миниатюры-2

Озеро

-Пойдём на озеро?
-Ну пойдём.

Он взял её за руку, и они двинулись по укатанной машинами дороге вверх. Это был верх, потому что там, в конце дороги, находился мост, сделанный из двух больших бетонных труб, с земляной насыпью сверху. И мост немного возвышался над дорогой. Поэтому верх.

Он держал её за руку и думал, что, а ведь недолго же осталось? всего какая-то неделя – сорвал яблоко, откусил(и кусать-то не пришлось: кусок отвалился сам, искристо сверкнув сахарной мякотью и повиснув на тонкой, зеленой кожице) – всего какая-то неделя и он уедет к маме, а она останется здесь одна, без него, до – страшно сказать! – будущего года. Он почувствовал, что его ладонь вспотела, и ему стало неудобно; он даже подумал было разомкнуть их руки(неловко, что она может это заметить и уже наверняка заметила) и запустить свою в карман, чтобы как-то вытереть, но не стал. Ему не хотелось отпускать её. Они шли на озеро. Он съел половину яблока и отдал ей(а перед этим спросил, не хочет ли она, чтобы он сорвал с ветки целое, но она ответила, что хотела бы доесть его яблоко), она начала его есть так, как умеет только она – откусывать большие куски, смотреть ему в глаза, улыбаться и пытаясь проглотить всё не жевав. От этого на её нежных щеках(он часто водил по ним тыльной стороной ладони, настолько они ему нравились) образовались две впадинки. Две застенчивые впадинки. Он увидел, что ей было так же неловко за что-то, как и ему пару мгновений назад. Он это понял, но только не понял за что. Они шли дальше, мимо них проехала машина, и дорогу заволокло пыльной дымкой. Он почувствовал, как она сильнее сжала его ладонь. Ему захотелось обнять её. Он обнял и заплакал. Он растерялся. Не понял. Отвернул лицо в сторону, чтобы она не видела. Что это? Он плакал. Он понял, что плачет. Ему стало стыдно и страшно, но он ничего не смог с собой сделать, только шёл, хлюпал носом и ловил языком возле губ солёные слёзы. Она заметила. Они остановились. Он развернулся:

-Таня, - сказал, и слёзы полились ещё больше, он почувствовал, как у него скривило лицо и от обиды, что не может с собой совладать, он стал плакать громче, глубже и хлипше. – Таня, я не хочу уезжать домой.

Она отпустила его руку. Он не видел её лица. Он стоял, склонив голову вниз, вытирая рукой настырно лезущие из глаз слёзы и изредка вздёргивая плечами.

- Я не хочу домой, Таня! Я хочу здесь, с тобой. Я никуда, ничего не хочу, мне ничего не надо. Ничего! Ну как они не понимают! – он неопределенно махнул рукой и немного головой. – Мне бы с тобой, Тань. – он поднял лицо и посмотрел на неё красными от слёз глазами.

Он думал в это время, что всё испортил. Как он вообще мог? С чего? Откуда это к нему подкралось? Откуда взялось? Ведь просто же шли! И тут!.. В голове роились мысли, и он заметил в себе даже некое подобие причинно-следственного анализа ситуации. Он испугался, что она может посмеяться над ним.

Он снова опустил голову вниз – было стыдно этой немужской, бабьей слабости – стал торопливо вытирать глаза краем своей белой, испачканной ещё в июле вишнёвыми пятнами футболки, опасливо озираясь по сторонам. Он боялся, что сейчас вся улица сгрудилась у своих окон и смеется над ним и, что самое ужасное, над ней, показывая пальцами и шепча друг другу на ухо всякие нехорошие слова под гадкие, ядовитые смешки.

-Прости меня… - он не успел договорить, потому что она прижалась к его груди так напористо, что едва не сбила ему дыхание, а её руки схлестнулись у него за спиной, как две волны. Она стала целовать его в шею, в губы, в нос, беспорядочно, быстро, даже как-то наспех, как будто боялась не успеть, как будто его должны были забрать у неё.

-Как же я люблю тебя! Как же... – целовала и целовала. – люблю…тебя… ты… самый… люблю...

Она вжалась в него всем своим лицом, и из ее рта иногда доносилось какое-то мычание вместо слов.

- Никому я тебя не отдам! Никому! Слышишь?

Они стояли обнявшись посреди длинной, пыльной улицы и находящиеся по обе её стороны одноэтажные, деревянные дома расстреливали их своими стекольными взглядами.

Они стояли обнявшись.

Стояли долго.

Потом она отняла свою голову от его груди, обхватила ладонями его лицо, пристально посмотрела ему в глаза, и поцеловала его в губы настолько долго и даже как-то далеко, что ему показалось, в этом поцелуе он смог усмотреть далёкие покосы возле реки, где они с бабушкой когда-то ещё в его дошкольном детстве пасли коров.

Он взял её за руку и они пошли дальше, к озеру. Они говорили.

А когда пришли на озеро, она сказала:

-Ты меня не забывай только. Пиши каждую неделю. А на зимних сможешь приехать?
-Смогу. – он сказал твердо, хотя знал наверняка, что у него не получится. Но он верил. – Я новый год по-любому с тобой проведу. Папа сказал, что если четверть без троек окончу, он мне денег даст, чтобы я съездил куда-нибудь. Я поеду к тебе.

Они разместились на небольшом пригорочке. Он сел на лавку, сделанную там любителями сидеть и глядеть на озеро, а она к нему на колени.

Озеро было мутным, искристым и немного дымным. На противоположной его стороне в камышах сидел мужик в кожаной кепке, пыхтел сигаретой и внимательно смотрел за красным пером поплавка.


