Тайны тихой провинциальрной жизни I Русалка

  Историй разных, грустных и веселых, незатейливо-бытовых и романтических, в наших краях происходило немало. Невелик городок Любашин, а все же было в нем нечто такое, что всегда притягивало сюда людей, порой лишь для того только, чтобы совершилось здесь самое главное событие в их жизни.
  Об одной такой истории, случившейся в конце семидесятых годов девятнадцатого века, до сих пор не утихает молва.
  События, о которых пойдет речь, начались весною, когда генерал Баширов Алексей Кириллович, владелец прекрасного любашинского имения Озерное, заканчивал свою службу в Москве, думая только о том, что наконец-то после отставки вернется в места далекой молодости и заживет вольно и спокойно со всем своим семейством,  в гармонии с природой.
  Об этом он накануне разговаривал с другом детства Кораблевым, служащим с ним в одном ведомстве, и приятелем Мантуровым, прибывшим в город по делам из С…ской  губернии.
  Вечером общество у них составилось самое душевное, потому что в то время находился в Москве проездом из-за границы еще один их общий хороший знакомый – земляк, знаток искусства и собиратель картин, Победин.
  Сообщив друзьям о радостной новости, заключающейся в том, что служить ему остается всего-то месяца два, и взяв с них обещание приехать в середине лета к нему погостить в Озерное, гостеприимный хозяин богатого московского дома неожиданно предложил назавтра посетить уже нашумевшую выставку картин с той лишь целью, чтобы друзья помогли генералу составить о ней впечатление.
  О выставке Алексей Кириллович должен был написать жене и дочерям, большим любительницам прекрасного, по их настоятельной просьбе в Рим, где они в ту пору находились. Мантуров и Кораблев сразу отказались, сославшись на занятость.
  Честно признавшись, что не очень-то понимает в искусстве, Алексей Кириллович уговорил Победина быть ему на выставке гидом.
  Дмитрий Аркадьевич Победин согласился сопровождать генерала. Его и самого разбирало любопытство взглянуть на работы молодых художников. Время было как раз такое, когда в обществе только и говорили о «протестах», «идее», «прогрессе», «социальной теме» и тому подобном.
  На другой день, выбрав удобный момент, явились они вдвоем на выставку, разместившуюся в одном из частных московских домов, и влились в пеструю толпу любопытствующих, большей частью дам.
  Картин было около сорока. Выставлялись работы учеников Московского училища живописи, ваяния и зодчества, Санкт-Петербургской Академии художеств и участников Петербургской художнической артели.
  Добросовестно постояв перед каждой картиной, будь то пейзаж, портрет, жанровое или историческое полотно, генерал Баширов удалился в буфет, организованный в соседнем зале для посетителей выставки, заказал шампанское и стал ожидать Дмитрия Аркадьевича.
  Победин явился не скоро, но принес Алексею Кирилловичу подробный печатный каталог выставки, который ему любезно предоставили устроители, с названиями картин, указанием имен, возраста авторов и даже их преподавателей.
  Удобно расположившись за столиком у окна, приятели принялись за щекотливую работу критиков от искусства.
  Победин сжато и емко высказывал свое мнение о той или иной картине, а генерал ставил напротив ее то плюс, то минус, то два плюса, то два минуса и так далее. В скобках он кратко писал, за что плюс, за что минус, совершенно чуждыми для своего лексикона словами: колорит, композиция, тон и прочими мудреными понятиями.
  Наконец, работа была закончена. Баширов был несказанно рад такой профессиональной помощи, предвкушая, как удивится семейство его осведомленности и тонкости суждений.

* * *
  Они уже вставали из-за столика, когда в буфет ввалилась большая компания молодых людей, оживленно беседующих и размахивающих руками.
  Один из вошедших довольно невежливо задел генерала и даже не подумал извиниться. Продолжая громко разговаривать и смеяться, молодые люди начали рассаживаться за столиками в буфете.
  Баширов, не привыкший к подобным выходкам, ухватил толкнувшего его человека за плечо и развернул его лицом к себе:
  – Юноша! – сказал генерал громко и сердито. – Вас, видимо, не учили прилично вести себя в обществе?
  – А в чем дело? – удивленно спросил тот, рассеянно вглядываясь в мощную фигуру седовласого и седоусого Баширова.
   – Вы изволили задеть меня! – прямо пояснил генерал.
  Молодой человек не успел ничего сказать, как из-за какого-то столика ясно донеслось: «Слона-то он и не приметил».
  Генерал побагровел и, не отпуская молодца, суровым взглядом начал обводить присутствующих, которые по-прежнему шумно разговаривали, нимало не смущаясь инцидентом.
  – Прошу прощения, я не хотел доставить вам неприятности, – все так же недоумевающее всматриваясь в Баширова, сказал молодой человек и, высвободившись наконец из его тяжелой руки, поправил сбившийся галстук.
  Откуда-то опять внятно раздалось:
  – И что генералам надо в нашем неприличном обществе свободных художников? «Хватать» и «не пущать»?
  – Напротив, господа! – миролюбиво вступил в разговор Победин. – Мы как раз принадлежим к почитателям искусства, и нам вовсе небезразличны молодые таланты.
  – Ну да? – насмешливо продолжал  все тот же голос, который шел, как стало теперь понятно Баширову и Победину, от светловолосого, по-юношески тонкого и высокого, голубоглазого молодого человека, дерзко смотревшего на них. – И как впечатление?   
  Компания, которой не понравилось, как генерал обошелся с их товарищем, просто нарывалась на неприятности. Победин не успел глазом моргнуть, как Баширов рявкнул:
  – Извольте! Васильков!
  – Я! – дурашливо кукарекнув, вскочил с места рыжеволосый худощавый паренек с маленькой бородкой и вытянулся перед генералом, сложив руки по швам.
  Компания радостно захохотала над разворачивающимся спектаклем.
  Тряхнув каталогом и мельком взглянув в него, Баширов внушительно произнес:
  – «Нищие», «Кухарка за работой». Рисунок неверен, композиция никудышная, вместо сочувствия к низшим слоям общества, сочувствуешь потугам художника собрать воедино рассыпающиеся детали.
  Рыжеволосый так и сел. Компания немного притихла, кое-кто уже засмеялся над обескураженным Васильковым.
  – Горликов! – невозмутимо продолжал генерал.
  – Я! – поднялся красивый улыбающийся брюнет, картинно откинув назад длинные волосы и поправляя алый шарф на шее.
  – «Рыбная ловля». Неплохо. Крепко скроено, образы убедительны. Но в тоне работа выполнена неверно. Отсюда – потеря глубины и пространства.
  Пожав плечами, сел и брюнет.
  – Колокольцев!
  – Нет его! – отозвался кто-то из приятелей.
  – Как нет его и в работе «На проспекте». Равнодушное отношение к сюжету и персонажам картины делает ее невыразительной и неинтересной.
  Художники придвинулись поближе, зашикали друг на друга и окончательно замолчали. Баширов по-военному строго и лаконично продолжал «разбор», едва заглядывая в конспект, только что составленный с Побединым.
  На орехи досталось почти всем присутствующим, потому что критических замечаний, остроумных и тонких, в заметках на полях каталога оказалось гораздо больше, чем положительных моментов.
  – Жуков!
  – Ну, я, – недовольно отозвался дерзкий светловолосый и голубоглазый молодой человек, до которого дошла очередь, продолжая вальяжно сидеть, развалившись в единственном бархатном кресле, стоящем у колонны.
  – Отлично! Оба пейзажа выполнены великолепно. Главное их достоинство – изящество, тонкость, свет, воздух. Природа одухотворена, что делает работы не просто красивыми картинками, а создает настроение.
  Жуков покраснел, машинально встал и снова сел. Приятели зааплодировали, начали одобрительно толкать его в спину.
  – И, наконец, Алексашин! – генерал повысил голос и сложил каталог.
  От колонны отделился толкнувший Баширова молодой человек с большими печальными карими глазами. Он был высок, худощав, как большинство художников; с пышными каштановыми, чуть вьющимися волосами и аккуратной бородкой.
  Взглянув на него и крякнув, генерал, тем не менее, произнес следующее:
  – Портреты «Незнакомая барышня» и «Дети у окна» безупречны! Историческое полотно «Ночной дозор» выше всяких похвал. Другое полотно «Поединок» заслуживает только наивысшей оценки, хотя пейзаж в ней несколько академичен и тяжеловат, на мой взгляд.
  Гром аплодисментов, раздавшийся после слов Баширова, придал генералу еще большую уверенность и сгладил неприятный осадок от начала знакомства с поистине свободными художниками, которые повскакали с мест, зашумели, засмеялись и принялись наперебой поздравлять Алексашина и Жукова.
  – А вы? – крикнул кто-то, обращаясь к Победину. – Вы почему ничего не говорили?
  – Я полностью согласен с высказанным здесь мнением, – скромно ответил тот, улыбаясь.
  – Господа художники! – торжественным басом провозгласил генерал. – Позвольте представить вам Дмитрия Аркадьевича Победина, знатока искусства и коллекционера.
  – О! – дружно отозвались присутствующие.
  Все снова весело зашумели, многие подбежали к генералу запросто пожать руку. Обычно холодный и неразговорчивый Победин, которому Баширов подмигнул («Знай, мол, наших!»), хохотал от души.
  – Молодые люди! – наконец сказал он обступившим их художникам. – Я намерен приобрести две работы по окончании выставки и хотел бы пригласить завтра на переговоры Василия Алексашина и Александра Жукова к себе в дом, по адресу…
  – Нет, нет! – перебил Баширов. – Только ко мне! Вы здесь проездом, – добавил он, обращаясь к Победину, – так что ко мне, ко мне! Я тоже хочу приобрести одну картину.
  Договорившись с Алексашиным и Жуковым насчет времени и места предполагаемой встречи, любители искусства попрощались с художниками, друг с другом и заспешили каждый по своим делам.
 
                * * *
  Погруженный в канительные мелочи службы, генерал Баширов не забыл о предполагаемом визите художников к обеду и распорядился, чтобы все было по высшему разряду, несмотря на отсутствие в доме жены и дочерей.
  Он  уже представил себе, как  обрадуются Нина Георгиевна, Ариадна и Маргарита, когда прочтут в письме не только о выставке, но и о его знакомстве с лучшими художниками.
  В том, что художники действительно лучшие, не было никакого сомнения. Победин до встречи в доме генерала навел справки у московских знатоков, которые подтвердили его собственную оценку коллекционера, имеющего безупречный вкус.
  О Жукове, младшем сыне маститого художника и преподавателя, давно писали как о молодом, но, несомненно, талантливейшем мастере русского пейзажа.
  Об Алексашине писали и того больше. Дмитрий Аркадьевич узнал, что Василий Васильевич с двенадцати лет поступил в ученики Московского училища живописи, ваяния и зодчества, а в шестнадцать лет уже получил малую серебряную медаль от Академии художеств.
  Свое образование Алексашин продолжил в Санкт-Петербургской Академии, уехав с этой целью в столицу, семь лет упорно работал и был награжден малою золотою медалью за картину на историческую тему.
  Карьера художника для трудолюбивого до фанатизма юноши складывалась весьма успешно. Ему предстояло участвовать в соискании большой золотой медали, но он вдруг вышел из академии со званием художника второй степени.
  Чем можно было объяснить такой поступок, трудно сказать. Возможно, молодой человек попал под влияние старших товарищей по академии, которые ранее вышли из нее, так как были недовольны устаревшими, по их мнению, правилами – в первую очередь, касающимися конкурсных задач. Права на выбор этих задач по собственному усмотрению у художников никогда не было.
  Алексашин принимал участие в деятельности учрежденной к тому времени Санкт-Петербургской художнической артели, но членом ее оставался недолго.
  Возможно, причины были и личного характера. Поговаривали о бурном романе известной драматической актрисы Ии Годовской и молодого художника. Он писал ее, и только ее, в разных ракурсах, в разных сценических костюмах, утопающую в цветах и роскоши богемной жизни. Когда же пылкие чувства юноши наскучили циничной тридцатидвухлетней кокетке, она бросила его и уехала в Париж с каким-то импресарио.
  Целый год понадобился впечатлительному и ранимому художнику, чтобы прийти в себя. Помогла работа. Только она могла спасти от разочарований, уныния и грусти. Трудясь в одиночестве день и ночь, забывая о сне и еде, Алексашин  намного опередил своих бывших товарищей в мастерстве.
  Теперь ему было двадцать восемь лет. В Москве художник появился на самое короткое время, чтобы повидаться с родителями, забрать оставшиеся здесь работы и окончательно переселиться в Петербург, где он собирался начать новую жизнь.
  Картины, понравившиеся большинству посетителей выставки и знатоков искусства, были написаны Алексашиным в ранней юности, еще в бытность его учеником Московского училища живописи, ваяния и зодчества. Он и сам лучше других видел недостатки этих работ.
  Многие москвичи понятия не имели о том, что буквально перед поездкой в Москву Василий Васильевич за картины «Дети бедняков», «Вышивальщица», «Девы-мученицы»  и за два портрета: генерала Красовского и госпожи Жаворонковой – был признан академиком.
   Об Алексашине к тому времени составилось мнение как об одном из самых одаренных молодых представителей русской живописи. Тому свидетельствовали замечательные портреты и картины исторического, бытового, а порой и фантастического содержания.       
  В одних газетных статьях его хвалили за выразительный рисунок, эффектное освещение, удачную композицию, сильный, блестящий колорит, мастерство изображения исторических костюмов и разного рода деталей. В других – указывали на недостаточно верный рисунок, излишне пестрый колорит. Главное, его творчество вызывало большой интерес и внимание посвященной и непосвященной публики.

