Надар

Надар.

«Ночник пора долить, хотя иссякнет
Он все-таки скорей, чем я усну;
Ночь не приносит мне успокоенья
И не дает забыться от тяжелых,
Неотразимых дум: моя душа
Не знает сна, и я глаза смыкаю
Лишь для того, чтоб внутрь души
смотреть…»

                (Дж. Г. Байрон)


Камень во рту и пиявки.
Мерещится.

Дорогой читатель. Я не знаю, как бы к тебе подойти так, чтобы ты не убоялся меня, или не принял за сумасшедшего. Этот подход не сродни маньяку приближающегося к жертве, а скорее сродни осторожному шепоту ребенка, что хочет поделиться тайной. 
Право сказать, я ничего не знаю о вампирах, до сих пор. Потому что, наверное, я какой-то неправильный вампир. Более того, я не помню, как появился на свет. Я знаю, только, что меня никто не кусал, я таким сразу родился. Представьте себе, за все эти сотни лет, я до сих пор не читал Брэма Стокера. Все эти легенды про кровососов. Носферату, Дракула. Уж тем более я никогда не был в Трансильвании. Общим счетом, я ничего не помню, и не знаю; ни про историю моих предков; ни сам про себя. Я просто существую во времени, каким бы оно не было.
Однако стоит упомянуть о том, что когда то я был человеком. Во всяком случае в прошлой жизни уж точно.

Затем , уличив себя самого в беспомощности и отвращении к миру людей, к их поступкам, я сделался невидимкой. Однажды, будучи человеком, я хотел помочь другому человеку, но в ужасе обнаружил себя прозрачным. Я потянулся , чтобы дать ему руку, и помочь встать с земли, но он меня не хотел замечать. Его гордость и агрессия, сделали меня невидимкой в его глазах. Таких случаем становилось все больше. И вот я уже сам начал верить в то, что для людей я невидим. Шло время. И в какой то момент мне осточертело. В очередной раз, в порыве помощи, меня наотрез перестали замечать, и оттого во мне взыграла ярость и непримиримость того факта, что в своём отсутствии я, не сдерживая силы, размозжил голову того, кому еще минуту назад намеревался помочь, тогда я почувствовал себя полнокровным. В ярости своей, я каждым призрачным сосудом тела своего почувствовал насыщение. И ноги под весом плоти моей стали непоколебимы перед бывалыми сомненьями, что терзали невесомого призрака ночи. Теперь я стоял на ногах твердо, уверенно, и тяжесть моя душевная от преступлений, все больше перерастала в груду физического веса, такого, что едва ли самому Атланту по плечу. Казалось с каждым преступлением, я становлюсь все более живым духом, духом отринувшего раскаяние, заключив его куда то глубоко, быть может, в то самое «призрачное», оставив чувства на потом, где-то там далеко, откуда некогда вочеловечился мой дух. Так вот, лишь через некоторое время, я узнал, что все эти преступления совершаемые мною, были невидимы. Жертвы видели меня воочию, с раскатом ужаса в глазах, и какое мне доставляло удовольствие смотреться в них. В глаза, вопящие перед бездонностью кишащей неизвестности. В этих глазах я видел только хаос. И не боялся, я считал его своим отражением. Но спустя некоторое время, как я сказал чуть ранее. Я смог совершать все эти преступления даже на людных улицах. Как выяснилось, чем больше я чувствовал себя полнокровным, подобно небосводу в глазах жертвы; тем был я более прозрачен в глазах очевидцев. До той степени, что мог я быть неощутим как пустота. Как воздух, которым дышишь ты—живущий. Вдыхающий вместе со мною пар вскрытых ран, пульсирующих артерий. Кровь, что разлитая на камень, шипит раскаленным ядом испарений на остывшей, подобно луне, брусчатке моста. Ты- живущий, дышишь со мною каждым преступлением, не ведая того. Но стоит тебе попасться, и вывернется челюсть в немой дуге, заметив незаметное. То не чужая смерть в тени, то ужас из-за спины смотрящий в отраженье. И он тебя поест так же незаметно, как чей-то лопнувший в тени зрачок от вспышки света. Тебя спасет лишь только блик, что наполняет взгляд любовью.
Вот так и я все пожирал так незаметно. Подобно ослепительной вспышке в безжизненных глазах. Даже в толпе кишащей безразличием, я был наедине с убийством. Переступая грань невидимой черты. Пока не захотелось мне, быть видимым для всех. Для очевидцев и для жертв. И впал я в лютую ярость, и как только это не называли люди. И чумой, и не чумой. И воевали все друг с другом, уличая королей, крестьян, рабов. Мне было тошно. Я погрузился в мысли, и превратился в статую. Закостенела пыль, пустыни разрослись и замели следы цивилизаций. Моря напенились и выжгли впадины морщинистых расщелин. Ушли на дно, замуровавшись магматическим замком. И вспыхнули грозящей вулканической тропой, на выжженной земле заполыхала лава. И смысла невесомый пепел.
И не осталось никого. Я плакал, осмысляя собственную гордость в одиночестве. И слезы шипели о неостывшие еще угли, так же, как когда то шипела кровь. Я не было больше невидимого в мире. Что мои слезы побудили саму землю выдавить из себя обратно все моря и океаны. И возлюбил я человека. То сумасшествие не в закате и не в рассвете, то сумасшествие в мерцании,- свет-тень. Та грань, что предрассветный час- есть сущность света. А предзакатный- сама тень. С тех пор в мерцании увидел я себя вампиром.               
Если ты думаешь, что быть вампиром – это здорово, то я тебя уверяю, что это не так. Ты в прямом смысле имеешь впереди целую вечность, поэтому все планы,-- ты смело переносишь на завтра, и завтра, и завтра, и завтра. Подобно молодости, что отрицает старость. Это и верно, так и должно быть, живой разум никогда не постареет, пока он находится в настоящем. Но тело, со временем покрывают морщины, и вдруг в один ужасный день ты вспоминаешь о времени, когда был полон сил, красоты и очарования. И тебе не нужно было гоняться за молодостью. Она сама была тобой. Ты сам ей все вокруг себя питал. Но как только разум примет к сведению первый седой волос, ты можешь стать заложником безвозвратной оглядки в прошлое. Она и старит человека. Подобно навязчивой мысли осевшей камнем в ботинке. Посему, молодость прекрасна и многое что в ней простительно для человека. И до сих пор мудрецы, курящие трубки воюют с этой мыслью, дабы оставаться вечно живыми. Соединяя в себе детский взгляд и мудрость лет. Как бы гранича на две относительности одной бездны, что расстилается под канатоходцем. Этому искушению подвержены и обреченные на вечную жизнь. И пусть мы вечно молоды, но притом и вечно взрослеющие. Не по морщинам, но по летам. А стало быть, и по взгляду на многие вещи. 
Ах да, только все совсем не так. Я наплёл вам несусветицы.
На деле же, наше бессмертное существование не знало бы никакой культуры , кроме как культуры лени. Вы не обращали внимания, что человек осознав свою смертность, тут же ударился внутрь себя. в поисках Творца. В поисках истины, осознав собственную уязвимость, он сделался более чутким и более гибким. Весь мир ему благоволил, бутоны, что мгновенны в прекрасном своем цветении. Так же недолговечны, подобно состоянию беспокойного сердца влюбленной девушки, что с замиранием гадает на ромашке, предвкушая удачу, чтобы с уверенностью выдохнуть и успокоится, до следующего лепестка.

