Жизнь прожить - не поле перейти

                Восемь месяцев 1931-1932 года
                унесли тысячи крестьянских   
                жизней.
            
        Недавно умер мой дед. Я пришла из школы домой и застала маму в слезах. Но понять ее горе мне было сложно. Дед всегда жил замкнуто и несколько скупо. Все продукты, которые ему приносила мама, он прятал в кладовке на "черный день" и никогда их оттуда не доставал. Последний раз я видела деда, когда была еще жива  моя бабушка, но после ее смерти он еще больше замкнулся  и не любил, когда нарушали его одиночество. Впрочем, делать это у меня никогда не возникало желания. Дед всегда меня пугал, особенно страшно было смотреть ему в глаза. Не знаю почему, но они вселяли в меня ужас.
        После похорон мы с мамой пошли убирать в его квартире, и у меня появилась возможность порыться в огромном сундуке, который, как мне казалось, был просто кладезем всяческих богатств. Весь обитый старыми открытками и фотографиями, он пах как-то по особенному, и все вещи, лежащие в сундуке, хранили этот запах. Аккуратно вытаскивая его содержимое, я вдруг увидела вчетверо сложенный желтый листок, неприметно лежащий между полотенцами. Мне не захотелось показывать его маме, поэтому я незаметно положила его себе в карман. Эта была моя находка, делить которую ни с кем не хотелось, даже с мамой. С этого момента все мои мысли  были заняты только этим листком, и я еле дождалась вечера, чтобы закрыться в комнате и раскрыть тайну его содержания. И вот что я прочитала:

