный образ его целого, совершенно не совпадающий с тремя другими. С Запада он представлен строгим прямоугольным фасадом, поверху отороченным зубцами, за линией которых – только небо - с порталом в первом ярусе и большим окном во втором ярусе, которое заключено в портал, полностью повторяющий первый ярус. Подивившись на такое редкое зрелище, я зашел за угол, и посмотрел на северную сторону собора, и еще больше удивился. Здесь к гладкой каменной стене из камня песочного цвета был пристроен трехъярусный белокаменный выступ с входным порталом внизу, лоджией во втором и окном в третьем ярусе, - все исполнено в стиле Ренессанса. Третья сторона, самая высокая, тяготеет к романскому стилю – во втором ярусе располагается глухая колоннада, в третьем – ряд окон, над ними – еще одно, готическое окно, а выше – зубчатый край. И, наконец, с Востока открылся вид на сложный фасад с тремя сильно выступающими абсидами, украшенный аркадами, над которым вдруг обнаружилась четырехгранная башня, невидимая с трех других сторон, и которая совершенно преобразила общий облик сооружения. В результате Сэ-Велья так и остался для меня загадкой, в отличие от Сэ-Нова, чей образ предстает в какой-то просвещенческой ясности и прозрачности. На ее высокий фасад выходят четыре яруса прямоугольных окон, что, видимо и придает церкви некоторый оттенок секулярности, маскируя ее под жилой дом.
С площади Ларго да Фейра, на которой стоит Сэ-Нова, я двинулся к Университету, и вскоре, пройдя через арку, вошел в его обширный внутренний двор, с первого взгляда претендующий на исключительное своеобразие. Центральная стена П-образного здания, выделяющаяся на фоне боковых флигелей своей нарочитой декоративностью, строго симметрична. В ее центре помещено крыльцо, расположенное на высоте проходящей вдоль фасада галереи, которую оно разрывает. В крыльце под треугольным фронтоном прорезаны три арочных проема, но величественная лестница ведет не к ним, а посередине пути раздваивается, поднимаясь к образованным колоннадами галереям. Совершенная симметрия главного фасада подчеркивается тем, что ее нарушает ассиметричное расположение университетской башни в правом углу двора. Узкая и высокая, с плоским верхом, башня является колокольней. Отмечая время начала лекций, колокол выполнял роль школьного звонка, став символом обучения и самого университета. Таким представал внешний облик университета, но я знал, что главное – впереди, в интерьерах. Для выяснения порядка приобретения билетов я обратился к самоуверенному смуглолицему молодому человеку, щеголявшему в шапке-ушанке с пятиконечной красной звездой. После того, как он показал мне искомое место, я поинтересовался, является ли он сторонником Советской власти и коммунизма.
«Нет» - сказал он – «это сувенир».
«Так вы побывали в России?»
«Нет, я путешествую по Европе, и приехал сюда из Украины, где шапку купил на майдане».
«Так вы что, поддерживаете украинских националистов?»
«Я бразилец, и шапку купил для прикола – много вы здесь видели людей в таких шапках? Так что вы меня в эти ваши славянские разборки не втягивайте, мне они по барабану!» - примерно так, в переводе на русский, высказался молодой человек и поспешно удалился.
«Зачем ты рассказал эту дурацкую историю? Она характеризует только тебя, и не имеет никакого отношения к Португалии» - скажет с возмущением читатель. «Вот и неправда» - отвечу я ему – «Бразилия – бывшая колония Португалии. Бразильцы до сих пор говорят по-португальски, и сохраняют культурные связи с бывшей метрополией. Так что то, что мой собеседник был бразилец, на самом деле нисколько не случайно».
Купив билет, я осмотрел несколько университетских интерьеров.
Небольшую часовню Сан-Мигел я не могу описать подробно – фотографировать там запрещено; попробую лишь передать общее впечатление. Это – подлинный апофеоз барочной декоративности с сильным португальским акцентом, выразившимся в виртуозном применении азулежуш. Эффект от украшений многократно усиливается за счет концентрации – часовня очень миниатюрна – и хорошего освещения – свет падает не сверху, а сбоку – через широкие окна.
Следующим пунктом маршрута была библиотека Жуана V, которая была создана в XVIII веке, и уже давно как библиотека не используется и сохраняется в качестве музейного интерьера, вроде Янтарной комнаты, где роль янтаря выполняют художественно переплетенные книги. Эта аналогия не полна, так помимо книг в ней используются резные украшения из благородных пород дерева. Глубокая тишина и искусно поддерживаемый полумрак усиливают впечатление волшебного чертога, наводящего на мысли, что библиотека составлена из книг по черной и белой магии.
Завершающий этап экскурсии проходил в центральном корпусе, где с галереи для зрителей можно было заглянуть в Большой актовый зал, запомнившийся обивкой стен алой тканью и украшенным азулежуш сводчатым потолком. Во время моего визита, как я понял, проходила защита дипломной работы; от того, как это происходит у нас, здешняя процедура отличалась тем, что некоторые ее участники были облачены в черные, до пят, мантии и академические головные уборы. После этого я прошел в зал Индивидуального экзаменования, со стен которого на меня смотрели портреты людей, занимавших должность ректора в течение последних трехсот лет. Судя по тому, какое значение они придавали украшению университетских зданий, эстетике они отводили в педагогике решающую роль. Как жаль, что в этом вопросе Коимбрский университет являлся редким исключением!
К последнему направлению – на Юг, на другой берег реки, я смог приступить только в сгущавшихся сумерках; перейдя через реку, я сначала полюбовался видом Верхнего города, над которым гордо реяла подсвеченная вершина колокольни Университета. Обернувшись, я увидел приземистое здание монастыря Санта-Клара-а-Велья, которое напомнило мне пакгауз. Пока окончательно не стемнело, я поспешил в монастырь Санта-Клара-а-Нова, гостеприимно открывший мне двери для осмотра своего барочного интерьера. Там передо мною, единственным посетителем, возник экскурсовод, учтивый молодой парень, взявший на себя труд рассказать мне все о Святой Изабелле, и ее нескольких гробницах, одна из которых хранится здесь, в посвященном ей монастыре. Показав мне ее, и догадавшись, что я в связи с этим не испытал ни малейшего воодушевления, экскурсовод меня покинул, предоставив возможность самому знакомиться с тяжеловатым барочным убранством храма. Я успел только пройти от хоров к алтарю, как погас электрический свет; я остался один в кромешной тьме; застыв на месте, я ждал возобновления освещения. Но время шло, и ничего не менялось, и я стал опасаться, что про меня просто забыли, церковь закрыли, и по домам удалились. Нужно было искать выход из положения, который я интерпретировал как выход из храма. На поиски выхода я и отправился, для освещения пути включив мобильник, но в это время свет загорелся. Тут же откуда-то появился мой экскурсовод, который извинился: «У нас была авария». Но я ему не поверил: мне показалось, что надо мной был проведен какой-то религиозно-психологический эксперимент, который показал, что я – безнадежен.
В отель я возвращался в приподнятом настроении: хорошо проведенный день должен был завершиться ужином в гостиничном ресторане. Дело в том, что при вселении вместе с гостевой карточкой мне вручили ваучер на ужин за счет заведения, состоявший из первого и второго блюд в сопровождении бутылки хорошего порто из виноградников Коимбры – ну какой же русский не любит халявы! Придя в номер, я привел свою внешность в порядок, спустился в ресторан, где было всего два-три посетителя, и с комфортом разместился за одним из столиков. Вскоре ко мне подошла официантка, взяла мой ваучер, и предложила выбрать блюда из карты.
Я не мастак смаковать кулинарию, поэтому съеденные мною блюда напрочь забыл, но красное сухое вино, которое мне подливала в фужер официантка, оставило очень приятное впечатление. Оставив на столе чаевые, я двинулся к выходу.
«Спасибо», - сказала официантка – «счет я пришлю к вам в номер».
«А как же ваучер на ужин за счет гостиницы?» - удивился я.
«Он предполагает бесплатное вино, а за еду с вас причитается двадцать евро».
«Но там было написано про первое и второе» - не унимался я.
«Вы поняли неправильно».
«Как так?» - но тут я спохватился, что ваучер у меня забрали, и что там было написано, я подтвердить не мог.
«Нет уж» - сказал я с негодованием – «лучше я оплачу счет немедленно, только попрошу дать мне квитанцию!»
Расплатившись, я поднялся в свой номер с миной оскорбленного достоинства, но по зрелому размышлению понял, что был не прав в своем гневе. Чем я был недоволен? Что мне пообещали, но не накормили бесплатно? А я что – обеднел, истратив двадцать евро? Сезон глухой – гостиница пустует; кто-то из сотрудников придумал способ увеличить выручку ресторана, причем мне не в ущерб, так как блюда - высокого качества и недороги! И наутро я покинул отель, выразив в рисепшене за оказанный мне прием свою искреннюю благодарность.
VII. Порту
Придя на вокзал, чтобы отправиться в Порту, я испытал на перроне некоторое замешательство: на электронном табло значилось, что мой поезд прибывает с пятиминутным опозданием. «Как же так?» - подумал я – «ведь во всем мире известен лозунг: «В Португалии поезда ходят строго по расписанию!»» Потом я понял, что он был выдвинут для оправдания тоталитарного правления при Салазаре. Мол, нет свободы, зато есть порядок.
А теперь есть и свобода, и порядок – кому помешало жить пятиминутное опоздание?
Порту на моем пути представлял лежащий дальше на Север регион под названием Дору и Траз-уж-Монтиш, знаменитый, как родина порто (сорт красного вина). Но меня, конечно же, интересовал только сам этот город, второй по величине в Португалии, и давший стране свое имя. Еще на подъезде к вокзалу город предъявляет, как свою визитную карточку, вид на долину реки Дору с ее круто спадающими к воде берегами, между которыми на большой высоте переброшена арка моста Луиша I.
По прибытии, выйдя из вокзала Сан-Бенто, я пришел в полное восхищение от открывшейся передо мной картины: привокзальная площадь Праса-де-Алмейда-Гаррет имеет значительный наклон влево, по направлению к реке, но, пробежав какую-нибудь сотню метров вниз под уклон, дает начало трем улицам, - две из них, разойдясь под острым углом, в вершине которого, подобно утесу, стоит узкое и высокое здание, продолжают свой бег вниз – к реке; третья же, резко свернув налево, лезет в гору – по направлению к силуэту собора Порту. Вправо от вокзала площадь с возрастающей крутизной продолжает лезть вверх, пока не достигнет вершины холма, откуда разбегаются улицы, протискивающиеся в промежутки между несколькими большими и разнообразными фасадами выходящих на нее домов. Этот необыкновенно эффектный вид воспринимается как гимн урбанизму эпохи на грани конца XIX – начала XX веков, когда был построен этот район. Он создан подобно мозаике, когда в каждое конкретное место поставлен только такой дом, который своим обликом, вместе с его окружением укладывается в картину, наилучшим образом использующую рельеф местности для создания максимального декоративного эффекта.
Позже, обойдя десятки улиц, я понял, что в привокзальной площади задана формула, в соответствии с которой развернуты другие городские пространства: круто наклоненные прямые или слегка изгибающиеся улицы, окруженные высокими зданиями, плоские стены которых, заштрихованные металлическими решетками балконов, кажется, состоят из одних лишь оконных проемов, а все оставшиеся промежутки украшены разноцветными азулежуш. По сравнению с Лиссабоном Порту выглядит более своеобразным: в нем в большей мере проявляется единство стиля, чем в состоящей из разнохарактерных районов столице, в Порту дома выше, а улицы – ;же, чем в Лиссабоне; они теснятся ближе друг к другу, и плотность застройки – больше. В результате создается впечатление, что Порту – город скорее вертикальный, в то время, как Лиссабон – горизонтальный.
Маршрут детального ознакомления с городом начался с городского кафедрального собора. Первое приходящее на ум при взгляде на его фасад, - что это вариация на тему собора Сэ Алфамы. Те же две крепостные башни, что и там, но только выше, и снабжены куполами; та же зажатая между ними стена с готической розеткой и с зубцами – поверху, но только не отступившая вглубь, а выступившая наружу по отношению к фасадам башен. Общее же впечатление таково, что эта вариация – неудачная. Гораздо больше радуют глаз интерьеры храма, в которых я увидел много интересного: замечательный готический патио, прекрасные азулежуш, интересная живопись, в том числе XX века.
Район собора изобилует большим количеством любопытных построек, из которых мне запомнилась церковь Санта-Клара, - возможно, потому, что я долго не мог ее найти. Наконец, мне это удалось: оказалось, что из-за скромности ее экстерьера я несколько раз проходил мимо, не обратив на нее внимания. Войдя же вовнутрь, я был поражен избыточностью декора ее интерьера, украшенного резным деревом, покрытым позолотой. Алтарные стенки, покрытые резьбой по дереву такой высокой концентрации, что покрывающая ее позолота создает эффект мерцания, встречается в Португалии часто, но часовня Санта-Клара, кажется, демонстрирует предел достижимого в этой технике.
Авенида-де-Вимада-Перес, на которой я оказался, закончив с осмотром Санта-Клары, по мосту Луиша Первого ведет на противоположный берег Дуро. Остановившись на середине моста, я окинул взглядом город, спускающийся к набережным реки, бегущей навстречу океану, до которого отсюда километров семь, не больше, и решил: на этот раз я обязательно прогуляюсь по океанскому берегу.
От собора, стоящего в верхней точке города, по лабиринту бегущих вниз улочек я спустился на набережную Дору, с которой во всей красе предстал символ Порту – мост Луиша Первого. Арка и полотно моста, касающееся ее в верхней точке, выглядят, как кружевные, так как являются ажурными металлическими конструкциями, через которые просвечивает небо. Пройдя вдоль набережной Рибейра по течению реки, и обогнув Дом Принца, которому приписывают честь быть местом рождения Генриха Мореплавателя, но, кажется, дом этому сам не верит, и стоит, скромно потупясь, стараясь не обращать на себя внимание, я вышел к громаде церкви Сан-Франсишку, - к входу в нее ведет грандиозная лестница, подъем по которой настраивает на возвышенный лад перед встречей с храмом, уже поразившим тебя спектаклем стилевого разнообразия своего составного фасада. И предчувствие чуда тебя не обманывает: войдя в храм, ты себя обнаруживаешь в просторном чертоге, в котором все поверхности сплошь покрыты очень плотным и разнообразным позолоченным орнаментом. Я уже обращал внимание читателя на склонность португальских зодчих к такому способу украшения храмов, но интерьер церкви Сан-Франсишку все другие превосходит – своими масштабами и тотальностью принципа: кажется, что тебя заключили внутрь гигантского золотого слитка, вспененного избыточностью собственного сияния. Если, сфокусировав взгляд на поверхности интерьера, медленно поворачивать голову, создается эффект «золотого кипения» Немного придя в себя от всего этого великолепия, в храме обнаруживаешь еще одну деталь его фантастического убранства – вырезанное из дерева изображение Древа Иессея – состоящую из тринадцати фигур скульптурную родословную Иисуса. На меня, далекого от каких-либо религиозных чувств, в этом артефакте большое впечатление произвела свойственная стилю мануэлино высокая плотность рельефного изображения. Композиция производит впечатление «застывшего кишения».
От церкви Сан-Франсишку мимо грандиозного неоклассического фасада Биржи я устремился вверх по склону холма. Пройдя мимо своего отеля и бросив взгляд на промелькнувший в створе узкой улицы красивый фасад церкви Мизерикордия, я продолжил свой путь наверх, пока не остановился перед церковью Клеригуш, в чьем фасаде слились в объятии стили Барокко и мануэлино, заменитой своей башней – одним из самых высоких сооружениий Португалии. При ее семидесятипятиметровой высоте колокольня сделана настолько узкой, что ее силуэт неизменно раздражает и привлекает внимание, - и в этом проявилась неестественность Барокко. Поднявшись на колокольню, я смог обозреть весь город; сразу стало очевидно, что он стоит на берегу океана; развернувшись от него в противоположную сторону, я увидел собор Порту, оказавшийся неожиданно близко; опустив взгляд вниз, я увидел фасад монастыря Сан-Бенто-да-Виторио, который до этого никак не мог найти, бегая по улицам.
Сойдя вниз, я направился на Авениду-дос-Алиадос, в перспективе которой открывается вид на Мэрию, выделяющуюся благодаря высокой башне, чей силуэт, как мне стало очевидно, заимствован у колокольни Клеригуш, которую я только что покинул. Такое дублирование образа в достаточно ограниченном пространстве способно вызвать эффект, который я назвал «эстетическим резонансом», и порекомендовал бы и дальше использовать градостроителям.
Темнело; мне еще предстояло осмотреть романскую церковь Сан-Мартино-ди-Седуфейта, и я быстрым шагом ринулся на Запад. Сан- Мартино оказался маленьким храмом; благородные формы его фасада напомнили мне Сан-Тиагу в Коимбре; мне еще хватило света, чтобы сделать фотографию, но на обратном пути сумерки сгустились до темноты, а при смене дневного освещения на ночное город, как известно, становится неузнаваем, и я заблудился. Конечно, я прибег к помощи прохожих, но, так как я забрался далеко от центра, то сообщенный мне маршрут был долгим и сложным, так что запомнить я его не мог, и очень быстро приходилось обращаться к следующему пешеходу. Наконец, когда передо мной возникла черная стена, она мне показалась похожей на фасад госпиталя Сан-Антонио, а, обратив взгляд на противоположную сторону, в подсвеченном здании я узнал хорошо мне знакомую церковь Кармелитов с ее двумя стоящими обок ренессансным и барочным фасадами, и обрадовался; теперь – я дома.
На следующий день я вышел на набережную Рибейра, чтобы вдоль реки дойти до океана. С погодой повезло: дождь прекратился, в разрывах облачности проступило голубое небо. Доступная наблюдению городская застройка вдоль моего пути ничего особенного не показывала; в центре зрительского интереса находилась сама река: современный бетонный арочный мост; набережная, временами из-за недостатка места перебегающая на с берега на специально построенную эстакаду, колонии водоплавающих птиц, оккупировавших заросшие камышом островки, выступившие из отмелей, смешная цапля, оглядывающая акваторию начальственным взглядом. Но по мере моего продвижения все большее внимание было приковано к приближающемуся молу, над которым периодически вздымался белый гейзер из брызг и пены, вызванный ударом очередной волны. И вот я пересекаю линию мола, и оказываюсь на океанском берегу. Передо мой – восхитительное зрелище шторма; между берегом и морской поверхностью, по которой бегут чередой увенчанные барашками волны – полоса клокочущей пены. Самое интересное зрелище представляет окружение больших камней; вокруг них шипят водовороты, по их периметру бьют высокие фонтаны, раздается рокот и бьют пушечные залпы, их сопровождают всхлипы, плеск и даже свист водной стихии. Суровости этой картине добавило небо, которое вновь заволокли низкие, чреватые ливнем тучи. Вот он, западный край Европы, который ты так мечтал увидеть, и зрелище не обмануло твоих ожиданий. Это вам не игрушки, а Атлантический океан!
Вид бушующего океана действовал так воодушевляющее, что я дошел до Кастело-до-Квейо, старинного форта, в котором теперь расположилось кафе. Бросив прощальный взгляд на морское волны, оттуда я сначала по дорожкам Городского парка, а потом по прямой и просторной Авениде Бонависта двинулся в обратный путь. Дойдя до здания логистического центра фирмы Водафоне – постмодернистского шедевра, напоминающего причудливо ограненный алмаз, я свернул направо по направлению к музею Серралвеш – всемирно известной институции, поддерживающей и пропагандирующей современное искусство.
Музей интересен уже вызывающе модернистской архитектурой сооружения, построенного для его размещения Алваро Сизой – оно не поддается конципированию, как здание – на большой площади среди зеленых лужаек размещены низкие ослепительно-белые длинные стены без окон, составляющие композиции, не схватываемые сознанием.
В интерьерах музея были представлены несколько персональных выставок португальских и зарубежных художников, которые, казалось, были подобраны по принципу невнятности содержащегося в их проектах посыла. Всем им свойственен предельно рафинированный эстетизм; это были эманации холодных умов, лишенные малейшей примеси живого чувства. Выйдя из музея и очнувшись после глубокой заморозки сознания, я согрелся видом объектов, тут и там выставленных в саду под открытым небом, например, восхитительным совком (слово использовано в прямом смысле) Клаэса Ольденбурга. То есть посреди поляны воткнута в землю самая обыкновенная садовая лопатка, но только двухметрового роста!
Самое сильное впечатление осталось от расположенной в парке музея виллы Серралвеш – выдающегося произведения в стиле Ар-деко, созданного в 1932 – 1944 г.г. с участием многих европейских архитекторов. Экстерьер этого окрашенного в розовый цвет двухэтажного здания уже издали пленяет своей глубокой продуманностью и изысканной простотой; эффект достигается да счет последовательного ухода от симметрии при строжайшем соблюдении стилевого единства. Но подлинный пир игры архитектурных форм ожидает посетителя в интерьере виллы; многообразие возможностей организации объемов помещений, продемонстрированное в таком ограниченном пространстве, кажется просто невероятным; эффект от увиденного усиливается тем, что помещения оголены: в них полностью отсутствуют мебель и картины. Представленная в чистом виде, архитектура позволяет воочию увидеть, как из геометрии рождается гармония.
Вернувшись на Авениду-да-Боависта, я продолжил свой путь по современному Порту, и дошел до белой глыбы постмодернистского Дома Музыки. Отсюда, от площади Альбукерке, я свернул на Юго-восток, направившись к Национальному музею Соареша дес Рейша. Дойдя до дворца Карранкас, где он размещается, я понял, что мне улыбнулась удача: на величественного фасаде музея висело полотнище, анонсировавшее выставку современной португальской художницы Аны Фернандес. На нем красовалась изображение ее наиболее известного арт-объекта - обнаженной куклы женского пола с отрубленным выше пояса верхом, положенной в игрушечное корытце. На выставке я осмотрел и другие произведения этой замечательной художницы, представлявшие собой композиции из полностью или частично расчлененных кукол, а также кукол, смонтированных из кастрюль и другой кухонной утвари – ими удавалось сымитировать все части их тел, кроме голов – головы лежали рядом, отдельно. Но самая красноречивая работа стояла при входе на выставку – это был целый ряд трамвайных кресел, которые располагались одно за другим, как в вагоне, но у них у всех были обрублены ножки. В общем, эта тотальная расчлененка весьма подняла мне настроение; то была не рафинированная заумь проектов, представленных в музее Серралвеш, а волнующе парадоксальное страстное высказывание. Я почувствовал, как мрачноватая ирония Аны Фернандес дополнила сумму моих впечатлений о Порту, завершив формирование в моем сознании его эстетического образа.
VIII Брага и Гимарайнш.
Мое путешествие по Португалии завершилось посещением самой северной провинции – Миньо, которую называют колыбелью нации. Я ее посетил наездом из Порту, отведя на Брагу и Гимарайнш всего один лишь день.
Брага сохранилась в моей памяти своим нарядным видом – ее улицы и площади радуют разнообразием фасадов выходящих на них многочисленных монастырей, церквей, дворцов вперемежку с жилыми домами – среди них я не заметил выдающихся архитектурных памятников, но визуальная пестрота, иногда выражающаяся в разноцветье азулежуш, украшающих стены зданий, служит отрадой падкому на зрительные развлечения уму. Может быть, Брага заслуживает более высокой оценки, а я лишь пытаюсь оправдаться за недостаточное внимание к городу, в который приехал только для того, чтобы посетить едва ли не самое культовое место Португалии – Бон-Жезуш-ду-Монти - святилище в виде лестницы, поднимающейся по склону горы на 116 – метровую высоту и иллюстрирующей Страсти Господни.
Из автобуса, подвезшего меня к самому входу, вышло всего несколько человек (шел не сильный, но нудный дождь), и мы устремились вверх по широкой лестнице, проложенной через густую рощу. Подъем осуществляется зигзагами; в точках поворота имеются плоские площадки, на которых стоят часовни, в каждой из которых расставлены группы раскрашенных скульптур, иллюстрирующих этапы Крестного пути - довольно безвкусный китч. Это восхождение от часовне к часовне уже начало надоедать, когда я вдруг вышел на обширную круглую площадку, с которой открылся вид на Эскадарию – гранитную лестницу, поднимающуюся к симметричному фасаду церкви Бон-Жезуш, с его двумя стоящими по краям высокими колокольнями и осененным большим крестом треугольным фронтоном. Уникальность этого ансамбля состоит в том, что лестничные марши идут не вдоль, а поперек линии подъема, предъявляя взгляду перспективу восьми белоснежных поперечных стенок, кромки которых складываются в рисунок, составленный из периодически повторяющихся горизонтальных и косых линий, завершенный силуэтом церкви. Как если бы этого было еще недостаточно, посередине каждой из стенок помещен небольшой фонтан, богато украшенный каменной резьбой. Этот архитектурный пейзаж – выражение особого, португальского артистизма, - сочетания изобилия и изящества, роскоши и тонкого вкуса! Я убежден: кто не побывал в Бон-Жезус-ди-Монти, тот не знает о Португалии чего-то очень важного.
В 1139 году, когда образовалась королевство Португалия, Гимарайнш стал ее первой столицей. По этой причине к нему отношение особое: этот маленький город - символ португальской государственности, - с 30-х годов XX века воссоздавался, как центр национальной культуры. Эта деятельность была настолько успешной, что в 2012 году Гимарайнш был повышен в ранге - провозглашен столицей Европейской культуры . Именно последнее обстоятельство побудило меня посетить этот город.
Гимарайнш с первых же моих шагов по его улицам, предстал передо мною в окружении некой ауры, как бы высвеченным изнутри значением своей высокой миссии, которую понял я так: оставаясь реальным и подлинным, быть в то же время своим собственным символом.
Взять, к примеру, городскую застройку. Она состоит из прижатых друг к другу красивых разнообразных трехэтажных домиков, судя по их архитектуре, двухсот- трехсотлетней давности, но прекрасно отреставрированные. Опытный глаз не улавливает никакой фальши: это – не новодел, не имитация, а подлинники, приведенные в состояние, близкое к первоначальному. Это – не декорации, предназначенные для киносъемки, а настоящий живой город, но город образцовый.
Данное явление – слияние реальности и символа – придает городу особое очарование, зрителя одновременно обескураживает и пленяет, заставляя рассеянно, как сомнамбула, бродить по его улицам пересекающимися кругами.
В ореоле самоочевидности, как знак, стоит не вершине холма замок Сан-Мигел, облик которого, непрерывно меняясь с изменением точки наблюдения – будь она внутри, или снаружи, - тем не менее, остается одним и тем же. Герцогский дворец, которым я заболел, увидев его фотографию на афише ретроспективы португальских фильмов, оказался точно таким, каким я ожидал его видеть – высокие просторные залы с полом из полированного камня и стенами, украшенными старинным оружием - пиками и алебардами. (Чего я не мог ожидать, но что меня тронуло своей безыскусностью – что в залах проигрывается запись имитации шумов некоего исторического сражения – звон мечей, ржание лошадей, крики, гром пушек и выстрелы мушкетов. Громкость очень малая, - звук доносится, как эхо события, происходившего в очень отдаленном от нашего времени, - эхо, заблудившееся под сводами залов, и теперь до тебя долетевшее). Фотографий экстерьера герцогского дворца мне заранее видеть не приходилось, но он оказался на удивление соответствующим интерьеру – аскетически строгие темные стены с двумя рядами небольших окон под высокой кровлей, над которой стали в ряд тонкие высокие печные трубы.
Как эмблема городского центра смотрится площадь Ларго-да-Оливейра с церковью Носса-Синьора-да-Оливейра в ее углу, имеющей парадоксальный облик – два яруса порталов на фасаде; в портале первого яруса – дверь, в портале второго - вместо ожидаемого окна – глухая стенка; церковь, попятившись, позволила выйти на первый план массивной колокольне в стиле мануэлино, а колокольня пропустила вперед часовню Падрао-ду-Саладо, выглядящую, как балдахин, укрывающий от нескончаемого дождя воздвигнутое под ним распятие. В противоположном углу уютной площади стоит миниатюрный дворец, весь первый этаж которого – сквозной; он выходит на площадь четырьмя стрельчатыми арками.
Не могу не упомянуть и Ларго-Република-ду-Бразил – длинную площадь с разбитым на ней красивым сквером, с небольшим уклоном спускающуюся к необыкновенно грациозной церкви Сао-Гуальтер, кажется, погруженную в ностальгию по себе самой.
Расширяя круг своих блужданий по городу, выходя за периметр его городского центра, я не мог не убедиться, что и на своей периферии Гимарайнш сохраняет все черты своего идеально образцового облика.
IX. Моя Португалия
Каковы же итоги моего недельного путешествия по Португалии? Что я узнал и понял, чего не знал до этого?
Начну с того, что расскажу, какие из моих предвзятостей рассеялись. Лет тридцать назад я купил две книги: - изданный в Португалии в1972 году «Лиссабон», и французскую книгу «Португалия» 1975 года; обильно иллюстрированные, они и сформировали мой образ этой страны – других источников у меня тогда не было.
Официозное португальское издание, рассказав для приличия кое-что об архитектуре, сконцентрировали внимание читателя на народе и его руководителях. На множестве фотографий были изображены официальные церемонии, в центре которых маячил преемник Салазара Марсело Каэтану, окруженный многочисленной свитой, поглядывающей на свою паству с откровенным высокомерием и спесью. Другие фотографии показывали народ, осчастливленный своими руководителями: войска на военном параде, публику, прогуливающуюся по набережной, среди которой много военных моряков, идущих под ручку со своими счастливыми подругами, рыбаков, весело вынимающих из сетей рыбу, рабочих с серьезными лицами крутящих ручки станков, крестьянина за рулем трактора – словом, сюжеты, которыми советские печатные издания описывали нашу собственную жизнь.
Иную картину рисовала французская книга. Стараясь завлечь в страну туристов, она показывала сплошную экзотику: узкие кривые улочки старинных провинциальных городков с фигурами крестьянок, одетых в традиционную одежду: черные платки и глухие черные длинные платья.
На этот образ католической страны с тоталитарной системой управления периодически накладывалась все новая информация: сначала мы узнали о «революции гвоздик», подаваемой советскими СМИ, как социалистическая революция, и это ее в моих глазах дискредитировало. Но, выполнив свою миссию, - освободив страну от ее колониальных владений, революция сдулась, Португалия благополучно вступила в Европейский Союз, и ее успехи побудили Путина выбрать ее в качестве примера для России. Однако, по прошествии нескольких лет в стране разразился долговой кризис - она оказалась среди PIGS (Portugal, Ireland, Greece, Spain), и в конечном итоге облик страны выглядел неважно.
Что же предстало моему взгляду на месте?
На самом деле я увидел спокойных, деловитых, полных чувства собственного достоинства людей, на лицах которых не только не осталось следов тоталитаризма, но и нет признаков революционного энтузиазма; у них, также, полностью отсутствует «греческий синдром» - несокрушимое убеждение в том, что Европа им обязана обеспечить безбедное существование. Португальцы выглядят, как обычные европейцы – свободные люди, склонные к порядку, хотя в их коллективном портрете есть некоторые нюансы. Португальцам не присуща самоуверенность немцев; им чужды снобизм и надменность англичан; им не свойственно выставлять себя напоказ, как это делают французы, они выглядят более трудолюбивыми и лучше образованными, чем испанцы, оно менее говорливы, чем итальянцы. В общении они вежливы и контактны; знание английского языка здесь – не редкость. Одеваются португальцы по среднеевропейским стандартам; женщин в традиционной черной одежде мне не довелось увидеть ни разу.
Сравнивая внешний облик населения Португалии и Сицилии, я прихожу к выводу, что Португалия, по-видимому, всегда принадлежала не к краю, а к середине Европы. Об этом же свидетельствует внешний вид самой страны: здесь нет разрыва между столицей и провинцией; на всю территорию распространяются одинаковые инфраструктурные стандарты. Куда бы ты ни приехал, ты видишь одно и то же: каждый квадратный метр земли заботливо ухожен, нигде нет признаков небрежения и разрухи. К этому надо добавить, что жизненный уровень населения довольно высокий. Приходится заключить, что цель, некогда поставленная Путиным – догнать Португалию по уровню жизни – едва ли достигнута.
Констатировав, что Португалия, перезагрузившись, за последние десятилетия стала частью Европейской цивилизации, я теперь хочу обратиться к ее культуре.
Уникальность Португалии и ее культуры поражает тебя, как молния, когда ты в первый раз сталкиваешься с архитектурой мануэлино. Орнаментальные абстрактные композиции мануэлино тебя гипнотизируют: от них невозможно оторвать взор, ибо они одновременно и прекрасны, и служат источником экзистенциальной тревоги. Когда смотришь на грандиозные архитектурные сооружения мануэлино, кажется, что их стены взломаны ранами и трещинами, через которые в обыденную действительность проступает нечто неизъяснимое, и поэтому бесконечно опасное. Я это воспринимаю, как художественный образ Бессознательного.
Если мануэлино оказывает такое сильное воздействие на искушенного современного человека, то, что же чувствовал современник его возникновения! Тревога, явленная волшебством искусства, должна была быть смягчена тем же способом - средствами искусства: вызывающему дискомфорт Непонятному должно было быть противопоставлено Открытое и Ясное. Так родились португальские азулежуш, раскрывавшие любые тайны актом прямого и ясного видения.
Так эта нерасторжимая пара - азулежуш и мануэлино, средствами искусства выражающая присутствие в жизни Открытого и Потаенного, легла в основу португальской культуры, и полчища туристов со всего света приезжают в Португалию только для того, чтобы своими глазами увидеть это чудо. Они поступают правильно, ибо стиль мануэлино жестко привязан к месту своего происхождения, и не подлежит переносу на другие территории. То, что смотрится естественным на земле Португалии, в других местностях выглядит нелепо, – например, имитирующий португальскую архитектуру особняк Морозова на Воздвиженке.
Повышенная чувствительность к неизъяснимому обнаруживается на всем пути португальской культуры. Разве не ощущение подспудной и непонятной тревоги, возникающей при взгляде на центральные кварталы Порту, делает впечатления от него волнующими и незабываемыми? И разве не прослеживается этот тренд в искусстве Португалии XX века, сделав его общечеловеческим достижением? Возьмем, к примеру, творчество выдающейся художницы Виейра да Сильва. Ее картины проникнуты духом мануэлино, и служат его живописным выражением. Та же плотность изобразительной формы, та же многозначительная абстрактность содержания, то же ощущение разрыва оболочки действительности, приоткрывающего бездну непознанного и непонятного.
В моей памяти Португалия предстает страной, притворившейся обычной Европой, приглаженной и комфортабельной, но приоткрывающей свою сокровенную суть в уникальной культурной традиции, чьим высшим выражением является чарующий и бередящий душу стиль мануэлино.
Май 2015 года
Часть вторая. Скандинавия
I. Северный край
Участвуя в политических спорах 90-х годов, стоило мне обругать социализм нехорошими словами, как мои собеседники объявляли себя сторонниками социализма по-шведски, но не потому, что они о нем что-нибудь знали, а только, чтобы защитить дискредитированный строй методом фальсификации термина. Я же рассказывал в ответ анекдот: «Можно ли в Швеции построить социализм? Можно, но Швецию жалко». На основании чтения и свидетельств очевидцев я знал, что капитализм по-шведски с совком не имел ничего общего. Я считал, что в отличие от Греции, где все есть, в Швеции есть только лучшее и хорошее. Швеция мне представлялась страной, населенной цивилизованными, хладнокровными, положительными людьми, и этот образ был настолько устойчив и прочен, что ни Стриндберг, ни Бергман, как они ни старались, не только не смогли разрушить его, но даже навести на него тень. Даже убийство Улофа Пальме не смогло поколебать моего мнения о Швеции, как об особенной стране, настолько совершенной, упорядоченной, стерильной, что даже скучной, как скучен отличник. По этой причине визитировать в эту страну мне даже в голову не приходило.
И лишь только тогда, когда я решил обследовать Европу до самых ее краев, мне стало особенно интересно побывать на ее северной окраине – в нордической Скандинавии, олицетворяемой Швецией, к которой я для полноты прибавил Норвегию – ведь в моем представлении норвежцы, наряду с датчанами – были «разными прочими шведами».
II. Стокгольм
При подлете к Стокгольму расстилающийся под крылом ландшафт представляет собой плавный переход от моря к суше: сначала на водной глади появляются шхеры, затем острова увеличиваются в размерах, а протоки между ними постепенно суживаются, а когда морские заливы начинают сменяться озерами, самолет совершает посадку в стокгольмском аэропорту Арланда. Так ты оказываешься лицом к лицу с главной географической особенностью Стокгольма, отличающей его среди других европейских столиц, – хотя этот город не выходит на берег моря, вся его территория пронизана водой. Нет, это не каналы, как в Венеции, но широкие водные пространства, в которые, как в зеркала, смотрится Нарцисс – прекрасный город, раскинувшийся на зеленой каменистой равнине – сглаженном ледником скальном щите.
Пользуясь тем, что у меня была Шенгенская виза, я путешествовал налегке, - ради своеобразного форсу не бронировал отель заранее. Тем не менее, мне сразу удалось подыскать вполне приличную трехзвездочную гостиницу в центре, правда, по цене четырехзвездочной - в Италии. И вообще, социальное государство оборачивается сильной дороговизной по сравнению с остальной Европой, по причине чего Швеция, по-видимому, и не входит в зону евро – у нее своя экзотическая валюта – шведская крона: курс по отношению к евро – восемь к одному.
В самом грубом приближении историческая часть Стокгольма лежит вокруг двух обширных акваторий: Риддарфьёрден и Сальтсйон, на изрезанные береговые линии которых сбежались все наиболее значительные постройки столицы, куда стянулись все транспортные магистрали, и которые, по существу, являются двумя главными и самыми красивыми площадями города.
Привилегированное место между двумя этими водными поверхностями занимает остров Гамла-Стан, отделенный от северной части города протокой Норрстром, - через нее изливается в Балтийское море весь сток огромного озера Мёларен, на берегу которого стоит современный Стокгольм. Осмотр города я начал с прогулки по набережной этого полноводного и быстрого потока, и по мере того, как я обходил его плавно закругляющийся путь, взгляд мой был неизменно прикован к величественному зданию Королевского дворца, возведенного на самой высокой точке острова Гамла, откуда еще в XI веке начался Стокгольм. Первоначальные постройки не сохранились; построенный на их месте ренессансный дворец сгорел еще за двенадцать лет до того, как «погорел швед под Полтавой». Современный же - строился в течение 70 лет в XVIII веке, и представляет собой гибрид классицизма и рококо.
Отдав должное его впечатляющему экстерьеру - благодаря строгим геометрическим формам и ненавязчивости декора его кажущихся гладкими стен, дворец великолепно вписывается в просторный равнинный городской пейзаж, – я из туристического чувства долга совершил экскурсию и по его апартаментам, погрузившись в густую, обильно позолоченную и омраморенную мешанину барокко, раннего классицизма и рококо. Но я не пожалел потраченного на экскурсию времени: во дворце обнаружилось немало интересного.
Прежде всего, это, конечно, грандиозный – он занимает два этажа – классицистский зал Государства, предназначавшийся для Риксдага. О распределении ролей между королем и парламентом, как оно виделось в XVIII веке, свидетельствует доминирующий над залом высокий помост, на котором под огромным балдахином на изогнутых, кокетливо отставленных в стороны изящных ножках стоит цельносеребряный королевский трон.
Великолепна Галерея Карла XI: мраморные барельефы, украшающие ее покрытый росписью потолочный свод, на его цилиндрическую поверхность не наложены, а, отставленные от нее на небольшое расстояние, держатся сами на себе, что им позволяет отбросить на потолок густые тени; таким образом, усиливая контраст, барельефы становятся главным украшением галереи.
Или зал Государственного Совета, в котором центральное место занимает накрытый зеленым сукном стол со стоящими вокруг него креслами с красной бархатной обивкой – казалось бы, что тут особенного – вот только этот стол стоит не вдоль стены, как обычно, а по диагонали зала; может быть, это сделано из экономии места, но облик интерьера стал от этого уникальным.
Наконец, не могу не упомянуть насквозь пронизанный воздухом и светом бальный зал Белого моря; меня задело название: им-то, шведам какое дело до нашего Белого моря? Никак не забудут, что когда-то оно было ихним!
Когда я вышел на внешний двор дворца, то увидел, что на площади собралось множество народу; это меня удивило: на церемонии смены караула Королевской гвардии я уже присутствовал перед экскурсией. Все было похоже на аналогичную картину, ежедневно разыгрываемую у Букингемского дворца в Лондоне. Та же шагистика, топанья, вскрики, но много пожиже, чем у оригинала. По-видимому, отдавая себе в этом отчет, шведы решили дополнить смену караула парадом Королевской гвардии, на который я невзначай и угодил.
В исходном состоянии гвардейцы, одетые в красивые синие мундиры и сверкающие золотом каски, стояли на плацу одной шеренгой. Затем из выходящих на плац ворот вышел шагом отряд конницы, оказавшийся посаженным на коней духовым оркестром (при двух барабанах). Когда конники, играя марш, выехали на середину площади, пехота, выстроившись в ряд, потихоньку смылась. Объехав площадь по периметру, оркестр выстроился в центре площади в каре, и, покончив маршем, бойко отлабал мелодию шлягера, бывшего очень популярным в нашем отечестве лет пятьдесят назад (как он называется, я, увы, не помню). После этого оркестр, продолжая играть, удалился, и по освободившемуся плацу пробежал рысцой отряд дворцовой пехоты; от пристального взгляда не могли ускользнуть сокрытые под мужскими мундирами первичные половые признаки, засвидетельствовавшие: отряд состоял из женщин. Не желают шведы учиться на чужих ошибках - на провальном российском опыте охраны Зимнего дворца женским батальоном!
Общее же впечатление от этого шоу таково: в отличие от Британии, в своей дворцовой церемонии имитирующей свирепость (медвежьи шапки, и прочь), Швеция сориентировалась на жанр оперетты.
Покинув дворцовую площадь Слоттсбакен, на которую узкими фасадами под треугольными фронтонами выходят несколько старинных зданий, какие встретишь по всей Северной Европе – хоть в Германии, хоть во Фландрии, я заглянул в Кафедральный собор Сторкиркан, - грандиозный готический храм XIV века, позже перестроенный и украшенный в стиле барокко, что в моих глазах ему привлекательности не прибавило; пройдясь по центральному нефу, я поспешил наружу. Меня удивила его малая посещаемость – в городе-миллионнике кафедральный собор был совершенно пуст. Что-то у них с религиозностью хреновато!
Дальше я направился на площадь Сторторгет, где в элегантном двухэтажном здании бывшей Биржи расположен музей Нобеля, куда я устремился: Нобелевская премия – самая крупная институция мирового значения, которая базируется в Стокгольме (и частично – в Осло, но об этом позже).
Музей Нобеля компактен, но весьма информативен; традиционно музейная часть состоит из двух маленьких комнат, посвященных жизни Альфреда Нобеля, в которых главные экспонаты – его посмертная маска и фотовитрина «женщины Нобеля», а также выставка предметов, подаренных музею некоторыми нобелиатами. По моему мнению, на ней самый ценный экспонат - пишущая машинка Иосифа Бродского. Я от нее никак не мог отойти, - это как если бы на витрине лежало подлинное перо Пушкина, которым он написал, скажем, «Бориса Годунова».
Все остальные залы музея буквально напичканы множеством мониторов, позволяющих любому посетителю за короткое время выяснить все, что касается Нобелевской премии, и ее многочисленных лауреатов. В центральном зале нобелевские премии распределены по мониторам в соответствие со временем их присуждения, но, как будто этого еще мало, через центральный зал по подвешенной к потолку кабельной дороге непрерывно перемещаются портреты всех 800 Нобелевских лауреатов – чтобы все знали их в лицо. В еще одном зале на двух десятках мониторов лауреаты рассказывают о своих работах, а в музейном кафе на специальном мониторе непрерывно показывают самую популярную Нобелевскую церемонию – Нобелевский банкет.
Когда я уже заканчивал осмотр экспозиции, мое внимание привлек экстравагантный молодой человек, проводивший экскурсию для группы американцев; к нему прислушавшись, я понял, что имею шанс получить интересную и малоизвестную информацию, и присоединился к экскурсантам. Экскурсовод как раз рассказывал о Нобелевской премии мира – самой проблемной из всех. Оказывается, - в 1938 году ее лауреатом чуть не стал Гитлер, который должен был ее разделить с Невиллом Чемберленом за Мюнхенский мир, но что-то не заладилось, премию отдали другому, а в тридцать девятом вопрос отпал сам собой…
- Как Вы относитесь к присуждению Нобелевской премии Обаме? – задал я вопрос, который вряд ли мог прозвучать из уст американцев.
- Это очень сомнительный прецедент – ответил экскурсовод с тонкой улыбкой: он был доволен, что такой вопрос прозвучал, и с явным удовольствием дал на него развернутый, хорошо аргументированный ответ.
Я же про себя подумал, что в данном случае проявилась давняя тенденция: Нобелевской премией мира были награждены американские президенты Теодор Рузвельт, Вудро Вильсон, и Джимми Картер, и тоже за весьма сомнительные заслуги.
Посещение музея я закончил в сувенирной лавке, где каждый человек, отчаявшийся когда-нибудь удостоиться Нобеля, мог все же для себя купить Нобелевскую медаль…из шоколада. Не желая поддерживать такую диффамацию столь престижного института, я решил купить открытку с портретом самого мною уважаемого нобелиата, но открытки с Иосифом Бродским в лавке не оказалось, и я приобрел открытку Сэмюэла Беккета.
Выйдя из музея, я отправился на прогулку по острову Гамла, площадью которого был ограничен Стокгольм вплоть до середины XVIII века. От Средневековья остров унаследовал густую сеть узких улиц, среди которых европейским чемпионом по узости является Мартен-Тротцигз-Гранд. Мало того, что ее ширина – всего 90 см., - на ней еще расположена лестница из 36 ступенек. Благо, что улица короткая – это на ней позволило де факто установить попеременно одностороннее движение. Желающие вступить на улицу собираются на ее входе, терпеливо дожидаясь, пока пройдет последний встречный прохожий, что не удивительно: нет никакой уверенности, что сможешь разойтись с любым встречным, даже развернувшись боком.
Самая популярная улица Гамлы – пешеходная торговая Вестерланггатан, на которой расположено множество лавочек и магазинов.
В одном из сувенирных магазинов Вестерланггаттан во мне вдруг признали русского.
- Как Вы догадались? – спросил я недовольно.
- По акценту.
- Гм, а я считал, что говорю по-английски без акцента.
- А я сама из России – мне ли не узнать русского? - сказала продавщица, переходя на русский язык.
- Тогда у меня к Вам вопрос: как здесь относятся к России? Испытывают ли простые люди по отношению к россиянам такую же ненависть, какую официальные власти Швеции - к правительству России?
- Враждебности не испытывают, но русских не уважают, – сказала россиянка, глядя мне в глаза честным, открытым взглядом.
- Интересно, а почему?
- Во-первых, потому, что русские женщины пускаются во все тяжкие, чтобы выйти замуж за шведа, и здесь поселиться.
– «Раз им это удается, значит, у них есть конкурентные преимущества», - подумал я, но вслух сказал:
- А во-вторых?
- А во-вторых, они – захватчики.
- Потому, что захватили Крым?
- Да, Крым, но не только! Русские стараются везде отхватить у кого-нибудь территорию.
Тут я подумал: «Что они имеют в виду? Неужели то, что Петр I «назло надменному соседу» построил Санкт-Петербург на землях, отвоеванных у шведов? Но шведы сами их захватили в период колониальной экспансии, а потом, - когда это было? Так ведь можно припомнить и поражение под Полтавой!
Через пару месяцев после этого разговора я посмотрел фильм Роя Андерссона «Голубь, сидящий на ветке, и размышляющий о жизни», в котором есть эпизод, показывающий, что поражение Карла XII под Полтавой для шведов до сих пор – национальная травма. Так, что радикальная антироссийская позиция Швеции в Украинском кризисе имеет исторические корни. Да и чему здесь удивляться? Мы-то до сих пор гордимся нашей победой, а они до сих пор переживают поражение.