Подобно азарту скачек, ну или собачьим бегам. Который мнёт пропотевшими руками бумажку с номером собаки на ипподроме. Кстати, о собачьих бегах! Однажды я был свидетелем волчьих бегов, да-да, среди псин был один волк. По крайней мере волк внутри. Этот сумасшедший… А, для чего ведь их устраивают бега то эти? Из гуманных целей все началось, чтобы хоть как то для охотничьих пород собак, удовлетворить потребности в жажде охоты, в погоне за механической дичью. Тот пес так несся, и откуда в нем было столько невоплощенной жестокости? Жестокости, что заставила его заранее разодрать на куски дичь, которую он еще не поймал?! Так этот пес несся, умело переставляя лапы, так плавно и упруго лавируя пространством под собой. Он настолько был одержим поймать механического зайца, что в какой то момент, цель пса была все ближе. Не успев моргнуть глазом, пес, догнав дичь на которую запрограммирован, не стал на нее бросаться, а с еще большим усилием начал идти на обгон. Соревновательный ли дух в нем был на тот момент? Или нет? Не знаю, но еще через несколько секунд, он вдруг рванул прочь с ипподрома. Вылетев на улицу, он устремился и убежал, как всегда убегают,-- в даль. Но ведь нельзя поспорить, что от вас не убегают в даль? Если убегают, то только в даль. Так и он, одичавший пес, который вдруг осознал свою сущность, устремился прочь от обманных декораций, ну не волк ли?! Не знаю, что он чувствует, ощутив свободу, но если только он решит вернуться, то в городе станет одним бездомным псом больше. Посему, надеюсь, что этот пес сможет стать диким волком. Иначе, зачем он это всё затеял? Чтобы постучать и не входить? Подобно детской игре в «шайбу», когда ребенок звонит во все двери на этаже и убегает. Просто так. Ну разве не чудо?         

