Новая эра кинематографа

   Новая эра кинематографа.

   Больше ни склеек кадров в сюжет; ни жанровых, ни актёрских систем; ни вещания обезумевшего интригана; ни узнаваемой, повторимой реакции; ни фальшивого знаменателя воспоминаний о раздутых продюсером толстым и тонким, кумирах.

   Всё кончено: Голливуд разорён, в Европе кончились идеи, в России ещё много ресурсов, все не переворуют, и на кунцо (это не опечатка, «смарю кунцо» - видел такой статус в ICQ) с икрой, конечно, хватит, но и корейцы, и индусы, казахи, и все-все-все, кто неравнодушен к кино!

   Как величественен в броской голи своей честности любой (около)культурный оргазм, так и первоначало его — вдохновение, пульсирующее волна за волной своими драгоценными явлениями, оба исхода этих энергии нуждаются в применении: желательно искренне от всего своего существа передать понравившемуся адресату(ам), раз и навсегда. Опыт подсказывает: иначе путаница и неуверенность возрастают при любых последующих начинаниях. То есть созидание вдохновения из творческого потенциала внутренней энергии (мысли, разума, концентрации, продуктов медитации или осмысления) и сути посыла («месседжа»), порождённых молниеносным сопоставлением жизненного опыта и проникновенного слога из запаса журнала наблюдений под редакцией любопытствующего кругозора — суть жизненный цикл социума, или то, на что целились величайшие ораторы, узурпаторы и правители всех времён, а именно кражи идей, голосов, замыслов, продуктов человеческой энергии, опосредованный трактат его жизнедеятельности, механизм его витальности. Но таким образом смесь не полна, поэтому добро пожаловать в динамитную мастерскую мимикрии, мечты об экзистенциальной тишине и отрешения от социальных ролей. Главное — высказать/украсть, иметь/обладать.

   Чтобы случился взрыв нужны двое — мать и отец. У них искры в крови, природа не создаёт препятствий к их искусственному или извращённому методу восполнения, скорее, они и есть жизнь духовная и чистая, а значит они – побочное оружие первородного инстинкта, первобытного страха. Самое сложное оружие, овладев которым, и воин и оратор останутся в уюте сплошной невидимости, скорее даже безопасной неочевидности. Навечно.

   Речь идёт о юморе, конечно. О юморе живом, органическом, спонтанном, в опасном положении своей давней аксиомой цикла сверхзвукового восстояния на месте, ультразвукового обездвижения, застоя своего загадочного гения.

   Мы, рабы, счастливейшие в незнании и не узнавании, мы, храбрые гордецы и запуганные нищенки. Наша горькая, несправедливая, мазохистская слабость перед «оковами судьбы» и «хода своим чередом» со временем привила гибкость к бескрайнему, но бездейственному состраданию. И теперь мы способны извлечь улыбку, хоть и с пригоревшего к нашим ботинкам танцевальной площадки адского дна. Мы не обладаем — мы впитали и приручили наш выбор.

  Зачем нужны нам заученные эмоции, когда инстинкт выживания безысходно притупился в неведении того, что чувство голода наше стало чаще сомневаться в собственном существовании? Не нужны нам искусные обманы, как не нужны незнакомые истины!

   Новая эра истории.

   Прошлое от нас, слепцов и поводырей, тщательно сокрыто, поэтому не нужны нам, вечным пьяницам и лентяям, ни поиски, ни заветы. Наши истории коротки и перенасыщены требованием смерти глотка воздуха перед смертью: мы остаёмся навсегда, мы не спешим - жизнь наша не ведает границ.

   Новая эра киноязыка, кишечного уже не досуга, но обители. Вымученные духовно, жаждущие, недополучившие и сдавшиеся – мы покорно перекладываем крест издохшего знания из поколения в поколение, а фекалии смиренного повиновения, переходившие к тебе из уст в уста, настолько абсолютизированы, что и в защитной позе, и в атаке ты изначально смешон, ничтожен.

   Тебе один год, и тогда ты рад фекалиям. Тебе три, и ты в восторге от своей первой осознанной творческой задачи: угостить старшую сестру недавно открытым в комбинации со смехом вонючим десертом. Никакой копрофагии, или странного и бесповоротного интереса ко вкусу и запаху весёлого отхода. Но именно он стал проводником непреодолимой мощности и познания волшебного великолепия юмора юным беспечным мирянином, подбавив кладези весёлых детских затей круглосуточную вонючую пищу. И вот, кусок жареной телятины на шампуре ныряет в яму деревенского отхожего места.