                * * *
  Встретившись с Алексеем Кирилловичем Башировым пораньше, еще до обеда, Дмитрий Аркадьевич Победин поделился с ним раздобытыми сведениями о молодых художниках.
  Генералу, который уже пожалел, что так круто обошелся с Алексашиным, задевшим его, конечно же, по нечаянности, стало не по себе. Могучая и грозная внешность Баширова совершенно не соответствовала внутреннему миру человека хоть и вспыльчивого, но доброго, веселого и справедливого.
  Поэтому явившегося первым Василия Алексашина он встретил по-отечески ласково и сразу извинился за вчерашнее. Тот тоже попросил прощения за рассеянность и невнимание, чем еще больше расположил к себе старших по возрасту любителей искусства.
  Обедали они втроем. Жуков на встречу не пришел, так как срочно должен был уехать по семейным обстоятельствам, но передал с Алексашиным свои извинения, в том числе и «за слона», и уполномочил его вести переговоры о продаже картин.
  Василий Васильевич очень тепло отозвался о Жукове как о своем самом близком друге по учебе и жизни в Москве. Алексашин ни словом не обмолвился о звании академика, полученном им, напротив, посетовал на то, что, действительно, пейзаж в его ранних и нынешних работах оставляет желать лучшего.
  Городской человек, он редко выезжал на пленэр, потому что никак не мог подобрать себе подходящих условий. Совместные и недорогие поездки с товарищами по искусству его не устраивали из-за шума, суеты, лишних разговоров и прочего, что неизбежно сопутствует большой компании.
  Алексашин любил трудиться в одиночестве и мучительно страдал оттого, что кто-то находится рядом, наблюдает за его работой и  говорит о ней. Это не значило, что он не принимал критики в свой адрес. Совсем нет, но на суд критики он привык отдавать уже законченную вещь, быстро теряя к ней интерес, потому что  им овладевали новые замыслы.
  Самому организовывать для себя выезды на природу было для непрактичного человека, каковым он признавал себя, еще более хлопотно: договариваться о жилье, питании и тому подобных вещах, сильно отвлекающих от творчества, у Алексашина не очень получалось.
  В этом плане художник даже завидовал Жукову, у которого, как он знал, родная тетка по матери жила в таких красивых местах, что только летних этюдов, привезенных его другом оттуда, хватало тому на два-три года непрерывной работы. И что это были за этюды! Готовые картины – только пиши!
  – Я даже название места этого запомнил, куда он все время ездит, – говорил Алексашин, – такое ласковое – Любашин.
  – Да ну! – воскликнули Баширов и Победин в один голос.
  – Василий Васильевич! – радостно улыбаясь, заговорил генерал. – Не откажите старику, будьте моим гостем в Любашинских краях!
  – И моим! – весело добавил Победин. – Там же!
  – Ну что вы! – сконфузился молодой человек. – Как это я напросился! Я не знал, – начал он оправдываться, растерянно глядя то на Победина, то на Баширова.
  – И безо всяких церемоний! – продолжал генерал, которому все больше нравился скромный и воспитанный молодой человек, к тому же такой талантливый. – Через неделю я еду в свое имение Озерное по делам. Едемте со мною! Места у нас самые удивительные, заповедные. Домик есть на озере, лодки. О питании и проживании не беспокойтесь, я все устрою. Никто вам не помешает – работайте в тиши и покое!
  Мои сейчас в Италии, потом в Париж собирались, вернутся не скоро, пока я переделку дома не завершу. А там я – в отставку и прибуду где-то к концу июля, не раньше. Так что больше двух месяцев будете работать без помех. Понравится – до конца лета останетесь. А осень у нас! Не художник я, и то понимаю, какая красота вокруг!
   – Соглашайтесь! – поддержал Баширова Дмитрий Аркадьевич. – Я тоже приеду к концу лета в Любашин. Будете и моим гостем. У меня дом неподалеку, в Победине, и галерея. Взглянете на свои работы, которые займут в ней самое почетное место. Наработаетесь, отдохнете – потом можно и в Петербург.
  Алексашин подумал, что сама судьба посылает ему передышку перед принятием важного поворотного решения в жизни, и согласился.
  Через неделю он явился к Баширову с целым багажом, состоящим из этюдника, ящиков с красками и кистями, подрамников, картонов и холстов.
  Генеральская тройка резво взяла с места и понеслась в неведомый художнику, чуть ли не сказочный Любашин.

                * * *
    Несмотря на то, что никаких задержек в пути не было, ехать пришлось все же довольно долго. Любашин находился в одной из отдаленных провинций, на самом краешке С…ской губернии, одинаково далеко и от губернского, и от других крупных городов.
  Долгая дорога сближает людей. Баширов и Алексашин окончательно подружились, несмотря на то, что были совершенно разными по характеру, возрасту, роду занятий. Алексей Кириллович сразу признался, что ничего не понимает в искусстве и что «смотр» художникам задал, имея в руках отличную шпаргалку, составленную со слов Победина, действительного знатока и ценителя живописи.
  Алексашин посмеялся, но сказал, что ничего не заметил и принял «впечатление» генерала за чистую монету.
  По пути, глядя на места, которые они проезжали, Алексей Кириллович презрительно махал рукой и обещал художнику, что в Любашине он просто ахнет от красоты, а здесь, мол, и посмотреть не на что.
  Когда-то его отец купил имение Озерное, несмотря на плохую молву об окружающих местах, и особенно об озере Светлом, на берегу которого имение находилось.
  В незапамятные времена озеро было гораздо больше, но с годами частью заросло. Противоположный берег заболотился так же, как и другие берега, кроме одного, самого высокого места, где расположился большой барский дом.
  Озеро лежало в долине между двух рек, Несмеяны и впадающей в нее Смеянки, и подойти к нему посуху можно было теперь исключительно по земле, принадлежащей Башировым. Получилось, что и озеро, и окрестные дикие места попали во владения генеральского семейства.
  Впрочем, никто и не претендовал на землю, болота и особенно озеро, которое местные жители упрямо называли Поганым, считая, что в нем водится нечистая сила.
  Генерал с изрядной долей юмора поведал Алексашину про русалок, которых панически боялись его дворовые и крестьяне. Пересказал и всем известную в их краях то ли сказку, то ли старинную легенду про боярского сына и крестьянскую девушку, попавших в лапы Водяного, но благополучно спасшихся и вернувшихся через трое суток живыми и невредимыми со дна.
  Страшная, но необыкновенно поэтическая история про заколдованное озеро очень понравилась Алексашину. Он уже рисовал в воображении серебряные столбы лунного света, целый рой русалок, выплывших из таинственных вод озера покачаться на ветвях деревьев, защекотать прохожего, а то и утопить по обычаям мифической русальной недели.
  Фантастические сюжеты его всегда интересовали, и замысел написать такую картину мог теперь воплотиться во всем блеске, потому что основу его должен был составлять пейзаж, ночной или вечерний, а, судя по рассказам генерала, поражающее красотой озеро готовилось открыть ему все свои прелести в любое время суток.
  Несмотря на то, что сказка в устах генерала звучала коротко и довольно иронично, Алексашин загрустил, представив ее молодых героев: Василия, боярского сына, и Аленушку, крестьянскую девушку. Они победили злое чудище и его колдовскую свиту, потому что любили друг друга.
  Сказочная история выглядела чуть ли не правдоподобной, благодаря житейским подробностям, например, про крестики, которыми обменялись герои; про сварливый характер Русалки, предавшей своего хозяина, но не сумевшей оставить в подводном царстве приглянувшегося ей Василия; про Сома с пятиаршинной пастью – ненасытного пса, служившего Водяному.
  Художник глубоко задумался, вспоминая о своем детстве, любимых книгах, поэтических и музыкальных вечерах в их уютном московском доме, добрых глазах обожаемых им родителей, о маленькой девочке в белом платьице, с которой он когда-то рисовал красками, и вновь запечалился, почувствовав себя одиноким.
  Некстати всплыла в памяти любовная драма, которая со временем тускнела, мрачнела, теряя радужные романтические одеяния и будто выворачиваясь на темную некрасивую изнанку. Ему было жаль своих юношеских чувств, так пошло попранных и осмеянных. Душа тосковала о чистой и верной любви, изо всех сил сопротивляясь все более и более укрепляющейся мысли о невозможности и призрачной сказочности счастья.

                * * *       
  Между тем показались довольно высокие, покрытые лесами холмы, отмечавшие границы любашинских земель, и дорога пошла в гору.
  С любопытством вглядывался Алексашин в роскошные зеленые березовые рощи по обеим сторонам дороги, то и дело открывающиеся светлые поляны с такой яркой молодой травой середины мая, что хотелось немедленно выскочить из экипажа и упасть в эту траву, вдыхая ее завораживающий, пьянящий аромат.
  Наконец тройка вбежала на самый верх холма.
  – Стой! – крикнул Баширов кучеру. – Ну, что ж, милейший Василий Васильевич! – весело сказал он, обращаясь к Алексашину. – Глянем с высоты?
  Они прошли несколько шагов по дороге. Внезапно деревья и кусты словно расступились, и перед ними оказалась такая необъятная панорама, что у Алексашина дух захватило!   
  До самого горизонта, насколько доступно было взгляду, – зеленели, синели, голубели дали со множеством планов: холмов, пригорков, долин, полей, лугов, лесов, больших и маленьких групп деревьев. Слева сияла серебром широкая река, уходящая вперед, потом вправо и постепенно скрывающаяся среди береговых зарослей.
  – Несмеяна, – пояснил генерал.
  Справа тоже была река.
  – Смеянка, – волнисто повел рукой Алексей Кириллович.
  Водной глади Смеянки почти не было видно, но ее путь, извилистый и капризный, хорошо угадывался по живописным купам высоких ив и тополей, окаймленных понизу кружевами каких-то удивительно нарядных кустарников всех цветов и оттенков.
  Вдали между двумя реками светло синело озеро, как кем-то оброненное зеркальце, около которого виднелся крохотный белый каменный дом, а немного правее, над лесным морем, возвышалась колоколенка и золотились купола утопающей в зелени церкви.
  Пейзаж, открывавшийся с высоты, был так грандиозен и красив, что у художника слезы навернулись на глаза. Эпическая широта и вместе с тем трогательная, наивная прелесть нетронутой человеком природы во всем ее бесконечном разнообразии вливалась в сердце необыкновенно мощным, очищающим и врачующим потоком, сулившим покой, радость и вдохновение.
  Детский восторг и небывалое воодушевление ощутил Алексашин, неотрывно глядя на необъятную панораму. Цепкий взгляд художника замечал все новые и новые детали на сказочно-прекрасном полотне, будто бы любовно вышитом какой-нибудь Василисой Премудрой.
  Приближающийся вечер расцветил картину нежными теплыми красками: зарозовели, залиловели тонким перламутром легкие облачка, гуляющие по неохватному небу большими и маленькими стайками.
  Баширов, довольный впечатлением, произведенным родным краем на его молодого спутника, наконец нарушил волшебное очарование, пригласив Василия Васильевича продолжить путь.
  Еле-еле оторвавшись от созерцания любашинских красот, Алексашин последовал за генералом в экипаж. Коляска легко побежала с длинной пологой горы к имению Башировых, так заманчиво видневшемуся у озера.
  – Ну как? – горделиво спросил Алексей Кириллович художника.
  Тот сумел только восхищенно вздохнуть в ответ.
  Через час экипаж въехал в гостеприимно распахнутые ворота имения Озерного. Здесь все цвело и благоухало, но  озера не было видно. После ужина Баширов показал художнику усадьбу и дом, в котором до самой ночи не переставали стучать молотки. Дом оказался большим, в два этажа. Большинство комнат пустовало, в других мебель была укрыта чехлами – генерал затеял серьезную переделку.
  Алексашин хотел, было, отправиться посмотреть на озеро, но Алексей Кириллович отговорил, посоветовав художнику не смешивать впечатления, от которых и так занимало дух, и оставить знакомство с озером на утро.