При дальнейшем осмотре Гамлы в центе внимания неизменно оказывается готический собор XIII века Риддархолмскиркан, чья башня увенчана высоким шатром, плавно сужающимся до шпиля, с чьего вонзающегося в небо острия, кажется, вот-вот вылетит электрическая искра – таким высоким визуальным напряжением он заряжает пейзаж центральной части Стокгольма. Храм является усыпальницей шведской Королевской династии; как добросовестный турист, я ринулся его осмотреть, но не тут-то было: посетителей туда пускают только в высокий сезон – летом; я же приехал в апреле.
В Старом городе имеется большое количество дворцов, построенных в стиле Барокко, красивейший из которых – Риддархусет - бывшее дворянское собрание. Его украшением является изысканный силуэт кровли, чья высота находится в замечательно выбранной пропорции к размерам северного фасада. Своими необычными для Стокгольма цилиндрическими формами обращают на себя внимание две постройки XVI века: оборонительная башня Биглер-Ярлз-Торн и дворец Врангеля, тоже выходящий на Юг двумя круглыми башнями.
Завершив свой обзор исторического центра, который характерен визуальным разнообразием и компактностью, покидая Гамлу, я осмотрел снаружи грандиозную постройку, соединяющую Старый город с городом XIX века – величественное здание Риксдага – шведского парламента – его монументальный фасад и полуцилиндрическую Западную пристройку. Судя по его размерам (непомерно большим для страны с населением всего десять миллионов), шведы свой Парламент весьма уважают.
Продолжая описание своего знакомства со Стокгольмом, я буду исходить из того, что он для меня – Город на Воде. На нем я и намерен сконцентрировать свое внимание в первую очередь, обходя по периметру его береговую линию. Хотя у города есть обширные «сухопутные» территории с постройками, представляющими немалый интерес, я их буду рассматривать, как необходимые дополнения к Городу на Воде.
Круговое движение по часовой стрелке вокруг центральной акватории я начинаю с островного района Кунгсхольмен, на восточной оконечности которого – на берегу Риддарфьёрдена стоит Ратуша – Стадсхюсет. Этот шедевр Рагнара Эстлунда, построенный в первой четверти XX века в стиле, называемом Национально-романтическим, объединяющем Северную Готику, венецианскую архитектуру Ренессанса, и элементы Ар-деко, - является архитектурным символом Стокгольма. Массивное краснокирпичное здание смоделировано под замок: у него ровные высокие стены, имеется обширный внутренний двор, и к нему пристроена грандиозная стройная четырехгранная башня, на которой стоит изящная беседка-ротонда, увенчанная символом Швеции - тремя золотыми коронами; башня играет роль главной стокгольмской вертикали.
Масштаб сооружения бросается в глаза с первого взгляда: большая поверхность гладкой внешней стены подчеркнута относительно миниатюрной аркадой, подпирающей ее снизу, и двумя рядами кажущихся крохотными окошек, бегущих по ее верху, а высокие, узкие, редко расставленные окна среднего ряда вносят в облик здания диссонирующую ноту парадоксальности, сближая его с современной фрактальной архитектурой.
Но эта парадоксальность, едва проглянувшая в экстерьере сооружения, вовсю развернулась в его удивительных, поистине ошеломительных интерьерах. Взять хотя бы зал Советов, потолок которого стилизован под избу времен викингов - выполнен в виде ажурной пространственной деревянной конструкции, состоящей из стропил, поперечин и вертикальных стоек, сквозь которые видны расписанные затейливым орнаментом красные и голубые панели сымитированной «кровли». При этом стены зала, разорванные сверху донизу ошторенными в красное узкими окнами, о которых я уже говорил, описывая экстерьер, украшены вызывающе современным рельефным геометрическим орнаментом.
Восхитившись видом этого зала, я спросил у экскурсовода – бойкой девицы с льняного цвета волосами: окупается ли красота зала заседаний муниципалитета высоким качеством принимаемых им решений? И по уклончивости улыбки белокурой девицы понял, что нет, - не окупается.
Причудливо выглядит галерея Принца, вдоль которой поставлена вереница парных колонн – одна из колонн в каждой паре круглая, другая – восьмигранная. Наша белокурая шведка объяснила, что они обозначают танцующие пары и спросила, кто из них – мужчина, а кто – женщина.
- Конечно же, мужчина – восьмигранник, а женщина – круглая; – восьмигранная колонна более массивна – поспешил выскочить я.
- Многие так думают, и ошибаются; женщина многогранна, а мужчина – прост и кругл – отчеканила наша экскурсовод, с вызовом глядя мне в лицо.
Я хотел возразить, но потом передумал. Может быть, у шведов развита политкорректность: еще обвинят в мужском шовинизме – ну их к псам – лучше с ними не связываться!
Потом мы вступили в Золотой зал, украшенный мозаикой, занимающей полностью одну из его стен, на которой на золотом фоне изображена Королева Меларен, символизирующая Стокгольм. Наша экскурсовод о мозаике долго рассказывала, раскрывая все заключенные в ней иносказания. Под конец она поведала, что в мозаичной картине нашлось место для Августа Стриндберга, и его показала.
- А Ингмара Бергмана сюда не поместили? – задал я вопрос.
- Нет.
- А в чем же дело?
- Не знаю. Если бы меня спросили, я бы тоже замолвила слово за Бергмана – ответила экскурсовод, давая понять, что своими вопросами я уже ее достал.
Таковы результаты беглого осмотра интерьера Ратуши, главным помещением которого является Голубой зал, самое известное в мире помещение Швеции – в нем ежегодно проводится Нобелевский банкет. Колоссальное помещение, имеющее почти такой же размер, как и внутренний двор Ратуши, способно вместить 1300 гостей. В его центре находится великолепная церемониальная лестница, по которой, предварительно миновав Золотой зал, в торжественном шествии спускаются участники церемонии. Своей архитектурой зал напоминает внутренний двор венецианского дворца Дожей.
Едва введя нас в Голубой зал, наша носатая белокурая шведка сразу погрузилась в интереснейшие подробности Нобелевского банкета – она рассказала о специальной Нобелевской посуде, о Нобелевских столовых приборах, особенно подробно остановившись на Нобелевских блюдах, напомнив, что каждый может их отведать в здешнем ресторане. Для меня оказалось неожиданным, что в зале размещен самый большой в Северной Европе орган – его десять тысяч труб из зала невидимы, а жаль! Какое это было бы великолепное зрелище!
Ратушу я покидал с чувством глубокого удовлетворения – с ощущением того, что побывал в самом главном месте Стокгольма.
Перейдя через протоку Клара Сьё, потом пройдя под сплетенными тугим узлом автомобильными полосами, образующими транспортную развязку на подходе к железнодорожному вокзалу, я пересек унылую площадь Тегельбакен, и вышел на набережную Стромгатан, на которой, отливая розоватым оттенком, стоит Розенбад – красивое здание с аркадой внизу и башенками наверху. Затем я остановился на пересечении набережной с самой популярной в Стокгольме пешеходной Дроттинггатан; в северном направлении она – оживленная торговая улица; в южном, - переправившись по мостику через Норрстром, направляется на остров Гамла-Стан, проложив себе путь напрямик сквозь Парламент (два его корпуса соединены между собой двумя перекинутыми над улицей декоративными арками и невидимым подземным переходом). По другую сторону от Дроттинггатан на набережную выходит изящный покрашенный в белый цвет дворец Сагерска, резиденция премьер-министра, которая, в отличие от лондонской Даунинг-стрит, 10, не вызывает никакого ажиотажа. Рядом с нею стоит министерство Иностранных дел, чье дремотное состояние свидетельствует: внешняя политика Швецию не напрягает. На площади Густава Адольфа, куда министерство выходит, доминирует совсем другое учреждение – Королевская Опера с ее эффектным, украшенным балюстрадой поверху и тремя арками – посередине, фасадом. Своею противоположной стороной здание Оперы выходит в городской парк «Королевский сад» – Кунгстредгарден.
Почти в самом его начале стоит памятник Карлу XII: юный король, гордо подняв голову, изящным, но властным жестом указывает на Восток, где располагается «оттель грозивший шведам» во времена Петра I Санкт-Петербург. Когда я делал снимок скульптуры, с этого самоуверенного юнца весьма удачно сбил спесь голубь, усевшийся ему на темя, видимо, чтобы оставить след голубиных «размышлений о жизни» .
Я на время отвлекся от своего маршрута, чтобы прогуляться по парку. В него кокетливо, «бочком», выходит красивая, как игрушка, церквушка Якобс-Кирхе. Рядом с ней стоит летний дом королевы Кристины, довольно неказистый для августейшей персоны; здесь есть большой фонтан Молина и статуя еще одного Карла – уже тринадцатого, как будто двенадцати шведам было мало. Но больше всего в Королевском саду мне понравилась целая роща сакуры – в Японии я был летом, и в цвету ее не видал, и теперь мог восполнить недостающий опыт чудного зрелища ярко-фиолетового облака, сыплющего лепестки на радостно воздетые к небу лица жителей города, приехавших сюда полюбоваться этим японским чудом.
Вернувшись на набережную, я продолжил свой путь, миновав сначала помпезный Гранд-Отель, утыканный флагштоками, как еж иголками, - здесь поселяют Нобелевских лауреатов, затем прошел мимо Национального музея, впавшего в глубокий ремонт, и, наконец, по одноименному мосту перешел на остров Скеппсхольм. Обогнув восьмигранное, под куполом, нарядное здание церкви, я достиг своей цели – вступил на территорию знаменитого музея Современного Искусства, расположенного в распластавшемся по поверхности модернистском здании, которое он делит с музеем Архитектуры.
Интерьер здания идеально отвечает требованиям экспонирования современного искусства; для крупных форм используются залы большого размера; для мелкой пластики и картин больше подходят небольшие помещения треугольной формы, в каждом из которых – по нескольку вещей. В музее помимо выставки работ из очень богатой собственной коллекции, включающей, всемирно известные произведения, как, например «Монограмма» Раушенберга (козел, продетый сквозь автомобильную покрышку – чем не предвидение киевского Майдана?), в апреле 2015 года проводилась ретроспектива Луиз Буржуа. Несколько лет назад я уже побывал на ретроспективе ее произведений в Гамбурге, и что же? Эти две выставки почти не пересекались – такова продуктивность этой замечательной американской художницы, скончавшейся недавно в возрасте 99 лет!
Но подлинной изюминкой стокгольмского музея является часть его экспозиции, находящаяся под открытым небом. Она включает «Завтрак на траве» Пикассо – многофигурную садовую скульптуру, выполненную по мотивам одноименной картины Эдуарда Мане, и вольно разбросанную по травяной лужайке. Наиболее зрелищна занимающая целый холм инсталляция «Фантастический Парадиз», состоящая из десятка ярко раскрашенных крупных – выше человеческого роста – фантастических фигур, созданных Ники де Сен-Фаллем, чередующихся с устрашающего вида «мобилями» Тэнгли – антропоморфными и зооморфными скульптурами, собранными из деталей самых разных машин. Эти диковины и три «стабиля» Колдера – самые популярные части коллекции, выставленной музеем на территории парка. Другие – абстрактны и, подчас, трудно конципируемы, как, например, «Монумент Ленина». Его темой является обошедшая в свое время весь мир фотография, на которой в 1917 году Ильич, только что вылезший из пломбированного вагона, прогуливается по Стокгольму в ожидании поезда, который отвезет его в Санкт-Петербург, дабы он устроил там безобразие. Чтобы Ленина отличить от окружавших его соратников, он был помечен нацарапанным на фото крестом (в то время человечество было еще настолько счастливым, что даже не знало, как выглядит Ленин). Артефакт на музейной лужайке воспроизводит фрагмент брусчатой мостовой стокгольмской улицы Васагатан вместе с отрезком трамвайного рельса, но фигуры Ленина здесь уже нет, - он вовремя смылся, - от него на брусчатке остался лишь нарисованный краской крест.
Посетил я, также, и музей Архитектуры, чем премного доволен. Вся экспозиция выполнена в одном стиле: огромный зал заставлен витринами с сотнями макетов. Очень поучительное зрелище: каждое сооружение можно во всех ракурсах осмотреть с птичьего полета.
Вершина острова является хорошей обзорной точкой; к Западу открывается вид на акваторию Строммен, и на остров Гамла-Стан, с Королевским дворцом - справа и ошпиленной башней церкви Риддарсхольмскиркан – в середине; к Востоку, перебросив взгляд через широкий залив Лагударгардсвикен, можно полюбоваться островом Дьюргарден с музеем Васа на переднем плане и силуэтом музея Нордиска – на втором.
К обследованию этого острова я и намеревался приступить, для чего мне пришлось обойти по периметру залив Нибровикен – ничего не поделаешь: Стокгольм – Город на Воде. На этот залив в самой крайней его точке выходит великолепный фасад театра Драматен – шедевра шведской разновидности венского Югендштиля.
Вдоль нижнего этажа здания проходит отграниченная колоннадой галерея с козырьком над входом и балюстрадой над ней. Второй этаж занимают проемы двухъярусных окон, освещающих фойе, а весь третий этаж опоясан грандиозным мраморным барельефом; над ним высится украшенный лепниной и скульптурами фронтон, за которым вздымается коренастая четырехгранная башня, увенчанная куполом. Я сделал, что мог, но красоту здания невозможно передать словами!
Имя театра - Драматен - неразрывно связано с Августом Стриндбергом, всегда наполнявшим и наполняющим его репертуар (как Чехов связан с Художественным). За это ему воздано должное – перед входом в театр стоит бюст великого писателя, - его самый достоверный психологический портрет.
Дальше мой путь к острову Дьюргарден лежал вдоль проходящего по набережной бульвара Страндвеген. Все выходящие на эту улицу здания построены в одно время – в самом конце XIX века, имеют одинаковую этажность – 6 этажей, и характеризуются декоративностью в стиле эпохи – использованием эркеров, башенок, высоких кровель, балюстрад балконов, аркад, фронтонов, шпилей, и прочих элементов архитектуры Ренессанса. В результате фасад бульвара имеет роскошный и очень «стильный» вид, являясь одной из визитных карточек Стокгольма.
Перейдя по мосту протоку Дьюргардсбрюннсвикен, я вступил на остров Дьюргарден, и, минуя доминирующее над местностью грандиозное, выполненное в ложноренессансном стиле здание историко-культурного музея Нордиска, который я посещать не собирался вовсе, сразу направился к самому популярному музею Скандинавии – музею Васа.
Огромное, стилизованное под амбар сооружение полностью – от киля до верхушек мачт - вмещает в себя военный корабль, построенный в XVII веке, затонувший в гавани Стокгольма, и поднятый на поверхность с 32-метровой глубины в 1961 году. После 35 лет, ушедших на его восстановление и консервацию в 1990 году он был открыт для публики.
Музей Васа – многопрофильный; он рассказывает и о кораблестроении, и о мореплавании в XVII веке, и о современных техниках реставрации и фиксации исторических памятников. Но главное в нем – сам уникальный объект – 64-пушечный корабль «Васа» длиной 69 метров, шириной – 11 метров и высотой 52 метра, на 98% состоящий из первоначального материала. Великолепная сохранность корабля определилась редким сочетанием факторов – относительно прохладным климатом и очень низкой соленостью воды в гавани Стокгольма. Кроме того, корабль был новенький – «с иголочки», он ушел на дно в самом первом плавании, пройдя от верфи всего каких-то полтора километра.
Корабль перевернулся и затонул, так как его создатели сделали его «на-авось», как следует, не просчитали, или ошиблись в расчетах, что совсем не украшает шведских кораблестроителей, даже принимая во внимание тот факт, что по своим размерам и вооружению он был одним из самых больших для своего времени. Отсюда следует, что «Европейское качество» не всегда характеризовало западноевропейскую продукцию, и является приобретением Новейшего времени. Так что для России не все потеряно: поработаем над собой эдак сотенку-другую лет, и тоже станем, как европейцы!
Пространство, окружающее корабль, снабжено несколькими ярусами галерей, позволяющих осмотреть его во всех ракурсах – сверху, посередине и снизу, разглядеть вблизи самые мелкие детали украшающей его снаружи деревянной резьбы - всех этих львов, русалок, тритонов, античных богов и римских императоров. Конечно, я все это добросовестно осмотрел, но самое сильное впечатление на меня произвел вид Васы с самого нижнего уровня, когда вся его громада целиком попадает в поле зрения – я понимал, что вряд ли мне еще когда-нибудь предстоит увидеть исторический артефакт почти четырехсотлетнего возраста такого грандиозного масштаба, и такой умопомрачительной подлинности. Казалось, надо мной нависла сама многовековая История – не покорная, не одомашненная, а величественная и угрожающая.
На втором уровне музея представлен макет «Васы», в котором восстановлен первоначальный вид корабля, включая его покраску. Это позволяет воочию убедиться, сколь важно для эмоционального восприятия древних объектов сохранение следов прошедшего времени. Возвращение историческому артефакту его первоначального вида восстанавливает произведение искусства, но уничтожает памятник истории. Реставраторы Вазы по этому пути не пошли, и потому «Васа» стал историческим памятником мирового значения.
Выйдя из музея Васа, я решил посетить художественную галерею Лильевальх Кунстхоль, но она оказалась закрыта до наступления летнего сезона. Что мне оставалось делать? Меня совершенно не интересовали ни морской Аквариум, ни музей Юнибакен, экспонирующий в виде кукол персонажей Астрид Линдгрен, ни биологический музей с птичьими гнездами и чучелами, ни даже этнографический музей под открытым небом Скансен – о том, что я обошел стороной музей Нордиска, я уже говорил - они бы только превратили мои мозги в сплошную кашу, отвлекая от главной цели – впитав в себя главное, что есть в Стокгольме, постараться понять его изнутри. Поэтому я ограничился осмотром мемориала жертвам крушения парома «Эстония» (1994 год), - монумента Мирослава Балки:- три гранитные стелы, поставленные вокруг дерева и сомкнутые так, чтобы оставить вход во внутреннее пространство скорби по погибшим (852 человека), чьи имена выбиты на их внутренних поверхностях, а после этого отправился на прогулку в обход острова по его периметру.
Здесь уместно сообщить, что на острове Дьюргарден застроена только его Западная часть, где проводилась Всемирная выставка 1896 года, а на остальной территории расположен Национальный городской парк - обширный лиственный лес, находящийся в центре города, поэтому моя экскурсия имела характер «выхода на природу», так что я смог ощутить в полной мере, что собой представляет североевропейская весна.
Время своей поездки в Швецию я выбрал из следующих соображений. Во-первых, я не люблю посещать страны на пике их туристического сезона – для Швеции это период с Мая по Сентябрь. Апрель мне казался очень удобным месяцем потому, что некий автор, выдающий себя за эксперта, с апломбом утверждал, что климат Швеции зимой и весною не такой, как в России, а скорее такой, как на Севере Италии. На поверку же оказалось, что в Апреле здесь еще холоднее, чем у нас. Если безветренно, и светит солнце, становится жарко, и приходится раздеться, но стоит потянуть ветерком с Северо-запада, как приходится срочно одеваться – не только в куртку и свитер, но даже в демисезонное пальто, но и этого было маловато. Так я и ходил, попеременно то одеваясь, постукивая зубами, то раздеваясь и таща на себе чуть ли весь свой гардероб.
При этом то, что я приехал не в теплый сезон, не избавило от многолюдства, - туристы, похоже, осаждают Стокгольм круглый год – зато обернулось серьезными недостатками, - например, экскурсии в загородную королевскую резиденцию Дроттингхольм проводятся только летом.
Несмотря на связанные с погодой неудобства, у меня от прогулки по восточной части Дьюргардена осталось незабываемо приятное впечатление – Стокгольм мне предстал не только как Город на Воде, но и как город лесной; я шел вдоль Сальтсйона, оба берега которого покрыты лесом – и противоположный, и островной. Лишь изредка на возвышении, сквозь голые ветви деревьев проглядывали стены какого-нибудь здания дворцового типа. Ближе всех к воде подошел трехэтажный дворец Якоба Валленберга, представителя самой известной династии шведских банкиров и промышленников. Конечно, было очевидно, что это – жилище очень богатого человека, однако его территория была огорожена всего лишь невысокой прозрачной изгородью, а не бетонным или стальным шестиметровым забором, отороченным сверху колючей проволокой, как это в таких случаях принято в России.
Пройдя берегом Дьргардена примерно четыре километра, я достиг его Восточной оконечности, откуда, оглянувшись на Запад, можно было видеть Гамла-Стан, узнаваемый благодаря острию Риддархольмскиркан, а, обратив взгляд на Восток, - в направлении моря - засвидетельствовать воочию, как суша стягивается в острова, постепенно уступая расширяющейся водной глади.
Теперь берегом узкого канала Дьюргардсбрюннсканален, перешедшего в залив Дьюргардсбрюннсвикен, отделяющих остров от материка, я двинулся обратно. В небо над равнинным пейзажем северного берега залива, где только поля, да лес, воткнута четырехгранная телевизионная башня Какнесторнет, похожая по своему исполнению на военное сооружение – настолько суров и аскетичен ее вид. Дальше на берегу залива возникло длинное белое двухэтажное здание, как бы набежавшее своим фасадом на цилиндрическую башню, но башня не сломалась - устояла, а здание слегка прогнулось и застыло в пейзаже - в нем размещен Морской музей (я его прошел мимо из ранее высказанных соображений, но им полюбовался).
Наконец, я достиг дипломатического городка, в котором собраны иностранные посольства, видимо, чтобы вместе им было веселее, и чтобы они меньше тосковали по своим родинам. Весь квартал застроен аккуратными особняками усредненного стиля, отличающимися между собой только развевающимся над ними флагами. Исключение составляют посольство США – от его вызывающе интернационального стиля аж скулы сводит, - и посольство Великобритании, привезшее с собой из Англии полностью укомплектованную англиканскую церковь, включая прелестную колоколенку, - видимо, чтобы создать оплот против местного безверия.
Выйдя на Страндвеген, я замкнул круг вокруг Дьюргардена. Теперь мне предстояло перейти на Южный берег акватории Риддарфьёрд – Сальтсйон, направившись в район Содермальм. Повинуясь своему насекомообразному инстинкту, побуждающему влезть на верхнюю точку каждой местности, по кривым узким улочкам я взобрался в квартал Мосебаке, откуда по пешеходному путепроводу на головокружительной высоте дошел до смотровой площадки почему-то бездействовавшего подъемника Катаринахиссен, расположенной на сорокаметровой высоте над берегом.
Отсюда открылся вид на лежащую внизу транспортную развязку, связавшую острова Содермальм и Гамла-Стан, и придавившую собою шлюз Карлйоханслюссен так, что от него осталось только слово Слюссен, ставшее собственным именем развязки. Это сплетение транспортных артерий выглядит, как опухоль, как безобразный нарост, вытеснивший Старый город на периферию, ближе к горизонту, побуждая зрителя его пожалеть и защитить. Не желая потворствовать такому унижению города, я отвернулся и повернул свой взгляд на Восток. Здесь картина была совсем другой – передо мною во всю свою длину раскинулся залив Сальтсйон, вдоль которого проложен фарватер, соединяющий Стокгольм с Балтийским морем.
О том, что это город – морской порт, свидетельствовал стоявший у стенки в самом его центре, на правом берегу Сальтсйона, белоснежный многопалубный океанский лайнер, который там оставался недолго - от причала он отвалил и ушел, медленно удаляясь, пока не превратился в белую точку.
Отсюда был хороший вид на лесистый Дьюргарден и на Скеппсхольмен, но мне не хватало вида на западную часть Стокгольма, который не был бы испорчен безобразной раной развязки Слюссен. Поэтому я прошел по Содермальм на Запад, в застроенный в XVIII веке квартал Мариабергет, и вышел в садик – смотровую площадку с видом на Риддарфьёрден, с которой открывается самый лучший вид на Стокгольм, так как он раскрывает его genius loci.
Большую часть поля зрения занимала поверхность воды, отражавшая нежно-голубое северное небо, чей цвет за счет мелкой ряби сгущался до синевы. Посередине тянулась полоска города, на которой, по мере того, как я поворачивал взгляд слева направо, сначала выступал стройный силуэт Ратушной башни, заставлявший пейзаж зазвучать нотой торжественной строгости, затем в поле зрения вплывал железнодорожный вокзал, диссонировавший нависшим над ним модернистским плюмажем, дальше взгляд погружался в шумный хаос архитектурных форм стокгольмского Сити, и, наконец, переходил на выбегающий навстречу берег острова Гамла-Стан, на котором возвышается Риддарсхольмскирхен, чей заостренный шпиль издает высокую и чистую ноту, завершающую зрительную симфонию Стокгольма. Так эти две вертикали – Ратуша и Риддарсхольмскирхен – держат на себе мелодию города.
Чтобы закрепить свое видение Города на Воде, я решил совершить прогулку на теплоходе. Экскурсия была короткой; она прошла по контурам островов Дьюргарден, Скеппсхольмен и Восточному берегу Гамла-Стан, которые я уже обошел по берегу – все пейзажи были мною видены, но теперь они были вывернуты наизнанку, и от этого выглядели нисколько не хуже.
Только теперь я обратил внимание на необыкновенное обилие частных яхт. Они стоят, уткнувшись в берег носами, огромными стаями, доходящими до сотен голов. Оказалось, что в Стокгольме зарегистрировано 150 тысяч яхт примерно на один миллион населения – вот еще одно доказательство, что это Город на Воде.
Для завершения знакомства со Стокгольмом, мне осталось обследовать его «сухопутные» районы, например, Сити.
Здесь интересна площадь Сергельс-Торг, на которой воздвигнут высокий обелиск, облицованный матовым стеклом, подсвечиваемым изнутри, и окруженный светильниками снаружи. Площадь была погружена в капитальный ремонт, поэтому, был виден лишь сияющий обелиск, высовывавшийся из-за сплошного забора, как бы говоря: «Я - вот он, я здесь!». Зато был в полном порядке Культурный Центр – сделанная на площади Сергельс грандиозная выемка, на дне которой в свою очередь тоже разбита площадь, а на нее - выходят кафе, художественные галереи, площадки для музыки и танцев, библиотека, магазины, бутики, и так далее, - все упрятанное под землю. Надземная часть Центра – это здание модернистской архитектуры; фасад – сплошное стекло, а все не остекленные стены облицованы полированными металлическими листами серебристого цвета. В этом здании расположен Городской Театр.
Культурный Центр – это дань, уплаченная Стокгольмом Современности, в своих остальных частях он вполне традиционен. Это относится и к Кюнгсторнен – двум башням, называемым «мужчина» и «женщина», соединенным арочным мостиком, перекинутым через улицу Кюнгсгатан, являющимся памятником архитектуры 20-х годов, и тем более, к площади Стюреплан, окруженной очень красивыми зданиями конца XIX века.
Чтобы не пропустить ни одной интересной постройки и ни одного памятного места, мне пришлось немало поколесить по улицам «сухопутной» части Стокгольма.
Что можно сказать об облике городской толпы? По сравнению с Центральной Европой здесь меньше мигрантов из Азии или Африки, или они держатся более незаметно. Преобладает местное население – стройные, худощавые люди высокого роста, среди которых много голубоглазых блондинов, словом, - представители нордической расы. Женщины, как правило, серьезны и сосредоточенны – по сторонам не смотрят, глазами не стреляют; им не нужно выходить замуж за иностранца, так как уровень жизни в Швеции - один из самых высоких в мире.
Сравнивая шведов с другими европейскими народами, я пришел к выводу, что по своим манерам они ближе всего к англичанам.
Прежде всего, нужно упомянуть Концертный зал Концертхусет, построенный в 1926 году в стиле Ар-деко, в котором проводится церемония вручения Нобелевских премий (кроме премии мира). Весь фасад здания снизу доверху перекрыт колоннадой из десяти стройных колонн. Перед ним расположен фонтан Орфей – композиция из нескольких неестественно тонких фигур, над которыми стоит скульптура Орфея, держащего лиру на вытянутых руках над собой, - видимо для того, чтобы ее было лучше слышно.
Из зданий эпохи Югендштиля своим великолепным выделяются Центральные бани; три завершающихся полукругом окна, охватывающих поверхность всех трех этажей его фасада, украшают здание отраженным в них небом. К этому же времени относится церковь Энгельбректкиркан, завораживающая окружающую ее местность силуэтом своей устремившейся вверх колокольни, формой треугольных высоких фронтонов, черепичными красными кровлями, щелевидными окнами-бойницами и круглыми окнами-иллюминаторами.
Есть здания, которые включены во все книги о мировой архитектуре XX века, и к ним относится здание Городской библиотеки Стокгольма, построенное Гуннаром Асплундом в конце 20-х годов прошлого века. Я, конечно, не мог удержаться от того, чтобы не увидеть его своими глазами, и правильно сделал – ни фотографии, ни его макет в музее Архитектуры не могут передать ощущение масштаба этого грандиозного сооружения, а именно его размер и благородные геометрические формы – цилиндр на параллелепипеде с прямоугольными окнами - делают оправданным полное отсутствие декора. Кроме того, на местности становится совершенно очевидным, насколько уместен его цвет; я попытался его себе представить белым, и понял: он с самого начала был задуман оранжевым.
Хотя я не люблю ходить по домам-музеям, так как жилища гениев отражают их будничную жизнь, которая чаще всего банальна, я все же запланировал посещение музея Стриндберга. Музей оказался закрыт, но, посмотрев на него снаружи, я увидел воочию главное, ради чего сюда стоило прийти – знаменитую башню Стриндберга, которую он назвал «Голубая башня» (звучит, как «башня из слоновой кости», не правда ли?) – угловой пятиэтажный эркер, окна которого выходят как на Дроттинггатан, так и на пересекающую ее Тегнергатан, через которые Стриндберг мог взирать на суетящееся у него под ногами общество, не внушавшее ему особой симпатии. В этой квартире он провел последние годы жизни, в которые он был уже настолько популярен, что в день его рождения жители Стокгольма устаивали около его жилища факельные шествия.
Неподалеку оттуда, в парке Тегнерлюнден стоит памятник этому самому известному в мире шведскому писателю. На скале, поникнув головой в глубокой задумчивости, сидит обнаженная мужская фигура с отчетливо обозначившимися снаружи скелетом и мускулатурой, как в анатомическом атласе, - тело, как будто лишенное кожи, символизирует сверхчувствительность человека искусства.
Обследование «сухопутного Стокгольма» предполагало прогулку в Содермальм, где я с вершины холма бросил взгляд на спальный район, поразивший меня видом поверхности, составленной из множества крыш тесно стоящих рядом друг с другом совершенно одинаковых зданий – зрелище это жилого района чем-то напоминало огромное кладбище, но, переведя взгляд себе под ноги, я успокоился беззаботным видом горожан, усевшихся небольшими группами на зеленой лужайке, чтобы на солнышке отдохнуть и посудачить – ничто человеческое шведам не чуждо.
Здесь же, поблизости, я обнаружил самый настоящий дачный поселок, - с крохотными садовыми домиками, цветничками и овощными грядками, фруктовыми деревьями, все, как у нас, с той лишь разницей, что размер участка - не больше сотки, зато находится он посреди города.
Кроме того, я дошел до южной окраины Стокгольма, чтобы полюбоваться самым большим в мире зданием сферической формы – крытой ареной Глобен. Я считаю, что в архитектуре этого здания доведена до ее естественного завершения идея Гуннара Асплунда о ценности сочетания большого масштаба и простых геометрических форм.
Мое исследование Стокгольма можно было считать завершенным, когда вечером накануне отъезда в Осло я вдруг вспомнил, что так и не смог отыскать мемориальную доску, вмурованную в мостовую в том месте, где в 1986 году по выходе из кинотеатра по дороге домой был убит шведский премьер Улоф Пальме, - он шел с женой и без всякой охраны.
Пришлось мне срочно вернуться к перекрестку улиц Свеавеген и Туннельгатан, и спросить прохожего о месте, где следует искать мемориальную доску. Мужчина, к которому я обратился, дал мне такое толковое объяснение, что памятное место я нашел сразу, подивившись на очень малый размер пластины: где-то 10;20 сантиметров. На ней было написано:
место убийства
шведского
премьер-министра
УЛОФА ПАЛЬМЕ
28 февраля 1986 года
Теперь, когда я совместил эту реальную точку с моим давним, сложившимся тридцать лет назад, представлением о Стокгольме, как месте, символизирующем принцип: «сила демократии в уязвимости власти», я мог спокойно покинуть этот город – его зримый образ слился с ментальным, обретя мною чаемую полноту.
III Осло
Поездка поездом из Стокгольма в Осло занимает около пяти часов; пейзаж за окном очень красив, но однообразен: слегка всхолмленная равнина – все луга, да леса, под которыми тут и там проглядывает ее скальное основание, сглаженное ледником, и по равнине этой - разбросаны бесчисленные озера; какое-нибудь из них – большое или маленькое - всегда маячит у тебя на виду. После напряженной беготни по большому городу этот пейзаж позволял мне немного расслабиться.
Наконец, поезд прибыл на вокзал Осло, и я направился на поиски гостиницы. Уже обжегшись на скандинавской дороговизне, я отправился в трехзвездочный отель «Перминале», лидирующий снизу в списке, составленном по стоимости проживания. Он меня, также, устраивал своим размещением в центре города. На мой вопрос о наличии места ресепшенист, хмурая страшненькая брюнетка, ответила утвердительно. Когда она увидела мой российский паспорт, ее физиономия стала еще более хмурой и некрасивой.
- Одноместных номеров у нас нет. Вы согласны делить номер с другим постояльцем, или оплатите двухместный номер? – прошипела она злобно.
- Я не согласен делить номер – был мой ответ.
Тогда она назвала стоимость проживания, которая была в полтора раза больше, чем я заплатил в Стокгольме, и которая соответствовала пятизвездочному отелю в Италии. Мысленно пробежавшись по ценам других гостиниц Осло, с которыми ранее ознакомился в Интернете, - все они были еще выше - я согласился: что ж поделаешь: Осло по стоимости жизни – второй город в мире (первый – Токио).
- Мне нужно поменять валюту на кроны. Я могу у Вас оставить вещи?
- Оставьте в конце коридора.
Пройдя весь короткий коридор, я не нашел места, куда можно было поставить сумку, и вернулся обратно.
- Я же сказала: дверь в конце коридора – раздраженно взвизгнула рисепшионистка.
- Вы мне предлагаете оставить сумку в уборной? Я категорически не согласен!
Как реакция на нашу оживленную перепалку, из соседней двери высунулась хорошо причесанная женская головка, и моя фурия сразу сбавила тон, предложив мне оставить сумку у нее за стойкой.
Оплатив свое четырехдневное пребывание, я поднялся в свой номер. Это была просторная, в два окна, ярко освещенная вечерним солнцем комната, но она не выглядела, как гостиничный номер. Я вспомнил свою стокгольмскую гостиницу, несколько старомодную, но очень уютную. Плотные портьеры на окнах, обои в цветочек, на стенах - акварели в рамках; на деревянных кроватях – окаймленные бахромой покрывала; над изголовьем - бра, перед кроватями – коврик. Здешний же номер выглядел совсем по-другому – как больничная палата: выкрашенные масляной краской стены, две железных кровати - совершенно аскетическая обстановка. Я вспомнил, что, проходя по длинному коридору, встретил нескольких солдат в форме, и понял – этот этаж гостиницы используется, как казарма, а комнату, предназначенную для командного состава, мне сдали по цене гостиничного номера. Я не мог предъявить никаких претензий - здесь имелось все, что положено в номере, - кроме того, что с меня содрали лишние деньги. Аналогичный случай со мной уже имел место в Палермо, но с тем, что простительно в отсталой Сицилии, трудно смириться в оплоте цивилизации – Северной Европе. Заподозрив, что из-за моего российского происхождения меня приняли за человека, кому все сойдет, и, пылая жаждой мести, я спустился в рисепшн: на месте моей знакомой фурии - русофобки сидел молодой мужчина, к которому я обратился:
- Я сегодня оплатил свое проживание, и хочу получить квитанцию.
Вытаращив на меня глаза, как будто я сказал нечто неприличное, парень все же нашелся, и пробормотал, что я получу квитанцию при выезде. Зная, что это – нарушение правил: квитанция выдается при получении денег, я укрепился во мнении, что меня надувают, и принял твердое решение: без квитанции не уеду!
По-видимому, эта решимость отражалась на моем лице всякий раз, как я проходил через рисепшн, так как находившиеся там дежурные приветствовали меня с повышенной вежливостью, а моя старая знакомая фурия так и вообще держалась с подобострастием. Я же был вежлив, но очень холоден, как бы давая понять: «Не подлизывайтесь! Я все равно вас выведу на чистую воду!»
Случилось так, что, знакомясь с Осло, я его все время сравнивал со Стокгольмом, и это наложило отпечаток на мое дальнейшее повествование. Так, выйдя на городскую набережную, в отличие от Стокгольма – Города на Воде, - я определил Осло, как Город у Моря. Залив, на который он выходит, так просторен, что создается впечатление – вон за теми островами, что лежат на горизонте, простирается Балтийское море, хотя на самом деле отсюда до пролива Скагеррак – еще целых сто километров Ослофьорда, местами довольно узкого.
Здесь же подтвердилось, что, как и в Стокгольме, архитектурным символом Осло является Ратуша, которая, с момента завершения ее постройки (в 1950 году), сместила центр города к месту своего расположения – на берег залива. Об этом свидетельствует, среди прочего, наибольшая плотность уличной толпы.
Не нужно обращаться к статистическим данным, чтобы понять, что в Норвегии – один из самых высоких в мире уровней жизни, несмотря на ее выдающуюся по европейским меркам дороговизну. В остальном она выглядит, как обычная западноевропейская страна.
Хотя в 1918 году, когда началось проектирование здания, было решено построить его по образцу стокгольмской Ратуши - в Национально-романтическом стиле; к 1930 году, когда началось строительство, в проект были внесены очень большие изменения. Из трех составляющих этого стиля, - Северной Готики, венецианского Ренессанса, и Ар-деко, - необыкновенно усилился, придушив два других, именно последний, а в ходе затянувшегося на двадцать лет строительства Ратуша окончательно приобрела облик постройки середины XX века.
Ратуша запечатлевается в памяти с первого взгляда на две ее четырехгранные башни, посередине своей высоты опоясанные колоннадами из пилонов прямоугольного сечения, чья симметрия была бы полной, если бы не была гениально нарушена часовым циферблатом на восточной башне. С ратушей Стокгольмской ее объединяет только красный цвет стен, хотя он сгустился от темно-красного до коричневого.
Итак, как южный фасад Ратуши, так и северный, не отпускают восхищенного внимания зрителя, чего уж никак не скажешь о ее интерьерах. В отличие от Голубого зала Стокгольмской ратуши, главный церемониальный зал – Радхус – огромен, но скучен; фреска Соренсена, занимающая в нем целую стену – бездарна; это помещение не спасает даже тот факт, что в нем вручают Нобелевскую премию мира; нравится зал лишь туристам из Третьего мира.
Находясь в любой точке бухты Пипервика, вскоре обнаруживаешь, что твой взор непроизвольно соскальзывает в сторону Ратуши, и фиксируется на циферблате ее часов, чьи куранты, кажется, отбивают мировое, а не местное время – ее мелодия звучит, как музыка сфер.
За влияние в ландшафте с Ратушей даже не пытается спорить крепость Акерсхюс Слотт. Хоть она очень выигрышно расположена на вершине скалы при входе в бухту, но выглядит несерьезно – как детская игрушка. Несмотря на несерьезность крепости, а, может быть, из-за ее несерьезности, я решил ее посетить, но был пропущен лишь за окружающие ее стены – помещения замка были закрыты для посетителей все по той же причине – из-за еще не наступившего летнего сезона, - и осмотрел башни и стены, и целую груду разностильных зданий, составляющих замок, обошел дорожки, по которым кроме меня ходил часовой – да, так и было – часовой не стоял на месте, а, положив ружье на плечо, неустанно маршировал по пространству крепости, так, что его шаги раздавались то справа, то слева, то сверху, и, взглянув в сторону звука шагов, можно было заметить то кончик кивера, то руку в белой перчатке, то полу камзола.
В этом безлюдном крепостном пространстве я почувствовал себя странником, закинутым на самый край какой-то империи. (А, может быть, и вправду Евросоюз – это протоимперия?)
Выйдя из пространства Истории, я направился на встречу с Новейшей историей - в Центр Нобелевской премии мира, размещенный в большом здании XIX века, отмеченном двумя башенками по краям фасада, выходящего на набережную бухты Пипервика. От своего стокгольмского собрата музей Нобелевской премии мира отличается тем, что его выставочное пространство во много раз больше; это позволило необыкновенно разнообразить формы представления информации; так, здесь есть кинозал на сотню мест, где всегда показывается документальный фильм о каком-нибудь известном нобелиате, и горизонтальный экран с так называемой «книгой Нобеля», и даже целая стена, на которую, выбрав из обширнейших меню, можно спроецировать любые тексты, относящиеся к Нобелевским лауреатам. Но есть и еще один погруженный в полумрак зал, в котором каждый лауреат представлен своим отдельным монитором. Из-за их большого количества мониторы расположены по залу вдоль меандра, и медленное шествие по зигзагообразной линии притихших от торжественности обстановки посетителей воспринимается, как круг почета, как дань почтения людям и организациям, внесшим свой вклад в дело защиты мира.
Выйдя из Центра Нобелевской премии мира, я отправился в Музей Аструп Фирнли, расположенный на западном мысу Пипервики, чье здание, построенное Ренцо Пьяно, с противоположного берега бухты, - от крепости Акерсхюс Слотт, - своей похожей на крыло кровлей напоминало какой-то диковинный летательный аппарат, совершивший вынужденную посадку на берегу, да так там и оставшийся.
Когда я подошел к музею вдоль берега, с Севера, здание мне предстало по-другому - в виде исполинского фрукта, разрезанного на две части каналом. Меньшая, западная его часть, стоящая в бухте на сваях, используется для временных выставок; в б;льшей части музея, расположенной на берегу, размещена постоянная экспозиция.
Я начал экскурсию по музею с выставки «Молодые норвежские абстракционисты», которая мне представлялась своеобразным «Введением в Норвегию». Сильное впечатление производит само выставочное пространство, состоящее из одного огромного зала, потолок которого, следуя наклону кровли, скошен под большим (30°) углом к горизонту, и нескольких небольших «камерных» помещений. В большом зале доминировали монохромные полотна художника с русскими корнями Ивана Галузина, представлявшие процесс разрушения красочного слоя – краска местами еще только растрескивалась, где-то уже отслаивалась, а в некоторых местах уже осыпалась, устилая пол под картинами чешуйками и лохмотьями. Это был опыт эстетизации упадка.
В одном из малых залов я обнаружил объекты художницы Анн Ирен Буан, представлявшие собой подвешенные к потолку большие листы бумаги, специально обработанные так, чтобы придать им сходство с пергаментом. Эти листы свернуты, изогнуты, смяты таким образом, чтобы в них в виде намека проступали какие-то образы. Привлекают не столько сами образы, сколько техника их воплощения: художница очень талантлива.
Однако самое сильное впечатление на меня произвела работа Петтера Бухагена. Изображение черного прямоугольника он последовательно ксерокопировал: делал копию с предыдущей копии, пока черный прямоугольник не превратился в прямоугольник белый. Затем из промежуточных стадий этого процесса он изготовил видео: за несколько минут черное превращается в белое. Оказалось, что этот процесс происходит неравномерно: белое образуется с краю, и постепенно наползает на черное, его беспощадно пожирая. Я воспринял этот артефакт, как иллюстрацию философского понятия Ничто. Кроме того, взяв в качестве исходного образа не прямоугольник, а квадрат, я бы назвал произведение; «Смерть Черного Квадрата Малевича».
Выставка показала воочию: норвежское общество чуждо провинциализма – оно находится в центре культурных процессов, происходящих в Европе.
Перейдя по мостику через канал, я вошел в музейное здание, расположенное на берегу, где, напоминаю, экспонируется постоянная коллекция, и сразу очутился в зале первого этажа, отведенном под картины и объекты Дэмиена Херста, самого дорогого современного художника. Здесь представлены его всемирно известные вещи: тондо из крыльев бабочек и объект «Корова в разрезе» - то есть две половинки коровы, погруженные в аквариумы, заполненные хлороформом. Обращала, также, на себя внимание скульптура Роберта Гобера: женский торс с торчащей из причинного места обутой в носок и ботинок мужскою ногой. Был здесь представлен и мной почитаемый Ансельм Кифер, и не менее уважаемый Герхард Рихтер, и даже достойный лишь снисходительности Джефф Кунс, и еще работы не менее двух десятков художников мира: словом, богатейшее собрание.
Из окон верхнего этажа, обращенных к Югу, открывался вид на Ослофьорден – ничто не ограничивало кругозор, - ведь музей стоит на мысу, и простор залива подтверждал морской статус города.
Необыкновенное удобство паромного сообщения между центром Осло и парком Бигдой превращает последний в филиал городского центра. В нем находится большая часть музеев, придающих Осло мировое значение.
Поездка на Бигдой занимает лишь десять минут. За это время паром покидает бухту Пипервика, - при этом Ратуша со всем ее окружением отступает к горизонту, - и выходит на простор Ослофьордена, - ширина его здесь ни много ни мало десять километров. Обогнув морской порт, где стоят океанские лайнеры, кораблик парома пересекает глубоко уходящую в сушу бухту Фрогнеркилен, чтобы причалить на Бигдое. Если у кого-нибудь до этой поездки еще оставались сомнения в том, что Осло – Город на Море, по ее завершении они убедительно снимаются.
Как музей Васа является туристической Меккой Швеции, так и в Норвегии Викингскепсхузет (музей Кораблей викингов) является главной приманкой для иностранных туристов. Следуя стадному чувству, я в него устремился немедля, но лишь оказавшись в его крестообразном зале, понял, насколько такое отношение к музею оправдано. Незабываемое зрелище двух древних морских транспортных средств – ладьи Гокстад и ладьи Озерберг – никого не может оставить равнодушным. Если Васа поражает своим масштабом и исходящим от него дыханием Истории, то ладьи викингов выступают, как знаки Вечности, умаляющей историю. Их совершенные формы отвечают вечным законам природы, описываемым математической физикой, как будто они сконструированы в автокаде (autoCAD) современным инженером; викинги, однако, не знали теории – природу они постигали методом проб и ошибок, приходя к тем же результатам (верующие в Бога могут этому дать другое объяснение). О том, что Божий промысел здесь не при чем, а речь идет о таланте викингов к инженерной деятельности, говорит тот факт, что ладья Гокстад, изготовленная примерно на сто лет позже, чем ладья Озерберг – в конце IX века, - отличается несомненным техническим превосходством над ней; викинги знали толк в техническом прогрессе.
Иными словами, если созерцание «Васы» позволяет зрителю почувствовать протяженность исторического времени, то вид ладей викингов позволяет увидеть сходство эпох, отстоящих на десять веков, показывая: тысячелетие – лишь миг короткий в Вечности. Эти визуализированные трансформации времени и делают эти две выдающихся институции Скандинавии – музей Васа и музей Кораблей викингов - столь популярными в мире.
Музеем кораблей викингов корабельная тема на Бигдое не исчерпывается: здесь расположены музей Кон-Тики, Фрам, и Морской музей.
Самым интересным из них является музей Кон-Тики, хотя его было бы уместным назвать музеем Хейердала, так как в нем представлены все проекты, которые удалось ему осуществить за свою долгую и блистательную жизнь: здесь и Ра, и Тигрис, и экспедиция на остров Пасхи. Однако в центре экспозиции действительно находится Кон-Тики, так как вокруг него уже успела сложиться легенда. Когда я увидел его бревенчатую палубу, прямоугольный парус над ней, построенную позади мачты хижину с двускатной кровлей, - все это мне показалось ужасно знакомым – как будто давным-давно я уже здесь побывал. Единственное, что было неожиданным – «Путешествие на Кон-Тики» я читал много лет назад и подзабыл основательно – это зрелище прикрепленной к корме корабля подводной корзины, в которую можно было спуститься по лестнице с палубы, и которая видна из помещения, расположенного в подвальном этаже музея. Какая, однако, красивая идея! Достаточно было акваланга, или даже простой дыхательной трубки, чтобы проводить длительные наблюдения за морской фауной.
Объем представленного в музее этнографического материала просто невероятен; погружаться в него было мне недосуг, - я постиг главный смысл проектов Хейердала: сколько удастся, продлить романтическую эпоху путешествий и открытий, найти для них нишу даже на обжитом, уменьшившемся в размере Земном шаре.
