Мое происхождение

Мой дед по матери Афанасий Александрович Скачков родился в 1874 году при обстоятельствах, хоть и не совсем обычных, но часто случавшихся в то темное и страшное время, когда народы  бывшего нашего отечества стонали под гнетом деспотического царского режима. Его отец, плотник по профессии, чтобы хоть чем-то материально помочь своей семье, вынужден был, подобно нынешним гастарбайтерам, зарабатывать копейку на отхожих промыслах где-то в районе нынешней Неноксы. В период работы на этих самых промыслах квартировал он у некоего мужика. У мужика того была взрослая дочь. Промысел закончился, работы были выполнены, и прадед мой возвратился, неся заработанную копейку, в отеческий дом в деревню Вагино. Все бы ничего, но вскоре случился ему неожиданный сюрприз. Однажды в дверь отчего дома постучала молодая женщина, несущая в руках корзину. Когда ее впустили в дом, оказалось, что это та самая дочь, того самого мужика, у которого квартировал мой прадед, а в корзине, замотанный в пеленки сопит мой дедушка. Жестокосердный отец выгнал ее из своего дома, сказав, что пусть, мол, она живет с тем от кого «нагуляла». А «нагуляла» она, как вы сами понимаете… Прапрадед мой, имени которого я, к сожалению, даже не знаю, был не менее жестокосерден и, несмотря на то, что у прадеда моего была на примете девица, в которую он был влюблен и собирался на ней жениться, заставил сыночка против воли обвенчаться с нелюбимой. Как протекала совместная жизнь молодоженов, о том мне ничего не известно, но видимо не очень-то ладно, потому что дед мой, которого я очень хорошо помню, был  забитым и робким рабочим муравьем, тихим и безответным. Очевидно с детства он был запуган своим обиженным на всю жизнь папашей. Мать его, впрочем, по всей видимости, не была забитой горемыкой, потому что второй ее сын, Иван получился поразительно шустрым оторвацем, от проделок которого стонала вся деревня. Особенно охоч он был до женского пола. Многое уже забыто, но одна его хохма вспоминается  до сих пор. Однажды , будучи уже в юном возрасте, он, раздевшись догола, спрятался под полок бани, как раз перед тем, как туда должны были придти на помывку женщины. Подобно Актеону он некоторое время наблюдал за ними и наконец выскочил из укрытия. Потный, красный, с восставшим членом, вопя и кривляясь, он привел бедных нимф в такое смятение, что они тоже голые и потные с визгом вылетели из жаркой бани на мороз. Сегодня с нынешними нашими нимфами исход этой шутки имел бы, вероятно, другое завершение. Во время службы в армии в первую мировую он отличился тем, что, дослужившись до должности каптенармуса, безбожно воровал. После его смерти, наступившей нехарактерно рано для представителей нашего рода, в двадцатые годы двадцатого столетия, на чердаке его дома нашли ящик, доверху набитый обесценившимися царскими ассигнациями. Одна только его мать могла бы прояснить ситуацию и объяснить откуда в нашем роду объявился такой нехарактерный представитель, но – увы. Зато третий ее сын Павел получился, как говорится, наш в доску. Еще в отрочестве, начитавшись религиозной литературы, он слишком близко к сердцу, а, главное, к своему некрепкому уму, принял откровения пророков и во всех окружающих его людях узрел такую бездну пороков, что стал шарахаться от них, как от чертей. Иван, в доме которого он тогда жил, не стал сдавать его на лечение в дурдом, где бы он  без сомнения погиб,  а посадил на цепь в одной из комнат своего богатого дома. Здесь наш молодец объявил полную голодовку, заявив, что из рук грешников ни еды, ни воды он не при каких обстоятельствах принимать не будет. Иван, впрочем, и из этой ситуации нашел выход. Умный был зараза, изворотливый. Ну не наш  и – все тут. Маме моей было тогда лет пять. Вот он и сказал Павлу, не хочешь, мол, из грешных рук, прими пищу из ее детских невинных рук. Павел нашел этот довод