                * * *
  Впервые за последнее время Василий Васильевич заснул спокойно и сладко, как в детстве, несмотря на новое место. Баширов предоставил ему свой замечательный, еще не разоренный ремонтом кабинет, в котором был широкий мягкий диван.
  Утро глянуло в окна, выходящие на восток, таким ослепительным мощным потоком света, что Алексашин понял: «Проспал!»
  В усадьбе стояла тишина. Не слышалось ни хождений, ни разговоров, ни, тем более,  строительного шума. Генерал строго-настрого приказал не тревожить гостя.
  Завтрак накрыли на террасе. Ветерок легко играл белой скатертью, дышалось свободно, хотелось двигаться, работать. Уловив настроение художника, Алексей Кириллович предложил пойти глянуть на озеро.
  Оно было совсем рядом. Пройдя по дорожкам мимо клумб большого цветника, находящегося перед террасой, Баширов и его спутник вышли на довольно высокий берег. К самой воде вели каменные ступени. Впереди был небольшой просвет, все остальное закрывала пышная зелень деревьев.
  Спустившись по лестнице вниз, Алексей Кириллович и Василий Васильевич свернули вправо на хорошо заметную тропинку, бежавшую по самой кромке обрыва, и продолжили путь по берегу озера.
  Через несколько минут ходьбы тропинка стала постепенно спускаться к воде, показалась маленькая деревянная пристань с навесом.  Несколько лодок разного размера качались на волнах около нее. На дощатом настиле стояли деревянные лавки. К перилам были прислонены весла. Немного подальше весело голубела купальня. Все было устроено добротно и со знанием дела.
  – Егорыч! – зычно крикнул генерал.
  – Здесь я! – отозвался голос.
  Из-за деревьев, низко склонившихся над водой, вышел пожилой отставной солдат невысокого роста в простой, но опрятной крестьянской одежде, в сапогах и соломенной шляпе, к которой он сначала браво по-военному вскинул руку, а потом снял и, по-деревенски отведя в сторону, радушно поклонился генералу и его спутнику.
  – Здравия желаем! – бодро поприветствовал он их.
  – Рад видеть тебя,  Иван Егорыч! Давай нам лодочку, надо Василию Васильевичу, гостю нашему, озеро показать.
  – Пожалуйте сюда!
  – Просмоленная посудинка быстро выплыла на водный простор. Егорыч, сидя на веслах, уверенно направлял легкую лодку вперед. Алексашин чуть не вскочил со скамейки, увидев свободную озерную гладь, скрываемую до того времени мощными береговыми деревьями и кустарниками.
  Огромное синее озеро, пронизанное лучами утреннего солнца, будто дышало, вспыхивая по всей ширине острыми искрящимися иголочками. Легкий свежий ветерок катил навстречу им небольшие волны с ослепительными бликами на округлых верхушках.
  Василий Васильевич не знал, в какую сторону смотреть. Красота, торжественная, неохватная, царила вокруг. Чем дальше удалялась лодка от берега, тем больше и больше открывалось взгляду удивительно прекрасных уголков: в живописных изгибах береговой линии и роскошной зелени, отражающейся в воде; в песчаных косах, ограничивающих красивыми золотыми подковами голубые уютные заливчики; в камышах и каких-то еще  пышных водных травах, в которых невозмутимо стояли цапли.
  Над головой то и дело с шумом пролетали стаи уток. Вдали у правого берега художник заметил пару лебедей, будто о чем-то разговаривающих друг с другом.
  – А это что? – вдруг с изумлением воскликнул Алексашин, заметив в полуверсте от берега сказочно красивый белый домик с зеленой крышей, окруженный деревянной оградой, который стоял… на воде!
  – А это тот самый дом на озере, про который я говорил, – пояснил Баширов. – Девчонки мои лет семь назад начитались американцев и давай просить устроить им  дом на сваях. Ариадне двенадцать было, Маргарите – десять. «Ладно, – думаю, – пиратки и разбойницы, сделаю вам дом, не хуже, чем в книжке».
  Места здесь довольно высокие, кое-где даже горки есть под водой, и дно крепкое. Глубина метра четыре. Сваи из дуба ребята мои соорудили – насмерть стоят. Сейчас подплывем, увидите, как все устроено.
  Устроено было действительно на совесть. Плотный толстый бревенчатый настил, прочнее палубы любого серьезного корабля, хорошо держал деревянный домик, состоящий из двух комнат. В каждой было по два окна с резными ставнями. К торцу домика были пристроены вместительная кладовая и туалетная комната.
  Отправляясь в глухую провинцию, Алексашин и представить себе не мог, что увидит такие европейские изыски. Заметив его удивленный взгляд, довольный генерал скромно пояснил: «Чай, и тут не медведи живут».
  Вокруг домика оставалось еще достаточно места для отдыха и для прогулок. С одной стороны стояли плетеные кресла и столик, с другой были устроены широкие скамьи с удобными спинками. Всю «палубу» окружала невысокая, но крепкая ограда из прочного деревянного штакетника.  На самом широком месте палуба была обита железом – прекрасное место для устройства костра. Неподалеку у ограды стояли большой самовар и таганок. А что может быть прекрасней ухи, сваренной в котелке на свежем воздухе!
  В одном уголке дощатый настил спускался прямо в воду, на нем Алексашин увидел лодку, привязанную веревкой к импровизированному кнехту-пеньку. Лодку можно было легко столкнуть при надобности в воду или втащить на помост.
  Обойдя домик, Василий Васильевич заметил и удобные ступеньки с перилами, которые вели к воде. Здесь деревянный штакетник превращался в калитку, открывая прекрасное место для купания.
  Вода плескалась прямо под помостом. Озеро, по словам генерала, никогда не мелело. Соединенное тайными протоками с Несмеяной и Смеянкой, питаемое множеством родников и ручьев, хранимое непроходимыми болотами, оно всегда было полноводным и глубоким.
  В самом домике были устроены топчаны, покрытые коврами, в каждой комнате стояли стол и стулья. Под одним топчаном в прочном деревянном ларе, обитом жестью и  запертом на замок, находились ружья и другие охотничьи припасы. В другом ларе было аккуратно уложенное рыбацкое снаряжение. На столе лежала подзорная труба, на стене художник заметил хороший морской бинокль, рядом помещался барометр.
  В резном буфете виднелась простая посуда. Напротив висела прекрасная акварель, на которой неизвестный художник ярко и сочно изобразил солнечную лесную поляну. Да, генерал все продумал и устроил на редкость разумно и просто.
  Алексашин был очарован и домом, и видами, которые открывались с любой стороны, а ведь можно было еще уплыть на лодке, осваивая все новые и новые места на этом огромном величественном озере, которое простирало свои воды далеко вперед, до самого горизонта. А кроме озера, в окрестностях имения находились две реки. И незабываемая панорама звала к себе…
  Василия Васильевича охватило чувство беспокойства за уходящее впустую время, он уже готов был бросить все, прекратить разговоры и работать, работать…

* * *
  Уезжая обратно в Москву после энергичных мер по благоустройству дома, Баширов предоставил молодому художнику в полное распоряжение свой кабинет, библиотеку, дом на озере и надежного человека в лице Ивана Егорыча.
  Алексашину он сказал:
  – Оставляю вас на Егорыча со спокойной душой. Он мне, между прочим, жизнь спас на войне, от пули турецкой заслонил. На него во всем можно положиться.
  Ивану Егорычу он наказал следующее: художнику во всем помогать, заботиться о его проживании, питании (тут была надежда на Макаровну, жену солдата) и обо всём прочем, что может понадобиться, – постирать там, натопить баньку, поехать куда на лодке или в экипаже, привезти нужное…  А самое главное – не мешать.
  Одну ночь еще переночевал Василий Васильевич в кабинете Баширова, разбирая до полуночи привезенный багаж и готовясь к предстоящему пленэру, а потом попросил Ивана Егорыча, явившегося рано утром, отвезти его в домик на озере.
  Отлично устроив в одной комнате спальню и место для отдыха, а в другой – мастерскую и приготовив все необходимое для начала работы, Алексашин вдруг как-то заробел. Это не была боязнь белого листа или чистого холста, а некая растерянность перед невиданным разнообразием впечатлений. Все они были настолько яркими, что мешали определиться, с чего начать. Но Василий Васильевич умел заставить себя трудиться и решил начать с привычного.
  – Иван Егорыч, – сказал он своему заботливому опекуну, который переправил постепенно все вещи художника в домик, – не поможете мне еще в одном деле?
  – А что за дело? – подтянулся старый вояка.
  – Не согласились бы вы немного попозировать мне – посидеть какое-то время, не шевелясь? – пояснил свою просьбу Василий Васильевич.
  – Это можно, – не удивился Егорыч, – только на минуту домой сплаваю.
  Пока Иван Егорыч отсутствовал, Алексашин несколько раз задумчиво обошел импровизированную палубу, прикидывая, где лучше его посадить. Больше всего подходила лодка у спуска на воду, за которой плескались голубые волны и хорошо видна была зелень, обрамляющая недалекий берег, – прекрасный фон для будущего портрета.
  Он вынес из домика этюдник, белый парусиновый зонт, приготовил загрунтованный картон и присел на скамью, глядя  вдаль на озерную гладь.
  Впереди, почти на середине озера, он заметил остров довольно приличного размера с живописной группой разнообразных деревьев и кустарников. Остров был очень красив, и художник подумал, что обязательно сплавает к нему, рассмотрит его поближе и сделает этюд.
  Тем временем появился Егорыч. К удивлению Алексашина, он был аккуратно побрит и причесан. Седые пушистые усы, не хуже генеральских, очень шли к его загорелому обветренному лицу, прорезанному глубокими морщинами, и ясным голубым глазам, делающим суровое лицо добрым и приветливым.
  Вместо крестьянской одежды на нем красовался старый, но чистый солдатский мундир, на котором сияли три Георгиевских креста и бронзовая медаль за храбрость. Солдат был настолько брав и хорош, несмотря на возраст, что Василий Васильевич залюбовался таким замечательным натурщиком.
  Иван Егорыч уселся в лодку на скамейку, устроил рядом весло, выпрямился, сложив руки на коленях, и замер. Василий Васильевич принялся за набросок, охватывая цепким взглядом всю его фигуру и помещая ее в центр задуманной композиции.
  Два часа пролетели как один миг. Несколько минут в самом начале работы художнику мешал вопрос, как это Егорыч угадал, где и каким образом ему сесть, но потом он позабыл обо всем, целиком и полностью отдаваясь любимому делу.
  Завершая первоначальный рисунок, Алексашин вдруг, будто очнувшись, испуганно глянул на часы. За все это время старый солдат не шелохнулся, и Василию Васильевичу стало совестно: он позабыл предупредить человека, что тот может отдохнуть в любое время и переменить положение.
  – Иван Егорыч, – сказал он поспешно, – простите ради Бога! Вы устали, наверное. Можно и походить, и пойти прилечь.
  – Не беспокойтесь напрасно, – возразил Егорыч, – это нам, пластунам, ништо. Бывало, пошлют за языком, так двое суток пролежишь, да в грязи, пока какую надо вражину подкараулишь.
  До самого вечера Василий Васильевич добросовестно трудился. Он нарадоваться не мог на своего невозмутимого и спокойного натурщика, завзятого рыбака и охотника, как выяснилось из их неторопливого разговора.
  Алексашин подумал, что никогда ему еще не работалось так свободно и легко. Портрет Ивана Егоровича Старкова, настоящего воина и очень доброго человека, стал прекрасным началом его летних трудов.
  С помощью толкового помощника, каковым оказался герой его первого портрета, Алексашин мгновенно вошел в свой обычный напряженный рабочий ритм. День его складывался просто идеально.
  Василий Васильевич вставал рано утром и принимался за очередной этюд. Ближе к полудню, когда освещение сильно менялось, появлялся Иван Егорыч на своей лодочке и привозил художнику завтрак. По договоренности с ним, это была самая простая еда – хлеб, молоко, рыба.
  Немного отдохнув, Алексашин принимался за этюды вечерние и работал до самых сумерек, придумывая для себя все новые и новые задания. Он не был доволен своими работами. Торжествующая в красоте и богатстве природа словно дразнила художника: «Попробуй улови и припечатай к холсту хотя бы тысячную долю моего великолепия!»
  Но Василий Васильевич помнил и наставления почти всех его преподавателей, которые говаривали: «Будет просто, когда сделаешь раз со сто». Поэтому он работал и работал, добиваясь наиболее тщательного выполнения поставленных задач и постепенно идя все к новым и новым вершинам. Прекрасных этюдов становилось все больше и больше.
  Иван Егорыч удивлялся трудолюбию молодого человека и старался во всем быть ему полезным. К позднему завтраку или совсем уж позднему ужину (художник никогда не обедал) он старался привезти что-нибудь повкуснее: земляники, которой было полно в окрестных лесах; оладушек, приготовленных Макаровной. Алексашин машинально съедал что-нибудь, думая всякий раз о предстоящей работе, и быстро уходил к этюднику.
  На его счастье, погода стояла великолепная, и даже выпадавшие дождики были такими короткими, такими светлыми и теплыми, что только радовали художника: на небе появлялись разноцветные облака, воздух трепетал радужным блеском, таинственная влажная дымка смягчала контрасты, и дали становились нежными и романтичными в своих очертаниях.

