Письмо 23. Зоя-Грушенька. Моё варенье!

Уважаемая Космическая!

Среда. СерО. Моросит. 15С
Четверг. Солнце и тучки. 18С

В новостях услышал — появился недорогой протокол лечения и профилактики вируса от доктора vladimir zelenko. Во время лечения от рака он написал книгу - Metamorphosis : the journey and transformation of a Jewish soul.
В этой книге Зеленко дал пару глав, как 2 года назад разработал себе способ лечения от «неизлечимой» формы рака и после этого чуда стал религиозным.
Протокол Владимира Зеленко от Короны19. Этим протоколом заинтересовались ряд стран 3го мира и админы Трампа.
Гидроксихлорохин, 200 мг - два раза в день в течение 5 дней;
Азитромицин, 500 мг один раз в день в течение 5 дней;
Сульфат цинка, 220 мг один раз в день в течение 5 дней.

Один из последних снов — загадка. Герой сна, или я? - записан первым в пожарную команду. Потом заходит домой — а комфорка не выключена — и в емкости пакет нечищеной картошки - вся подгорела.

Продолжаю историю моих счастий.

Краткая канва событий.
Всё началось с последнего прихода к маме, в её магазин.
В течении двух трагический дней я открыл матери тайну о Зое . Ударил Мишу ножом. Глубоко и не смертельно. Ударил себя слегка и неглубоко. Зоя стала «эта бандитка». Мать ходила к Зое а редакцию «ругаться». Меня отвели в милицию. Потом в дурку. Время в дурке — и как оттуда вышел — ничего не помню. Чтобы попасть мне в дурку, Зоя отнесла вазу голубого хрусталя полкану, нач рай отдела. На след день туда почему-то пришла мать и заметила вазу. Стала в своём репертуаре «ругаться» на полкана. Позже, года через 3 спросил мать, почему она скандалила на полкана. «А что она туда вазы несла? Чтобы тебя выпустили?»

Немного о Зое. Она была как бы украинская версия Грушеньки - Аграфены Светловой.
Так я и впервые увидел Зою: «вышла румяная, полнотелая красавица, женщина с характером смелым и решительным, гордая и наглая, понимавшая толк в деньгах, приобретательница, скуповатая и осторожная, правдами иль неправдами, но уже успевшая, сколотить свой собственный капиталец».

С другой стороны — культурная, начитанная, с чувством юмора, чуждая вульгарности,опытный профессионал журналистики, влюблённая в Украину и Францию.  Чудный и типичный образ среднего и высокого звена интеллигенции СССР 60х, «аля русише аппер-мидл класс»: смесь патриотизма, зашоренность кодирования "хомо советикус" и доля инакомыслия, скептицизм и сатирическая доля бытовой юдофобии, чувствительность, милосердие, профессионализм и «класси», начитанность и доля наивности.

В её комнате — картины неофициоза, изящный антиквариат, редкий "заграничный" хрусталь.  Но всё-же, по сравнению с тогдашним парнем в 20, сиречь мной - есенинская женщина «сорока с лишним лет». Впрочем, могу предположить, что к Зое, помимо всего прочего интереса в то время, во мне развернулась и добрая порция Эдипова комплекса — весь тот никогда не виданный душевный женский талант и интеллект, наличие которого я и не мог бы помечтать у матери.

Попробую подробней выписаться в деталях, что вспомню. Сорок лет прошло с того времени. Никому не ведал эти детали...

С началом романа с Зоей мы сняли комнату у хозяйки большой квартиры - Лизы.
Домой или в магазин к матери заходил редко. Конечно, она беспокоилась, что "горематери отбиось от рук", что секретничаю, что не объявляю с кем и где живу. Теперь уже не было её хохмочек про «бандитку, которая заберет все наши денюжки».

Появилась другая, артистическая хохма, «от Раневской»: «Ничего сыночек, захочешь кушать придешь домой». И уже от себя новый рефрен: «Плохо, что некому тебе дать ремня хорошего. Чтобы боЯлсЯ. рАспустилсЯ до невозможности от роскАши». Буква "а/я" подчеркивала вторую грань "горя матери".

В магазине всегда можно было выпросить несколько мандаринок и потом прийти в гости с этими гостинцами, «на кухонные посиделки» к старшему другу-учителю, у которого были маленькие пацаны. Конечно, я говорил, что беру мандаринки себе. Мальчишки уже знали, буду я — будут 2 мандаринки. Много позже я понял, что добро нельзя делать чужими руками. Ведь мандаринки не зарабатывал, а выпрашивал!