убедительным, и стала моя мама носить ему еду и питье. И он ел и пил. Про то, что еду и питье ему готовили грешные руки, он как-то не подумал. А как прояснилось у него в башке, и понял он, чем матери-то моей он обязан, то возлюбил ее сильно. В голодные годы помогал ее семье, хотя скуп был весьма. Меня крестил. Попов-то тогда в нашей местности всех напрочь истребили борцы за светлое будущее. Вот он и занимался тем, что крестил и отпевал тех, кто его просил об этом. Так что я вроде, как крещеный, а вроде, как и нет. Не причащаюсь, не исповедуюсь, потому что любой батюшка спросит меня, крещен ли я. Узнает и скажет, что перекрещиваться надо, как полагается по чину. А мне надо? Я пашиной молитвой век прожил и она меня, дурака сто раз спасала. А от казенного попа и молитва казенная. Вся наша деревня его молитвами жила, и я как-нибудь перекиваюсь. Дед мой Афанасий бабушку мою Пелагею полюбил, когда ей 12 лет еще было. Добился ее, хотя этому, скорее всего, способствовали обстоятельства, о которых я после выскажусь. Всю жизнь, как отец его и дед и прочие вглубь времен работал плотником и столяром. У нас в деревне и прозвище от его профессии была «порчеи». Это его раз спросили мужики, чем он в доку занимается. Он тогда в Лайском  доке работал. Ударником, кстати, был. А он и говорит, порки, мол, ставлю. Подпоры, которые суда с боков удерживают. Отсюда и пошло. Если грубо, панибратски, то «порка», а уважительно – «порчей». Последний раз я видел его летом 1956 года. Все лето он работал, рамы строгал для молочной фермы. А умер под Новый год от рака печени.
Бабушка моя, Пелагея Ивановна родилась в 1880 году от Рождества Христова и тоже при обстоятельствах не совсем обычных. Мать ее Фекла Орлова полюбила женатого мужика из соседней деревни Конецдворье Ивана Аникеева и родила ее, сойдясь с ним. Так как союз этот был незаконным, то бабушка моя до самого замужества носила красивую фамилию своей мамы. Фекла была породистая крупная, грудастая женщина и ее взяли кормилицей в дом лесозаводчицы Маргариты Шульц, которая  жила в Архангельске. Времена тогда были непохожие на нынешние, люди были иными, и кормилица стала чем-то вроде члена семьи. При ней же росла и моя бабушка. Незаконная связь Феклы с Иваном между тем продолжалась, и привела к тому, что некоторое время погодя она родила еще одну девочку Настю. Потом она подхватила горячку и умерла. Настю взяли родственники, а бабушка осталась жить в доме Шульцев. Там она и выросла. Выполняла работу по дому и на кухне. Была у нее каморка под лестницей. Была она одета, обута и не голодала. Научилась читать и писать с ошибками, а также и считать тоже. Муж Маргариты был русский, по фамилии Попов, кажется. По профессии женский врач. Имел в Архангельске авторитет и хорошую практику. Собирался отдать мою бабушку в обучение на курсы повитух, но она вдруг непонятно скоропалительно вышла замуж за моего деда. Я пытался как-то объяснить себе этот ее шаг, тем более, что она сама говорила мне, что сожалела, что не стала повитухой. Это была довольно престижная профессия, которая помогла бы ей подняться на одну ступеньку социальной лестницы. Вот к какому выводу я пришел, хотя это только моя догадка. Я подозреваю, что бабушка моя вступила в связь со своим молочным братом Николаем и, как водится, залетела. Такие вещи случались в господских домах сплошь и рядом. Что ей оставалось делать? Надежды вступить в брак с хозяйским сыном не было никакой, а дед мой Афанасий уже лет пять упорно был в нее влюблен и предлагал руку и сердце. Дед, кстати, был к тому времени взрослым самостоятельным парнем, имел востребованную профессию плотника, зарабатывал и влюблен в бабушку без памяти. Медлить было нельзя, и бабушка не стала повторять ошибку своей матери. В правильности моего предположения меня утверждает еще то, что первого своего сына бабушка назвала Николаем, как