выцветшее

«Уныние, депрессия. Живем мы очень весело». Он метался туда-сюда, схватившись за голову, и повторял: «Уныние, депрессия. Живем мы очень весело». Шмыгал носом и утирал слёзы. Смотрел на меня. А что я ему отвечу?

Мы пили вино. У нас был один граненый стакан, который он прихватил из дому. Вино дешёвое, название стерлось из памяти, из разряда тех, что в народе зовётся бырлом или чернилами. Красное вино. И закусывали пачкой «Юбилейного» печенья.

«Уныние, депрессия. Живём мы очень весело».

Зачем нам был стакан – не ясно. Ведь пили из горла. Да и печенье ел в основном я.

Мы сидели в развалинах старой церкви, которая была похожа на выпотрошенную тушу. С нее облетела вся штукатурка еще очень-очень давно и была видна только выщербленная кладка красных, как кровь, как вино, которое мы пили, кирпичей.

-Скажи мне что-нибудь, а? – периодически просил он, глядя на меня умоляющим, детским взглядом.
-Мне нечего тебе сказать. – отвечал я и свой взгляд отводил в сторону.

Мы практически не говорили. Точнее, если кто-то и говорил, то он. А я сидел как будто чем-то скованный и не мог толком вымолвить и слова. Мне было настолько не по себе, настолько неуютно, словно я сидел абсолютно голый на центральной площади огромного города, собирая на своей шкуре многочисленные пытливые взгляды.

Ему было плохо. Ему было плохо всю жизнь. Он всю жизнь был на грани. Всю жизнь ему не было покоя. Он не жил – перебивался. У него никогда не было проблем, не было недостатка ни в чем, не было никакого горя, сложной ситуации, нехватки денег, отсутствия любви, тяжелой работы, жизни впроголодь. Никогда ничего из этого или подобного.

Но у него всю жизнь, с самого рождения была огромная дыра в душе, будто бы пробитая пушечным ядром, так что даже чувствовался запах палёной нематериальной плоти. Его кусок разворотило, и он сочился… Чем сочится душа? Какой кровью?

-Невыносимо мне. – говорил он. – Невыносимо.

И спрашивал:

-Ну ты ведь веришь в Бога?
-Да, верю. – отвечал я, все так же не глядя ему в глаза.
-Ну и что там? Что?
-Я не знаю. В основном – тишина. Молчание.

Он опять хватался за голову и бойко ходил по развалинам.

Вина у нас было несколько бутылок.

-Завтра я пойду вешаться. – спокойно сказал он. – В рощу.
-Точно?

А что ещё мне было ему сказать?

-Да. Не могу больше с ней жить.

Он говорил про тень.

Таково было его мировоззрение. У каждого из нас есть своя собственная тень, всю черноту которой мы не замечаем и не видим, но стоит нам присмотреться – и она повергнет нас в пучину отчаяния. Он присмотрелся.

-Я увидел ее, - рассказывал он мне как-то. – и меня стошнило. Я увидел ее ещё в детстве, а рассмотрел в 16 лет, когда мы Людку по кругу пускали. С тех пор я не могу.

Он возненавидел себя и всех вокруг. Только ко мне относился почему-то хорошо, наверное, потому, что мне большую часть моей жизни тоже было не по себе. А ещё я писал маленькие рассказы, и он знал об этом.

-Напиши про тень. – говорил он мне не раз. – Напиши. Люди должны осмотреться, они должны ее разглядеть. Ведь это всё, - он обвёл рукой пространство вокруг себя. – это всё – ложь. Мы просто кучка злобных чертей. Гадких, злобных чертей. А хочется быть просто спящим малышом. Мне бы хотелось быть спящим малышом и лежать в маленькой кроватке.

Вино было разлито в бутылки с длинным горлышком. Я прикладывал бутылки ко лбу.

«Уныние, депрессия. Живём мы очень весело». Он ходил по развороченным внутренностям убитого много лет назад храма.

-Послушай, - спросил я. – неужели у тебя нет ничего радостного за спиной? Ни одного хорошего воспоминания? Ни одной светлой мысли?

Он остановился. Задумался. Усмехнулся и сказал:

-Это было в 2005 году. Мы с дедом на красном «Форде» ездили за сорок километров отсюда под Новоельню покупать цыплят. Я был с ужасного перепоя. Дед мог и не брать меня с собою, но он взял. И мы поехали. Я видел поля по обе стороны дороги, засеянные уже не помню чем. Они то расходились вширь, до далеких перелесков, то сужались почти что до самой обочины, и было ощущение, что мы плывем по реке. И, знаешь, маленькие деревушки на пути постоянно, домики со смешными наличниками, ветер тёплый. Все было так, как будто весь мир лежал у меня в ладони, и я любовался им. Мы свернули с дедом налево с главной трассы, и там пошла холмистая местность. Мы ехали как по волнам. Словно плыли по реке. Но реки в тех местах нет никакой, а мы плыли всю дорогу. И когда приехали, то дед пошёл договариваться о покупке цыплят, а я остался в машине. Сидел и смотрел на деревья, как они играют листьями на небольшом ветру. А потом дед позвал меня, и мы принесли и погрузили на заднее сиденье три картонных коробки с жёлтыми цыплятами. Их было там много, и они все время пищали. А мне казалось, что это какие-то чайки. Я просунул голову в одну коробку, ради интереса, и несколько цыплят легонько меня поклевали в щёки и нос. А на обратном пути мы заехали к дедову брату, которого я никогда в своей жизни не видел. Он налил мне несколько стопок самогонки, и рассказывал про то, как в прошлом году чуть было не провел в дом водопровод. У него были большие карие глаза и большой рот, постоянно улыбающийся. Обратно я ехал с шумом в голове и рассматривал нарисованные на остановках красные цветы.

