Птичья история

Ворона была не такая, как все. Она была белая.

Вороны серые обыкновенные ее презирали. Воробьям было все равно. Ласточки строили гнезда и думали, как прокормить птенцов. Глину они носили с озера.
А птицы мира – голуби - суетились возле мусорного контейнера, клевали, что подбрасывали добросердечные пенсионерки, выходившие из подъездов. Птицы называли этот корм  пенсионным пайком.

 Воркуя, пернатые обсуждали высокие материи. Были слышны обрывки фраз о Пабло Пикассо, его голубе мира, о голубе-вестнике Ноева ковчега. Голуби, несомненно, гордились своей символичной лептой в человеческой истории.
Но прилетали крупные серые вороны, и состав птичьей тусовки менялся.
Голуби с шумом улетали и садились на крышу бывшей голубятни, нынче превращенной в овощной ларек.

Заняв территорию, вороны размачивали сухари в луже, шумно ели, громко каркали  и меняли тему разговоров. В центре внимания была молоденькая альбиноска.

-Все перышки чистит, - говорила одна из ворон, зыркая в сторону  соплеменницы.

- Чисть не чисть, а кому она нужна. У нее и клюв какой-то загнутый - вторила другая.

-Ну да, и потом она белая – присоединялась к пересудам третья.

Но вороны говорили так для самоуспокоения. Особенно, третья. Она была супругой черного вОрона.  Не так молода, но не настолько глупа, чтобы не опасаться того, что ей, несмотря на множество радужных серых оттенков, супруг может предпочесть чисто белый цвет. К тому же, птенцов у них никогда не было.

Конечно, вОрон был тоже не молод, взмах крыла уже был не тот. В общем, не орел. А в молодости был птицей высокого полета. Казанова из семейства вороновых. Сороки не успевали разносить последние новости о его свежих романах. Ходили слухи, что у него были отношения с эффектной какаду, которая то ли намеренно, то ли случайно вылетела из клетки на волю и поселилась в дендрарии. Может быть, это были лишь слухи. Однако многие замечали, что вОрон с какой-то нежностью поглядывал на белую ворону. Ее слегка закругленный книзу клюв напоминал ему пассию молодости, особенно в профиль.

Ворона-изгой держалась особняком. Не от гордости, а просто стеснялась белизны. От смущения в ее маленькую птичью головку приходили разные отчаянные мысли. Она даже подумывала, не улететь ли в монастырь. И лес рядом, и питаться там можно остатками монастырской трапезы.

На втором этаже первого подъезда жил попугай. В клетке. Весной хозяин часто распахивал окно и попугай, моргая круглым глазом, смотрел на мир.
В черно-серой расцветке птичьего ковра он выделял небольшое белое пятно.
Серые вороны на него исподволь поглядывали: аляповат, но привлекательный, с южным колоритом. Что-то в нем было.

Его хозяин был художником. Субтильного вида молодой человек любил женщин плотного телосложения и яркие краски. Поэтому завел попугая. Он любил и цвета ранней осени. Ноябрь, слизавший багрец и золото октября, был ему в тягость.
В те дни, когда за окном семенил дождь, он часто использовал попугая как модель. Стены его комнаты были увешаны попугаичьими изображениями.

С ним и поговорить можно было – все-таки не какой-нибудь глупый баклан, а попугай. Дело не в паре заученных фраз. Попугай умел спрягать глаголы и употреблять их в настоящем, будущем и прошедшем времени. Хозяин гордился лингвистическими способностями своего питомца и дал ему имя Глагол.
Отношения у птицы и человека сложились вполне доверительные, и однажды Глагол даже решил поделиться с хозяином своим…, птичьим.
Стояла весна, будоражила душу и плоть, будила воображение, обостряла чувства. Свежий воздух проникал сквозь полуоткрытую кухонную форточку, способствовал откровенности.

Доклевав последние крошки ужина и деловито очистив клювик, попугай вдруг заявил:

- Буду жениться.

- Но почему? – опешил художник.

- Потому что весна. Я – один.

- Почему один? А - я ?

- Человек – не птица.

У художника крыльев не было. Потому и возразить было нечего. Он молча ушел в свою комнату. Не успел закрыть дверь, как Глагол вдруг не влетел, а ворвался в его обитель. Обычно спокойный и сдержанный, он, волнуясь и чеканя каждую временную глагольную форму, выкрикнул:

-Любил! Люблю! Буду любить!

Так же неожиданно, как влетел, попугай вылетел, но тут же вернулся и выкрикнул:

- Она -особенная!

Кота в доме по понятным причинам не было. Но казалось, между ними, откуда ни возьмись, пробежала черная кошка.

