Жилины. Глава 2. Иван - крестьянский сын. Конец но

     - Вот, с чем я хочу познакомить тебя сын, - наконец начал он, - с историей нашей семьи. Я знаю её с первой трети XVIII столетия, когда на Руси правила императрица Елизавета Петровна. Шел 1743 год от рождества Христова. Эту дату в нашей семье передавали от поколения к поколению. Именно тогда в одной из государственных деревень на Владимирщине, Лапино которая называлась, жило дитё крестьянское, которое окрестили, как и многих на Руси – Иваном. Отца его, также, как и деда к тому времени уже покойного, тоже Иванами прозывали, ну, а фамилий в то время у крестьян вообще не было. Иван сын Иванов из деревни Лапино и всё. Мужи государственные полагали, что для холопов и этого достаточно. Земля в тех местах подзол сплошной, с болотом на болоте, неурожайная значит, деревень тьма целая, тоже одна на одной стоит. В общем, жизнь, которая у русских крестьян в то время и так несладкой считалась, в наших краях совсем тяжкой была. Не жизнь, а каторга, только, что без кандалов и цепей на ногах. Единственным доступным развлечением было то, чего сейчас в нашей стране по официальной версии вообще не существует, это секс. Ну, в те времена это называлось плотские утехи. Поэтому детей тьма родилась. Большинство во младенчестве помирало, но народ на это смотрел просто, даже поговорка такая была "Бог дал, Бог и взял". Для того, чтобы и самому выжить и семью прокормить, по всей стране мужики зимой чаще всего занимались так называемым "отхожим промыслом". Ну, ты хорошо должен знать, что это такое.

     Мне оставалось только головой кивнуть, в школе мы это проходили, да и в книжках я об этом читал, как сбивались мужики в артели и уходили, кто с топорами дома рубить, кто ещё на какие работы на стороне, в те края России, где своих рук не хватало. А отец из сумки, которую он в ногах поставил, бутылку с молоком достал, откупорил, пару глотков отпил, да мне протянул:

     - Горло промочить не желаешь?

     - Пап, ты же прекрасно знаешь, что я от молока никогда не отказывался. Что спрашивать?

    Отпил я немного, действительно во рту сухость какая-то была, и бутылку ему вернул. Он из сумки пробку, специально под горлышко молочных бутылок сделанную, достал, бутылку запечатал и назад в сумку убрал. Я даже успокоился. Если отец молоко с собой, явно для меня, прихватил, он сам не очень большой его любитель, значит, и бутерброды там наверняка имеются. А отец тем временем своё повествование дальше продолжать принялся.

    - Ну, а для наших мест, это даже не обычаем было, а самой, что ни на есть насущной необходимостью. Вот и Иван, когда вырос, и в сознание вошёл, лет тринадцать тогда по преданию ему было, тоже решил каким-нибудь делом в межсезонье заняться. Он и так без дела не сидел, и лапти плёл, и лукошки с коробами мастерил, и даже ложки деревянные научился вырезать. Но это всё в избе, да в избе, а ему на волю хотелось. А тут к ним в деревню, как на заказ, коробейник один явился. Дело поздней осенью было. Деревья уже листву сбросили, но снег ещё не выпал, да и морозы не начались. Коробейник этот уже не первый год по округе ходил и их деревню тоже навещал. Его крестьяне хорошо знали. Бывало он в соседней избе останавливался. Там староста деревенский жил, детей ему Господь не дал, баба хворой оказалась, поэтому места у них, приютить одного гостя, хватало. Вот он иногда, пока все всего не наберутся, там и ночевал. Ну, а днем по избам сам ходил. Так и к родителям Ивана заглянул. Всякого мелочного товара он в этот раз в своём коробе принес. В основном то, что женщинам в обиходе требуется. Иголки с нитками, зеркальца с гребешками, бусы да браслеты, платки на голову нарядные и всё такое прочее. Ну, и для мужиков там тоже кое-что в тот раз нашлось. Особенно всем нравились ножи заводской работы. Их у этого коробейника немало было. А ещё он иконками небольшими такими торговал, не только деревянными, но и на жести написанными. 