О чем это я? А, о бессмертии. Так вот, в человеческой культуре, существует искусство, искусство мимолетности запечатленное в  вечное произведение. Уверяю вас, что для бессмертных существ, существует другое искусство. Вампир, осознав свое бессмертие, узнал ответ на загадку, на которую не существует ответа. Вот и вся романтика. Мимолетное восхищает бессмертных, но и заставляет их задумываться о вечной тоске. Как когда то писал Йозеф Кнехт: 
«Любой цветок неотвратимо вянет
В свой срок и новым место уступает:
Так и для каждой мудрости настанет
Час, отменяющий ее значенье.
И снова жизнь душе повелевает
Себя перебороть, переродиться,
Для неизвестного еще служенья…» 
Ох знали б вы, как вечных это вечно мучит. Оттого смотрят они так задумчиво на всё смертное. Если человек чувствует родство на земле. Чувствует причастность жизни к вселенской тайне. Знает что все конечно и мгновенно. И воспевает это искусством. То вампир же, не может почувствовать всю прекрасность. Его не толкает ни страх, ни время, ни желание быть больше чем он есть в саму бесконечность. Он априори бесконечен. Он завидует тайне, с которой сопричастен человек. Вампир желал бы ее понять, но только для него она непостижима. И оттого ему приятны больше цветы не в момент цветения, а в момент смерти. В тайне, вампир желал бы уничтожить все хрупкое, от обиды и бессилия, от невозможности. Само предчувствие вечного его терзает. Вампиры вечны, но так же до них недосягаема бесконечность. Они могут жить тысячами лет, и так и не чувствовать трепета в сердце. И потом они находят прекрасным базальтовые скалы, что вековечны в своем существовании. Океаны, космос, звезды, в общем все, что подобно им самим бессмертно.
У нас есть легенда, как однажды вампир проглотил серебряную  монету в отчаянии, и прыгнул в море, он не желал себе смерти, иначе он прыгнул бы в огонь, он желал почувствовать свою мимолетность жизни. Почувствовать то, что он смертен. И тогда прыгнул он в море, бушующее, и с виду обжигающе ядовитое, море шипело о скалы так, словно выжигало их. Вампир тем временем пошел на дно. говорят что он много странствовал пешком по дну того самого моря. Вначале он не мог совладать со своей жаждой крови. И поэтому набрасывался на моряков, нарочно попадаясь в сети. Спустя годы, он все реже совершал подобные преступления. Пока и вовсе не перестал убивать ради крови. Со временем его плоть становилась менее чувствительной, так к вампиру начали подплывать рыбки, которые по чуть-чуть стачивали слой его и без того тонкой кожи. Спустя еще некоторое время, его тело, обессилив, начало становится мягче,  разлагаться, подобно утопленнику, да и соленая вода его разъедала потихоньку. Так вампир становился все меньше и меньше. Стоит упомянуть, что море для вечных является отдушиной, подобно базальтовым скалам, ведь оно, тоже своего рода вечно, а значит, оно знает каково бессмертным существам приходится. Так вот, прошли долгие годы. Так от вампира почти ничего не осталось, а то что осталось,-- медленно пожирало море. Одному лишь богу известно, о чем тогда вел размышления вампир. но на перешейке где море перерастает в океан, вампир понял, что ничего не имеет. Что у него нет ни рук, ни ног, ни тела вовсе. Он увидел лишь свои волосы, которые невесомо вздымались хаотично, то вверх, то вниз, подобно сердечным ударам. Он поднял свой взгляд, и увидел с обратной стороны век насквозь свою голову, голова была его прозрачна, а на самой макушке была монета, та самая серебряная. Он превратился в медузу. Говорят даже, что эта медуза почти бессмертна, но не бессмертна. И самое интересное, что это существо с каждым своим годом теряет свой кровяной окрас, становясь все более прозрачным и гибким. Мне кажется, что с годами он вовсе станет самой частью океана. Я надеюсь, что он все же почувствовал то, чего так хотел. А пока же, если вы когда нибудь, заглянув в море или океан, и увидите блеск сквозь волны в глубине, то будьте уверены, это наш единственный вечный вампир, что искупает свое бессмертие. И грех искушать отшельника. Тут же уплывайте подальше, дабы не попасться ему в щупальцы, ведь какой же они длины могут статься, если их подобно волосам не стричь сотни лет?         
Вампиры, последовав поступку предшественника, так же уходили на морское дно, с того же самого утёса. Но н них, увы ничего не известно. Так же в пустыне были подобные случаи. Только никто оттуда не возвращался. Наверное, сгорали ослабев от солнечного света не успев переродиться. Но опять таки, ходят слухи, что миражи этих сгоревших вампиров бродят под лунным светом, как вечно неприкаянная жажда, в поисках крови, что испаряясь на их миражных клыках, превращается в воду. 
Глядя на закат сменяющийся рассветом. Мысли о вечности, утоляют вампирскую жажду смена времени суток. Вы не ослышались. Ведь, что ночь, что день, всегда разные.
 Вампиры любят слушать волков, волки им близки. Услышать вой волка —добрый знак. Они, словно проводники вселенской тоски.
Вам сейчас будет знакома одна история, для людей это подобно анекдоту, мальчика которые распилил скрипку, чтобы увидеть музыку. Так и у нас был местный мальчик из анекдота. Чувствуя какой то трепет в груди. Он, решив постигнуть бесконечность, расковырял себе всю грудь насквозь. Дыра была огромная. У него до сих пор дыра в груди, но, как мне кажется он сделал неверные выводы, он попросту нашел себя пустым… Но, надо отдать ему должное, он, нашел способ заглушить в себе чувство пустоты. Попросту начав впиваться клыками себе в руки, причиняя себе боль, и сося свою же кровь из самого себя же, ему становилось легче. Такой вот местный змей, что гоняется за своим же хвостом. 
Но не будем об этом, вернемся к искусству и вечности.
Видите ли, вечности вовсе не нужна вторая вечность. И если честно, меня уже от этого слова воротит. Голова кружится. Будем разделять так, вампирский взгляд на искусство, и человеческий.
Мы видим в нём раздражение, потому что это лишний раз напоминает нам о том, что мы здесь попросту лишние. Наше искусство идёт от обратного, в противовес человеческому. А молодняк и вовсе боится смотреть на ваши произведения искусства. Оттого , что боится утерять свою вечную жизнь. и если он и занимается искусством, что от страха. Более же опытные вампиры, пишут картины, наоборот приближающие их к осмыслению того, что невозможно осмыслить.
Но я уже сам немножко запутался и прошу читателя меня простить.
Скажу лишь одно, что никакие страхи человека не боязны вампиру.
Поэтому всё искусство человека для вампира лишь раздражение. Единственное исключение, это реальное искусство, от которого захватывает дух. Которое приоткрывает тайну, и дает возможность заглянуть за. Все ваши человеческие сопливые картины цветов, и скелетов— ничто. А вот попробуй так написать цветок, чтобы он словно таял на холсте, своей эфемерностью напоминая бессмертным о мгновении. А в этом самом мгновении, таилась бы сокровенная тайна, непознаваемая тайна. От которой, вампирское сердце превращается в человеческое. Все что я тебе сказал раньше тоже обман. Я только попытался убедить в различии тебя от твоего отражения, и лишь убедил тебя в обратном. Впрочем, как и себя.
Но разве кто-то говорил, что на верном пути не ошибаются? И на верном пути есть заблуждения. Однако же, медуза с серебряной монетой и вправду бороздит океан, я видел ее блеск на глубине.
А что насчет бессмертия? Да ничего особенного, нам только стоит благодарить Творца, за то, что существует человек. Иначе, что бы делалось бы во вселенной? А ничего, оттого, что всему бессмертному и смертному было бы все равно. И базальтовой скале, и морю, и цветку в цветении своём, и даже блошке что присосалась к брюху бородавочника. И в общем всей планете, и галактике и всем далеким звездам, не было бы дела до того, как вскормить дитя без материнской груди. Как его благословить на сон, каков мистический обряд, что существует на границе дня и ночи? А что есть день, и что есть ночь для звезд, что не видны при свете солнца? И знают ли они что светят для кого то? И даже тому одному живому стало бы все равно в этом мире. Тот одиночка—каждый, которому не выведать ответа ни на один вопрос. А что такое хорошо и что такое плохо?! И станется тогда ему как глыбе льда,--все равно. Увидит он, что тает—и будет таять, увидит он что цветет—и будет цвести. Увидит он мерцанье звезд,-- и будет светить. Наткнется он на безразличие— и будет безразличием самим. И сделается глыбой базальтовой скалы. И так и не поймет, что безразличие не есть гармония, и не успокоится он, покуда в безразличии своем не станет пустым местом.
Совсем один на всей земле. он будет превращаться в часть её. И без поиска ответов, что терзают вечные вопросы окаянный ум его. И сотрется он с поверхности земли. И землею станет.
Не знающий, но познающий ли?! Раздосадованный отрок самой сиротливости. Не ведая откуда, не ведая кто. Быть может будет вопрошать он само небо? Или землю, каждый свой шаг он будет изучать истертостью подошв, по отпечаткам пыли. Быть может становясь тихонько пылью? Той горстью, что со временем взрастает в гору, с крутым утёсом, и однажды он, почуяв на себе же, шаги чьих то ног, шаги на цыпочках, которые уже боясь чего то, наступят как то нежно, и растрескается тогда каменная глыба, под очарованьем женской ступни. Робким дыханием своим вновь заволнует сердце, той горсти пыли, что еще стучит. И возродиться человек, и будет жить у моря с нею. И будут они сеять жизнь в странствиях своих по миру. Взращивая каждым шагом своим чувства любви. Так тень в пустыне оживили. Так воду, пальму и листву, и все что неописуемо в этом мире, то чувством оживили двое. Из образа той тайны, непонятной им самим. Но ощущающейся, в трепете непознаваемого чувства. Так художник пишет полотна, так композитор признается… Всё откровение недосягаемо, покуда это откровение само… но, не откровенность.
Все приближающее, переходящее, и отдаляющее снова.
Подобно самому рождению.
               