          "Я медленно  открываю глаза и устремляю взгляд в пустоту. Я снова плакал во сне. Это видно по мокрой подушке, которая, соприкасаясь с моей старческой щекой, оставляет на коже легкое пощипывание. Старость... А был ли я когда-нибудь молод? Мне кажется, я постарел тогда, когда моего отца с матерью Советская власть стерла с лица земли, а мои сестры и братья у меня на глазах умирали с голоду. Почему я выжил? Не знаю, ведь я молил Бога о смерти так же сильно, как это делали другие. Но если я, действительно, хотел умереть, то они просто хотели есть. Мы тогда ели все, что угодно: лошадей, собак, кошек, лягушек... Ели макуху, потом понос, и от поноса умирали. Умерших было много, хоронили их как попало - кучу трупов просто сбрасывали в общую могилу. Даже крестов не ставили - не успевали. Счет  умерших никто не вел - не было сил, а свечи по ним зажигались украдкой. Вот уже много лет я гоню от себя эти воспоминания, но они настигают меня снова и снова.
        "Жизнь прожить - не поле перейти", - так любил говаривать мой дед. Я не придавал большого значения этим словам. Но чем дальше, тем сложнее становилось жить.
        Снова ночь... Я сплю... а может и нет... Мой отец, бледный, измученный, тогда еще бригадир нашего колхоза, говорит матери о том, что нашему району объявили экономический бойкот. Я не знаю, что это значит, но почему-то плачу вместе с мамой, которая прижимает меня к своей груди. А бойкот заключается в том, что к нам полностью прекращается завоз товаров. Что касается руководства нашего района, то оно, как всякие вредные элементы, будет подвержено репрессиям. Также в наш район будет выслана выездная сессия для проведения показательных судов над "виновными". Но в чем наша вина? Перед нашим колхозом стояла задача выполнить план по хлебозаготовке. Это было нереально, но всех, кто так считал, причисляли к врагам народа. На расправу с подобными "врагами" выехала комиссия ЦК ВКП(б).
        Мне до сих пор снится небольшая комната, которую я со страхом разглядываю, плотно прилипнув к окну. За столом сидит какой-то человек в форме, тычет в отца бумагами и кричит. Из его крика я понимаю, что наш колхоз на четыре процента недовыполнил план. Потом мужчина указывает отцу на дверь. Отец направляется к выходу. В мгновение ока я залезаю на дерево и не свожу глаз с входной двери. Через минуту из нее выходит отец с двумя вооруженными людьми позади. Они садятся в машину и уезжают. Больше я своего отца не видел. Мне до сих пор снится, как я, слетев с дерева, изо всех оставшихся сил кричу: "Папа!.."
        Открываю глаза... Рядом лежит сестра... Она не дышит... Она умерла, но мне не страшно - я ей завидую...
        На следующий день к нам пришли с обыском. Вымели все до последней крошки. На мамин вопрос: "Чем же детей кормить?" - Один из военных ответил: "А что вы хотели? Жизнь прожить - не поле перейти! Вам дали землю. Землей и кормите". Я вздрогнул и вспомнил деда. Неужели он это предвидел? Не может быть. Такого нельзя предвидеть! Земля... Нет, землю мы не ели. Мы ели... мою сестру...
        Проклинаю! Вновь проклинаю свое прошлое и бессильно плачу. А потом пою. Сначала тихо, а затем громче: "Рожь, пшеницу отправили за границу,А солому, лебеду - колхозникам на еду".
        И снова плачу.  Теперь я вспоминаю маму...
        В избе темно. Она сидит за столом, облокотившись на руки. Чтобы что-то сказать, я говорю привычное: "Хочу кушать" и сжимаюсь от страха. Боюсь увидеть ее слезы. Она качает укоризненно головой и грозит кому-то пальцем в темноту, а потом еле слышно произносит: "Когда Ленин был жив, нас кормили. Когда Сталин поступил, нас голодом морили". Я повторяю эти слова снова и снова, как заклинание, и просыпаюсь.
        Бедная моя мамочка. Ее приговорили к расстрелу, когда застали на поле, стригущей ножницами колоски. Из них она хотела сварить нам кашу. В то время этого было достаточно, чтобы человека расстреляли без суда и следствия по сталинскому " закону о пяти колосках " - так его прозвали в народе. Кого не расстреливали, подвергали репрессиям. Остальные умирали с голоду сами.
        А в это время в закромах нашей Родины зерно просто гнило. Немыслимое кощунство над народом, который вымирал селами. Кощунством можно назвать и то, что в самый разгар голода в 1932 году хлеб миллионами центнеров вывозился в Западную Европу. Я подозревал, что село голодает вовсе не из-за отсутствия хлеба, а из-за какой-то политической игры, жертвами которой мы все стали. Но лишь спустя долгое время я убедился в правоте своих предположений. Впрочем, от этого мне было не легче. Когда государство, вместо того чтобы заботиться о своем народе, бросает его умирать голодной смертью, невольно задумываешься об истинной цене человеческой жизни в этом мире.
        Я один... Никого рядом нет... В кастрюле остатки варева из мяса моего старшего брата... Меня тошнит, знобит... Я ненавижу всех! На улице жуткая вонь от заполонивших все вокруг трупов. Они мне тоже до сих пор снятся.
        Жизнь прожить - не поле перейти. Словно заноза сидят эти слова в сердце. Мне жаль, как же жаль, мне очень жаль, что тогда я не умер вместе с тобой, мамочка!"

        Последние строки я дочитывала с трудом. Меня душили слезы вперемежку с ужасом. А потом я долго сидела в оцепенении, пытаясь унять дрожь, возникшую во всем теле. Мне не верилось, что все написанное -  правда. Мне просто было страшно в это поверить. Дед... Мой дед. Как я была слепа и несправедлива к нему.
        Я быстро встала и спрятала желтый листок в свой тайник. Но еще не раз достану я его оттуда и  пробегу глазами  написанные дрожащей старческой рукой строки, чтобы вновь испытать этот ужас и через слезы, даже не пролившиеся, открыть свое сердце любви и состраданию. Пробегу и сохраню, ибо этот листок стал для меня самой священной реликвией, той неприкрытой правдой, которую не сможет рассказать ни один учебник.