    Иван на продавца как уставился, так глаз с него не сводил. И то, было на что посмотреть. Роста высокого, очень крепким и сильным на вид был. В горницу входил, голову нагнул, чтобы за притолоку не задеть. Отец у Ивана тоже не маленький, но голову не наклоняет, так проходит. Худой, но лицо нормальное, не измождённое, как это часто бывает, когда люди болеют. Этот же на здоровье явно не жаловался. Гость короб плетёный, который он за верёвочную ручку нёс, на лавку поставил, треух снял, на икону перекрестился и низко голову склонил. Затем треух рядом с коробом положил и со всеми поздоровался. Основательно всё делал, не суетился. Все в избе на его приветствие ответили и замолчали, ждали, что дальше будет. А коробейник товар свой из короба достаёт, да нахваливает его. И так у него это складно да ладно получается, что заслушаться можно. Прям песни поёт.

     Все на товар смотрят, вокруг стола сгрудились, вещи по одной берут, перебирают, а Иван продавца продолжает изучать, ничто его более не интересует. На голове у того волос копна целая. Чёрными, видать когда-то были, а в то время, о котором речь идёт и не седые ещё, но уж и никакие не чёрные, а так псивого цвета непонятного, да при этом во все стороны торчат. Хозяин и так пригладить их хочет, и сяк, а они упрямятся, и подчиняться ему никак не желают. Лицо продолговатое, борода аккуратно подстрижена, небольшая, вперёд торчит, а вот концы усов вниз спускаются. Цвет глаз Иван никак рассмотреть не мог, на улице уже темнеть начало, а горящая лучина достаточно света не давала. А Ивану очень хотелось на глаза незнакомца глянуть. Бабушка говорила, что по глазам всё о человеке узнать можно и цвет глаз при этом чуть ли не главным является.

     Вроде ещё не зима, а он в серый армяк из толстой ткани одет. Капюшон за спиной болтается. В избе жарко, натопили на ночь, вот ему и пришлось армяк расстегнуть, а под ним льняная косоворотка с завязками, многоцветным пояском подпоясанная. Порты серые и тоже тёплые. На ногах лапти. Онучи светлые, немного замызганные, хотя и сухо, крест-накрест оборами плетёными серого цвета подвязаны.

     Гость заметил любопытствующего мальца, да спросил, что, мол, интересно? А Иван горит весь. Для своего возраста он выглядел достаточно крепким и сильным. Коробейнику помощник молодой нужен был. Не так груз нести, он его на тележке или санках за собой возил, как сбегать куда по делам, да вдвоём и веселей идти-брести. Иван Тихону, так коробейника звали, понравился, вот он и решил, нанять его в мальчики на побегушках. Да не за деньги, а за прокорм. Родители Ивана согласились, не раздумывая, зимой одним ртом будет меньше, а весной к посевной, когда рук уже хватать не будет, Тихон пообещал Ивана домой отпустить.

     Ивану и радостно было и боязно. Он сам не знал, хорошо ему будет или нет. Вроде на мир посмотреть можно, да научиться ремеслу торговому, но кто знает, что за человек этот Тихон. Может пороть за каждую провинность примется? Но отец головой согласно кивнул, так, что выбора у Ивана не осталось.

     Мать вышла за порог утром, как светать начало, сына проводить. Долго стояла, смотрела, как две фигурки по дороге неспешно бредут. Высокая фигура коробейника, который тележку гружёную за собой тащил, и маленькая худенькая - её сына.  Вздохнула она тяжело, каково её кровиночке будет в чужих людях, перекрестила их ещё раз, да в избу вернулась, дел ведь невпроворот.

    - Бать, а ты откуда всё так хорошо знаешь? Прямо, как по писаному рассказываешь? – не выдержал я и задал ему ещё целую кучу вопросов.

     - Так мама с бабушкой нам всё это, когда мы детьми, ещё совсем маленькими были, рассказывали, да не просто рассказывали, а в лицах. Нас же четверо, почти погодки все. Я младшим был, Фимка старшим, ну, а Матрёна с Марфой посерёдке. Вот так сядем вечером вокруг стола, чаю попьём, а мама с бабушкой и ну нам истории всякие рассказывать, да на разные голоса, но всё о нашей семье, Жилинской.

    - Пап, постой. Дядю Ефима я знаю, слава тебе, а кто такие Матрёна с Марфой?