Перед тем, как мы разошлись по домам, он сказал мне снова:

-Напиши про тень.

На следующее утро в 10:40 он повесился не в роще, а в сарае, на хлипкой балке, которая прогнулась под его весом, так что ноги стали спокойно доставать до земли. Но он попытался упасть на колени, чтобы довершить то, что начал. На колени упасть ему не удалось. Так и остался висеть, касаясь полусогнутыми ногами загаженного пола коровника.

Я написал про то, как в наш с ним последний день мы пили вино, и он поведал мне про счастье, которое было в его жизни однажды, совсем недолго, меньше одного дня.
 
Про тень писать тяжело. Она больше. Ее слишком много.

А вдруг? А вдруг, если бы цыплят было не несколько, а больше? И цветы на остановках были не только красные? И дорога была бы длиннее на пару километров? И дедов брат бы рассказывал не про один водопровод?

Но ведь всё так и было.

Как велика эта тень. Как же она велика.



Браслав2017
На замковой горе(19.07.17)

С исполинских тополей, высаженных по периметру  холма, облетает неуместный в это время пух, гроздьями валясь на землю; он висит на ветках, как виноград. Далёкие кучи леса уже подёрнулись грязноватым коричневым предосенним налётом и по цвету напоминают пережаренные в масле веточки тимьяна.

С северо-западной стороны вала, сквозь прореху в стене из плотно растущих друг ко другу кустов и деревьев, видно рифлёную карминовую крышу Свято-Пантелеимонова  монастыря и две золочёных луковки над ней. Стела в память о местном докторе с надписью на латинице больше похожа на обычный фонарь; она стоит возле самого края замковой горы, развернувшись к городу гордым белёным тылом; вокруг неё растёт дикая малина, которую никто не рвёт, опасаясь, видимо, следов невинной мужской привычки слабиться на краю разного рода обрывов и всевозможных высот, озирая при этом открывающиеся в подобных местах заманчивые перспективы и пейзажи.

На юг от холма лежит озеро Д., в ясную солнечную погоду походящее на огроменное золочёное блюдо; хотя чаще всего над ним ползут тяжёлые, громоздкие облака, похожие на тюки сена, которые того и гляди свалятся с неба в воду и вызовут невиданное доселе волнение.

Напротив обветшалой уже, но всё еще симпатичной православной церкви стоит молодой и свежий католический костел, хотя по возрасту они с церковью ровесники. Двери его постоянно распахнуты. Возле костёла все аккуратно острижено и украшено, каменный забор, рядом есть площадка и зданьице в форме корабля с парусом, увенчанное распятием, которое, по всей видимости, ночью ещё и подсвечивается. Там всегда копошится детвора, всегда людно. Раз я видел, как с детьми гуляют монахини, о чём-то с ними беседуют,  играют, звонко смеясь и бегая.

Православная церковь – тёмный угол. Во дворе ее тоже подстрижена трава, тоже растут декоративные туи, но этим все и ограничивается. Ни детей, ни взрослых, как-либо заполняющих собой околоцерковное пространство – нет. Изредка за ограду забредает какой-нибудь турист, читает расписание богослужений и идёт себе дальше. Двери церкви – заперты. Католиков в городе большинство, но не настолько, чтобы разница была такой оглушительной. Тем более, неподалеку есть целый Свято-Пантелеимонов женский монастырь, но православных монахинь в городе я не видел ни разу, не говоря уже о том, чтобы они играли с детьми или хотя бы просто находились где-нибудь поблизости храма.

Бор.

С утра по бору расползается рассветное золото. Снизу, у комля, и ближе к вершинам сосны окрашены в чёрно-серый цвет, зато посередине их покрывает нежная золотисто-розовая шкурка. У подножия сосен расстилаются мягкие черничные ковры, в которых с самого раннего утра уже возятся предприимчивые местные бабки, продающие туристам ягоду, которую последние  в общем-то и сами могли бы насобирать совершенно бесплатно.

Есть в бору место над обрывом, где несколько небольших пней скомпонованы в некое подобие стола и двух стульев. Обрыв валится прямо в озеро. Ну почти. После него есть еще полоска суши, шириной метров в 30-40, на ней растут шишкастые сосны, высокие, как многоэтажка. Это моё любимое место. Здесь видно озеро и облака, плывущие над ним, в профиль. Если на замковой горе и озеро и облака постоянно идут почему-то на тебя, то здесь их видно сбоку.

Вечером садящееся за городом солнце высвечивает все в медном цвете, и тогда контуры облаков особенно отчётливы, особенно видны. Они все уже не сбиваются в одно сплошное стадо, но каждое из них прочерчивается на небосклоне темными, глубокими бороздами. Время от времени я вижу, как несколько сгрудившихся в кучу облаков превращаются в дракона с огромной, непомерной головой, который гонится за кем-то на юг, раззявив пасть.

***

Разве можно что-то прибавить к небу? К траве, к деревьям, к воздуху, рекам, озёрам?

Всё – закончено. Всё – образцово. Совершенно. Ничто не нуждается в доработке, но при этом нет ничего одинакового: нет двух одинаковых травинок, двух одинаковых холмов, двух одинаковых рек.

А для кого всё это? Ведь само по себе – оно не имеет смысла. Природа не сознаёт себя, деревья не могут различать друг друга.

Тогда для кого?