                * * *
  В генеральском доме Василий Васильевич не появлялся, а на озере совсем освоился. Он сам отправлялся на лодке к приглянувшемуся участку берега и делал зарисовки то с воды, то с суши. Иногда просил помочь Егорыча, и тот отвозил Алексашина в указанное место, всякий раз терпеливо ожидая его. Неукоснительно выполняя указания генерала, Старков старался не мешать художнику и делал только то, что тот просил.
  Поэтому Алексашин очень удивился, когда Иван Егорыч стал уговаривать его пожить некоторое время в барском доме, отдохнуть, выспаться как следует. Целый день старик пробыл в домике на озере и вечером все не уплывал.
  – Иван Егорыч, – спросил, наконец, Василий Васильевич прямо, – что это вы так обо мне печетесь?
  Старков, расстроенный тем, что не сумел незаметно и исподволь, как старался весь день, уговорить Алексашина покинуть домик, а еще более тем, что докучал художнику, махнул рукой и извиняющимся тоном сказал:
  – Так ведь нельзя здесь оставаться больше, Василий Васильевич! Того гляди, совсем стемнеет! На берегу-то не по себе, а мы на воде. Поплыли скорее, а?
  – Это почему же? – все больше удивлялся художник.
  – Ну как же! Неделя начинается русальная. Троица ведь прошла. Нельзя тут!
  Алексашин чуть не расхохотался:
  – Помилуйте, – сказал он Старкову, – неужели вы верите в сказки? Вы же солдат! Я помню, генерал говорил, что вы его в бою от пули турецкой заслонили!
  – А по мне лучше пули турецкие, чем ночь на озере этом, будь оно неладно! – ничуть не смущаясь уличением в трусости, обиженно ответил Егорыч. – Генерал-то Алексей Кириллович меня тоже спас, когда перед атакой у штабного лошадь отнял и меня, в грудь раненного, в лазарет отправил.  А спроси его, что хуже: с турками врукопашную сойтись, со штабными ссориться или в неделю эту проклятую на озере оказаться? – и он скажет: «Не приведи, Господи, быть тут у воды!»
  Алексашин, едва сдерживая смех, все же решил немного поговорить со стариком по душам, чтобы сразу не обидеть его решительным отказом уехать.
  – А чем же так страшна русальная, как вы изволили выразиться, неделя? – спросил он Егорыча.
  – А ничего хорошего, Василий Васильевич! – понизив голос и оглядываясь, как в стане врагов, ответил старик. – Время плохое, колдовское, особливо четверг. В ранешные времена на озере этом русалок была тьма-тьмущая и иной силы бесовской тоже. Так вот из тех, кто им попадался, мало в живых оставалось – до десятка душ в год доходило.
  На моей памяти только, и то это когда я уж вчистую в отставку вышел, человек шесть в озере сгинуло. Сват мой, к примеру. Человек он был росту высокого, силы большой, не пил никогда и степенным, уважаемым человеком считался. А вышло так, что косил он сено неподалеку от озера и, на силу свою понадеявшись, не ушел домой ночевать, остался в стожке прикорнуть. Ночь короткая, решил, видно, утром, с солнышком, пораньше встать и дальше лужок косить.
  – Ну и что же с ним случилось? – сдерживая улыбку, спросил Алексашин.
  – А то и случилось, что нашли его в воде, у самого берега, неживого. Да. И схоронили человека в самом расцвете сил, можно сказать.
  – А с чего же решили, что русалки виноваты? – спросил Василий Васильевич. – Доктор его осматривал? Может, ему плохо стало: разгорячился человек после работы и выпил холодной воды.
  – Ну, доктора у нас на то время не было. А смотреть на него смотрели и видели, что руки у него к груди были прижаты перед смертью, и вся рубаха спереди чуть ли не на ленты порвана. Это, слышь, русалки его одолевали, щекотали и одёжу требовали. Так у них заведено, чтобы человека донимать – вишь, одёжа им, голым, на тот момент спонадобилась.
  – Ну, не знаю, – беспечно сказал Алексашин, – что-то мне не верится, что здесь нечистая сила замешана. Не похоже.
  – Ладно! – даже оживился Иван Егорыч. – Тогда про Прасковею расскажу. Жила здесь деваха одна по прозвищу Прасковея. Статная была и красивая очень. Посватался к ней мельник богатый, а она ему отказала, потому как парень у нее был, Потапом звали. Это я точно помню. Он был мастеровой, печи знатно клал, ну и на зиму в отхожий промысел подавался, даже в Питере самом работал.
  С Прасковеей у них уговор был, что весной, как вернется, – так свадьбу и сыграют. Но тут родители ее задумались. Неизвестно, что парень-то еще наработает, а здесь богатый жених, шутка ли, мельница своя! Стали девку крутить: выходи, мол, и все за мельника.
  – И вышла? – с любопытством спросил Алексашин.
  – Вышла, не больно-то у нас чикаются.
  – Ну?
  – Ну и пропали ни за что оба. Мельник на радостях повез Прасковею домой тем же вечером, как сговор устроили – запой, по-нашему. А самый четверг был русальной недели. Ему бы переночевать у невесты – ан нет, не утерпел!
  Ну вот. На другой день видят наши из деревни: воронье уж больно не по-хорошему кружится над озером. Хоть и боязно, но днем все ж пошли посмотреть, а там,  на берегу у воды, лежит утопленник. Пригляделись – мельник! Ни ран на нем никаких нет, ни синяков (это уж врач был, осматривал), а неживой, и главное – в кулаках зажаты водоросли зеленые. Этот уж точно на дне побывал, русалки защекотали, утопили да и выкинули потом на берег.
  – И Прасковья утонула?
  – А то как же! Только тело ее никто не видал – не иначе в русалку превратилась. В пятницу-то, когда мельника нашли, двоим или троим почудилось, будто Прасковея в ветвях  пряталась, и было у нее лицо уж больно страшное, прямо зеленью отливало.
  А всем известно, что ежели на русальную неделю утопленница в озере окажется – не миновать ей стать русалкой. Коли самолично утопилась по какой ни то причине – сразу и хвост вырастет, и когти, и волосы позеленеют. А коли не сама – так все едино: озеро поганым не зря считают, через колдовство и ей через какое-то время русалкой быть.
  Алексашин посерьезнел.
  – А что ж Потап-то? Как он весть страшную перенес про невесту свою? – спросил он Егорыча.
  – А Потапа тоже никто больше не видал. Говорят, матери сон про него приснился: забежал он будто в избу ночью, поцеловал ее спящую, взял каравай хлеба со стола и сгинул навсегда.
  – Да-а, – усмехнулся Василий Васильевич. – Что-то не очень все это поэтично выглядит, скорее уголовно. А мне Алексей Кириллович сказку рассказывал про боярского сына и крестьянскую девушку. Со дна живыми через трое суток вернулись, и ничего им нечистая сила не сделала, потому что они любили друг друга.
  – А вот про это я особо вас хотел предупредить, – сурово сказал Егорыч. – Сказка она и есть сказка, потому и хорошо кончается – вроде бы и нечистым духам конец пришел, а Русалка-то, хоть одна, а все равно осталась. И с тех пор не абы кого ждет, а Василия.
  Алексашин снова засмеялся:
  – Так ведь я ж не боярский сын.
  – А может, ей это без разницы? Одно только знаю: из шести утопленников, что в разные года здесь погибали, троих Василиями звали!
  – Да что ж поделаешь, Иван Егорыч, если у нас с вами самые редкие имена! Не боюсь я никого и на берег не поеду. Я надумал завтра остров писать. Встану пораньше и поплыву к нему, далековато ведь. Пока доберусь, пока с местом определюсь, – Алексашин вдруг замер, пристально глядя вперед: в мягких летних, только еще наступающих сумерках далекий остров не растворился, а будто приблизился, и так значительно, что можно было рассмотреть, какие деревья на нем растут.
  Голова у него закружилась, показалось, что палубу сорвало со свай и незаметно понесло по озеру вместе с домиком.
  – Что, что такое? – встревожился Иван Егорыч, глядя на побледневшего художника, ухватившегося за перила.
  – Голова закружилась, – удивленно отозвался тот. – Мне показалось, остров ближе стал.
  – А! – махнул рукой Егорыч. – Так точно. Ветер два дня навстречу нам, он и приплыл.
  – Как приплыл?
  – Да он плавучий, остров-то. Куда ветер – туда и он.
  Алексашину стало немного не по себе: в сказке упоминалось про остров, под которым на глубине скрывались владения Водяного. Остров держался на крепких, словно корабельные канаты, русалочьих косах, вросших в дно озера. Василию, боярскому сыну,  удалось перерубить косы мечом, остров повернулся под ветром, и луч солнца поразил чудище. С тех пор остров остался плавать по озеру – так говорилось в сказке.
  Художник и представить не мог, что он действительно существует, этот сказочный остров, свободно плавающий по воде!
  «Еще немного, и русалку увидишь», – подумал он про себя насмешливо.
  – Ладно, Иван Егорыч, – сказал он, –  вы как хотите, а я спать пойду.
  – Ну и я, – тяжело вздохнув, буркнул старик.
  – Так вы-то зачем здесь останетесь? Плывите домой, Макаровна беспокоиться будет.
  – Старший ундер Старков никого еще в беде не бросал, – ответствовал Егорыч.
  Он хотел, было, устроиться на ночлег на палубе, но Алексашин заставил его лечь в соседней комнате, превращенной им в мастерскую, там тоже стоял топчан, покрытый ковром.
  Сквозь сон Василий Васильевич слышал, как Егорыч доставал из ларя ружье, и крепко заснул, улыбаясь: охрана у него была даже не боярская, а скорее царская.

                * * *
  Проснувшись по обыкновению рано, Василий Васильевич вышел из домика и увидел, как Иван Егорыч подплывает на своей юркой лодочке к берегу. На берегу виднелись люди, которые махали ему руками и, видимо, что-то кричали. Ветер сносил голоса. Василий Васильевич пошел готовиться к предстоящей работе.
  Через некоторое время Старков вернулся с завтраком и совсем не в духе.
  Алексашин, перекладывая завтрак в свою лодку, куда он уже погрузил все необходимое перед отплытием к острову, спросил старика, почему он такой хмурый.
  – Да потому что чуть беда сейчас не случилась.
  – Что за беда? – насторожился художник.
  – Подплываю к берегу, а там полдеревни собралось, кричат мне издалека, не пойму ничего, потом смотрю: около пристани нашей, левее чуть-чуть, малец в воде утопает, из последних силенок за корень дерева держится. Там берег высокий, он, видно, и сорвался. Хорошо еще, что успел ухватиться за корень, а то бы камнем ко дну пошел, глубоко там.
  Ну, я на лодке подошел поближе, вытянул его из воды.
  – А если бы вас там не оказалось? – возмутился художник. – Куда другие-то смотрели? Почему никто мальчика не достал?
  – Ага, сейчас! Полезут они в озеро!
  Алексашин покачал головой, понимая, почему так рассержен Егорыч. Не до суеверий, когда ребенок погибает на глазах!
  – Ребятишки с утра пораньше в лес побежали, – рассказывал дальше Старков. – Здесь, вдоль озера, дорожка самая удобная, короче окружной. Мальчонка  этот, лет пяти, поотстал, и ведь что-то его поманило в воду посмотреть! Говорит: «Рыба большая бухнула!» Рыба! Знаем мы этих рыб! Ну и все: поскользнулся и свалился в воду. Хорошо еще, ребятишки хватились его и вернулись, крик подняли. Да и опять я не о том!
  – А о чем же? – спросил Василий Васильевич.
  – А о том, что ребятенка этого Васильком кличут. Гляди, что делает! А неделя только началась.
  Алексашин  удрученно вздохнул.
  – Ладно, Иван Егорыч, – сказал он. – Пора мне, поплыву к острову.  Теперь не очень далеко, времени будет побольше на работу.
  Егорыч, ни слова не говоря, втащил свою лодку на помост и сел за весла в лодку Алексашина:
  – Как хотите, – проворчал он на немой вопрос художника, – а я за вас перед генералом отвечаю и одного никуда не отпущу.
  При ближайшем рассмотрении остров оказался еще красивее. Он был довольно большим, не менее пятнадцати саженей в длину и примерно десяти в ширину. Границы его были округлыми и зелеными. Невысокие деревья и густые кустарники тесно переплелись ветвями и корнями.
  Скорее всего, остров когда-то был частью берега, который начал постепенно заболачиваться. Какая-нибудь наиболее глубокая промоина отделила его от основной части суши, а в половодье или ненастную погоду изрядный кусок берега просто оторвало и унесло.
  В округе было много дубовых лесов, и на острове виднелось несколько корявых дубков. Их предки, более могучие и высокие, возможно, и погибли от воды, что подошла близко к корням, но мореные корни оказались вечными, став непотопляемой и нерушимой основой для долгой жизни острова.
  Глядя на остров вблизи, трудно было поверить, что он гуляет по воле волн и ветра.  Конечно, и ветру нелегко было сдвинуть такую махину с места, но если он усиливался и был продолжительным – остров начинал двигаться.
  Не задумываясь больше над вопросами образования и перемещения этого удивительного уголка природы, Алексашин принялся за работу. Если бы не Егорыч, он и о еде бы позабыл. К вечеру художник очень устал, и больше всего оттого, что нельзя было отойти и посмотреть на свою работу с расстояния. Пришлось плыть обратно.
  Егорыч повеселел. Доставив Василия Васильевича в домик, он поспешно поплыл к берегу, стараясь до сумерек привезти художнику и себе что-нибудь на ужин. Алексашин тем временем рассматривал свои наброски.
  Когда Старков вернулся, художник безмятежно спал, сытый одними впечатлениями.
  Утром остров оказался еще ближе. За ночь ветер подогнал плавучее чудо на значительное расстояние. Сделав несколько зарисовок и запечатлев остров издали, Василий Васильевич снова отправился в плавание. Теперь он решил высадиться на острове и писать озерные виды с него. Егорыч следовал на своей лодке за Алексашиным, не оставляя своего боевого поста.
  Остров не был плоским, не качался и не походил на скопище болотных кочек, пропитанных водой. Он был крепок и устойчив, в центре возвышался даже какой-то пригорок. Деревья, хоть и были послабее береговых, но тоже весело и пышно зеленели, образуя вместе с кустарниками красивый разноуровневый ансамбль.
  Погуляв по острову и живо представив себе, как под ним на глубине идет бесстрашный Василий, боярский сын, и рубит русалочьи косы своим мечом (так повествовалось в сказке), Алексашин начал выбирать место для работы. Рядом он увидел углубление, похожее на родник, с темной водой. Странно, но и об этом в сказке упоминалось.
  Василию Васильевичу всегда казалось, что сказки, составленные народными сказителями в незапамятные времена, ничего общего с действительностью не имеют, а тут даже мельчайшие подробности совпадали. Улыбнувшись своим мыслям, художник решил начать, наконец, работу над картиной с русалками, уже представляя ее центр в виде таинственного острова на озере. Благодаря Егорычу, за последнее время он только о русалках и думал.
  Русальная неделя, впрочем, в трудах праведных закончилась незаметно и вполне благополучно. Никаких происшествий, ни печальных, ни веселых, на озере и в окрестных местах не произошло. Страшного русального четверга Алексашин просто не заметил, работая до изнеможения.
  Остров, который, было, чуть не подошел к самому домику на сваях, снова постепенно отнесло ветром на середину озера, а потом еще дальше, к болотистому противоположному берегу. Иван Егорыч снял, наконец, свою осаду, оставив художника в покое.
  До конца июня стояла прекрасная погода. Было жарко, но озеро дышало прохладой, и Василий Васильевич продолжал трудиться без отдыха, потому что окреп, устраивая заплывы на далекое расстояние или совершая прогулки на лодке, в совершенстве овладев искусством управляться с веслами.
  Он привык к тишине и свободе. Только к красоте, изменчивой и непостижимой, привыкнуть было невозможно.