Так вот, о бесконечности? Ах, нет, о бессмертии. 
Проходит почти век, а ты обнаруживаешь, что пора бы менять место проживания, потому что у соседей, которых ты когда то знал, уже женятся внуки, а на тебе ни морщинки. Это затрудняет общение. А, лично моя мнимость и недоверие к людям, не позволяет мне искать среди них друзей на вечность. Поэтому, я живу в замке что выточен из двух соединенных гор, этот замок давным-давно вытачивали вампиры своими клыками. Когда-то, в этих горах был дом, старого алхимика по имени Тапир. Он как и все алхимики гнался за философским камнем. Много времени проводил в поисках нужных ингредиентов далеко в горах. Однажды он не вернулся. В тот день из слияний гор ударил источник красного цвета. Кровь не кровь, талая и отчего-то красная вода. Вампиры со всего света ринулись к источнику. В это время им не нужна была кровь людей, и поэтому набеги на деревушку прекратились. Чужеземные путники начали обходить стороной эти горы считая всех жителей деревни – вампирами. А местные же, начали приносить к ущелью дары, за защиту от вампиров. Они считали это слияние гор священным местом. Бывало даже, что насытившийся вампир, встречая на обратной дороге человека спускающегося с горы, не трогал его.
И так проводили вампиры сотни лет в забвении питаясь этим красным источником. Со временем ручей стал струёй. И проснувшиеся вампиры начали считать капли. Сквозь расслоившиеся породы скал. Они впивались в эти расщелины клыками, и в жажде высосать как можно больше они жадно точили клыками эти скалы. Точили настолько рьяно, что вся скала превратилась в бесконечный, изъеденный лабиринт, словно опьяненные кровью пиявки, что в жажде своей въелись под кожу, и оставили там свой отпечаток, подобно древним моллюскам в породе известняка. Весь этот изъеденный лабиринт, изнутри был подобен муравейнику. Пока в один момент все не обрушилось, и не заточило всех алчущих крови под обломками. Так над вампирскими руинами возвысился огромный готический купол, чей свод держался меж двумя горами. Все эти шпили от слоистых пород выточенные вампирскими клыками, копили на себе вековую пыль, и полировались ливнями. Менялись под грозами, и продолжали видоизменяться самим временем. Так все вампиры оказались погребены заживо. Местные начали бояться этих голодных и беспомощных криков. Отсюда и идет поверье о кричащих горах. Только представьте, приблизившись к подножью , раздаётся рой неземных криков. И это на протяжении поколений. Признаться, вблизи, это ни разу не напоминало замок. Но издали, в преддверии сумеречных туманов, что спускаются с гор, на закатной вспышке  солнца, между двумя гор появлялся силуэт замка.
Прошли еще годы, и завоеватели новых земель, пришли в это место проливать кровь. Король, завидев на закате замкок между гор, ринулся в него. Но какого было его удивление, когда замка то самого не обнаружилось. Тогда король, решив, что это знак свыше, построил на руинах замок. Но во время строительства, рабочие обнаружили тех самых вампиров, которые спали без надежды проснуться. Они своим криком разбудили остальных погребенных вампиров. Рабочие начали пропадать, а кто не пропадал, те сходили с ума, от криков еще не освободившихся упырей.
Но король не желал отступать. В конце концов, строительство закончили уже почти одни сумасшедшие, которым мерещился воплотившийся ужас подземных воплей. Даже сами кровососы, порой испытывали страх перед жестокостью Короля. Король правил долгие годы. Вампиры его не трогали. Более того, он наслаждался воплями заточенных в обломках вампиров. Ему казалось, что это замечательное дополнение к замку.
Прошли годы, прошли войны. Король понимал, что его армия становиться меньше и уязвимее. Тогда он подписал соглашение с вампирами. Которые, впоследствии его же и предали. Сожрали, в жадности своей обладать частью плоти, каплей крови, самого жестокого Короля, который, в кровожадности своей был непознаваем, подобно тайне абсолютного зла.
В отсутствии людей, вампиры оставили замок короля. И отправились по всему свету в поисках крови. Легенды о источнике забылись. Замок покрылся пылью веков. Зато сами горы обросли легендами, которым нет счету. Появились новые люди, за ними появились новые легенды. Но голоса под поросшими уже лесами обломками, до сих пор можно разбудить. Стоит разбудить одного, как снова проснутся все, и будут вопить, в не утоляемой жажде крови.         
Это мне все рассказал Тапир. Он бродил по миру, настолько долго, что устал от своего бессмертия. И передал этот камень Фламелю. А сам пришел в родную деревню. Чтобы увидеть, что же с ней сталось. Я его встретил на смотровой площадке замка. На закате он окаменел.
С той поры я живу в этом самом замке. Прошли сотни лет. Людям стало еще теснее. И города стали все ближе друг к другу. Теперь, мне, чтобы поохотиться, достаточно просто выйти из замка.
До сих пор по ночам, мне мерещится вопль из под земли.             