Для нас. Для людей. Только мы можем отличить одно от другого, только мы можем дать оценку, только мы можем видеть красоту. Для нас насадили сад и запустили нас в него, чтобы мы смотрели вокруг и чтобы нам было хорошо, чтобы мы восхищались и изучали.

А сам человек?

Ведь в нем нет ничего лишнего, ему тоже не нужно ничего прибавлять к себе, все линии и изгибы, все точки, углы и овалы спроектированы совершенно. В этом смысле человек – часть природы. Но он же одновременно и надприроден, выше природы, потому что он может видеть её со стороны, осмыслять её и себя в ней.
В природном смысле человек красив, но в надприродном он – краше красоты, надкрасота. Чем можно увидеть её?

Видимо, не глазами.

Сердцем?

Это так просто и одновременно так сложно. Сложно это даже не открыть, а сложно понять и принять. Я ещё этому не научился, и научусь ли вообще когда-нибудь – Бог весть. Умом я понимаю, что это так, но вот сердцем «разглядеть» ничего не могу. Иногда, изредка, промельками, как луч в лесной чаще, что-то такое брезжит, но не более того. Наверное, я не хочу.

Страшно. Страшно оттого, что если принять это, если попробовать «его» разглядеть, то оно потребует от тебя чего-то чрезвычайного, невероятных усилий, может быть, даже смерти. Лентяю и трусу это всё равно, что камень на шею – и в воду. Поэтому ничего и не выходит.

Но как же жаль, как же все-таки жаль, что столь многие не могут даже и струсить. Ведь они этого просто не видят. Каждый день, проходя под небом, не подымают голову, не смотрят, не задумываются. Трава для них – просто трава, дерево – просто дерево, река – просто река. А ведь они могут. Конечно же, могут. Надо просто посмотреть.   

Закат(21.07.17)

Я стою на берегу. Справа и слева от меня высоченные сосны и мне кажется, что сейчас мы – все вместе, что и они тоже глядят туда, куда гляжу и я.
В бору – ни ветерка, ни дуновения. Возле самой воды – заросли кустарника и молодых осинок. В просветы между их стволами и листьями виден розово-красный закат, разливающийся над городом.

Я иду обратно, с озера. Хочется застыть и не дышать, хочется, чтобы всё это впиталось в меня. Над головой пролетела, курлыкая, какая-то птица. Я посмотрел вверх и увидел, что она уселась высоко на сосне, прямо надо мной. По виду – тетёрка. Задрав голову, я стою посреди дороги и разглядываю. Взгляд мой постепенно расползается по веткам и деревьям.

Сосны – голые, только ближе к шишкастым кронам у них растут небольшие веточки. Они смотрят на меня сверху вниз, склонив свои колючие головы, и я вижу, как на фоне вечернего синего неба их ветви и хвоя превращаются в сплетение вен и мельчайших сосудов. Всё небо оплетено венозной сеткой. Оно живое, и по нему бежит древесная кровь.

Я иду дальше, выхожу на дорогу, смотрю в сторону города и вижу, что небо пылает над бором. Солнце село глубже за горизонт, но закат от этого разросся еще больше и занял собою чуть не половину небосвода. Облака, подсвеченные красным, из каких-то пирожков и неопределенных клякс превратились в чётко выстроенные, длинные гряды волн, накатывающие со стороны горизонта.

В кустах что-то зашуршало. Я постарался не обращать внимания и не смотреть в сторону, откуда доносились звуки, чтобы никого не смутить – известно, что может делать человек в кустах вечером, да и не вечером тоже, но шуршание было таким громким и настойчивым, что я всё-таки взглянул. И никого не увидел. Лишь присмотревшись, я обнаружил, что в кучке сухих веток копошился ёжик. Я тихо подошёл к нему и сказал: «Ёжик, привет». Он посмотрел на меня и на всякий случай отбежал в сторонку. Мне не хотелось его как-то тревожить и мешать заниматься своими ежиными делами, и я оставил его в покое.

Всё небо было объято уже не пожаром, а пожарищем. Сосны в бору полыхали, а красные просветы между их стволами казались языками пламени. Я решил запомнить всё это и спрятать внутри, в сердце, надёжно заперев на ключ.

А с другой стороны, есть ли смысл? Ведь всё равно не получится написать и описать так, как оно было, даже на долю процента. Банально, но это надо видеть. Это сполохи красоты, настоящей красоты, которую нечасто удаётся выхватить взглядом из мешанины будней. Но зато, если уж выхватишь – хочется плакать. И почти плачешь, слёзы так и норовят выкатиться из глаз.

Что это такое? Почему так?

Я знаю, в этот закат можно шагнуть. За ним что-то есть. Есть.




Христос упал

-Женя, без тебя не могу выйти.

Я иду в ванную, беру бабушку за руки.

-Держись. Пойдём.

Она слепая, ничего не видит. С утра и днём ещё ходит на ощупь, но к вечеру уже не может ориентироваться и просто хлопает руками по стенам и дверям или в пустоту.

Я веду её в комнату.

-Ой, а куда это мы, ты точно меня ведёшь? Подожди, вот здесь что такое?

-Косяк.

-Держи меня, держи, я сейчас упаду.

-Всё нормально, не упадёшь.

Мы идём с ней медленно от ванной до кровати.

Она сама выдернула вилку телевизора из розетки.

-Выключишь свет. У меня есть свет?

-Да, есть.

-Выключишь?

-Хорошо.

Мы подходим к кровати, я усаживаю её.

-Ты пока ложись, я сейчас приду.

Ухожу к себе в комнату.

Слышу:

-Женя, я не могу разобраться.

Прихожу.

-Что такое?

-Вот здесь у меня что?

Она шарит рукой в пустоте.