Выйдя из музея Кон-Тики, я отправился дальше, к зданию, на фронтоне которого написано «Фрам». В свои отроческие годы я проглатывал груды книг о всевозможных путешествиях, и был хорошо знаком с этой шхуной – первым судном, построенным специально для полярных экспедиций, на котором Фритьоф Нансен исследовал Арктику, а Роальд Амундсен совершил экспедицию к Южному полюсу. Для посетителей музея доступны все палубы и большая часть помещений корабля, где экспонируются одежда, и оснащение полярных исследователей начала прошлого века. Корабль находится в великолепной сохранности: его хоть сейчас спускай на воду и отправляйся в Антарктику! Он даже удовлетворяет современным требованиям к условиям труда: комфортабельные каюты; в кают-компании для проведения досуга предоставлен выбор: хошь - играй на пианино, хошь - в бильярд.
Моя экскурсия на Бигдой предполагала обязательное посещение этнографического музея под открытым небом - Норск Фольксмузеума, где меня интересовала деревянная церковь Гол Ставкирке XIII века, очень похожая на свою старшую сестру - Боргунд Ставкирке (она на шестьдесят лет старше), которая меня покорила при первом взгляде на ее фотографию, но красавица обитает в такой глуши, что свидание с ней затруднительно, и пришлось довольствоваться сестрою младшей.
- Как мне пройти к церкви Гол Ставкирке? – спросил я двоих симпатичных норвежцев, судя по их деловому виду, сотрудников музея: у меня не было времени на самостоятельные поиски.
- Идите прямо; дойдя до развилки, поверните налево, поднимитесь в гору, и там увидите Гол Ставкирке. А Вы из какой страны? – поинтересовался норвежец.
- О, я – ужасный русский, один из захватчиков Крыма – скорчив хищную мину, ответил я, но оба норвежца не клюнули на мою провокацию, по их лицам лишь пробежала ироничная улыбка, оставив меня в неведении об их позиции в Украинском кризисе.
Я неоднократно пытался спровоцировать других скандинавов, но их реакция была примерно такая же.
И вот, взобравшись на холм петляющей по лесу дорогой, я оказываюсь перед церковью, вырисовывавшейся темным заостренным силуэтом на фоне голубого неба. Храм представляет собой пирамиду из шести поставленных друг на друга плавно уменьшающихся объемов, три последние из которых образуют декоративную башню. Соответственно, на церковные фасады выходят шесть ярусов крутой крытой гонтом кровли. Особую прелесть церкви придают украшающие четыре ее фронтона деревянные резные головы драконов, выполняющие ту же функцию, что горгульи готических храмов – вызывать у прихожан чувство тревоги. Несмотря на большие различия в их архитектуре и времени создания, церковь Гол Ставкирхе и церковь Преображения Господня в Кижах имеют в своем облике много общего – в первую очередь, пирамидальную конструкцию, а также особенности внешнего вида, обусловленные конструкционным материалом – деревом. Возможно, что эти элементы сходства обусловлены культурным влиянием: Карелия и Скандинавия находятся рядом.
Закончив знакомство с центром, вольготно раскинувшимся на берегу залива, я начал внедряться в «материковую» часть Осло, очень быстро добравшись до его бывшего центра, вокруг которого постепенно сжимает кольцо разрастающийся город XX – XXI века. Здесь находятся Королевский дворец и Парламент (Стортинг), соединенные между собой оживленной улицей Карл-Йоханс-Гате.
Классицистский Королевский Дворец выглядит много скромнее своего стокгольмского собрата, но смотрится весьма эффектно благодаря своему очень удачному расположению – стоя на возвышении, он как бы парит над городом.
Сравнивая здания Стортинга и Шведского Риксдага, нельзя не обратить внимания на то, что оба они имеют обращенную на Запад полуцилиндрическую пристройку. Здесь явно имеет место заимствование – так как парламент Швеции такой план обрел на сто лет позже, становится ясно: шведы его слямзили у норвежцев.
Этот же центральный отрезок улицы Карл-Йоханс-Гате обступили и учреждения культуры – аскетически строгое здание Университета и нарядный Национальный театр, выросший на постановках Генрика Ибсена, памятник которому, покрытый благородной зеленой патиной, поставлен перед его входом.
Я продолжил свой обход Старого города, двигаясь по Карл-Йоханс-Гате на Восток, и, набредя на Собор Осло постройки конца XVII века, вознесший вверх свою мощную башню, хотел осмотреть его интерьер, но не тут-то было: храм был закрыт. Ознакомившись с расписанием, вывешенным при входе, я узнал, что двери храма открываются лишь на время служб, из чего сделал вывод, что с религиозностью в Норвегии дело обстоит еще хуже, чем в Швеции, где Кафедральный собор хоть и пустует, но все же открыт постоянно. А здесь даже зарастает дорога к храму.
При дальнейшем движении в восточном направлении улица, и вместе с нею Старый город буквально разбивается об ультрасовременное здание железнодорожного вокзала, но к Югу от Карл-Йохан-Гате Старый город не кончается, а простирается вплоть до крепости Акерсхюс Слотт. Здесь, рядом с Кристиания-Торв, бывшей в древности рыночной площадью, я и жил в гостинице «Перминале».
Эта гостиница оставила любопытное впечатление: каждое утро, проходя длинным коридором четвертого этажа, я как бы инспектировал воинскую часть: у каждой из дверей, вытянувшись по стойке «смирно!» для утренней поверки, стояло по богатырского роста солдату. Утренний завтрак тоже проходил в атмосфере армейской столовой: в ней преобладали одетые в форму рослые мужчины и не менее рослые женщины: половина на половину, которые не выглядели, как солдафоны, а имели интеллигентные лица. Генофонд нации оставляет хорошее впечатление.
Поблизости находился музей Современного Искусства, занимающий прекрасное здание эпохи Югендштиля. Я долго расхаживал по его залам, заполненным артефактами современного искусства, подобранными, как мне показалось, по признаку их радикальности. Меня особенно тронули: композиция из надписей на испанском, выполненных разными шрифтами, занимающая весь пол Банковского зала, чучело с надписью “Fuck you” и ответом “Fuck me”, фанерный футляр для сидящего человека с прорезями для глаз на четырех колесиках, инсталляции из препарированного мебели, цельная байдарка, висящая над головой вверх дном, амфора высотой в два человеческих роста, но не керамическая, а сплетенная, как корзина, из ивовых прутьев, и многое другое. Мне музей понравился – я ведь тащусь от современного искусства.
Завершая свое знакомство со Старым городом, я посетил музей Прикладного искусства, в котором меня интересовали старинные норвежские гобелены. В центре зала, отведенного под искусство ковроткачества, находится горизонтальная витрина, в которой экспонируется предмет национальной гордости – подлинный гобелен 1200 года из церкви Балдисхол. Его наивный стиль доносит до зрителя атмосферу Средневековья, на которую отзываются струны, лежащие где-то в глубине души; такой же эффект оказывают фрески XII века, которые мне доводилось видеть в Каталонском музее в Барселоне. Так как гобелен имеет большой размер, его горизонтальное расположение мешает его осмотру в целом – линия взгляда сильно наклонена к его поверхности. В зале я нашел табурет, и смотрители разрешили мне пододвинуть его к витрине. Взобравшись на него, я лишь немногим смог улучшить ситуацию. «Фотоаппарат!» - пришло мне в голову, и я сделал снимок, держа фотокамеру над витриной на вытянутых руках. Теперь угол зрения был почти вертикальным, но на середину снимка пала тень от моих рук и фотоаппарата. То, что для фоторепортера-профессионала считается браком (след его присутствия в кадре), превращает снимок в артефакт под названием «Я здесь был и это видел».
В том же зале представлены полтора десятка гобеленов XVI – XVII веков, которые демонстрируют явную преемственность стиля от своего древнего предшественника – ковра из Бальдисхола, хотя в значительной мере утратили его обезоруживающую искренность.
Пробежав по остальным залам музея, я обнаружил неожиданное богатство отдела экспозиции, относящегося к Югендштилю. Нет ни одного уголка Европы, где не оставила своих прекрасных следов благословенная эпоха начала века!
Продолжая сравнение Стокгольма и Осло, нужно сказать, что облик первого определяется Старым городом (в это понятие я в данном случае включаю застройку XIX века) – современная архитектура в нем периферийна. Осло же имеет облик города XX – XXI века, затенившего Старый город своим эффектным фасадом. Это пошло на пользу норвежской столице, - ее Старый город по сравнению со Стокгольмом выглядит маленьким и провинциальным.
Самым характерным для Нового Осло является район Бьорвика, лежащий на берегу одноименной бухты, находящейся к Востоку от Пипервики. Это тесно сплоченная группа зданий постмодернистской архитектуры, которые, несмотря огромное разнообразие их фасадов, составляют цельный ансамбль – парадоксальный пример осуществления единства многообразного. Но этот квартал служит лишь фоном для главной достопримечательности Бьорвики – ультрасовременного здания театра Оперы и Балета Осло. Его кровля, являющаяся одновременно огромной пешеходной площадью, представляет собой две слабонаклоненные поверхности; первая, начинаясь от уровня земли, выводит прохожего на высшую точку здания, на смотровую площадку, расположенную над фойе, выходящим своей остекленной стеной на залив. Вторая поверхность от места пересечения с первою, плавно сбегает по направлению к заливу до погружения в его воды. Чтобы получить представление о том, как выглядит это сооружение, нужно учесть его гигантский масштаб: фигурки людей, прогуливающихся по его кровлям, напоминают муравьев.
Напротив театра в заливе построен искусственный остров, на котором возведен причудливый абстрактный артефакт из стекла и стали, напоминающий друзу горного хрусталя.
На западную, стену Оперы, окрашенную в золото закатным солнцем, упала моя тень. Вспомнив фото гобелена Балдисхол, сделанное в музее Прикладного искусства, на котором отпечатались мои руки, я сделал снимок Оперы Осло с авторским следом моего тела.
К районам, представительным для Нового Осло, также, относятся его юго-западная часть, лежащая к Западу от бухты Пипервика, застроенная сплошь зданиями модернистской и постмодернистской архитектуры с экстерьерами из стекла и стали, иссеченная автомобильными развязками так, что туда можно решиться сунутся разве что на машине. Более благоприятен для пешеходов модернистский Правительственный квартал (Регирунгскварталет), в центре которого расположена просторная выложенная полированными каменными плитами пешеходная площадь, большую часть которой занимает декоративный бассейн. Радикально современный облик имеет, также, крытая арена Спектрум: ее гладкие наружные стены украшены абстрактной монументальной живописью и инсталляциями, например, композицией из изогнутых серебристых труб.
На последний день своего пребывания в Осло я припас главное удовольствие – посещение музея Мунка, чье собрание включает 1100 картин художника и 4500 его рисунков, выделив на это мероприятие приличное время.
С чувством глубокого удовлетворения я вошел в музей, где мне сообщили, что он закрыт в связи с предстоящей реорганизацией – переездом в новое здание, но в качестве утешения всем посетителям предоставляется возможность бесплатно посетить выставку наиболее известных картин художника, собранных в единственном зале.
Ругнувшись (про себя), а что еще можно было сделать? – я покорно последовал, куда указали, и вошел в огромный зал с высоким потолком, где главными объектами моего внимания стали три грандиозных полотна, послужившие эскизами для стенных росписей зала Аула Университета Осло. Первое из них – самое известное – это экспрессионистский (языческий) гимн Природе – «Солнце». На второй картине, которая называется «Человеческая гора», символически изображено человечество в виде нагромождения человеческих фигур конической формы, на вершине которого вздымается гроб. Такой вызывающе пессимистический взгляд на человеческий род современниками был отвергнут, и этот сюжет в работу не пошел. Мое внимание приковала третья картина – «Исследователи», на основе которой был создан университетский мурал «Алма Матер»: посреди идиллической Аркадии сидит мать, окруженная разновозрастными детьми. Я знаю мало картин, в которых бы царила атмосфера столь полного счастья, и его источник - Северная Мадонна с глазами цвета неба. Усевшись на полу перед этой замечательной картиной, я надолго погрузился в ее созерцание, пока не добился эффекта моего полного в нее погружения – такое доступно только в присутствии подлинника.
В зале, также, были выставлены несколько картин обычного размера – «Автопортрет под маской женщины», «Женская голова» (брюнетка с большими глазами и носом, но с маленьким лбом, на ярко-красном фоне), «Расставание», и «Автопортрет с бутылкой вина», - за столом, на котором стоят бутылка и бокал, но нет закуски, сидит Мунк, и у него глаза уже смотрят в разные стороны.
Закончив осмотр, я вновь обрел чувство глубокого удовлетворения, которым поделился с музейным смотрителем, сказав, что многократное (в сотни раз) уменьшение количества экспонируемых произведений искусства может приводить к более глубокому их постижению, чем это удается, когда глаза разбегаются из-за их изобилия. Такая демагогия очень понравилась музейному работнику, но он все же мне посоветовал посетить Национальную галерею, где Мунк тоже богато представлен.
Придя в Национальную галерею, я сразу направился в зал Мунка, где обнаружил самые известные его произведения, например, «Крик» - свои впечатления об этой картине как-то даже неприлично описывать. Но я не могу удержаться от того, чтобы не поведать о шоке, который я испытал при виде картины «На следующий день». Хотя я ее видел на множестве репродукций, только оригинал передает очевидность мертвого тела – нет необходимости к нему прикоснуться, чтобы почувствовать его холод, или подержать надо ртом зеркало, чтобы не заметить следа дыхания, - присутствие Смерти обнаруживается с первого взгляда, причем не в символической, а в предельно реалистической форме, вызывающее содрогание, и обращающее в бегство. А вот от картины «Пепел» я, напротив, никак отойти не мог – ее героиня, страдающая от гибели любви, так искренна, так чужда аффектации, рисовке, что этим вызывает глубокую симпатию зрителя.
Итак, несмотря на непредвиденное препятствие, моя встреча с Мунком на его родине - состоялась. Ну, какая же Норвегия без Мунка!
В Музее Стенерсена я познакомился с творчеством еще одного выдающегося норвежского художника – Гутторма Гуттормсгаарда. Его экспрессивная графика немного напоминает Чекрыгина (с учетом разницы во времени – Гуттормсгаард родился в 1938 году). То, что художник такого уровня в мире почти не известен, показывает, какую роль играет «раскрутка», которая труднодоступна для художников, живущих в маленьких странах.
Наступил последний вечер моего пребывания в Осло, и на первый план вышла обязанность настоять на получении квитанции за проживание в отеле «Перминале». «А если мне в ней откажут?» - задался я вопросом – «Что я буду делать?» - и единственный ответ гласил: придется обратиться в полицию. «Ну, хорошо», - думал я – «я спрошу в гостинице адрес полицейского участка, а они мне его не скажут – как я его буду искать? И времени у меня будет в обрез. Значит, его нужно найти заранее». Не найдя на своей карте города адресов отделений полиции, я отправился на поиски какого-нибудь из них по городу. Методично, улица за улицей, я обходил целые кварталы, но не увидел, ни одного участка, не встретил, ни одного полицейского. Я пытался опрашивать прохожих, но, посмотрев на меня с недоумением, они отвечали, что об этом ничего не знают. Что мне оставалось делать? Конечно, я мог бы побежать по улице с криками «Полиция!», и полицию бы вызвали, но как бы я объяснил свое поведение? Ни в одной стране мира с полицией шутить не рекомендуется. И тут меня осенило: если мне не дадут квитанцию, и откажутся сообщить адрес полицейского участка, я его узнаю в одном из соседних отелей.
Утром, во всеоружии моей решимости, одетый и с вещами я спустился в рисепшн.
- Я выписываюсь – сказал я сидевшей за стойкой работнице отеля, эффектной молодой женщине, отдавая ей ключ от номера – и хочу получить квитанцию об оплате моего проживания.
- Сейчас я ее Вам распечатаю – ответила рисепшенистка, углубившись в компьютер.
Прошелестел принтер, и она выдала мне распечатанную квитанцию, в изучение которой я тотчас погрузился. Сумма была указана правильно.
- Вас все удовлетворяет? – спросила дама с неприкрытой издевкой.
- Да, все в порядке – ответил я, хотя мне осталось совершенно неясным, была ли это настоящая квитанция, с копией в базе данных, или ее специально для меня «нарисовали» на компьютере; в последнем я был почти уверен, но проверить не мог, так как данный вопрос относится к внутреннему распорядку. Дурят, однако, нашего брата…. Но я сделал все, что мог, и на этом успокоился, - спокойная и миролюбивая атмосфера Норвегии не способствует конфронтационным настроениям – Брейвик для этой страны не характерен.
IV. Аурлангсфьорд
Слово «Норвегия» стойко ассоциируется со словом «фьорды», и ничего тут не поделаешь. Получается: не видел фьордов – вроде, как не был в Норвегии. При этом то, что Осло стоит на берегу Ослофьордена, делу не помогает, так как его пологие берега не укладываются в образ Фьорда – глубокого и узкого ущелья с крутыми склонами, до половины его глубины заполненного морской водой. Поэтому, узнав, что в настоящий фьорд можно попасть не только посредством длительного морского круиза, но и по железной дороге, я решил совершить однодневную экскурсию в городок Флам, притулившийся на берегу Аурлангсфьорда – ответвления самого длинного в Норвегии (более 150 км) Согнерфьорда .
Поезд рейсом до Бергена сначала шел берегами длинных и узких озер, которые сами были похожи на фьорды, потом решительно, минуя туннели, полез в горы. Сначала железную дорогу обступали могучие пихты (или ели), потом лес постепенно редел, а снежный покров разрастался, пока на высоте тысяча метров поезд уже шел по заснеженному плато, из которого вылезали отдельные вершины, укрытые белыми шапками. Наконец, через четыре с половиной часа после старта, выйдя из очередного туннеля, поезд остановился в Мюрдале, где мне предстояла пересадка на поезд высокогорной двадцатикилометровой дороги, связывающей Мюрдаль с Фламом. Я вышел на перрон: высота 866 метров над уровнем моря; температура два градуса мороза: колотун, да и только! К счастью, ждать пришлось недолго: подошел поезд с теплыми вагонами.
Фламская дорога имеет самую большую в мире крутизну подъема: один метр на восемнадцать метров по горизонтали (горные железные дороги Швейцарии не в счет: они на зубчатой тяге; здесь же – обычный рельсовый путь). Кроме того, строители решились на использование очень крутых поворотов, что позволило прокладывать путь «змейкой», и можно, подчас, в одном поле зрения увидеть все три этажа серпантина. Мне такого видеть еще не приходилось. По дороге можно наблюдать множество водопадов, из которых самый крупный – Рюандефоссен – чья могучая струя жирной белой чертой рассекает горный склон от верха до низа.
Через пятьдесят минут поезд остановился во Фламе, где в моем распоряжении было полтора часа до отправления последнего поезда обратно в Мюрдаль.
Дойдя до гавани фьорда, я принялся за выяснения возможности прокатиться по фьорду на каком-нибудь плавсредстве, и обнаружил стоянку катеров, предназначенных как раз для этой цели, если верить вывешенному объявлению.
- Я хотел бы прогуляться по фьорду на вашем катере. Где можно оплатить экскурсию? - спросил я мужчину, зачаливавшего катер у стенки.
- Мы не работаем – сказал морячок.
- Почему? – удивился я – сейчас еще только три часа, до шести еще уйма времени.
- Почему мы не работаем? – спросил моряк своего напарника, нагловатого вида парня, прогуливавшегося рядом по набережной.
- А не хотим! – ответил парень, выразительно кривляясь.
- Придется идти на прогулку пешком – промолвил я с грустью, давя на жалость.
- Да, по правому берегу проходит дорога, вот по ней и прогуляйтесь – невозмутимым тоном посоветовал моряк, и я, не теряя времени, отправился в путь.
Оглядевшись, я сразу понял, что Аурлангсфьорд – это фьорд настоящий. Если на его правом берегу оставалось место для дороги, то берег левый внизу крутым обрывом уходил под воду, наверху же терялся в облачной дымке. Когда дымка рассеивалась, открывалась заснеженная вершин горы, нависшей над притулившимся в самом конце фьорда Фламом; на ее склонах тут и там белели черточки многочисленных водопадов. Чтобы убедиться, что все без обмана, я подошел к кромке воды, зачерпнул ее ладонью, и попробовал на вкус: вода была слабосоленая, хотя отсюда до моря – больше ста километров, а во фьорд вливаются сотни ручьев и речек.
Итак, передо мной расстилался суровый и прекрасный пейзаж: отливающая свинцом полоска спокойной воды, зажатая круто поднимающимися над ней каменистыми склонами, в далекой перспективе упирающаяся в гору, чья вершина растворяется в плотной облачности. Я шел очень быстро, но пейзаж почти не менялся; впереди между тем я приметил мыс, за которым, согласно карте, фьорд сворачивал вправо. И я поставил себе цель: несмотря на недостаток времени, я должен непременно дойти до мыса, и увидеть расстилающийся за ним новый пейзаж. Мне все время приходилось следить за временем, потраченным с момента начала ходьбы: оно должно было быть меньше, чем время, оставшееся до отправления поезда. И вот, когда у меня уже оставалось лишь пять минут до неизбежного поворота назад, я, наконец, дошел до мыса, его обогнул, и воззрился в пейзаж. Что я увидел? - Отливающая свинцом полоска спокойной воды, зажатая круто поднимающимися над ней каменистыми склонами, в далекой перспективе упирающаяся в гору, чья вершина растворяется в плотной облачности – представший передо мной пейзаж ничем не отличался от того, который я увидел в самом начале пути. Конечно, проведя скрупулезное исследования, я нашел бы сотни мелких отличий, но они очевидно нисколько не влияли на общее впечатление, которое единственно важно.
На обратном пути я обдумал принципиальное отличие городского ландшафта от ландшафта природного. В городе, переместившись на каждые сто метров, обнаруживаешь совершенно новый пейзаж, чего не скажешь о лесе, о поле, и даже о горах. Поэтому в городе невозможно заблудиться, если, конечно, это не город советской постройки – они вовсе и не города, а лишь большие деревни, заставленные одинаковыми зданиями.
Я не собираюсь принижать ценность природных ландшафтов – они определяют облик стран и континентов. Просто на ознакомление с ними требуется гораздо меньше времени, чем на обследование городов: глянул, ахнул от восхищения (иногда притворного), и был таков!
Именно так я поступил и с фьордами.
V. Скандинавы
Каково мое общее впечатление о скандинавах? В основном это красивые, рослые, неглупые, в высшей степени цивилизованные люди. Возможно, они не лишены большинства из человеческих недостатков, но умеют их подавлять или скрывать, и поэтому производят очень хорошее общее впечатление. Может быть, это связано с тем, что они живут в благополучных странах.
Несмотря на краткость моего там пребывания, я заметил некоторые различия между шведами и норвежцами. Шведы более чопорны, держатся более отстраненно; поведение норвежцев естественнее, они раскованнее, у них лучше дело обстоит с чувством юмора.
Вкратце ознакомившись с историей Скандинавии, я пришел к предположению, что викинги, жившие на территории Норвегии, сыграли ту же роль, что греки в Средиземноморье – были зачинщиками в инновациях, передавая свои знания не только ближним соседям - шведам и датчанам, но и соседям дальним (например, они обучили русский народ началам государственности). В развернувшейся впоследствии борьбе за господство, - как греки уступили римлянам, - так норвежцы уступили шведам, к началу XIX века сколотившим в Скандинавии империю (Норвегия находилась в неравноправном союзе со Швецией вплоть до начала XX века). По-видимому, история наложила отпечаток на характер народов: шведы – народ с имперскими замашками; норвежцы же более талантливы в технике и искусствах. Так это, или иначе, но норвежцы кажутся более симпатичными, чем шведы; может быть потому, что они больше похожи на русских. Так, что, давайте лучше будем стараться брать пример не со шведов, а с норвежцев!
Июль 2015 года
Часть третья. Прага
I. Восточный край
Обогнув Западную Европу по ее периферии с Севера (см. «Скандинавия»), в своем воображении проводя границу Запада, я уткнулся в российскую границу, и должен был повернуть на Юг, так как Россия открещивается от Европы, желая называться какой-то Евразией, (а почему не Азиопой?) Мысленно переправившись через Финский залив, я уверенно провел восточную границу Запада по границам стран Балтии, руководствуясь своими знаниями об Эстонии, Литве, и особенно Латвии . Но когда я добрался до Польши, меня обуяли сомнения: на основе своего недолгого пребывания в этой стране, я вынес впечатленье, что Гданьск и Краков точно относятся к Западу, а Варшава для этого слишком уж на Москву похожа. Так, что границу между Западом и Восточной Европой я провел через территорию Польши. Южнее ее на карте от разнообразия стран зарябило в глазах. Австрия – страна бесспорно западная, а Румыния и Болгария заведомо относятся к Восточной Европе. Но куда отнести Венгрию и Словакию? У меня для этого не хватало знаний, но я был совершенно уверен, что уж Чехия-то точно относится к Западу.
Итак, следующим пунктом моего странствия по краям Первого мира я выбрал именно Прагу – столичный город Запада, выросший славянской почве.
Прага издавна поселилась в моем сознании. В зрительной памяти с детства хранились выполненные сепией фотографии пейзажей города с его средневековыми строениями (отец в начале 50-х годов был командирован в Чехословакию, и оттуда привез альбом с видами Праги). Тогда же я сходил в кино на чехословацкий фильм «Пекарь императора» про Голема; это пышущее огнем глиняное чудовище, так застряло в моей памяти, что много позже я достал и прочитал роман Густава Майринка «Голем», в результате чего Прага предстала местом бытования потусторонних сил и оккультных учений. Затем наступил период моего увлечения творчеством Кафки, и весь сложносочиненный мир его произведений я совместил с точкой на карте: «Прага». В период моего увлечения искусством начала XX века я познакомился и увлекся Пражским Сецессионом, и открыл для себя чешскую живопись первой половины минувшего века. И, наконец, я испытывал сочувствие к Чехословакии в ее борьбе за освобождение от навязанного против ее воли коммунизма.
II. Город Кафки
Сразу по прибытии в Прагу я обнаружил много удивительного.
Во-первых, оказалось, что в чешской столице чуть не половина населения говорит по-русски. У меня за время моих путешествий сложилась привычка: еще за месяц до поездки я себя приучаю к переходу на английский - за границей русский язык бесполезен - так же я поступил и на этот раз. Но не тут-то было: в Праге, после обмена парой английских фраз, твой собеседник вдруг переходит на русский. Поскольку такая реакция противоречила моей установке, она у меня неизменно вызывала замешательство, даже протест. Только к концу недели своего пребывания в Чехии я смог привыкнуть к общению за границей на русском, и даже стал это находить удобным. Мне только одно осталось непонятным: распространенность русского языка привлекает сюда такую прорву российских туристов, или, наоборот, популярность Праги среди россиян привела к распространенности русской речи.
Во-вторых, облик Праги совершенно не вписался в ее лелеемый мною образ. Оказалось, что вид на Карлов мост с его барочными скульптурами, предмостной готической башней и Пражским Градом на высоком холме на заднем плане, отмеченном Президентским дворцом и возвышающимся над ним Собором Святого Вита, - это лишь символы Праги, (как для Москвы – Кремль), которые для ее внешнего облика нетипичны. Историческая Прага оказалась обширным городом, в конце XIX – начале XX века застроенным огромными, богато украшенными зданиями в стилях рубежа веков: «неоклассицизм», неоренессанс, модерн, и в этой могучей застройке имеются лишь несколько оазисов, где бытуют здания более ранних эпох. Этот невероятный строительный порыв, эта вспышка созидательной энергии, совпавшая по времени с Национальным возрождением, - движением, ориентированным на обретение чехами независимости от Австрии, - пожалуй, не имеет прецедентов в Европе, особенно, если обратить внимание на большую высоту зданий и вызывающее богатство их декора.
Как известно, историческая Прага представляет собой конгломерат нескольких городов, которые даже имели свои собственные ратуши: Старе-Место и Нове-Место, Еврейский квартал, Мала Страна и Градчаны (в последнем ратуши не было, так как он управлялся из Пражского Града). Этим делением на составные части я и руководствовался, приступая к пешему изучению города.
Итак, мой путь начался с места возникновения Праги – с Градчан. Из Малостранского предместья я пустился в путь по поднимающейся в гору Нерудовой улице, – тем же путем, каким Кафка ходил в Пражский Град, где снимал домик. Сразу после того, как над верхними кромками тесно прижавшихся друг к другу домов появилась монументальная рустованная стена Шварценбергского дворца, я свернул под острым углом на проходящую у его подножия улочку, и быстро вышел на мощеную брусчаткой площадь перед Пражским Градом, с южной оконечности которой - открылся вид на черепичные крыши Малой Страны и тонущую в туманной дымке правобережную Прагу. С этого места окружающая Пражский Град крепостная стена почти незаметна – она вьется вдоль крутых обрывов кряжа, под них маскируясь, и ты любуешься возвышающимся поверх укреплений президентским дворцом, следующим гранями своих стен ломаной линии кромки холма.
Через обрамленные двумя черными скульптурными группами золоченые ворота я вошел в Первый двор, образованный П-образным зданием, в середине которого проделаны вторые – сквозные Маттиасовы ворота, ведущие в обширный Второй двор, который из-за скромности окружающих его стен выглядел бы совсем скучно, если бы не находящаяся в правом его углу полуцилиндрическая белая абсида часовни Святого Креста, придающая этому пространству чарующую асимметрию.
Прохождение через первые, затем через вторые ворота служат прелюдией для входа в низкую подворотню, пройдя через которую оказываешься вдруг прямо перед взлетающим в небо (нужно придерживать рукою шапку, чтобы не упала), западным фасадом Собора Святого Вита. На первый взгляд это – настоящая готика – прям Кёльнский собор, хотя на самом деле – чистой воды новодел (строительство западного фасада закончилось аж в 1929 году). Чтобы увидеть его древнюю часть, нужно, обходя Собор справа, выйти на площадь перед Президентским дворцом. Так я и сделал. Над расположенным над входом во дворец балконом был поднят трехцветный президентский штандарт – это означало, что Президент Чешской Республики Земан (тот самый симпатичный мужчина с палочкой, что присутствовал на параде на Красной площади 9 мая 2015 года) находился на своем посту.
Повернувшись лицом к Собору, теперь я его увидел во всей его красе. Начинающаяся на Западе двумя фасадными башнями, базилика заканчивается на Востоке готическим нефом XIV века, окруженным ажурными аркбутанами (на вид не догадаешься, что собор строился в течение пятисот лет – так совершенно выдержано стилевое единство). Посередине базилики высится башня-звонница с часами; справа от нее - Золотые ворота, украшенные отливающей золотом мозаикой итальянских мастеров, как будто перенесенной из Венеции или Равенны, давшей воротам их название; над ними расположено огромное окно со стрельчатыми готическими переплетами. Огладив восхищенным взглядом громаду храма, в своей зрительной памяти я не нашел ему никакого аналога – его своеобразие основано на необычном выборе места расположения, особой монументальности, большой высоте, ренессансном исполнении и барочном завершении соборной башни, которая вступает с готикой базилики в спор – игру, - спор не только стилистический, но отчасти идеологический, допуская в его облике аллюзию на светское сооружение - ратушу.
Зато интерьер храма строг, серьезен, торжествен, - «его величие невозможно вынести обыкновенному человеку» - нетрудно догадаться, что собор в романе «Процесс» был списан Кафкой со Святого Вита. Небесная высота центрального нефа, мощь и благородство его готических сводов, внушающий мистическое чувство полумрак, в котором, как лучи надежды, радужными цветами светятся многочисленные витражи – все это наполняет душу даже такого глубоко неверующего человека, как я, истинным благоговением.
Как добросовестный турист, я осмотрел и серебряное надгробие Св. Яна Непомуцкого, и готическую часовню Святого Вацлава, но больше всего внимания уделил своей главной теме – Пражскому Сецессиону, в храме Святого Вита представленному витражами Альфонса Мухи. То, что ими украсили действующий храм, свидетельствует о либерализме католической церкви, которая позволила в религиозной живописи красоте земной соперничать с красотой небесной; искусству, как средству прославления Бога, разрешила спорить с «искусством ради искусства». А, может быть, Бог – есть не только Любовь, но и Бог – есть Искусство?
Дальше я вышел на самую красивую площадь Пражского Града, с Запада ограниченную алтарной частью Собора Святого Вита; с Востока - красным двухъярусным фасадом базилики Святого Иржи, фланкированным двумя слегка несимметричными белыми романскими башнями, на которых надеты высокие, заостренные кверху головные уборы (замечу – совершенно фантастическое зрелище); с Юга – Королевский дворец XV века.
Экстерьер Королевского дворца ничем не примечателен; украшением его интерьера служит грандиозный Владиславский зал, перекрытый готическим сводом без внутренних колонн. Здесь всех туристов подводят к окну, из которого в 1618 году протестанты с высокого обрыва сбросили католиков, и из-за этого началась Тридцатилетняя война, и протестантам в ней не поздоровилось, а вот выброшенные из окна католики, пролетев 15 метров, остались живы, оклемались, и Чехия до сих пор осталась католической страной.
Когда я направился к Востоку по улице Йиржска, меня обогнала смена дворцового караула, и облик гвардейцев показался мне неважнецким. У них какая-то полуштатская форма – одеты они не в сапоги, а в ботинки, и носят брюки с отворотами; ходят как-то расслабленно, не чеканя шаг, и взгляд у них - отнюдь не свирепый…Да-а, демократия, не всему идет на пользу!
Затем я свернул на улочку Злата, образованную притулившимися у крепостной стены маленькими одноэтажными домиками, в которых в XVII веке располагались мастерские золотых дел мастеров, а в начале двадцатого века жили писатели и художники. Восстановленная в своем первоначальном виде, улочка необыкновенно живописна: домики, похожие на кукольные, очень разнообразны. Одноэтажную хибарку в два окна, под номером 22, выкрашенную в нежно-голубой цвет, в 1916-1917 годах снимал Кафка. Сейчас этот дом занимает магазин, торгующий книгами и сувенирами. Он состоит из комнаты и маленькой прихожей, из которой сбегает в подвал узкая винтовая лестница. Так как в доме было сыро, Кафка здесь не ночевал; он сюда являлся после службы, чтобы поработать над своими произведениями. А поздно ночью по замковой лестнице он спускался в Малу Страну, переходил через Влтаву, и по Старому городу шел в свою квартиру в доме «У Золотой Щуки» на Длинной улице, чтобы там переночевать.
Продолжая двигаться в восточном направлении, я дошел до крепостной башни Далиборка, в былые времена использовавшейся, как тюрьма. Сейчас там развернута экспозиция пыточных средств. Повышенный интерес, особенно у молодых женщин, вызывает подлинная дыба XVI века, в которую для пущей убедительности вставлен муляж человеческого черепа.
Закончив обследование Пражского Града, я заинтересовался Королевским садом, который расположен к Северу от крепостной стены. Перейдя по Пороховому мосту через глубокий Олений Ров, я обратил внимание на часто встречающихся солдат в полевой форме, но не догадался, что их присутствие связано с близостью виллы Эдварда Бенеша, где живет президент, и к вящей досаде, настигшей меня уже задним числом, (когда я писал эти строки, то обнаружил его в Google`е), проскочил мимо скрытого за деревьями домика, поспешая берегом Оленьего Рва к Летнему Дворцу Королевы Анны – Бельведеру. Этот нарядный ренессансный дворец, по всему периметру окруженный изящной аркадой, как бы переносит тебя на европейский Юг – на землю Италии. Но стоит только повернуть голову, и, увидев суровую пыточную башню Далиборка, ты сразу возвращаешься в Прагу.
И здесь мне захотелось резко сменить точку наблюдения – спуститься в Олений Ров, чтобы оттуда взглянуть на крепостные укрепления. Как раз напротив Бельведера я увидел огражденный бревенчатыми перилами зигзагообразный спуск по чрезвычайно крутому откосу. И вот я нахожусь на дне узкого и глубокого Оленьего Рва – его склоны настолько круты, что совершенно невозможно понять, как на них могут удержаться такие большие деревья. На проходящей по дну дороге – ни души, и городские звуки сюда не доходят; трудно поверить, что ты находишься не в глухом лесу, а в самом центре мегаполиса, что в пятидесяти метрах над тобой стоит стена Пражского Града. Но когда ты уже привык к окружающей тишине и полумраку, расступаются кроны деревьев, и в разрыве, в вышине, появляется цилиндрическая Пороховая башня с прямоугольными амбразурами ее бойниц и пологой конической кровлей. Это – еще один пражский аспект – рыцарское средневековье.
Выкарабкавшись из Оленьего Рва, я принялся за осмотр Градчан, начав с площади Градчанске-Наместе. Здесь основное внимание привлекает величественный Шварценбергский дворец, своими рустованными стенами и крупными формами напоминающий флорентийский палаццо (как вы заметили, - это уже не первый пример пражско-итальянских ассоциаций). Расположенный напротив Архиепископский дворец, - приятен, светел и прост – он лишен всяких претензий на величие. На его задах спрятался Штеренбергский дворец, или я не нашел к нему подхода (в буквальном смысле слова), чтобы увидеть его экстерьер, но зато побывал в расположенном в нем музее, экспонирующем коллекцию старых мастеров (там есть картины Дюрера, Рембрандта, Эль-Греко и Гойи).
Затем я вышел на очаровательную улочку Новый Свет, построенную в XVII веке, на которой сохранились эмблемы домов, например, Дом Овцы украшает небольшой барельеф со свернувшейся клубком овечкой. Здесь, в доме номер один жил выдающийся датский астроном Тихо Браге, под конец жизни после странствий по всей Европе обосновавшийся в Праге, где его, наконец, по-настоящему оценили к взаимной пользе: ученый получил здесь пристанище и прославил город.
Отсюда по Червинской улице мимо Монастыря Капуцинов я вышел к Лорете. Я уже неоднократно признавался в своей нелюбви к Барокко, поэтому мое восхищение этим барочным храмом требует пояснения. С одной стороны, архитектура храма несет на себе все признаки этого архитектурного стиля, с другой – этому памятнику не свойственна разнузданность – характерное для Барокко отсутствие чувства меры. Напротив, как в общей композиции памятника, так и во всех элементах его декора царит строгая сдержанность, свойственная скорее классицизму, нежели Барокко. В этом – уникальность Лореты. В плане она представляет собой четырехугольную галерею, окружающую внутренний двор. По углам ее и в небольших приделах в середине южной и северной сторон симметрично размещены небольшие часовни. В разрыве восточной стороны галереи вставлена церковь Рождества Господня; в разрыве ее западной стороны размещена изумительного изящества предельно лаконичная колокольня. Масштаб украшений стен выбран так, чтобы скрыть их рельефность, приблизить к орнаменту, и этот безукоризненный вкус, сдержанность и строгость распространяются и на интерьер, что для Барокко уж совсем необычно. Со стилем Лореты находятся в противоречии лишь постройки, находящиеся во внутреннем дворе – Святая Хижина и два фонтана, представляющие традиционное Барокко, и они полезны, как контраст.
Лорета знаменита своей усыпанной драгоценными камнями дароносицей, но сокровищница была закрыта, и я ее не видел, но не переживаю по этому поводу – ведь я насладился видом подлинной драгоценности – самой Лореты, и поселил ее облик в своей памяти и в сердце.
Напротив Лореты стоит огромное здание с фасадом, украшенным коринфскими полуколоннами – Чернинский дворец. После коммунистического переворота 1948 года из окна дворца «выпал» (кто в это поверит?) и погиб министр иностранных дел, Ян Масарик, сын первого президента Чехословакии Томаша Масарика.
На площади перед Чернинским дворцом поставлен памятник Эдварду Бенешу - президенту Чехословкии в 1935 – 1938 и 1945 – 1948тодах. Президент погружен в глубокую задумчивость; ему есть, что вспомнить: его выбирали дважды и дважды смещали: в первый раз - фашисты, во второй – коммунисты.
Около памятника чех-экскурсовод весьма азартно рассказывал большой группе американских туристов, как он принимал участие в столкновениях с советскими войсками летом 1968 года. Мне, однако, показалось: что-то здесь не сходится, - экскурсовод для этого был явно слишком молод.
Дальше я отправился к Страговскому монастырю; его интерьеры были закрыты на ремонт, и я лишь ограничился внешним осмотром. Мне понравился фасад Философского зала, еще один пример «сдержанного Барокко».
Отсюда я, войдя в Петршинский парк, направился в Малую Страну. В качестве ориентира я выбрал ажурную металлическую башню, а когда к ней подошел, то оказалось, что на ней имеется смотровая площадка – я на нее поднялся, и был вознагражден прекрасным видом Праги. Совершенно неожиданным оказался вид Пражского Града из непривычной позиции – сверху; ведь символом Праги является его вид с берегов Влтавы, над которой он парит в вышине, а здесь он был спущен с небес на землю, и, помещенный в окружение других кварталов, выглядел уже не так величественно – так же и с людьми.
Спустившись с башни, я сначала прошел по вершине холма вдоль Голодной стены, потом по сложной системе дорог и лесенок спустился к летнему дворцу Кинских – в Малую Страну.
Осмотр Малой Страны, древнего предместья, раскинувшегося между Влтавой и холмом Пражского Града, лучше всего начинать с Карлова моста – точки отсчета для любого места Праги. Когда идешь по мосту, то два ряда окаймляющих его барочных скульптур своею перспективой направляют твой взгляд к арке предмостных Малостранских ворот, фланкированных башнями, стремящимися как можно меньше походить друг на друга. Их вопиющее несходство усиливает впечатление поэтического беспорядка, в котором в немой сцене застыла толпа разностильных зданий, куда как-то бочком и втиснулись ворота. Но башни встали так удачно, что в просвете между ними как раз полностью поместился уменьшенный расстоянием силуэт храма Святого Николая.
Недоумение, вызываемое большой длиной моста, снимается, когда обнаруживаешь, что он перекинут не только через Влтаву, но и через ее протоку – Чертовку. На ней до сих пор крутится деревянное колесо Велкопшеворской мельницы, напоминая о том времени, когда на отделенном Чертовкой, ныне безмятежном, утопающем в зелени острове Кампа еще вовсю кипела деловая жизнь.
Отсюда через Мальтийскую площадь, осененную огромной скульптурой Иоанна Крестителя, вздымающей крест, мимо церкви Девы Марии под Цепью (цепь не сохранилась, а две входные башни, между которыми она висела, остались), я направился на Малостранскую площадь, пользуясь, как ориентиром, видной отовсюду церковью Святого Николая. Вид ее прельщает устремленностью к небу – огромный купол, вознесенный на высоком барабане, соперничает в своем росте с колокольней, лишь чуть-чуть ей уступая в высоте, но очень много – в стройности, Толстый и Тонкая стоят, прижавшись друг к другу; завороженный этим зрелищем, я приблизился к храму, вышел на площадь перед его фасадом, - и с разочарованием обнаружил рядовую церковь Барокко; ее интерьер тоже оказался банально барочным.
В остальном же Малостранская площадь меня весьма порадовала разнообразием фасадов выходящих на нее зданий. Прежде всего, привлекает к себе внимание ее северо-восточный угол, где сошлись монументальная, немного мрачноватая ренессансная Младостранская ратуша (она стоит на восточной стороне), и два дворца, находящиеся на северной стороне площади: украшенный сграффито и угловым эркером-башенкой Смиржицкий, и нарядный ренессансный Штернбергский, выкрашенный в желтый и кремовый цвета. В самой вершине этого прямого угла высится шпиль церкви святого Томаша, с блеском завершая великолепный ансамбль. На противоположной стороне площади эту вертикаль уравновешивает «Чумная колонна», возведенная в знак благодарности Святой Троице за избавление города от моровой язвы, и отличающаяся от других монументов того же назначения простотою формы и строгостью стиля.
Полюбовавшись Малостранской площадью, я отправился от нее на Север, и вскоре вышел к дворцу Валленштейна – того самого полководца времен Тридцатилетней войны, о котором Шиллер написал одноименную поэму. И дворец тоже оказался зримой поэмой – подлинной отрадой для глаз; на первый взгляд совершенно непонятно, чем вызван столь сильный эстетический эффект; но потом до меня дошло: несмотря на то, что он построен в стиле Барокко, его общее решение – очень простое; вытянутый фасад, на котором расположены три ряда окон, причем темные окна занимают больше половины площади белой стены. А над фасадом крутую черепичную кровлю прорезает ряд слуховых чердачных окон. И еще на фасаде симметрично расположены три входных портала. Их декор, как и декор окон по меркам Барокко - минимален, на стенах отсутствует орнамент, и лишь слуховые окна снабжены скромными завитками. Все очень просто, и этим уникально. Дворец Валлентшейна – еще один пример пражского, (как я его назвал), «Сдержанного Барокко».
В своем воображении теперь я направляюсь в Старе-Место, стартуя с середины Карлова моста. Загадав желание (какое – не скажу), я на бронзовом барельефе подножия статуи Св. Яна Непомуцкого прикоснулся к отполированной миллионам пальцев собачке, и двинулся по направлению к староместским воротам (в отличие от Малостранской стороны, выход на мост здесь осуществляется сквозь единственную башню – подлинный шедевр крепостной Готики. Недаром ее изображение находится на переднем плане вида Праги от правого берега Влтавы, - вида, являющегося визитной карточкой города.
Миновав ворота, я вышел на небольшую Кржижовницкую площадь, и оказался перед белым фасадом барочной церкви Св. Клементина, входящей в ансамбль знаменитого Клементинума. На балюстраде ее третьего яруса парами стоят скульптуры святых. Они приняли такие естественные позы, что на первый взгляд их принимаешь за живых людей. Иллюзия рассеивается, если, подняв очи, обратить внимание на фронтон – на нем стоят фигуры того же размера, и если бы они тоже были живыми людьми, то были бы лунатиками, а скопление лунатиков в таком количестве в одном месте маловероятно. Исходя из благородства очертаний церковного фасада и отсутствия излишеств в его украшении, эту церковь я тоже отнес к «Сдержанному Барокко».
Свернув направо на оживленную улицу, я вышел на берег Влтавы рядом с украшенным сграффито музеем Сметаны, и послушал ровный шум воды, переливающейся через плотину, которая поднимает уровень реки, и делает ее судоходной. Затем я пошел побродить по извилистым улочкам Старого Места, не обделив вниманием белую Вифлеемскую часовню, где проповедовал Ян Гус, пока его не осудили за ересь и не сожгли на костре, и, оценив монументальность готических форм церкви Святого Ильи; потом набрел на барочный дворец Клам-Галласа, в котором Кафка посещал занятия во время обучения в Немецком университете Карла-Фердинанда. И тут же я вышел на Марианскую площадь, и возрадовался: раздвинув здания предыдущих эпох, на ней гордо красовалась постройка Пражского Сецессиона – Новая ратуша. Выступающее вперед крыльцо; над крыльцом, - балюстрада, по флангам которой расположены две симметричные скульптурные группы, не чуждые эротике; скульптуры по углам крыши; над средней частью фасада почти отвесно вздымается кровля, образуя подобие навершия средневековой башни; - в радикально новую структуру, проникнутую духом наступающей индустриальной эпохи, вставлены цитаты из Готики, Ренессанса, Барокко, исполненные в декадентском, эстетском ключе, отдающие притягательным душком порока. В историческом городе такая архитектура выполняет роль острой приправы. Это была моя первая такая постройка, виденная в Праге; дальше они мне будут попадаться все чаще и чаще.
Пройдя по периферии Старого Места, я теперь направился к его центру – Староместской площади, которая встречает миллионы посетителей своей главной достопримечательностью – курантами на Старой Ратуше, которым в мире нет подобных. Ближайший аналог – часы на башне Цитглокке (Берн), являются ее неотъемлемой частью, в то время как пражские куранты – самостоятельное произведение, для которого Старая Ратуша предоставила экспозиционную площадь – свою южную стену.
В центре этой вытянутой в вышину художественной композиции находится поразительной красоты циферблат астрономических часов с наложенным на него эпициклом со знаками зодиака. Этот строгий геометрический рисунок из нескольких окружностей разных радиусов, из которых меньшие вписаны в большую, а также последовательности дуг окружностей постепенно возрастающего диаметра притягивает взор своей тонко выверенной асимметрией, раскрывающей парадоксальную сложность Вселенной. А сочетание золота линий и цифр с небесной голубизною фона иллюстрирует божественную красоту нашего Мира. Ежечасный парад святых, появляющихся за двумя окошками, и фигурки, расположенные по краям циферблата – весь этот кукольный театр – лишь низкопробное зрелище для простых людей и детей, но для него над часами возвели верхний ярус, увенчанный козырьком в виде изящной арки, и он сообщает композиции осанку. И, наконец, для придания артефакту стройности путем увеличения его высоты, в конце XIX века добавили снизу еще один циферблат - с календарем, - столь же нарядный, как и астрономические часы, но для контраста - осесимметричный. Все три яруса чудо-часов обрамлены готическим окладом, чья симметрия гениально нарушена расположенным слева от циферблата миниатюрным балконцем и выходящей на него дверью.