Я, конечно не злопамятный в случае чего, но с памятью у меня какой-то обрывистый диалог. Покрывающейся, порой и лоснящейся пылью; книги,—нужно перечитывать, например. В языках и танцах,-- практиковаться; я уже не говорю о том, что в каждую эпоху,-- свои моды, танцы, книги, обычаи… Тут не всегда удается следовать в ногу со временем, покуда уж говорить о прошлом. Хотя, признаться, я уже давно веду отшельнический образ жизни.
Вообще большую часть своей вампирской жизни, я уже и забыл, каково это быть горячим. Любой нагретый предмет, кажется мне горячим, обжигающим. Я мнителен, и боюсь лишний раз чувствовать себя живым. Именно, другого слова я не могу подобрать, чем я больше в безопасности, чем больше мои нервы в покое. Чем нервы холоднее, тем и самочувствие моё более устойчивое. Если за окном кто то скребется, я начинаю бояться, и от страха мое кровь в жилах стынет, но! Как я только начинаю преодолевать свой страх, сталкивается холод моего сердца, и кипящее предвкушение опасности. От чего у меня кружится голова. Да, вампиры по большей части своей бесстрашны, они бесстрашны в нанесении страха, и ужаса человеку. Но когда угроза самому вампиру, его кровь начинает закипать, от страха своего же бессмертия. Поэтому, они обычно стараются по пустякам не лезть на рожон. Самое ужасное, не тот момент, когда кровь начинает кипеть, а после, это подобно похмелью. Лишь единственный выход для такого рода существования существует. Это находится в постоянном процесса ужаса. Но, так далеко не уедешь. Приходится быть бесстрашным, понимаете?! Однажды я жил с кипящей кровью долгое время. Я вышел из своего кокона, меня вытащили. Я просто влюбился, я думаю многим знакомо это чувство. Оно постоянно греет. Жжет, понимаете? Кровь просто отказывается стыть. Ничего не спасает. Ни ужас, ни страх, ни, даже кровь. Нет смысла ее хлебать без устали, поэтому я могу назвать даже человека вампиром. Человек без любви, в каком-то смысле—вампир. он всячески пытается согреться, но в конце концов если ему это не удается, то он все глубже лезет в свой «кокон». Его кровь начинает остывать. Понимаете к чему я?    
Вампиры, во многом схожи с людьми в вечных вопросах.  Нас так же гложет неизвестность. Откуда мы?! И так далее… об этом не интересно рассказывать, и тем более не интересно слушать. 
Вот например. Знавал я вампира, который сошел с ума. Обезумел в прямом смысле. Его каким-то чудом закрыли в психушку, всего обессиленного, сухенького. 
Был там и один человек, который копировал поведение психов, этакая мимикрия, ходил и повторял движения. Я не знаю, как это называется. Но он с тех пор, начал пялится на свихнувшегося вампира. Сидя напротив него, он повторял все его движения зеркально, да еще с какой точностью, словно предугадывая. Как будто их безумия срослись в одно. Хотя я не верю в то, что один сумасшедший может понять другого, тем не менее, тем не менее, чего мы еще не знаем.
Перед тем как продолжить, я открою одну тайну.
Просыпается нечисть, к коей относятся и вампиры около 3:15 ночи. Так вот,  у нас есть «мгновенье думы окаянной», это мгновение длиться примерно так же, как вспышка света на горизонте при закатном солнце. Ровно на экваторе обратной стороны, это есть «вспышка» самой ночи. Если присмотреться, то луна переливается блеском, и словно оживляет «думы окаянные». В этот миг, каждый делает решающий выбор: идти на охоту или не идти. То есть, подобно еженощной инициации: «быть или не быть». В основном этот выбор всегда гложет новообращенных, или же совсем древних вампиров. Одни еще не убедились в своей сущности, других же не хотят мириться. В некоторых народах, это зовется еще «миг убийственной мысли», или просто «серп» почему?!  Потому что однажды, будучи в сомнениях, вампиры подняли бунт, против своей сущности, и начали истреблять других вампиров, да еще не просто, а обычными серпами сносили головы друг другу. Более того, все верования,-- связаны с этим самым «мгновением». В общем, по нему сходят с ума вампиры по всему миру. Но не об этом. 
Вернемся к рехнувшемуся… 
Спустя время, этот вампир, начал принимать пародиста, за своё отражение. Он ходил, какое-то время, без жажды крови, и в его обезумевших глазах было какое-то смиренное спокойствие. Он уже не считал себя вампиром. Только представьте себе?!  Мне кажется, что он даже начал видеть в себе не кровососа, а человека.
В конце концов, он настолько слился с другим полоумным, что всюду считал его своим отражением. Мне кажется, что даже иногда он путался, считая себя самого,-- отражением, как бы воплощенного своего желания. Желания быть человеком.
Поздний час, перед 3:15-ти ночи. Тот самый «миг», экватор ночи.
Они сидят напротив друга, уже и не отличить где кто. Вампир вцепился в своё отражение, и прогрыз тому глотку.  Какого была его реакция, когда его отражение упало, и он обнаружил себя живым. Какие были его бешенные «пешки»!
Тут, он сошел с ума во второй раз. Представьте, возможно ли сойти с ума дважды?! А он сошел. Тогда он перекусал всех в этом дурдоме. Напился крови до отрыжки, и пока каждого не перекусал, не успокоился. Спустя время, он уселся напортив своего бездыханного отражения, в виде сумасшедшего пародиста. Он сел , начал снова всматриваться в этот искусанный силуэт в темноте. Он принял позу этого силуэта, и так смотрел в него пристально, словно оживляя взглядом, до тех пор, пока тот самый силуэт, не встал и не вцепился нашему вампиру в шею. Но каково было удивление, когда вампир не принял сопротивления, он просто наслаждался.
 Укус, и еще один новообращенный псих присосался. В конце концов, от нашего рехнувшегося друга ничего не осталось. Они все его съели. Насытились, и побрели по окрестностям. Не знаю, что было в голове , когда он кусал своё отражение, быть может он почувствовал себя чудовищем и захотел убить. Знаете?! На миг вдруг благоразумие взыграло, и он решил покончить с собою же?!
Не знаю, но его мысль была точно убийственна. Раз позволила ему рехнуться ни один раз за ночь. Или что это было?! Куда все эти новообращенные потом смылись?! Не знаю, скитаться в своем безумии по здешним местам, и жрать людей? Или еще хуже,—множить безумие?! Бессмысленное безумие.
Вот, но вернемся к нашему разговору. Вампиры во много схожи с человеком.

