Возвращение

(рассказ солдата)

     Солдат с войны возвращался домой, чтоб насладиться жизнью земной. Прошёл солдат от Москвы до Берлина, был трижды ранен, и сердцем ранимый. Орден Красной Звезды на груди, что, победитель, теперь впереди? Знаю, ты выиграл много сражений, так вот мужало твоё поколенье. А впереди и дом, и семья, ждёт-не дождётся подруга твоя.
     Голову, что же, солдат, ты повесил, ты отчего так, товарищ, не весел? Иль у тебя, может, девушки нет, иль не горит в её домике свет? Скажи мне солдат, ответь мне тогда. Какая с ней приключилась беда?
   - «Беда-то какая?..» – задумался воин – «Видно, любви я совсем не достоин…  Впрочем, наш город под немцем три года смело сражался за честь и свободу. Врагу не давали ни хлеба, ни водки. Вот что тогда доносили сводки: «В городе Н патриоты взорвали 3 эшелона на М магистрали». Фашистским холуям, как нож под ребро, были сообщения Совинформбюро, и совершив налёт дерзновенный, патриоты освободили из лагеря пленных. И понял тогда я – в глубоком подполье мои земляки сражались за волю. Много тогда я слышал с отрадой, как доставалось фашистским гадам. И думалось часто о доме, о маме, и верилось – будет Победа за нами. И вот, наконец мой город родной освобождён в 43-ем, зимой. Узнав, я тотчас, на привале лёжа, написал мамане и девушке тоже, мол, воюю с врагами, и жив и здоров. А девушке я приписал пару слов, что люблю, как и прежде, что жду нашей встречи, и что отдариться особенно нечем. Послал, но проходит неделя, другая, я почтальона не обегаю… Не пишут мне мать и девушка что-то. Я снова пишу, высылаю фото. Вот, мол, смотрите, какой молодец! Статен, красив и - герой, наконец. Письмо за письмом, а ответа всё нету. Знать, мои письма теряются где-то…
      Враг полз в берлогу, рычал и кусался… Победа!.. И я углём расписался на рейхстаге.  «9.5.45. я победил врага заклятого» и подписался «сержант Петров», других не нашлось подходящих слов.
      И вот я в запасе…  Безмерно взволнован, что возвращаюсь на Родину снова. Теплушка-вагон, смех и песня «Катюша» - всё, что ласкает и сердце, и душу. Прощайте товарищи, скоро мой дом и жизнь «на гражданке» - всё будет потом. Приехал, схожу на вокзале разбитом, в городе в кучах и стены, и плиты. Спешно бегу на Советскую, 20, там проживал я с маманей, признаться стало мне как-то и горько, и знобко, что тут ни дом, то пустая коробка. Подхожу, смотрю – вместо дома воронка, штакетный заборчик откинут в сторонке. Прошибла слеза. Рядом домик соседа. Побрёл я к нему – с корабля, да к обеду. Сосед самогона налил мне стакан. «За нашу Победу!..» - кричит старикан. Чокнулись, выпили. Горя – не нять… «Иван Парамоныч, а где моя мать? Дома нет, неужели убита?» -«Меняла на рынке одежду на жито, а после к сестре укатила, в деревню, туда, где не пули спивают, а певни. Я музыки этой наслышан сполна, да будь же ты проклята падла-война.» Сосед слёзы вытер после второй: «А ты, Николай, настоящий герой!»
       Решил я к матери завтра поехать. Туда вёрст десяток от города пехать. С трепетом в сердце пошёл я к любимой мимо руин и воронок мимо. Прохожие выползали откуда-то из подвалов, да и тех было в городе мало. Вот и знакомый частный домишко, куда посылал я с фронта письмишки. Берусь за щеколду как раньше - без стука, под окнами грядки редиса и лука. С девушкой Аней дружил до войны в кипени белой последней весны. Провожая на фронт, она ждать обещала. Так что же случилось с ней? Что же с ней стало?..»
       Вбегаю, здороваюсь с Марьей Андреевной. Постарела, седая, дрожат колени. Жарко мне стало и душно, как в бане. «Марья Андреевна, а где моя Аня?» Марья Андреевна помрачнела и плачет, а я не пойму, что всё это значит. Солнце над домом не стало лучисто, неужели сгубили её фашисты? Говорят, что слезы облегчают душу, но душе от них не становится лучше. «Марья Андреевна, а где моя Аня?..»   
        Марья Андреевна выплакала душу, усадила за стол и сказала: «Слушай. С тех пор, как раздалась стрельба за рекою, наш город не знал ни минуты покоя. В город вступили немецкие части, ordnung стал вместо советской власти, 2 июля ближе к обеду согнали всех слушать фашистов победу. Но в ответ на фашистский порядок, появились листки из школьных тетрадок: «Не верьте фашистам люди, проснитесь, в страхе немецких холуев держите, пусть наша борьба станет выше небес.» И в уголочке буквы: ЗС.»