Как и Карлов мост, часы на Старой Ратуше являются символом Праги, и их вид через окно расположенного напротив ресторана делает его одним из самых известных мест в Европе .
Выйдя на простор Староместской площади и оглянувшись, я вскоре смог вывести ее формулу: она опирается на два памятника готической архитектуры: Старую Ратушу и церковь Девы Марии над Тыном. Между ними заметно некоторое напряжение: украшенная ажурной эркерной часовней, ратуша смотрится дружелюбной и даже веселой, а церковь, с ее ощетинившейся кровлей, выглядит недоброй и угрожающей, лишающей зрителя душевного покоя, напоминающей о чувстве вины; может быть, ее силуэт и бросил тень на сознание Кафки, чье детство прошло на Староместской площади. Если это так, то он изначально был расположен к тому, чтобы растравливать себе душу, фиксируя взгляд на Тынском храме, ибо и северная, и восточная, и южная стороны площади застроены вереницами жизнерадостных зданий, сооруженных в стилях последовавших за Готикой эпох. Лишь у подножья Тынского храма притулилось здание романской архитектуры, а слева от него – дворец в стиле поздней Готики, но дальше к нему уже прислонился дворец Кинских с его роскошным фасадом в стиле Рококо. Название дворца мне уже было хорошо известно: в его внутреннем дворе отец Кафки держал галантерейную лавку. Кроме того, в заднем крыле дворца располагалась Государственная гимназия, в которой Кафка проучился восемь лет, и в 1901 году получил аттестат зрелости.
На южной стороне площади, тесно прижавшись друг к другу, стоит множество домов с фасадами в стиле Ренессанс, развлекая зрителя разнообразием их фронтонов. Этот ряд бежит вплоть до места соединения Староместской площади с площадью Мале, где на другой стороне, на углу, выделяется своими украшенными сграффито фасадами дом «У минуты», в котором прошли семь детских и отроческих лет Кафки.
На северной стороне меня сразу привлекло здание Пражского Сецессиона, в котором сейчас располагается Министерство регионального развития. Главным украшением этого четырехэтажного дома является мезонин, на фронтоне которого красуется мозаика в Стиле Модерн, а по краям поставлены две фигуры, одна из которых взмахнула правой, а вторая – левой рукой над своими головами, и этот жест, оцарапавший небо, придал облику здания особую пикантность.
Еще одним сооружением Пражского Сецессиона является памятник Яну Гусу, представляющий собой многофигурную композицию трагического звучания; на изможденном лице этого неистового проповедника, предтечи Мартина Лютера, читается предчувствие его грядущей мученической смерти. «Этот монумент тоже мог повлиять на настроение Кафки-писателя», - подумал я, и тут вспомнил, что где-то здесь поблизости должна находиться площадь Франца Кафки, где есть мемориальная доска с его скульптурным портретом. Вычислив в толпе, состоящей почти сплошь из иностранных туристов, группу очевидно местных парней, я спросил самого из них интеллигентного на вид:
- Как пройти на площадь Франца Кафки?
По недоуменного виду молодого пражанина было видно, что вопрос застал его врасплох.
- Не знаю, а в каком районе она находится?
- Где-то здесь поблизости – сказал я.
Парень был смущен своей неосведомленностью.
- Спросите в отделении полиции – посоветовал он, показав направление, куда мне надо идти.
- У нас в Москве говорят, что лучше держаться подальше от полиции, если это возможно. А у вас?
- У нас тоже.
И я продолжил поиски самостоятельно, вспомнив, что дом, где родился Кафка, находился рядом с церковью Святого Николая, а она – передо мной. Зайдя за ее угол, я нашел площадь Франца Кафки, - она находилась в каких-то ста метрах от того места, где я досаждал молодому пражанину своими вопросами. Похоже, что в Праге Кафка не очень популярен.
Когда такое предположение я высказал одной из наших экскурсоводов, она бурно против него возражала; однако, ознакомившись с историей Праги, я выяснил, что в начале XX века существовала вражда между элитами: немецкоязычной, куда входили пражские евреи, и чешской, и эта вражда продолжалась до тех пор, пока из Чехии в 1945 году не выселили всех немцев. Так что для чехов Кафка был немцем – он, между прочим, едва мог говорить по-чешски. Похоже, что чехи не считают Кафку своим национальным писателем, хотя он был стопроцентным пражанином, писал по-немецки, но не был немцем. Был ли он по своей культуре евреем? Биография свидетельствует, что интерес к своим национальным корням у него возник лишь в зрелом возрасте. Да и в его произведениях не замечается еврейского начала. Я считаю, что, как писатель, Кафка не имеет национальности – это великий писатель-космополит, и то, что он жил и творил в Праге, является лишним доказательством того, что она неотъемлема от Запада, для духовной общности которого разноязычие – не помеха .
На площади Франца Кафки стоит дом, построенный на месте дома, где родился Кафка, в нем располагается одноименное кафе, использующее в качестве оформления фотографические портреты писателя; на углу этого дома помещена мемориальная доска с его скульптурным портретом; сходство если и есть, то оно незначительно – Кафка узнаваем по глазам. Тем не менее, это место важно для Праги - оно привязывает К (героя произведений Кафки) к определенной географической точке. Для меня, большого поклонника писателя, побывать в этой точке было важным.
Что еще можно сказать о Староместской площади? Бросается в глаза, что она всегда кишит публикой, собравшейся со всего света. В Праге нет более многолюдного места! – Поэтому я ее скорее избегал, по улице Целетна устремляясь на Восток – к шедевру Сецессиона – Общественному дому, примыкающему к готическим Пороховым воротам.
Здание представляет собой два сходящихся под тупым углом двухэтажных крыла, стены которых густо прорезаны высокими завершающимися полукругом окнами. В месте их стыковки расположена башня со слегка вогнутым фасадом, увенчанная высоким стеклянным куполом, из которой выступает роскошное крыльцо главного входа. Над входом парит заключенная в полуциркульный фронтон большая мозаика, значительную часть которой занимает небо. Это изображенное художником небо стремится себя уподобить настоящему небу, из-за чего верхняя часть башни кажется полупрозрачной. Общественный дом – здание большого масштаба, и его создатели пошли по пути применения соизмеримых с его размерами архитектурных деталей, что ему придало особую выразительность и внутреннюю мощь, характерную для гибрида неоренессанса и Стиля Модерн. Эта особенность проявилась не только в экстерьере этой замечательной постройки, но и в ее интерьере, который своими грандиозными формами скорее напоминает дворцы итальянского Ренессанса, а Стиль Модерн, главным образом, проявляется в декоративном оформлении: витражах, бронзовых барельефах, светильниках, панелях из полированного камня, зенитных окнах – все это щедрое изобилие погружает тебя в атмосферу Сецессиона, только здесь он лишен малейшего намека на камерность, присущую декадансу.
В общественном доме как раз в это время проходила выставка «Сецессион 1900 года» из коллекции Пражского Музея Декоративного искусства. Мне редко приходилось видеть столько предметов Ар-нуво такого качества, собранных в одном месте. Стенные панно и плакаты Альфонса Мухи, изысканнейшая мебель, в том числе кушетка, которая мадам Рекамье даже и не снилась, керамические и стеклянные вазы, вызывающие своей прелестью ранее неведомое томление, светильники с абажурами из цветного стекла, посрамляющие Тиффани, каминные часы, помещенные в кокон металлического плетения, мелкие бытовые предметы, вызывающие чувство утраты от невозможности обладания ими, – все это вместе насыщает пространство концентрированной, бередящей душу красотой, вызывая у зрителя приступ немого восторга, отпечатывающего в душе яркий след Пражского Сецессиона.
Еще находясь под впечатлением замечательной выставки, я вышел на площадь Республики. Ее восточную сторону полностью занимает величественное, но холодное, неприветливое здание Чешского Народного Банка, построенное в стиле Ар-деко. Я обернулся, и на душе потеплело: архитектурный ансамбль, состоящий из Общественного дома и прислонившейся в нему слева Пороховой башни представился мне квинтэссенцией архитектурного образа Праги, объединившего Готику со Стилем Модерн, и тем отразившего душу этого города, где уважение к прошлому сочетается с жаждой прекрасного.
Переход из Старого Города в Йозефов (Еврейский квартал) не может пройти незаметно: ты обнаруживаешь, что размеры зданий вдруг возросли многократно. Особенно выделяется дом, стоящий на пересечении Везенской и Парижской улиц: над его броским фасадом – крутым эклектическим замесом Ренессанса и Ар-нуво - высится целый лес шпилей, фронтонов и башенок, делая его похожим на замок, порождая безуспешное стремление к некой иной, высшей жизни, вознесенной над уличной толпой - к которой так стремился К, герой романа Кафки «Замок». Здесь, на Парижской улице, бывшей Никласштрассе, в месте ее выхода на Чехов мост (мост Святоплука Чеха), некогда стоял дом «У корабля», в котором снимала квартиру семья Кафки, и в которой были написаны рассказы «Превращение» и «Приговор». Поэтому не удивительно, что памятник Кафке поставлен именно в районе Йозефов, между Испанской синагогой и церковью Святого Духа. Сюжет для памятника заимствован из рассказа «История одной схватки», герой которого оседлал своего знакомого, и заставил его бежать легкой рысью. Кафка восседает на плечах массивной фигуры, которая, как Человек-невидимка, представлена только своим костюмом. Монумент хорошо отражает парадоксальность системы образов Кафки.
Еврейский характер квартала Йозефов выявляется не сразу: идешь по улице, и вдруг обнаруживаешь нарядное здание Майзелевой синагоги. А после пересечения улицы Широка попадаешь в самый центр Еврейского квартала – к готической Старо-новой синагоге, где по преданию раввин Лёв держал изготовленного из им глины и оживленного Голема, пока последний не вышел из повиновения, и его пришлось разбить. Сейчас синагога выглядит спокойно и мирно: еврейский вопрос давно уже не служит для общества источником раздражения.
Напротив этого небольшого исторического здания стоит Высокая синагога с выкрашенным в черный цвет фасадом, раскрашенным золотыми блестками под звездное небо. Рядом стоит увенчанная двумя часовыми циферблатами (с цифрами римскими и на иврите) миниатюрная Еврейская ратуша, напоминающая о том, что мультикультурализм существует в Праге аж с XVII века. Рядом простирается еврейское кладбище, защищенное внушительным забором от любопытных глаз, и я, до этого посещавший только христианские погосты, не изменил себе и на этот раз.
В квартале Йозефов есть немало христианских храмов. Мне понравился западный фасад церкви Св. Франциска (она входит в монастырь Св. Анежки Чешской); контуры его высокого фронтона сформированы пересекающимися вогнутыми линиями – отрезками гипербол, из-за чего он кажется взмывающим в небо; кроме того, фасаду придан необычный вид асимметрично прислоненной к нему башней – одним словом, этот храм обнаруживает неожиданное сходство с церковью Нотр-Дам-дю-О в Роншане, построенной Корбюзье пятьсот лет спустя. А церковь Св. Шимона и Иуды я отнес к уже мною упоминавшемуся «сдержанному Барокко».
Из выходящих на берег Влтавы построек наибольшее впечатление на меня произвел неоренессансный концертный зал Рудольфинум; оно было усилено объектом современного искусства, развернутым над находящейся перед его фасадом площадью – подвешенной в воздухе тонкой металлической сеткой, изображающей, как мне показалось, Дух Музыки.
Новый Город для меня начался с Вацлавской площади, длинной лентой протянувшейся с Северо-запада на Юго-восток; если на нее смотреть с северной оконечности, то она сначала слегка опускается, но затем на цыпочках поднимается к великолепному силуэту Национального музея, служащему задником для конной статуи Святого Вацлава, святого покровителя Чехии, которая поставлена так удачно, что его легкая фигура, гарцующая на великолепной лошади под развевающимся на пике флажком видна с любого места этого обширного городского пространства.
Во все трагические моменты Новейшей истории пражане стекались под сень этого памятника. Так было во время Пражской весны 1968 года, и во время противостояния войскам стран Варшавского договора, когда здесь совершил акт самосожжения студент Ян Палах (на том самом месте теперь лежит мемориальная доска – памятник жертвам коммунизма), так было и во время «Бархатной революции» 1989 года, возглавленной Вацлавом Гавелом, - однако сейчас у памятника святого собираются лишь иностранные туристы – значит, свободе и благополучию чехов ничто не угрожает.
Обе стороны этой красивейшей площади являются как бы музеем архитектуры конца XIX – начала XX веков. Я начал осмотр с его левой стороны, с дома «Корона», угол которого занимает увенчанная короной башня, а выходящий на площадь фасад разбит на три яруса: нижний, состоящий из трех этажей, имеет сплошное остекление, следующий включает три ряда простых прямоугольных окон; в третьем – на кровлю выходят стекла зенитного дневного освещения. Дом выглядит, как солидный мужчина в простом, но элегантном костюме. За ним следуют несколько фасадов зданий в традиционном Стиле Модерн, из которых можно выделить отель «Злата Хуса», выглядящий так, как будто к его фасаду пришлепнут фасад дома меньшего размера. Дальше, на углу улицы Жиндрийска стоит выкрашенный в розовый цвет дом, по своей внешности вполне заурядный, но зато известный тем, что в нем в страховой компании «Ассикурационе Дженерале» некоторое время работал Кафка. Далее приманкой для глаз становится «Гранд-отель Европа», выделяющийся своим полуциркульным фронтоном с мозаикой синего цвета, с выступающим вперед центральным остекленным эркером, и нарушающими симметрию фасада размещенными слева друг под другом лоджиями. Прямоугольность фасада этого отеля подчеркивается контрастом с расположенным рядом узким зданием той же этажности, поглядывающим на площадь своими узкими окошками из-под ладошки-козырька, нависающего над белым фасадом. Вместе эти два дома образуют ансамбль Стиля Модерн, показывающий его в двух ипостасях: изобилие экспрессивных форм – слева, и установка на сдержанность и изысканность - справа.
По мере приближения к восточной оконечности площади все внимание поглощается грандиозным неоренессансным зданием Народного музея, чей темноватый силуэт, осененный тремя куполами и крылатыми фигурами ангелов, придает этому месту торжественное и даже трагическое звучание. Расположенное рядом постмодернистское сооружение, расширяющее экспозиционную площадь музея, этому настроению отнюдь не противоречит. Зато расположенная дальше неоклассическая Национальная Опера своим оптимистичным просвещенческим обликом духовное напряжение несколько уменьшает.
Далее я двинулся по Вацлавской площади обратно, осматривая ее юго-западную сторону, порадовавшую меня огромным многообразием стилей, в котором представлены не только характерные для Нового города Неоренессанс и Стиль Модерн, но есть даже здание в редком для Праги стиле конструктивизма 30-х годов - Дворец «Феникс», демонстрирующий привлекательность простоты и функциональности на фоне избыточности внешнего убранства своих соседей. Другие выходящие на площадь дома тоже конкурируют за внимание зрителя – кто своими купольными головными уборами, как отель «Рококо», кто – кариатидами (универмаг «Маркс энд Спенсер»), кто – живописью на фасаде, как дом Вигла.
С Вацлавской площади я свернул к Востоку, отправившись в экскурсию по Пражскому архитектурному Сецессиону. Здесь я обнаружил доходный дом (улица На Прикопе, 7), рафинированностью своего стиля напомнивший мне Сецессион Венский. По белой поверхности фасада с нанесенным на него прихотливым рисунком разнообразных окон разбросаны блестки золотых украшений, и ими искрится проницающий его свет. Эта же концепция была использована при создании стоящей неподалеку, на улице Гибернска, гостиницы «Централ», но ее фасад – шире, и по сравнению со своим аналогом это здание выглядит куда более громоздким.
Затем я направился на Главный вокзал, поразивший меня своим огромным масштабом и бешеной экспрессией архитектурной формы. Стилистика, свойственная Югендштилю, здесь применена с избыточностью, свойственной Барокко, и этот прием является главным отличием Пражского Сецессиона, наиболее красноречиво представленного Главным вокзалом, от Сецессиона Венского, по сравнению кажущегося камерным. Сердцевина сооружения – обширное здание полуцилиндрической формы, фасад которого занят полуциркульным окном под треугольным фронтоном. По его краям возведены две массивные башни, обильно украшенные скульптурами и увенчанные стеклянными куполами. На Север и Юг от сердцевины протянулись два низкорослых двухэтажных крыла, по концам которых симметрично размещены массивные флигели, в свою очередь снабженные башенками, которые, однако, ни в каком отношении не могут соперничать с центральной частью здания, повелевающей всей окружающей местностью. Едва я привык к ошеломляющему впечатлению от экстерьера вокзала, как меня просто сразил вид его центрального холла – пространства, с одной стороны ограниченного полуцилиндрической стеной, украшенной скульптурой, барельефами, мозаикой – всем, чем богат Стиль Модерн, а с другой стороны – изнанкой фасадной стены с ее огромным полукруглым окном, вписанным в украшенную прихотливым орнаментом арку. Подлинный восторг!
Тема Пражского Сецессиона присутствовала все время, когда я осматривал Новый город; двигаясь теперь к Западу от Вацлавской площади, я постоянно выискивал глазами в городской застройке дома этого периода. Но и другие здания не оставались без внимания: на задах Вацлавской площади я набрел на вздымающийся, как скала, неф церкви Девы Марии Снежной, и убедился лишний раз, насколько Готика органична для Праги.
На площади Юнгмана я долго не сводил глаз с дворца Адрия с его стенами «в клеточку» и имитацией мезонинов, в свою очередь имитирующих зубцы некоей воображаемой башни. Оказалось, что некогда в нем располагался театр «Латерна Магика».
В советское время театр приезжал в Москву на гастроли, и благодаря странному стечению обстоятельств его труппа познакомилась с моими родителями, и они пригласили труппу к нам домой «на блины», и наша вечеринка превратилась в вечер советско-чехословацкой дружбы. Вскоре после этого наступил 1968 год, и большая часть наших новых знакомых, в том числе светотехник Иржи, попали под репрессии. А дальше их след затерялся…
По улице Народни Трида я дошел до еще одного шедевра Пражского Сецессиона, - Пражского Дома. На первый взгляд композиция его фасада предельно простая: цокольный этаж, над которым расположены три ряда окон, фланкированные по бокам двумя эркерами, но потом замечаешь, что под широким карнизом в мозаичной полосе буквами надписи PRAHA замаскирован ряд овальных горизонтально расположенных окон. Мало того, по бокам карниза вонзаются в небо два декоративных зубца – прямоугольных треугольника, украшенные по их катетам скульптурами, между которыми над самим карнизом на одинаковом расстоянии друг от друга стоят четыре одинаковых шпиля. Кроме того, вдоль всего второго этажа тянется пестрая мозаичная полоса, изобилующая обнаженной натурой – одним словом, здание являет пример высокой изобретательности, характерной для Пражского Сецессиона.
Продолжая движение по улице Народни Трида, я вышел к Народному театру. Выходящее на берег Влтавы похожее на терем неоренессансное здание ныне дополнено Новой сценой - постмодернистской постройкой, состоящей из трех корпусов, каждый из которых имитирует ювелирный камень очень простой огранки – их оболочки составлены из гладких, темного матового стекла непрозрачных поверхностей, присоединенных друг к другу встык, и лишенных каких-либо архитектурных деталей. И если здание Старой сцены выделяется из пражской застройки лишь своею усыпанной звездами кровлей, то Новая сцена - довольно мрачное из-за своего черного цвета нагромождение каких-то увеличенных до чудовищных размеров кристаллов, - вызывают оторопь и любопытство. Подойдя к ним поближе, обнаруживаешь, что они окружают с трех сторон довольно просторную площадь, осененную скульптурой одухотворенной молодой женщины, которую я принял за театральную музу – скорее Мельпомену, чем Талию. Эта площадь как будто взята в скобки, чтобы ее отделить от Праги, и мне осталось непонятным, зачем это было сделано. Рядом с Новой сценой Народного театра стоит построенное в том же стиле, только не темное, а светлое здание, предназначенное специально для театра Латерна Магика, но оно уже меня не заинтересовало – в отличие от дворца Адриа, с ним не были связаны никакие воспоминания.
Повернув за угол, я вышел на набережную Масарика, на которой плечом друг к другу стоит шеренга величественных и нарядных шестиэтажных зданий. Хотя они различаются своим декором, их облик неопровержимо свидетельствует: они – близкие сверстники, порождения эпохи Стиля Модерн. Из их ряда особо выделяется дом хорового общества «Глагол» - его стены окрашены не в привычные бледные и холодные тона, а в агрессивный красный цвет, из-за чего он выглядит бунтарем, затесавшимся среди конформистов.
Дойдя до того места, где на набережную выходит Мысликова улица – здесь из влтавских вод выступает узкая и высокая, увенчанная луковичной кровлей башня Житка, – я вступил в южную часть Нового города, которая, в отличие от северной, застроенной в конце XIX – начале XX веков, имеет много более ранних построек. Волна строительного бума эпохи Национального возрождения, распространяясь с Севера на Юг, сначала, окружив утес Новоместской ратуши, разбилась затем о старую застройку, проникая в нее изолированными ручейками. И если северная часть Нового города тяготеет к Вацлавской площади, то южная - собралась вокруг площади Карловой, занятой тенистым парком.
Вся восточная часть Карловой площади была вотчиной ордена иезуитов, построивших здание Коллегии и церковь Св. Игнатия в таком густопсовом стиле Барокко, что у меня аж скулы свело.
На южную часть Карловой площади выходит нарядный красный дом, который по преданию посетил доктор Иоганн Фауст, и продал в нем душу дьяволу. Враг рода Человеческого был так воодушевлен этой сделкой, что, подобно герою инсталляции Ильи Кабакова, на радостях покинул дом, пробив дыру в потолке. Несмотря на то, а, может быть, потому, что дыру никак не удавалось заделать (дьявол мешал), в доме селились алхимики; он становился сценой сюжетов чешской литературы, например, произведений Йирасека (многотомное собрание его сочинений в советское время маячило своими красными переплетами в каждом букинистическом магазине), но по мирному виду этого дома сейчас не скажешь, что в нем водилась такая матерая нечисть.
От Карловой площади по улице Ресслова я вышел к задумчивому православному храму Кирилла и Мефодия, рядом с которым бойцы чешского сопротивления совершили покушение на нацистского рейхспротектора Богемии и Моравии Гейдриха, в результате чего он скончался. Об этом событии, оставившем заметный след в литературе и кинематографе, напоминают выбоины от пуль в стене и мемориальная доска на ней. Это – один из памятников Праги, относящихся к периоду оккупации Чехословакии в 1939 – 1945 годах, и это было пострашнее, чем легенда о докторе Фаусте.
Продолжив путь по улице Ресслова, я вышел на площадь имени Алоиса Йирасека (того самого, что писал про стоящий поблизости дом Фауста), которая знаменита постройкой, своей популярностью затмившей легендарный фаустов дом, - шедевром деконструктивизма - «танцующим домом», построенным Фрэнком Гери. Здание спроектировано так, чтобы создать иллюзию существенно деформированного пространства, описываемого Римановой геометрией. В его конструкции полностью отсутствуют плоские поверхности – стена дома, выходящая на набережную, сложным образом искривлена, но радиусы кривизны велики, затем кривизна резко увеличивается, и стена образует большую складку – воронкообразную угловую башню, за которой - глубокая впадина. Эта впадина занята прислоненной к дому пристройкой, похожей пьяную безголовую женщину-многоножку, одетую в стеклянное платье. Так как ее фигура скручена, а четыре высунутых из-под платья ноги выброшены наружу, кажется, что эта пристройка извивается в экспрессивном танце. И чтобы она невзначай не упала, немного испуганный партнер, роль которого играет башенка, подставил ей плечо и заключил в объятие. Постройки современной архитектуры – большая редкость в исторической Праге, поэтому «танцующий дом» привлекает толпы туристов.
По мере моего приближения к южной оконечности Нового города количество и масштабы старинных построек все росло, пока, проходя по Вышеградской улице, я не оказался между церковью Св. Яна (Барокко в его традиционной форме – без малейших признаков сдержанности), и расположенным на противоположной стороне монастырем на Словенях Эмаузи. Я не обратил бы на него особого внимания, если бы главный храм монастыря – церковь Святых Космы и Дамиана - не был бы в XX веке дополнен модернистской пристройкой, - двумя симметричными башнями, имеющими каждая треугольный силуэт, завершенный золоченым шпилем, и расположенными так близко друг к другу, что кажется, что у тебя двоится в глазах, причем без всяких на то оснований.
Дальше на Юг располагается Ботанический сад, за которым на высоком холме стали видны укрепления Вышеграда – значит, Новый город закончился.
Вышеград мне настойчиво советовал посетить сотрудник принимающей турфирмы Павел, и я решил непременно последовать его рекомендации. Я явился в Вышеград с утра, и принялся его с рвением осматривать, но, проходя вдоль его мощных фортификационных сооружений, знакомясь с дворцовыми постройками, обойдя два его храма – один круглый, романский, другой – неоготический, даже отдав должное видам Влтавы, открывающимся с обрыва над ней, я начал приходить к выводу, что на общем пражском уровне здешние красоты смотрятся довольно скромно. Но, чтобы завершить осмотр, я свернул на кладбище, и довольно быстро понял, что это - главная здешняя достопримечательность. Конечно, в путеводителе отмечен Пантеон, где похоронены многие выдающиеся люди чешской нации, но большая часть выбитых золотом имен мне ни о чем не говорили. Однако когда я пошел в обход пристроенной к стенам кладбища галереи, мое внимание сразу привлекли несколько великолепных мозаик Пражского Сецессиона. Присмотревшись к памятникам и надгробиям, я стал замечать, что большая их часть выполнена в стилях Ар-нуво и Ар-деко, причем уровень работ – высочайший. Действительно, темы щемящей печали и сладостной меланхолии очень близки эстетике Стиля Модерн, утверждающей: упадок сил, и томное угасание – прекрасны, а смерть может даже быть утонченно - эротичной. Несколько раз пройдя кладбище вдоль и поперек, вглядываясь в скульптуру и надгробия, я смог в полной мере оценить опыт эстетизации смерти. Я вынес с Вышеграда урок, преподанный мне Пражским Сецессионом: прекрасна не только человеческая жизнь – по-своему смерть тоже прекрасна.
Поход на территорию Выставочного центра и в Королевский заповедник я начал с перехода через мост Святоплука Чеха, отличающегося тем, что по его углам поставлены колонны, на вершинах которых стройные ангелы взмахнули острыми крылами. Здесь, на высоком берегу Влтавы раскинулся Летенский парк, и по крутой лестнице я отправился к его высшей точке, где во время ;но стояла самая большая в мире скульптура Сталина, которая была снесена чехословаками, как только им позволили – в 1962 году. Сейчас на ее мощном каменном постаменте стоит ажурный метроном, медленно размахивающий тонкой красной стрелкой, напоминая людям: время лечит; постоял здесь Сталин, но время его ушло, и вот его уж и нет. «Подожди, и плохое само исчезнет, нанеся положенный ущерб» .
Отсюда я прошел прекрасным английским парком по гребню холма к Ганавскому павильону, повторив путь Кафки, приходившего им полюбоваться. Над обрывом устремляется в небо небольшой восьмигранник под восьмигранным же куполом, над которым вздымается башенка. Сходство павильона с однокупольным храмом усиливается тем, что к трем его граням пристроены небольшие одинаковые приделы – каждый под треугольным фронтоном. И только соседние три грани, обращенные в южную сторону, не имеют никаких пристроек, и полностью остеклены. Павильон поставлен на каменном стилобате, представляющем собой такое запутанное сплетенье лестниц, крылец, балюстрад, что когда пытаешься в нем разобраться, то кружится голова. Здание украшено обильной и богатой лепниной, наводящей на мысль о Барокко, пока не замечаешь позолоченных металлических кружев, говорящих: перед тобой – Югендштиль. Ганавский павильон – одно из интереснейших сооружений Пражского Сецессиона, и то, что Кафка был не только его современником, но и большим ценителем, объединяет эти два образа в общий духовный контекст, - квинтэссенцию Моей Праги.
Покинув Летенский парк, я вскоре выбрался на оживленную улицу Дукельских, на которой стоит большое конструктивистское здание Дворца ярмарок, в котором расположен Музей современного искусства – один из богатейших в мире. Его экспозиционные площади расположены на шести уровнях огромного здания; из них нижний и самые верхние отданы под временные выставки, а на трех средних представлено западное искусство конца XIX – начала XXI века. Хотя искусство Чехии и искусство других стран Мира экспонируется на разных уровнях, совмещение их в одном музее наглядно демонстрирует как вовлеченность Чехии в мировую культуру, так и ее национальное своеобразие. Я совершенно себе не могу представить европейскую живопись XX века без такого художника, как Купка, который воспринимается как гражданин мира. Вместе с тем, живопись Яна Зрзавы, автора знаменитой «Клеопатры», не имеющей в мире аналогов, может служить выражением уникальности национального характера. А хорошо мне знакомые Прейслер и Швабинский близки русским мирискуссникам и Борисову-Мусатову. Французская живопись конца XIX – XX веков представлена с исчерпывающей полнотой, как и искусство ближайшего соседа – Австрии: полотна Климта, Кокошки, Шиле многочисленны и высочайшего качества. Конечно же, в соответствие со своими пристрастиями я проявил повышенный интерес к периоду: конец XX – начало XXI века, который в музее великолепно представлен. Объекты Йозефа Бойса, Тони Крэгга, Бена Вотье, Антонио Тапиеса будоражили разнообразием своих форм и брызжущей изобретательностью. Наконец, актуальное искусство, создаваемое в наши дни, было представлено выставкой немца Джонни Меезе, занимавшей атриум. В центре ее находилась инсталляция, изображавшая комнату, где живет художник, и предметы, которые его окружают. Инсталляцию со всех сторон обступали большие холсты, поражавшие кислотной палитрой и какой-то дикой, хулиганской экспрессией.
На втором этаже проходила выставка «Сквозь тернии к звездам», посвященная нескольким художникам - создателям оригинальных концепций человеческой жизни, которые они иллюстрировали своим творчеством, - среди них – Купка, Фогелер, Бойс. Выставка пользовалась большим интересом пражан; меня заинтересовал фриз, созданный немецкими художниками рубежа веков Карлом Вильгельмом Дифенбахом и Фидусом, представляющий собой шествие теней людей и животных, изображающее «сад радостей земных». За четыреста лет, прошедших после Босха, образ земного рая претерпел большие изменения: утеряв конкретные черты, превратился в красивую абстракцию, в художественный орнамент.
Окинув благодарным взглядом унылое серое здание музея, подарившее мне четыре незабываемых часа наслаждения искусством, я продолжил движение по улице Дукельских, и вышел к Выставочному центру, построенному к Юбилейной выставке 1890 года. Это еще одно замечательное сооружение Пражского Сецессиона. Его фасад несколько напоминает среднюю часть Главного вокзала, но благодаря тому, что вместо пары боковых башен возведена одна центральная - с зияющим в ее основании сквозным арочным проемом, который посередине пронизывает винтовая лестница, облик здания отличается волнующей асимметрией, придаваемой ему винтом, несмотря на всю его кажущуюся эфемерность.
Справа от выставочного центра нельзя не заметить здание Лапидария, забавный гибрид Классицизма, Рококо, и Стиля Модерн с примесью Барокко. В Праге такие химеры – не редкость.
Обойдя выставочный центр, я убедился, что его боковые фасады не менее интересны благодаря прихотливому рисунку рам сплошного остекления стен и асимметрии, вносимой башней.
Обойдя круглое, оранжевое, как апельсин, здание планетария, я вошел в просторный парк Королевского заповедника, щедро сыпавшего пожелтевшую листву на асфальтированные дорожки. Вскоре на холме, средь древесных куп появился неоготический Летний дворец, который я оставил справа, и через каких-то двадцать минут вышел на мост через Влтаву. Здесь, где уже нет подпорных плотин, Влтава смотрится мелкой и быстрой речкой.
Перейдя мост, берегом реки я вышел к замку Троя, но по случаю выходного дня ворота парка были закрыты (здесь с этим строго), а так как деревья, как назло, еще не облетели, я смог разглядеть лишь маленький кусок его великолепного фасада, попавший в просвет между кронами. «Ничего» - успокоил я себя – «посмотрю дома в Гугле».
Главным же в моем последнем походе было то, что, выйдя из центра исторической Праги, я достиг ее периферии, проведя сечение вдоль пятикилометрового радиуса. Теперь мое знакомство с Прагой можно было считать законченным.
III. Южная Моравия
В отличие от имперских городов, таких, как ее соседка – Вена, - Прага явилась центром, вокруг которого формировалась небольшая европейская нация, зажатая между другими народами, ограничивавшими ее жизненное пространство. Поэтому для лучшего понимания столицы я счел необходимым оценить ее контекст, совершив экскурсию за ее пределы.
Для этой цели я выбрал поездку в Южную Моравию, предполагавшую посещение замка Леднице и винодельческого хозяйства в городе Микулов, находящихся вблизи от австрийской границы в 30 километрах к Югу от Брно.
Автобус выехал из Праги рано утром: нам предстояло пересечь чуть не всю Чешскую Республику по диагонали с Северо-запада на Юго-восток – около 250 километров. Комфортабельный автобус ровно шел по магистральному шоссе; за окном пробегала всхолмленная равнина, - поля и леса, перемежаемые часто встречающимися деревнями и небольшими городками с возвышающимися над ними замками (их в Чехии несколько сот). Наш экскурсовод Станислав обрушил на нас мощный поток информации о современной Чехии, пользуясь великолепным литературным русским языком.
Чешский язык родственен русскому по его звучанию: когда слышишь речь со стороны, то создается полное впечатление, что говорят по-русски, но стоит только прислушаться, и ни одно слово совершенно непонятно. Однако, принадлежность к одной языковой семье, видимо, облегчает его изучение – людей, умеющих говорить по-русски, Праге много. Но, возможно, также, сказывается способность чехов к языкам. Часто я заслушивался речью экскурсоводов, которые говорили по-английски лучше англичан. Кроме того, многие пражане владеют немецким.
Я решил воспользоваться случаем, и выведать у изрядно эрудированного экскурсовода некоторые интересовавшие меня вопросы.
- Чехия наряду со Словакией, Польшей и Венгрией входит в Вышеградскую четверку. Как Вы бы охарактеризовали отношения этой четверки с Германией внутри Евросоюза?
- Я на политические вопросы не отвечаю – отрезал Станислав.
- Хорошо. У меня не политический вопрос. Мы едем на границу Австрии. Много ли там проживает немецкоязычных граждан?
- Нисколько. В 1945 году в Чехословакии были изданы декреты Бенеша. Так как после 1939 года фашистская Германия установила в нашей стране очень жесткий оккупационный режим, опиравшийся на немецкоязычное население, после ее поражения по этим декретам все до одного «немцы» были депортированы, причем кое-где не обошлось без смертоубийства. Так, что на территории Чешской Республики нет немецкоязычных жителей – поставил точки над «и» наш экскурсовод.
- Есть ли у чехов национальная идея? – не унимался я, умолчав при этом, что у нас как раз ее и нет – мы только находимся в неустанном поиске.
- Вы опять задаете политический вопрос.
- Он лишь отчасти политический.
- Видите ли, в Чехии национальная идея была в конце XIX – начале XX веков, и она заключалась в обретении национального государства. Сейчас же мы – член Евросоюза, и для нас главной является идея европейской идентичности.
- Спасибо, я получил ответ на свой вопрос – сказал я, отдавая дань риторическому мастерству своего визави.
- Почему произошел «бархатный развод» Чехословакии?
- Это – две очень разные страны. Основу экономики Чехии представляет тяжелая промышленность, Словакия же - страна аграрная. В Чехии в связи с этим сильно влияние левых партий; Словакия же – консервативна, там велика роль церкви. Страны долго жили в вынужденном симбиозе, и решили разойтись по обоюдному решению. Одним словом – подвел итог Станислав – распад произошел по тем же причинам, что и в СССР.
«Много ты знаешь о том, как это происходило в Советском Союзе» - подумал я, но промолчал.
Когда мы приехали на место, я подошел к экскурсоводу и сказал:
- Опыт совместного существования чехов и немцев показывает, что соседние народы не забывают о событиях как недавней, так и глубокой истории, когда они подолгу друг с другом враждовали. Поэтому мне кажется, что утопический проект единой Европы без границ вряд ли будет в конечном итоге когда-нибудь реализован.
Станислав слушал меня с интересом, но мои слова никак не комментировал.
- Мы с Вами еще обсудим эти вопросы на обратном пути – пообещал я.
Между тем мы приехали в Леднице, имение герцогского дома Лихтенштейнов, владевших здесь огромными земельными угодьями, которые теперь вместе с дворцом находятся в собственности государства.
Дворец Леднице - это сложное в плане сооружение с восемью крыльями разной этажности – от одного до пяти, четырьмя дворами, двумя башнями и оранжереей, так, что пока его со всех сторон не обойдешь, его композиция не раскроется – был перестроен в середине XIX века в неоготическом стиле. Архитектор не поскупился на обильные украшения из резного камня – зубцы, башенки, балюстрады, стрельчатые арки, розетки, октогональные и гексагональные крыльца и эркеры. Все эти детали, размещенные с отменным вкусом по выкрашенным в кремовый цвет стенам, служат настоящей отрадой для глаз, - особенно на ярко-зеленом фоне регулярного парка с подстриженными кустами и деревьями. Но регулярный парк в паре сотен метров обрывается, сменяясь парком английским – дендрологическим заповедником, который простирается на многие километры окрест. Перед дворцовым фасадом подстриженная лужайка полого спускается к большому пруду, на противоположном берегу которого, - на большом отдалении сквозь легкую дымку маячил павильон в мавританском стиле со стройной наблюдательной вышкой в виде минарета.
Особенно интересными оказались дворцовые интерьеры, прекрасно сохранившиеся в первозданном виде (с 1858 года). Они богато украшены деревянной резьбой неоготического стиля. Самое замечательное помещение дворца – библиотека с ее кружевным резным потолком и расположенной в углу ажурной винтовой лестницей, вырезанной из цельного древесного ствола, и поэтому обошедшаяся без центрального опорного столба, что вызывает неподдельное изумление: «На чем она держится?».
В центре зала, как символ его назначения, на столе лежит большой богато украшенный футляр для Библии, изготовленный из красного дерева, но самой Библии в нем нет: не имеет ли этот факт символического значения?
Из Леднице мы отправились в расположенный рядом городок Микулов, имеющий весьма богатую этническую историю. В нем большинство составляло немецкое население. Существовала здесь, также, еврейская община, в которой раввином был Лёв, создатель Голема, о котором я упоминал, рассказывая о Старо-новой пражской синагоге. Во время немецкой оккупации евреев, которые не успели бежать, отправили в концлагеря. По окончании войны немцы были изгнаны (они составляли 90% населения), и город заселили местными жителями из близлежащей сельской местности, о которых Станислав рассказал, что они заметно отличаются от населения северных областей Чехии своим характером и обычаями, так как они лучше сохранили традиции предков.
Центральное место занимает парящий над городом замок Дитрихштейн, от ворот которого короткая улочка, протиснувшись между двумя увитыми плющом домами, выходит к красивой и уютной центральной площади, на которой напротив храма – усыпальницы Дитрихштейнов, стоит островерхий Чумной столб, воздвигнутый в знак благодарности Святой Троице за избавление от мора. Площадь заботливо отреставрирована в своем историческом облике – прошедшая здесь этническая чистка на внешнем виде города никак не отразилась – просто в старые мехи влили новое вино; я это воспринял, как свидетельство того, что чехи и немцы близки друг другу в культурном отношении. Иначе, изгнав немецкое население, чехи бы постарались стереть следы их пребывания, (как это делалось в советское время в Кёнигсберге, переименованном в Калининград).
Пройдя несколькими мощеными брусчаткой улицами, мы вскоре дошли до цели нашего пребывания в Микулове – небольшого частного винодельческого хозяйства, где нас пригласили в дегустационный зал, обустроенный в подвале, рядом с винным погребом, заполненным лежащими на боку винными бочками, в прохладном полумраке которого священнодействовал хозяин, пан Солиржик. Несмотря на свои восемьдесят шесть лет, наш хозяин выглядел очень бодрым, показал себя отменным весельчаком и балагуром; свои речи он произносил на смешанном языке, который был русским лишь отчасти, но, тем не менее, оставался понятным.
Сначала нас накормили обедом, включавшим свиную отбивную и местные сыры, к которым было подано в большом количестве белое и красное столовое вино; затем без перерыва началась дегустация. Нам в порядке возрастания их крепости были представлены пять – шесть вин, производимых нашим хозяином. Пан Солиржик появлялся из-за двери своего винохранилища, держа у левого плеча заполненную вином метровой длины стеклянную мензуру, имеющую сверху плоское расширение, а внизу снабженную клапаном. Каждому из вин пан Солиржик давал развернутую характеристику, сопровождая ее простонародными шутками, как вы, наверное, догадались, про прекрасный пол, потом, нажимая на клапан, направлял струю напитка в наши бокалы, приговаривая: «Пейте, дорогие гости, не стесняйтесь!» Наливал он столько, сколько просили, и такая щедрость себя оправдала: после дегустации последнего напитка – бренди – изрядно повеселевшие гости, оживленно между собой переговариваясь, дружно встали в очередь для покупки вина.
После столь обильного возлияния, охватившего всех оживления хватило на всю обратную дорогу – в ходе бурной беседы мы углубились в проблемы нашего отечества, и я не смог выполнить своего обещания, данного Станиславу – продолжить обсуждение перспектив Евросоюза; однако этим обстоятельством, как мне показалось, он не был удручен нисколько.
IV. Нюрнберг и Дрезден
Подлинным крестом чехов явилось то, что населенные ими земли вклинились между двумя областями Германии – Франконии на Западе, и Нижней Саксонии на Севере и территорией Австрии на Юге. В Австрии я уже побывал ранее, и в том, каковы были взаимоотношения чехов и империи Габсбургов, (а затем Австро-Венгрии), кажется, разобрался. Теперь же мне захотелось наведаться ко второму чешскому соседу, тем более, что во время моих предыдущих поездок по Германии я не заезжал ни в Нюрнберг, ни в Дрезден.
От Праги до западной границы с Германией 150 километров – по нашим меркам совсем небольшое расстояние (как от Москвы до Тулы), а до столицы Франконии Нюрнберга – 250 (как от Москвы до Ярославля), так что экскурсия в этот немецкий город не воспринималась как что - то необычайное.
Вскоре после нашего прибытия в Нюрнберг и прогулки с экскурсоводом по его центру я заметил, в чем заключается его отличие от Праги – в облике его исторического центра преобладают черты средневековья, от чего он кажется угрюмым и неуютным в противовес пражской теплоте и мягкости. Возвышающиеся над городом крепостные сооружения, демонстрируя свою очевидную функциональность, выглядят угрожающе и даже гнетуще. Правда, стоит отвернуться от крепости, как перед тобой предстает гораздо более отрадная картина - целый квартал фахверковых зданий, и один из них – дом Дюрера, в котором художник жил и работал в течение двадцати лет, и в котором умер.
Фахверковые дома, превращающие каркас здания в средство его украшения - зигзагообразный орнамент, образованный выкрашенными охрой балками на фоне белых стен - несут на себе отпечаток немецкого духа, для которого характерны жесткая определенность и отчетливая угловатость. Такой строительный прием применялся и в других странах, но когда видишь фахверковые дома, в голову приходит мысль о Германии.
Нюрнберг располагает тремя замечательными готическими храмами, и ни одному из них я не мог дать предпочтения, поэтому перечислю их в порядке хронологии их сооружения. Романский храм Св. Зебальда, позднее достроенный в готическом стиле, поразил меня мощью своего нефа, особенно впечатляющей ввиду отсутствия аркбутанов, как правило, придающих готическим соборам ажурность и легкость. Две башни его фасада, кажущиеся слишком миниатюрными для столь огромного нефа, когда на церковь смотришь с Юга или с Востока, смотрятся великолепно с Запада – от Ратхаусплатц, откуда нефа не видно, зато из фасада выступает романская пристройка – хоры, увенчанные островерхой кровлей. На ее фоне башни смотрятся стройными и элегантными.
Подлинный шедевр поздней Готики – церковь Богоматери – выходит на самую большую Рыночную площадь (Марктплатц). Фасад церкви выделяется высоким остроугольным фронтоном, испещренным готическими аркадами и ощетинившимся шипами-шпилями по всему его внешнему контуру; из середины фронтона поднимается стройная восьмигранная башня, увенчанная куполом, устремляющая храм к небу. Из фасада на площадь выступает мощное крыльцо, над которым высятся остекленные хоры, в треугольном фронтоне которых угнездились часы с золочеными цифрами на голубом циферблате. Осененная прекрасным фасадом церкви Богоматери, Рыночная площадь – самое располагающее место в Нюрнберге, благо, что его портящая настроение угрюмая крепость отсюда виднеется в изрядном отдалении. Сама же площадь вовсю исполняет свое предназначение – она густо заставлена ларьками, которые чем только не торгуют! Я, например, здесь отведал знаменитые нюрнбергские пряники.
Перейдя через реку Пегниц со взглядом, прикованным к стоящему над водою госпиталю Св. Духа, чья сугубая монументальность скрашивается изящным островерхим эркером, я последовал к церкви Святого Лоренца. Ее богато украшенный готический фасад зажат между двумя аскетически строгими башнями, как меж суровыми стражами. Интерьер храма украшен поистине замечательными композициями деревянной скульптуры эпохи Ренессанса, среди которых – шедевр Файта Штосса «Благовещенье». Меня воодушевил контраст между туповатым солдафоном Гавриилом и уверенной в себе, духовно свободной, и от того прекрасной Девой Марией.
В то время как я осматривал интерьер собора, мое внимание привлекло знакомое стрекотанье, и, двигаясь по направлению к источнику этого звука, я набрел на небольшой металлической ящик, оказавшийся лентопротяжным механизмом; выбегавшая из него целлулоидная кинолента круто уходила вверх, где на полпути до свода, набежав на блок, меняла направление своего движения на горизонтальное, и бежала к противоположной стене храма, где о колесико следующего блока поворачивала под прямым углом, направляясь вдоль стен в самую глубину нефа, где я ее терял из виду, но она, проблуждав по огромному пространству Св. Лоренца, возвращалась под конец назад, к лентопротяжному механизму, чтобы вновь пуститься в свой нескончаемый путь. Оказалось, что предо мной – произведение современного искусства – инсталляция “Final Cut” («Последний фрагмент»). Замкнутая кинолента склеена из фрагментов многих фильмов – часть из них прокручивается прямо, а часть – задом наперед. Картинки из отрывков киноисторий никуда не проецируются, и поэтому могут развертываться в вашем воображении. Таким образом, данный объект предстоит пространственным накопителем информации о прошлом, записанной на киноленте, и является по идее авторов проекта памятником этого прошлого.
Такое совмещение радикального современного искусства с памятником средневековой архитектуры соответствует традициям немецкой культуры, которая имеет склонность к провокационным жестам.
Напротив церкви Святого Лоренца стоит здание, наилучшим образом выражающее дух Нюрнберга – Нассауэрхаузе – средневековый дом, в чьем облике смешаны черты гражданской постройки и крепостного сооружения, причем мера выбрана настолько точно, что дом не выглядит угрожающим, но лишь уверенным в себе и весьма респектабельным.
Когда наша экскурсия закончилась, я сказал нашему экскурсоводу Елене, что за скобками нашей программы остался Нюрнберг эпохи национал-социализма, и в этом – ее большой недостаток, ибо в сознании россиянина Нюрнберг связан со сценами из фильма Лени Рифеншталь «Триумф воли» и Нюрнбергским процессом. Елена в ответ лишь пожала плечами, дав понять, что программа экскурсии от нее не зависит, и определяется принимающей стороной.