Я не помню откуда я, и не знаю кто я. Память всё стирает, особенно когда давно не пил свежей крови. Более того, чтобы жить нам нужно пить именно свежую кровь, потому что на ней держится вся сущность вампира, вечная регенерация клеток. То бишь, вечное перерождение. Я бы даже предположил, что мы подобны скорее бабочкам, нежели людям, потому что фактически наша жизнь, если это можно назвать жизнью, постоянна лишь при условии изменчивости, нам нужно постоянно освежать кровь. Иначе мы стареем. Стареем как люди.   
Тело стареет, душит само себя, сохнет кожа, скручиваются губы, седеет волос. Раны не заживают. В общем теряется всё вампирское. Хотя многие поговаривают про источник исцеления, но это все сказки, придуманные такими древними вампирами как я. Источник этот, сродни зоне в фильме «Сталкер». Обычно до неё доходят полтора землекопа, причем вампиры совершенно не способные знать, чего им хочется. Которые, бояться своих желаний. Я знаю, только одного такого вампира. Это я. Мне однажды по молодости захотелось статься человеком. Влюблён я был в одну особу. Так захотелось, что я перестал пить кровь. Просто потому что не замечал, я просто не хотел пить, не мог спать, ну и как там у вас у людей все происходит. Да так, что не заметил, как начал стареть и ослабевать. В конце концов, ужаснувшись при виде меня, она просто не узнала. Не хотела верить. Как выяснилось потом, она обладала даром, который моя вампирская сущность не вынесла. Да и ее человеческая сущность не вынесла. Мы хотели любить, но убивали друг друга. Мы хотели любить, но, видимо по-настоящему не любили. Я не мог сделать ее вампиром, и сам не мог статься человеком. Я думал: «сделав ее вампиром, я убил бы её сущность». Я просто боялся такого шага. И прочие-прочие оправдания. Эта вечная тайна нас и пожрала. Вы скажите: А почему я просто не мог перестать пить кровь, и стареть вместе с ней, как человек?! А я отвечу, : «потому что был малодушен». Эти вечные сомнения, «знаю-не знаю» и так далее. Я приходил в ужас при одной только мысли «Тайна еще не прожитой жизни распластывалась перед ним…». Быть может это и была та самая тайна, тот самый дар, к которому мой горячий пыл не был готов. А она обладала другим даром, оживлять время, если я гнался куда то в вечность, то она уже была довольно мудра по сравнению со мной, чтобы наслаждаться. Все вокруг неё оживало. А я её, словно съедал. Однажды мы гуляли в пригорных лесах, она остановилась, мы прислушались, а она приложила ладонь к камню. Вдруг ударила мелкая струйка ручейка. Прямо сквозь камень. Я не рискнул подставить руку под струю. Ручей все разрастался. Превратившись в настоящую горную реку. Она сказала, какой-то длинный монолог, про этот ручей, и любовь, и исцеление, но я не запомнил ничего. Я был ошарашен. Спустя весь этот пожирающий меня страх, я вновь забыл о крови, но уже не от любви, а скорее от депрессии, у меня не было сил, я начал стареть, тогда я пришел на этот самый ручей, хотел в него прыгнуть. Но убоялся. Так и не рискнул. Я начал спускаться вдоль ручья с горы. Пришел к озеру. Я жаждал крови, но ни птицы на небе, ни животного в лесу, словно все ушли в спячку. Тогда я заприметил одну рыбу, большую, красивую такую, каково было моё удивление, когда я обнаружил ее кровь горячей. Я выпил, и мне стало лучше. Так я и решил всегда иметь при себе пару тройку таких рыб. Поэтому у меня много аквариумов встроенных в стены. В конце концов мы с первой любовью разбежались. Вернее я убежал. Испугался. Так и не открыв ей свою тайну. Хотя мне отчего то кажется что она прекрасна ее знала. Так и родился этот источник, который оброс легендами. В этот источник я отправлял всех раскаявшихся вампиров в сущности своей. После этого, я ни одного из них не видел. Быть может, я отправлял их на верную смерть, а может – на жизнь, на новую жизнь. во всяком случае это еще одна причина моей бессонницы. Когда ты должен спать, а ты ворочаешься все в кровати и не можешь уснуть. Еще одно но, я вполне переношу солнечный свет, более того, я его люблю. Именно в преддверии рассвета, во мне просыпаются какие то необъяснимые чувства. Я ощущая себя призраком, граничащим между миров. Я смотрю на свою кожу, еще чуть чуть и она вовсе станет прозрачной. Это пограничное состояние, доставляет мне какое-то странное удовольствие, подобно единению.
«Тени сизыя смесились, свет поблекнул звук уснул;
жизнь, движенье разрешилось, в сумрак зыбкай в дальний гул,
мотылька полет незримый слышен в воздухе ночном,
час тоски невыразимой, все во мне и я во всем.»
(Афанасий Фет) 
Так вот, это единение, вдруг прекращается, и ты резко становишься одержим каким то подтверждением самой жизни.
Находясь где-то между, наступает обратная сторона внутренней гармонии. За которой следует ярость. Зло бессмысленное и беспочвенное.   
Так же,вампиры славятся перевоплощением. Я же, никогда себя не видел со стороны в превращении, подобно Кафке. Но чувствовал и акулой, и драконом, даже самой стихией. Но никогда себя не видел воочию, хоть и ощущал. Знаешь, это подобно вашему существу, ведь стоит ему почувствовать себя самой яростью, самим разрушением, и увидеть вдруг свое отражение,- фиии. Простой, несуразный с виду покрасневший от злобы человек, всего лишь человек, но не сама ярость. Какое тогда испытывает он чувство. Когда во стыду своём он видит себя со стороны?
Эта ночь какая-то странная, как будто каждый спит на Земле. Я представляю рассвет на другом краю света, но и оттуда веет сном. Словно все вдруг очутилось в сказке. Я потею от сопротивления этому сну. Каждая пора кожи, замедляет дыхание. Воздух тяжелеет. Подобно парилке. Исцеление контраста.
 