Потом случились банки клубничного варенья. Тут я поступил плохо. В нехороший день пришел, и увидел под шкафом штук десять банок с домашним вареньем. Мать вышла на кухню. Мгновенно созрел коварный план. Схватил две банки — и на выход. Мать увидела меня с банками. Догоняет! Цап руками за рубаху: стой! Крутанулся, вырвался. Сзади крик: ай, палец!

Хохма «моторы украли». Эпопеи «Миша, ты мне как родной сын» и «ага! Вот моё варенье!»

Через месяц пришел в магазин. Хотел вновь выпросить мандаринки для мальчиков Учителя. Заодно узнать, как «палец».
С пальцем всё нормально. Сказал, что у меня всё в норме, за варенье извинился. Вот только за комнату будет нечем платить. Можешь с платёжкой помочь? Мать предложила 30р, под очередную раневскую рутину: «...захочешь кушать придешь домой». Взял. Ушел. Вдогонку песня, о «ремне» и «роскАши».

Вдруг на улице — кузин Миша-водитель: «идем назад».
Мать радуется:
«Мишенька покажи ему где раки зимуют
он мне палец сломал варенье украл
дай ему морде негодяйской
чтобы хорошенько, чтобы боялся».
 
Мишенька бьет меня «в морду негодяйскую» и улыбается. Я ошеломлен этим шабашем, удара не почувствовал, онемел.
Мать: «Ведём его в милицию! Он мне палец сломал! И деньги — назад!»
Тридцать рублей жгут мне руку — шлёпаю их на стол.

Участок был близко. Пришли. Сидим в очереди. Кажется, что мать пишет заявление на меня.
Спрашиваю: «Ты разве не знаешь, что такое наша милиция и тюрьма»?
Мать стальным голосом: «Уйдем, но ты мне всё расскажешь где живешь и с кем».
Миша не скрывает свою радость. Я не понимаю отчего.

Вначале думал, что просто покажу свою комнату. Но по дороге шабаш продолжался.
Мать к Мише: «Мишенька, как хорошо что ты пришел! Видишь, как он стал, как шёлкАвый? Ты моё солнце ясное! Конечно я куплю тебе новые мАторы. Ты же мне теперь как сын».

Моторы для лодки. Как сын. Моторы. Вот почему он радуется. Жить не хочется. Тоска. С собой их заберу. Поведу дорогой к метро. И там все упадем в братскую могилу, как три «Анны»!

Мы стоим на платформе. К Мише прилипла мерзкая улыбка. Мать молчит уже. Стоит задумчиво. Я между ними. Сейчас обниму за плечи. Поезд подойдет. Обнимемся. Родные же все мы! Толкну их и прыгну. Прыгнем?
Тошнит. Вижу куски тел на рельсах. Кровянку. Кишки. Отвратительно.

Мать. Разве я её не любил раньше, пока не увидел другое злое лицо? Была не злая раньше. Вроде и любила. Только сейчас наваждение. Она надломилась. Не вынесла исполнения своих шуточек: Бандитка. Раневская. Ремень хороший, чтобы боялся. Будешь, как шёлковый.

Нет, я не имею право поднять руку на мать. Это у неё просто дьявольское наваждение — то, что стал жить не по её генеральному плану, «как все люди». А кузин Миша... Пришел к нам 5 лет назад.

Все сели за стол. Обед. Он демонстративно намазал ножом масло на хлеб. Навеки поразил жуткой шуткой: «на свой кусочек хлеба, у меня всегда будет ваш кусочек масла». Хи. Улыбается и придурковато на всех смотрит. Жуёт хлеб с маслом и сопит. Мне тОщно, стыдно, страшно за умницу сестру: что за чудовище она ввела в дом?
И вот наступил апофеоз: «моторы, лодка, кооп, ты-как-сын». Но он забыл, что нож хорошо режет масло.

Пока не прыгнули. Привел мать и Мишу в съёмную комнату. Лиза в шоке. Что мать вещала там — не помню, всё как во сне. Забрали мои вещи и мы уехали домой.

Дома - Судебная Тройка.
Мать — во главе судилища: «где твоя бандитка»?! Отчим и сестра сидят — по сторонам «главной судьи». Я — напротив, на скамье подсудимых.
Отчим что-то вякает, с каким «трудом закручивал варенье». А я - тварь, «права не имел» на оное. «Эх, если бы я там был, так я бы... он бы у меня».