                * * *
  Подготовительные работы к большому холсту под первоначальным названием «Русальная неделя» были завершены. Художнику удалось написать несколько замечательных вечерних и ночных этюдов с завораживающими переливами лунного света на озерной глади. Перекличка небесного сияния и водного блеска была реалистична, но в то же время создавала какое-то удивительно волшебное романтическое ощущение.
  Были в этюдах и остров, и берег, и ветви деревьев, склонившихся над водой. Не было только русалок. Василий Васильевич находился насчет них в некотором разочаровании. Почему-то раньше он думал, что русалки – это красивые девушки, трогательные и печальные, несчастные и беззащитные.
  В рассказах же Ивана Егорыча и Алексея Кирилловича они выглядели до безобразия отвратительными, коварными и жестокими. Чего только стоили их глаза, сверкающие жадными красными огоньками. Населять красивый пейзаж такими гадкими созданиями у него не было никакой охоты. Поэтому Алексашин отложил окончание работы над задуманным полотном на более позднее время, решив  заняться созданием облика фантастических дев-утопленниц с помощью красивых натурщиц.
  В один прекрасный день он начал пересматривать этюды и, чтобы разобрать их по ему только ведомому порядку, расставил свои картоны и холсты на подрамниках по всем скамейкам на палубе, вдоль ограды и стен домика, разложил на полу.
  Солнце сильно припекало. Перебрав часть работ, Алексашин утомился и прилег на некоторое время в комнате отдохнуть. Наверное, он задремал, потому что приснились ему молодые тихие голоса, приглушенный мелодичный смех и шлепанье босых ног по палубе.
  Подумав, что зря оставил работы выгорать на солнце, Василий Васильевич заставил себя встать и пошел убирать свои картины. Открывая дверь, он явственно услышал тихий вскрик, быстрые шажки и шумный всплеск воды за домиком.
  Оглядев все вокруг, Алексашин никого не увидел. Он подошел к ограде и посмотрел в сторону усадьбы. На всем протяжении озеро было пустынным. Подумав про себя, что перегрелся на солнце, художник принялся складывать картоны и холсты. Наклонившись к скамье, он вдруг замер: на ней и на палубе под солнцем быстро высыхали мокрые следы босых маленьких женских или детских ножек.
  «Кто же это мог быть?» – с изумлением подумал Алексашин, снова всматриваясь в безлюдную озерную гладь. До усадьбы было никак не меньше полверсты, и на всем этом водном просторе не было ни лодки, ни пловца.
  «Не иначе, русалки! – по привычке иронизируя сам над собой, продолжал размышлять озадаченный Василий Васильевич!  – Только ноги-то у них откуда? Должны ведь хвосты рыбьи быть. Хотя…».
  Он снова вспомнил, что, судя все по той же известной ему сказочной истории, в русальную неделю эти создания вовсю озоровали: бегали по полям, качались на ветвях деревьев. С хвостами-то не очень разгуляешься, может, у них  об эту пору снова ноги отрастали? Только ведь русальная неделя давно прошла.
  Посмеявшись над своими мыслями и решив, что все это ему просто показалось, потому что он, действительно, перегрелся и устал, Алексашин умылся холодной водой, убрал работы в комнату-мастерскую, потом заставил себя поесть и лег спать, чтобы хорошо отдохнуть перед вечерними этюдами. 
  Приплывшему с только что пойманной рыбой Ивану Егорычу он ничего не сказал. Старик развел костерок на палубе, поставил на таган котелок и принялся варить уху.  Смеркалось. Алексашин отплыл на лодочке на некоторое расстояние и залюбовался завораживающим зрелищем. Белый домик на воде был сказочно хорош. В комнате горела свеча. Темный силуэт Егорыча, колдующего над самоваром, и жаркий костерок отражались в воде. В небо улетали алые искорки.
  Художник вдруг ощутил, как полюбил это удивительное Светлое озеро, как привык к уютному домику, давшему ему возможность работать на редкость плодотворно и радостно, и подумал, что ему нелегко будет расставаться и с этими прекрасными местами,  и с Егорычем, по-отечески заботившимся о нем все это время.
  Несколько дней Василий Васильевич по-прежнему трудился без отдыха, но потом почему-то загрустил. Словно откликаясь на его настроение, почти законченный пейзаж с песчаной косой и пышными камышами, отражающимися в воде, вдруг перестал повиноваться его кисти.
  Передний план все никак ему не удавался – вода была ненастоящая. Вновь и вновь пробовал Алексашин найти то единственно верное решение, чтобы оживить невысокие волны на своей работе, но все было напрасно. Удивляясь самому себе, потому что гораздо более трудные вещи он делал безо всякого напряжения и быстро, Василий Васильевич, взял альбомчик с карандашом и поплыл в своей лодке к одной из маленьких бухточек. Он намеревался порисовать цапель и других птиц, которые там бродили по мелководью. Надо было отвлечься от предыдущей работы, а потом взглянуть на нее свежим взглядом.
  Вернулся он нескоро и остолбенел у своего холста: краска со всего переднего плана была безжалостно срезана шпахтелем. Рядом на картоне он увидел легко и блестяще выписанные волны, над которыми он так долго и безуспешно бился. Тон был угадан мастерски. Схватив кисть, художник быстро перенес подсказку на холст, едва взглядывая на картон. Работа засветилась, заиграла, задышала.
  Отойдя на несколько шагов и полюбовавшись результатом, Алексашин сел на скамью и задумался. Он не помнил, был ли у него такой картон.  Скорее всего, был. Таких работ он сделал множество. Но кто тогда выбрал его среди других? А если это не его картон, кто его написал? Кто снял краску с холста?
  Ему стало не по себе. Можно было сколько угодно иронизировать по поводу мыслей о русалках, но ведь кто-то действительно был здесь. Художник уже не мог чувствовать себя в одиночестве на озере, которое, кстати сказать, иной славы, кроме дурной, у местных жителей не имело.
  Еще через неделю, работая с самого раннего утра, Василий Васильевич вдруг почувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. Напрасно осматривал он палубу и озерные дали – никого и нигде не было видно. Постояв некоторое время у ступенек, ведущих к воде, он вернулся к своей работе, и сердце его дрогнуло: около холста, на котором он изобразил рассвет, лежала мокрая белая лилия.
  Таких лилий, как, впрочем, и желтых кувшинок, на озере было много, но росли они довольно далеко от домика, ближе к берегам. Как цветок попал на его этюдник? Ответить на этот вопрос художник не мог. Одно только было понятно: работа русалке понравилась.
  «Наверное, пора уезжать, – грустно глядя на озеро, вдруг подумал Алексашин, расположившись вечером на дощатом помосте у спуска на воду, где отдыхала его лодочка, так верно служившая ему. – Заработался, одичал, отвык от людей, мерещится невесть что. Так и с ума сойти недолго. Вот ведь до чего дошел – в русалок поверил».
  Внезапно прямо перед собой он увидел бесшумно вынырнувшую из воды девичью голову. Уцепившись тонкими пальцами за край помоста, русалка с любопытством стала смотреть в сторону домика. Алексашин сидел сбоку, и она не видела его.
  Василий Васильевич замер, боясь спугнуть озерную гостью. Наперекор страшным сказкам, лицо ее было бледным, но прекрасным. Тонкий, с едва уловимой горбинкой носик, придавал еще большее очарование юному, почти детскому личику, покрытому жемчужными каплями воды. Темные длинные волосы уходили в воду, укрывая шею и плечи. На голове русалки был венок из лилий.
  Словно почувствовав опасность, русалка внезапно повернула голову, и взгляды их встретились. Какое-то мгновение художник смотрел в ее огромные, погибельные,  колдовские зеленые глаза, обрамленные мокрыми черными ресницами, пока голова русалки так же бесшумно не погрузилась в воду и не исчезла.
  Художник вскочил на ноги и подбежал к тому месту, где русалка ушла под воду, – ни всплеска волн, ни следа какого-нибудь на воде он не увидел.
  Позабыв о своем унынии и желании покинуть озеро, Василий Васильевич схватил первый подвернувшийся под руку холст и стал набрасывать облик фантастической девы. У Алексашина была изумительно цепкая память на лица, и слава как об одном из лучших молодых портретистов ходила о нем недаром. Прекрасное лицо русалки будто отпечаталось у него в голове.
  Он быстро сделал подготовительный рисунок и начал лихорадочно писать маслом юную головку в венке из белых лилий на темных, почти черных волосах. Ночь помешала ему, но утром работа была продолжена.
  Словно опасаясь разрушить очарование, портрет Василий Васильевич закрывал, когда Егорыч приплывал его проведать. Он боялся, что старик начнет говорить что-нибудь нелестное по поводу озерной нечистой силы, и его восторженное отношение к прелестному созданию изменится, а это неизбежно повлечет за собой и изменение в изображении.
  Художник не помнил, сколько часов или дней он потратил на портрет русалки, но работа получилась сказочно великолепной.
  А когда, проспав целый день после ее завершения, Алексашин подошел к этюднику, то увидел сверху на портрете венок из белых мокрых лилий. Настоящие лилии нависали над цветами, изображенными на холсте, и зеленые русалочьи глаза казались под ними еще более таинственными и зовущими.
  Ни о чем художнику не хотелось думать, кроме как об этом юном прекрасном лице, окончательно вытеснившем из его головы былые горестные воспоминания. Он готов был остаться на озере навсегда – не важно, на суше ли, под водой ли – и мечтал увидеть еще хотя бы раз прекрасную озерную деву.
       