-У меня здесь спинка должна быть, где она?

Я помогаю ей нащупать спинку кровати рукой.

-А, вот, ну всё нормально.

-Ты ложись, я тебя укрою.

-Не надо, жарко.

-Сейчас жарко, потом будет холодно, давай.

Укрываю её одеялом, стою и смотрю.

-Надоела тебе, наверное?

Я не ответил.

-Я бы Маринку позвала, но она в зале, не слышит.

-Всё хорошо, зови меня.

-А кошка на балконе?

-Нет, дома, на подоконнике.

-Точно?

-Точно.

Я стою.

Бабушка смотрит слепым взглядом в потолок.

Я подхожу к балкону. На улице сумерки, по небу ползут тучи и немного моросит.

Напротив дома громоздится высокая вышка, украшенная красными огнями, будто рубинами.

-...мы договорились, что завтра созвонимся, а я и не знаю... - звуки с улицы тонут в шуме проезжающей машины. Балкон открыт на проветривание.

Повернувшись к бабушке, я смотрю на неё, на ковёр, на старые розовые обои и останавливаюсь взглядом на комоде рядом со мной. Там маленькая картонная икона, прислонённая к большой фотографии деда, упала ничком.

-Завтра мне телевизор сделай, как пойдёшь.

-Хорошо.

-Буду смотреть.

-Хорошо.

-А ты свет выключил?

-Нет.

-Чего так долго?

-Я возле комода.

-Что там?

-Христос упал.

-Поправь и выключи свет.

Я поправил икону.

-Cпокойной ночи.

Вышел.




День

Сидел на бревне под большой сосной и пил пиво.

Капал мелкий дождь. Был под зонтом.

Пять бутылок. Тёмное, в стекле.

Как она подошла и откуда взялась - не понятно.

-Одиночество? - спросила.
-Как видишь.

Место здесь было довольно глухое. Не чаща, конечно, но идти долго.

Молча протянул ей бутылку, из которой пил сам. Она села на то же бревно, рядом.

Смотрел перед собой. Здесь была опушка. Дальше - поле, метров двести шириной. На последнем своём метре оно падало в реку, подныривало под неё и выходило с другой стороны уже обросшим деревьями. Такими же, как и тут - сосны, ели.

-Ты почему здесь? - спросила.
-Жду четырёх часов, чтобы пойти домой.
-А что там?
-Да-а... - махнул рукой.

Допили бутылку, взяли по новой. Зонт ей не предложил. Не до него.

Какие нах*й красоты? Так, поле, вокруг лес, справа железная дорога, слева кладбище, дождь моросит.

-А ты? - спросил.

Не ответила.

Посмотрел на неё.

Баба как баба. Волосы только рыжие. Пила пиво. Во всём обычная.

Посмотрел на лес. Ху*ня какая-то. Всегда то же самое.

Досидели до четырёх. Допили пиво.

Встал, сложил зонтик.

-Возьмёшь с собой?
-Ну пошли - сказал.

По дороге завернули в магазин. Сраный, ебучий, зелёный.

-Что пьёшь?
-Что угодно. - ответила.

Купил две бутылки перцовки с перцем на дне.

Дома уже никого не было. Слава богу.

-Хорошая квартира. - сказала.

Кивнул:

-Тут дизайнер делал. Цвета серый и белый, и картины висят. Местных авангардистов.
-Твоя?
-Не совсем. Матери.
-А она замужем?
-Нет.
-Дети есть, кроме тебя?
-Нет.
-Значит, твоя.
-Нет. Её продадут скоро.
-Жалко. Она ничего.
-Несколько лет уже продают. Но сейчас, скорее всего, точно.

Телевизор не работал. Не оплачен интернет. Включил что-то в телефоне.

Сидели, пили.

-Где ты куришь? - спросила.
-На балконе.
-Пойдём, покурим.

Вышли.

Вошли. Пили дальше.

Стол стоял перед кроватью. Сидел на стуле, она на кровати.

Пили.

Потом она откинулась и зевнула:

-Трахаться будем?

Посмотрел на неё:

-Я вообще-то ёбарь не очень.
-Я тоже. - сказала. - Но раз уж... - и обвела квартиру рукой.
-Давай допьём. - предложил.

Пили.

Она разделась и легла поверх одеяла. Кожа очень бледная. Ни одной волосинки. Соски розовые. Груди средние. Лобок выбрит.

Снял одежду. Положил в угол.

Навис. Вошёл. Две-три минуты - кончил.

Посмотрел на её лицо. Ни тени чего-либо.

-Ху*ня какая-то. - сказал.

Раздвинул ей ноги, спустился вниз.

Через пять минут кончила она.

Лежали на кровати.

Смотрел на выключенный телевизор. Она - в потолок.

Поднялись, оделись.

Пили.

Открыл ей дверь.

Она вышла за порог. Повернулась:

-Может, встретимся ещё? - спросила.
-Да нах*я? - ответил.
-И впрямь...

Ещё немного помялась.

-А что ты там делал, всё-таки?

Посмотрел на неё ухмыляясь.

-На кладбище есть могила. Над ней ветка растёт большая. Хотел повеситься.
-Почему не повесился?
-Расхотелось.

Она посмотрела в пол.

-А ты? - спросил.
-Просто гуляла.

Закрыл дверь.

Пил.