У меня есть одна особенность, связанная с размером рта. Так как в детстве я был стеснительным и немногословным, мои клыки росли в закрытом рте. Когда мои сверсники уже вовсю начинали жить самостоятельно, в том числе, не стесняясь впиваться клыками в каждого, кто бы ни попался им на пути, безрассудно и с какой то незрелой злостью, необоснованной даже, я все еще продолжал стесняться своей сущности. И выпускал свои клыки, на себе самом же. Учился впиваться, как следует. Но клыки начали расти еще больше, а я все так и не научился ими орудовать, как следует.
Все как то умело расширяли свою пасть, может быть в этом, как раз таки помогала им не имеющая смысла злоба и голод.
Когда они все разбежались, по разным уголкам мира, я остался один. Потом я нашел способ пить кровь без проблем. Да так, что уже давно не пользуюсь клыками. Этот странный инструмент, называется… я не знаю как его назвать. Но дело в том. Что некоторые люди, узнали про то, что тут обитает вампир, и начали поклоняться, дабы защититься. И они частенько приносят в жертву разного рода грешников. Которых нужно бы заключить в тюрьму. Но говорят, что из таких грешников стоит очередь, ведь за это им опускаются все грехи. В общем, для них это честь,- стать жертвоприношением для чудовища. Я особо не вникаю в их дела. Кровь течет, свежая, чего еще нужно вампиру.

Ахахах, вспомнил, как однажды я скрывался в лесу, от людей. Был тогда я слаб, и неопытен. В общем, в конце концов этим решили воспользоваться люди, как всем известно, человек-- непостоянный  человек. А еще более он непостоянен в страхе и неблагодарности.
Так вот, бежал я от вил, огня, и кольев. Под крики непримиримого страха и неизбежного в непримиримости своей восстания.
Бежал лесом.
В бегстве, дабы немного восполнить свои силы, я то и дело покусывал малых животных.   
С тех пор, лес по всей своей длине закрыт огромным забором. В газетах потом печатали про этот случай. Так появился один из безвозвратных лесов. Люди верят, что тот кто заходил в лес, и возвращался, тот уже не человек. 
 Признаться честно, я сам побаиваюсь туда заглянуть, хоть прошли уже века, а для людей это до сих пор неизведанная территория, что наводит ужас. Так вот вернемся к моему маленькому рту и большим клыкам. Клыки вообще нормальные, но как только я чувствую голод и вижу жертву,-- они отрастают и я дичаю. Абсолютно ничего не помню. Наверное сам себя ввожу в гипноз.
«Очи черныя, очи жгучия, очи страстныя и прекрасныя.» 

Мы всю свою вечную жизнь думали и до того додумали, что дожили,--не можем жить без крови того, кто сам ничего не знает. Если нас считают нечистью, то это тоже не так. Мы не убиваем ради наслаждения подобно маньяку. Мы убиваем чтобы жить. Отчего хищники не преступники? Не, таких конечно хватает среди нас, кто считает себя абсолютным злом, тем не менее, ночь слишком коротка, чтобы тратить её на убийство смертного. Тем более, когда перед тобой вся вечность. Секунда. Более того, мы не жаждем никакого апокалипсиса, мы его сами боимся не менее вашего. Мы не жаждем убивать и сеять панику. Мы тоже не знаем чего хотим. Но точно не истребления человечества.
Вы только представьте? Если мы не можем без людей, на кой нам их убивать? Разве что разводить на убой? Но вы и так автономны, как минимум в себяобеспечении.
Мы не абсолютное зло. Человек же, может быть в своих поступках абсолютным. Человек без человека может. А вампир – не может. Странно всё это. По-моему должно быть наоборот.
Каждый раз нас что то гонит на поиск крови. Подобно рабу, что жаждет в рабстве безопасности.
Жизнь без людей? Вы только вдумайтесь, это же скукотища! Конечно, мы хотим взращивать своё потомство подобно вам, но в этом мы еще больше привереды. Это же на вечность. Вы же йорзаете, от одной к другой. Мы какие-то безнадежные романтики по сравнению с вами. Мы полвечности ищем любовь. Ладно, это уже бредни. Это неинтересно.
Да у нас нет отражения. Скажу вам по секрету,-- мы сами есть отражение, вашего мира, что в ужасе своём не смотрит в зеркало давно.
Кошмар. Мы не боимся ни солнца, ни смерти. Оттого, что кошмару человек подвержен всюду, куда бы он ни взял свою непутёвую голову. Нет, мы не вымысел.
Но вочеловечивает нас-- лишь кошмар. Мы вселяемся и паразитом следуем за человеком. Тенью. Мы пьем его «кровь», нервы, страх, но не убиваем. По большей части, нас можно сравнить с наставником благоразумия. Я понимаю, что это глупо звучит, тем не менее, мы подобны самому напоминанию. Подобно полотну Рене Магритта «Память».
Мы рождаемся из образа. В пограничном мире. Куда человек не может залезть. Мы не ждем своего часа, мы просто рождаемся. Из первобытного страха. Как только возникло сомнение, как только возник страх, возникла сама тайна. Тут же появились и мы. Самое ужасное, что мы точь-в-точь, словно близнецы похожи на вас. В любом случае, было еще такого вампира , который не имел бы близнеца среди человека. 
Двойников когда-нибудь видели своих? Скорей всего это были мы. Я признаться честно, всю вампирскую жизнь,-- ищу своего человека близнеца. Когда я его найду, я с ним разберусь. Поговорю, не знаю, что с ними делают. Даже в перерождении.
В этом отчасти смысл нашего рождения. Мы рождаемся в определенном месте страха. Подразумевая его нашим домом. Только успеваем понять, что такое вампирская жизнь, и опять таки, толком ничего не поняв, все равно-- ищем предназначение.
А когда нам эта вечность надоедает, или у нас к ней появляются вопросы-- мы начинаем искать нашего родителя. Что случается с теми кто его нашел ?! Я не знаю! Более того, я даже не знаю, что с двойником делать?! Убить? Или полюбить?! Или что еще?! Во всяком случае, объездив весь мир не единожды, рано или поздно в этой вечности вампир начинает задавать себе вопросы, на которые он не может ответить. И поэтому многие кидаются обратно в место рождения страха. Кидаются на поиски. А до того, точат клыки. И пьют кровь. Веками. Понимаете? Веками! Да, мы долгосозревающие ребята, если не вечно…   
Тогда вы спросите, как же мы обращаем вампиров? И зачем в таком случае? Я отвечу,-- это тоже вариант поиска родственной души. Подобно вашим отношениям. Новообращенные имеют другие цели в своей вампирской жизни. Они неприкаянные, подобно самим людям, которые не знают, что им делать в этом мире. В конце концов, новообращенный вампир, как человек,-- не знает тайны своего рождения. Он просто приходит в этот мир и начинает жить. Человек-- в человечий, вампир-- в вампирский. У такого вампира нет близнеца. Ибо он сам в себе, цельный. Подобно человеку выбравшему родиться заново в другом мире. У него есть двойник, но в мире вампиров. В любом случае, повторюсь,—любому вампиру,—нужен человек. Хотя бы, ради того чтобы жить. 
Вообще я всего этого не знал, и до конца не уверен, верны ли мои догадки. Но однажды я увидел своего человека двойника. Затем потерял его из виду. С тех пор я его искал еще не раз, затем забывал, думая, что показалось, внушая себе. Ужас в том, что я не могу посмотреться в зеркало. Оттого, мне вполне могло показаться.
В детстве я жил рядом с психушкой, там были особо буйные, и они бывало выбегали, и нападали на людей вгрызаясь им в шею. Их называли вампирами, хотя это просто рехнувшиеся люди.