своего молочного брата. И потом -  очевидно, что Маргарита Шульц была не совсем, чтобы немка, за которую она себя выдавала, а, скорее всего, крещеная еврейка, потому что Николай получился каким-то не по-нашему умным и талантливым. Быстро научился читать и писать и слыл за весьма грамотного, хорошо играл на баяне и мандолине, которую, кстати, сам сделал, хотя нотной грамотой не владел. Мужики его не любили за хитрость и изворотливость. Хитрость его однажды крупно подвела. Однажды, пытаясь облапошить одного нашего деревенского мужика, он крупно облажался и. чтобы выкрутится из безвыходной ситуации, вынужден был, согласно заключенному договору, жениться на его дочке. Тетя Шура была умная и грамотная девушка. При советской власти она быстро сориентировалась и занимала ответственные должности в сельсовете и рыбкоопе. Однако имела дефект: была косоглаза. Из-за этого ее никто не брал замуж. Эту пару в деревне мужики даже боялись, не без оснований опасаясь крупных неприятностей, которые они могли доставить человеку, который бы отваживался встать им поперек дороги. Моя двоюродная сестра Феня рассказывала мне, что ее отец – мой дядя Петр едва не оказался в тюрьме по доносу Николая с Шурой. А Петр и Николай были родными братьями. Впрочем,- Шура любила меня и относилась ко мне очень хорошо и ее дочери Галя и Римма тоже. Более всего в пользу моей версии свидетельствует тот факт, что дочка Гали Лена уродилась такой феноменально умной, что аналога ей в нашем роду не было, нет и, по-видимому, не будет. Еще в школе она потрясала на всех олимпиадах учителей своими знаниями. После школы поступила в московский физтех. Получала там ленинскую стипендию. Английский в совершенстве она выучила еще в школе, потом в институте французский – по ошибке, а когда поняла, что он ей ни к чему, выучила японский. Женилась на таком же, как сама головастике. Сейчас я ничего о ней не знаю, потому что они работают где-то в «ящике». Так что человек, вроде бы, как наш по бабушке, но, в то же время, объяснить все это, игнорируя гены древнего народа, совершенно невозможно. Во время революции и оккупации севера англо-американскими интервентами Николай записался в «королевские стрелки». Это формирование организовали англичане для борьбы с большевиками. Николаю показалось, что там он сделает карьеру. Но англичане загнали этих стрелков в тайгу и стали муштровать, как каких-нибудь индийских гурков, в полном соответствии с колониальной доктриной, которую они выработали за века. Бабушке с дедушкой пришлось срочно вызволять сынка. По тогдашнему российскому закону старший сын в семье от службы в армии освобождался. Родители собрали соответствующие справки. Батюшка в Конецдворье поспособствовал и Николая вызволили из престижной службы. Вернулся он в родительский дом чуть живой, весь во вшах. В конце двадцатых годов в наших краях, как в целом по стране проходила компания по раскулачиванию. Кулаков в общепонятном смысле у нас никогда не было, потому что сельским хозяйством всерьез никто не занимался. Были богатые мужики, которые занимались рыболовством. Занятие это было прибыльное, но требовало большой смелости, определенных навыков и удачи. Те, кто наживал капитал, занимаясь этим опасным ремеслом, к старости, когда силы его уходили, заводил торговую лавочку, ставил ветряк или пилораму. Вот их-то власти, у которых всегда были красные глаза, разорили дотла и спровадили туда, куда Макар чего-то там не гонял, а дома и имущество выставили на продажу. К чести моих земляков должен сказать, что воспользовались халявой весьма немногие. Даже сейчас многие такие дома стоят заколоченные, если не сгнили. Хотя имущество, конечно нашло, своих новых красноглазых хозяев. В нашей деревне, насколько я знаю, только Николай с Шурой не упустили распахнувшейся перед ними возможности и приобрели через сельсовет по сходной цене добротный