                * * *      
  Шли дни, русалка больше не появилась ни разу. Василий Васильевич вдруг охладел ко всему, что его так недавно увлекало, а потом и вовсе расклеился: ничего не хотелось делать, все валилось из рук. Начиная какой-нибудь этюд и проработав по привычке какое-то время, художник незаметно для себя застывал с кистью в руке и задумчиво смотрел на воду или на далекий-далекий остров.
  Если что-нибудь выводило его из оцепенения, Алексашин, тяжело вздохнув, оставлял начатое и принимался бесцельно перебирать и пересматривать давно сделанное, а то садился в лодку, уплывал подальше к какому-нибудь берегу, бросался на траву и следил за облаками и полетом птиц. На вопросы Егорыча Василий Васильевич отвечал невпопад, и старик даже забеспокоился, не заболел ли художник.
  Нет, Алексашин был здоров как никогда, но необъяснимая печаль, которая охватила его, была хуже болезни – она не давала работать. Вот и на этот раз, позабыв про холст, художник задумчиво смотрел в темную воду, облокотившись на перила, и даже вздрогнул от неожиданности, когда до него донесся громкий и веселый голос:
  – Ого-го! Василий Васильевич!
  Алексашин поднял голову и увидел приближающуюся лодку. На веслах сидел Иван Егорыч, а за ним виднелась высокая фигура Алексея Кирилловича, который стоя приветствовал художника.
  – Все! – загудел генеральский бас после дружеских объятий. – Я обещал не мешать, но сегодня объявляю амнистию и конец заключению! Дом в порядке, мои все явились, пора познакомиться. У нас сегодня ужин затевается с гостями, а вы – мой главный и самый дорогой гость. Так что прошу к сборам отнестись по-военному и при полном параде прибыть к ужину.
  – Слушаюсь! – с улыбкой ответил Алексашин.
  Он был рад увидеть Баширова, который все это время представлялся ему добрым волшебником, устроившим незабываемый пленэр, и даже с каким-то облегчением подчинился веселому генеральскому напору, надеясь на то, что грустные думы хоть на время оставят его.
  – Да, и вот что! – генерал поднял вверх указательный палец, словно припоминая самое важное. – Еще одна просьба. Не откажите, любезный Василий Васильевич! Разрешите устроить вернисаж из ваших работ. Поймите: мне, жене с дочками, гостям лестно будет первыми взглянуть на ваши шедевры, да и кому, как не нашим, первыми места родные увидеть!
  – Так ведь это пока эскизы, наброски, этюды – ничего серьезного, – попробовал возразить Алексашин.
  – И, тем не менее, – задушевно улыбаясь, подхватил генерал, – здесь есть на что посмотреть. Для нашей публики, удаленной от культурных мест, это огромная удача – пир, так сказать, очей.
  – Ну, ладно, – засмеялся Василий Васильевич, – делайте, что хотите, со всем этим грузом, а я от него порядком устал.
  – Вот и отлично! – обрадовался Алексей Кириллович. – Сейчас распорядимся перевезти работы на берег и разместить в подходящем помещении. Вам об этом нечего беспокоиться. Пока мои дамы делают визиты, приведем себя в порядок и отдохнем. Я только вчера к вечеру прибыл и с дороги еще не отошел.
  Дом на берегу было не узнать. Весь он светился свежей краской, особенно торжественно выглядели ослепительно-белые колонны и оконные рамы. В гостиной и других комнатах сверкали зеркала, в полном порядке была обновленная мебель, двери и окна украшали пышные занавеси. Каждая картина, каждая бронзовая или фарфоровая вещица нашла свое место. После длительного ремонта дом сиял свежестью и чистотой, был убран со вкусом и изяществом.
  Наскоро показав художнику кое-какие помещения после переделки, Алексей Кириллович проводил его в одну из комнат для гостей, где Василий Васильевич обнаружил свои вещи, не взятые им когда-то в домик на озере и оставленные в кабинете генерала, вычищенную и выглаженную одежду в гардеробе.
  Подойдя к зеркалу, Алексашин удрученно глянул на слишком длинную и густую свою шевелюру, не представляя, как он приведет ее в порядок. Но Баширов и впрямь был похож на волшебника – он предусмотрел все. Из-за двери, которая находилась в углу отведенной ему комнаты, выпорхнула горничная в веселом ажурном передничке и сообщила, что ванна для него готова.
  Не переставая дивиться сибаритским наклонностям Баширова, устроившегося в захолустном уголке не хуже, чем в любой столице, художник направился в ванную комнату, пахнувшую на него позабытыми парижскими ароматами.       
  Через некоторое время, за которое он успел принять ванну и надеть мягкий восточный халат, в комнату постучал парикмахер и, мгновенно реагируя на каждое пожелание Василия Васильевича, быстро привел в порядок и прическу художника, и излишне закурчавившуюся бородку.
  Словом, когда генерал прислал за Алексашиным слугу с просьбой прийти в его кабинет, Василий Васильевич выглядел безупречно. Правда, одежда ему показалась несколько тесноватой – художник действительно окреп в процессе своей здоровой, почти дикарской жизни.
  В кабинете генерала, в котором еще не выветрился запах краски (кабинет ремонтировали в последнюю очередь), кроме Алексея Кирилловича никого не было. До вечера было далеко, и они успели выпить хорошего вина, перекусить холодным мясом и сыром, поговорить по душам и отдохнуть.
  Откуда-то сверху едва доносились быстрые шаги, стук молотка, голоса, чувствовалось, что дом полон движения и жизни.
  – Ну, что ж, голубчик мой, драгоценный Василий Васильевич! – широко вздыхая и  радостно улыбаясь, говорил генерал Алексашину. – Я наконец-то отставку получил. Заживу теперь свободно, по-человечески. Как представлю, что я с Егорычем на охоту или рыбалку в любое время смогу отправиться, – аж дух захватывает!
  Супруге моей, Нине Георгиевне, тоже хочется спокойной и тихой жизни. По молодости мы на казенных квартирах проживали, потом особнячок в Москве купили, но дом у нас настоящий только здесь. Кстати, пока собирались всей семьей на родине обосноваться, обстоятельства изменились.
  Старшая моя, Ариадна Алексеевна, через две недели замуж выходит и нас покинет. Супруг ее будущий, полковник Михаил Иванович Казаринов (он здесь, и я вас познакомлю), – отличный человек, мы с его отцом службу когда-то начинали в Москве. Так что остаемся втроем: мы с женой и Маргарита. Хотя и младшей уже семнадцать, и кто знает, сколько ей суждено нас радовать.
  В дверь постучали:
  – Алексей Кириллович, готово! – донесся голос слуги, которому, видно, было приказано не входить, но о чем-то доложить незамедлительно.
  – Ну, вот, успели! – с удовлетворением произнес генерал, поднимаясь с кресла. – Пойдемте, Василий Васильевич, глянем до гостей.
  Они поднялись на второй этаж по широкой мраморной лестнице, устланной строгой малиновой дорожкой с золотыми полосами по краям и вошли в широкий зал. Он был прекрасно освещен. Алексашин чуть не ахнул: все стены зала были увешаны его работами. Но, Боже мой, пестрое собранье разных по размеру картонов и холстов было вставлено в прекрасные рамы из дорогого багета!
  Это было уже за пределами понимания художника. Нескольких часов, что прошли после возвращения из домика на озере, могло хватить лишь на развешивание работ, но рамы! Он готов был биться об заклад, что их сделали заранее, а стало быть, кто-то был прекрасно осведомлен о размерах его этюдов. Неужели Егорыч?
  Генерал тем временем с восхищением рассматривал работы и радостно потирал руки. Он уже предвкушал восторг гостей, приглашенных на вернисаж.
  Задумчиво рассматривая свои этюды, Алексашин обратил внимание на то, что портрета русалки нигде не было видно. Лучшее из того, что он сделал за последнее время, не было выставлено. И это тоже подтверждало его мысль о том, что, скорее всего, именно Иван Егорыч занимался устройством выставки.
  Сначала он снял размеры со всех его работ, пока он отсутствовал, по размерам изготовили рамы, а русалок он терпеть не мог, потому и не захотел повесить портрет. Алексашин улыбнулся, вспомнив, как заботливый Егорыч всячески оберегал его от местной нечисти, и только теперь, видимо, понял, что Василий Васильевич все-таки увидел озерное создание.
  Как бы то ни было, художник сам удивился тому, сколько он успел сделать за эти два с половиной месяца, и еще раз горячо поблагодарил Алексея Кирилловича за идеальные условия для работы и жизни, которые он ему любезно предоставил.
       
                * * *
  Вечер между тем настал. В коридоре послышались шаги, голоса, шорох платьев. Двери распахнулись, и в зал вошли три  дамы в светлых платьях и мужчина в гвардейском мундире.
  – Ну, наконец-то! – воскликнул Алексей Кириллович. – Позвольте, – начал он…
  Но вошедшие, ахнув и всплеснув руками, остановились перед картинами.
  – Нет, нет, нет! – воскликнул генерал. – Ахи и охи позже! Позвольте сначала представить вам виновника всего этого великолепия! – и он подвел к своему семейству порядком смущенного Василия Васильевича.
  – Мой друг и наш гость, а теперь еще и певец любашинских красот, художник Алексашин Василий Васильевич! Да, да, тот самый, о котором я вам в Рим писал.
  Алексашин неловко поклонился. Он и раньше не был любителем и знатоком светской жизни, а после длительного, похожего на отшельническое, уединения, и вовсе чувствовал себя не в своей тарелке.
  – А теперь, Василий Васильевич, – широко улыбаясь, продолжал генерал, – с удовольствием представляю вам мою супругу Нину Георгиевну!
  Алексашин поцеловал белую точеную руку высокой, величественной дамы в палевом платье с изящной туникой, вышитой золотом.
  – Очень рада, – мягко сказала Нина Георгиевна, глядя на художника теплым материнским взглядом больших черных глаз. У нее был породистый с горбинкой нос, безупречной красоты лицо и богатые черные  волосы, убранные в высокую прическу с жемчужным гребнем сбоку.
  «В ее жилах, – подумал художник, – несомненно, течет грузинская кровь».
  – Так, по старшинству! – весело командовал генерал. – Представляю дочь мою, Ариадну Алексеевну, с будущим супругом, Михаилом Ивановичем!   
  Ариадна была в мать, такая же высокая, статная, черноглазая, с выразительными чертами лица и такими же пышными черными волосами. Бежевое платье простого покроя ей очень шло, на высокой шее сияло бриллиантами замысловатое широкое украшение, на узкой руке был точно такой же браслет. Ариадна была очень хороша.
  Полковник дружески пожал руку художнику. Михаил Иванович Казаринов, молодой человек лет двадцати восьми-тридцати, внешне был полной противоположностью своей невесты: могучий, коренастый, с мужественным подбородком, голубыми глазами и светлыми прямыми волосами. Он понравился Алексашину доброй улыбкой и спокойной простотой в общении.
  В этот момент доложили, что начали прибывать гости. Супруга генерала, кивнув ему, направилась к двери. За ней, извинившись, последовали Ариадна и ее жених.
  – Ну, и младшая наша, Маргарита, – продолжал генерал, слегка поворачивая к художнику за плечи среднего роста, тонкую, гибкую девушку  в голубом платье, которая закрывала лицо веером – в зале было довольно жарко.
  Художник наклонил голову, выпрямился и взглянул на младшую дочь Башировых, которая, как ему показалось, с неохотой отвела веер от лица. Будто молния пронзила все его существо – перед ним стояла русалка: тот же точеный носик с очаровательной горбинкой; пленительно округлый, почти детский подбородок; упрямо сжатые маленькие розовые губы; и глаза – те же глаза, большие, зеленые, окруженные на этот раз не мокрыми, а пушистыми темными ресницами!
  Алексашин не мог оторвать глаз от милого русалочьего лица. Густые и длинные темно-каштановые волосы, укрощенные классической прической с локонами, теперь не закрывали ее стройную шею и плечи. На русалке не было никаких украшений. Да они были ей и не нужны!
  С трудом переведя дыхание, Василий Васильевич растерянно произнес:
  – Так это вы…
  На щеках девушки заалел яркий румянец, глаза умоляюще расширились.
  Кашлянув, художник поправил чуть не сорвавшуюся фразу:
  – Так вот вы какая, Маргарита Алексеевна! Ваш батюшка говорил о вас, но не сказал, что вы такая красавица!
  – Ну, друзья мои, – торопливо завершил генерал церемонию знакомства, – вы тут побеседуйте на общие, так сказать, темы, а я поспешу помочь супруге встречать гостей. Не забывайте, Василий Васильевич, что вы у нас на правах родственника, так что будьте, как дома!