   Как особенно эффектно искреннее добродушие, с каким ты предлагаешь отведать несъедобное обескураженной сестре, так и совершенно неясно, почему ты отруган и стоишь в углу. Рефлексия ли юмора, как наслаждения, или нечто неудержимо упущенно в твоей и общей Великой Игре, которая буквально загнала всех в тупик?

   Можно ли объяснить, выказать, структурировать юмор? Или всё так и останется пошлой «вседозволенностью», «невоспитанным, плохим качеством»? То есть здесь вопрос испытания замещением чаще запретной юмористической основой тотального непонимания и отречения окружающими, оттуда подросток узнаёт и о самоотречении, и о вещах, напутствие которых охотнее оказывается рядом в разновидностях семейного воспитания наказанием, игнорированием, или другим видом показательного ограничения.

   Но проблема не в грязи юмора, и не в самом явлении сложного чувства. Часто родители просто не могут подобрать ни простых, ни сложных слов, простых, обдуманных, честных ответов в разговоре со своими детьми. Во многом такое упущение продолжает подкреплять ускользание словесной традиции, и верную деградацию культурологических ценностей внутри и снаружи института семьи, а значит и большинства социализованных людей планеты. В отсутствии подходящих слов, некоторые события и явления жизни приходится разгадывать десятилетиями из заколоченного отбойными инструментами неверного подхода к «удержанию нравственности и психического здоровья» ящика.

   Мне не нужна дрессура художеств для исполнения желаний: заказ солнечной картины или скорбь осколка зеркала для безопасной от заговоров прогулки.

   Новая эра насекомовидного.

   Я сменил пол четырежды и теперь вкрапил анальное отверстие под коленку, а на затылке пару лет назад у меня приютилось неглубокое влагалище (иногда на жаре начинает подташнивать от запаха ромашковых прокладок). Я сделал это потому, что спереди лица осталось мало эрогенных зон: губы атрофированы под "градом" поцелуев; обоняние смещено в диапазон роботического комментирования, опоясавшего на карте надёжный радиус поиска бесконфликтной, однако живой, невредимой и настоящей жены навсегда; язычки под веками вылизывают бесстыдные и неяркие глаза, постоянно чуть щекотно; ушки давненько заняли инфракрасное затишье женского начала, и для развития событий не нужно сосать и пальца – схлопочется само. Шея затекла от круглогодичного бездей/лья/ствия, поэтому угол сидения настолько стерильнейше выбелен, что его и не существовало, как голода, как платья цвета колокольчика, как молодых соломенных волос, как захватывающего жужжащего перелёта со стола на стену, как превращения насекомого обратно в человека.

   Новая эра Лежащего Рабочего, спящего планетария, всепрощающего господина, кому обязан весь мир. Чем же так изрезаны у тебя пальцы? Почему ты, касаясь воды, всегда заражаешь чужие карманы опорожнением, а сосуды в толстых пальцах лопаются и трещат? Почему язык твой чешется только чужими улыбками и оскалами? Почему оговорился ты, и упал тут же, прокажённый сном, неведанно утомлённый?

   Оттого и она - новая эра резины и хлора, эра плывущих красок, чья игра в жарком темпе тропического танца вдруг прекратит архисюжет, перестанет его заискивания, и отроет спутанные планы и плёнку своего старого нескучного приятеля – антисюжета, и оба покинут душную политическую уборную комнату, заточение всех названных телевизионных рабов и неведанных владык.

   Кто «хорош лицом, умом, делами и статью» - тот раскаялся первым, тот и стал донором, если уж не экстатического вдохновения, то хотя бы импотентной простительной придурью, заместившей мель детской фантазии.

   Покойся с миром, если не готов к новой эре кинематографа: его пурпурная сыпь чуть свет, и уже ласкает кинескоп цивилизационной помойки, откупающейся войной от войны, преданно ожидая порцию удовольствия извне вторых от третьих рук.

   Апогеем творчества созидания бестелесной энергетической пустоши выступит врождённое уродство – обыкновенная животная дикость, готовая смертельно нападать, готовая укоренить смерть, что повлечёт за собой создание штата ещё более невозмутимых членовредителей и убийц, выбирающих жертв по видеофрагментам в стиле далеко нетрадиционного соития. И вот, липкая от крови и колы рука сжимает билет на сеанс, обречённый продолжаться вечно.

   Эра одинокой несмешной истории.

   Эра аутокинематографа.