дом со всей обстановкой. Представляете, я помню, что там был граммофон с пластинками. Была также детская машина с педалями, и я на ней ездил, была детская коляска, в которой возили мою маленькую сестричку. Так что не мне давать оценку историческому феномену русского раскулачивания, я сам в младенчестве пользовался его плодами. Вот мой дядя Петр, которого я уже упоминал, халявой не воспользовался, а строил дом сам, своими силами, вручную. Дедушка, конечно же, ему помогал, но дом так и остался на долгие годы не совсем достроенным. Поветь они не смогли доделать. Петр умер от чахотки перед войной. А Николая призвали в первые дни Отечественной. На этот раз не помогло ему то, что он старший сын в семье, и он пропал без вести где-то на Волховском или Карельском фронте. Более чем вероятно, что преступная связь моей бабушки со своим молочным братом на Николае не закончилась, потому что следующий ее сын Андрей вызывает у меня все те же подозрения. Нет, в умственном отношении и по части талантов, он ничем не выделялся среди своих посредственных родственников. Но вот внешность. За внешность его в деревне звали, извиняюсь, жидом. А моя двоюродная сестра Аля – его дочь внешностью своей превзошла всех иаковитов, которых я видел в своей жизни. А жизнь я прожил и доживаю в городе Минске, если вам это что-нибудь говорит. Андрей погиб в боях за Петсамо при штурме Киркинеса. Погиб в дивизии, соседней с той, в которой воевала моя мама. После Андрея моя бабушка, похоже, успокоилась и остальных детей рожала уже исключительно от деда, по крайней мере, мой аналитический ум никаких подозрительных фактов не обнаруживает. Всего она родила 10 детей. Каждый год, как корова жаловалась она мне. Тогда это был не рекорд. Лева Толстой своей Софочке заделал 13, как известно. Это тоже далеко не рекорд. Двое бабушкиных детей умерли еще во младенчестве. Про Петра, Николая и Андрея я рассказал. Был еще младший сын Федор. Во время войны он попал в плен, бежал. Отсиживался у какой-то женщины в деревне на смоленщине. Когда деревню освободили войска Красной армии и он с ними соединился. В то время почти все, кто был в плену проходили трудную и унизительную госпроверку. Но Федору удалось ее избежать. У моей тети Марии, его сестры муж по национальности был коми. Он служил в Сыктывкаре военкомом. Пыстин Яков Степанович. Он за Федора поручился и его отпустили. Военная специальность у Федора была шофер. Он дошел до Берлина, сфотографировался в рейхстаге, получил трехмесячный отпуск, приехал домой к своим счастливым родителям. Все лето прожил в родительском доме, заготовил старикам дров на три года и уехал дослуживать до дембеля в свою часть в Смоленске. Глухой октябрьской осенью он заснул за рулем, свалился с моста в Днепр и погиб. Как это пережили старики, мне никогда не понять. Мать моя Афанасия Афанасьевна Скачкова родилась в феврале 1918 года. Это была эпоха, когда русский народ  под руководством невиданных в истории России мерзавцев взялся за построение царства справедливости и свободы. Вымирал тогда русский человек миллионами ежегодно на протяжении многих и многих лет. Открыть окно, что жилы отворить – так писал об этом времени Борис Пастернак. Поэтому тот факт, что моя мать выжила в это время, является безусловным чудом. Сугубым чудом добавлю я, потому что бабушка моя заразилась испанкой и кормила мою мать грудью в полубессознательном состоянии. Но чудо совершилось, и моя мама, и бабушка остались живы. Из всех дочек моей бабушки моя мама была более всех похожа на нее характером. Крестьянская работа ее не привлекала. Семилетнее образование, которое можно было получить тогда в конецдворской школе она получила, потом закончила курсы торговых работником. Работала продавцом и завмагом. Поступила на рабфак. Год отучилась на историческом факультете Архангельского педвуза, но ей там не понравилось. Перевелась в медицинский и в июне1944 года получила диплом врача.  