Жор

Проснулся. Включил телефон. Вышел в интернет. Выключил телефон. Подумал. Встал. Съел таблетки, закапал нос, подышал. Пошёл курить. Подогрел кашу. Вскипятил чай. Дал бабушке. Дал таблетки. Дал воду. Сходил поссать. Умылся. Налил супа в банку. Взял зарядку. Взял пэд и палочки. Упаковал рюкзак. Включил телефон. Вышел в интернет. Выключил. Посмотрел в окно. Раздвинул шторы. Посмотрел в окно. Собрал рюкзак. Оделся. Попрощался с бабушкой. Погладил пса. Погладил кота. Надел рюкзак. Закрыл дверь. Вышел. Надел наушники. Включил музыку. Спустился в лифте. Зашёл в магазин. Купил йогурт. Купил сигареты. Купил хлеб. Вышел. Сел в автобус. Прослушал песню. Постоял в пробке. Посмотрел в окно. Увидел дома. Увидел рассвет. Увидел солнце. Увидел деревья. Увидел машины. Автобусы. Людей.  Ларьки. Птиц. Постоял в пробке. Вспомнил про неё. Подумал. Пожалел себя. Подумал. Осудил себя. Подумал. Возненавидел себя. Подумал. Перестал думать. Посмотрел на девушку. Посмотрел на мужчину. Посмотрел на кондуктора. Приложил карту. Рассчитался. Поменял руку. Подвинулся в сторону. Прослушал песню. Увидел завод. Вспомнил про книгу. Подумал про книгу. Заинтересовался книгой. Включил телефон. Вышел в интернет. Выключил. Прочитал рекламу. Нажал кнопку. Вылез на остановке. Посмотрел на машины. Посмотрел на реку. Поздоровался. Пришел на работу. Поздоровался. Переоделся в рабочее. Вышел покурить. Поздоровался. Сел за мониторы. Накормил котов. Поднял шлагбаум. Забрал пропуск. Поздоровался. Поздоровался. Поздоровался. Сидел на кресле. Думал про книгу. Выходил в интернет. Забирал пропуска. Поднимал шлагбаум. Смотрел на мониторы. Опускал шлагбаум. Спал. Выходил в интернет. Заряжал телефон. Говорил с людьми. Курил. Смотрел на реку. Смотрел на солнце. Смотрел на небо. Видел катера. Видел самолёты. Видел лодки. Машины. Следы. Грязь. Песок. Покрышки. Мусорные баки. Котов. Собак. Бомжей. Закрыл цеха. Включил сигнализацию. Закрыл ворота. Постучал по пэду. Отработал отскок. Отработал двойку. Вышел в интернет. Выключил. Вспомнил про книгу. Поговорил с мамой. Написал сестре. Обдумал книгу. Вспомнил про нее. Вспомнил про утро. Положил руку на грудь. Не дала. Отвернулась. Обиделся. Отвернулся. Подумал, что дура. Разозлился. Подумал, почему? Повернулась ко мне. Обняла. Привстала. Стянул трусы. Предвкушал. Шесть тридцать утра. Отсосала. Кончил. Сосёт не очень. Доволен. Встал с кровати. Принял душ. Налил суп в банку. Оделся. Упаковал рюкзак. Погладил кота. Посмотрел на нее. Спала. Вышел.. Перестал вспоминать. Посмотрел на часы. Двенадцать ночи. Захотел подрочить. Вырвал листок. Писал стихи. Ненавижу стихи. Не умею писать. Не хочу писать. Не люблю писать. Злился. Писал стихи. Вышел в интернет. Опубликовал. Открыл дверь. Покурил. Погладил котов. Сел в кресло. Заснул. Проснулся. Позвонил дежурному. Заснул. Проснулся. Позвонил дежурному. Заснул. Проснулся. Открыл ворота. Покурил. Умылся. Съел таблетки, закапал нос, подышал. Поздоровался. Снял сигнализацию. Открыл цеха. Вышел в интернет. Поздоровался. Помыл пол. Переоделся в обычное. Поздоровался. Покурил. Позвонил дежурному. Сменился. Надел наушники. Включил музыку. Сел в автобус. Приложил карточку. Расплатился. Посмотрел на мужчину. Посмотрел на девушку. Посмотрел в окно. Увидел тучи. Прослушал песню. Подумал. Вспомнил про нее. Вспомнил про книгу. Обдумал книгу. Гнал ее от себя. Вылез на остановке. Зашёл в магазин. Купил пирожки. Купил молоко. Купил овсянку. Вышел. Подошёл к киоску. Купил батон. Открыл дверь. Прошёл внутрь. Закрыл дверь. Поднял бабушку с пола. Отвёл в туалет. Отвёл в комнату. Посадил на кресло. Погладил кота. Погладил пса. Ущипнул сестру. Помыл руки. Подогрел кашу. Вскипятил чай. Дал бабушке. Дал таблетки. Дал воду. Сходил в туалет. Помыл руки. Переоделся. Перекусил. Положил в холодильник. Покурил. Расстелил кровать. Погладил пса. Взял книгу. Лёг. Начал читать. Синтетическое единство апперцепции. Не понял. Перечитал. Не понял. Вспомнил про нее. Захотелось дрочить. Перечитал. Немного понял. Чистые рассудочные понятия. Категории. Пространство и время. Созерцание. Чувственность. Априорное знание. Эмпирическое познание. Невозможность объективного познания. Реальность непознаваема сама в себе. Субъект и объект. Субъективное познание себя как объекта. Понравилось. Не понял. Перечитал. Захотелось дрочить. Вспомнил про нее. Уехала на неделю в Москву. Жил с котом. Кормил кота. Ходил на работу. Писал рассказ. Не дрочил. Приготовил еду. Купил коньяк. Купил цветы. Прилетела. Встретил в аэропорту. Месячные. Расстроился. Ужинали вдвоем. Сделал массаж. Ванна при свечах. Стояла на коленях. Встал во весь рост. Волосы в пене. Начала сосать. Не так как раньше. Мне понравилось. Как я хотел. Не только головку. Весь целиком. Руками мяла задницу. То, что надо. Я был в восторге. Она старалась. Кончил ей в рот. Сидела. Ничего не говорила. Полный рот спермы. Терпел неделю. Сплюнула в ванну. Перестал вспоминать. Перечитал. Понравилось. Не понял. Перечитал. Рассудок формирует реальность. Явления наполняют формы. При помощи схемы. Объекты познать нельзя. Себя познать нельзя. Рассудок заточен на объекты. Объекты в себе непознаваемы. Не понял. Взял зеленую книгу. Прочитал в ней про книгу. Всё понял. Обрадовался. Захотел подрочить. Обдумал книгу. Поспорил с книгой. Разозлился на книгу. Разозлился на себя. Прочитал ещё десять страниц. Перечитал в зеленой книге. Положил книгу на место. Положил зеленую книгу на место. Покурил. Поговорил с бабушкой. Толкнул сестру. Погладил пса. Погладил кота. Убрал кошачий лоток. Вышел в интернет. Захотел подрочить. Посмотрел порнуху. Не нашел что надо. Злобно вспомнил прошлое. Захотел всех послать нах*й. Взял красную книгу. Иисус Христос родился до нашей эры. Иисус Христос умер в тридцатом году. Иисус Христос был апокалиптическим пророком. Иисус Христос не был богом. Душа – эллинский конструкт. Дихотомия – эллинский конструкт. Троица – эллинский конструкт. Евангелия искажены. Память ненадёжна. Критика форм. Мифологическая картина мира. Эллинизированный Христос. Эбиониты – последователи Иакова. Павел не считал Христа богом. Павел написал семь посланий. Павел – реальный основатель христианства. Апостолы не писали евангелий. Поздние датировки предпочтительней. Текстологические проблемы. Контрподделка в ответ на подделку. Место в жизни общин. Намеренные искажения. Намеренная мифологизация. Намеренное очернение Ария. Срастание с властью. Сожжение Александрийской библиотеки.  Преследование врагов. Убийства, ложь и подлог. Копание в божьих кишках. Ереси и догматы. Неоплатонизм в иудейской обертке. Тридцать лет в церкви и агностицизм. Захотелось подрочить. Пошел на кухню. Отрезал батон. Подогрел борщ. Дал бабушке. Дал таблетку. Дал воду. Поговорил с бабушкой. Погладил пса. Толкнул сестру. Погладил кота. Покурил. Сходил поссать. Захотелось спать. Взял книгу. Прочитал десять страниц. Не понял.Перечитал фрагменты. Не понял. Перечитал. Не понял. Взял зеленую книгу. Прочитал в ней про книгу. Не понял. Сообразил, что пора спать. Вышел в интернет. Выключил телефон. Закрыл глаза. Жизнь – это...Обдумал книгу, зеленую книгу и красную книгу.Вспомнил про нее. Мы еб*лись. Она смотрела в глаза. Боялся быстро кончить. Оттягивал момент. Думал о другом. Всё равно подходило. Посмотрел ей в глаза. Захотел кончить ей на лицо. Она с радостью согласилась. Кончил ей на лицо и немного на грудь. Дал в рот. Лежала несколько минут. Сперма стала прозрачной. Стекала по шее. На подушку и одеяло. Смотрел ей в глаза. Кот смотрел на нас. Захотел подрочить. Перестал вспоминать про нее. Жизнь – это непознаваемая реальность. Жизнь – это воплощение понятий при помощи категорий. Жизнь – это субъективное восприятие объективного. Вспомнил про петуха. Было пять лет. Дед отрубил петуху голову. Петух взлетел на два метра. Петух обрызгал кровью сарай. Петух побежал по двору. Петух побежал без головы. Петух упал. Петух умер. Жизнь – это такое говно что я врот еб*л. Вспомнил про брата. Вспомнил про веревку. Вспомнил про сарай. Вспомнил про брата на веревке в сарае. Вспомнил как снимали. Как забивали гвозди. Как кидали землю. Как падал снег. Как кидали землю. Как падал снег. Как кидали землю. Как падал. Как кончил ей в рот.
 
