de omnibus dubitandum 115. 378

ЧАСТЬ СТО ПЯТНАДЦАТАЯ (1914)

Глава 115.378. ЗУБНАЯ БОЛЬ…

    Вечером 16/29 июля 1914 г. 32-я артиллерийская бригада получила приказ о мобилизации: первый день ее — 17/30 июля. Затем, когда я* был дома и собирался уснуть, посыльный вручил мне предписание ехать в Бердичев для приема 500 лошадей и 250 запасных артиллеристов.

*) МИЛОДАНОВИЧ Всеволод Евгеньевич (?)(1892 – 30.10.1977)
Фото. Младший офицер 32-ой артиллерийской бригады, подпоручик Милоданович Всеволод Евгеньевич, 1915-16 гг.

Родился в 1892 г. Уроженец (выходец?) Черниговской губернии. Из дворян. Отец - Милоданович Евгений Александрович, р. ? г., полковник.
Образование: Морской корпус (общие классы) (1909), Михайловское артиллерийское училище (1912).
Холост (на 12.09.1914)
Участник Первой мировой войны 1914-18 гг. (ранен).
Прохождение службы:
Михайловское артиллерийское училище (? – 06.08.1912):
ВП 06.08.1912 произведен по экзамену из юнкеров Михайловского АУ в подпоручики 32-й арт. бригады.
32-я артиллерийская бригада (г. Ровно Волынской губ.) (06.08.1912 – ?):
подпоручик (06.08.1912 – 31.08.1914); на кон. 1913 - младший офицер 7-й (горной) батареи 3-го (горного) дивизиона.
Ранен [не позднее 12.09.1914; контужен в локоть] (газета "Русский Инвалид" № 211 от 25.09.1914; газета «Русское Слово» № 221 от 26.09.1914; журнал «Разведчик» № 1249 от 07.10.1914) 
Эвакуирован "с 17 по 31 авг. в Георг. лазарет особого при Киевск. бирже комитета. Выздоровел"
— поручик (31.08.1914 – 26.03.1916).
— штабс-капитан (26.03.1916 – ?).
— капитан (на 1917, по Волкову).
Чины:
подпоручик - 06.08.1912 (со ст. с 06.08.1910);
поручик - 31.08.1914 (со ст. с 06.08.1914; ВП 25.03.1916 даровано ст. с 06.08.1913);
штабс-капитан - 26.03.1916 (со ст. с 09.10.1915);
капитан - ?.
Награды:
орден Св. Анны 4-й ст. с надписью «За храбрость» (пожалован 29.12.1914, ВП 04.01.1915);
орден Св. Станислава 3-й ст. с мечами и бантом (пожалован ? командующим 3-й армией; утверждено ВП 17.06.1915);
орден Св. Анны 3-й ст. с мечами и бантом (пожалован ? командующим 3-й армией; утверждено ВП 31.08.1915);
орден Св. Станислава 2-й ст. с мечами (ВП 25.09.1915).
Судьба после 1917 года:
С 1918 г. в армии Украинской державы; с 30.11.1918 в чине сотника в 32-м артиллерийском полку 6-го корпуса, затем в русских добровольческих частях на Украине.
Во ВСЮР; 05.07.1919 направлен из Тульчи в Новороссийск на корабле "Беглицкий".
В Русской Армии до эвакуации Крыма. Эвакуирован из Севастополя на корабле "Инкерман".
В эмиграции в Югославии (в Белграде), с 1924 в Чехословакии, майор чехословацкой армии, в 1939–1945 в словацкой армии. Полковник-бригадир. После 1945 г. - в Германии, Югославии; профессор и начальник офицерских курсов. Сотрудник журнала "Военная Быль".
Умер 30.10.1977 в Конкорде (Австралия).
Соч.: более 200 статей военно-научного характера.
Источники:
Высочайшие приказы за 1912-17 гг.
Памятная книжка Волынской губернии на 1914-й год. Житомир, 1913.
Журнал "Разведчик" № 1264 за 1915
База Волкова /4–63,190; 70–85,104; 131; 490/.

    Перед отъездом мне нужно было получить в помощь семь канониров 1-й батареи с фейерверкером Дьяковым во главе, документы, денежный аванс и разный материал:
бирки с номерами для вплетания в гривы лошадей, подковы и пр.

    Когда все это было сделано, мы пришли на вокзал и уехали с первым поездом, который был так набит, что я простоял в коридоре до самого Бердичева, куда мы прибыли на рассвете. Здесь мы отправились в управление воинского начальника. Он был уже там, как и толпа запасных на дворе управления.