Они по-прежнему проводили вечера вдвоем, но не друг с другом. По большей части молчали.
 
Художник часто удалялся в комнату и рассматривал фотографии любимца. Вот он совсем еще маленький, с забавным хохолком. А здесь схвачен тот момент, когда попугай трогал язычок на дверном колокольчике. А на этой картинке – птаха с обшарпанными крылышками, потускневшими глазками. Тогда птица всерьез обеспокоила своего друга. Пришлось обратиться в клинику «Птичка-невеличка». Птичий специалист Вероника здорово помогла: оказалось, у птички было воспаление трахеи. Хозяин заботливо выполнял все предписания и выходил птаху.

И вот теперь холодная игра в молчанку.

Наконец, в один из дождливых вечеров стратегическое молчание было прервано. Хозяин, вернувшись с улицы и поставив в углу зонт со стекающими каплями, неожиданно спросил:

- Кто -  она? –  его голос слегка дрожал от волнения.
 
- Она – ворона. – спокойно и с достоинством ответила птица.

- Во-ро-на?

-Да. Белая. И это -  серьезно.

Глагол заметил, что в дрожащем голосе хозяина слышалась легкая хрипотца. Она появлялась всякий раз, когда тот распивал холодное пиво из баночек.
 Блестящие, легкие, с колечком на крышке, цилиндрики нравились попугаю. Хотелось и содержимого, но хозяин строго-настрого запрещал. Был случай, когда русские летчики приучили латиноамериканского попугая пить баночное пиво. Умная, но зависимая от алкоголя птица, научилась мощным клювом открывать крышку. Вскоре попугай скончался от цирроза печени.

*
За многоэтажками и заправкой еще сохранилась лесополоса, не схваченная за горло урбанизацией.

Здесь, в ветвях березы, красно-зеленый попугай и совсем белая ворона свили гнездо.
Новость дворовые птицы обсуждали очень эмоционально. Они сидели на высоких фонарных столбах и не прекращали гомон. Утром владельцы авто, чертыхаясь, очищали капоты машин от свежего вороньего помета. В отличие от культурных питерских ворон, эти терпеть долго не могли, особенно если были возбужденные.
Стихнув к вечеру, утром птичий гомон возобновился.

Черному вОрону пришлось прикрикнуть:

-Кар-р! Некр-р-расиво! Дайте птицам жить! Каркать – не птенцов растить!

Про себя удивился неожиданной песенной рифме и подумал:
 
- Не всё только соловьям романтичные трели петь.
Вороньё стихло, но ненадолго. Едва вОрон отлетел на двадцать метров, закаркали снова.

- Птенцы? Кар-р-р! Ха-ха! Интересно, на кого будут похожи, а общаться-то как будут? Может, они чирикать станут? Или ворковать, как голуби. А может, на языке этих, бескрылых и двуногих…
 
- Нет! Они будут кричать: «Ух! -Ух!»  – не унималась супруга вОрона, хлопая крыльями и имитируя крик филина. Она делала это с актерским мастерством.  Но в ее артистичности была какая-то грустная безысходность.

Все-таки ревность – скверная штука.

А художник затосковал. Более того, в его поведении стали замечать странности. Иногда он подходил к окну, тихонько насвистывал и напевал. Прислушавшись, можно было различить следующее: «Любил тогда, люблю сейчас, любить и дальше буду». Всякий раз мелодии были разными, но слова – одни и те же.

Ближе к августу его стали видеть с миловидной, коренастой, плотного телосложения особой. Сороки донесли, что девушка с воркующим, как у голубки, голосом, - птичий специалист, орнитолог. Зовут ее Вероника.
 
А жизнь шла в обычном русле. Птицы клевали пенсионный паек. Романтичные голуби умилялись, что Фриду Кало, самую известную художницу двадцатого века, современники нежно называли «голубкой». Хозяйственные вороны, бесцеремонно прогнав романтиков на крышу голубятни, обсуждали, как сделать запасы семян. Близилась осень.

 Авторитет черного вОрона был по-прежнему высок. Но он изменился. Время растрепало его некогда густой и гладкий перьевой покров. Ушла былая импозантность. Он стал сентиментальным.

Птицу часто можно было видеть в лесополосе. ВОрон садился на макушку тополя и наблюдал с его высоты за гнездом на соседнем дереве. В нем сидели уже подросшие птенцы. Их было шесть. Не воробьи, не ласточки, не вороны и не скворцы – вылитые какаду. Пятеро разноцветных, а один – белый. И все с хохолками.
 
Он смотрел на них долго и задумчиво. И взгляд вороньих глаз становился влажным и маслянистым, как у чаек в туманную погоду.

Не зря говорят, что внуков любят больше, чем детей.

Картинка из интернета.