Жизнь – это...

Жизнь – это...

Жизнь – это...

Нах*й.

Заснул.





Снег сыплет

Снег сыплет. Мелкий. Как манка. Много. И бьется о деревья. Как манка о дно кастрюли. Такой же звук.

В проводах и вышке гудит ветер. Не сильный. Но его хватает, чтобы нести снег параллельно земле.

У этого есть конкретный образ: мужик в тулупе, ушанке и валенках идёт из ниоткуда в никуда.

И есть конкретное место, где я помещаю эту погоду и где помещаюсь я сам: большое поле в 12 километров шириной. С редкими рёлками. Между хребтом на севере и небольшой сопкой на юге. Прямо посередине - именно там я помню этот снег и этот ветер.

Я стою там один. На километры - никого. Только снег бьёт по лицу и одежде, и ветер гуляет по сторонам. Никого.

Я хотел бы провести там вечность. Когда умру. Ни геенны огненной, ни царства божия... Иду от сопки к хребту. Снег скрыл их от взора и по сути я иду из ниоткуда в никуда... На мне бежевый тулуп с овчиной, чёрная шапка с искусственным мехом и серые дедовы валенки; подмётки подклеены свечным воском.

Вечность... Снежное ничто, которое я вижу сейчас с балкона и в котором вижу самого себя, обретшего выдуманный мной образ, бредущего по сугробам собственных мыслей, в которых я хочу усмотреть столь желанную мне вечность.