    Воинский начальник, полковник, оказался моим старым знакомым по одному достопримечательному маневру на Шубковском полигоне. Он сообщил мне, что мобилизационный день перенесен на 18/31 июля и что, кроме 500 «моих» лошадей, я должен принять еще несколько десятков таковых для местных ополченских дружин. Место приемной комиссии — Сенная площадь, начало приема - завтра рано утром, запасных канониров он будет посылать мне туда.

    Таким образом, я получил свободный день, который я мог бы использовать для сна, для ориентации в городе и осмотра его достопримечательностей, если бы у меня не разболелись зубы. Все же я попробовал спать, а потом пошел посмотреть на город.

    Одну из его достопримечательностей я заметил, едучи на извозчике с вокзала, вернее — почувствовал, едва не сломав себе спину от толчка в спинку сидения. Тогда я обратил внимание на мостовую: она была вымощена булыжником, камни были различного размера, и со дня мощения она, вероятно, не ремонтировалась, так что за «горой» следовала «яма». Я принял меры самозащиты, отодвинувшись от спинки сидения.

    Второй достопримечательностью была конка. Выйдя из управления воинского начальника, я увидел ее, облепленную пассажирами. Дело было в том, что запряжена она была лошадью, которая казалась выходцем с того света и потому, естественно, катить конку предоставляла пассажирам.

    Теперь, выйдя из гостиницы, я через некоторое время увидел и третью достопримечательность города — православный собор. Он стоял на каком-то широком и высоком пьедестале, не то естественном, не то искусственном, в котором по наружной его стороне были выдолблены грязнейшие еврейские лавки, без окон, а только со сводчатыми дверьми. Нечто подобное я наблюдал впоследствии, в 1950 году, в Неаполе, но не под церквами, а в старых домах. И хотя я задавал себе вопрос, чем можно торговать в таких «магазинах», но ни в Бердичеве, ни в Неаполе заглянуть в эти пещеры не решился.

    Был и плюс для меня, как приемщика лошадей: Сенная площадь оказалась с большими конюшнями, куда могли отводиться лошади сразу после приема каждой из них и оставаться там без риска, что разбегутся, — ведь у меня для начала было только семь человек и то не для дневальной службы.

    18 июля, часов в 6 утра, началась процедура приема. Председателем комиссии оказался земский врач (профессия как будто не совсем подходящая!). Кто был прочими членами от гражданского ведомства, — я не помню, а представителем военного ведомства был подпоручик Урбан, телеграфной роты нашего же 21-го саперного батальона. Хотя офицерам телеграфных рот и были присвоены шпоры, подозреваю все же, что о конях они имели самое смутное представление. Урбан, по-видимому, это сознавал и в течение всего приема не проронил ни слова. Это дало мне возможность узурпировать и его должность без протеста с его стороны.

    К такому шагу я имел два основания: во-первых, я заметил, что председатель как будто бы старается классифицировать коней как можно выше. По моему мнению, этим он соблюдал интересы населения в ущерб интересам военным. Насколько помню, за принятую верховую лошадь выплачивалось владельцу 250 рублей, за артиллерийскую упряжную или обозную 1-го разряда — 200, а за обозную 2-го разряда — 150 рублей. Вторым основанием моего вмешательства не в свое дело была моя зубная боль, которая гнала меня к деятельности.

    В начале процедуры я, понятно, молчал, как Урбан, но затем начал подавать свой голос. «Верховая!» — говорил председатель, «артиллерийская!» — говорил я, и председатель уступал. Затем я начал говорить первым, и председатель соглашался. Коню вплеталась в гриву бирка, и он уводился в конюшню, а писаря торопливо записывали все необходимые данные этого коня, второпях, отчаянными почерками и постепенно «обалдевая».

    «Что вы пишете? — спросил вдруг один из членов комиссии, заглянув в записываемое. — Ведь это же вороной мерин, а вовсе не серая кобыла!». Все рассмеялись. Вообще становилось ясным, что все написанное окажется в таком виде, который для документа не годится, что все нужно будет переписать начисто и что времени для этого не будет.

    Тогда такой способ приема лошадей казался мне естественным. Однако впоследствии я познакомился с иным, несомненно более практичным: владелец коня являлся не только с конем, но и с «послужным списком» коня, изготовленным еще в мирное время особыми военными учреждениями, как бы тоже «воинскими начальниками», но для лошадей, автомобилей и повозок... Затем номер выжигался на копыте. Бирки терялись, а номер оставался на продолжительное время, пока не заростал, но к этому времени коня уже знали и не могли спутать с другим, и наконец, конь оставался во владении своего хозяина, которому ничего не платилось. Все это очень упрощало дело мобилизации. Теперь это, конечно, не так уж важно, лошади исчезли или почти исчезли, но принципы учета все же остаются действительными для любых средств передвижения, которые составляют собственность населения, а не армии мирного времени.