В те поры война была, и все выпускники медицинского факультета добровольно попросились на фронт. Мать же моя была страшной трусихой, на фронт идти боялась, тем более, что два ее брата уже пропали там, и вестей от них не было, а третий воевал на Карельском фронте и вести от него между строк фронтовых писем читались неутешительные. Мама стала писать просьбы, придумывать причины, но кончилось все тем, что ее за строптивость определили врачом в линейный батальон на самую, что ни на есть передовую. Когда началось первое в ее жизни наступление, и снаряды от гвардейских минометов с характерным воем понеслись над расположением их батальона в сторону вражеских окопов, она с перепугу залезла под санитарную повозку. Вот такая она у меня была героиня. Я ее не осуждаю. Потом-то она, конечно, попривыкла и перестала прятаться под телегой, но тут объявилась новая беда. Про эту беду мало у нас пишут и говорят. Стесняются, что ли. Беда эта называется положение женщины на фронте. Дело в том, что мужчины, многие из которых уже по два, по три года пропадали в окопах без женской ласки, и к тому же постоянно находились между жизнью и смертью, да к тому же, получившие далеко не салонное воспитание, завидев живую женщину, теряли рассудок. Зубами щелкали от вожделения, как говорила мама. Особенно доставалось санитарка, прачка и пр. низовому  составу. К этим лезли не только офицеры, как к моей маме, но и вся рядовая солдатня. У мамы была своя личная палатка, где она отдыхала и вела прием. Однажды ночью она проснулась и почувствовала, что в палатке кроме нее кто-то есть еще. Вздула огонь и обнаружила двух или трех санитарок, спящих прямо на полу. Растолкала одну из них и та взмолилась: товарищ военврач, позвольте нам немного отдохнуть у вас, а то солдаты лезут, невозможно. Вот такие были дела. Впрочем, повышенное внимание мужчин кое-кому из девушек даже нравилось. Моей матери оно очень не нравилось. И когда приставания достигли высшей точки, так что просто деваться было уже некуда, она выбрала моего отца. Отец мой служил в батальоне сотрудником особого отдела и имел звание капитана. Был он очень красив собой и неженат. Мать моя тоже была весьма красива. Благодаря этому фронтовому адюльтеру мать получила защитника, а я появился на свет. Не сразу, правда, а года ,этак, через два. Отец мой Петр Иванович Кудряшов родился в деревне Круглица Тверской губернии в 1915 году. В паспорте у него, правда, местом рождения был записан город Ленинград, что тоже возможно, поскольку отец его сельским хозяйством не занимался, а промышлял коробейничеством, т.е мелкой торговлей вразнос, и семья моталась между северной столицей, где они снимали комнату и вышеупомянутой деревней, где у них был дом. Об этом своем деде я совершенно ничего не знаю, потому что отец о нем вспоминать не любил. Полагаю, неважнй был мужичок. Мать отца звали Иза Абрамовна. Была она, очевидно, еврейка, потому что отец рассказывал, как ходил по субботам к какому-то еврею и гасил ему свечку, перед которой тот  молился. А самому ему, как правоверному еврею по закону Моисея делать это было нельзя. Никакая работа  правоверному еврею в субботу непозволительна. Верятно, правоверный этот последователь моисеевых законов был его дедом, а моим прадедом. Изу Абрамовну я тоже никогда не видел и ничего о ней не знаю, потому что умерла она в1920 году, и отец мой остался сиротой. Детские и отроческие годы у него были трудные, и вспоминать о них он не только не любил, а, что называется, гнал прочь всякие воспоминания об этом периоде. Как только достиг он рабочего возраста, то поступил на работу в литейный цех кировского завода и трудился там вплоть до призыва в армию. Попал он в пограничные войска НКВД, и служил сначала в Молдавии на границе с боярской Румынией, в том самом месте, шутил он, где