    - Так это сестрички мои разлюбезные, разве ты не слышал никогда? Когда паспорта ввели, то они свои имена, которые им при крещении дали, поменяли. Матрёна в Марию превратилась, а Марфу Алевтиной теперь кличут.

        - Удивительно, первый раз это услышал. Значит, тётя Муся была Матрёной, а тётя Аля – Марфой? То-то они время от времени друг дружку именно Матрёной и Марфой кличут. Я всё удивлялся, думал в шутку, а оно вишь, как оказывается было.

     - Да. Мы все Матрёну очень ругали, когда она нам паспорт с новым именем принесла и показала. Её же в честь бабушки назвали. Да она и сама потом жалела, но, что по волосам плакать, когда головы на плечах уже нет, а у неё её никогда там и не было.

     - Пап, ну, что ты так. Тётя Муся такая хорошая, добрая, отзывчивая. Так любит нас всех.

     - Ладно, давай прекратим этот разговор, а то он нас куда-нибудь не туда заведёт, - и он замолчал и задумался.

     Я тоже молчал. С одной стороны, интересно про всё это слушать, а с другой, кажется мне, что это выдумки досужие. Ну, а там, кто ж, конечно, знает. 

     Папа помолчал немного, по сторонам поглядел и проговорил.

    - Скажи, как хорошо мы едем. Петушки уже позади, а впереди, кажется, Лакинск показался, - он оживился даже, - Вот ты мне скажи, ты знаешь, что там впереди за место?

     Я только плечами пожал.

     - Вот в этом вся вы молодежь современная. Истории Родины совсем не знаете. Место это знаменитое. Раньше оно Ундол называлось. Ундол, почему? Мы же с тобой по бывшей Владимировке едем, здесь каторжников в Сибирь гнали. Вот там, где дорога совсем вниз спускается, им передышку давали. Место там не очень красивое, но для привала не только удобное, а и необходимое, ведь дальше дорога вверх начинает подниматься. Поесть горемыкам там давали, кандалы могли на время снять, чтобы ноги, у кого они стёрты в кровь, перевязать, в общем, как-то так. В силу того, что там уж очень неприглядно было, прозвали это пристанище Унылым долом, ну, а со временем превратилось оно в Ундол. Здесь имение Суворовых одно время находилось, и Александр Васильевич в нём пару лет прожил.

     И он опять замолчал, но всё время головой крутил, по сторонам смотрел. Я даже пошутить хотел, что пап Суворова высматриваешь? Но не решился, отец у меня такие слова за шутки не признавал, мог и обидеться. Начали мы вверх подниматься, с правой стороны показалось длинное приземистое здание из красного кирпича. Подъехали поближе, смотрю, а оно с одного конца четырёхэтажным было, а с другого трёх. Вроде высокое, но такое широченное, да ещё в низинке стоит. Второй этаж почти на уровне дороги, по которой мы ехали, был. Вот поэтому оно приземистым издали и казалось. Явно текстильной эта фабрика была. Возможно даже дореволюционной постройки, настолько вся обшарпанной выглядела. Хотя сквозь грязные мутные стёкла, местами разбитые, просвечивало электрическое освещение. Значит работает ещё. Интересно, внутри также уныло, как снаружи, или там всё же поприличней? Ундол, унылый дол, надо же насколько люди наблюдательны и изобретательны. Такое придумать мог только человек с воображением. Вряд ли это местные были. Скорее всего, кто-нибудь из страдальцев назвал, а оно и прижилось. Уж больно отвечает оно тому, что даже сейчас вокруг делается, что же тут несколько столетий назад творилось? Даже представить себе трудно, да и не очень-то хочется. И так не на что глаз свой положить.