    Возвращаюсь к теме. Итак, писаря писали, один из канониров поднимал коню ногу, кузнец осматривал ковку, еще один — вплетал бирки в гривы, прочие — отводили лошадей в конюшни и ставили их в стойла.

    Принимались лошади не только приведенные владельцами по призыву, но также и от торговцев, приведших своих лошадей на продажу. Казенные цены отвечали (а может быть даже слегка превышали) местным, а потому торговцы воспользовались случаем продать своих лошадей военному ведомству, что им, конечно, и удалось. В этом деле разногласий между мною и председателем комиссии не было, так как их лошади были более холеными и выкормленными, чем крестьянские, но с их внешнего вида нужно было делать некоторую «скидку», ибо в рабочих телах они не были.

    В течение дня ко мне пришло только несколько человек запасных, из которых часть просила отпустить их попрощаться с семьями. Я их отпускал с обязательством явиться завтра, а тех несколько человек, которые такого желания не высказывали, назначил дневальными по конюшням. К комиссии приходили и люди с предложениями продать фураж, так что, не сходя с места, я приобрел некоторое его количество.

    В течение первого дня мобилизации было принято около 300 лошадей. Комиссия работала без перерыва и без какой-либо еды до самого наступления темноты. Кормовой оклад моим солдатам — 25 копеек в день — мне казался слишком малым, и я его удвоил по собственной инициативе. Вечером все мы были, что называется «без задних ног». А когда члены комиссии разошлись, я не считал возможным последовать их примеру, так как нужно было хотя бы теперь накормить и напоить лошадей, в особенности — напоить, так как день был очень жарким, и все это должен был исполнить всего какой-нибудь десяток людей!

    К моему удовлетворению, канониры, как мои, так и запасные, назначенные дневальными, оказались чрезвычайно добросовестными людьми. Походив по конюшням и убедившись, что все лошади напоены и накормлены, я только около полуночи отправился на вокзал поужинать (и одновременно пообедать!). В час ночи я был в постели, а в шесть часов следующего утра — в управлении воинского начальника. Он был уже там.

    — Где мои запасные? — спросил я его.

    — Видите ли, — моя ошибка! — ответил он смущенно. — Я только вчера узнал, что в уезде всего лишь несколько человек артиллеристов. Я и послал их вам вчера.

    — Что же мне теперь делать? — задал я второй вопрос.

    — Возьмите пограничную стражу, она хоть умеет ездить верхом!

    Я согласился: кто-нибудь да должен был отвезти принятых лошадей в бригаду! В конце концов это не было так страшно. Наша бригада, как пограничная, была в усиленном составе: в батареях было по восьми орудий и по четыре зарядных ящика, плюс все прочее: канцелярия, специалисты, обоз. Чины пограничной стражи могли бы разместиться по таким местам, где не требовалось чисто артиллерийских знаний, главным образом по местам ездовых и кучеров.

    Замечу, что воинский начальник не был, пожалуй, так виноват в незнании положения в своем уезде, как это может показаться. Еще только год назад он был старшим штаб-офицером 41-го пехотного Селенгинского полка. Виновата была система. В военной печати мирного времени не раз подчеркивались преимущества системы западных государств, где запасные оставались в списках своего полка (а в некоторых отношениях даже в подчинении ему), до окончания своего состояния в запасе, а в мобилизацию являлись в свой полк самостоятельно.

    Таким образом, учет воинских начальников контролировался управлением полка (и наоборот) и ни один человек не мог «потеряться»... Критика нашей системы, однако, умерялась указаниями на «особенную стать» России: расстояния и экстерриториальность комплектования армии, вызванная разнородностью страны (последнее не мешало Австро-Венгрии, еще более разнородной).

    Затем, западная система требовала очень большого количества работников — специалистов своего дела и его различных отраслей. Где было их взять в России? Воинскими начальниками назначались штаб-офицеры, проведшие всю свою жизнь в строю, но не имевшие возможности закончить свою карьеру хотя бы в должности командира полка. От них, конечно, нельзя было ожидать особого энтузиазма в новой профессии, и тем менее, что люди той эпохи были в возрасте 40-50 лет уже стариками не только в России (например, ротные командиры австро-венгерской армии имели общую кличку: «деды»!). Специального «корпуса офицеров комплектования армии» в России не было, как не было их подчиненных — специалистов, еще более узких, для которых статистика была жизнью.

    По всему этому не удивительно, что Бердичевский воинский начальник не знал, что в его уезде нет артиллеристов. Конечно, это была только «капля в море», если бы таких капель не набиралось всюду слишком много!