                * * *
  Когда за генералом стихли шаги, Маргарита резко повернулась к художнику и, прижав ладони к полыхающим щекам, выпалила:
  – Если бы  papa узнал!
  Это было так по-детски смешно и трогательно, что художник, с которого словно спал тяжелейший груз, рассмеялся.
  – Рассказывайте! – потребовал он.
  Увидев, что художник не сердится, Маргарита облегченно вздохнула и тоже засмеялась. Василий Васильевич узнал мелодичный голос, который он уже слышал.
  – Я не хотела вам мешать, – доверчиво глядя в глаза Алексашину, повинилась русалка. – Но мы приехали раньше, а тут, дома, все вверх дном, maman постоянно была занята. Ужасная скука! Мне так хотелось увидеть ваши работы, но papa приказал ни в коем случае вас не тревожить.
  Ариадна сплавала со мной разок, когда мы этюды ваши на палубе смотрели, и все, потом Михаил Иванович приехал, а я одна и одна. Поработаю-поработаю, потом думаю: «Ну, последний разочек поплыву, посмотрю, что вы сделали».
  – Но, позвольте, – изумился художник, – с кем и на чем вы приплывали? Я не видел ни одной лодки!
  – А зачем лодка? – в свою очередь удивилась Маргарита. – Здесь недалеко. Мы с Ариадной и так хорошо плаваем, с детства.
  Художник смутно вспомнил, как генерал называл своих дочек корсарками и разбойницами.
  – Но ведь до берега больше полверсты!
  – Ну и что! – беспечно махнула рукой Маргарита. – Я тут все места знаю, есть где дно повыше – можно отдохнуть, да я еще ни разу не уставала. Мне под водой больше нравится плавать. Вы меня ни за что не догоните! Да что об этом! Вам понравилось, как я тут все устроила?
  – Вы? – снова удивился художник.
  – Ну да! Только, – девушка опустила глаза, – портрет пока спрятала. Вы не обиделись?
  – Нет, – понимающе улыбнулся Алексашин.
  – Вот и хорошо, – снова оживилась русалка. – Мне так ваши работы нравятся! Когда вы рисовали птиц далеко от домика, я сняла размеры. А рамы столяр наш быстро делает, он привык. – Пойдемте, пока нет никого, я вам свой зал покажу.
  Маргарита распахнула двустворчатые двери, ведущие в следующее помещение, которое тоже было увешано картинами. Алексашин сразу узнал Старкова. На замечательно выполненном портрете он сидел в лодке и был так же брав и хорош.
  «Так вот почему Иван Егорыч не удивился его просьбе позировать и со знанием дела «выбрал» нужное место!» – не переставая изумляться, подумал Василий Васильевич.
  – Я учусь, – продолжала Маргарита, – в Италии работала, в Париже, но дома лучше.
  Среди работ было много пейзажей, портретов, копий картин известных мастеров. Работы были серьезными, в них чувствовался большой талант, немалое трудолюбие и душа.
  Через некоторое время два художника уже свободно и легко разговаривали о достоинствах и недостатках работ, о разных тонкостях, которые не всем понятны и интересны, кроме людей творческих, имеющих особую внутреннюю организацию.
  Маргарита перестала смущаться, успокоилась, но в обычную девушку так и не превратилась. Этому мешал по-прежнему колдовской, необыкновенной притягательной силы взгляд зеленых глаз.
  Зря надеялся генерал, что хотя бы младшая дочь поживет с ними в обустроенной наконец-то усадьбе.

                * * *
  Четыре года Василий Васильевич и Маргарита Алексеевна Алексашины не были в родных краях. Много событий произошло за это время. Супруги решили на некоторое время обосноваться  в Париже, устроив там прекрасную мастерскую.
  До этого они жили в Петербурге. На ежегодных академических выставках их работы, какими бы разными они ни казались, вызывали неизменный интерес и восхищение. Чего только стоило фантастическое полотно Василия Васильевича под названием «В русальную неделю»!
  Публика валом валила взглянуть на волшебство вечернего пейзажа, пластику отдаленных фигур и бледное прекрасное лицо русалки с колдовскими глазами, от которого было трудно оторвать взгляд.
  Через два года жизни и работы в Петербурге Алексашин был возведен в профессоры, начал преподавать.
  Василий Васильевич был счастлив, он изменился, стал более энергичным, чаще улыбался. Его муза, его русалка, его соратница и сподвижница была рядом, а о таком союзе любви, понимания, общих интересов он и мечтать не мог.
  Перед задуманным ими путешествием на Балканский полуостров супруги решили на целое лето поехать в Озерное, где не были со дня их свадьбы.
  Оба мечтали взглянуть на чудесное озеро, на сказочный домик, поработать в тишине и покое. На лето в имение обещали приехать и Ариадна с мужем и детьми, так что любовно устроенный генералом для всего семейства дом ожидало самое родное и душевное общество.
  Поездка в любашинские края, предпринятая в середине мая, оказалась довольно утомительной, но Алексашины вместе с двухлетним сыном Кириллом и нянькой мужественно с ней справились. Когда экипаж взобрался на высокий холм, молодые люди по традиции всех обитателей Озерного вышли полюбоваться величественной панорамой, которая уже обрела вторую жизнь на блистательных полотнах Василия и Маргариты.
  В доме их ждали. Алексей Кириллович и Нина Георгиевна, казалось, даже помолодели за эти годы. Радостным возгласам и разговорам не было конца.
  Ариадна и Михаил Казариновы тоже привезли в Озерное из Петербурга молодое пополнение – двух очаровательных трехлетних близнецов Александра и Марию. Домику на воде не долго оставалось дожидаться приключений с новыми юными героями.
  До середины июня тихий образ уединенной сельской жизни ничем не нарушался. Алексашины писали этюды, работая врозь и не мешая друг другу. Казариновы вместе с генералом увлеклись рыбной ловлей. Нина Георгиевна занималась детьми. Вечерний чай на террасе, когда у обитателей Озерного заканчивались дела, был теплым, задушевным и веселым. Все дышало покоем и любовью.
  Но однажды безмятежный покой был нарушен самым непредсказуемым событием. В один из светлых вечеров на террасу поднялся взволнованный Иван Егорыч и вызвал Алексея Кирилловича.
  Генерал спустился по ступенькам вниз, и они о чем-то начали говорить вполголоса.
  – Опять? – донесся вопрос генерала.
  – Опять, – подтвердил сердито Иван Егорыч. – Вчера нашли, чуть ли не у купальни.            
  – И кто сей?
  – Не наш.
  – А остров?
  – Дня три, и рядом будет.
  Генерал отдал какие-то приказания, Егорыч еще о чем-то спрашивал.
  – Ну, ты знаешь, – донеслось до террасы.
  Через некоторое время Алексей Кириллович вернулся с мрачным выражением обычно веселого и приветливого лица.
  – Ну что, господа, – сказал он на вопросительный взгляд дорогого семейства, – у нас некоторые неприятности. На озеро – ни шагу. Следите за детьми и постарайтесь из дома не выходить. Михаил Иванович и Василий Васильевич, – обратился он к зятьям, – попрошу вас в мой кабинет.
  Алексашин и Казаринов последовали за Алексеем Кирилловичем. Оба были в недоумении по поводу того, что могло страшного произойти в таком тихом и уютном месте.

                * * *
  – Дети мои, – сказал генерал, – когда они уселись в кресла напротив друг друга в его кабинете, – я надеялся, что старой истории пришел конец, но нет, и потому я обязан посвятить вас в некоторые тайны, мне самому неприятные, поскольку разгадать их за долгие годы я не смог.
  Уходят тайны корнями в жуткое время пугачевщины, хотя страшным можно назвать и предыдущее время. Этот дом принадлежал некогда помещику Гнидякину, как и близлежащие две деревни и село.
  Зверствам его в отношении крепостных не было предела. То и дело в озере топилась одна из его жертв или топили того, кто за эту жертву заступался. Позеленевшие трупы, покрытые водорослями и объеденные рыбами, стали притчей во языцах. До сего времени сохранился в памяти крестьян жестокий помещик: тучный барин с белой кожей, рыжеватыми курчавыми волосами, круглыми серыми глазами на выкате, маленьким крючковатым носом и большим ртом.
  Крестьянская молва и раньше не жаловала озеро, значившееся по картам как Светлое, и именовала его Поганым. Проще всего было списывать утопленников на проделки водяного и русалок. Сказка о них существовала в этих местах с незапамятных времен. К озеру действительно боялись подходить.
  Далее. Перед приходом в Озерное большого пугачевского отряда, крестьяне, не дожидаясь никого, сами убили Гнидякина и бросили его тело в озеро. Но странным было то, что имение не только не было сожжено, как делалось повсюду, где прошли бунтовщики, но не было даже тронуто. По этому поводу существовало  и другое мнение, что Гнидякин перешел на сторону бунтовщиков и присягнул Пугачеву.
  Помещичий дом был тайным приютом пугачевцев. Здесь они скрывались, готовились к походам, прятали награбленное. У них были лодки, много оружия. Одна из воинских команд, посланная сюда на помощь небольшому любашинскому гарнизону, почти целиком перешла на сторону восставших.      
  Дерзкие вылазки этого отряда были регулярными и опустошительными. В Любашине были сожжены монастырь и две церкви, убиты два священника, призывавшие бунтовщиков одуматься. Более двадцати имений в округе были разграблены, около пятидесяти дворян разного возраста от стариков до младенцев убиты.
  Один из перебежчиков доносил, что золота и серебра было столько, что воры не знали, как его перевезти и где спрятать. То и дело между ними вспыхивали ссоры.
  В середине лета 1774 года до наших глухих краев добрались регулярные войска. Большую часть бунтовщиков перебили, других выловили, а позже казнили или отправили на каторгу, но и сбежать удалось многим. Переправившись на противоположный берег озера на лодках, они долго, до зимы, прятались по болотам, а затем бежали в другие места.
  Никакой казны здесь найдено не было, несмотря на жесткие меры к бунтовщикам, вплоть до пыток. Возможно, уносящие ноги головорезы увезли награбленное на лодках и сгинули вместе с ним в болотах, но молва упорно твердила, что золото где-то здесь.          
  Почти каждое лето на озере появлялись посторонние люди, которые стремились разыскать клад. До последних годов прошлого века пытались найти какого-то Василия, у которого якобы остался «план» на куске бумаги.
  И вот что вырисовывалось в течение целого столетия: о существовании клада знало немало людей; тайные сведения передавались из поколения в поколение; какая-то часть из  узнавших тайну стремилась клад найти; другая часть – сохранить. Тех, кто мешал искать и становился на пути пришедших за кладом, убивали. Но и чужаков, появлявшихся здесь и шастающих вокруг озера, кто-то из местных тоже убивал.
  Странным образом с реальными событиями переплетается старинная легенда. Во все времена пришлых кладоискателей интересовала сказка про русалок и про озеро. И больше всего притягивал плавучий остров. Его обыскивали бессчетное количество раз. На нем была перекопана каждая пядь земли. Я сам неоднократно осматривал этот злополучный остров.
  И вот ведь какое дело: пока остров плавает посередине озера или прибит к противоположному берегу, к нему  никого не влечет, и это понятно – топи там непролазные. Значит, остается ждать, когда остров приблизится к нашему берегу. И такое время наступает каждый год, когда в июне (заметим, где-то после Троицы) задувает жаркий восточный ветер. Он всегда силен и продолжителен, поэтому остров приближается чуть ли не к имению, по крайней мере, к домику на сваях.
  Задувает ветер, гонит остров в нашу сторону – жди «гостей» и неприятностей. Пять лет прошло без происшествий, но вчера нашли у озера труп неизвестного человека, не из местных. В руках у него водоросли – постоянный намек на русалок. Эта чертовщина, видимо, никогда не кончится. Сто лет прошло, а про клад кто-то все равно помнит и надеется, что именно ему повезет.
  Мой отец, генерал от артиллерии, после войны с французами купил это имение за бесценок, совершенно не представляя, с каким оно сюрпризом. Жить здесь было страшно, но он держал в Озерном чуть ли не целое войско, которое со временем усмирило пыл кладоискателей.
  У меня тоже несколько человек под ружьем, один Егорыч чего стоит, но все равно уследить невозможно за теми, кто ищет, и теми, кто не дает найти.
  Поверье есть такое, я слышал, что, если к воровскому кладу сто лет не прикасаться, кровь и проклятие на того, кто нашел клад, не перейдут. Такое впечатление, что именно с этой целью кто-то расправляется с пришедшими за золотом и ждет своего времени? Но тогда получается, что это какой-то Кощей Бессмертный, а не человек.
  Так вот, сто лет уже прошло, и я очень боюсь, что кому-то все-таки известно, где  клад, и за ним придут. Свидетели, даже случайные, в таком деле не нужны, их будут убивать, и мы все можем оказаться в их незавидной роли.
  Я вас прошу отнестись к этому серьезно, оберегать женщин и детей, а я вынужден буду сегодня же уехать в Любашин – необходимо доложить про убитого и опять начать расследование. О нашем Озерном знают в Петербурге, и туда мне необходимо отправить секретное донесение.
  – Теперь я понимаю, – воскликнул Алексашин, – почему так переживал Иван Егорыч, когда остров подплыл близко к домику, а я не захотел отправляться на берег! Я ему мешал, и действительно было опасно оставаться у воды или на воде вблизи острова! Одного не понимаю, почему он мне все время твердил про русалок?
  – По общей договоренности. Представьте, если бы и мы еще начали рассказывать про известные нам обстоятельства! Решили делать вид, что все это сказки. Хотелось узнать, кто посылает людей за кладом и кто убивает подозрительных пришлых. Но ни разу не был пойман хотя бы один подозреваемый, а покойники ничего рассказать не могут. Здесь такой клубок, который столичной полиции в страшном сне не снился!
  – Да, странно, – произнес Казаринов, – война войной, а сказки-то здесь при чем?
  – Не сказки, а одна сказка, – поправил генерал. – И я знаю, что существовала эта сказка задолго до событий даже столетней давности. Возможно, в ней скрыт какой-то ключ, а мы не обращаем внимания на него.
  – Мне кажется, – сказал задумчиво Алексашин, – сказку использовали не только как ключ, по ней, как по пьесе, действовали. Только поэтому совпадения реального и сказочного имеют смысл.
  – Я тоже об этом думал, – поддержал генерал. – Очень многое совпадает: озеро; плавучий остров; несметные сокровища, которыми владел Водяной; служивые люди на лодках, которые находились на острове, когда боярский сын Василий, вынырнув со дна, кричал им: «Гребите, ребята!»
  – Да, – все так же задумчиво покачал головой Василий Васильевич. – Даже мелочи совпадают. Я тоже бродил по острову, и знаете, что меня больше всего удивило?
  – Что? – насторожился генерал.
  – Не то, что он довольно устойчив и даже с пригорком, не то, что на нем деревья и кустарники растут, а то, что на нем есть родник, о котором тоже в сказке говорится. Вода в нем темная такая.
  – Ну и что в этом странного? – пожал плечами Казаринов.
  – Не знаю, но я видел родники только с прозрачной водой, и потом я всегда думал, что вода выбивает из-под земли. А остров же оторван от земли. И еще мне кажется, что основные события в сказке происходят не на земле, а под водой. Мы с Маргаритой, кстати, всю сказку проиллюстрировали, так вот рисунков, изображающих события во владениях Водяного, гораздо больше, раза в три.
  – Может быть, клад где-нибудь на дне? – предположил Казаринов.
  – Может быть, – рассеянно ответил Василий Васильевич. – Только остров тогда при чем? Ведь под ним скрывалось убежище Водяного со всеми его богатствами, но когда боярский сын перерезал русалочьи косы, остров стал свободно плавать, и кто теперь знает, где было это место под ним на дне?
  Генерал вдруг резко поднялся с кресла.
  – Да, друзья мои, что толку гадать, если за сто лет никто не догадался! Я отбываю в Любашин, а вы уж тут посматривайте.