По возвращении домой я решил восполнить недостающее при помощи “Google Earth”, и вот, что оказалось. Импозантное здание Дворца юстиции, в котором проходил Нюрнбергский процесс, находится далеко от центра, и имевшегося в моем распоряжении времени едва ли хватило бы, чтобы до него добраться. Но недостроенный стадион, на котором проводились нацистские шабаши, расположен сразу за городской стеной к Югу от центра города (до него десять минут ходьбы), и увидеть его не составляло проблемы. Однако карта города, размещенная в моем путеводителе, была обрезана с Юга таким образом, чтобы стадион на нее не попал, то есть составители сделали все, чтобы затруднить его посещение, хотя стадион и упомянут в конце книги. Осмотрев десятки фотографий, размещенных Google, я воссоздал недостроенный стадион в своем воображении, и дополнил им образ Нюрнберга, хранящийся в моей памяти. Они оказались близкими по своей стилистике… Видимо, недаром Нюрнберг был выбран местом для проведения нацистских сборищ.
По сравнению с расстоянием до Нюрнберга, до Дрездена - совсем рукой подать: каких-то сто двадцать километров, но на этом пути сильно меняется ландшафт: всхолмленная равнина сменяется горами, затем, после пересечения границы, дорога спускается в долину Эльбы, на которой и стоит город.
Главное, что нужно постоянно иметь в виду при посещении города – во время войны он был подвергнут ковровой бомбардировке англо-американской авиацией, в результате которой был превращен в сплошные руины, а за прошедшие с тех пор годы его главные архитектурные памятники были восстановлены в первоначальном виде.
Это обстоятельство обнаруживается сразу при въезде в Дрезден: автобус долго едет по городу, застроенному современными зданиями, и вдруг обнаруживается, что ты уже находишься в историческом центре – об этом свидетельствуют отдельные архитектурные памятники, а его старая рядовая застройка безвозвратно утрачена. Первоначальный облик возвращен лишь Альтштадту – небольшому фрагменту левобережной части города, которая охватывается одним взглядом с моста Августа. Отсюда левый берег Эльбы и сейчас выглядит почти так же, как на картине Каналетто, написанной в середине XVIII века, и этот архитектурный пейзаж являет собой картину, в которой тон задает Барокко с примесью Ренессанса.
На Театральную площадь выходят неповторимая Придворная церковь, чей массивный двухъярусный неф осенен стройной ажурной колокольней. Здание гениально ориентировано на местности: вместе с церковью Богородицы колокольня Придворной церкви доминирует в силуэте Альтштадта, определяя его облик. Из-за алтарной части церкви на Театральную площадь выглядывает западный флигель ренессансного Георгиевского дворца, радующий глаз разнообразием использованных в нем архитектурных форм: башен, треугольных фронтонов, мансард, и прихотливым распределением его объемов. На южной стороне площади расположилась неоренессансная Картинная галерея, за которой притаилось одно из чудес света – Цвингер (о нем я расскажу немного позже); с Запада ее мощно завершает грандиозное здание Оперы, которое, хотя оно и было построено в конце XIX века, облику площади не только не противоречит, но даже под него мимикрирует, о чем свидетельствует его входной портал, украшенный с барочной избыточностью. Обогнув Придворную церковь, я вышел на Дворцовую площадь, и передо мною предстал во всем своем величии главный фасад Дворца - Резиденции курфюрста. Здание устремлено в небо благодаря остроугольному фронтону, крутой черепичной кровле, повторяющей его очертания, и вознесенной над фронтоном барочной двухъярусной башенке. Стройность фасада подчеркнута небольшой пристройкой, тоже снабженной остроугольным фронтоном, но гораздо меньшего размера, что задерживает взгляд зрителя на фасаде, не допуская его быстрого соскальзывания ввысь вдоль оси симметрии.
Восточная сторона Дворцовой площади занята некрасивым зданием Дома земельных сословий, к которому сбоку пристроена башня непонятного назначения: по виду она – колокольня, но к чему колокольня ландтагу? Одним словом, это здание мне показалось здесь лишним. Зато, когда я поднялся на террасу Брюля, и увидел неоренессансную Академию художеств с ее густо профилированным фасадом, украшенным позолоченными скульптурами и возвышающимся над зданием стеклянным куполом, идеально вписавшуюся в набережную Альтштадта, я решил просто не замечать Ландтага.
Дойдя до Альбертинума, я повернул внутрь квартала, и вскоре вышел на площадь Ноймаркт, чтобы увидеть во всем ее великолепии церковь Богородицы, которой до сих пор я видел только ту часть, что возвышалась над другими постройками. Благодаря ее большой высоте и вытянутому вверх куполу, увенчанному сквозной башней, нижний ярус здания не кажется таким большим, какой он на самом деле. Между тем интерьер церкви представляет собой огромное уникальное круглое помещение, простирающееся на всю высоту здания, которое мне не терпелось осмотреть, но когда я ринулся по лестнице по направлению к входу, на моем пути возник вежливый молодой человек в безупречном черном костюме, белой рубашке, и при галстуке, не без злорадства сказавший: «Сегодня храм закрыт для туристов. Приходите завтра». Так мне не удалось побывать в интерьере церкви, и, судя по фотографиям в путеводителе, это была большая потеря.
Теперь я вернулся на Театральную площадь, чтобы увидеть Цвингер, и посетить свою давнюю знакомую – Дрезденскую картинную галерею, находящуюся рядом.
Когда, в 1955 году было решено передать ГДР собрание Веттинов, спасенное к конце войны от гибели советскими солдатами, вывезенное в СССР в качестве трофеев, и полностью отреставрированное, то перед его отправкой в Дрезден, оно было выставлено для обозрения в ГМИИ имени Пушкина. Выставка вызвала такой ажиотаж, что билеты на нее распределялись каким-то сложным социалистическим способом, но мне все же достался билетик, и я в шестнадцатилетнем возрасте в первый раз сподобился увидеть собрание картин Дрезденской галереи.
Зрительная память хорошо сохраняется, и я вспомнил свои впечатления 60-летней давности о главных картинах собрания, тем более что они разошлись с ощущениями сегодняшними. Так, Сикстинская Мадонна, считавшаяся хитом коллекции, теперь оставила меня равнодушным, так как я разлюбил Рафаэля. Также для меня нынешнего осталось неразделенным мое прежнее восхищение «Шоколадницей» Лиотара, так как теперь я не считаю достоинством сугубую натуралистичность живописного изображения. Напротив, еще выше, чем прежде, я оценил «Динарий кесаря», который считаю не только вершиной творчества Тициана, но и одним из величайших произведений мировой живописи, ибо он написал не человека, изображающего Бога, но смог изобразить самого Бога. Кроме того, я насладился картинами художников, на которых раньше не обратил внимания, - например, триптихом Ван Эйка и полотном Джованни Беллини на тему Распятия.
Главное впечатление, которое я вынес с выставки: некоторые города неотделимы от своих живописных собраний, и один из таких городов – Дрезден, поэтому, возвратив ему коллекцию Веттинов, наша страна вернула душу этому городу.
Рядом со зданием Картинной галереи расположен шедевр Барокко мирового значения – здание оранжереи, построенное в начале XVIII века. Оно представляет собой обширный двор с газонами и фонтанами, обнесенный с трех сторон галереей, соединяющей шесть двухэтажных павильонов и миниатюрные Коронные ворота, - башенку, осененную приплюснутой, как чесночная головка, золоченой кровлей. Большую часть поверхности стен галерей и павильонов занимают большие окна с мелкоячеистыми переплетами; их гладкие поверхности эффектно контрастируют с рельефными украшениями, которыми изобилуют промежутки между окнами, фризы и карнизы, поверху уставленные многочисленными статуями. Я пришел к заключению, что барочная избыточность, неуместная для храма, излишняя для дворца или иного общественного здания, может быть оправдана в помещениях, предназначенных для досуга и развлечения – виллах, оранжереях, садовых павильонах и гротах, лучшим доказательством чему служит Цвингер – побыв в нем даже небольшое время, ощущаешь: твоя душа отдохнула.
Теперь я отправился осматривать другие достопримечательности Дрездена – Ратушу с ее высоченной башней, Золотого всадника, - конную статую, очень похожую на Медного всадника, но только до рези в глазах позолоченную, церковь Трех Волхвов с ее высокой колокольней, черный цвет которой оттенен белым циферблатом башенных часов, Японский дворец с его на восточный лад изогнутыми кровлями, Йенидце – бывшую табачную фабрику, построенную в форме огромной мечети в начале XX века, выглядящую теперь, как сбывающееся пророчество о наступлении эпохи исламизации. Осмотр этих памятников потребовал расширенного применения метода, мною уже использованного на границах Альтштадта – вытравливание из взора безликой застройки, и воображаемую ее замену нейтральным белым фоном. Так мне удалось мысленным взглядом увидеть историческую часть Дрездена, как частично осыпавшуюся фреску, в которой по сохранившимся фрагментам угадывается первоначальное произведение. И я увидел город, каким он был до того, как стать инвалидом Второй мировой в протезах и заплатках безликой современной застройки. И этот, отчасти воображаемый Дрезден – город цветущего Барокко с примесью Ренессанса – прекрасен!
Теперь я возвращаюсь к цели своей вылазки на земли Германии – желанию сравнить эти два города с их соседом – Прагой. Что общего у таких разных городов, как Нюрнберг и Дрезден? - Каждый из них олицетворяет одну определенную идею. Нюрнберг, проникнутый духом Средневековья, апеллирует к Истории, к родовым корням. Дрезден же, очарованный Новым временем, стремился стать воплощением Ренессанса – Северной Флоренцией – недаром силуэт купола церкви Богоматери отсылает к Санта-Мария-дель-Фьоре. И хотя концепции Нюрнберга и Дрездена между собою сильно различаются, каждая из них проведена с истинно немецкой последовательностью, дотошностью и упертостью.
А что же Прага? В ней этого нет. Чувствуется в ней вольное, слегка неровное дыхание; приливные волны внешних влияний сменялись здесь мощными порывами национального самосознания, что выразилось в стилевой эклектике, радостном и жизнеутверждающем разнообразии.
Как ни старались многие поколения авторов сделать из Праги средоточие мистики, им это не удалось, а если и был ей когда-то свойственен мистический дух, то сейчас он полностью выветрился. Прага – город вовсе не мрачный, он – задумчивый.
В этой задумчивости отражается характер его населения. Если сравнить немцев и пражан, то нельзя не заметить, что немцы более экстравертны; немец всегда очень внимателен к тому, что вокруг него происходит, он готов вмешаться в происходящее на стороне Закона и Порядка, как он их понимает, чувствуя себя дисциплинарной инстанцией. С немцем нетрудно встретиться взглядом – это происходит по его инициативе.
Другое дело – пражанин. Находясь на улице, или в ином общественном месте, он погружен в себя, не обращая внимания на окружающих, но если его о чем-нибудь спросишь, он ответит охотно и дружелюбно, даже с сердечностью.
Таким образом, между чехами и немцами можно заметить психологические различия, которые, наряду с языком определяя бытовую культуру, не могли не наложить отпечатка на отношения двух соседних этносов. Тем не менее, сложившееся за длительное время совместного проживания сходство форм общественного устройства и взаимное проникновение высших форм национальных культур (ведь можно говорить о европейской музыке, куда входят Шуберт и Дворжак, Штокхаузен и Мартин, о европейской литературе, где соседствуют Томас Манн и Карел Чапек, Гюнтер Грасс и Милан Кундера), привели к тому, что как славяне – чехи, так и германцы – немцы входят в единую Западную цивилизацию, хотя между ними сохраняются множество политических противоречий.
Как-то, разговаривая с нашим экскурсоводом по Нюрнбергу – чешкой Еленой, я высоко оценил президента Чехии Земана, пояснив, что он не боится перечить американцам, и был единственным руководителем государства Запада, приехавшим на парад в память 70-летия Победы в Отечественной войне, чего россияне никогда не забудут. На это Елена сказала, что чехи очень довольны своим президентом не по этой причине, а потому, что он не пошел на поводу у Ангелы Меркель в вопросе об иммиграции. «Мы не желаем вообще принимать никаких мигрантов с Ближнего Востока и Африки» - решительным тоном заявила простая чешка. Так, что у каждого болит голова по своей причине: у нас – от американцев, у чехов – от немцев.
Читатель, наверное, уже догадался, зачем я здесь все это рассказываю: я вас подвожу к следующему выводу: если братья-славяне чехи добровольно входят в Западную цивилизацию, хотя у них с этим связаны политические проблемы, то и России со временем путь туда не заказан! Цивилизационные пироги – вместе, а мухи политических проблем – отдельно.
V. Место встречи
Прага с ее мелодичной речью, своим звучанием так похожей на нашу, прочно угнездилась в моем сердце. Хотя в ее характерно европейском обличии Прага отличается от Москвы, оба города во многом совпадали в самую мною любимую эпоху – в конце XIX – начале XX века, которая у нас ассоциируется со Стилем Модерн, а в Праге – с Сецессионом. Может быть, именно поэтому Прага для меня – город Сецессиона – ведь мы придаем главное значение тому, что любим.
И еще Прага для меня – это город Кафки; Кафка не был ни чехом, ни немцем, ни евреем – он был Человеком, жившим в катастрофическую эпоху в месте, где сошлись все противоречия Мира; имя ему – гениальный писатель, как никто понявший и показавший весь трагизм человеческого существования, который вновь о себе напоминает в наше время, накануне очередной мировой катастрофы, когда творения Кафки грозят вновь стать былью.
И, чтобы устоять в грядущих испытаниях, нам нужно быть заодно с европейскими народами – ведь то, что нас объединяет, больше и значительнее, чем наши различия, и ярким тому свидетельством служит, может быть, самый общеевропейский, самый всеевропейский город - Прага.
Декабрь 2015 года
;
Часть четвертая. Греция
I. Ближневосточный край
Убедившись в том, что Чехия - так же, как и Австрия,– стопроцентно западная страна, я принялся нащупывать по карте прохождение границы Запада дальше на Юг, и уперся в Венгрию, которая явно претендует на западный статус. Но, поставив перед собой вопрос о поездке туда, я обнаружил, что, несмотря на яркий след, оставленный ею в европейской культуре, Венгрия как-то меня не очень привлекает. Возможно, это связано с тем, что и музыка, и живопись, и литература, и кино Венгрии имеют заметную этническую окраску, которая претит моему космополитическому вкусу. Найдя для себя оправдание в том, что там сейчас проблема с мигрантами, я решил в Венгрию не ехать, отнеся ее заочно к Западу – мне не жалко. Проводя линию раздела дальше на Юг, упираешься в скопление балканских государств, из которых к Западу можно отнести лишь Словению, да и то с оговорками. Строго говоря, границу Запада нужно проводить по итальянской границе, и получается, что давний член Евросоюза – Греция – к Западу не относится.
На интуитивном уровне я полагал Грецию страной ближневосточной, и поэтому туда не стремился, считая, что столетия османского ига разверзлись пропастью, оторвавшей современную страну от Древней Греции – колыбели европейской культуры. Вторым фактором, усиливающим разрыв с Западом, я считал исповедуемое в Греции православие в противовес католицизму и протестантизму. Разразившийся в стране финансовый кризис, переросший в политический, тоже не способствовал укреплению реноме греческого населения. Итальянский художник Янис Кунеллис, этнический грек, как-то высказался в том духе, что безнравственно требовать на свое содержание деньги у других народов, и я с ним согласен.
Вместе с тем, с ростом моей осведомленности в вопросах западной культуры, я все лучше постигал, в какой мере она основана на древнегреческом фундаменте. Наконец, прочитав замечательную книгу Гаспарова «Занимательная Греция», я понял, что в мифах, истории, философии, литературе и искусстве Древней Греции в свернутой форме содержалось все то, что впоследствии, в течение более чем двух тысячелетий, происходило в Европе. Какое из современных явлений ни возьми – у него уже имеется легко узнаваемый древнегреческий аналог. «В Греции [древней] - все есть» - было недаром сказано.
И тогда я решил: поеду в Грецию с единственной целью – взглянуть на свои корни, на те места, где родилась великая Европейская культура, к которой я, если и не принадлежу, то хочу принадлежать, а если современная Греция мне не понравится, то и смотреть на нее не буду! Решил – и поехал весной 2016 года – благо, что у меня была Шенгенская виза.
II. Афины
Когда самолет вышел из облачности, земля оказалась до горизонта покрыта белой корочкой, в которой я узнал плотную афинскую застройку, некогда виденную на фотографии, снятой с воздуха, а когда за бортом проплыла изрезанная береговая линия с гаванью порта Пирей, моя догадка подтвердилась. До аэропорта Элефтериос Венизелос самолет, постепенно снижаясь, летел вдоль побережья, оставив впечатление о преодолении изрядного расстояния, но после поездки от аэропорта до городского центра на метро расстояние сжалось, и Афины, где проживает треть одиннадцатимиллионного населения страны, показались мне компактным городом, - это впечатление сохранилось в дальнейшем по мере того, как я его обходил пешком.
Стоило мне выйти из своей дешевой гостинице, расположенной в самом центре – в районе Монастираки, на улице Атинос (Афинской), как я попал под обаяние современных Афин, застроенных невысокими – пять-шесть этажей - выкрашенными в светлый цвет домами с глубокими, во всю ширину стены, балконами, загороженными маркизами от солнечного света. Первые этажи домов, занятые магазинами и лавочками, не выглядят такими лощеными, как в других европейских столицах; встречаются магазины, закрытые из-за кризиса; они забиты щитами и исписаны граффити. Тротуары тоже не блещут чистотой, и основательно разбиты, но улицы заполнены толпой хорошо одетых людей, пребывающих в бодром деловом настроении. Автомобилей престижных марок и дорогих мотоциклов так же много, как в Европе, но они здесь не такие вылизанные – одним словом: Афины – та же Европа, но только пообшарпанней. Мне, человеку, весьма далекому от чистоплюйства, такая обстановка пришлась по душе.
Сделав это замечание о повседневности, сразу перехожу к главному. Стоит только в любом из центральных районов Афин выйти на относительно открытое место, как в твое поле зрение попадает одна из двух доминант, или сразу обе – Акрополь и холм Ликабет. Акрополь – это каменный массив со скалистыми обрывами и плоской вершиной, на которой своими колоннадами выделяется Парфенон, а Ликабет – это крутой, почти идеальный конус зеленого цвета с белой точкой на вершине. Они не равноправны: Ликабет, который одинаков, откуда на него ни посмотри, выглядит, как простая декорация, тогда, как Акрополь концентрирует в себе смыслы, на которых основан лежащий вокруг него город.
Стоило лишь бросить на него взгляд, как, повинуясь сразу возникшей силе притяжения, я двинулся к Акрополю через квартал Анафиотика, чьи узкие изогнутые улочки, застроенные уютными белыми двухэтажными домами, по мере моего устремления к цели, заворачивали мой путь налево, направляя меня в обход Акрополя с Востока. Так я дошел до площади Лисикрата, где стоит возведенный в его честь монумент – круглая, вытянутая вверх беседка: шесть коринфских колонн вознесли на большую высоту мраморный купол, над которым высится букет из листьев аканта, причем все просветы между колоннами беседки заложены камнем так, чтобы получилась сплошная цилиндрическая стена. Эта любопытная постройка IV века н.э. (памятник римского периода) напоминает кофейник (без носика). С площади Лисистрата открывается вид на Акрополь в Востока – отсюда он выглядит, как грозная и неприступная крепость. Продолжая путь вокруг Акрополя, я вышел на его южную сторону, чей облик всецело определяется силуэтом Парфенона, чья продольная ось, как оказалось, имеет наклон к направлению крепостной стены, то есть Парфенон как бы уперся в стену своим углом, выглянул наружу, и остановился. Однако попасть в Акрополь я не смог – его территория уже была для закрыта посетителей. Двигаясь по инерции вдоль южной стены в западном направлении, я обратил внимание на стоящее слева большое здание из стекла и бетона, и к нему свернул. Мне навстречу на толстых слоновьих ногах выбежало глубокое крыльцо, подняв забрало – решетчатый козырек, похожий на расческу. Подойдя к зданию, я обнаружил, что это – знаменитый Музей Акрополя, сооруженный Бернаром Чуми, и отправился осматривать его всемирно известную экспозицию.
Композиционным центром экспозиции второго этажа музея являются оригиналы статуй кариатид храма Эрехтейон, которые занимают очень выигрышное место, позволяющее осматривать их во множестве ракурсов, в том числе снизу, с парадной лестницы. Они представляют классический период греческого искусства, выгодно контрастирующий с многочисленными скульптурами периода архаики – мощными, но грубыми, варварскими изображениями пантеона греческой мифологии. Эти кариатиды многократно растиражированы - их копии представлены не только рядом – в Акрополе, но и во многих музеях мира, в том числе, в ГМИИ, но, какого бы мастерства ни достиг изготовитель копии, самый факт подлинности заставляет смотреть на скульптуру другими глазами, которыми увидишь гораздо больше, чем при взгляде на копию
Но главной достопримечательностью музея является галерея на третьем этаже, чья колоннада и внутренняя стена воспроизводят масштаб и пространственную ориентацию Парфенона, которым можно любоваться через стеклянные стены. На внутренней стене зала фризы Парфенона расположены в том же порядке, как на храме; те из них, которые находятся в других музеях мира, заменены их гипсовыми копиями. Здесь же размещены фрагменты скульптур, украшавших фронтоны и карнизы Парфенона, или их копии (при этом всегда указано место хранения оригинала – чаще всего это Британский музей в Лондоне, коллекция лорда Элджина).
Галерея Парфенона – подлинный гимн искусству Греции классического периода – я долго не мог заставить себя уйти, который раз всматриваясь в изображения людей и лошадей на фризах – некоторые из них, лишившись за прошедшие тысячелетия многих деталей, обнажили каркас своего образа, раскрыв сущность изображаемого, что их сближает с абстрактным искусством XX века, изображающим именно суть. Некоторые же вещи сохранились прекрасно, как, например, «Бой мальчика с кентавром», который может быть избран, как эталон совершенства, на все времена, отпущенные для бытования искусства.
Я направился в Акрополь следующим утром, обходя его на этот раз справа, и он предстал передо мной западной стороной, являющейся его торжественным входом. Поднимаясь по зигзагообразной дорожке, ты видишь перед собой монументальную стену, над кромкой которой парит осененный колоннадой миниатюрный храм Афины-Ники, и вот ты подходишь вплотную к стене, и проходишь через прорубленную в ней узкую дверь – ворота Бейле, - и перед тобой открывается грандиозный вид на крутую лестницу, восходящую к величественным колоннадам Пропилей, за которыми угадывается сакральное пространство Акрополя; справа от лестницы расположена массивная крепостная башня – пиргос, над краем которой возвысился храм Афины-Ники, кажущийся совершенно игрушечным, но доминирующий в этом изобильном архитектурном пейзаже благодаря своему несравненному изяществу; слева от лестницы стоит постамент для отсутствующей скульптуры, как немой упрек потомкам, недостойным возвеличения. Миновав колоннады Пропилеев, подобных священной роще, я вышел в пространство Акрополя, осененное двумя самыми известными в мире храмами – Парфеноном и Эрехтейоном.
Окруженный металлическим забором, весь в лесах и стрелах кранов, Парфенон сейчас впал в состояние глубокого ремонта, но и в таком виде он производит глубокое впечатление. До сооружения храмов, подобных Парфенону, архитектура имитировала природные объекты – скалы и гнезда животных, и только в Греции она приобрела характерный, обнаруживающий человеческое начало, облик - зрелище колоннады, восхищающей взор своим величием, красотой и простотой. В этом выразительная сила холма Акрополя; увенчанный Парфеноном, он возвышается, как маяк, указывающий путь всему человечеству, и, стоя перед храмом, ты с изумлением рассматриваешь устройство как бы маячного фонаря: как просто, но как эффективно! Хотя простота Парфенона лишь кажущаяся: все его пропорции тщательно выверены – гармония проверена математикой и физикой, родившимися здесь же, в Греции.
Стоящий рядом храм Эрехтейон бросает вызов простоте Парфенона; композиция храма изощренна, асимметрична - с каждой из сторон он выглядит по-другому, колонны тоньше, и интервалы между ними меньше, а в одном из портиков они заменены на кариатиды, что необыкновенно увеличивает изысканность облика здания; что же касается внутреннего объема храма, то он прочитывается с трудом: так и подмывает счесть Эрехтейон предтечей архитектурного постмодернизма XX-XXI века.
С Акрополя открывается прекрасный вид на окрестности: самый интересный вид - на Юг; у подножья скалы разместились два амфитеатра, зримо представляющие отличие древнегреческой культуры от культуры римской. Театр Герода Аттика (165 г.н.э.) грубо врезан в склон горы – он грандиозен, помпезен, и удобен для представлений, и поэтому до сих пор используется по прямому назначению. Театр Дионисия так хорошо вписан в окружающую местность, что его почти не заметно – полого спускающийся амфитеатр, уютная домашняя сцена, на которой прошли премьеры спектаклей по пьесам Эсхила, Еврипида и Софокла – картина счастливого детства Европы.
К Юго-западу от Акрополя лежит обширная территория парка, на которой расположены знаменитые афинские холмы – Ареопаг, Пникс и Музион. К Югу, на расстоянии семи километров отсюда, на берегу Эгейского моря своей заполненной кораблями гаванью выделяется Пирей; пробежав взглядом по силуэтам обступающих город гор, задерживаешься на конусе холма Ликабет, а, повернув взгляд дальше налево, видишь, как город уходит далеко на Север, постепенно теряясь в дымке.
Покинув Акрополь, я направился поочередно на знаменитые афинские холмы. Холм Ареопаг внешне ничем не примечателен, но с него открывается один из лучших видов на Акрополь – вблизи, и с высоко расположенной точки можно любоваться скалистыми обрывами, над которыми возведены северная стена и обращенный на Запад вход в крепость; суровость этого зрелища смягчена видением ярко освещенных солнцем храма Афины – Ники, и Пропилей, а также краешком силуэта Эрехтейона.
К холму Пникс сначала я шел по широкой асфальтированной дороге, затем, дойдя до церкви византийского периода, о чем свидетельствовала характерная кладка из плоских кирпичей – плинфы, – повернул направо, и вскоре вышел на вершину холма. На открытом небу пространстве сохранились следы первого места, предназначенного специально для политических митингов (как в Москве проспект Сахарова); ораторы, среди которых в истории остались Фемистокл, Перикл и Демосфен, стояли на беме – каменной трибуне, рядом с которой в скале были вырублены ниши, где размещались изваяния богов (трибуна и ниши сохранились, а изваяния – нет); на каменистой площадке полукруглой формы собирались слушатели – народ; я бы не сказал, чтобы это место было удобным – площадка имеет заметный наклон наружу – как я думаю, для того, чтобы публика тут особенно не застаивалась, - ей намекали, каким должно быть направление движения. До вершины холма Муз, отмеченной осколком постройки римского периода – гробницы Филопаппа - пришлось идти довольно долго, но в результате я был вознагражден замечательным видом на Акрополь – здесь наблюдатель оказывается на той же высоте, что Парфенон, и видит его хорошо сохранившийся западный фасад на фоне холма Ликабет, отвлекающего внимание от современного города – таким он представал жителям древних Афин.
Поскольку Акрополь был местом поклонения богам, то вся хозяйственная жизнь проходила на торговой площади – Агоре, которая примыкает к Акрополю с Севера. Археологический заповедник, расположенный на месте Агоры, занимает огромную территорию, которую мне пришлось обойти почти целиком по периметру в поисках входа. Я был не единственный такой бестолковый: вместе со мной вдоль бесконечно тянувшегося забора мчались двое мужчин и молодая женщина, которые, в отличие от меня, не снисходили до расспроса аборигенов, и, как я и полагал, оказались американцами; я же представился, как ужасный русский – захватчик Крыма; на мои слова они отреагировали политкорректно – абсолютно нейтральной улыбкой.
Общий облик Агоры строится на контрасте между двумя постройками: прекрасно сохранившимся храмом Гефеста классического периода (современником Парфенона) и реконструкцией галереи Стоа Аттала (она была построена в начале римского периода – в середине второго века до н.э.). Это красноречивое свидетельство спора двух культур – самоуглубленной и утонченной Греческой и Римской - экстравертной и помпезной. Между этими зданиями раскинулась обширная территория, некогда застроенная множеством сооружений, от которых остались лишь фундаменты и отдельные монументы. Лучше всего сохранились памятники римской эпохи, например, вход в Одеон Агриппы, состоящий из трех мощных мраморных фигур, среди которых наиболее известна статуя Тритона.
В великолепном Музее Агоры, размещенном в Стоа Аттала, римская скульптура тоже доминирует над греческой. Но прекрасный образ Акрополя, парящий над Агорой, восстанавливает справедливость, обеспечивая перевес греческого начала над римским на этой древней земле, откуда явилась на свет Европейская цивилизация.
К Востоку от Агоры, в южной части района Монастираки можно уже видеть только памятники римского периода: к Римской Агоре, заставленной многочисленными стандартными колоннами – продуктом массового производства - примыкает вытянутая в высоту восьмигранная призма Башни Ветров, под карнизом которой расположены восемь барельефов, изображающих ветры, летящие со всех сторон света, в виде крылатых юношей – прототипа будущих ангелов Христианства. Поскольку ветры на первый взгляд мало отличаются друг от друга, и повернуты в одну сторону, при их виде на ум приходит идея круговорота, противоположная древнегреческому принципу ;;;;; ;;; , но все встает на свои места, когда выясняется, что в башне размещались водяные часы – клепсидра, преобразующая движенье потока воды во вращенье циферблата. Римская Агора простиралась к Северу, вплоть до грандиозного здания библиотеки Адриана, чьи колонны фасада восхитили меня своим необыкновенным, несвойственным римским Афинам изяществом. Дальше на Север Афины становятся уже христианскими, но прежде, чем в них погрузиться, я отклонился к Западу, заглянув на древнее кладбище – Керамикос. Его обширная территория состоит из двух частей: из тенистого парка, где стоят копии античных надгробий, хранящихся в Археологическом музее и Музее Керамикоса, и который является прообразом ухоженных и красивых старых кладбищ европейских городов, и открытой археологической зоны, где ничего нет, кроме выступающих из земли фундаментов древних сооружений, своим строгим порядком и непоколебимым спокойствием напоминающей о колоссальной длительности исторического Времени по сравнению с мимолетным существованием человека.
На обратном пути из Керамикоса в Монастираки мой философский настрой, вызванный посещением кладбища, был рассеян зрелищем блошиного рынка, занимающего несколько кварталов двухэтажных домов с очень разнообразным архитектурным оформлением. В них располагаются маленькие магазинчики, торгующие букинистическими книгами, антиквариатом, и просто старым барахлом; из этого товара его продавцы составляют настоящие художественные инсталляции, размещаемые на столах и прилавках, выставленных на тротуары. Над всем районом блошиного рынка царит ностальгический дух ретро.
Минуя площадь Монастираки, где стоит церковь Пантанасса, не сохранившая черт времени своей постройки (X век), я устремился по улице Эрмои к стоящему в ее перспективе храму, имевшему все признаки византийской архитектуры. Так и оказалось: великолепная Капникарея была построена в XI веке, и ни разу не перестраивалась, сохранив в чистоте архитектурный стиль времени ее постройки. Полусферический купол на высоком восьмигранном барабане, полукруглые завершения граней которого спорят с двумя ярусами треугольных фронтонов, служащих опорой для множества двускатных черепичных кровель. В этом состязании полукруга и треугольника решающее слово остается за аркадой галереи, обегающей церковь на уровне земли почти по всему ее периметру. Экстерьер Капникареи – это замечательное эссе в области приложения геометрии к эстетике.
Поблизости - в районе Плака - есть церковь византийского периода, имеющая общие черты с Капникареей: форма барабана, использование двускатных кровель и треугольных фронтонов, но зодчий, сооружавший Панагию Горгоепикос, поставил перед собой задачу добиться максимальной выразительности высказывания – возгонки архитектурной формы до концентрации формулы, вызывающей восторг своим лаконизмом и универсальностью – свидетельствами высшего совершенства. Эффект от этой архитектурной миниатюры XII века усиливается контрастом со стоящей рядом огромной (и бездарной) церковью Метрополия XIX века.
Идя по Плаке по направлению на Юго-восток, вскоре в просвете одной из ее улиц обнаруживаешь ажурный силуэт Арки Адриана, что озадачивает, так как ты считал, что римские Афины остались позади. Но стоит к ней подойти, как в поле твоего зрения попадает прекрасно сохранившийся фрагмент колоннады храма Зевса Олимпийского, законченного в 132 году до н.э., и ты понимаешь, что оказался в самом средоточии Афин римского периода, судя по колоннам храма, - таких высоких мне не доводилось видеть ни в Риме, ни в остальной Италии. Раньше храм занимал большую площадь, где сейчас – зеленая лужайка. Над ней распахнуто голубое небо до отдалившейся на открытом месте линии горизонта; пробежав по ней взглядом, сразу находишь ставшую едва ли не родной скалу с Акрополем на вершине, который как бы говорит; «не беспокойся, я – здесь», значит, ты не потерялся.
Покинув храм Зевса Олимпийского, я погрузился в современные Афины, дойдя до площади Синтагма, вид которой со зданием греческого Парламента на заднем плане хорошо знаком российским телезрителям: его всегда показывают в качестве заставки к репортажам из Афин. Как раз, когда я подошел к Парламенту – несколько подслеповатому зданию кремового цвета – на площади перед ним происходила смена караула Президентской гвардии у Могилы Неизвестного солдата. Гвардейцы были одеты в зимнюю форму: красные фески, черные камзолы, такого же цвета короткие плиссированные юбки, белые рейтузы и красные туфли с помпонами из черного меха. Столь же экзотичны были их движения: медленные взмахи ног – как вперед, так и назад, шаркания, застывшие позы с поднятыми ногами, маршировка без чередования ног – вся эта процедура выглядела, как танец, собирающий немало зрителей, причем по своей театральности это зрелище значительно превосходит то, что можно видеть перед Букингемским дворцом.
Обогнув Парламент справа, я прошел вдоль ограды Национального сада до улицы Иродо Аттико, по одну сторону которой находится Национальный сад, а на другую выходит Президентский дворец и другие государственные учреждения. Эта тихая зеленая улица, на которой я встречал только небольшие отряды солдат, причем не в маскарадных костюмах, а в полевой форме, - единственная в Афинах, которая поддерживается в состоянии идеальной ухоженности, - начальство, как и у нас, умеет создать себе хорошие условия.
Отсюда я отправился на Северо-восток, по направлению к холму Ликабет. Первый, пологий, этап подъема проходил по длинной и прямой улице Плутарха, под конец превратившейся в лестницу; по ней я достиг основания конуса, на вершину которого можно добраться уже на фуникулере. Здесь располагается смотровая площадка, с которой видно, как Афины растеклись по равнине до окружающих гор, а их настигнув, огибая отроги, устремились в лежащие между ними долины. На Юге город останавливается перед Эгейским морем, соединяющим его со всем миром. Но, обежав линию горизонта, взгляд неизменно устремляется к сердцу города – Парфенону, оказавшемуся неожиданно близко, как бы выросшему из скалистого кряжа, чтобы отсюда отправить некое важное послание грядущему человечеству. Здесь, на холме Ликабет, становится особенно очевидной соразмерность Акрополя большому миру.
Северная часть Афин – это город XIX –XX веков, который, имея в виду заявленную цель моей поездки, интересовал меня мало, так что я туда наведывался редко – главным образом, для посещения музеев. И действительно, эта часть города мало отличается от других европейских городов. Есть, однако, одно отличие, сразу бросающееся в глаза по прибытии – рисунок греческих надписей сильно отличается от повсеместной латиницы. Даже наша кириллица больше похоже на латиницу, чем греческие буквы, в которых мало прямых углов, и много округлений. Конечно, это – не дальневосточные иероглифы, не арабская вязь, не фарси, и не иврит, но греческий алфавит придает улицам городов Греции несколько экзотический облик.
Недалеко от ключевой для северной части Афин площади Омония расположен Национальный археологический музей, посещению которого я придал большое значение, намереваясь уделить главное внимание классическому периоду греческого искусства.
Переход от архаики к ранней классике – так называемому суровому стилю (480 – 450 г. до н.э.) прослеживается без особого труда – слишком явно в скульптуре периода архаики проступают черты египетского и ближневосточного искусства с его откровенно условным изображением не конкретного человека, а его обобщенной идеи; художнику классического периода уже доступно понятие индивидуальности отдельного человека, но в период сурового стиля он явно предпочитает изображение сильной личности – борца, и только с расцветом классики человек изображается во всей его сложности – искусство становится средством исследования человека, а не его формирования. И вот, знакомясь с богатой коллекцией скульптуры классического периода, я заметил тонкие, но существенные стилистические различия между подлинными произведениями классики, и их римскими копиями.
Римская скульптура унаследовала от греческой все ее мастерство, но в ней отразились культурные отличия Рима от Древней Греции. Манера греков – более свободная; в ней есть какая-то нега и мягкость – в ней остается место для фантазии. Римская манера исключает неопределенность: в ней поставлены все точки над i, в ней властвует ясная и беспощадная мысль. Римская скульптура может показаться более совершенной, чем греческая, но это – совершенство определенности. Поняв это, я перестал доверять римским копиям греческих скульптур, выискивая немногочисленные подлинники, и за такую избирательность был вознагражден новым видением классического периода Древней Греции, который, как я убежден, является истоком европейского искусства – всех его направлений, в том числе, самого ценного – «искусства ради искусства», которое вряд ли смогло бы возникнуть на римском основании, ставшим истоком для тупиковых направлений – реализма и соцреализма.
В Афинах я посетил еще два музея.
Музей кикладского искусства не только дает возможность познакомиться с богатой коллекцией фигурок III тысячелетия до н.э., но и содержит экспозицию, позволяющую наглядно представить повседневную жизнь в Греции классического периода. Она является примером того, как научная строгость может быть совмещена с наглядностью и занимательностью. Меня особенно тронули детские игрушки, например, «греческая Барби» с ручками и ножками на шарнирах.
Поскольку много лет назад я пережил период увлечения древнерусской иконописью, то с большим интересом осмотрел раздел живописи Византийского музея Афин, что позволило углубить представление о византийских началах средневекового русского искусства, на которое, начиная с эпохи Возрождения, начало влиять искусство Запада. Посещением Византийского музея и двух церквей, о которых было сказано выше, ограничилось все мое знакомство с греческим православием – у меня была другая цель: увидеть и почувствовать Древнюю Грецию.
Тем не менее, я решил заглянуть в Пирей – ведь он всегда был афинским портом. Выйдя из станции метро, я сразу оказался на берегу гавани, заполненной судами, явившей столь наглядно облик современной Греции – страны международных морских перевозок, вотчины судовладельца Онассиса, что не смог преодолеть искушения получше с ней познакомиться, двинувшись вдоль порта в южном направлении. Чем дальше я заходил, тем больше становились размеры стоявших у стенки сухогрузов, и им конца не было видно; казалось, что тут их наставлено до самого горизонта. Между тем городские постройки все дальше отступали от порта, оставляя ему обширные асфальтированные пространства, как бы искавшие себе применение, и его нашедшие: здесь, на дальних задворках порта разместили беженцев.
Вплоть до этого момента я недоумевал: по нашему и европейскому телевидению только и разговоров, что о беженцах в Греции, но в Афинах они мне нигде не попадались. Теперь мне стало понятно, что Греция, треть экономики которой составляют туристические услуги, не может себе позволить растекаться беженцам по стране, удерживая их на специально отведенных территориях, например, в Пирейском порту. На площадках, предназначенных под склады, под бетонными навесами вплотную друг к другу ставятся одинаковые маленькие палатки. Их обитатели в полной праздности расхаживают по территории порта или сидят у причальной стенки, свесив ноги, читают, играют в мяч, неторопливо разговаривают; тут и там группы волонтеров, приехавших со всего света (на обратном пути на автобусной остановке я видел группу американцев студенческого возраста с волонтерскими удостоверениями), раздают еду; за порядком следит хорошо вооруженная полиция с надетыми на лицо марлевыми повязками. Таких лагерей я видел в порту несколько – с общим количеством примерно тысяча человек. Видимо, лагеря беженцев отныне – неизбежная часть европейского пейзажа, так что надо привыкать.
Наконец, обогнув военно-морскую базу, где огромные размеры административного здания контрастировали с малым тоннажем двух сторожевых кораблей, я дошел до крайней точки мыса, где оканчивается гавань. Пройдя сто метров вдоль забора из проволочной сетки, я нашел в нем дыру, через которую, встав на четвереньки, выбрался наружу и вышел на берег Эгейского моря, о который билась мелкая волна. На камнях береговой полосы был разбит цыганский табор: несколько видавших виды автомобилей стояли вперемежку с хижинами, сооруженными из плавняка и ржавой жести; на веревках сушилось разноцветное тряпье. Художественный беспорядок этой стоянки разительно контрастировал с видом лагеря беженцев с его сотнями одинаковых палаток, рядами новеньких биотуалетов, шатрами-столовыми и теснотой. Так всепроникающая современность вытесняет на обочину жизни романтическую традицию.
III. Олимпия, Коринф, Микены, Дельфы
Мое спокойное пребывание в Афинах заканчивалось: пора было готовиться к путешествиям за пределы столицы. Мною уже были намечены места для посещения – Дельфы, Олимпия, Микены и Коринф, причем в Коринфе была уже забронирована гостиница, но я испытывал дефицит информации о средствах передвижения, и надеялся ее получить в туристическом бюро, на поиски которого пришлось затратить много времени и энергии.
И вот я уже вхожу в просторный офис на улице Амалиас, где задаю свои вопросы худощавой молодой женщине, наделенной резким голосом и внушительным апломбом. Как я и ожидал, самые большие проблемы связаны с поездкой в Олимпию, так как она расположена далеко – автобусу-экспрессу требуется на дорогу пять с половиной часов, и он приходит на место за полчаса до закрытия музея, работающего по зимнему расписанию до 15часов. Страшно расстроенный: - ну как же без Олимпии, - я спрашиваю с надеждой: «может быть, есть автобусы, которые отправляются из Коринфа – я ведь все равно перееду в Коринф?», и моя визави выходит в Интернет, и через некоторое время говорит мне с торжеством: «Да, из Коринфа ходят автобусы до Олимпии», и дает мне распечатку расписания, которое озаглавлено: «Коринф – Уолл». «А что такое Уолл?» - спрашиваю я. «Уолл – это Олимпия» - тоном несокрушимой уверенности говорит мне громкоголосая женщина. «До Коринфа нужно ехать с автовокзала Кифисса – до него ходит автобус от улицы Менандра, а на площади Омониа есть билетный офис» - сказала мне бойкая сотрудница туристического бюро, снабдив меня в дорогу целым ворохом карт, проспектов и расписаний.
Мне следовало бы быть довольным – все отлично получалось с Олимпией, вот только беспокоил Уолл… И тут я вспомнил, как перед поездкой чуть не забронировал через Интернет гостиничный номер в Коринфе, штат Миссисипи, США. Сотрудница турбюро, видимо, попалась на ту же удочку. Я отправился в билетный офис на площади Омониа, где мне объяснили, что попасть в Олимпию я могу единственным утренним рейсом на Пиргос, а уж оттуда – местным автобусом до цели.
Вечером я решал для себя вопрос – ехать ли в Пиргос, рискуя тем, что автобус прибудет в город позже отправления рейса на Олимпию, или от этой поездки вообще отказаться, ограничившись Коринфом и Микенами. Но как же можно приехать в Грецию, и не посетить Олимпию? – и я махнул рукой: - будь, что будет, и все-таки выехал в Пиргос.
Через полтора часа автобус миновал Коринфский перешеек, и по превосходной современной автостраде помчался сквозь гладкие и безлесые Пелопонесские горы. После изнурительной ежедневной беготни по Афинам праздность длительной поездки была приятным отдыхом.
Наконец, горы расступились, и мы выехали в прибрежную равнину – густонаселенный сельскохозяйственный район, похожий на Тоскану, или на восточную часть Сицилии (и население тоже похоже). Вскоре автобус начал кружить по узким улочкам какого-то городка, в котором, похоже, бастовали муниципальные службы, так как повсеместно встречались целые горы бытовых отходов, а когда он остановился, то оказалось, что этот город и есть Пиргос, и я успеваю на двенадцатичасовой рейс на Олимпию. Купив билет, я обнаружил, что на нем стоит написанное от руки время отправления 12.30, а не 12 00, как в расписании – уселся на лавочку рядом с платформой, и стал ждать. В двенадцать ровно какое-то беспокойство подтолкнуло меня встать, и я обнаружил стоящий под парами автобус на Олимпию, в который заскочил в последний момент, проклиная разгильдяя из билетной кассы, чуть не сорвавшего мою поездку.
Я оказался единственным «диким» туристом, прибывшим в Олимпию общественным транспортом – все остальные прибывали на своих машинах или организованными группами, и был приветливо встречен в билетной кассе, где в порядке исключения даже согласились взять на хранение мой багаж.
Олимпия предстает рощей из благородных лиственных деревьев, достаточно густой, чтобы создать сплошной зеленый полог, и все же настолько разреженной, чтобы Олимпия купалась в солнечном свете. Сквозь листву тут и там проглядывает камень фрагментов многочисленных построек, возведенных за восемь веков существования Олимпии. Самым древним сооружением является храм Геры (VII века д. н.э.); хорошо сохранившееся основание и несколько приземистых дорических колонн демонстрирует основательность и здоровую укорененность в почве – признаки культуры архаического периода.
Классический период представлен в первую очередь храмом Зевса, о размерах которого можно составить представление по его фундаменту, занимающему огромную площадь. Обступившая его роща усыпана фрагментами колоннады храма.
В 2004 году Немецкий Археологический институт восстановил угловую колонну храма, что позволяет себе представить, как выглядела вся колоннада; по сравнению с храмом Геры храм Зевса был стройней и воздушней: б;льшая высота колонн создавала эффект парения. Нужно отдать должное такту и чувству меры реставраторов, ограничившихся восстановлением единственной колонны. Если бы они пошли по этому пути дальше, то уничтожили бы памятник архитектуры и истории, каким являются руины колоннады. В отличие от руин храма Юпитера в Агридженто, фрагменты здешнего храма не насыпаны бесформенной грудой – части колонн лежат рядом друг с другом в том же порядке и в тех же относительных положениях, которые они занимали в колоннах, как если бы при разрушении храма колонны не рассыпались, а падали целиком, разбиваясь на части от удара о землю. Это сочетание хаоса разрушения с элементами первоначального порядка, проявляющееся в грандиозных масштабах руин храма Зевса, производит столь сильное художественное впечатление, что следует и дальше воздерживаться от искуса восстановления колоннады, который естественно возникает при взгляде на руины: так вот же они – колонны – их куски достаточно поднять, и поставить друг на друга! Не надо! Сейчас это – памятник, а станет – новодел - вроде дворца в Царицыно!
Вторым памятником классического периода является храм Филиппейон – ротонда, от которой сохранился фундамент и часть колоннады с ионическими капителями. Этих частей достаточно, чтобы достроить в воображении грациозное сооружение.
Самое незабываемое впечатление оставляет эллинистическая Палестра, предназначенная для тренировок атлетов. Большую ровную площадку, заросшую невысокими лиственными деревьями в разных направлениях пересекают ряды тонких дорических колонн; эта картина взаимопроникновения и гармонии природного и человеческого начал до удивления совпадает с интуитивным представлением об Аркадии, - счастливом детстве человечества.
Кроме Палестры, о том, что Олимпия положила начало профессиональному спорту и Олимпийским играм, напоминает первый Олимпийский стадион, от которого сохранились арка, соединявшая его с городом, да большое ровное поле, из которого местами выступает древняя разметка.
Из памятников, представляющих не столько художественный, сколько исторический интерес, нужно упомянуть мастерскую скульптора Фидия, который для здешнего храма изваял из золота и слоновой кости статую Зевса, считавшуюся одним из чудес света. В мастерской были найдены многие инструменты, использовавшиеся скульпторам, которые представлены в местном музее. Кстати, он, также, был автором статуи Афины, стоявшей в Парфеноне.
В музее Олимпии представлена поистине впечатляющая коллекция искусства классического периода. Главным экспонатом является статуя Гермеса, выполненная гениальным Праксителем. В ней воплощена суть греческого искусства периода классики. Отказавшись от прямого изображения идей, художник обратил свое внимание на действительность, которая оказалась удивительной, неповторимой и неисчерпаемой. Скульптура изображает не бога, а прекрасного юношу, причем не одного из многих, не типичного, а вот этого самого; второго такого больше не найдешь. И художник счастлив своей редкой удаче – он с любовью передает каждую черточку своей уникальной модели, причем он не отказывается от идеи – он отказывается лишь от ее лобового изображения – идея произведения переносится в другой план – в область Идеального, которая находится Нигде и Везде, и там она воспринимается лишь посвященными в тайну искусства. Еще одна выдающаяся скульптура классического периода – изображает Нику – богиню Победы. Но если это и победа, то она одержана красотой и нежностью девичьего тела, переданными статуей.
