Женщина в мужчине

         Герман    был хоть и мал ростом, но можно сказать хорош собой, но это в молодости, к старости мало, кто становится красивее, чем в юности, обзаводясь кучей возрастных изъянов.


    Но пока он был молод, этот Герман, он был хорош собой, он был поэт и носил поэтическую прическу  из длинных волос.

        Его даже кто-то знал, ещё  в те незабвенные советские времена, даже где-то печатали,  в каких- то малоизвестных и малозначимых  журнальчиках, потом печатать перестали, то ли времена другие настали и стал не востребован, то ли не то сочинял, не ко времени.

     К тому времени, когда у Германа появились те самые возрастные изъяны, что  значит  он обзавелся круглым брюшком, с достаточным размером, чтобы можно было  самому облокотиться на него локтями, при том, что он   всё  так же носил    свою поэтическую молодежную прическу из длинных волос,   к образу повзрослевшего Германа добавилось два массивных перстня, которые венчали одну его  руку, почти встречаясь в громко цокающемся   поцелуе  на соседних  пальцах, и такая же массивная цепь-браслет,  для  ещё большей  значимости, украшающая его волосатое запястье в  тон той цепи, уже другой, ещё одной,  что свисала вместе  с его длинными волосами  с груди, почти выпадая наружу из вечно расстегнутого  почти до пупа ворота рубашки.

     В общем, он продолжал быть  поэтом,  всё так же известным  в своих узких поэтических кругах, за пределами которых   его почти никто не знал.

     Не сказать, что Герман был бездарен,  нет,   его даже когда- то печатали,  он был замечен, но  знаменитым или  хорошо  известным на всю страну, не говоря уже на весь мир,  не стал.

    И потому,   так как ничего не оставалось, тусил с другими более известными и даже прославившимися поэтами.   Прозаиков имел только,  зачем-то как конкурентов   своему  творчеству, сам же он прозу-то  не писал, а только стихами довольствовался и при этом почему-то страшно боялся каких- то новых звёзд на  поэтическом небосводе,   будто те писатели и впрямь могли конкурировать с ним, стихосочинителем, соревноваться в написании поэтических опусов. 

    Да, и небосвод же   был не просто большим, а надо сказать огромным  и просто бесконечным и мог вместить в себя много-много талантов, гениев  и даже бездарностей,  и даже  тех же писак и стихоплетов-сочинителей, им тоже там место   отводилось, на этом небосводе,  так что,  чего там так боялся Герман, каждый раз при встрече с каким- нибудь даже малоизвестным писателем- прозаиком,  когда   узнав кто он есть, тут же,  просто подвергал    человека игнору, хотя   только что мило беседовал   с ним на общие темы.  А тут узнав, что это ещё  один кандидат или  претендент на место на  том небосводе,  сразу  пугался,  втягивал длинноволосую голову в пухлые плечи,   отчего казалось,  что с его лица исчезали куда-то глаза, потому что он  впрямь не желал видеть своего конкурента, который таковым не являлся,  и потому глаз его больше никто не видел, он их просто прятал.

    Короче,  прожив так не мало, а достаточно    много, в статусе длинноволосого поэта-сочинителя,   удачная жизнь Германа стала полностью   неудачной,    и он свои творческие неудачи  стал   прикрывать  людьми  из тех литературных  тусовок,  то поминая очередного поэта,  упокоившигося с миром, произнося откровенно хвалебную и заискивающую   перед  покойником речь,   то тот,  который еще не помер,  сам произносил  хорошие   слова в адрес Германа,   ну и так далее.

      А что оставалось, хотя места на том небосводе по-прежнему оставалось много для всех и для Германа  тоже,  но он предпочитал вот  так высовывать свою поэтическую  длинноволосую голову из- за спины какого- нибудь более удачливого, можно сказать  поэта-счастливчика, пусть и   известного почти что  только самому Герману,   и оттуда вещать правду про поэзию и про поэтов.


    Свои 58 он  встретил с оптимизмом,  сказав, что это означает, его наступивший возраст, что означает,  что всё   ещё  впереди  и хорошо, что  исполнилось  58, а  ты живой,  и  не покойник, и  что   почти в  60,    это вообще,  только  начало жизненного пути,  и есть к чему стремиться.

         И   потому стремительно, будто кто-то сейчас отберёт,   выхватив из-за  спины последнее и самое дорогое,  пригубил   из рюмки,   поднятой в честь себя самого,   желая ещё  что-то сказать в этот памятный для себя день.    Ещё  раз   с удобством облокотился своими   локтями на круглый живот, на сей раз обтянутый какой - то непонятного то ли серого, то ли чёрного  цвета толстовкой,   рука с двумя перстнями    надежно  в этот момент  лежала на его животе,   ещё   больше отросшие волосы  так же надежно касались покатых плеч,  тоже обтянутых той же толстовкой.  А  его обрюзгшее лицо с заплывшими  вовсе   не от жира,  а от выпитого за всю жизнь,  глазами,  и весь его облик    в то же время   напоминал,   что -то такое,   до боли теперь  знакомое, хотя сам он так и оставался почти неизвестным никому.

      И    потому,   охватив целиком весь его поэтический образ,  уже  стало понятно, что так до боли знакомого было в Германе  —   он напоминал женщину,   пухлую длинноволосую женщину, даже волосы на руках с  тяжёлыми перстнями не мешали видеть в нём именно   женщину,   только в мужчине.   Герман всё  же, как не крути  был мужчиной,  но с возрастом стал всё  больше походить на женщину.

      Тем более, что  его слишком маленький рост ещё   больше наводил на мысль, что это была  когда- то миниатюрная особь  женского    пола,   а теперь вот,  она постарела,  пополнела и перестала ухаживать за собой,   отрастив такую длину волос,  которые больше смотрелись,   как не  чесанные   патлы простоволосой бабы,  и это  даже  без учёта вечной его небритости и  погасшей сигареты в уголке  рта,  женская  особа    превратилась  в  ту    бабу,      которая всё  же была Германом и который стал женщиной в мужчине.

17.05. 2020 г
Марина Леванте