                * * *
  Алексей Кириллович вернулся только к вечеру. Он был мрачно оживлен. С ним прибыло несколько человек, которые сразу отправились на озеро, а также друг и сосед Дмитрий Аркадьевич Победин.
  После ужина Дмитрий Аркадьевич с удовольствием посмотрел на новые работы Алексашиных, составляющих большую галерею наверху, и пригласил все семейство к себе в Победино. Он говорил, что привез несколько редчайших картин из-за границы и желает похвастаться ими перед гостями, тем более что в их краях единственно они только и могут оценить полотна по достоинству.
  – Заодно, – прибавил коллекционер, – поговорим о приобретении ваших картин. Кое-что я присмотрел.
  – Да, – подхватил Алексей Кириллович, делая вид, что не договаривался с Побединым заранее, – погостите недельку с ребятишками. Наталья Андреевна и Наденька вам рады будут. А я за вами приеду, как только у меня все уладится.
  – Но как же мы уедем? – запротестовал Казаринов. – Здесь у вас неприятности, мы помочь должны.
  – Нет, нет и нет! – генерал был непреклонен. – Мне лучше без помощников. Через три дня сюда еще целая команда прибудет, даже не знаю, то ли из  нашего губернского города, то ли откуда поближе. Я донесение отправил, надо ждать.
  Победин остался ночевать в Озерном, а утром несколькими экипажами все, кроме Алексея Кирилловича, отправились в имение Дмитрия Аркадьевича, находящееся в двадцати верстах за рекой Смеянкой.
  Неделя промелькнула быстро, пошла вторая. В усадьбе Побединых было одно из лучших собраний произведений живописи, графики, бронзы, фарфора и всякой старины. Коллекционированием увлекался еще отец Дмитрия Аркадьевича, передавший сыну не только богатейшее собрание, но и обширные познания в искусстве. Жена и дочь Победина с радостью встретили многочисленное семейство, стараясь занять и развлечь гостей.
  И все-таки, когда в имение прибыл экипаж Алексея Кирилловича, долгожданный вздох облегчения вырвался у всех.
  Вечером, уложив маленьких детей, взрослые собрались на большой террасе. Подали чай, и заметно похудевший, но торжествующий генерал попал в центр внимания.
  – Поздравьте нас всех! – сказал Алексей Кириллович. – Я думаю, что теперь Озерное навсегда станет самой тихой и кроткой обителью в наших местах.      
  – Но это означает, что клад существовал и теперь найден? – спросил Казаринов.
  – Да! – подтвердил генерал. – Я нашел этот проклятый клад и очень благодарен за помощь вам и особенно Василию Васильевичу.
  – Нам? – в один голос воскликнули изумленные зятья, которым все это время было совестно, что они оставили пожилого человека наедине с опасностью.
  – Именно вам, дети мои, – подтвердил Баширов. –  После разговора с вами я вдруг по-другому взглянул на то, что десятилетия сидело у меня в голове раскаленным гвоздем. Вы, Василий Васильевич, упоминали про родник на острове, который вам показался странным. Я подумал тогда, что надо начать именно с него.
  Через два дня после вашего отъезда остров приблизился к домику на сваях почти вплотную. Егорыч и два его сына помогали мне. Подплыв к острову на лодках, мы обмотали два дерева веревками, подтянули остров к палубе и закрепили, надежно привязав к сваям.
  Родник мы нашли и раскопали все вокруг него на глубину больше метра. Василий Васильевич, вы были правы! Разумеется, никакой это был не родник, а просто дыра, через которую поднималась озерная вода. И не только вода. Мы увидели ржавые, но толстые железные цепи, которые были надежно прикреплены к корням деревьев и скованы друг с другом. Сверху они были укрыты глиной, землей, растительностью. Цепи уходили в воду.
  До оконечности острова от родника было семь шагов. Пришлось нырять, но теперь было понятно, куда и зачем. А теперь – самое интересное! – генерал выдержал паузу,  с удовольствием глядя на расширенные глаза завороженных слушателей. – Под островом на переплетенных железных цепях мы увидели два подвешенных дубовых бочонка! И тут вы, Василий Васильевич, попали в яблочко! Остров указывал на сокровища, и сокровища были именно под ним, как и говорилось в сказке, но раз остров стал плавучим, клад тоже плавал – под ним!
  Вы даже не представляете, каких трудов нам стоило перебить цепи на поверхности острова! Сделано было, действительно, на века. Бочонки упали на дно.
  Я очень рад, что догадался предварительно вызвать большую подмогу. После донесения в Петербург из двух соседних губерний прибыло подкрепление. Бочки с огромным трудом  выволокли на палубу нашего домика с четырехметровой глубины.
  Открывали их уже на берегу. Народу сбежалось со всей округи видимо-невидимо – я  специально позаботился о том, чтобы все узнали: клад найден. Двадцать вооруженных человек были в засаде.
  Когда началась опись и в приготовленные ящики стали перекладывать золотые слитки, монеты, украшения, золотую и серебряную посуду, табакерки и всякие безделушки, усыпанные драгоценными камнями, на берегу произошло смятение. Какой-то человек лет сорока выхватил пистолет и начал стрелять, пытаясь отбить клад.
  Народ отхлынул от берега и в панике побежал. Грабитель был не один. Два молодца, тоже с пистолетами, кинулись к бочкам. Не тут-то было! Нападавший упал, сраженный меткой пулей, а двоих сообщников быстро скрутили мои ребята.
  Подкрепление, находившееся в засаде, выловило еще одного человека из толпы, он был с ружьем и оказался неким Милушкиным – крестьянином из соседнего села. Выяснилось, что это он стрелял в грабителя с пистолетом.
  А теперь – самое главное! Нападавших (ими оказались люди, давно живущие не в ладах с законом) допросили. Они показали, что нанял их некий богатый человек, не назвавший своего имени. В окрестностях Озерного они появились за две недели до нападения и жили у одного мещанина в Любашине. С ними был четвертый сообщник, которого кто-то убил, когда они попытались взять на нашей пристани лодку.
  Допрошен был и Милушкин. Он признался, что убил не только нападавшего, но и того человека, труп которого нашли на берегу. На обвинение в желании присвоить клад он презрительно усмехнулся и заявил, что «добил гаденыша, а теперь хоть на каторгу». Под гаденышем он подразумевал нападавшего с пистолетом.
  Когда обыскали квартиру в Любашине и нашли кое-какие бумаги, выяснилось, что фамилия этого богатого человека … Гнидякин! Он оказался правнуком бывшего владельца имения. Пуля Милушкина тяжело ранила его в бедро, но он остался жив. Гнидякин заявил, что ценности принадлежат их семейству и он имеет на них все права.
  Милушкин показал, что немало крестьян, пострадавших в незапамятные времена от семейства Гнидякиных, поклялись уничтожить «злобное семя». Ожидание прихода пугачевских войск ускорило начало вендетты.
  Выяснилась следующая картина. У старшего Гнидякина, которого все же утопили в озере, было четыре сына. Они жили в имении и ничем от отца не отличались, несмотря на молодой возраст.
  Пугачевскому бунту предшествовали крестьянские волнения в округе, начавшиеся за два года до самой войны. Опасаясь за жизнь детей, Гнидякин отправил их в Москву, к  богатой тетке, его сестре.
  Одна из воинских команд в несколько сотен солдат, посланная на помощь любашинскому гарнизону и возглавляемая полковником Толстоноговым, перешла на сторону бунтовщиков. Толстоногов был повешен, а его место занял некий сержант, у которого оказался манифест от имени «его величества» Пугачева.
  Не сразу местные жители узнали в одетом и остриженном по-казацки сержанте, получившем от Пугачева звание полковника,  старшего сына ненавистного помещика Гнидякина, недавно ими утопленного. Сын помещика предоставил свой дом бунтовщикам. Отряд, который скрывался в имении, он и возглавил.
  Младшие его братья в то время находились в Москве, а после окончательного подавления бунта жили в соседней губернии, где им по наследству досталась земля и усадьба.
  Братья Гнидякины знали о кладе, потому что прятал его старший. Сознавая, что дело бунтовщиков проиграно, он приказал своим сподручным выступить в соседний уезд, якобы на помощь одному из пугачевских атаманов, – там их уже ждала воинская команда. Отряд был разбит. Сам Гнидякин в это время занялся укрытием награбленного.
  По иронии судьбы устраивать клад под островом помогали крестьяне, утопившие его отца. После того, как остров отплыл на середину озера, Гнидякин постарался расправиться с теми, кто ему помогал, но, видимо, всех перебить не удалось. В суматохе разгрома бунтовщиков ему удалось скрыться с немалой частью общей казны. Несколько лет он прожил под чужим именем, но при первой попытке достать клад был убит.            
  Предварительное следствие установило, что в течение целого века на озере были постепенно убиты все дети, внуки и правнуки Гнидякина. Этот был последним, детей у него нет. Оказывается, война, затянувшаяся на столетие, никогда не утихала. Народные мстители прекрасно были осведомлены обо всех отпрысках ненавистного им семейства, об их именах и местах обитания. И вот что удивительно: смерть они находили лишь здесь, на озере, и только в том случае, если приходили за кладом.
  Не думаю, что мысль о сокровищах не будоражила умов местных жителей. Не такие уж все были люди бескорыстные. Но клад действительно никто из знавших о его существовании не пытался присвоить. Сокровища оставались приманкой для «злого семени». Милушкин показал, что его прадед, дед, потом отец, а после их смерти и он сам строго следили за сохранностью клада – местные жители прекрасно знали, что соваться за золотом опасно для жизни.
  – А что будет с Гнидякиным и Милушкиным? – спросили пораженные удивительной историей слушатели.
  – С ними поступят по закону, – ответил генерал. – А пока ценности, раненого Гнидякина и Милушкина под усиленным конвоем я отправил в губернский город. Там видно будет, что дальше делать. По крайней мере, у нас в имении все наконец-то успокоится.
  – А может быть, золото действительно принадлежит семейству Гнидякиных? – спросила Нина Георгиевна.
  – Вряд ли, – с сомнением покачал головой Алексей Кириллович. – При описи мы сразу обратили внимание на  большое количество ювелирных украшений и иных предметов с вензелями и гербами слишком многих известных дворянских родов – с чего бы это им оказаться в собственности какого-то Гнидякина?
  –  Интересно, – сказал Казаринов, – остались ли среди местных жителей другие мстители, или Милушкин тоже последний из них?
  – Никто не знает, – ответил Алексей Кириллович. – Милушкин наотрез отказался давать показания по этому вопросу.

                * * *
  Долго еще обсуждали удивительные события Победины и их гости, а когда Башировы с дочерьми, внуками и зятьями вернулись в Озерное, их ждало неожиданное, но вполне логическое продолжение захватывающей истории.
  Егорыч доложил, что по пути следования конвоя Гнидякин был убит, а Милушкин сбежал. Как  ему удалось все это совершить, и были ли у него сообщники, так и осталось тайной.    
  А лето в имении Озерное действительно прошло тихо и спокойно. Ариадна Алексеевна и Михаил Иванович Казариновы с детьми отбыли в Петербург в начале сентября.
  Алексашины еще немного задержались – золотая осень не отпускала неутомимых живописцев. Но и они уехали в октябре, оставив маленького Кирилла в имении на попечение старших Башировых, осчастливленных таким решением.
  Василию Васильевичу и его очаровательной русалке предстоял напряженный творческий сезон в Париже, а затем длительное путешествие.