Вся центральная часть музея занята прекрасно сохранившимся скульптурным декором фронтонов храма Зевса. Можно поразиться силе удивления и безмерного восхищения перед миром, испытанного автором (или авторами) этого бесценного шедевра, ибо эти чувства передаются зрителю через временной интервал два с половиной тысячелетия. Какое разнообразие типов, ситуаций и отношений, как тонко нюансировано настроение в каждой группе персонажей, где даже кони наделены индивидуальным характером, как велика глубина психологического анализа! Всматриваясь в лица людей античности, вдруг обнаруживаешь в них черты своих современников, особенно в тех, что выражают ужас и смятение.
Перейдя в соседние залы, я окидывал равнодушным взглядом вереницы статуй римского периода, на которых нет и следа свежести непосредственного восприятия натуры, - всюду царит лишь законодательно закрепленный канон. Римскую статую неинтересно рассматривать: она полностью схватывается мимолетным взглядом, ибо она описывается стандартными формулами, - она статична. Греческая же скульптура классического периода – живет и дышит.
Завершив свое общение с Олимпией вовремя, я поспел на автобус, доставивший меня в Коринф еще засветло. Должен сразу пояснить, что Коринф – сложное понятие. Собственно Коринф – современный курортный город, лежащий на берегу Коринфского залива. В семи километрах к Западу от него находится Древний Коринф, а в пяти километрах к Востоку – на Коринфском перешейке - город-спутник Коринфский Канал. Моя гостиница «Коринф» была расположена в Коринфе.
Передо мною была поставлена цель – спланировать завтрашний день, в котором мне предстояло два мероприятия: утром – осмотр Древнего Коринфа; днем – поездка в Микены. Чтобы разобраться в ситуации, я пришел на местный автовокзал, и стал задавать окружающим бестолковые вопросы, пока мне взялся помочь советами один из водителей автобуса. Угостив меня апельсинами (усыпанные зрелыми плодами апельсиновые деревья здесь на каждом шагу), и м;я ступеньки своего автобуса, доброжелательный мужчина вник в мою ситуацию, и все мне разъяснил. Завтра воскресенье, и автобусы на Древний Коринф ходить не будут. Поэтому надо доехать туда на такси, и на такси обратно ехать сразу на автовокзал «Коринфский Канал», от которого автобусы ходят на Микены.
Проснувшись на следующий день в шесть утра, и поняв, что мне нечего делать, я решил отправиться в Древний Коринф пешком, совместив приятное с полезным. «Как раз поспею к восьми часам – к самому открытию» - решил я, и собрался в дорогу.
«Как мне дойти до Древнего Коринфа?» - спросил я интеллигентного мужчину, сидевшего в рисепшене.
«Вы что же, собираетесь идти пешком?» - изумился мой визави.
«Так автобусы сегодня не ходят, а мне все равно нечего делать. Утренний моцион полезен для здоровья».
«Да, но есть еще проблема безопасности».
«А каковы факторы опасности?»
«Собаки, люди. Вы окончательно решили идти пешком?»
«Да»
«Тогда я снабжу Вас палкой, припасенной для подобных случаев»
И он передал мне метровый кусок электрического кабеля в пластиковой изоляции. Орудие было тяжелым и эластичным – лучшей дубинки было трудно себе представить. Я рассыпался в благодарностях.
«Выйдя из двери, поверните направо, после этого дойдите до второго поворота налево, и по этой улице идите все время прямо, по ней вы выйдете на шоссе, а дальше следуйте дорожным указателям» – наставил меня ресепшенист.
В городе не было ни души. Светало. Вскоре я вышел на окраину. Там мне попалась единственная собака. Она, было, посмотрела на меня со злобой, но, увидев в моих руках палку, решила со мною не связываться.
Наконец, я вышел за городскую черту. По автостраде проносились редкие машины, и я был совершенно один перед подступившей к шоссе природой. Весна была в полном разгаре. Вовсю цвела мимоза, шарики которой здесь крупнее и пушистей, чем на ветках, которые у нас продают к Восьмому Марта. Кое-где сиреневели кустики сакуры, которая здесь встречается повсеместно. А в придорожной траве уже распускались дикие маки – здешняя весенняя достопримечательность.
Повинуясь дорожному указателю, я свернул налево, и вышел к вершине холма, на котором вместо Древнего Коринфа, каким я его себе представлял – археологического сайта и Музея – раскинулся целый городок из одно- двухэтажных вилл, иссеченный целой сетью улиц. Я остановился в недоумении: как найти дорогу к цели? Спросить было некого: ни на улицах, ни в палисадниках не было видно ни души – в воскресный день население спало. Я двинулся наугад, когда вдруг услышал шум проезжавшего поблизости автомобиля. Опрометью я бросился на шум, и увидел малолитражку, готовую, повернув направо, немедленно скрыться из вида. Отчаянно размахивая руками, я бросился наперерез. Машина остановилась. «Как пройти к Древнему Коринфу?» - спросил я водителя, седого старикана. «Да вот он» - старик провел рукою кругом. «Нет, как пройти к музею?» «Садитесь, я вас подвезу» Хотя дорога оказалась неблизкой, водитель отказался от денег – может быть, из-за возрастной солидарности, а может быть в связи с тем, что я русский.
Явившись к открытию, я был первым и остался единственным посетителем археологического сайта, раскинувшегося по площадке, имеющей небольшой наклон к Югу. В отличие от Олимпии, на ней почти нет деревьев, и вся ее поросшая травой поверхность, из которой выступают останки древних сооружений, оказывается обозримой. Уже при первом взгляде на этот каменистый пейзаж бросается в глаза его отличие от природных скал проступающими в камне следами человеческой руки и человеческой мысли – видно, что камни обработаны, и расположены вдоль линий плана, и обнаруживаются отпечатки человеческих замыслов, которым минуло тысячи лет, и ты вспоминаешь, что Древний Коринф был одним из столпов древнегреческой цивилизации, что он соревновался с Афинами и Фивами, и что здесь родился Коринфский стиль, и это сознание увеличивает значимость места, повышая статус наблюдаемого.
Единственным непосредственно видимым подтверждением былого величия Коринфа является храм Аполлона периода архаики, от которого сохранились семь монументальных дорических колонн. Все остальные заметные постройки относятся к римскому периоду, например, хорошо сохранившиеся термы.
В музее отдел греческого искусства классического периода был закрыт, как мне сказали, из-за нехватки персонала. Так что пришлось ограничиться осмотром коллекции римского периода, хитом которой являются несколько великолепных мозаик II века до н.э. – времени зарождения европейской живописи. Тонкость рисунка, богатство палитры, и мастерское владение светотенью – удивительны.
За два часа я досконально осмотрел все: даже оказавшиеся за пределами территории музея Одеон и Театр, почти уже поглощенные равнодушной природой, а до отправления автобуса в Микены оставалось еще два часа. Так как я не собирался ехать в Микены с дубинкой, мне следовало перед отправлением зайти в гостиницу, чтобы там ее оставить. Зайдя на ресепшн, я понял, что стал знаменитостью – сотрудники гостиницы высыпали мне навстречу, чтобы посмотреть на диковину: - человека, дошедшего до Древнего Коринфа пешком. Свою новую славу я принял с достоинством, скромно умолчав о том, что вернулся тоже пешком.
На такси я доехал до Коринфского Канала, сел на автобус, и через час был в Микенах. Там обнаружилось, что от города до археологического сайта – 4 километра, и нет никакого транспорта, кроме такси. Но с моих ранних детских лет мама меня учила, что нельзя делать трех вещей: есть в ресторанах, пользоваться услугами проституток, и ездить на такси. И я пошел пешком, и не прогадал. Процесс приближения к исторической местности пешком, в отличие от прибытия на транспорте, имеет свои неоспоримые преимущества. Во-первых, в этом есть что-то от паломничества, от принесения некоей жертвы для обретения внутренней готовности для встречи с местом, чья слава всемирна; во-вторых, ты можешь прочувствовать масштаб здешних расстояний, передвигаясь тем же способом, что и жители древности, и, наконец, ты можешь рассмотреть древний памятник во всем разнообразии сменяющихся ракурсов и на изменяющихся до него расстояниях.
Когда я обогнул отрог пологой горы, передо мой открылся вид на широкую долину, окруженную двумя скалистыми горными грядами; дорога шла вдоль одной из этих гряд, прижимаясь к ее склону, разворачивая по мере моего передвижения панораму противоположной гряды с ее яркой доминантой – высокой горой, занимающей полгоризонта, на фоне которой выступал сравнительно низкорослый каменный кряж с плоской вершиной, чей силуэт был слишком геометрически правилен, чтобы иметь природное происхождение, и я понял, что передо мной – Древние Микены. По мере того, как я к ним приближался, становились различимыми все больше деталей древней крепости: протяженные стены, массивные башни, лестницы, усыпанные человеческими фигурками, как муравейник – муравьями; - древний памятник открывал окно вглубь времени – в XIII век до н.э.
Блуждая по улицам этого удивительного города-крепости, приходишь к мысли, что перед тобой памятник культуры того далекого периода, когда архитектура еще стремилась подражать природным формам: человеческие сооружения мимикрировали под скалы, заимствуя их простоту и силу. Этими же качествами напитан самый известный памятник Микен – Львиные ворота, поражающие умелым стереометрическим дизайном, высоким качеством каменной кладки, и барельефом с двумя львами, выполненном в стилистике наскальных рисунков. Тот же принцип подражания природным объектам в сочетании с недавно открытой геометрией прослеживается и в расположенной неподалеку сокровищнице Атрея, имитирующей пещеру (в ней даже поселились дикие пчелы).
Сильное впечатление оставляют масштабы этого города-крепости и его идеальное соответствие характеру окружающей местности. Кажется, что сама греческая земля собрала свои материальные и духовные силы, и произвела Микены в чудодейственном акте рождения, и это было событие не только европейского, но и всемирного значения. Ведь недаром в сооружениях Микен проглядывает сходство с постройками Куско (Перу).
Вернувшись к вечеру на автовокзал «Коринфский канал», я вспомнил, что еще не видел самого Коринфского канала, перерезавшего коринфский перешеек, чтобы судам, направлявшимся в Ионийское море, не нужно было огибать Пелопоннес. «Скажите, пожалуйста, как пройти к каналу?» - спросил я сотрудницу автовокзала. «Да вот он» - показала она. Мост через канал находился в каких-то ста метрах отсюда. Канал очень похож на дренажную канаву, так как он узок и глубок, и его стенки отклоняются от вертикали на совсем небольшой угол. Так как канал абсолютно прямой, то с моста он просматривается на всю свою шестикилометровую длину до обоих концов. Потеряв свое экономическое значение в век судов-гигантов, он, бесспорно, интересен, как курьез.
По сравнению с хлопотным и напряженным путешествием по Пелопоннесу, поездка в Дельфы была легкой прогулкой. Магистральное шоссе идет через Аттику, затем бежит по южному краю материковой Греции, минует Фивы, и через три часа после выезда из Афин автобус прибывает в Дельфы. На заключительной части пути ландшафт заставлен толпою гор, над силуэтами которых то и дело показывается снежная седина главы Парнаса.
Момент прибытия в Дельфы застал меня врасплох: я скользил рассеянным взглядом по склону горы, покрытой редколесьем, как вдруг из него выросла одинокая колонна, исчезнувшая за деревьями при дальнейшем движении автобуса. Я уже, было, решил, что колонна мне почудилась, но тут автобус остановился: мы достигли места назначения: в отличие от Коринфа и Олимпии, стоящих на ровной местности, Дельфы расположены на горном склоне. Его большая крутизна, подчеркнутая взметнувшимися в небо, как язычки черного пламени, кронами кипарисов, определяет своеобразие этого древнего города, считавшего местом обитания Аполлона. От красоты здешнего пейзажа просто захватывает дух: город буквально замер, сраженный видом раскинувшейся под ним долины и лежащих за нею гор.
В центре святилища Аполлона располагается посвященный ему храм IV века до н.э., ныне представленный основанием и несколькими колоннами, самую хорошо сохранившуюся из которых я заметил из автобуса и принял за мираж. Здесь же храм учреждает саму реальность, и служит для нее опорой. Зигзагом ведет к нему широкая, мощеная каменными плитами Священная дорога, вдоль которой располагались сокровищницы, где хранились дары, принесенные богу от разных городов и местностей. Лучше всего сохранилась Афинская сокровищница – она со скромным достоинством демонстрирует свой классический фасад, выполненный с безупречным вкусом.
Выше храма Аполлона в горном склоне вырублен театр, настолько хорошо сохранившийся, что кажется построенным недавно – так скрадывается 2500-летний интервал между классической эпохой и современностью, ибо геометрия была так же хорошо известна, и строительное дело было уже почти так же совершенно, как сейчас.
Но самым удивительным архитектурным памятником Дельф, по моему мнению, является ротонда – храм Афины Пронайи IVвека до н. э., построенный в мраморном карьере, расположенном ниже по склону. Все его основные пропорции, размеры колонн и расстояния между ними являют пример высшего совершенства, достигнутого архитектурой классического периода (ротонда Филиппейон в Олимпии проигрывает в сравнении с этим храмом).
В музее Дельф скульптура классического периода представлена бронзовой фигурой возничего, относящейся к суровому стилю, и не имеющей аналогов и подражаний – как будто она явилась результатом смелого художественного эксперимента, не нашедшего продолжения, или была спровоцирована каким-то случайным внешним влиянием – например, выполнена мастером-мигрантом. Во всяком случае, скульптура долго от себя не отпускает своей загадочностью. Другой заметной работой классического периода является статуя борца Агиаса, сына Анониоса, чемпиона Панэллинских игр, чье лицо выражает тяжесть жребия профессионального спортсмена, вынужденного постоянно стремиться к выходу за пределы собственных сил. Остальные скульптуры относятся уже к времени заката классики – эпохе эллинизма (начиная примерно с III века до н.э.), когда греческое искусство начало впадать в грех реализма.
Эпоху архаики, богато представленную в музее, я не комментирую.
Находясь в Дельфах, как я ни старался, мне так и не удалось вызвать дух Дельфийского оракула, некогда здесь обитавшего и прославившего здешние места. Видимо, он снялся, и отправился в небытие вместе с древнегреческими богами. И если связанное с божествами воодушевление отпечаталось в созданных греками произведениях архитектуры и скульптуры, то отзвуков воплей пифий в них не слышится; - возможно, их нужно искать в поэзии и сценических искусствах. Дельфийский оракул замолчал, и больше ничего не предсказывает. Не исключено, что его заглушил тысячеголосый хор современных кассандр.
IV. Родина искусств
Итак, мой недельный визит к истокам Европейской культуры был закончен. Абстрактное представление наполнилось конкретным содержанием – я побывал на этой земле, подышал тамошним воздухом, видел блеск лучей солнца Греции, и испытал их тепло, я видел подлинники произведений искусства и архитектурные памятники, вышедшие из рук их создателей, живших две с половиной тысячи лет назад, и теперь, совершив мысленный бросок в ту область пространства-времени, что зовется Древней Грецией, получил возможность в своем воображении обозреть Европейскую культуру – пусть частично, пусть неточно, пусть неясно, пусть даже и с ошибками, - в ее полной временной перспективе, и еще раз, по-новому, поразиться ее величию.
И еще я понял, что именно Греция является родиной искусства в его современном понимании – как области человеческой деятельности, всегда ищущей и открывающей новое, всегда разрывающей каноны, всегда устремленной в будущее, которое неизвестно.
Я предлагаю наделить Афины титулом Родины Искусств.
V. Современные эллины
Я заканчиваю свой рассказ обращением к тому вопросу, с которого и начал: относится ли Греция к Западу, или не относится.
Должен сразу сказать, что мои опасения относительно ближневосточного влияния на бытовую культуру Греции не нашли подтверждения – Греция выглядит более по-европейски, чем, например, Сицилия; пятисотлетний гнет оттоманской империи оставил в Греции на удивление мало следов – гораздо меньше, чем триста лет татаро-монгольского ига – в России.
Греки спокойны и сосредоточенны, у них нет склонности к экспрессивному поведению: к громкой речи или жестикуляции; им свойственно чувство собственного достоинства, при этом они вежливы и доброжелательны; для них характерно очень серьезное отношение к своей работе.
Однажды в районе Акрополя ко мне подошел мужчина лет пятидесяти, и со мной вежливо поздоровался. «Осматриваете Афины? Вы турист? Из какой страны? Из России? Это замечательно! Мы очень уважаем русских, ведь вы тоже православные! Вы в Греции в первый раз? Где уже успели побывать? Вам у нас понравилось? Сколько Вам лет? Кто Вы по профессии? Физик? Вы преподаете в университете? Работали в промышленности? А в какой области техники?» Вопросам не было конца, и я на них отвечал подробно, и с удовольствием, так как мой собеседник выслушивал меня с большим интересом. Наконец, он подвел разговор к завершению такими словами: «Мы очень рады, уважаемый господин, встретить Вас в нашем городе. Здесь неподалеку находится ресторан, которого я хозяин, у меня высококлассный повар, и очень хорошие музыканты. Приходите к нам!» - и он мне вручил небольшой проспект своего заведения. Мне нигде не приходилось сталкиваться с таким самоотверженным отношением хозяина ресторана к поиску клиентов.
Общение не вызывало никаких проблем: владение английским языком почти стопроцентное (в Афинах). Люди, к которым я обращался с вопросом, обязательно останавливались, чтобы постараться дать совершенно исчерпывающий ответ – я даже испытывал от этого неловкость. Меня поразила еще одна особенность Греции – теплое отношение к русским, которое люди объясняют нашим православием. Если же заходит речь об американцах, то греки несут их - почем зря, используя те же аргументы, что и российская пропаганда – что, мол, всюду стремятся командовать, где их не просят.
Итак, мой вывод таков: греки – настоящие европейцы. Правда, от высокоорганизованных немцев их отличает, подчас, некоторая несобранность, на которую я уже выше обращал внимание. Но было бы ошибочным полагать, что греки похожи на русских: они гораздо трудолюбивее; кроме того, им свойственна особая деликатность, которой у нас не замечалось.
Относится ли Греция к Западу, покажет будущее, но то, что она – неотъемлемая часть Европы – не вызывает сомнения!
Май 2016 года.
Часть пятая. Другая Британия
I. Беспокойный рубеж империй
Обойдя границы Западной Европы, я замкнул контур (южный ее край, Сицилия, описана в первой книге моих путешествий ). Но когда я мысленно представил себе карту, то хлопнул себя по лбу: между Пиренейским и Скандинавским полуостровами, на которых я уже отметился (главы «Португалия» и «Скандинавия»), вклинились Британские острова, тоже попавшие на внешний контур (есть еще Исландия, но она относится к Европе чисто формально: очень уж экзотическая страна!). И я понял, почему забыл про Британские острова: ведь на них находится Лондон, который в Новое время никак не ассоциировался с периферией, а скорее находился в центре мирового развития. Однако здесь нет никакого противоречия: роль европейской периферии на Британских островах выполняют Шотландия и Ирландия, а Англия входит в ядро Западной Европы. То, что это именно так, подтверждается историей: между Англией и периферией шла многовековая борьба, которая еще не окончена, о чем свидетельствует план второго референдума о независимости Шотландии.
С этой проблемой столкнулись еще первые строители объединенной Европы - римляне. Переправившись через Ла-Манш, и закрепившись в Лондинуме (Лондоне), они продолжили экспансию на Север острова Великобритания, но, пересекши нынешнюю границу Шотландии, столкнулись с сильным сопротивлением местных варваров, и отступили к Валу Адриана, пролегавшему вдоль реки Тайн, ограничив, таким образом, территорию Римской Британии. А через Ирландское море они решили вообще не переправляться. Так к 170 г. н. э. сложилась, грубо говоря, современная конфигурация Британских островов: Англия, Шотландия и Ирландия. В Англии я побывал в 2005 г. («Паломничество на Запад» Лондон»); теперь, выполняя свое намерение исследовать западноевропейскую периферию, я решил посетить Эдинбург и Дублин, причем эти города меня интересовали каждый по собственной, специфической причине.
II. Эдинбург
Мой интерес к Эдинбургу был подстегнут в значительной мере мнением моего соседа по даче, крупного специалиста по архитектуре Запада, который охарактеризовал этот город, как градостроительный шедевр мирового уровня. Решив заранее подготовиться к поездке, я обнаружил, что россиянами Эдинбург практически еще не освоен: объездив все московские книжные магазины, я не нашел ни книг, ни альбомов, ни путеводителей по этому городу; пришлось довольствоваться крупицами из английских изданий, посвященных Великобритании в целом, которые уже имелись в моей библиотеке; таким образом, я приехал в Эдинбург «на новенького», даже не имея карты, и мне предстояло начинать с чистого листа.
Самолет прилетел поздно вечером; еще на его борту местные жители порекомендовали «трам» (именно такое произношение, а не «трэм»), как лучший способ доехать из аэропорта до центра (читатель, побывавший в Великобритании, знает, сколь разорительны там поездки на такси). Придя на станцию трама, я не обнаружил там билетного киоска, а лишь ряд автоматов, которые вызвали у меня чувство глубокого уныния. И я обратился к высокому мужчине среднего возраста с просьбой о помощи, и он мне помог приобрести билет. Рассыпавшись в благодарностях, я признался, что являюсь россиянином. Узнав об этом, мужчина нисколько не испугался, а, наоборот, сказал, что тогда мы можем разговаривать по-русски; - он оказался немцем из Восточной Германии, закончившим в советское время Ленинградский институт цветных металлов, и поэтому говорившим на хорошем русском языке свободно и почти без акцента (это было редкое везение, так как за три дня, проведенные в Эдинбурге, русскую речь мне больше слышать не приходилось). За полчаса поездки в комфортабельном поезде Юрген (так звали мужчину) рассказал, что он живет в Берлине, а в Эдинбург приехал к своей дочери, которая несколько лет назад переехала сюда на постоянное жительство (то есть в Великобританию иммигрируют не только с Ближнего Востока, из Польши и Прибалтики, но даже из благополучной Германии). Так как мой попутчик бывал здесь уже многократно, он дал мне вводную информацию о городе. Положительным свойством Эдинбурга является то, что этот крупный (полумиллионный) город избежал тягот индустриализации, в течение своей многовековой истории выполняя административные функции (он всегда считался столицей Шотландии), и являясь центром ее духовной и культурной жизни. Производство здесь всегда ограничивалось лишь кустарным ручным трудом. По этой причине город избежал загрязнения, он красив и экологичен, а население имеет высокий уровень образования.
Выйдя на конечной станции «трама» в самом центе города, около железнодорожного вокзала Уэверли, в свою гостиницу «Кэйрн», расположенную поблизости, у подножья холма Кэлтон, я направился пешком; - Юргену было со мною по пути. Стояла хорошая погода; многие здания были подсвечены; высоко над городом, вознесенный на вершину скалы, парил Эдинбургский замок. Из расположенных в центре сооружений я сразу узнал знакомый по фотографиям Монумент Скотта – стройную четырехъярусную башню, построенную в стиле Готического Возрождения. Нижний ярус сквозной, с широкими проемами, завершенными стрельчатыми арками, через которые со всех четырех сторон света открывается вид на расположенное в центре белое изваяние сидящего Вальтера Скотта, считающегося национальным достоянием Шотландии. Своеобразие этому сооружению придают декоративные контрфорсы, расположенные по углам башни в диагональных направлениях; они представляют собой четыре тонкие башенки, завершающиеся шпилями на высоте второго яруса центральной башни, с которой они соединены узкими стенками, пронизанными сквозными готическими арками; над стенками возведены ажурные аркбутаны. Монумент Скотта напоминает Мемориал Принца Альберта в Гайд-Парке в Лондоне, но силуэт первого вписывается в гиперболу за счет его расширения к основанию, в отличие от последнего, чей контур тяготеет к опрокинутой параболе. В результате, кажется, что Мемориал Принца Альберта лишь медленно вползает в небо, тогда как Монумент Скотта, как и Эйфелева башня, в небо буквально взлетает, увлекая за собою и взор. Поэтому он и стал одним из архитектурных символов Эдинбурга.
Кроме Монумента Скотта, в центре было подсвечено огромное шестиэтажное здание, увенчанное четырехгранной башней с часами, тоже построенное в стиле Готического Возрождения, которое сразу приковывает к себе внимание своим масштабом, оказавшееся всего лишь гостиницей, правда, носящей претенциозное название – «Балморал» (так называется замок – имение Королевы на Севере Шотландии).
Пройдя по улице Лейт-уок, и свернув на Ландон-роуд, на углу Виндзор-стрит (заурядный переулок, где расположен отель Кэйрн, назван именем правящей династии) мы расстались с Юргеном, обменявшись электронными адресами и намерениями поддерживать знакомство, так как обнаружили много точек соприкосновения, и он сыграл роль доброго волшебника, введшего меня в этот волшебный город. Юрген двинулся дальше по Ландон-роуд, а я вскоре вошел в свой отель, в ресепшене которого меня встретил весьма колоритный тип – громогласный, рыжий, бородатый, обликом и манерами напоминающий шкипера, да еще отличающийся ярко выраженным свойством, о котором меня только что предупредил Юрген – он говорил по-английски с сильным «шотландским акцентом», то есть коверкал слова самым немыслимым образом, и речь его звучала весьма своеобразно – в результате он мне запомнился, как «самобытный шотландец» (такого человека нужно еще выискать, так как на улице каждый второй прохожий – иностранец или мигрант).
Когда утром, обзаведясь путеводителем, я вышел на центральную улицу Принсез-стрит, структура города стала для меня предельно ясной. Самый его центр занимает ложбина, - ложе озера Нор-лох, осушенного в 1760 году, так как из-за бытовых стоков оно превратилось в зловонную клоаку. В ней расположен вокзал Уэверли и разбит великолепный парк Вест-Принсез-стрит-гарденз. Крутой южный склон ложбины буквально облеплен взбирающимися по нему островерхими постройками Старого Города, силуэт которого плавно поднимается вверх, если взгляд перемещается к Западу, и, наконец, достигает Эдинбургского Замка, одиноко вознесенного на Замковой Скале, круто обрывающейся на три стороны света: на Север, Запад, и Юг. К Востоку Старый Город плавно спускается в низину, за которой поднимаются горы, увенчанные полусферической вершиной Артурз Сит (Скамья Артура). Таким образом, с самого первого раза Эдинбург позиционируется, как город с подчеркнутой вертикалью (и дальше это впечатление только усиливалось).
К Северу от лощины, в восточной стороне сразу обращает на себя внимание поросший деревьями холм Кэлтон-хилл, на вершине которого ясно обозначены силуэты Монумента Нельсона, Национального Монумента и Городской Обсерватории. Хочу заметить на будущее: по моему мнению, Эдинбург – город разнообразных и красивых силуэтов – их так и хочется нарисовать на картоне, вырезать, и из вырезок составлять панорамы. На склоне холма очень живописно разместились кремовые здания Сент-Эндрюз-хаус, а слева от него - некий четырехгранный монумент, и умелая стилизация под средневековый замок с двумя круглыми и одной восьмигранной башнями из серого камня. Весь северный, относительно пологий берег лощины Нор-лох занимает Новый Город, который от Принсез-стрит сначала немного приподнимается к Джордж-стрит, а затем плавно спускается к парку Куин-стрит-гарденз, уходя под осеннее небо, затянутое клочковатыми облаками, в разрывы между которыми проглядывает его голубизна.
Тотчас же у меня в голове составился план, и я принялся за его исполнение, мимо классицистских зданий Королевской Шотландской Академии и Национальной Галереи Шотландии направившись в Старый Город.
Добраться до Королевской мили, проходящей по вершине хребта, простирающегося от Замковой Скалы на Восток, и соединяющей Эдинбургский Замок и дворец Холируд, можно двумя путями: прямо - по лестнице зажатого между двумя высокими стенами узкого (шириною метра полтора) переулочка Мэри-стэрз-клоуз, выходящего на Лоунмаркет через темную подворотню с именной надписью над ней, или по пандусу, составленному из площади Маунд-плейс, сначала идущей вдоль склона, потом плавно заворачивающей влево до переулка Рэмси-лейн, выходящего на Кастлхилл – самое начало Королевской мили. Я выбрал второе, и, взбираясь по круто вздымающейся дороге, осматривал фасады старинных замкообразных зданий с узкими и вытянутыми вверх окнами, снабженных башнями и шишковатыми шпилями. Вскоре я оказался на Королевской миле, и, повернув направо, вышел на Эспланаду – обширную площадь, соединяющую Эдинбургский замок со Старым городом.
Если при взгляде на Замок с Принсез-стрит в его силуэте в первую очередь бросается в глаза его поздняя, западная окраина, с ее силуэтом, контрастно обрисованным на краю обрыва, то при взгляде с Эспланады на первом плане оказывается его древняя часть – укрепления Батареи Полумесяца, унаследовавшие свою полуцилиндрическую форму от Башни Давида, построенной в XIV веке, ощетинившиеся орудийными амбразурами, и Королевский дворец XVI века, сдвинутый влево, к самому обрыву, что придает силуэту замка его восхитительную асимметрию. Еще больше впечатляет удивительная цветовая гамма, в которой предстает замок. Стена, в которой прорезан вход, - рыжевато-кремовая; Башня Давида – светло-серая, с черными подпалинами, и едва заметным кремовым оттенком; Королевский дворец – серо-коричневый на освещенных поверхностях; на затененных – черный; неприступная стена Форуолл, примыкающая справа к Башне Давида, - серо-черная.
Вход в замок, хотя он и построен в конце XIX века, выдержан в стиле средневековья: входной проем с полуциркульной аркой находится посередине широкой башни; над ним – щит с гербом; в нишах по бокам – скульптуры одетых в рыцарские доспехи Роберта Брюса и Уильяма Уоллеса – выдающихся персонажей истории Шотландии эпохи Возрождения. Минуя входной проем, попадаешь в тесное пространство между низкой внешней стеной поздней постройки и взлетающей вверх грандиозной стеной Форуолл («выдвинутой вперед»), по которому проложена дорога к следующему входу в замок – воротам Порткуллис; чтобы, стоя на ней, увидеть расположенные вдоль верхнего края крепостных укреплений орудийные амбразуры Батареи Форуолл, пробегая глазами по серо-черной поверхности стены, сложенной из грубо обработанного камня, приходится так задирать голову, что, шапка сваливается с головы. Древний вход в Замок проходит сквозь Башню Аргайла, которая под стать гнетущей мрачности примыкающей к ней стены; единственное украшение башни – краски и позолота герба, размещенного над входной аркой.
Пройдя через ворота, посетитель попадает на батарею Аргайла, пушки которой взяли под прицел Принсез-стрит, хотя они, конечно же, уже давно не стреляли, за исключением одной-единственной, ультрасовременной, которая ярко выделяется своим несравненным изяществом и элегантным дизайном от своих толстых неуклюжих прабабушек, возлежащих на деревянных лафетах, снабженных четырьмя маленькими колесиками, - это так называемая Часовая пушка, из которой каждый день производится единственный выстрел в 1 час пополудни. К этому моменту все посетители Замка собираются на небольшой площади и облепляют все высокие места, откуда видна церемония выстрела. Примерно за десять минут до 13 часов на площади появляется единственный солдат в парадной форме (никакой медвежьей шапки: фуражка с красным околышем, синий мундир с красными же лампасами, белый кушак), и устраивает целое представление: марширует, исполняет строевые фигуры, что-то громко выкрикивает, и, наконец, заряжает пушку и в 13.00 производит неожиданно громкий выстрел; публика ему бешено аплодирует.
К Западу и к Югу от батареи Аргайла лежит та часть замка, которая была построена в XVIII веке для размещения гарнизона британский войск, гарантировавших выполнение Акта об Унии, заключенного в 1707 году, который провозгласил объединение Англии и Шотландии в Соединенное Королевство Великобританию, надолго, вплоть до нашего времени, снявшего вопрос о шотландской независимости. Здесь в нескольких зданиях размещены Национальный военный музей и Музей Шотландской Королевской Драгунской Гвардии. Тематика этих музеев меня совершенно не интересовала, также как и расположенных на том же уровне Королевского шотландского полкового музея и Музея-тюрьмы для военнопленных, но я по ним пробежался «для галочки». Все эти музеи чрезвычайно обильны экспонатами; для «оживляжа» они снабжены множеством устрашающе реалистичных человеческих муляжей, и охватывают период от раннего средневековья до наших дней. Напрашивается следующий вывод: Англия в течение своей истории очень много воевала, и шотландцы во всех военных кампаниях играли большую, может быть, решающую роль.
Разделавшись с первым ярусом Замка, я поспешил подняться в самую древнюю его часть – Цитадель, находящуюся на вершине Замковой Скалы, и представляющуюся причудливым нагромождением самых разных построек – цилиндрических башен с зубцами, зданий, примыкающих друг к другу под самыми разными углами, крепостных стен, перемежаемых открытыми участками Замковой Скалы, под которые все эти постройки невольно маскируются, так как сложены из грубо обработанного камня той же серо-коричневой расцветки. Путь в Цитадель лежит по круто поднимающейся дороге через ворота Фуг XVII века, такие элементарные по своей архитектуре, что могут рассматриваться, как архетип: просто проем с полуциркульной аркой в обыкновенной стенке. Слева, в самой высокой точке скалы стоит самое древнее сооружение Эдинбурга – часовня Св. Маргариты XII века – здание необыкновенно простой архитектуры: вытянутый с Запада на Восток прямоугольный дом под двухскатной кровлей с несколькими узкими подслеповатыми окошками – архетип дома: у него нет даже абсиды. Но именно своей простотой, местом расположения и благородством пропорций он притягивает взор; я говорю про себя – публика же глазеет на осадное орудие XV века – Монс Мег (местный аналог Царь-пушки), от жерла которой открывается один из лучших видов на Эдинбург. К Востоку и к Юго-востоку простирается Старый Город, с проходящей по нему Королевской милей, над которым на первом плане высится шпиль Фестивального центра «Хаб», а дальше – купол собора Сент-Джайлз; влево зеленеет лощина Нор-лох, в которой угнездилась серебристая гофрированная кровля вокзала Уэверли; за ним выступает Кэлтон-хилл с торчащим из него Мемориалом Нельсона; на север от Нор-лох лежит Новый Город, окрашенный в более светлые тона, чем Старый, а в некотором отдалении, но все же довольно близко – сверкает серебром полоска морского залива Фирт-ов-Форт, постепенно расширяющегося в восточном направлении, по пути к Северному морю.
И еще отсюда открывается вид на нижние ярусы Замка – на зеленый треугольник Собачьего кладбища, на башню и на Батарею Аргайл, на Губернаторский дом и на Новые казармы, в которых расположен Национальный военный музей. Отсюда, с самого высокого места, замок кажется совсем небольшим, как бы парящим над городом, раскинувшимся под вами, границы которого, отмеченные зеленым цветом, легко обозримы, необыкновенно усиливая впечатление общей вертикальности Эдинбурга.
Путь к сердцу Эдинбургского Замка, на Краун-сквер (Коронную), лежит через Батарею Форуолл и Батарею Полумесяца, укомплектованные пушками эпохи Трафальгарской битвы. Здесь взгляд притягивают смотрящие наружу нефасадные стены Королевского дворца темно-серого цвета с черными подпалинами, на которых позолоченной лепниной выделяются архитравы прямоугольных окон с белыми рамами в мелкую клеточку, и которые по углам крыши украшены маленькими башенками, вынесенными на консолях. Привлеченный этим зрелищем, я поспешил увидеть фасад Королевского дворца, для чего узким проходом между ним и военным мемориалом, над которым перекинута тонкая арка, вышел на Краун-сквер. Зрелище фасада Королевского дворца, построенного в XVI веке, превзошло все мои ожидания. Посередине довольно аскетично выглядящего четырехэтажного корпуса к стене присоединена тонкая восьмигранная шестиярусная башня, осененная зубцами прямоугольной формы, и снабженная часами с позолоченным циферблатом. И главное: в лучах осеннего солнечного света замок имеет характерный «эдинбургский» коричневато-серый оттенок.
Справа от Королевского Дворца, на северную сторону Краун-сквер выходит фасад Шотландского Национального Военного Мемориала, посвященного памяти солдат, погибших в двух Мировых войнах и всех последовавших за ними конфликтах, построенное в 1923 - 1927 годах; оно выдержано в стиле, содержащем элементы Готики, Ренессанса, и даже Романские. Серо-коричневый цвет его фасада имеет даже легкий оттенок розового. Здание не спорит с историческими постройками, выходящими на площадь, и даже служит ее украшению.
Слева от здания Королевского Дворца на Краун-сквер выходит здание, в котором находится Гранд-холл (Большой Зал), построенный в начале XVI века для торжественных мероприятий, и используемый для этих целей иногда до сих пор. Украшением этого очень просторного и высокого помещения является аутентичный деревянный свод, основная, центральная арочная ферма которого стоит на дополнительных «подбалочных» арках (hammerbeam – полуарки, закрепленные на противоположных стенах, являющиеся консолями, служащими опорой для центрального перекрытия). Хотя это – утилитарная техника, позволяющая перекрывать большие пространства, такое «двухъярусное» перекрытие приобретает дополнительную эстетическую ценность. Стены зала по низу облицованы дубовой обшивкой, и от ее верхнего края до свода окрашены в густо-карминовый цвет; дополнительным его украшением является выставленная здесь коллекция средневекового оружия и доспехов. В одном из углов зала молодой смотритель музея дает тебе в руки копию средневекового меча (вес – килограммов пять, так что одной рукой им не очень-то помашешь!).
В бывшем Тронном зале Королевского Дворца (он перестал выполнять эту функцию с 1633 года) устроена выставка регалий королей Шотландии – короны, скипетра и церемониального меча; на вид – ничего особенного, но историческая ценность настолько очевидна, что корона и скипетр были использованы в 1953 году при коронации Елизаветы II (она является Королевой Великобритании, включающей Англию, Шотландию и Северную Ирландию), после чего были возвращены обратно. В этом же зале помещен Камень Судьбы, на котором, начиная с глубокой древности, короновали королей Шотландии – обычный камень, но он знаменит своей долгой и бурной историей; достаточно сказать, что в 1950 году он был украден шотландским националистом из Вестминстерского аббатства, и его нашли лишь в 1996 году, и с тех пор он хранится здесь.
Так, поднимаясь на вершину Замковой Скалы, я символически спустился в самую глубь истории, и тем самым завершил свое знакомство с Эдинбургским Замком. Покинув его, и перейдя Эспланаду, я вышел на Королевскую милю.
На первом по правой стороне здании красовалась вертикальная красная вывеска ресторана, название которого “The witchery by the castle” в вольном переводе звучит: «У ведьм». И действительно, в XVII - XVIII веках в двух шагах отсюда их сжигали, предварительно, во избежание лишних мучений утопив в пруду, о чем напоминает мемориальная доска и маленький фонтан, закрепленные на стене дома (в нем теперь нет воды, но посажены анютины глазки).
Рядом с рестораном высится громада построенной в начале XIX века церкви Сент-Джон, в которой с 1990 года размещается так называемый «Хаб». Это центр ежегодного Эдинбургского Международного Фестиваля, проводимого в августе, когда полумиллионное население города удваивается, и он превращается в настоящий Вавилон. Это – лишь общее название, объединяющее множество параллельных мероприятий, самые известные из которых – театральный фестиваль «Фриндж», Международный Эдинбургский кинофестиваль, фестиваль Современного искусства, книжный, телевизионный, музыкальный фестивали, и многие другие. В октябре в Эдинбурге спокойно, и даже «Хаб» погружен в спячку; побродив по его пустым помещениям, я даже не видел призраков этого столпотворения; внимание привлекла лишь стена лестницы, выкрашенная в карминный цвет, на которой размещены 200 статуэток самых прославленных участников Эдинбургского Фестиваля, каждая из которых подсвечена сверху отдельной лампочкой
Миновав небольшую площадь, я вошел на продолжение Королевской мили – улицу Лоунмаркет. Его левая сторон занята старинными жилыми домами, среди которых своею стройностью и благородным обликом своего фасада выделяется Гладстонз-лэнд, на фоне которого сольный концерт давал волынщик, одетый в килт и меховую шапку.
После пересечения с улицей «Мост Георга Четвертого» Королевская миля продолжается улицей Хай-стрит, расширенная часть которой производит самое сильное впечатление. Она начинается статуей философа – скептика Дэвида Юма (1711 – 1766), родившегося в Эдинбурге. Он сидит с совершенно бесстрастным выражением лица, хотя его философия утверждала: «Разум – раб страстей». Прямо перед вами, на правой стороне улицы вырисовывается необыкновенный, ни на что другое непохожий силуэт собора Сент-Джайлз, подтверждающий мой тезис, что Эдинбург – город уникальных силуэтов. Широкий в своем основании за счет четырех боковых нефов, внешний контур собора в своей середине устремляется вверх за счет высоты центрального нефа, над которым взлетает колоколенная башня, увенчанная шпилем-короной (XV век). Это сквозная ажурная конструкция, состоящая из шести башенок, размещенных по отношению друг к другу на одинаковых расстояниях, от которых проброшены аркбутаны, сходящиеся в центре, и от места их соединения вверх поднимается четырехступенчатый шпиль. Благодаря сложной геометрии шпиля-короны, при перемене ракурса форма полосок неба, видимых сквозь купол, очерченный аркбутанами, все время меняется, и это зрелище завораживает.
В интерьере храма, относящемся к XIV веку, - строгом и сдержанном, сразу обращаешь внимание на большую площадь оконных проемов, в которых сверкают яркими красками поздние (по большей части, XX века) витражи. Лишь несколько окон были оформлены в конце XIX века художниками мастерской Уильяма Морриса, и их не сразу-то различишь. «Самая готическая» часть собора является самой поздней – это построенная в 1911 году Часовня Чертополоха, названная в честь самого древнего и самого почетного Ордена Чертополоха, - высшей Рыцарской награды Шотландии. Здесь «гущина» готического оформления просто зашкаливает, доходя до гротеска - стены и потолок просто кишат мелкой пластикой и деревянной резьбой. Я только осмотрелся, ахнул, и «сделал ноги».
Антураж собора Сент-Джайлз необыкновенно величествен: в это место я возвращался несколько раз, чтобы подпасть под влияние здешнего Гения места. С Юга и Запада на Парламентскую площадь, где стоит Сент-Джайлз, выходят фасады Здания Парламента, построенные в строгом соответствии с каноном классицизма, правда, с одним местным отличием: все их поверхности - одинакового серо-коричневого «эдинбургского» цвета, несколько более темного, чем цвет собора.
Прочитав в путеводителе, что в брусчатке мостовой Парламентской площади выложено изображение сердца на месте, где когда-то стояла тюрьма, называемое «Сердце Мидлотиана (область Шотландии, где стоит Эдинбург)», я решил на него посмотреть.
- Где находится Сердце Мидлотиана? – спросил я молодого человека, стоявшего в ожидании кого-то (уж точно не меня) около Рыночного Креста, расположенного к Востоку от собора.
- Он вмурован в пол собора – сказал мужчина таким уверенным тоном, что я сразу забыл все, что было написано в путеводителе, и вошел в храм, но изображения сердца там не нашел. Тогда я снова вернулся к путеводителю, и там прочитал, что сердце находится к Западу от храма, и принялся за поиски, но в них не преуспел, и обратился к пожилой женщине с двумя детьми – явно местной жительнице:
- Где находится Сердце Мидлотиана? Женщина ужасно растерялась, потом, собравшись, сокрушенно призналась:
- Я не знаю – после чего я начал спрашивать всех подряд, но столь же безуспешно. Наконец, добравшись до края площади, я задал этот вопрос молодой симпатичной брюнетке, читавшей на лавочке книгу, которая, не выказывая никакого раздражения по поводу прерванного занятия, сказала:
- Вон там – и показала направление рукой. Придя на указанное место, я Сердца опять не нашел, и ходил туда-сюда с потерянным видом, пока знакомая мне брюнетка, проходя мимо, (она уже успела дочитать книгу), мне не показала:
- Да вот же он!
И тогда я увидел Сердце Мидлотиана – оно было выложено по контуру камнем красного цвета, а в середине его был круг, а в круге – крест. И тогда я решил дочитать до конца текст в моем путеводителе, посвященный Сердцу Мидлотиана, чтобы узнать, зачем оно здесь изображено. И что же оказалось? Чтобы преступники, отсидевшие срок в тюрьме, стоявшей на этом месте, могли на него плюнуть. Теперь, когда сидельцы той тюрьмы давно уже все повымерли, на него плюют преступные элементы всего Мидлотиана, а, может быть, и всей Шотландии, да еще, как добавляет путеводитель, «амбивалентные» туристы. А я не плевал.
На противоположной от собора стороне Хай-стрит стоит здание Городского Совета, выстроенное в стиле позднего Ренессанса. От других построек его отличает присутствие перед его фасадом довольно просторного палисадника, по краям которого построены флигели, что придает сооружению вполне «континентальный» вид, но когда вышло солнце, оно сразу окрасилось в местный серо-коричневый цвет, и стало видно, что оно свое, эдинбургское. К Востоку от расширенной части Хай-стрит, симметрично скульптуре Юма стоит памятник Адаму Смиту. В отличие от расслабившегося в кресле Юма основоположник экономической теории стоит если не в воинственной, то в решительной позе, как если бы он догадался, что после его смерти некий прохвост исказит и опошлит созданную им науку, и думал, - как бы воспрепятствовать этому безобразию. К сожалению, не смог.
Красота рядовой застройки Старого Города обращает на себя внимание, когда доходишь до места, где от Хай-стрит ответвляется Кокберн-стрит, которая, едва отойдя от развилки, круто сворачивает на Запад, выставив напоказ фасады стоящих на ней зданий, выстроившиеся вдоль кривой линии, так что образовалась эффектная вогнутая поверхность.
В конце Хай-стрит стоит еще одна достопримечательность: Дом Нокса – подлинная постройка XV века. Это небольшой трехэтажный домик с мансардой и внешней лестницей на второй этаж. Хотя он не имеет никаких украшений, само распределение его объемов создает чарующий незабываемый образ, как это случалось с домами Баухауса. Согласно преданию настоятель храма Сент-Джайлз, религиозный реформатор Джон Нокс одно время жил в этом доме.
После пересечения с улицей Сент-Мэри, Королевская миля продолжается, как улица Кэнонгейт. На ней тоже много обращающих на себя внимание достопримечательностей, например, домик, стилизованный под средневековье, на фасаде которого - на консоли, поддерживаемой двумя изящно выгнутыми металлическими стержнями расположены уличные часы. Из выходящей на фасад двери к часам переброшен мостик, огороженный перилами. Этот дом, хотя он и не причислен к памятникам архитектуры, не раз попадал на обложки изданий, посвященных Эдинбургу. Дальше по той же стороне улицы расположена Церковь Кэнонгейт XVII века с необычным плоским фасадом треугольной формы, на котором симметрично расположены одно круглое и четыре окна с полуциркульными арками. Рядом с церковью, прямо на тротуаре, стоит скульптура шотландского поэта XVIII века Роберта Фергюсона, предтечи Роберта Бернса, чья жизнь закончилась рано и плохо – в Бедламе. Любой прохожий может к нему подойти и тихим голосом выразить свое сочувствие.
Дойдя до конца улицы Кэнонгейт, ты попадаешь в другую эпоху – здесь располагается новое здание Парламента Шотландии, построенное по канонам постмодернизма. Низкое, распластавшееся по большой площади, оно напоминает гигантскую лепешку. Тогда ты пытаешься всматриваться в стены сооружения, и обнаруживаешь, что формы его экстерьера сильно измельчены: поверхности профилированы как в вертикальном, так в горизонтальном направлении; в них беспорядочно вставлены разноразмерные окна, ниши и балкончики; из них выступают уродливые крылечки. Единственный элемент, обеспечивающий композиционное единство – одинаковые нашлепки серого цвета в форме пистолета, налепленные рядами на белые стены здания, но и они не могут исправить общего впечатления, которое лучше всего можно выразить словом недоумение.
И, отвернувшись от здания Парламента в сильном разочаровании (так как являюсь человеком, увлекающимся современной архитектурой), я повернулся лицом к Дворцу Холируд, завершающему Королевскую Милю.