Остап Бендер пытался прейти границу, а потом в Белоруссии на границе с панской Польшей. Участвовал в совместном параде войск Вермахта и Красной армии в Бресте осенью 1939 года. Сегодня некоторые историки утверждают, что такого парада не было, но я верю не историкам, которые с октября 17 года только тем и занимаются, что врут взапуски, а своему отцу. Был послан на курсы старших политруков и другого военного образования он не имел, и не стремился его получить. Вообще от матери моей он весьма сильно отличался. Если мать старалась получить образование и многое сделала в этом направлении, то родитель мой предпочитал проводить досуг в бильярдной офицерского клуба им. Дзержинского, в ресторанах и, на худой конец, в забегаловках «Голубой Дунай». Что их с матерью соединило, об этом я уже сказал, а что заставило прожить всю жизнь – это для меня загадка. Отец, понятное дело, держался за мать и семью, потому что понимал, что без них он пропадет. А мать, которой из-за него пришлось отказаться от своих амбициозных жизненных планов, на пути которых он, фигурально говоря, лег, как бревно, жила с ним по-русски – из жалости. Другого объяснения у меня нет. А ведь еще командир полка предупреждал мою маму: «Фаня, с кем ты связалась? Он же пустой человек». Правда, комполка сам имел на мою мать свои виды. После войны отца послали в Белоруссию на борьбу с бандитизмом в западных районах СССР. Во время войны в Белоруссии было 250 тысяч полицаев, были лица, активно сотрудничавшие с оккупантами. На юго-западе орудовали ОУНовцы, в католических районах АКовцы, да и СБНовцев тоже хватало. Ситуация была не такая острая, как в Западной Украине или в Прибалтике, но борьба шла и не шуточная. Кстати и сегодня, когда я вижу в Минске эту националистическую братию под бел-чырвона-белыми сцягами и вижу на майках многих из них надпись «русских на ножи», я понимаю, что все еще может вернуться. Отец прослужил в КГБ БССР до середины пятидесятых. Потом, когда с бандитами было, в основном, покончено и начались сокращения в этом ведомстве, отца выставили оттуда. Дали медаль «За безупречную службу» и маленькую пенсию за выслугу лет. Причин тому было несколько. Во-первых увольняли большое количество сотрудников и началась грызня, а отец кусаться не умел. Во-вторых, что уж греха таить, безупречным поведением он не отличался. В третьих, как я уже говорил, был он очень красив собою, и женщины шли на него, как на тенора. Женщины, как и мужчины, хотят иметь секс с красивыми. В этом они от нас ничем не отличаются. Только не кукарекают при этом. К тому же отец не очень-то разбирался, чья это жена: ниже и выше его рангом был ее муж. Поэтому сотрудники мужского пола его не любили. Впрочем, донжуанский список моего отца, я думаю, был не так уж длинен. Отец предпочитал посиделки с друзьями любому любовному приключению, но дурная слава вперед бежит. Друзей, которые могли бы за него замолвить слово, у него не было. И, наконец, по службе не везло ему очень. Судите сами: однажды послали его в Вороновский район Гродненской области расследовать террористический акт. Там террористы напали на местного председателя колхоза и нанесли ему ножевые ранения, то ли легкие, то ли средней тяжести. У отца в этом колхозе был хороший осведомитель, работал конюхом. Отец мой вообще был прекрасным оперативником. Он умел расположить к себе людей, и осведомители у него были во множестве, а это, чтобы вы знали, в работе опера едва ли не главное. Родитель мой, как полагается, обошел всю деревню, всех расспросил, в том числе и этого конюха. Тот ему и раскрыл суть теракта. - Иванавич,- сказал он отцу, - нияки гэта не тэракт. Ен сам сябе пырнул леганька. Да таго, як яго у наш калгас паслали, ен у земадзеле працавау. Бумажки там перакладау з месца на месца и гроши добрыя меу. Ни за што не адказвау, а тут, ты сам бачыш, што робицца. З глузду зьехаць