    Начался второй день приема лошадей, и очень быстро стало ясно, что председатель комиссии меня вчера «подвел»! Тогда, перед началом приема он меня предупредил: «Сегодня мы должны принять как можно больше лошадей, так как в волостях, назначенных на сегодня, лошади лучше, чем в тех, которые прибудут завтра». Хоть он и был земским врачом, но его знание лошадей в уезде было во всяком случае большим, чем мое, в краях этих я никогда в жизни не был и ни одной бердичевский лошади и в глаза не видел. Я ему поверил. Но теперь, на второй день, когда перед нами появились эти новые лошади, я выразительно посмотрел на председателя, и он, поняв мой взгляд, сказал: «Простите, я ошибся! Эти лошади, оказывается, лучше вчерашних!».

    Возможно, что он действительно ошибся, ведь он был только врачом! Однако неспроста же его назначили председателем комиссии, а потому весьма вероятно и то, что он сделал свое вчерашнее заявление все в тех же интересах местного населения. Во всяком случае исправить эту его «ошибку» было уже невозможно, и мы продолжали прием.

    Второй мобилизационный день отличался от первого тем, что председатель комиссии после вчерашнего «поста» организовал завтрак, встреченный членами комиссии весьма сочувственно.

    Зубная боль у меня не прекращалась, и потому я был в строптивом настроении, не удержавшись от того, чтобы по какому-то поводу не «гаркнуть» на председателя. Он с удивлением посмотрел на меня, а я поспешил извиниться как можно убедительнее и добавил: «Если бы вы знали, как у меня болят зубы!». Инцидент был исчерпан благополучно.

    К концу дня прием был закончен. Пришли и все запасные. Но документы, конечно, готовы не были. «Зашлю дополнительно», сказал мне председатель комиссии. Отсутствие документов, понятно, затрудняло разбивку лошадей по батареям и управлениям: лошади ведь имели только бирку с номером в гриве (если не потеряли ее!). Но в то же время это и облегчало ее: можно было ограничиться только счетом и предоставить батареям распределить их по собственному усмотрению. Как было в действительности, узнать я не постарался (все из-за той же зубной боли).

    После роспуска комиссии я составил первый транспорт под командой фейерверкера
Дьякова, а затем и второй, с которым предполагал ехать сам. Но только тогда я обратил внимание на то, что в конюшне остаются 29 лошадей Бердичевской ополченской дружины и ни одного ополченца при них! Об этих лошадях я совершенно забыл во время приема, так же как и об ополченцах для ухода за ними. Что было мне делать? Бросить их в конюшне я, конечно, не мог, но в то же время я считал, что вопрос о передаче их дружине не является какой-нибудь сложной проблемой. Поэтому я решил остаться. Назначил начальника второго эшелона и отправил его на вокзал вслед за первым. Поезда стояли там уже давно, и час их отхода был мне известен.

    Оставшись в одиночестве, я вызвал по телефону управление воинского начальника. Ответил кто-то из подчиненных, что выслать ко мне некого! Тогда я начал тревожить все гражданские инстанции, начиная с уездного предводителя дворянства, городское самоуправление, полицию и т.д. Все отказали мне в помощи. Кто-то из них посоветовал мне обратиться в пожарную команду, что я и сделал. Пожарная команда согласилась сразу, но — утром!

    Оставаться до утра мне не хотелось, и я спросил, не подведут ли они меня. «Можете быть совершенно уверенным, что завтра рано утром наши люди придут к лошадям!» был ответ. «Надеюсь на это и уезжаю к своей бригаде», сказал я. «Будьте уверены, что лошадей примем и передадим дружине», закончила пожарная команда. Я удовлетворился этим обещанием и поехал на вокзал ужинать. Эшелоны ушли точно по расписанию, а затем, первым ночным пассажирским поездом уехал в Ровно и я.

    Утром, идя по «брехаловке» (передней линейке казарм) в управление бригады, я встретил своего командира дивизиона полковника Зарембо-Годзяцкого. «Почему лошади пришли без документов?» спросил он. «Комиссия не успела их приготовить», ответил я. «Вы не должны были принимать их без документов!», строго сказал он. «Господин полковник, — возразил я, — я не считал возможным задерживать мобилизацию из-за документов. Кроме того, поезда уже стояли на вокзале и должны были отойти по расписанию!». Полковник сообразил, по-видимому, что поступить иначе мне было невозможно, и мы молча расстались.

    В управлении бригады я узнал о своем переводе из 7-й горной батареи в 5-ю легкую и лошадьми больше не интересовался. Меня все же несколько беспокоил вопрос о 29 лошадях, брошенных мною в Бердичеве. Но так как никакой коресподенции по этому поводу не последовало, то надо полагать, что все оказалось в порядке.

    Свою отчетность о поездке в Бердичев я положил в карман и повез на войну. В 1915 году управление бригады вспомнило о ней и приказало представить. Я это сделал, и с вопросом о лошадях было окончательно покончено.