На Запад от дворца простирается обширный асфальтированный передний двор с фонтаном посередине. Восточный фасад симметричен: по его краям стоят два трехэтажных замка с цилиндрическими, под коническими кровлями, башнями на углах, придающими Дворцу средневековый облик (действительно, левый замок был построен в XVI веке, и правый был с него скопирован в 1820-х). Замки соединены длинной двухэтажной постройкой, посередине которой располагаются входные ворота, обрамленные массивными сдвоенными дорическими колоннами, над которыми возвышаются вырезанный из камня герб Шотландии, часы и восьмигранная башенка, увенчанная ажурной прозрачной короной, выполненной из камня (как купол собора Сент-Джайлз). Пройдя через ворота, ты попадаешь в пространство прямоугольного внутреннего двора, где перед тобой совершенно неожиданно предстают стены великолепного трехэтажного дворца XVII века. На фасадах - ровные ряды прямоугольных окон второго и третьего этажей с мелкоячеистыми рамами, украшенных лишь очень простыми наличниками. Весь первый этаж заполнен нишами с полуциркульными арками, придающими экстерьеру дворца его несравненное величие, так же, как и расположенный в центре фронтон, украшенный лепниной.
Об интерьере дворца мне подробно поведал аудиогид, который начал издалека, сообщив, что Холируд является официальной (в отличие от Балморала) резиденцией королевы в Шотландии, и что она регулярно проводит здесь неделю в начале каждого лета. Затем последовали подробные описания дворцовых интерьеров, которые мне плохо запомнились – интерьеры дворцов августейших особ имеют между собой много общего, - но все это было лишь прелюдией главного – рассказа о комнатах, связанных с памятью о Марии Стюарт, Королеве шотландцев, – главного персонажа истории Шотландии. Особое внимание обращено на небольшую комнату, в которую во время обеда ворвалась группа протестантских лордов во главе с мужем королевы лордом Дарнли, чтобы на глазах беременной Марии убить ее секретаря Дэвида Рицци, подозреваемого том, что именно он – отец ожидаемого ребенка. По мере шествия по анфиладе дворцовых помещений тебя не оставляет ощущение, что над дворцом Холируд витает дух Марии Стюарт – с таким почтением его посетители прислушиваются к аудиогидам, с придыханием повествующим о любимой народом королеве, с таким пристальным вниманием они всматриваются в ее портреты, самый известный из которых написан французским художником Франсуа Клуэ (здесь представлена его копия), с таким тщанием они осматривают все, что могло бы быть связано с ее присутствием.
Выйдя из дворца, оказываешься среди руин Аббатства Холируд XII – XV века – прекрасного памятника готической архитектуры. То, что собор несет следы трех разрушений, последнее из которых было произведено воинствующими пресвитерианами во время религиозных войн XVII века, только способствует художественной выразительности памятника. Полностью сохранившаяся Восточная стена, почти всю площадь которой занимает огромное окно, забранное ажурной готической каменной решеткой, на фоне голубого безоблачного неба смотрится, как призрачное видение, наводящее на мысль об ограде Рая. Это предположение подтверждается, если из руинированного собора выйти в Дворцовый сад, переходящий в парк Холируд, простирающийся до самой Скамьи Артура, открывая великолепный вид на гористую местность, прилегающую к Эдинбургу с Юго-востока. Так обнаруживается еще одна уникальная особенность города – в него беспрепятственно входит Природа; в двух шагах отсюда – самый центр города – Королевская Миля и Шотландский Парламент, но прямо перед тобою – километры зеленых лугов, перемежаемых скалами, которые выглядят совершенно необитаемыми – на них нет ни единой постройки, и даже не пасутся стада, и над этой эдемского вида местностью гордо выступает куполообразная вершина Скамьи Артура – еще одного символа Эдинбурга.
Отсюда к центру Старого Города я возвращался не по Королевской Миле, а по параллельным ей улицам, лежащим южнее, Холируд и Каугейт. Здесь я должен напомнить читателю о структуре Старого Города: он стоит на хребте, по самой вершине которого проходит Королевская Миля. Вдоль северного подножья хребта проходит Маркет-стрит, вдоль южного – Каугейт. Эти три параллельные улицы соединяются множеством узких лестничных переходов, вопреки очевидности называемых тупиками (close). Они очень хороши для погружения в атмосферу средневековья, но непригодны для осмотра города: ничего, кроме голых взмывающих в небо стен из них не видно, а временами они вообще превращаются в туннели. Улицы, пересекающие Старый Город с Севера на Юг, проходят над Каугейт по мостам: Южному Мосту и Мосту Георга IV, что и составляет своеобразие ее облика по сравнению с Маркет-стрит.
Главной достопримечательностью той части Эдинбурга, что лежит к Югу от Каугейт, является территория Эдинбургского университета. В основном он размещается в типовых постройках, ничем особенно не примечательных. Исключение составляет выпускной зал – Мак-Эванз-холл – грандиозная постройка в форме буквы D, увенчанная куполом, и сразу притягивающая к себе внимание. Но больше всего мне понравилась царящая в окрестностях Университета атмосфера, создаваемая ее юным населением. Молодые люди всех оттенков кожи и с самым разным разрезом глаз проносятся мимо на велосипедах, занимаются джогглингом, флиртуют друг с другом, едят бутерброды на лавочках, читают, смеются, собравшись в кружок небольшими компаниями, - одним словом, проводят время способами, характерными для студентов. И тебе начинает казаться, что среди них ты и сам молодеешь…
Побродив по южной части Старого Города, я вышел к ультрасовременному зданию Национального Музея Шотландии, в архитектуре которого использованы средневековые формы, например, цилиндрическая башня. Главное же, что меня порадовало - кремовый, «эдинбургский» цвет его стен. На одном из уличных перекрестков мне встретилось здание церковной архитектуры с надписью на фасаде крупными буквами: «Бедлам» Меня заинтересовало, то ли это место, где закончил свои годы шотландский поэт Роберт Фергюсон, но выяснить этого мне не удалось.
Выйдя за пределы Старого Города, я прошелся по жилым кварталам со сравнительно поздней, XIX века застройкой, которая зачастую определяет облик города (например, Парижа). И я увидел похожие друг на друга трех-, четырехэтажные дома с возвышающимися над ними батареями белых каминных труб, напоминающими грубые расчески, чьи стены облицованы местным камнем, окрашивающим их в характерный для Эдинбурга серо-коричневый цвет. Более того, некоторые дома несут на себе скромные, но характерные для города украшения в виде шпилей, шишечек и башенок, так что куда бы ты ни направил взор, тебе ясно, что ты находишься в Эдинбурге.
Прежде чем приступить к обследованию Нового Города, через Ватерлоо-плейс я отправился на холм Кэлтон-хилл. Пробежав по мосту Риджент-бридж (каждый раз, проходя из своего отеля в город по улице Лейт-уок, я наблюдал, как его арка заглатывала поток машин, мчащихся по улице Кэлтон-роуд), площадь Ватерлоо оставила справа кладбище Оулд-Кэлтон-Бёриал-Граунд, куда от ее кромки ведут вверх каменные ступени. Из наших старых знакомых здесь похоронен Дэвид Юм. Четырехгранный обелиск, который я заметил из Старого Города, оказался монументом в память группы выдающихся политических деятелей XVIII века. Здание, которое по своим наблюдениям из центра города я определил, как имитацию средневекового замка, оказалось Домом Губернатора, - остатком Кэлтон-Гаол – некогда самой большой в Шотландии тюрьмы, построенной в 1815 – 1817 годах.
Прежде, чем взойти вершину холма, я прошел вдоль его подножья по продолжению площади Ватерлоо – Риджент-роуд - до фасада Сент-Энрюз-хаус, - резиденции правительства Шотландии. Пришлось констатировать, что эта постройка, завершенная в 1939 году, гораздо интереснее выглядит из города, так как ее объем эшелонирован в направлении взгляда.
Пройдя дальше по Риджент-роуд, и, повернув налево, я восхитился зрелищем неоклассического здания Нового Парламента, которое мне напомнило Парламент Австрии в Вене, но, в отличие от последнего, - оно местного, серо-коричневого цвета.
Наконец, вернувшись немного обратно, по крутой дорожке я взошел на вершину холма Кэлтон-хилл, предложившего здесь на выбор целое меню архитектурных развлечений. Прежде всего, это Монумент Нельсона, в гигантском масштабе (32 метра в высоту) имитирующий его подзорную трубу; затем вы, конечно, замечаете Национальный Монумент – памятник солдатам, павшим в наполеоновских войнах; он был задуман, как имитация Парфенона, но в процессе его постройки деньги иссякли, и он так и остался не достроенным - возведена лишь часть колоннады, но так даже интереснее, так как больше ни на что не похоже. Здесь же стоят три небольших сооружения астрономической обсерватории, разбросанные по большой территории, - каждая построена в своем индивидуальном стиле. И, как будто всей этой эклектики еще мало, - сюда добавлена беседка памятника Дугольда Стюарта. Но не этим архитектурным аттракционом славится Кэлтон-хилл, а прекрасным видом на Эдинбург, воспетым еще одним прославленным эдинбуржцем – Робертом Луисом Стивенсоном, считавшим, что отсюда открывается лучший вид на Скамью Артура. Я тоже был очарован видом Эдинбурга, еще раз меня убедившим в вертикальном характере города. Особенный же интерес у меня вызвала восточная оконечность города.
Дворец Холируд я узнал сразу, но справа от него в глаза бросалось большое белое сооружение, своей архитектурой напоминающее лондонской Миллениум – вылезающего из-под земли морского ежа. Это был выставочный зал Our Dynamic World (наш динамичный Мир), который я прошел мимо. Тогда я перевел взгляд на Парламент, и понял, почему он не произвел на меня хорошего впечатления: на городские улицы, с которых я его осматривал, здание Парламента выходит своими задами, а парадный фасад смотрит в парк с небольшим искусственным озером, угнездившийся в глубине квартала. Окинув лицевую сторону постройки оценивающим взглядом, я пришел к выводу», что ей свойственна та же измельченность формы, которая обнаруживается «на задах»; в общем, здание «не цепляет». Еще раз окинув благосклонным взором Старый Город, я спустился с холма, чтобы познакомиться с Городом Новым.
Новый Город на своей восточной окраине начинается с конной статуи герцога Веллингтона, стоящей перед зданием Регистрационной Палаты, символизирующей английский характер этой части Эдинбурга, в отличие от шотландского Старого Города. Новый Город, также, как и Старый, размещен на трех параллельных улицах; самая южная – Принсез-стрит – проходит вдоль берега лощины Нор-лох, над расположенным в ней парком Принсез-стрит-гарденс; к Северу от нее местность приподнимается, и по вершине этого поднятия проходит средняя улица – Джордж-стрит. Еще севернее, поперек склона, плавно спадающего в направлении залива Форт, проложена третья улица – Куин-стрит, к которой примыкает парк Куин-стрит-гарденз, то есть Новый Город симметричен относительно Джордж-стрит.
Я уже описывал Принсез-стрит; добавлю лишь, что на ее западном конце находятся две примечательных церкви – Сент-Джон, построенная в начале XIX века, и приходская церковь Сен- Кутберт конца XIX века, расположенная неподалеку, в парке. Последняя знаменита тем, что сооружена на месте самого древнего христианского храма VII века; мне же это место понравилось очень красивым видом на Замковую Скалу и на западную часть Эдинбургского Замка, которая вызвала у меня ассоциацию с «Замком» Кафки – символом Недостижимого. Церковь, хотя она и поздняя, тоже интересна: ее высокая полуцилиндрическая абсида напомнила мне о падуанских храмах. Церковь Сент-Джон издали привлекает взор красотой своего силуэта: ее четырехгранная колокольня выглядит стройной, несмотря на отсутствие шпиля, (такое архитектурное решение экстерьера в здешних краях – большая редкость). Интерьер церкви тоже очень наряден благодаря белому цвету стен и лепным розеткам, украшающим свод.
Мой осмотр самой импозантной улицы Нового города – Джордж-стрит – начался с ее восточного конца – заросшей деревьями площади Сент-Эндрюз. В центре ее возвышается огромная колонна, увенчанная скульптурой. Я почему-то подумал, что, судя по масштабу монумента, наверху должен быть не меньше, чем Нельсон. Спросил прохожих, и оказалось, что это не так, более того, они даже не знали, кто это. Выяснилось, что построенный в 1832 году, монумент Мельвиль несет на своей вершине скульптуру Генри Дандаса, бывшего крупнейшей (и неоднозначной) политической фигурой Шотландии и Великобритании конца XVIII – начала XIX века. Если почитать книгу Майкла Фрая об Эдинбурге , то ее страницы, относящиеся к этому периоду, пестрят упоминаниями о Дандасе: он проявлял бешеную активность, занимая самые разные посты,- от министра Внутренних дел до Первого Лорда Адмиралтейства. Ему присвоили неофициальный титул «Гарри Девятый, Некоронованный Король Шотландии». Но прошло время, и он прочно забыт, - не помог даже колоссальный монумент. А рядом, в самом начале Джордж-стрит стоит скромный памятник уроженцу Эдинбурга Джеймсу Клерку Максвеллу, который вряд ли был так уж известен при жизни, зато теперь, благодаря уравнениям, носящим его имя, является одним из наиболее часто упоминаемых людей. Все-таки есть на свете справедливость!
В начале Джордж-стрит, по ее правой стороне, взлетает вверх силуэт изящной церкви Сент-Эндрюз-энд-Сент-Джордж (1787), которая напомнила мне церковь Св. Мартина-на-полях на Трафальгар-сквер в Лондоне, только она стройнее. Архитектура большинства других построек на Джордж-стрит тоже больше напоминает Лондон, чем Эдинбург – их колонны, портики, фризы, купола соответствуют строгим канонам неоклассицизма – никаких шпилей, шишечек, разнокалиберных башенок, которыми изобилует силуэт Старого Города, здесь нет, однако коричневатый оттенок стен зданий неопровержимо свидетельствует: ты - в Эдинбурге. На всех пересечениях Джордж-стрит с поперечными улицами стоят памятники политическим деятелям – Георгу IV, Питту, Чэлмерсу, и их голубовато-зеленый цвет очень хорошо ложится на цветовую гамму города.
По мере приближения к западной оконечности Джордж-стрит, в просветах пересекающих ее улиц вдруг возникает видение Эдинбургского Замка, и Старый Город напоминает Новому Городу: я здесь! По мере движения к тебе постепенно приближается купол Западной Регистрационной Палаты, и, наконец, ты выходишь площадь Шарлотт-сквер, где на лужайке, в центре парка стоит Мемориал Принца Альберта – скульптурная группа цвета окисленной бронзы – принц-консорт, супруг Королевы Виктории на постаменте сидит на коне, а вокруг постамента толпится народ. Он знаменует вступление в западную, георгианскую часть Нового Города, которая характеризуется своею собственной, незаемною прелестью. Это улицы, застроенные одинаковыми, впритык поставленными двух-, трехэтажными домами, отделенными от тротуара сплошной канавой, в которую выходят окна подвального этажа, и через которую переброшен мостик ко входу в каждый дом; и мостики, и канава ограждены металлическими перилами, являющимися украшением улицы. Такая фасадная лента выглядит особенно эффектно, если она изогнута вдоль дуги, как это можно видеть на овальной площади, образованной улицами Эглинтон-креснт и Гленкэйрн-креснт, в центре которой расположен тенистый сад.
Конечно, георгианские кварталы можно увидеть в каждом английском городе (и не только английском, но в любом городе с англо-саксонским населением), но здесь есть одна особенность: присмотревшись, можно заметить, что серые стены зданий имеют характерный коричневатый «эдинбургский» оттенок, и ты этому рад.
К достопримечательностям этой части города относится Епископальная церковь Святой Марии, построенная в стиле Готического возрождения в 1870-х годах. Она отличается необыкновенным богатством отделки как интерьера, так и экстерьера, и большими размерами – ее башня видна из любого места города, и я по ней ориентировался, когда бродил по Стокбриджу, лежащему на Запад от Нового Города.
По пути к Шотландской Национальной галерее Современного искусства, расположенной в западной части Стокбриджа, я по Бекфордскому мосту пересек речушку Лейт, текущую на Север, в месте впадения которой в Форт стоит город того же названия – Лейт, являющийся морскими воротами Эдинбурга (увидев Лейт-реку, мирно протекающую в заросших большими деревьями берегах, я решил, что мои обязанности перед Лейтом выполнены, и Лейт-город, числившийся в моей программе, я теперь могу не посещать).
Пройдя по плавно восходящему склону, вскоре я вышел к стоящему на пригорке импозантному зданию начала XIX века, осененному двумя ажурными прозрачными башенками, одному из двух помещений, занимаемому Национальной Галереей Современного искусства, и называемому Модерн Два. На лужайке перед входом на транспаранте серебряными буквами сделана надпись: «Чудес здесь не будет».
После входа оказалось, что это не так. Весь второй этаж занимала чудесная выставка рисунков Йозефа Бойса. А на первом этаже воспроизведена студия родившегося в Лейте знаменитого лондонского скульптора Эдуардо Паолоцци. На расположенных во всю высоту зала стеллажах разложены тысячи пластических эскизов, слепков, бюстов; стоят сотни книг и альбомов, лежат и висят предметы самого разного назначения: музыкальные и столярные инструменты, посуда, пишущая машинка, велосипед; на стене закреплен пропеллер, и так далее. Чем не чудо? Рядом, в кафе стоит огромная модернистская металлическая скульптура Паолоцци «Вулкан».
Перейдя через дорогу, из Модерн Два можно попасть помещение Модерн Один, тоже размещенное в неоклассическом дворце начала XIX века, но только выглядящем довольно-таки мрачно. Однако, подойдя к его входу, под его фронтоном обнаруживаешь написанное неоновыми трубками кредо оптимизма: «Все будет в полном порядке» . Поднятию настроения также способствует раскинувшееся на расположенной перед Модерн Один обширной поляне произведение лэндарта, необыкновенно радующее взор. “Landform” Чарльза Дженкса представляет собой рисунок, сделанный на местности в форме трех запятых. Первая запятая выполнена в виде поросшего травою холмика, плавно понижающегося от середины кружочка к концу ее хвостика. Вторая и третья запятые выполнены в виде прудиков, заполненных водой. Кружочек одной запятой-прудика находится рядом с кружочком запятой-холмика, кружочек другой – рядом с кончиком хвостика той же запятой – холмика, но кончики хвостиков обеих запятых-прудиков за счет различающейся их кривизны стремятся к одному месту – интимной впадинке запятой-холмика, где хвостик выходит из кружочка. Эта композиция, занимающая площадь не меньше гектара, выглядит просто чудесно из любой точки обозрения. По краям той же поляны размещено еще несколько объектов и скульптур художников, в том числе Жоана Миро и Рэйчел Уайтрид.
Сразу при входе в выставочный зал Модерн Один, сталкиваешься лицом к лицу с парой любознательных туристов, что-то там высматривающих наверху, которые одеты слишком легко для конца октября – он в шортах, она – в безрукавке, и тогда понимаешь, что они изготовлены из пластмассы, то есть это – скульптура Хэнсона, вводящая в заблуждение из-за своего вопиющего натурализма.
В Модерн Один размещена первоклассная коллекция художников XX века; есть Вюйар, Пикассо, Бэкон; здесь, также проходила выставка современной шотландской художницы - абстракционистки Риджет Рили.
Чтобы закончить с музейной темой, упомяну о моем посещении еще двух интересных музеев.
На восточной оконечности Куин-стрит в здании, построенном в конце XIX века в стиле готического возрождения, расположена национальная Шотландская портретная галерея. Ее фасад, напоминающий венецианский дворец Дожей, имеет непривычный для Эдинбурга красный цвет. В портретной галерее Шотландия представила всех своих соотечественников, снискавших всемирную известность; так сказать, показала товар лицом. Здесь и биограф Сэмюэла Джонсона Джеймс Босуэлл, и философ Дэвид Юм, и живописец Генри Рэйберн, и поэт Роберт Бернс, не говоря уж о национальной гордости – Вальтере Скотте. Признаться, так я не очень ценю этого писателя, чьи произведения в наше время пригодны лишь для детского чтения, так же, как и произведения других уроженцев Шотландии – Артура Конан-Дойла и Роберта Луиса Стивенсона (кроме «Странной истории доктора Джекилла и мистера Хайда»), но я с удовольствием посмотрел на благородное красивое лицо Стивенсона (вылитый доктор Джекилл). Задержался я и около портрета Джеймса Уатта, вдохновенно, с циркулем в руке изобретающего паровую машину, первый опытный образец которой уже пышет жаром ему в лицо. Здесь я разыскал и изображение самого моего любимого шотландского художника и дизайнера эпохи Ар-нуво – Чарльза Ренни Макинтоша. Он стоит, отвернувшись от портретирующего его Френсиса Ньюбери, как бы давая понять: «Я – не с вами; я - сам по себе». Ну, и, конечно, здесь можно видеть множество портретов суперзвезды шотландской истории – королевы Марии Стюарт.
Национальная Шотландская Галерея (она находится, как я уже раньше говорил, в парке Принсез-стрит-гарденз) оказывается довольно богатой картинами старых мастеров – здесь несколько полотен Тициана, картина Боттичелли, Рубенс, и даже значительная работа Эль-Греко; Пуссена же так много, что ему посвящен отдельный зал. Другие музеи, которые в Эдинбурге насчитываются десятками, я не посещал, так как моим приоритетом был внешний облик этого города.
III. Скамья Артура
Лучший способ увидеть город в контексте местности – бросить на него взгляд с самой высокой точки. Для этого я решил подняться на вершину Скамьи Артура. Переход от города к «природе» был резким: перейдя городскую улицу Куинз-драйв, я оказался у подножья скалистого склона, который носит название Хаттонз Секшн. По нему проложена идущая зигзагом очень крутая тропинка с выложенными из необработанного камня неровными скользкими ступенями. Деревья здесь не растут – лишь невысокий кустарник, да высохшие черные стебли главного, пользующего наибольшим почтением растения, – чертополоха, и коричневатого оттенка скалы, объясняющие одну из самых характерных черт Эдинбурга – его цветовую гамму. Мои опасения, что я могу заблудиться, сразу рассеялись – движение по тропе в обоих направлениях оказалось весьма оживленным. Наконец, через полчаса, изрядно взмокнув, я вышел на верхний край Хаттонз Секшн. Внизу, под обрывом, расстилался Эдинбург. Хорошо различались Замок, коричневатые постройки Старого Города, Принсез-стрит-гарденз с примыкающей к нему волнистой кровлей вокзала Уэверли; за ними светлела полоса Нового Города, постепенного переходившего в Лейт; за ним, в свою очередь серебрился Фирт-ов-Форт, а на противоположном берегу был виден Файф. Особенно отчетливо выделялся холм Кэлтон-хилл со всеми своими постройками; в непосредственной близости стоял сразу хорошо узнаваемый Дворец Холируд; белел похожий на ядовитую гусеницу зал «Наш динамичный мир»; и только здание Парламента никак не читалось – там были разбросаны какие-то белые пятна, не желавшие складываться в единую картину .
От края Хаттонз Секшн на Юго-восток простирается поросшее зеленой травою плавно понижающееся плато, из которого выступает купол Скамьи Артура. Хорошенько укутавшись, чтобы меня не продул разгуливавший над плато ветер, я его пересек и, хватаясь руками за скалы, стал подниматься на купол, то втискиваясь в узкие расщелины, то карабкаясь по скользким тропинкам. И вот я, наконец, добрался до вершины. К Северо-западу большую часть поля зрения занимает светло-зеленое плато, частично закрывающее Эдинбург, зато открывается потрясающий вид на Северо-восток, где Фирт-ов-Форт сильно расширяется, и кажется, что его гладкая серебристо-серая поверхность принадлежит уже не заливу, а открытому морю. И только приглядевшись, замечаешь на краях горизонта черную береговую линию – отсюда до Северного моря еще целых пятьдесят километров.
С вершины Скамьи Артура ты видишь пределы Эдинбурга, его положение по отношению к морскому заливу и к невысоким окрестным горам; взглянув на солнце, и сверившись с часами, ты можешь мысленно провести на местности параллели и меридианы, и перед твоим взором возникает географическая карта, которая отодвигается, уменьшая масштаб, пока не становится картой Европы, знакомой с детства, и на ней сверкает точка, в которую свернулся лежащий перед тобой, и отныне тебе небезразличный, запавший тебе в сердце удивительный город.
IV. Глазго
Проникнувшись ощущением уникальности Эдинбурга, я все же задумался об ограниченности моей базы для сравнения: ведь я до этого был только в одном городе Великобритании – Лондоне. И действительно – где бы ты ни находился в пределах этого города, тебе даже не приходит в голову сравнить его с Лондоном, о котором напоминают лишь стайки двухэтажных автобусов, с удивительным для их размеров проворством снующих по узким улицам, да надписи на асфальте: ”Look right”, и “Look left”, да кургузенькие глазастые такси, да еще красные телефонные будки. Однако сравнение с Лондоном никуда не годится – он ведь и сам – уникальный город – не только для всего мира, но и для Великобритании. И тогда, чтобы расширить свою базу для сравнения, я решил съездить в Глазго – благо, что до него можно доехать на электричке всего за каких-то 50 минут.
Дорога проходит по малонаселенной, ничем не примечательной, слегка всхолмленной местности. Прибыв в Глазго, из вокзала Куин-стрит я вышел на центральную площадь Джордж-сквер, сразу увидев отличие этого города от Эдинбурга – это большое пространство было по-имперски помпезно. Всю восточную сторону площади занимает доминирующее над ней колоссальное, подчеркнуто величественное здание Городских палат (здесь располагается Городской совет), своим силуэтом немного напоминающее Московский университет на Воробьевых горах. Оно построено в конце XIX века в эклектическом стиле, где смешаны и неоклассика, и Ренессанс, и подмешано что-то другое. Перед фасадом Городских палат, на восточной оконечности парка, занимающего всю площадь, стоит памятник погибшим в Мировых войнах – Кенотаф. Это большой камень белого цвета, возведенный на широком и низком постаменте, по углам которого возлежат два необыкновенно самоуверенных каменных льва. Парк густо заставлен монументами; кого здесь только нет: полно военачальников и государственных деятелей, например, Гладстон, на голове которого постоянно сидит неподвижный голубь – даже кажется, что он изваян скульптором. Но есть скульптуры инженеров, например Уатта, и, конечно, писателей, главный из которых – Вальтер Скотт (ему в центре площади возведен обелиск).
Исходя из центра, я начал обследовать улицы: по Соборной улице направился к памятнику шотландской Готики - собору Сент-Мунго XII века. Это - единственный средневековый собор на территории Шотландии.
Когда я пробегал оценивающим взглядом по величественному экстерьеру этого великолепного сооружения, мне впервые пришло на ум значительное отличие британской Готики от ее континентального аналога – она гораздо сдержаннее и строже по части архитектурных украшений, что, видимо, отражает врожденную склонность британского ума к прагматике и лаконизму, то есть архитектура отразила особенности национального характера.
К Востоку от храма, на пригорке темнеют силуэты памятников Некрополя Глазго, своею мрачной аурой поддерживающие дистанцию между собой и досужим прохожим вроде меня. Устремившись к Югу, улицами Кастл-стрит и Хай-стрит я вышел на площадь Тронгейт, на которой стоит вытянутая вертикально часовая башня Толбут, своими пропорциями вызывающая потрясение, которое долго не позволяет отвести от нее взгляд.
Я продолжил движение на Юг, дойдя до просторного парка Глазго-грин, где в бывшей вилле, снабженной просторной оранжереей, обитает музей «Народный Дворец». И еще в этом парке стоит грандиозный Трафальгарский Монумент.
Далее я вышел на набережную реки Клайд, которая меня очаровала своим зеленым противоположным берегом, б;гом своих вод через невысокие переливные плотины, и вереницей своих железных мостов – каждый в своем индивидуальном стиле. Так мне теперь и запомнится Глазго – как город на неширокой, но красивой реке.
Дойдя до пересечения Клайда с железной дорогой, я повернул на Север, мимо Центрального вокзала выйдя на пешеходную центральную улицу Бушанан-стрит, похожую на все пешеходные торговые улицы мегаполисов мира. На ней, однако, расположен музей Современного искусства Глазго (Гома), расположенный в здании XVIII века – настоящем шедевре классицизма, увенчанном очаровательной цилиндрической башенкой. Перед его величественным портиком стоит конная статуя герцога Веллингтона. Какие-то шутники надели ему на голову дорожный знак «Осторожно. Дорожные работы!» - белый конус с горизонтальной полосой красного цвета, и широкой подставкой, делающий его похожим на широкополый дурацкий колпак. Что бы это значило? Не является ли эта сцена проявлением шотландского национализма? Не знаю! (Кстати, такой же дорожный знак был надет на скульптуру благообразного современного джентльмена, стоящую перед ультрасовременным зданием Концертного Зала Глазго с вогнутым фасадом, чей центр кривизны как раз совпадает с местом, где стоит та самая скульптура).
Однако, войдем в музей. Весь первый этаж отдан под видеоарт местного художника Джона Сэмсона. На втором и третьем этажах развернуты выставки еще двоих шотландских художников. Жаклин Донэхи представлена несколькими интересными концептуальными объектами, например, инсталляцией из стальных листов. Хэмилтон Финли скорее тяготеет к наивному искусству, выставив композицию из корзин с головами, отрубленными гильотиной во время Французской революции. Выразив свое восхищение данной экспозицией, я поинтересовался у смотрителей, есть ли в Глазго музей его известного уроженца Чарльза Ренни Макинтоша. «Музея такого нет» - ответили мне – «но есть музейная программа посещения многих мест, где представлены результаты многообразной деятельности этого художника, дизайнера и архитектора». На музейную программу времени у меня уже не было – сегодня вечером мне предстояло вылететь в Дублин, поэтому я использовал оставшиеся полтора часа, чтобы просто походить по улицам, рассматривая отдельные постройки, как, например, похожее на церковь красивое здание госпиталя, построенное в XVIII веке, а, также, попытаться проникнуться духом города.
В чем же заключаются главные отличия внешнего облика Глазго от его соседа – Эдинбурга?
Прежде всего, по сравнению с Эдинбургом, развернутым по вертикали, Глазго – город существенно горизонтальный. Идя по любой из его улиц, ты понимаешь, что можно идти очень долго, и он, как любой мегаполис, будет все длиться и длиться, переходя в индустриальные окраины, которых из центра не видно, но их присутствие постоянно ощущается. Другое дело в Эдинбурге: пройдешь небольшое расстояние – и город кончается, сменяясь скалами или лужайками.
Кроме того, застройка Глазго неоднородна и эклектична. Разностильные исторические здания повсюду соседствуют со стеклом и бетоном ультрасовременных построек, а то и с голыми уродливыми стенами пакгаузов. Эдинбург же задуман, как архитектурный ансамбль, тщательно продуманный и выполненный с любовью и тщанием, демонстрируя великолепную выделку и безупречный вкус его создателей. В результате город выглядит, как театральная декорация, созданная талантливым художником. Силуэты Эдинбурга романтичны и сказочны – они волнуют и завораживают взор, тогда как в Глазго городской силуэт, как таковой, не приметен – бросаются в глаза лишь силуэты отдельных построек.
Далее: внешнему виду Эдинбурга придает своеобразие и единство серо-коричневый цвет окружающих скал, во всем разнообразии оттенков представленный на поверхностях его построек. Глазго же выглядит сравнительно пестрым, - коричневый цвет местного камня соседствует и с краснотою кирпича, и с оштукатуренными стенами – то свежеокрашенными в разнообразные цвета, то потемневшими от времени, повествуя о беспорядочности и преходящести урбанизированного существования.
И, наконец, Эдинбургу совершенно чужд имперский дух, которым Глазго проникнут не меньше, чем Лондон. От Эдинбурга веет свободолюбием, поэтому в нем и дышится так легко!
V Дублин по Джойсу
В отличие от Эдинбурга, о котором я до его посещения имел очень смутное представление, Дублин в моем сознании прочно поселился с 1985 года, когда я, отчаявшись дождаться русского перевода, прочел джойсовского «Улисса» на языке оригинала, после чего Джойс стал «моим» писателем. Дублин в этом романе представлен моделью Мира, и в таком виде – в обличье мифа - он угнездился в моем сознании, вызывая страстное желание его увидеть. Тогда, в советское время, это желание можно было удовлетворить разве, что во сне. Вскоре после 1985 года в нашей стране началось «интересное время», бурные события которого вытеснили Сон о Дублине на периферию сознания, но след от двукратного прочтения «Улисса» (второй раз – в переводе), оказался довольно глубоким, породив в моей отравленной литературой душе ностальгию по не виденному, но полюбившемуся городу-легенде – Дублину Джойса.
И вот, уже на закате жизни желанье, вызванное ностальгией, наконец, достаточно вызрело, чтобы его, пока не поздно, наконец, удовлетворить.
Поскольку я не решился дерзнуть обратиться за британской визой самостоятельно, то выбором гостиницы занималась моя турагент, определившая меня в отель Клейтон, Леопардстаун (город-спутник Дублина, лежащий в 10 км к Югу от центра). Столь сильная удаленность меня беспокоила немало, но лишь до тех пор, пока я не прибыл на место. Оказалось, что в пяти минутах ходьбы находится остановка трамвайной линии «Луас», доставляющей тебя до центра всего за каких-то 25 минут. (Впрочем, назвать это транспортное средство «трамваем» не поворачивается язык. Многосекционный, с единым внутренним комфортабельным пространством, обтекаемый поезд серебристого цвета своею пластичностью напоминает угря. Красиво изгибаясь, он скользит по местности быстро и бесшумно; именно скользит, прильнув к земле; я недоумевал: где размещается его ходовая часть? – ведь пол салона приподнят над землей всего на 20 сантиметров! Так что этот «трамвай» - настоящее чудо современной техники. Кстати, - это тот же эдинбургский «трам»).
Итак, каждый мой день начинался на углу парка Сент-Стефенз Грин, откуда я шел по пешеходной Графтон-стрит, застроенной ничем не примечательными кирпичными домами, некоторые из которых были побелены, равнодушным взглядом пробегая по витринам всевозможных магазинов, и всякий раз задерживаясь взором на очень красивом неоготическом фасаде церкви Святой Анны, лежащем в перспективе улочки Южная Сент-Энн. Так я выходил к самому центру Дублина, который лежит между входом в Колледж Тринити и красиво изогнутым ослепительно белым классическим фасадом Английского (ныне Ирландского) Банка.
Оказавшись здесь в самый первый раз, я еще не смог себя почувствовать в Дублине романа «Улисс», хотя и оказался в том месте, где протекала самая середина Дня Блума (Bloomsday) – промежуток от 13 до 14 час 16 июня 1904 года; Блум тогда шел мне навстречу по Графтон-стрит до поворота на Дьюк-стрит, и на этом отрезке все здания сохранились с тех пор. Возможно, моему погружению в атмосферу романа послужило помехой то обстоятельство, что весь центр Дублина был разрыт; - повсюду укладывали трамвайные рельсы (убедившись в достоинствах нового чудо-трамвая, в город решили вернуть трамвайные линии).
Раз уж у меня не получилось сразу погрузиться в Дублин Джойса, я решил обратить неудачу во благо, осмотрев институцию, почему-то обойденную писателем вниманием в «Улиссе» - Колледж Тринити (это название фактически является синонимумом термина «Университет Дублина»). Возможно, такое пренебрежение связано с тем, что здесь учились Джонатан Свифт, Оливер Голдсмит, Эдмунд Бёрк, Оскар Уайльд и Сэмюэл Беккет, а Джойс – не учился, и это было ему обидно. Основанный в 1592 году, он является одним из старейших университетов Британии и Ирландии.
Главным входом на территорию университета является арка по центру фасада массивного неоклассического здания, выходящего на площадь Колледж Грин (к ней, также, скругленным углом обращен Банк Ирландии). Пройдя через арку, я оказался внутри одного из красивейших архитектурных ансамблей Дублина, лицом Колледжа Тринити – Парламент-сквер. Фасады выходящих на нее строений то выбегают к середине площади, то отступают, образуя ломаную линию периметра, и радуя глаз игрой светотеней. Прямо перед тобой, в самом центре пространства стоит грациозная ажурная колокольня, за которой, в глубине площади краснеют кирпичом стены Рубрикса – самой старой из построек ансамбля (начало XVIII века).
Второй, помимо Парламент-сквер, достопримечательностью Колледжа Тринити является его знаменитая Старая Библиотека. Чтобы в нее попасть, нужно пройти на расположенную к Югу Аспирантскую площадь, и отстоять очередь, но это того стоит. На первом этаже расположена Сокровищница, содержащая манускрипты, самый известный из которых – Келлская книга (примерно 800 г.). Она лежит в раскрытом виде в специальной витрине, так что удивительный живописный орнамент, которым украшены ее страницы, можно рассмотреть во всех деталях.
Но нижний этаж библиотеки – только прелюдия чуда; настоящее чудо располагается на верхнем этаже; это Длинная комната - хранилище старопечатных книг. По обеим сторонам длинного и высокого центрального зала, перекрытого деревянным полуцилиндрическим сводом, и напоминающего церковный неф, проходят двухъярусные галереи, в которых стоят сотни стеллажей, заполненных 250000 книг XVII – XIX веков. Зал украшен двумя рядами бюстов выдающихся личностей, прославивших человечество от времен Античности до Нового времени: Гомер, Сократ, Шекспир, Милтон, Локк, Ньютон, Свифт. Здесь же помещена Ирландская арфа XV века, озадачивающая зрителя своею первобытной формой, апеллирующей не к изяществу и хрупкости, как это принято у арф, а к грубости и мощи.
На одном из концов Длинной комнаты, за прозрачной стенкой находится помещение, в котором трудятся одетые в халаты, перчатки и респираторы, жрицы этого храма книгопочитания: специальными миниатюрными пылесосами молодые интересные женщины очищают каждую страницу выбранной книги; они проделывают эту операцию очень тщательно – ведь следующий раз до этой книги очередь дойдет лишь лет через пятнадцать. Вскоре две сотрудницы книгохранилища вышли в середины зала, чтобы рассказать посетителям о Старой библиотеке и своей работе. Публика внимала им в молчании: нас потрясли самоотречение и преданность сотрудниц своему служению. Наконец, один из слушавших спросил: «Как вы относитесь к своей работе?» «Я ее люблю!» - таков был ответ, данный с оттенком недоумения, отметавшего любые сомнения в его искренности.
Выйдя из библиотеки, я осмотрел современное здание, занимающее противоположную площадь Аспирантской площади, где размещаются галерея Дагласа Хайда и Театр Беккета. Знаки почтения к этому крупнейшему писателю второй половины XX века, наследнику Джойса, как, например, увиденная мной табличка с надписью: «Комната 1 Сэмюэла Беккета», меня порадовали: страна ценит своих выдающихся людей.
Осмотрев Колледж Тринити, и поставив в мозгу галочку против его имени, повинуясь возложенной на себя сверхзадаче, я обратился к эпизоду «Лестригоны» романа «Улисс», вернувшись на след Леопольда Блума, но не на Графтон-стрит, а севернее; для этого я, пройдя по Вестморленд-стрит, вышел на мост О’Коннелла, впервые увидев Лиффи; она оказалась несколько уже, чем я представлял, но ее вид в направлении против течения, украшенный ажурной белой аркой пешеходного моста Хафпенни-бридж (за проход по нему раньше взималась плата в полпенни), с ее набережными, сохранившими свой обаятельный облик начала предыдущего века, вызвал у меня приступ эйфории. Так как баржи теперь по Лиффи не ходят, и стаи чаек, которых Блум подкормил раскрошенным яблочным пирогом, над ее водами не летают, я ограничился началом сцены «Блум на мосту О’Коннелла», представив, как Блум бросает в воду скатанную в комок бумажку, и прослеживает, как бумажный шарик уплывает под устои моста (повторить это действие я постеснялся – меня остановила частота речной воды).
Теперь, уже в сопровождении Блума, я вернулся на Вестморленд-стрит, где мой спутник впервые увидел шествие пятерых «людей-сэндвичей», несших доски с надписью «распродажа»: на каждом была надета высокая шапка с крупно написанной буквой – все вместе они образовали название писчебумажного магазина – H. E. L. Y. ‘S. (На Вестморленд-стрит «люди – сэндвичи» мне не попадались, но поблизости, на Графтон-стрит, рядом с торговым центром, мне встречался парень, одетый в красный костюм с хвостом и рогатую бычью маску, державший плакат: “Costumes: go up to the first floor”, что помогало поддерживать себя в контексте романа).
Проходя мимо Колледжа Тринити, Блум обратил внимание на Дом ректора, и я последовал его примеру, разглядев патриархального вида двухэтажное здание середины XVIII века, угнездившееся в садике справа от мрачноватого горделивого четырехэтажного корпуса с прорезанной в нем входной аркой, через которую я вышел совсем недавно. Перейдя через Нассау-стрит, мы углубились в Графтон-стрит, которая и сейчас, как тогда, дразнила витринами своих магазинов. Свернув на Дьюк-стрит, я отпустил Блума пожрать в одну из забегаловок, подождав его на этой узкой пешеходной улочке, застроенной теми же самыми трехэтажными домами, что были здесь прежде, только теперь заботливо подновленными.
Когда сыто рыгающий Блум, раскрасневшийся от выпитого вина, вышел из паба Дейви Берна, мы с ним двинулись дальше; я скромно постоял в сторонке, пока он переводил слепого юношу через Доусон-стрит, потом вместе по довольно безликой Молесуорт-стрит мы вышли на Килдер-стрит, и, свернув направо, подошли великолепной ротонде, выступающей из фасада здания Национального музея Археологии, в котором в 1904 году располагалась Национальная галерея.
Войдя через парадный вход, я оказался внутри ротонды – зала с цилиндрической стеной, украшенной симметрично расставленными парами колонн с ионическими капителями, над которой вздымается купол, увенчанный остекленным фонарем, с мозаичным каменным полом. Подойдя к дежурному администратору, я задал ему следующий вопрос: «Как известно, в 1904 году, к которому отнесено действие романа Джойса «Улисс», в этом здании располагалась Национальная галерея. В этом ли зале, в его ли центре, стояла скульптура Венеры, которую главный герой романа, Блум, разглядывал, пытаясь узнать, есть ни у нее анус?» Администратор, явно смутившись, сказал: «Я ничего не могу об этом сказать, так как такой вопрос у меня никогда не возникал». Я удивился: «Неужели я – первый, кто задал этот вопрос?» - «Да, по крайней мере, за те двадцать лет, что я здесь работаю, мне его никто не задавал». Почувствовав себя первопроходцем, я тотчас же мысленно перенесся в роман, и в центре ротонды отчетливо увидел слегка наклонившуюся вперед фигуру богини и стоящую за ней плотную фигуру черноглазого брюнета, уставившегося в ее зад, и уверенно себе сказал: «Да, я знаю: это было здесь!»
Но тут я вспомнил, что об этой сценке, засвидетельствованной Быком Маллиганом, последний поведал Стивену Дедалу в читальном зале Национальной библиотеки, расположенной рядом, и тотчас же туда отправился.
Фасады зданий Национального музея Археологии и Национальной библиотеки, расположенные по обе стороны тенистого сквера, совершенно симметричны, характеризуясь одинаковыми ротондами, и в ротонду здания библиотеки выходит читальный зал, так, что его периметр отчасти – прямоугольный, а отчасти - полукруглый, и его полуцилидрическая стена и полукупольный потолок придают читальному залу сходство с храмом. И действительно, в зале царит благоговейная тишина, так что трудно понять, как Стивен Дедал, Бык Маллиган и Джон Эглинтон могли себе позволить здесь долго и самозабвенно трепаться, перемывая косточки бедняге Шекспиру, причем их возгласы «гулко отдавались в куполе помещения» (эпизод «Сцилла и Харибда» романа «Улисс»). По сравнению с нынешней публикой, чинно склонившейся над книгами, они вели себя, как наглое хулиганье.
Покинув библиотеку, я обратил внимание на величественное неоклассическое здание, стоящее в глубине парка. Когда в ограде парка раскрылись ворота, чтобы пропустить машину, я попытался проникнуть вовнутрь, но был остановлен строгим окриком охранника. Оказалось, что привлекшее мое внимание здание – это усадьба XVIII века Лейнстер-хаус, в которой теперь заседают обе палаты Ирландского парламента.
Отсюда я прошел на Линкольн-сквер, где в первозданном виде сохранена аптека Свени – та же белая стена с тремя одинаковыми арками, вмещающими дверь и два окна, которая запечатлена на фотографии начала XX века, - здесь Блум купил мыло перед тем, как отправиться в Турецкие бани (эпизод «Лотофаги»). Стилизованное под мечеть здание – с четырьмя минаретами вдоль фасада, стоявшее рядом, на той же площади, к сожалению, не сохранилось: на его месте стоит унылая современная постройка. Аптека была закрыта, и я не смог в ней купить мемориальный кусок мыла, и свернул на Мерион-стрит, на которую выходят белые стены красивого дома, где родился еще один знаменитый ирландец – Оскар Уайльд. Рядом, на углу парка Мерион-сквер, он раскинулся собственной персоной в непринужденной позе на большом камне, одетый и причесанный, как денди, каковым он был не только в жизни, но и в литературе. Об этом напоминают две стоящие рядом каменные стелы, на полированной поверхности которых начертаны самые яркие из афоризмов Уайльда. Стелы увенчаны двумя скульптурами – женским бюстом и мужским торсом – видимо, чтобы намекнуть, что Уайльд был неравнодушен как к женской, так и мужской красоте. По северной стороне Мерион-сквер, той же дорогой, которой, постукивая ясеневой тростью, прошествовал слепой настройщик пианино (эпизод «Блуждающие скалы»), я дошел до поворота на Холлес-стрит, где в Национальном Родильном Приюте компания молодых медиков, к которым присоединился Стивен Дедал, оживленно обсуждали весь комплекс проблем, связанных с деторождением, попивая пиво марки «Басс номер первый», разлива фирмы Басс и Ко, и сюда же забрел Блум (эпизод «Быки Солнца»). И вот это здание: оно выполняет ту же самую функцию, и внешне изменилось мало. Трехэтажный кирпичный дом со скромной белокаменной отделкой: пилястрами и карнизом надстроен двумя этажами, и поэтому хмуро взирает на улицу сверху вниз, как бы провожая неодобрительным взглядом ту изрядно подвыпившую компанию, выбежавшую из ее дверей 16 июня 1904 года вслед за Стивеном Дедалом с воплем: «К Бёрку!» Взявшись за руки и горланя на всю округу, они «дернули дерябнуть» в питейное заведение Бёрка, что стояло на углу Холлес-стрит и Дензил-стрит, и теперь, увы, не сохранилось. Там теплая их компашка в веселье пребывала до самого закрытия. Когда ж их выставили вон, то всей гурьбой по переулку Дензилл-лейн они рванули на вокзал, крича: «В бордель!» «По бабам!» И Блум едва за ними поспешал; я шел за ним по узкому прямому переулку, обставленному какой-то мелюзгой - невзрачными одноэтажными домишками, и было очень трудно вообразить, что лишь пять минут ходьбы тебя отдаляют от Колледжа Тринити.
Вслед за веселой компанией гуляк, вышедшей из поезда, я возник уже на северном берегу Лиффи, в районе станции Эмьенз-стрит (ныне Коннолли). Отсюда я, петляя, выбрался на легендарную Тайрон-стрит (ныне Раилуэй-стрит), где стоял бордель Беллы Коэн, в котором проходит большая часть эпизода «Цирцея».
Что же предстало моему взору? Почти всю северную сторону улицы, на которую и выходил знаменитый бордель, занимает обшарпанная серая стена, в которой имеются отдельные высоко расположенные окна со сломанными рамами и разбитыми стеклами, окружающая огромный пустырь. Сначала я, было, совсем приуныл, а потом приступил к ориентированию на местности. Здесь нужно рассказать, что в своих блужданиях по Дублину я был отлично экипирован, постоянно имея при себе книгу «Дублин Джеймса Джойса» , содержащую 80 карт и более сотни фотографий Дублина начала XX века. Пользуясь картой, я увидел на Тайрон-стрит, что заведение Беллы Коэн соседствовало с Приютом Св. Магдалены. Взглянув на северную сторону Раилуэй-стрит, я сразу увидел место стыка обшарпанной серой стены с кирпичной стеной приюта, в которой чернеет обитая железом, исписанная граффити входная дверь, на вид - забитая наглухо лет уж пятьдесят, не меньше, над которой выразительно белеет крест. Такой же крест начертан и на серой стене, окружающей пустырь, как бы возвещая: место, где некогда гнездился порок, взято под святое покровительство. Подойдя к окну в стене, забранному металлической решеткой, я увидел за ней полуразрушенный дом, соседствующий с территорией приюта. Разрушена до фундамента только его фасадная часть, выходившая на улицу; на сохранившейся тыльной части дома остались даже обломки от порушенных стен. Да, это бордель Беллы Коэн, и когда я это понял, мне послышались доносящиеся из него звуки пианолы и вскрики его пьяных клиентов, и даже звук «Фохрахт!», - это «ее (Беллы Коэн – прим. автора) матерая ****а гавкает» - и ткань романа вдруг по волшебству совместилась с местностью.