можна. Вось ен и вырашиу зрабить гэты тэракт, кааб героем назад у раен вярнуцца. Отец с местным участковым, тоже бывшим фронтовиком, осмотрели раны потерпевшего. Очень легкими оказались раны, и характер ранений был более чем странным. Устроили расспрос. Допрос устраивать было нельзя, потому что председатель являлся депутатом районного совета, и нужно было для допроса согласие райсовета, а это, вы сами понимаете, сильно замедлило бы ход расследования. Поэтому это был расспрос единственного свидетеля преступления, который скоро превратился таки в перекрестный допрос, в ходе которого пострадавший совершенно изоврался в своих показаниях, расплакался и признался во всем. Конюх оказался абсолютно прав. Они еще с него взяли и письменное признание. Лучше бы папа мой засадил в тюрьму полдеревни. Тогда бы он орден может быть получил. А тут коммунист, депутат, активист партизанского руха. Родина доверила ему руководство людьми на важнейшем направлении обеспечения страны продовольствием. А он? Не такого мы от вас расследования ждали, товарищ Кудряшов. Идите, пока. Или вот еще: жил в подполье на своем хуторе в том же Вороновском районе бывший полицай по фамилии Крисинель. И все, что ни происходило в районе нехорошего, списывали на него. Так было проще вести оперативную работу. Скирда сгорела по чьему-то недосмотру - Крисинель, телушку украли – Крисинель и т.д. Наконец отцу дали задание разобраться с этим Крисинелем. Очевидно, имелось в виду пристрелить его при попытке к бегству, чтоб концы в воду. Так что сделал мой глупый папаша? Он пришел на хутор до того Крисинеля. Там жила его сестра. Очень красивая девушка шестнадцати лет. Попросил  ее организовать ему встречу с братом, и во время встречи уговорил его явиться с повинной. Наутро оба они крепко поддатые заявились в районное КГБ и Крисинель написал явку с повинной. Как водится было следствие, суд. Смертной казни тогда не было и таким как Крисинель давали казенную десятку. Крисинеля отправили в Коми АССР. Многие опера имели бледный вид, однако, с кем не бывает. А вот вы, товарищ Кудряшов... Ну, мы еще поговорим с вами на эту тему. Отца с его опытом могли бы направить в МООП на оперативную работу, там был голод на таких работников, но, видно, уж очень сильно его не любили коллеги. А оперработа была единственное, что мой отец умел делать. Он не пропал, а вот страна, в которой его работу, трудную и порой смертельно опасную политические ханыги превратили в престижную синекуру, пропала. И то, что творится в Украине, Прибалтике, Грузии и вполне возможно случится и в Белоруссии – это их прямая заслуга. Впрочем, мой отец был мелкой сошкой. Эта шушера убрала из армии Жукова и Василевского, из флота выгнали Кузнецова, уничтожили Берию, Абакумова. А кто пришел им на смену? Россия не пропадет до тех пор, пока Волга будет впадать в Каспийское море, а Нева в Финский залив, но за что ей эти исторические провалы. Отец умер в возрасте 62 лет от рака бронха, сгорел за 5 месяцев. Он никогда не болел и подхватил сразу то, что тогда не лечилось. Когда он умер, я понял, как близок был он мне, как нужен, как я был похож на него. И как непоправимо был я глуп в своей невнимательности к нему. Не я один такой, но это слабое утешение. Помню, как он отвез меня на год к бабушке с дедом в деревню. Тогда у меня появилась моя сестренка, и жизнь в нашей двенадцатиметрвой комнате сделалась невозможной. В Москве он нанял такси и возил меня вокруг Кремля. Был яркий день конца сентября или начала октября. В деревне он прожил весь отпуск и уехал, когда у нас уже лежали сугробы. Уехали они вместе с тетей Дуней, маминой сестрой. Тетя Дуня вернулась через несколько дней и привезла мне из Архангельска лыжи, о которых я мечтал. Все эти дни я ловил недобрые взгляды двоюродных сестры и брата и недоумевал, почему они ко мне так недобры. Много позже я понял, что