        «Прости угощать тебя, Коленька, нечем.» Вижу - согнулась, понурила плечи, укуталась зябко, а в  городе - лето… «Прости, дорогой, даже хлебушка нету.» Услышав такое, аж жарко мне стало, я взял из мешка и тушёнку, и сало, и шоколада французского плитку, да только в глазах не увидел улыбку. На стол положил: «Вам гостинец солдата.»  «Спасибо, а мы не едали богато, при немцах вообще впроголодь жили. Последнее продали да износили, и рады любому съестному подарку.» А мне снова стало и душно, и жарко. И вспомнилась музыка школьного бала. Марья Андреевна рассказ продолжала: «Вижу, Анюта куда-то уходит, с друзьями времени много проводит. Отец ей: «Не дело ты делаешь, Анна.» «Ой, пап, не боИсь, не ругай меня, ладно…» Отцовский приёмник тихонько забрала и ночью в эфире Москву поймала. Наутро по городу всюду листовки, одну я нашла в кошёлке с морковкой. Потом и диверсии были, и взрывы, но всё обходилось покуда счастливо. Разгромлен был в городе воинский склад, так появился у нас автомат, зарыли в саду и готовились в лес, да только на них кто-то немцам донёс. Забрали подпольщиков наших в гестапо, из жизни домашней да в мерзкие лапы. Зверски пытали их. Били их круто, как выносила всё наша Анюта? Не знаю. Но глядя правде в глаза, никто из них ничего не сказал. Анюте досталась страшная мУка, повредили фашисты девочке руку. Всё вынесла девочка наша, о Боже. И вот теперь на себя непохожа…»
       «По осени город бомбили. Горел… Повезли всех подпольщиков на расстрел. Начальник прежде, чем махнуть рукою, спросил ещё раз, что ЗС такое. Подпольщики хором: «Знамя свободы. Да здравствует СССР на вечные годы! Да здравствует… Голос их перервал фашистских винтовок поспешный залп. Красная Армия наступала на пятки, и немец  драпал во все лопатки».
       «А мы с отцом чуть ума не рехнулись. И в ту ночь ни за что не заснули. Отец не выдержал, запряг кобылу. Поеду, сказал, привезу мою милую. И, правда, под утро везёт сена воз, у меня по коже, то жар, то мороз. Отец глянул строго: «Не голоси, скорей самогонки мне принеси». «Вася» - шепчу ему – «Аня жива?..» А он отвечает: «Цела голова. Раскопал» - говорит – «яму, кто-то дрожит, вижу Анюта моя лежит, чувствую – дышит, значит – живая, вытаскиваю, на неё тулуп одеваю, и на подводу, под сено, скорее, с нею приехал домой на заре я». «А остальные?» «Мертвы все ребята…» «Господи! Вознеси души их за облака ты…» На руках мы Анюту снесли на кровать. Самогон пригодился. Отец растирать принялся Аню, воды я согрела, вижу, слегка розоветь стало тело. Господи милый, спаси нашу дочу, я поседела от горя той ночью. До белого дня у кровати сидела, до белого дня я на дочу  глядела. Вижу, Анюта истерзана грубо, разбито лицо и разбитые губы, глаз один вытек и желтая кожа, как будто совсем на себя не похожа. Пулей навылет пробито плечо, кровоточит и что-то ещё… Утром пришёл к нам фельдшер Степаныч, забинтовал, дал лекарство ей на ночь. Немцы манатки свои собирали и вскоре из города вовсе удрали. Красная Армия чёсу им дала, и люди вышли на свет из подвалов. Степаныч потом нас не раз навещал, поставить на ноги её обещал…»
        «Молодость вышла в победе с недугом, стала садиться, но смотрит с испугом, стала вставать и гулять стала, значит, только молчит всё и поутру плачет…» Горестно, тяжко старушка вздохнула.
        В это время дверь распахнулась. Грустная, в домик явилась Анюта, а я рот открыл, контуженный будто, и не сказать самых правильных слов, чтобы в них было одно про любовь. У меня покраснели и щёки, и уши, сказать сокровенное, важное – трушу. Я на руках её в садик отнёс, а по спине, то жар, то мороз. «Аня, Анюта родная, любимая, ты моё счастье судьбою хранимое!.. Анечка милая!..» «Коля, мой  Коля!.. Видишь, какая мне выпала доля… Рука словно плеть, нету левого глаза, Коля хочу я сказать тебе сразу: больна я…» В глазах её капельки слёз. «Схватила в гестапо туберкулёз, рано иль поздно сведёт он в могилу.» А мне б целовать её славную, милую…
       «Коля, иди, ты здоров и молод, видишь в руинах наш бедный город. Иди, постарайся без меня прожить, тебя я любила и буду любить…» Я обнял её, как ребёнка, за плечи, плакать хотелось от этой встречи. Она мне сказала: «Коля, пусти и, если можешь, совсем прости…»
       В громких рыданьях домой убежала. Горе к груди приставило жало. Шатаясь и ничего не слыша, я за калитку на улицу вышел.
       Заплакал солдат, заплакал герой – вот как случается в жизни порой.

                1970 - 2020 годы.