     А папа, по-видимому, нашёл, что искал и свой рассказ дальше повёл:

      - Коробейник уже не молодым был. Сорок лет ему, уж точно, исполнилось. Дело он своё знал хорошо, грамоте, счёту тоже был обучен. Вот он, прежде всего, и начал, пока они брели по натоптанной тропинке вдоль дороги идущей, учить Ивана. Оказалось, что тот азбуку знал, отец его буквицы научил различать. Иван даже читать пытался, но у них в доме один только от бабушки оставшийся Псалтырь был, так он так написан был, что этих знаний парню не хватило. Вот он его в сторону и отложил. Да и считать, а также складывать и вычитать небольшие числа Иван тоже мог. Так, что на ходу они только самые простейшие задачки пытались решать. Но это, скорее, чтобы не так тоскливо идти было. Парень смышлёным оказался, быстро всё, почти на лету схватывал. Товара у Тихона осталось немного, тележку везти было не тяжело, колёса у неё высокими были, обода железом обитые, гладкие. Она чуть ли не сама катилась, так всё прилажено и смазано было. Ни разу нигде не скрипнуло. На тележке два короба, связанные вместе, лежали, к ней крепко-накрепко примотанные. Один пустой уже, а в другом лишь на дне кое-какой товарец остался. Вот и шли они достаточно быстро и уже к обеду пришли в другую деревню, Крутицы. Иван, которому ещё нигде дальше речки, да ближнего леса не приходилось бывать, на всё смотрел с интересом и большим любопытством. Избы вроде бы такие же, из почерневших брёвен с торчащим во все стороны мхом, вылезающим из каждого почти венца, рублены. А вот наличники на окнах намного красивей, чем у них. Небось, в этой деревне мастер знатный живёт. Такую красоту на избы навёл, залюбуешься.

     - Красиво, понравилось? – Тихон, негромко так, спросил.

     Иван от восхищения не знал даже, что и сказать. Только и смог, головой кивнуть.

    - Вон гляди, видишь, дом самый большой стоит. Смотри, как весь разукрашен. Красота какая, словами трудно даже передать. Вот в том доме мастер этот и живёт. Зовут также, как и меня дядя Тихон. Там мы и остановимся на ночлег. Я Тихону топор новый привёз. По заказу его. Он из аглицкой стали, мне так сказали, выкован. Но оно и видно не нашенская работа, заморская. Вот мы и денежек за топор этот получим, сколько сторгуемся, да и ночлегом обеспечены будем с ужином в добавку. Мне топор то дорого достался, но я, даже, если и дешевле его отдам, всё одно не прогадаю. Тихон для меня много полезного делает, вот и тележку эту смастерил. А уж какие санки он сделал. Лёгкие, прочные. Я с ними уже лет пять по земле хожу, не нарадуюсь.

        Тем временем они к избе подошли. Встретили их, как самых дорогих гостей. Иван уже ничему не удивлялся, понял, что под надежной защитой оказался. Хозяин дома, дядя Тихон старший, как Иван для себя его назвал, был уже совсем старым человеком. Лицо, как у весеннего гриба сморчка, всё в морщинах, да таких глубоких, что дна их не видно, на руках вены набухшие, верёвками вьются, на голове волос совсем нет, голая она и блестящая. "И вот ведь, что интересно. На голове кожа натянута, а на лице сморщена, как такое получиться могло?" – удивлялся про себя Иван, но виду старался не подавать, что чему-то удивляется. Росту дядя Тихон старший тоже был высокого, пожалуй, даже повыше, чем коробейник. Вот и ему, чтобы в дверь войти, низко голову наклонять приходилось. А уж весёлый и шутливый, таких ещё поискать нужно. Что ни скажет, смеяться хочется. Домашние-то его привыкли уже, а вот Тихон с Иваном удержаться не могли, смеялись. А хозяин каждый раз, как их смех слышал, довольно улыбался. И накормили их вкусно, а уж в тарелки столько навалили, что, казалось, съесть это невозможно будет, но ничего справились. Так Тихон ещё напоследок кусок хлеба от краюхи отломил и дочиста им свою тарелку вытер, а хлебушек в рот отправил. Иван, по привычке, так же поступил.

     - Ну, что напарник, - неожиданно Тихон к Ивану обратился, - давай теперь, сходи в сени, да гостинец наш хозяину принеси.