На самом же деле меня просто вырезало из пространства и вклеило в совершенно другое место и другое время, где я как-то раз впервые всё это увидел и ощутил, а я принял произошедшее за чистую монету и понял: вот оно. И попытался закрепить в себе, сделать засечку в памяти, чтобы отсюда потом, в посмертии, отправиться в свой собственный путь, который не кончится никогда и который я сам себе смоделировал только что, выйдя на балкон и закурив сигарету. Я потерялся в рекурсии...

А снег идёт. Как манка. И ветер гудит. Не сильно. И кажется, что это навсегда... И где-то ещё чуть-чуть, самую малость - как бы рассмотреть? углядеть? - и откроется какое-то "нечто", взглянув на которое, я вдруг пойму: ну вот и пришёл, вот здесь, вот хребет и сопка, вот он - снег, а вот он - ветер. И впереди - вечность. И я был прав. И никого...

Снова зашёл на круг...

А сигарета уже давно погасла.




**************

Саше не повезло.

Он родился.

В 37 он это понял. Понял страшно и неотвратимо.

Прежде он ходил по земле и выдумывал себе всякие  оправдания. Почему он есть. Казалось, что это подростковый вздор, временные неудачи, не тот угол зрения, хандра. Но в 37 он понял, что от себя не убежишь. Нет ему места нигде и радости ни в чем. Всё – обман, всё – не для него.

Саша всегда был в стороне. Сам по себе, сам для себя. Никуда и ни к кому он не мог примкнуть. Не чувствовал нужды в том, в чём её чувствовали остальные. Всё то, что другие почитали за насущное, он считал мнимым, все временные радости и удовольствия оборачивались чёрной пустотой. Саша не достиг, не научился и не стал. А то, что было интересным ему, на самом деле не значило ничего. Но он ухитрялся провернуть над собой этот фокус много раз: карабкаться по лестнице, которая обрывается в воздухе, брать пепел и представлять, что это зёрна.

Порой Саша исступленно накачивал себя килограммами буквенной дряни, разного посола и закваски, пока в 37 его не вывернуло всей этой плохопереваренной массой на себя же самого; порой он ударялся в какие-то отношения, трусливо надеясь, что это действительно оно и каждый раз получая граблями по своей тупой башке.

Порой он искал свежесть в гнили, красоту в прахе, вечное в форме.

Порой увлекался чем-то, ещё резче отделявшим его от всех остальных. Любил время от времени упиваться свежеобретенной истиной, очередной идеей, очередным «Я».
 
Но в 37 он всё окончательно уяснил.

Жизнь, мир, люди и он сам – всего лишь шаблон. Примитивный, безыскусный, немудрёный и затхлый. Шаблон, по которму ставится пошленькая сценка в сельском театре.

И ему стало гадко.

Гадко оттого, что он имеет к этому отношение.

Гадко оттого, что ничего нет.

Он почувствовал себя крысой в банке. Всё рухнуло бесповоротно. Всё закончилось логически выверено. Лихо прошагав по верхам всевозможных концептов низкого ранга и идей уровнем повыше, вроде «бога», «асболюта», «единственного» и «анатмана», он подошёл к краю обрыва, за которым зияла пустота.

Он долго ходил взад и вперед, думая, как же быть, силясь найти выход, надеясь в очередной раз обмануть себя.

Но на сей раз было бесполезно абсолютно всё.

Он понимал это.

Ничто не могло в нем закрепиться, потому что сам он был ничем, как и то, что его окружало, что ему мнилось и казалось. Мир перестал существовать. Фикция растворилась. Саша оставил попытки воспринимать и мыслить.

Он ничего не видел, не слышал и не ощущал. У него не было ни души, ни тела, ни какой-либо точки, от которой он мог вести отсчёт.

Всё              .

Саша           .



Счастье

Иногда во сне удается ухватить немного всамделишного, живого счастья. И просыпаешься ещё с его привкусом во рту. Не понимая до конца кто ты и где. Не успев ещё облачиться в доспехи повседневности и напялить своё "я" на простое и не замызганное восприятие действительности, которым ты и являешься спросонья. Без лишних наслоений, без цепей и высоких стен. И это чувство счастья, настоящего, искреннего, начинает улетучиваться по мере того, как ты все больше осознаешь себя. А когда осознаешь до конца, то покажется, что его и вовсе не было. Так, привиделось. Это же сон. Но пока ты ещё лежишь, уставившись в стену и не  понимая, что это стена твоей же комнаты и что смотришь на нее ты, у тебя есть совсем немного секунд, может быть, четыре, или пять, или шесть на то, чтобы постараться это... не чувство даже, нет... чувство - то, что наяву, а это именно счастье. Само по себе. Просто счастье. Такое, какое оно есть. И ты не чувствуешь его. Ты им и являешься.
И не понятно, что стало причиной. Вспоминаешь сон, какие-то обрывки... Вроде и ничего такого. Сон как сон. Но ты понимаешь, что там, во сне... там всё и было... по-настоящему. И отчаянно тянет вернуться, но... появляется "я". Уже поздно. Секунды прошли.
Явь сладкой дрёмы прошла. Счастье исчезло. Исчез ты, который им был.
Настал морок обыденной жизни.
"Я" придавило собой и посмеялось над твоим сном.
По комнате медленно плывут пылинки в лучах света.
Счастье было. Оно было мною.


Поп ел мёд.

Поп ел мёд.
Ел ел короче и ох*уел.

+++++
Страдания, боль и слезы одного человека для другого - не более чем область применения собственной добродетели. Человек человеку - эксперимент.