Я молчу, сижу в первом ряду, «тварь дрожащая», с интересом смотрю лицедеев в театре моего последнего дня. Наверное, с таким же интересом смотрел и сорил чужими деньгами Дмитрий Карамазов, на последней встрече с Аграфеной Светловой: «умирать — так с музыкой»!

Сестра молчит, только смотрит на всех. Она умница. Прекрасно знает мамин тупой прямолинейный характер семейного генерала. Знает и мой - «чёртово-тихо-омутный». Моё молчание её озадачило и не радует: «он долго терпит, а потом...».

Зоя должна завтра приехать из командировки. Решаю открыть тайну Зои у неё на квартире и там резать на её глазах Мишу с его «маслом», и будь, что будет. «Завтра узнаете, где моя бандитка». Делаю вид, что «распущенный до невозможности» - боится. Молчу и «боюсь». Незаметно спрятал кухонный нож.

Утро. Нож в кармане. Веду мать и Мишу к Зое. Оба очень довольны. Мамины причитания нескончаемо: «моторы, ты-как-сын. Теперь он будет у меня бояться. Всё выведу на чистую воду. Бандитку в землю урою».

По мере подхода к зоиному дому у матери проявляется работа мысли и догадка: «так это Зоя»?! Мать прекрасно знала Зою, где она живёт и работает. Но ум её семейного генерала не способен был увязать меня и «бандитку», пока не «ткнули носом».  Точно так же, как ум каноника Фульбера, был слеп к Абеляру и Элоизе.   

Заходим в подъезд. Пропускаю Мишу вперед. Сжимаю нож. Ударить и убежать? И Зоя будет не причем? Нет, она должна увидеть кровь «ничтожной твари». Кровь смоет этот ужас, шабаш, наваждение дьявола...

Не ударил. Поднимаемся по лестнице. Стальной голос матери уже не умолкал: «так тут эта бандитка? Это Зоя? Ну я ей покажу. Бандитка! Я пойду к ней в редакцию! Бандитка! Урою.»
Мамина шестёрка сопит. Что-то Мише уже тут не нравится.

Звоним. Открывает Зоя. Взоры Зои. Взоры мамы. Надежда, зоина мать, кивает головой: «наконец, тайное будет явно»! Девочка «Валькирия Хельга» испуганно теряется в своей комнате.
Заходим. Под шкафом у Зои на полу — явно «священные» банки с вареньем! О! А это что? Ага!
Мать шипит фальцетом: «Бандитка проклятая! Ага, вот, где моё варенье! Вот кто заманил сына и выманивает деньги!»

Миша сел. Подхожу сзади. Мать шипит и хватает банки. Она потеет: моё варенье, моё варенье.

 Зоя смотрит на меня. Показываю жест — рукой себе по шее и киваю на Мишу. Зоя тоже кивает, соглашаясь.

Два шага. Нож входит Мише в бок, легко, как в масло. Он встает. Морщится. Зажимает рану. Рука в крови. Течёт на атлас стула. Ему уже совсем не весело.
 
Мать кричит фальцетом: «Милиция! Убивают! Он всех убъёт!». Удивляюсь, куда делся её стальной командир-р-рский голос.

Зоя проходит мимо и быстро шепчет: «ударь себя и иди в ванну».
Надежда, зоина мать, чеканит: «Нельзя перегибать палку. Очень глупо».
 
Мать. Уже не ликующий генерал. Дрожащими руками звонит в милицию. А уже не я тут «Тварь дрожащая».

С Миши слетела напыщенное самодовольство. И он тоже «дрожащий», на лице — страх. Жизнь вытекает с кровью. Вдруг нож задел артерию? Вдруг скорая еще когда будет?

Несколько секунд смотрю на их лица. Какой красивый финал моей пьесы, невольно запущенный день назад у овощного магазина Мишей и мамой!

Мать причитает, голос дрожит, срывается, звонит, пальцы не попадают на циферблат телефона.
 
Миша сел, сопит, в страхе смотрит на меня.

Зоя отвернулась и улыбается.

Надежда, скрестила руки, кивает головой, как пророчица-суфлёр: «Финита ля комедия».

Круглые глаза «Хэльги» в проёме двери и ладошка закрыла рот.   

Ушёл в ванну. Ударил себя в бок, как велела Зоя. Зеркально, как в Мишу. Стою. Жду милицию. Тошнит. Топот на лестнице. Звонок.
Сюда!
Здесь!
Убили!
Бросаю нож на пол.
Занавес.

Продолжу потом дозволенные речи своих сказок.
* * *
продолжение  http://proza.ru/2020/05/16/104