Испытав катарсис, я продолжил свой путь до пересечения с Мэббот-стрит, некогда бывшую центром квартала красных фонарей, - «Монто», но с первого взгляда на ее нынешнюю скучную благопристойность, вытравившую все следы той бурной и красочной жизни, что кипела здесь всего каких-то сто лет назад, мною овладело тяжкое уныние. Здесь всю ночь напролет дым стоял коромыслом; кого здесь только не было: солдаты, проститутки, интеллектуалы, художники, фабричные рабочие, протестантские боевики, Свистопляска собственной персоной, хулиганы, Пташка Гонорейка, Эдуард Седьмой, мужебаба, приблудный пес, лошади, полицейские, и вся эта толпа орала, сквернословила, тут и там вспыхивали потасовки – и куда подевалась вся эта разнообразна и интересная жизнь, если на всей этой чистенькой улице, кроме меня, просто нет ни души? Разочарованный, я уже собрался уходить, когда взгляд мой упал на табличку с названием; на ней стояло: «Улица Джемса Джойса». Это имя бывшей Мэббот-стрит было присуждено совсем недавно: на карте в моем путеводителе, изданном три года назад, она еще значится, как Корпорейшн-стрит. Стоило только духу великого дублинца коснуться этой безликой улицы, как она обрела лицо; как все-таки много может значить имя гения!
Отсюда я по следам Блума и Стивена Дедала, минуя Стоур-стрит, вышел на Бересфорд-плейс, где, под мостом окружной железной дороги стояло непритязательное деревянное сооружение - «Приют извозчика», посещавшееся простолюдинами – грузчиками, кучерами, матросами, где можно было выпить чашку «изысканного пойла, носившего титул кофе». Мост окружной железной дороги – коробчатая металлическая ферма, водруженная на каменные быки, - как здесь стоял сто лет назад, так и сейчас стоит, как ни в чем не бывало, а вот «Приют извозчика», в котором Блум и Стивен Дедал пообщались простым народом (эпизод «Евмей»), бесследно исчез, словно испарившись. Кинув взгляд на находящееся рядом величественное здание Таможни, украшенное колоннами и фронтоном, осененное башней, увенчанной куполом, сначала безжалостно сожженное ирландцами, как символ владычества Британии, а потом заботливо ими же восстановленное, вслед за теперь уж неразлучной парой - Блумом и Стивеном Дедалом - я направился к дому Блума на Экклз-стрит – центру композиции романа, откуда начинается и где завершается Bloomsday.
Дом номер семь по Экклз-стрит не сохранился, - на его месте под тем же номером стоит современное здание, но это не имеет никакого значения, так как жилище Блума можно перенести в любой соседний дом.
Весь этот район, как и многие другие, застроен одинаковыми преимущественно трехэтажными георгианскими домами из красного кирпича с аскетическими прямоугольными окнами без наличников, без верхних карнизов. Из-за резко обрывающегося края стены выступает конек крыши, над ней – батарея каминных труб, объединенных в общую кирпичную кладку; между тротуаром и фасадной стеной – облицованная кирпичной кладкой канава, куда выходят окна подвального этажа, и через которую переброшен мост к парадному входу. Наличник входных дверей, перила моста и металлическая ограда подвальной канавы являются единственным украшением такого дома. Улицы весьма однообразны – на них вплотную друг к другу стоят вышеописанные дома, варьирующиеся лишь по высоте, но, удивительным образом, скучными они не выглядят. По-видимому, их каноническая форма не противоречит базовым эстетическим нормам. Индивидуальность же владельцев выражается в оформлении парадного входа. Обрамление входных дверей обнаруживает богатую вариативность форм и безупречность вкуса, а сами двери раскрашены в самые разные и очень яркие цвета, чтобы привлечь внимание прохожих, которые, также, как и я, ходят по улицам, не отрывая взгляда от парадных входов в поисках самого нарядного.
Опираясь на адрес: Экклз-стрит, 7, я восстановил топографию романа (эпизоды «Калипсо», «Эвмей», «Итака», «Пенелопа»). Ориентиром является колокольня церкви Сент-Джордж, находящаяся на площади Хардвике-плейс. Кажется, что церковь стоит на этой же улице, но если к ней направиться по левой стороне, то по пути выходишь на просторную Верхнюю Дорсет-стрит, пройдя по которой направо до мясной лавочки Длугача, Блум купил себе на завтрак сочащуюся кровью свиную почку. Но я повернул не направо, а налево, и миновав один квартал, перешел через улицу, и углубился в Верхнюю Гардинер-стрит, где, выйдя из своего дома, высокопреподобный Джон Конми, встретившись с одноногим матросом, который обратился к нему за подаянием, ограничился тем, что его благословил, так как у него в кошельке лежала лишь серебряная монета, а мелочи не было (эпизод «Блуждающие скалы»). Тогда одноногий матрос, пройдя навстречу моим следам, вышел на Экклз-стрит, где, подняв голову, воззвал к открытому окну, и в ответ на это, отодвинув занавеску, полная рука полуобнаженной дамы бросила монетку на тротуар. (Может быть, это была поздно вставшая с постели жена Блума Молли?)
Расхаживая по окрестностям Экклз-стрит, я помнил, что, блуждая по Дублину, Блум неизменно мысленно возвращался к своему дому, где, как он догадывался, Молли в тот день собиралась ему изменить с Буяном Бойланом. Из-за этих безотвязных мыслей над этим местом нависла атмосфера горькой печали, которая не располагала к тому, чтобы здесь задерживаться надолго.
Отсюда я направился на находящуюся поблизости Северную Грейт-Джордж-стрит, где расположен Культурный Центр Джойса. В экспозиции, представленной в этой замечательной институции, я получил то, чего мне до этого так не доставало. Пытаясь почувствовать себя погруженным в мир «Улисса», я мог опираться только на недвижимость – на топографию Дублина, и на его архитектуру. Что же касается движимого имущества – экипажей, одежды и бытовых предметов, - все попадавшееся мне на глаза только создавало помехи. Вместо извозчиков – поток автомобилей; вместо ретротрамваев по улицам снуют двухэтажные автобусы; вместо котелков, пристежных воротников и потрепанных костюмов-троек с оттопыренными карманами (все свои покупки – мыло, одеколон, свиные ножки - Блум рассовал по карманам и так с ними и ходил, хотя он и слыл среди своих знакомых «человеком с претензиями»), длинных, до пят, женских платьев – новые и чистые куртки, свитера, джинсы, кроссовки, мини юбки, в которые одета глобализированная толпа в любой части света. А мелкие бытовые предметы – трости, пенсне, чемоданы, портсигары, карманные часы на цепочках, запонки, булавки – изобилующие в романе – так и совсем не попадаются.
Эти недостатки с лихвой восполнены в выставочных залах Центра Джойса, которые заполнены мебелью, телефонными аппаратами, газетами, журналами, книгами, изданными в начале XX века. Подлинным шедевром музейного искусства (если такое понятие ввести в обращение), является инсталляция «комната Джойса». Тесное пространство треугольной формы донельзя заставлено старой мебелью: шкаф, комод и небрежно застеленная кровать, на которой среди скомканного белья (на вид – несвежего) разложены книги, газетные вырезки и листы рукописи; повсюду на деревянных «плечиках» развешана одежда – как взрослая, так и детская; на стенах и комоде – фотографии в рамочках и семейные альбомы. Одним словом – быт писателя, испытывающего материальные затруднения, показан в обстановке 1900-х.
На стенах Центра – множество фотографий и портретов маслом, на которых главные герои – Джойс и его супруга Нора Барнакл, чье красивое и «роковое» лицо неизбежно ассоциируется с образом жены Блума – Молли, чей пятидесятистраничный монолог, не содержащий знаков препинания, кроме точки в его конце, совпадающем с концом романа, стал самым скандальным событием литературы XX века – из-за него «Улисс» по цензурным соображениям был под запретом в течение 11 лет.
- В субботу у нас состоится экскурсия по Дублину Джойса. Приходите к двум часам дня, если это Вас заинтересовало! – сказала мне сотрудница Центра, молодая красивая женщина после того, как я поведал, что специально приехал в Дублин, чтобы увидеть место действия романа «Улисс».
Сначала я приходить не собирался, полагая, что, имея на данную тему монографию и целых четыре дня времени, я в двухчасовой экскурсии вряд ли нуждаюсь. Но потом я решил, что взгляд на Джойса со стороны соотечественников может оказаться весьма интересным, и явился. В фойе Центра собралось человек пятнадцать, и в два часа дня сотрудница, с которой я разговаривал в прошлый раз, появилась одетой для улицы, и представилась, как Мэри Энн Брайен , - специалист по Джойсу, и сказала, что выступит в роли экскурсовода. Она опросила своих экскурсантов – откуда они приехали; все были жителями провинциальных городов Ирландии – я оказался единственным иностранцем.
Мэри начала издалека, рассказав биографию Джойса, которую иллюстрировала выдержками из раннего сборника его рассказов «Дублинцы». Судя по заинтересованному вниманию присутствовавших, слышали они все это в первый раз. Впрочем, к тому могла быть и другая причина: Мэри рассказывала интересно и увлеченно. Всякий раз, когда, сделав небольшую паузу, она приступала изложению очередной мысли, то, подняв лицо, широко распахивала свои очи, как бы очаровываясь красотой раскрывающейся перед ее взором мысленной картины. Продолжая следовать выбранному направлению мысли, она постепенно опускала лицо, и, подчиняясь безупречной логике хода ее изложения, взгляд ее становился все тверже и строже, под конец безжалостно упираясь в самую суть вещей. Затем она переходила к следующей мысли, и снова распахивала взор. Вскоре я понял, что передо мною – неординарная личность – интеллектуалка, женская реинкарнация джойсовского Стивена Дедала, и это прозрение подтверждалось чертами ее внешнего облика, выдававшего ныне столь редкое небрежное отношение к одежде. Действительно, если оформление ее головы было безупречным – элегантная шляпка из-под которой по плечам растекалась густая грива ухоженных длинных золотистых волос, подчеркивавших красоту, свежесть и безупречность формы удлиненного овального лица, то по мере соскальзывания взгляда вниз он примечал все более явные непорядки: со второй сверху пуговицы пальто свешивалась длинная нитка, низ его полы был густо обсыпан какими-то белыми крошками, а когда взгляд упирался в ноги, то обувь оказывалась уже в полном беспорядке. Такое пренебрежение к условностям мог себе позволить только Джеймс Джойс – прототип Стивена Дедала, ходившего «в приличных башмаках только в виде редкого исключения» – а то у него постоянно «пятки высвечивали». Так что великий ирландец не обошелся без наследников!
Когда, продолжая экскурсию, мы шли вверх вдоль Северной Грейт-Джордж-стрит, я спросил Мэри, можно ли считать, что скульптура Венеры, привлекшая нездоровое внимание Блума, находилась в центре ротонды Национального Археологического музея.
- Конечно можно – разрешила Мэри.
И здесь обнаружилось, что она принадлежит к той школе специалистов по Джойсу, которые полагают, что в его произведениях преобладает вымысел. Альтернативной точки зрения придерживаются авторы книги, которой я руководствовался; они, опираясь на утверждение самого писателя, считают, что Джойс использовал в «Улиссе» только документальные материалы, почерпнутые из справочников и путеводителей, и я всецело полагаюсь на эту теорию, но возражать Мэри не стал.
Пройдя до конца улицы, мы уперлись в импозантное, но строгое здание католического колледжа Бельведер, в котором учился Джойс (свое пребывание в этом колледже Джойс описал в раннем романе «Портрет художника в юности»). Здесь Мэри продолжила свое повествование о биографии писателя, рассказав, что из-за плохого материального положения его семьи, Джойс не смог бы учиться в Бельведере, если бы ему не помог туда устроиться друг его отца - священник преподобный Конми.
- Это случайно не тот Конми, что не подал милостыню одноногому матросу? – поинтересовался я.
- Может быть, он, а, возможно, и не он – продолжала Мэри гнуть свою линию на преобладание вымысла в произведениях Джойса.
Этой же теории она продолжала придерживаться, когда рассказывала, прибегая к цитатам из «Дублинцев», о постоянных переездах семьи отца Джойса с места на место в поисках более дешевой аренды.
- С полным основанием я могу утверждать: - вот в этом доме жила семья отца Джойса.
И она указала на трехэтажный георгианский дом, стоящий на другой стороне улицы Грейт-Денмарк-стрит. Дальше она закончила ликбез для ирландцев по «Дублинцам» блестяще прочитанной цитатой из последнего рассказа цикла – «Мертвые», и я понял, что до «Улисса» дело не дойдет: для собравшейся на экскурсию публики этот роман был бы неподъемен.
После этого по Грейт-Денмарк-стрит мы дошли до площади Парнелла, и по ее восточной стороне вышли к северной оконечности центральной улицы Дублина – О’Коннел-стрит, к памятнику Парнелла, и Ротонде, - круглому зданию, где сейчас расположена одна из сценических площадок театра Гейт (на нем висела афиша пьесы Олби «Кто боится Вирджинию Вулф?»). Рассказав экскурсантам о Чарльзе Стюарте Парнелле (1846 - 1891), «некоронованном короле Ирландии», идейном вожде борьбы за независимость от Англии, вокруг которого у героев «Дублинцев» только и вертелись темы разговоров, Мэри стала прощаться. Не решившись поведать ей о ее найденном мною сходстве со Стивеном Дедалом, я все же решил поделиться своим впечатлением от ее личности.
- Современные обычные люди оставляют впечатление искусственности, как будто все они появились из пробирки; Вы же из этой среды выделяетесь; Вы – настоящая!
Моя речь другими экскурсантами и самой Мэри была принята благосклонно. Мы договорились, что я поделюсь своими «джойсовскими» изысканиями, прислав их на адрес ее электронной почты. Мы тепло распрощались, и я продолжил свой путь по О’Коннел-стрит (В 1904 году она называлась Сэквил-стрит). Эта широкая засаженная деревьями прямая улица, по обе стороны которой плечо к плечу стоят импозантные дома одинакового роста, подражающая парижским Елисейским Полям, призвана подтвердить статус Дублина, как европейской столицы, так как, приняв эту функцию позже других, он до столичного имиджа во многом не дотягивает.
Своеобразие О’Коннел-стрит придает выступающий на тротуар неоклассический портик Главпочтамта – основной сцены и символа Ирландского Восстания 1916 года, потопленного Британской армией в крови. Кроме того, она густо заставлена монументами. На южной оконечности возвышается помпезный памятник «Освободителю» О’Коннелу, политическому деятелю начала XIX века, защитнику католицизма; северную оконечность улицы обозначена каменной стелой монумента Парнелла. Между ними стоят скульптуры Ларкина (нет, не поэта, а борца за независимость) и Отца Мэтью, борца за трезвость. В этом ряду нашлось место для Монумента Света – 120-метровой сверкающей металлической иглы, с какой-то неведомой целью вонзившейся в здешнее небо. Рядом с иглой, в начале поперечной улицы в толпу пешеходов затесалась выполненная в человеческий рост скульптура Джойса. Богемный облик писателя – он стоит в лихо сдвинутой набок шляпе, брюзгливо глядя поверх голов окружающей публики; правая рука залихватски засунута в карман брюк; левой он опирается на небрежно отставленную трость, - отнюдь не располагает к его вознесению на пьедестал, поэтому его удостоили лишь низенькой подставки (когда я фотографировал памятник, на постаменте сидели два парня, смахивавшие на мигрантов, и втроем они выглядели, как одна скульптурная группа).
Меня на О’Коннелл-стрит влекла ее южная часть, куда выходит Средняя Эбби-стрит, на которой находились издательства газет Фримэнз Джорнел и Ивнинг Телеграф, где агентом по рекламе работал Леопольд Блум (эпизод «Эол» романа «Улисс»). Там мерно лязгали машины и обитал разнообразный газетный люд: мастера, наборщики в кожаных фартуках, корректоры и редакторы, мальчишки - газетчики; Блум там хлопотал насчет рекламы фирмы «Киз». Я мечтал этой суеты приобщиться, но меня ждало разочарование: обойдя по периметру: Эбби-стрит, Сэквилл-стрит, Принсез-стрит, - я не нашел никаких следов здания издательства. Зато я обнаружил стоявшее совсем рядом питейное заведение «Овал», сохранившее прежний экстерьер, и овальный эркер на его фасаде, переходящий в овальный же карниз над его входом, позволили мне, как наяву, увидеть проходящего мимо Блума, поспешающего на набережною Бэчелорз-уок, которому озорники мальчишки прицепили сзади к сюртуку шутовской змей с белыми бантиками по хвосту.
Теперь я и сам вышел на набережную; выходящие на Бэчелорз-уок георгианские дома были те же, вдоль которых шел Блум, - только теперь они выкрашены в разные веселенькие тона, которые поддерживали мое хорошее настроение, вызванное аутентичным видом «Овала». Вскоре Бэчелорз-уок перешла в Нижнюю Ормонд-квей, завершившуюся мостом Граттан, украшенным вставшими на дыбы железными лошадками с русалочьими хвостами. «Оранжерея», некогда стоявшая на берегу реки, не сохранилась. Так называли уличный сортир, из которого Саймон Дедал вышел в тот самый момент, когда на мост въезжала кавалькада вице-короля Ирландии. Как можно было Его Сиятельство не поприветствовать! (Эпизод «Блуждающие скалы»). На беду Саймон Дедал второпях не успел застегнуть ширинку, и поднял в приветствии левую руку, ибо в правой он держал прикрывавшую стыд шляпу. Его Сиятельство с изяществом ответил на приветствие. Всю эту сцену я увидел, как наяву, и последовал дальше по Верхней Ормонд-квей по направлению к ресторану Ормонд, куда уже на всех порах по противоположному берегу Лиффи, по Веллингтон-квей, спешил Блум, чтобы проследить за Буяном Бойланом, которому предстояло свидание с его женой Молли (эпизод «Сирены»). Придя на место, я увидел вывеску «Отель Ормонд-квей»; под вывеской на стене был намалеван портрет Джойса, а над идущим вдоль фасада рядом окон тянулся матерчатый транспарант с надписью белыми буквами по черному фону: «Бар «Сирены»». Это был явный пример коммерческого использования романа «Улисс», но оно закончилось очевидным банкротством: здание давно покинуто, покраска стен шелушится и осыпается, транспарант выцвел и обветшал, портрет и вывеска перечеркнуты граффити. Приблизив ухо к стене и прислушавшись, я не услышал даже отзвука музыки и пения (здесь тогда пел Саймон Дедалус). Что случилось? Брэнд не сработал? Жаль!
Отсюда Блум направился в пивную Барни Кирнана, что стояла на пересечении Грин-стрит с Малой Британской, где компания фениев (патриотов Ирландии) собралась на дружескую попойку (эпизод «Циклоп»). Сюда же явился и я, но вот незадача - на Грин-стрит в неприкосновенности пребывают: мрачное здание полицейского участка, дом с колоннами, где раньше размещался суд, и даже «парк» Сен-Мичан - жалкий садик о трех деревьях; на пересекающей ее Малой Британской два соседних домика сохранились в первозданном виде, - но, как назло, на месте углового здания, где помещался паб Кирнана, стоит вызывающе современная постройка. Однако эту утрату я перенес, обнаружив, что не тронут угловой дом, который, «повернув на сорок пять градусов», обогнул кэб, выезжая с Малой Британской на Грин-стрит; - на этом кэбе из паба Кирнана спешно улепетывал обращенный в бегство Блум, - ирландские патриоты, как и патриоты всего мира, оказались яростными антисемитами. И, прислушавшись, я расслышал отдаленное эхо грохота о мостовую жестяной банки из-под печенья, которою запустил в Блума фений Джо.
С Грин-стрит я вернулся на берег Лиффи, и, перейдя по мосту О’Донована на ее противоположный берег, предлагавший лучшую точку обзора грандиозного неоклассического сооружения – Фор Кортс (Четыре Суда), предложившего мне зрелище цилиндрической башни, чья массивность смягчена окружающей ее колоннадой, продолжил свой путь на Запад. Здесь мое внимание привлекло современное здание Муниципалитета с минималистским крыльцом, выставившим на обозрение всего две тонюсенькие длинные колонны.
Где-то минут через двадцать быстрой ходьбы я дошел до цели своего похода вдоль Лиффи – выкрашенного в ядовито-синий цвет моста Блади (Bloody – не только «Кровавый», но и распространенное английское ругательство). Именно здесь Том Кернан поприветствовал вице-короля, проезжавшего по набережной противоположного берега, но из-за большой удаленности остался не замеченным (эпизод «Блуждающие скалы»). Местом протекания этого события обозначена западная граница романного Дублина; тем же пределом ограничился и я. Кинув взгляд на мельком упомянутый мост Кингз-бридж, приметно стоящий на изломе речного русла (ныне он разжалован в пешеходные), и осмотрев железнодорожный вокзал Хьюстон (здесь, в сквере поблизости, располагается скульптура Анны Ливии, - мифический образ Лиффи, созданный Джойсом в «Поминках по Финнегану»), я повернул назад. На обратном пути я с интересом разглядывал обширную территорию пивоварни, мимо которой прошел Том Кирнан, следуя из дома к месту мимолетней встречи с вице-королевским кортежем. (Ныне эта площадка, обнесенная старым кирпичным забором, используется по старому назначению – на ней обосновалась фирма «Гиннес»).
Чтобы завершить свое обследование Лиффи, мне захотелось дойти до крайней нижней точки течения Лиффи, где автору еще удалось отследить движение бумажного шарика, брошенного Блумом с моста О’Коннелла. Для этого мне нужно было оказаться в районе улицы Уоппинг-стрит.
Обратный путь до моста О’Коннелла занял каких-то сорок минут, затем я прошел до моста Батт и, миновав мне уже знакомый железнодорожный мост, под которым бумажный шарик проплыл, «легко покачиваясь, проскакивая стремнины, там, где вода бурлила вокруг устоев», оказался на набережной Сити-квей, с которой открывается великолепный вид на величественное здание Таможни. Когда Сити-квей перешла в набережную Сэра Джона Робертсона – крайней восточной границы ареала блужданий Блума, исторический Дублин закончился, и я вошел в Дублин XX века. Он обозначен целым кварталом многоэтажных башен с пирамидальными кровлями (похожих на постройки лондонского Догз-айленда), похожим на арфу вантовым мостом Сэмюэла Беккета и причудливой постмодернистской постройкой, - Национальным Конференц-залом, - вызывающей оторопь тем, что из ее фасада, откинувшись назад, вылезает остекленная многоэтажная цилиндрическая башня; кажется, что ее остановили на миг в процессе падения, но мгновенье пройдет, и она под звон бьющегося стекла обрушится. На траверзе улицы Новая Уоппинг-стрит вместо многочисленных барж, мимо которых в романе плыла скомканная бумажка, у пристани стоит единственное судно – плавучий ресторан. Мысленно попрощавшись с воображаемой бумажкой на ее пути к невидимому морю, я повернул назад к моей зазнобе – джойсовскому Дублину, ибо в нижнем течении Лиффи его не обнаружилось.
Вместе с Блумом (эпизод «Лотофаги») мы рассеянно проследовали по Лайм-стрит, свернули на Хэновер-стрит, по Ломбард-стрит вышли на Вестланд-роу, но я расстался с ним у аптеки Свени; Блум свернул на Линкольн-плейс – к баням, а я пошел прямо, чтобы осмотреть Дом Правительства;- на гэльском - Taoisigh (произносится т;шах). (Вся топонимика и названия учреждений продублированы; сначала стоит надпись на официальном – гэльском – языке, затем – по-английски, однако, сколько я ни прислушивался, гэльской речи так ни разу и не слышал). Центральная часть неоклассического Правительственного здания, осененная высоким куполом, выглядит особенно эффектно через просвет входных ворот, отделяющих обширный внутренний дворцовый двор от Верхней Мерион-стрит. Ворота представляют собой два одинаковых флигеля, между которыми перекинута балюстрада, поддерживаемая колоннадой; две пары изящных дорических колонн служат великолепным обрамлением сердцевины Дома Тишах.
Отсюда по Нижней Бэггот-стрит я вышел к Большому Каналу, некогда игравшему важную транспортную роль, а теперь служащему украшением ландшафта и местом отдыха – вдоль его пологих заросших травою берегов высажена липовая аллея. Ее облюбовал изваянный в бронзе в человеческий рост ирландский поэт Кавана, сидящий на железной лавочке с видом на воду.
Отсюда я добрался до парка Сент-Стефенз Грин, и мимо него на этот раз не прошел, а в него углубился, чтобы увидеть памятник Джойсу. Изрядно походив по его тенистым аллеям этого типичного английского парка, укомплектованного обязательным прудом с водоплавающей птицей, я обнаружил множество скульптур героев восстания 1916 года – среди них была даже женщина в офицерском мундире, но памятника Джойсу не нашел. Тогда я стал обращаться ко всем прохожим на предмет нахождения монумента, но каждый из них, впав в мимолетное смущенье, виновато пожимал плечами, вежливо отвечая: «Извините, не знаю». Наконец, меня выручил план-указатель, на котором было помечено местоположение всех достопримечательностей парка, что и позволило мне отыскать бюст писателя, стоящий посередине травяной лужайки, усыпанной листвой, опавшей с деревьев, укрывших под своею сенью и лужайку, и Джойса, от праздного внимания докучливой публики: одиночество – неизбежный удел настоящего художника.
Дальше я вспомнил, что мне придется на время отвлечься от Дублина Джойса, чтобы осмотреть для галочки основные туристические достопримечательности города. Я направился в исторический и геометрический центр города, где внимание притягивается нагромождением разнообразных архитектурных форм, которое носит название Дублинского Замка. Лучше всего он поддается обозрению с Востока, откуда его композиция центрируется самым древним сооружением (XIII в.) – ощетинившейся зубцами цилиндрической башней Рекорд. С Востока к башне примыкает самая новая (1814 г.) и самая красивая постройка в стиле Готического Возрождения, где на полную катушку использованы эстетические возможности стрельчатой арки, – Королевская часовня. Фасады корпусов замка, примыкающих к башне с Севера, выглядят сравнительно скучно и уныло. На виде с Юга резиденция вице-короля, построенная в XVIII веке, смотрится уже совсем неплохо, тем более, что ее южный фасад оживляется с обоих флангов крепостными башнями: справа – уже упоминавшейся башней Рекорд; слева – миниатюрной башней Берлингем. Лучше всего георгианская часть замка выглядит из его внутреннего (Верхнего) двора, где стройная Бедфордская башня служит живительным контрастом по-пуритански строгим фасадам вице-королевского дворца. Интерьеры последнего, напротив, своею роскошью изо всех сил стремятся поднять престиж королевского наместника; Тронный зал и Зал Св. Патрика обильно украшены позолоченной лепниной и живописью, но в них нет никакого своеобразия, которое бы их отличило от государственных покоев других европейских дворцов.
Дальше я направился к одному из двух самых знаменитых средневековых храмов Ирландии – Собору Крайстчёрч (Церковь Христа). Его особенностью является сочетание элементов как готической, так и романской архитектуры. Промежуточный, переходный характер его эстетики отражается не только в ордерах, архитектурных деталях, но и в композиции сооружения, распределении его объемов; оно как бы застыло в сомнении: то ли ему взлететь ввысь, то ли прильнуть к земле. Интерьер храма кажется скорее готическим благодаря обилию каменной резьбы, но и изнутри он кажется более приземистым, чем традиционный готический храм. Витражи в соборе поздние, зато великолепный красочный мозаичный пол – подлинник Средневековья.
Второй из знаменитых дублинских средневековых храмов – Собор Святого Патрика XIII века. Он мне представляется образчиком английской Готики, более сдержанной и строгой, чем Готика континентальная (я уже высказывался на данную тему в разделе «Эдинбург», описывая собор в Глазго). Сравнение соборов Св. Патрика и Крайстчерч, на мой взгляд, говорит в пользу первого. Он стройнее и выше, композиция его объемов радует глаз своей сложностью и затейливостью. Вместе с тем, в том, что касается внешнего декора, Св. Патрик выглядит гораздо аскетичнее своего современника.
Меня порадовали своей красотой витражи, хотя они и поздние, и впечатлил пиетет к памяти Джонатана Свифта, бывшего настоятелем храма с 1713 до 1745 года. Весь юго-западный угол нефа, где похоронены Свифт и его подруга Стелла, прославленная письмами Свифта к ней, по существу, превращен в его мемориал. Здесь можно видеть его посмертную маску, стол, которым он пользовался при совершении обряда Евхаристии, и кафедру, с которой он читал проповеди. Все это я осмотрел с большим интересом, так как испытываю благодарность к Свифту за то, что его «Путешествия Гулливера» с детства приохотили меня к чтению интеллектуальной литературы. Кроме того, я ему симпатизирую, так как он, также, как и я, страдал болезнью Меньера, и из-за этого даже прослыл сумасшедшим.
Во время моего знакомства с соборами Св. Патрика и Крайстчерч выяснилось одно любопытное обстоятельство. До сих пор я считал, что Ирландия – оплот католицизма, но оказалось, что два главных дублинских храма принадлежат англиканской церкви – вот вам и католическая страна! (Правда, считается, что Собор Крайстчерч на равных правах принадлежит епископатам католической и англиканской церквей, но это чистая формальность, так как католические службы проводятся не здесь, а в церкви Сент-Мэри). Так что Великобритания ниоткуда насовсем не уходит!
Поставив галочки против главных туристических хитов, я продолжил паломничество по Джойсовским местам, направившись в Темпл Бар – квартал на южном берегу Лиффи, вдоль и поперек исхоженный персонажами «Улисса»: здесь отметились и Буян Бойлан, и Саймон Дедал, и Бык Маллиган, и Ленехан, и Нед Лэмберт, и, конечно же, Блум (эпизод «Блуждающие скалы»). Сейчас Темпл Бар, сохранивший сеть своих кривых узких улочек и малоэтажную старую застройку, полностью предоставлен торговле и развлечениям, напоминая шумную ярмарку. Правда, оформление фасадов магазинов, ресторанов, галерей и концертных залов тяготеют к панк- и рок-культуре, с их кислотной - вырви-глаз - расцветкой, а не к стилистике начала XX века. Тем не менее, и здесь меня порадовали некоторые встречи.
Выйдя на Дейм-стрит, я увидел…извозчика. Дублин «Улисса» заполнен лошадьми, сыплющими на мостовые пахучие дымящиеся конские яблоки, и этой картины мне очень не хватало. Правда, смирная грациозная лошадка была напрочь лишена джойсовской брутальности, зато извозчик, всем своим видом дававший понять, как ему обрыдла эта жизнь, в которой он вынужден часами изнывать в ожидании клиентов, выглядел вполне в стиле «Улисса».
Когда я дошел до Темпл Бар-сквер (был воскресный вечер), то обнаружил на площади книжный развал – здесь стояло с десяток заваленных книгами лотков букинистов. «Скажите пожалуйста, не в этих ли местах 16 июня 1904 года Леопольд Блум отыскивал для своей жены Молли порнографический роман?» - спросил я одного из продавцов. «Здесь» - улыбнувшись, ответил букинист – «я могу Вам и сейчас предложить для чтения кое-что горяченькое». «Спасибо», - отказался я – сейчас меня возбуждает Дублин Джойса».
Теперь, когда старый Дублин мною был основательно исхожен, настало время появиться в тех местах, которые в начале прошлого века считались его окраинами.
Начал я с района Сэндимаунт, лежащего на берегу Дублинского залива к Югу от устья Лиффи. Сюда легко доехать на электричке, и от остановки за десять минут дойти пешком до моря. Я приехал в Сэндимаунт утром, оказавшись здесь в то же время, что и Стивен Дедал. Был отлив, и передо мною на несколько километров простиралось оголившееся песчаное морское дно с обширными лужами и небольшими полянками, обложенными бесформенными, как мокрые тряпки, водорослями.
Бродя по безлюдному берегу, Стивен Дедал наблюдал за собиравшими моллюсков цыганами, и за их собакой (эпизод «Протей»). Теперь по берегу проложено шоссе, отделенное от моря каменной набережной; по его другую сторону вместо скал, на которые прилег, притомившись, Стивен, расположились в ряд одноэтажные загородные дома. Выйдя на пропитанный влагой песок, я осмотрелся; на обнажившемся дне никто морепродуктов не собирал, но собака была – ее выгуливала молодая дама в резиновых сапогах. По первому впечатлению, морское дно выглядело неопрятным и унылым, но вскоре я понял, что снятие с огромной площади ее привычного покрова - волнующейся водной глади, скрывающей во время прилива то, что под нею таится, вдвое увеличивает пространство, доступное для взгляда, усиливая впечатление открытости мира для человеческого взгляда, и стало ясно, почему Стивена Дедала именно здесь посетила мысль о «неотменимой модальности зримого», и я пережил катарсис. Подобрав несколько раковин в качестве сувениров, я вернулся на станцию, чтобы продолжить свой путь дальше, в Сэндикоув. (Я отказался от первоначального намерения приехать сюда еще раз во время прилива для встречи с забредшим сюда Блумом (эпизод «Навзикая»). В этом не было никакого смысла, ибо Блум на море не смотрел; его привлекал исключительно вид обтянутых белыми панталонами прелестей Герти Макдауэлл, а это зрелище не обязательно должно быть привязано к определенной местности, не правда ли?)
В Сэндикоуве, расположенном в десяти километрах к Югу от центра Дублина, географические условия, по сравнению с Сэндимаунтом, значительно поменялись: берег, усыпанный валунами, довольно круто спускается в море. Поэтому в нижней точке отлива море отступает всего на каких-то десять-двадцать метров.
На вдающемся в море утесе стоит одна из башен Мартелло. Эти фортификационные сооружения (числом 15) были возведены во время Наполеоновских войн, чтобы воспрепятствовать высадке французского десанта, с которого, как тогда предполагалось, должно было начаться завоевание Британских островов. Вторжение не состоялось, а башни военное министерство стало сдавать в аренду. Однажды Джойс провел неделю у своего соученика Оливера Гогерти, жившего в башне в Сэндикоуве. Здесь он и поселил Стивена Дедала и Быка Маллигана; теперь здесь расположен музей Джеймса Джойса. На среднем и верхнем этажах скрупулезно восстановлена обстановка сцены начала романа «Улисс» (эпизод «Телемах»). Когда стоишь на верхней площадке, откуда открывается вид на скалы, на море, и на чернеющий на горизонте силуэт полуострова Хаут, и взглянешь на лестничный проем, то вдруг покажется, что вот-вот над каменным полом появится сначала голова, а затем плечи и туловище «сановитого, жирного Быка Маллигана», несущего бритвенный прибор. А спустившись по винтовой лестнице, - такой узкой, что двоим не разойтись, - попадаешь в уютную круглую комнату с печкой-буржуйкой, железной односпальной кроватью и висящим у стены гамаком; на небольшом столе все приготовлено для чаепития – чайник, чашки, сахарница – и стоят три бутылки пива. На стенах – полки с посудой; тут и там расставлены венские стулья; около стен – сундуки; на гамаке – смятая постель, как будто только что покинутая; эффект близкого присутствия героев романа – налицо.
В нижнем этаже расположена небольшая экспозиция, посвященная Джойсу. В витринах разложены посмертная маска и личные вещи писателя: трость, гитара, жилет, собственноручно расшитый его бабушкой, портмоне, галстук и очечница. Есть, также предметы, связанные с романом «Улисс»: чугунная крышка от хранилища каминного угля из дома Экклз-стрит №7, плетеное кресло и кусок мыла в фирменной бумажной упаковке, перевязанный тесемкой, который Блум целый день протаскал в заднем кармане брюк. Стены зала увешаны фотографиями старого Дублина, а также живописными, карандашными и скульптурными портретами Джойса, выполненными его современниками, в которых он предстает личностью противоречивой и неоднозначной. И еще здесь есть великолепный фотопортрет супруги Джойса – Норы Барнакл – человека с железным характером, позволившим ей выдержать тяжелейшее испытание – прожить одною жизнью с гением.
Я не мог не поделиться своими впечатлениями с музейными смотрителями – крупным седовласым мужчиной и хрупкой женщиной средних лет, чей высокий интеллектуальный уровень был заметен даже визуально (музей функционирует на добровольной основе под эгидой «Общества Друзей Башни Джойса»). Мое российское происхождение было воспринято с вниманием. «На этой неделе Вы – первый русский; в прошлый понедельник здесь побывала дама из Санкт-Петербурга» - сообщил мне мужчина, воздержавшись от оценки, - много это или мало. Чтобы сместить чашу весов в пользу России, я сообщил, что прочел роман «Улисс» на языке оригинала, отметив, что это важно, так как, несмотря на наличие превосходного перевода, роман звучит существенно по-английски. Тогда смотритель посоветовал мне приобрести аудиозапись чтения романа филологами – специалистами по сленгу и диалектизмам, которыми изобилует роман. «Я его прослушал несколько раз, и уверяю Вас – это подлинное наслаждение – услышать настоящий дублинский уличный говор начала двадцатого века». «Увы» - с грустью ответствовал я – «для этого моего знания английского языка недостаточно».
Выйдя из музея, и пройдя метров сто по дороге, я подошел к спуску в небольшую бухту, где собрались любители холодного купания.
- Не здесь ли купался Бык Маллиган в начале романа Джойса «Улисс»? – спросил я молодого солидного мужчину, энергично обтиравшегося мохнатым полотенцем после доставившего ему очевидное удовольствие купания.
- Я не дружен с Джойсом – ответил мужчина.
Тогда я подошел к другому купальщику, имевшему вид простеца, и без особой надежды повторил свой вопрос. «Нет, не здесь. Сейчас я надену штаны, и покажу Вам это место» - сказал мне мужичок. И он провел меня вокруг скалы, и мы вышли к небольшой бухте, зажатой между скалами, где к воде вели вырубленные в камне ступеньки. В бухте со счастливыми лицами плавало с десяток радостно переговаривавшихся местных жителей.
- Бык Маллиган купался здесь – гордо сообщил один знаток «Улисса» другому, и мы почувствовали себя членами одного землячества, хотя и происходим из очень разных стран.
Рассказав о главном, на мой взгляд, музее Дублина, я должен упомянуть о еще трех значительных дублинских музеях.
Поскольку Ирландия в первую очередь прославилась своим вкладом в мировую литературу, первостепенное значение имеет Дублинский Музей Писателей, расположенный на площади Парнелла. Здесь ни один из них не забыт, и каждому отдано должное. Восемнадцатый век представлен Джонатаном Свифтом, Оливером Голдсмитом, Томасом Муром и Уильямом Конгривом; XIX век – романтиком Манганом, и Оскаром Уайльдом, но самым звездным для ирландской литературы явился, конечно, век двадцатый: Уильям Батлер Йийтс, пока еще почитаемый, главным образом, у себя на родине, Бернард Шоу, и два всемирно признанных одиноких гения – Джеймс Джойс и Сэмюэл Беккет. Назвав их имена, я благоговейно замолкаю. Но на них ирландская литература не закончилась: интересующимся я могу порекомендовать прозаика Элизабет Боуэн и поэта Симуса Хини. Нужно отметить великолепную концепцию музея: ирландские писатели, как национальное достояние. Возникает вопрос: почему у нас нет музея русских писателей?
Рядом с Музеем писателей располагается Муниципальная Галерея Современного искусства Хью Лейна, имеющая не только богатое собрание классиков модерна, - например, Фрэнсиса Бэкона, но и выставляющая современных ирландских художников, имеющих ярко выраженный национальный почерк, например, Шона Скалли.
Наконец, я посетил Национальную галерею, которая знаменита уже тем, что в ней есть Вермеер Делфтский (во всем мире осталось лишь тридцать его картин). Кроме того, здесь богато представлен выдающийся художник Джек Йийтс, брат поэта, недооцененный за пределами Ирландии.
Теперь мне осталось заполнить последний пробел в Дне Блума – посетить кладбище Гласневин, куда утром 16 июня 1904 года отправился Блум, чтобы проводить в последний путь своего школьного товарища Падди Дигнама (эпизод «Аид»). Этот пеший поход я со дня на день откладывал, так как северо-западный пригород Дублина оказался за пределами моей туристической карты. Наконец, я решил воспользоваться схемой движения похоронного кортежа, приведенной в моем пособии «Дублин Джеймса Джойса». И что же оказалось? В противовес нашей отечественной традиции, все до одной улицы сохранили свои старые названия, более того, на них стоят те же самые двух- и трехэтажные георгианские здания, которые, преобразовав их под современные требования комфорта, сдают в аренду многочисленные риэлтерские фирмы (они сразу бросаются в глаза из-за назойливой рекламы).
Таким образом, двигаясь со скоростью похоронной кареты, я мог вполне представить себя едущим в ней Блумом, разве что мне, в отличие от него, по пути не попадалось знакомых – в 1904 году полгорода знали друг друга. Наконец, перейдя по мосту Королевский канал (нельзя сказать, чтобы столь напыщенное название было оправданным), и, свернув влево, я увидел круглую угловую башню кладбищенской ограды: пришел.
Как только входишь на территорию кладбища, перед тобой вырастает высокая, увенчанная конической кровлей, башня мемориала О’Коннелла, смоделированная со средневековых монастырских башен Ирландии. Именно мимо него, выйдя из часовни, где проходило отпевание, похоронная процессия Дигнэма двинулась по «аллее могил», как я понял, в северном направлении. Посмотрев в эту сторону, я увидел обширное пространство, заполненное сотнями довольно простых каменных крестов. Кругом не было ни души: нигде даже не промелькнула «фигура в макинтоше», которая привлекла тогда общее внимание. Должен признаться, что у меня не возникло желания отыскивать предполагаемое место захоронения Падди Дигнэма; - оно могло быть здесь где угодно; я лишь побродил среди могил, рассеянно читая эпитафии и имена усопших, и тотчас обнаружил знакомые фамилии – Каннингэм, Келлехер, Кернан – как будто я пришел в некрополь героев «Улисса». И я понял, что Джойс наделял своих персонажей самыми распространенными фамилиями – как у нас Иванов, Петров, Сидоров.
Но вот мой взгляд упал на белую плиту с надписью: Джон Станислаус Джойс – да, это была могила непутевого отца Джеймса Джойса, и она уже принадлежала реальности, хотя образ отца тоже попал в роман, как прототип Саймона Дедала.
Покидая кладбище, Блум и вся компания прошли мимо могилы Парнелла, самого почитаемого ирландца, удостоенного его согражданами лучшим в мире памятником. На отдаленном краю обширной, совершенно пустой лужайки с коротко постриженной густой травой лежит большой плоский грубо обтесанный камень с выбитой на боку крупными позолоченными буквами надписью: “PARNELL”, и больше ничего нет, и больше ничего не нужно; все сказано.
Итак, мое путешествие в Дублин Джойса закончилось, и его итог превзошел все мои ожидания: на примере Дублина я обобщил явления, происходящие в моем сознании, когда я первый раз физически оказываюсь в каким-нибудь городе, в котором до этого немало побывал в воображении.
После прочтения гениального романа «Улисс» в моем мозгу прочно поселился образ Дублина, по воле Джойса включивший весь – без малейшего изъятия - современный ему мир. Однако этот перенасыщенный образ был абсолютно независим от мира материального - он представлял собой сложное ментальное облако, которое с моей позиции находилось везде и нигде. Конечно, многие из фрагментов этого образа, а именно: улицы и здания - имеют пространственные характеристики, но выглядят они архетипически, как «Улица» и «Дом». Даже, если ты видел фотографии, то, будучи втиснуты в ментальный образ города, они мимикрируют под свое окружение и теряют последние связи с реальностью, превращаясь в зримые знаки. И вот я оказался в современном Дублине – настолько действительном, что тебе совершенно не обязательно проверять его реальность путем битья головой о стены или мостовую. Перемещаясь по городу, я тут и там находил точки контакта осязаемой реальности с хранящимися в мозгу ментальными образами, из-за чего последние обретали пожизненную (в пределах моей жизни) прописку вот в этом самом месте, а здешние мостовые и стены зданий одухотворялись, становясь легендарными. И, обойдя большую часть мест, упомянутых в романе, я обнаружил, что «ментальное облако» образа Дублина Джойса, опустившись на Дублин реальный, с ним слилось, превратив его в город-легенду, и твоя цель достигнута, ибо какой смысл в городе, если он не стал легендой!
И теперь всякий раз, когда я обращаюсь к великому роману, мое внимание не витает в мире абстракции, как раньше, а обращается к местности с определенными координатами, которую от меня отделяет не мысленный прыжок над шариком в Google’е, а четыре часа реального перелета, и которая оставила следы не только в моем сознании - зрительными панорамами, звуковым фоном этих панорам, и вызванным ими настроением, но и памятью тела, измерившего ее своими ногами вдоль и поперек; - местности, которую я присвоил, впредь именуя – Мой Дублин!
VI. Англичане
В этом путешествии я посетил те части Британских островов, которые на протяжении всей истории с пылом отстаивали свою независимость от Англии – с большим (Ирландия), или меньшим (Шотландия) успехом. Что может по этому поводу сказать досужий путешественник? Что касается окружающей среды, как естественной, так и рукотворной, она в Расширенной Британии имеет много общих черт, допуская местные вариации, но то же можно сказать о любой стране, например, о Германии. Если же обратить внимание на уличную толпу, то она в нашем глобализированном мире везде выглядит примерно одинаково, но только до тех пор, пока ты молчишь. Однако стоит лишь нарушить молчание, обратившись здесь к прохожему с каким-то пустяковым вопросом по-английски, то слышишь в ответ не пиджин-инглиш, как на Континенте, а настоящий английский, - правильный, чистый и прохладный, как родниковая вода. И тогда ты замечаешь, что в Ирландии и Шотландии, как и в Англии, для полиэтнической толпы, где перемешаны все оттенки кожи и разрезы глаз, характерен преобладающий тип поведения, сочетающий сосредоточенность и погруженность в себя с вежливостью и вниманием к окружающим, подчас переходящими в предупредительность. (Заметим, однако, что эти манеры, характерные для современных британцев, как это следует из романа «Улисс», были еще неизвестны жителям Дублина в начале предыдущего столетия; - они имели привычку шляться по улицам в нетрезвом виде, вступая в перепалки, а то и в потасовки с согражданами). Итак, для стороннего наблюдателя представляется, что всем жителям современных Британских островов свойственен общий уровень цивилизованности. Здесь, также, высокий уровень жизни, и везде царят одинаковые порядки.
Я нисколько не сомневаюсь, что и коренные ирландцы, и коренные шотландцы могут привести десятки признаков, отличающих их от коренных жителей Англии, но для меня, россиянина, глядящего со своей колокольни, все они – англичане, так как имеют общий этнический тип – с узкими длинными лицами, лобастые, сдержанные, немного чопорные, рассудительные, упрямые, а главное – потому, что говорят на одном и том же - упругом, логичном и красивом - английском языке.
Отсюда я делаю следующий вывод: на северо-западных (Британия), как и на северных (Скандинавия) окраинах Европы, в отличие от ее Юга и Востока, отсутствуют какие-либо признаки культурного приграничья – культурный Центр выходит на самую кромку этой части света.
Октябрь – Декабрь 2016 года
Заключение
Когда я начинал писать эту книгу, Евросоюз еще стоял, как скала; с 2014 по 2016 годы центробежные силы, спровоцированные иммиграционным кризисом, все время в нем нарастали, пока не разразился Брекзит. Эти строки я пишу уже после прихода к власти президента Трампа, все последствия которого - еще впереди. Я чувствую, что эта книга, еще до ее выхода, в некоторых своих аспектах уже успела устареть. Ну и что ж! Тем лучше! Она сможет вызывать у читателя настроение светлой грусти, связанной с ностальгией по уходящей натуре.
Я, европеец,...
© Copyright: Олег Сенатов, 2020
Свидетельство о публикации №220051601487
Свидетельство о публикации №220051601487
Рецензии