Магазин цветных телевизоров

Посвящается памяти Михаила Жлобицкого.

- Как все... Далее следовал непечатный, но идеальный глагол, - спокойно подумал Иванов.
С верхнего этажа доносились вопли алкоголиков и их выродков лет трех-четырех.
Ниже Иванова жила мордатая баба, регулярно орущая во всю минетную глотку песни Кадышевой Безнадежды.
Он накинул пальто и вышел в холодную весну.
Все вокруг было серым. Девятиэтажка среди пятиэтажек. Пустыри. Гаражи. Бараки. Суетливые люди. Грязь. Разбитые дороги. Все опостылело ему.
Люди были ненавистны.
Погода дразнила солнечными лучами, но земля еще не прогрелась.
Проплешины прошлогодней травы пахли пустотой.
Иванов обогнул гнилые бараки, дважды вступил в говно, затем споласкивал ботинки в луже и шел к центральному проспекту.
Жить Иванову не хотелось.
На работе его не уважали, легкомысленно считая тихоней и мямлей. Им пользовались так, словно платили не убогую зарплату музейной крысы, а что-то напоминающее реальные деньги.
В личной жизни он был отлюбившим и не способным больше на такие милые глупости.
Когда-то у него были мечты, но они отцвели и испарились.
Голова была сильнее сердца.
Он жил размышлениями, оставшись совершенно один.
В тесной квартире в километре от нигде.
Книги в два ряда, полки, полки, полчища книг.
Черно-белый портрет родителей.
Светом в жизни Иванова была бабушкина советская люстра со стеклярусом.
Он любовался ею, как будто досталась она не по наследству от педагогической родни, а от английской королевы, не меньше. От люстры теплело под рубашкой.
А вчера у него выпал зуб. Иванов завернул его в салфетку и вздохнув, выбросил.
Боль утихла, пустота осталась.
И вот сегодня, опустошенный, он подошел к проспекту, где никогда прежде не был просто так.
Просто прохожим. Просто вооруженным прохожим.
- Как же все-таки все ... ( тот же глагол), - спокойно повторил он, поднимая воротник пальто.
Вошел в магазин цветных телевизоров.
Штук тридцать стояло перед ним включенными.
На экранах мелькали яркие картинки: природа, люди с добрыми лицами, концерты...
Все жило и говорило какими-то радостными ритмами.
Но в этих ритмах не было ничего настоящего.
Они были фальшивы и множили цветную фальшь.
Иванов встал около самого большого: выступал политик, серый, как нарядная моль.
- Прошу отнестись с пониманием,- сказала моль.
Иванов потрогал в кармане кусок холодного железа, слился с ним в одно целое, пронзенный напряжением, как молния, и ...не решился.
Продавец, девушка со смешной челкой, подошла и спросила:
- Здравствуйте, могу я чем-то помочь? Подсказать что-нибудь?
Иванов посмотрел сквозь нее и ему стало холоднее, чем куску смерти в кармане.
Молча он развернулся и вышел на воздух.
Не спеша вернулся домой, вступая в говно и снова ополаскивая ботинки в лужах.
Кто-то нахраписто толкнул его плечом, проходя мимо.
В подъезде пахло мочой.
В лифте рвотой.
По кнопкам лифта медленно полз серый таракан.
Иванов поморщился: брезгуя прихлопнуть насекомое, он дождался пока таракан отползет в сторону и нажал.
В его квартире пахло табаком и какао.
Скинув ботинки, он подошел к зеркалу и ужаснулся:
на него смотрела девушка лет тридцати пяти-сорока.
Они были разные: равнодушный Иванов и его отражение.
Только глаза у обоих были серые, с оттенком болота, как будто свет в комнате погасили, а его еще видно.
- Как же все ... (тот же глагол), - сказала девушка, и пошла пить какао.
Иванов замер возле зеркала, постоял пару минут и пошел за ней.
На кухне, как машина времени после долгого пути, остывала его итальянская трубка.
- ..., - подумал он одним глаголом, и закрыл глаза.
Вокруг него плыли цветные телевизоры, всех размеров, меж ними прыгала продавец, пытаясь поймать хотя бы пульты, но в невесомости она лишь смешно кувыркалась, а телевизоры передавали «Лебединое озеро».