     Иван с места сорвался и в сени стремглав понёсся. Котомку Тихонову открыл, да топор аглицкой стали оттуда достал и в горницу назад метнулся. Но, как не спешил, а успел для себя это обращение – напарник, обдумать со всех сторон. "Надо же, как его Тихон назвал, сам то он себя считал мальчиком на побегушках, а тут напарник". Додумать не успел, уже к Тихону приблизился, да ему свёрток, в котором топор лежит, протянул. Тот медленно, медленно начал тряпку разматывать. Все в избе на него уставились, особенно хозяин. Он, даже, так Ивану показалось, дыхание задержал, а на лице такое любопытство было написано, что Иван глаз не мог оторвать. Интересно ему было, как дальше лицо изменяться станет. А хозяин топор увидав, с лавки вскочил, подпрыгнул вверх, затем руки протянул, тяжесть топора, ему протянутого, в них почувствовал, и с такой воистину детской радостью в него вцепился, что захоти назад забрать, нипочём это не удалось бы. Уж, как он топор рассматривал, пальцем остроту его проверял, к самым глазам подносил, чуть было не целовал.

     - Ну, Тихон, удружил ты мне, так удружил. Я о такой красоте даже и мечтать не смел. Сколько хочешь за него, говори? Сколько не попросишь, заплачу. Я им такие чудеса из немого куска дерева сотворю, что оно говорить начнёт.

     - Это тебе подарок, друг мой сердешный, Тихон Сидорович, - ответил Тихон, а Иван слова эти услышав, чуть на пол от удивления не сел. Ведь совсем недавно Тихон говорил, что продать топор этот хочет, что дорого он ему достался. А тут, на тебе, подарок.

     - Нет, - серьёзно сказал хозяин, - такой подарок я принять не могу. Он же, наверное, не дешевле коровы стоит. Как же я могу корову в подарок принять? Ты сам подумай. Цену назови, настоящую только, я тебе деньги заплачу, тогда и возьму его в руки. А пока забирай назад, - и он топор снова в тряпку, на полу валявшуюся, завернул, как был он до того завернут, и Тихону протянул.

    Всё семейство, да Иван вместе с ними, замерли в ожидании ответа Тихона. А тот свёрток с топором на краешек стола, с которого ещё не всю грязную посуду успели убрать, положил, а сам в карман полез и оттуда книжечку небольшую, в кожу одетую, вынул, полистал немного и хозяину протянул. Тот посмотрел, хмыкнул довольно громко, но к сундуку, который в углу стоял, подошёл, порылся в нём, достал кошель, позвенел им немного, а затем высыпал себе на руку немного монет, отсчитал, сколько следует и Тихону их протянул. Тот пересчитывать не стал, в свой кошель, который из кармана достал, пересыпал, да кошель назад в карман убрал.

     Хозяин сыну или внуку своему, как, не зная, разобраться, что-то непонятное для Ивана сказал, тот в сени побежал, а Тихон старший за край тряпицы, в которую топор завёрнут, взялся, да рывком его вверх потянул. Тряпка размоталась, топор из неё выпал, но до пола не долетел. Хозяин нагнулся и ловко так над самым полом топор за топорище поймал и в воздухе им махнул, так что свист пошёл. Тут сын вернулся и отцу большую чурку деревянную протянул. Иван, да и не он один, все, в избе находившиеся, молча, смотрели, как за совсем короткое время чурка в коняшку превратилась. Вначале это было какое-то подобие лошадки, но с каждой минутой она становилась всё красивей и красивей и вот на столе стояла настоящая лошадка, застывшая в стремительном беге с развевающимся хвостом и гривой. Рот приоткрыт слегка, даже кончик языка виднеется, а глаза прямо на Ивана глядят:

     - Бери малец, это тебе от меня на память, - сказал хозяин, протягивая игрушку Ивану.

     Первый раз в жизни Иван подарок получил. Он даже не знал, что и говорить в таком случае следует. Буркнул что-то, к груди своей прижал, а на лице такое счастье было написано, что Тихон Сидорович умилился даже.

     - Да, дела, - сказал папа, - я ту лошадку хорошо помню. Она у нас в доме на горке, из красного дерева исполненной, стояла. Нам детям до неё даже касаться запрещали, но я шустрый очень маленьким был. Как-то раз, когда все на улице сидели, чай пили, стол к горке пододвинул, на него стул взгромоздил, залез туда, да до лошадки той дотянулся, успел даже в руки взять. Старая она какая-то оказалась, потрескавшаяся вся. Я уж вниз намерился слезть, но тут кто-то из взрослых в комнату зашёл и меня прямо там на месте преступления, с лошадкой этой в руках, застукал. Пороть не пороли, но нотацию прочитали и в угол поставили. Так, что она мне памятна.