тетя Дуня ездила в Архангельск делать аборт. Родитель и здесь не дал маха. Но тетя Дуня была вдовой, муж ее погиб на войне и папа никакого греха не совершил, подарив ей месяц женского счастья. Многие не поверят, как мог пятилетний пацан запомнить  эти детали, но я помню не только это. Я помню весь этот счастливейший год моей жизни в деталях, и, если бы я не был лодырем, то мог бы написать повесть не хуже, чем «Детство Никиты», впрочем, может быть когда-нибудь еще напишу. Могу описать мой вещий сон, относящийся к тому же периоду. Однажды мне приснилось. Что тетя Тоня привезла мне из Северодвинска – тогда он назывался Молотовск – детскую машинку, грузовичок. Что вы думаете? В субботу из Молотовска пришел, как всегда пароходик, на пароходике приплыла моя тетя Тоня и привезла мне грузовичок, который я видел во сне. Я даже помню, что во сне у грузовичка была красная кабина и синий кузов, а в действительности все было наоборот: кузов был красный, а кабина синяя. Тетя Тоня работала в Молотовске на судостроительном заводе бухгалтером. Замужем она никогда не была, но не потому что была непривлекательна, просто не имела желания иметь семью и мужа. За ней ухаживал мужик из нашей деревни Иван Дмитриевич. Она ему отказала, а так как отказ девки считался в те дикие времена позором для парня, рассказала всем в деревне, что это Иван, познакомившись с ней поближе, разочаровался в ней и передумал брать ее замуж. Когда тетя Тоня умерла, я приехал на ее похороны. Проходил возле дома Ивана Дмитриевича. Он сидел у окна. Взгляды наши встретились. В его глазах было столько тоски. Я понял причину этой тоски. Наши северные ребята, как лебеди, если влюбляются, то на всю жизнь. Впрочем, Иван Дмитриевич был женат, и у него была семья.  Умер он через год после тети Тони. Родитель мой и тетю Тоню хотел осчастливить, но получил афронт. Тетя Тоня и тетя Дуня были мне, как вторая и третья мамы. Но я ничем их не отблагодарил. Этот счастливый год подарил мне столько впечатлений, что я живу ими всю жизнь. Это не значит, что в жизни моей больше ничего не было, но тогда под мою личность, фигурально говоря, был подведен фундамент. Если бы не было этого благословенного года, то сейчас на моем месте был бы другой человек, которого я не знаю и знать не хочу. Вот вам случай. Однажды мы с моей подругой по работе сидели за праздничным столом. Вдруг она спрашивает меня, почему я беру со стола худшие куски. Я ей ответил, что так меня учила моя бабушка. За общим столом нужно вести себя скромно. Что вы думаете? После этого она зауважала меня еще больше. У ее собственного мужа родители были прокурорские работники и воспитание он получил соответственное. Как только оказывался за общим столом, сразу начинал хватать своими длинными руками лучшие куски справа и слева от себя и волочь их в свою тарелку. Но не в ефтом главное. Через год приехали мои родители и увезли меня домой в коммунальный быт. Сдали меня в детский сад. И все. Меня словно колом по башке треснули. Дальше ничего не помню, как в коме. Очнулся, когда из репродуктора стали передавать известия о состоянии здоровья товарища Сталина. Помню, как мама плакала. Она с самого начала поняла, что это конец и ничем вождю помочь нельзя. Впрочем, что это я о себе начал. Я этого не планировал. Обо мне пусть кто-нибудь из моих сыновей или внуков, если найдет это интересным. А я заканчиваю. Морока прозу писать. Сиди, долби по клавишам, запятые расставляй. Спина устает, задница сплющивается. Как подумаю, какие кровавые мозоли были на жопе Солженицына. Мама дорогая! Стихи легче писать. Лежишь на диване, телевизор смотришь. Приходит тебе на ум рифма. Ты ее записываешь в блокнотик. Опять лежишь, смотришь, ждешь. Красота! Поэтому прозу я заканчиваю, и как высказался однажды незабвенный наш Виктор Черномырдин: больше я ничего говорить не буду, а то опять, что-нибудь скажу.