     Посидел немного, помолчал, да рассказ свой продолжил:

     На следующее утро, ещё затемно, когда дети спали, но хозяйка уже успела корову подоить, гости встали, молока парного с хлебушком покушали, да в дальнейший путь отправились. Больше они нигде не задерживались и поздно вечером, когда луна поднялась высоко, и на улице стало светло, почти как днём, подошли к небольшой деревушке.

    - Ну, вот и до Жилиц мы добрались. В этой деревне я и живу, - остановившись, тихонько произнёс Тихон и, немного помолчав, указал на большую избу, стоящую на самом краю, - вот и изба моя. Не знаю, топил ли кто из моей родни печь сегодня, я наказывал, чтобы каждый день топили, ведь, когда я вернуться могу, одному лишь Господу Богу известно. Ну, ежели она не натоплена, то мы с тобой, мил человек, заснуть не сможем. Столько перин накрыться, чтоб согреться в такую холодрыгу, у меня отродясь не бывало.

     Иван удивился даже. Холодрыга, сказал Тихон, а по его разумению нормальная погода. Дождь не каплет и хорошо. А, что прохладно, так даже приятно. Идти быстрее тянет.

     Тихон постоял ещё немного, а затем обратился к Ивану:

     - Что стоишь-то? Иди вперёд, ключ сбоку висит, увидишь. Отпирай, да заходи, теперь это и твой дом тоже.

     В избе было тепло, чисто прибрано и всё видно, что Ивана сильно удивило. На улице ночь уже стояла, а в избе полумрак царил. Совсем не так, как Иван помнил у себя в доме. Там, если ночью по нужде встанешь, ни зги не видать, а здесь ходи не хочу, ни в стену не врежешься, ни на стол не наткнёшься. 

     - Молодец Авдотья. Это сестра моя, убрала всё, - пояснил Тихон, когда разделся, затем зажёг лучину и, заметив изумление в глазах Ивана, пояснил:

      - А, ты окон со стёклами никогда ещё не видел? Это я огромные деньги заплатил, а в окна обеих изб, и своей, и Авдотьиной, стёкла вставил. Вон посмотри, по небу луна гуляет, и из чисто бабьего любопытства во все окна заглядывает. Где бычий пузырь, там ничего не видит, а туда, где, как у меня стекло стоит, как уставится, так и оторваться не может. Очень она любит за людьми подглядывать.

     Иван из его объяснений ничего не понял, но переспрашивать не стал. Видит, что устал человек, зачем его попусту вопросами дергать. А, Тихон бороду пальцами почесал и задумался. Постоял так немного, а потом, рукой махнул, да с сильным сомнением в голосе проговорил:

     - Ну, есть, навряд ли, для нас приготовили. Так, что, скорее всего, придётся на голодный живот спать ложиться. Времени уже много, будить сестру не будем, - он снова задумался, а потом, решив что-то, на печь указал, - но, на всякий случай, загляни-ка в горнило, вдруг там найдётся, что ни на есть. 

     Иван в печь заглянул, а оттуда такое тепло на него подуло, да такой дух по избе пошёл, что слюнки сами собой побежали. Пара горшков в печи стояла. Один с ещё горячими щами, а другой с кашей гречневой рассыпчатой. Вкуснотища, а не еда. Иван столько съел, что встать из-за стола не смог, а голову на него положил, да заснул.

     Тихон его растолкал:

     - Никогда за столом не спи, в народе говорят, нехорошая это примета. Чем таким она нехорошая, не знаю, но раз так считается, то значит спать за столом не надо. Ясно? Ну, если ясно, то вон лавка. Перина в углу лежит, постели, подушка там же, положи, и одеяло возьми, им накроешься. Всё, иди спать, а я на печь полезу, кости свои погрею. 

     Продолжение следует    


Рецензии
Хорошо написано...

Олег Михайлишин   20.07.2020 21:30     Заявить о нарушении
Олег, спасибо большое!
Рад буду, если прочитаете еще хотя бы пару глав.
С уважением,

Владимир Жестков   20.07.2020 21:42   Заявить о нарушении
На это произведение написано 6 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.