Любовь
От чего бегу? Почему стремлюсь убежать?! Куда?! Выцепиться из лап объятий и любви? Устремиться куда глаза глядят. А что если я бегу не от любви?! Может быть я бегу от нелюбви, от огромной нелюбви, которой нет причины. Облизанный, обласканный, занеженный, чувствами любящих меня. привязанных ко мне, взростили во мне эгоизм? Или просто я понял, что никогда не смогу полюбить в ответ такой же великой любовью? Я никогда не смогу расквитаться за этот необъятный поток чувств, доверия и опять таки любви. Да-да, именно вылизанный в жопу с детства, подобно любимому сервизу вечно ждущего своего часа в серванте. Любимой кружке, с которой всегда пьют один раз в день, тот же самый чай. Но никогда не позарятся на другой напиток. Такое чувство, что из меня пьют один только яд, каждодневно по малой дозе, убивая себя в безответной жертвенности.
В один прекрасный день, этот яд станет противоядием. Покуда знать, то неизвестность. Он снимет боль с сердца. А если он предназначен лишь к убийству? К пожиранию? Если он-- сама кислота? О нет, любимое – всегда ранит. Никаких мыслей. Нелюбовь страшнее в самом ее обличии, она возникает лишь на руинах самой любви. В доме где когда то она была,-- стоит неловкая атмосфера, раздраженная атмосфера, атмосфера безразличия, меж теми, кто когда то был причиной радости всей жизни. Сказать лишь «я не люблю» -- и всё прошло, и боли нет, невыносимой ноши нет. Сказать и отправляться в путь. Все рвать, и не оборачиваться. А отчего бежать то? от невозможности дать человеку ответ? Оставлять его в безответности своей, непринятии любви? Не сожалеть, а просто уходить. Всегда в дорогу, в путь, и как бы сердце не болело, не прельщаться на целебные чувства. Безоглядно, иначе залатав все раны, исцелившись, снова будешь уходить. Какой же в том соблазн, когда человек уходит, а вы чувствуете что он смотрит вам вслед, и ждет вашего отклика, хотя бы на секунду, но обернись,-- нет! Нет, никаких оглядок, иначе все пропало. Как сложно сдерживать желание просто обернуться. Бежать от нелюбви своей, от невозможности ее преодолеть. И лишь наедине в пути, где дышится все легче, каждый более глубокий вдох прижигает нерв за нервом, что сводят голову с ума. Еще один вдох, еще один шаг, и ясность, воздух легче.
Что если я не способен на любовь. я вырос в ней, но был ли в ней воспитан, а был ли научён? Не задушила ли она сердце мое детское? Не отравила ли она человека во мне? И кому есть дело до вечного стука надрыва в груди, упивающегося в своем сиротстве сердце блудного сына?! С каких пор оно скачет подобно неуверенному шагу проповедника? Проповедника, в чьих словах есть осторожность, разве тот несет освобожденье? Будучи сам несвободным? Все от веры, свободный человек и ходит по другому, и уста его уверенно союзничают с мыслью, что пришел он донести и сделать вас свободными.
Умею ли я любить? Могу ли? Не уверен. В вывернутой пасти ядовитого змея, быть может, жду его яда как противоядия. Того что снимет боль с воспаленной мысли сомнения. Покуда моё сомнение-- есть безопасность. Покуда вера зреет, в самой неуверенности. Так и сомнение закрадывается горошиной под ложем принцессы.
Могу ли я любить? Не знаю. Тот кто не знает, не расплескает ни капли. Однако кому нужна его мутная вода? И сам не узнает что в стакане несет он, и никому не отдаст свой стакан. Покуда он не смешается с пылью, или не зацветет. И до того его метания спокойны, и никому не видны, что шторма в том стакане нету. Поймав ту братскую волну, что когда то топила корабли, и свинчивала шеи, капитанов, мачт и маяков обманывающих матросов.
Когда свет превращается в само безумье, он больше не светит, он сводит с ума. Завороженный.
 Поймав ту самую волну сейчас в стакан, тебе решать её стихию. Пока та не задохнулась в бешенном приливе, выжженная солнцем на песке. Тебе решать, ли станет моря меньше на глоток?!         

Где та животворящая сила, что поднимает из недр океана волны на дыбы?!   
Видишь ли мой друг. Вампиры немного другие все же. например возьмем животное, оно не знает о своей смерти, и человек не знает о ней тоже, не смотря на то что тот смертен. Быть может это самое незнание собственной смерти и делает вас бессмертными, вопреки тому,  что вы не вечны? А с вампирами немного другое, вампиры знают что они бессмертны, понимаешь?! Им нужна обратная иллюзия. Мы боимся лишь впервые. Мы не верим, в своё бессмертие, пока первый раз не решаемся его испытать. И чем дольше вампир сдерживает это чувство, тем дольше чувствует себя человеком. Понимаешь? Где то глубоко, каждый из нас хотел бы обладать той свободой человека, хоть мы вас и не ставим с нами вровень, мы все равно чуть-чуть завидуем. Вашему вечно первому чувству. Понимаешь? Все как впервые. Влюбился, влюбился еще раз и еще. И все как впервые. Хоть и любовь всего одна,-- длящиеся. И всё это—неизвестность. Как следующий шаг.   
 Зачастую, что-то толкает нас в неизвестность, и там где нужно бы остановиться, мы лишь разгораемся несусветной яростью, перед этой самой неизвестностью. Мы хотим ей обладать. Как тенью. Вы же неизвестность остерегаетесь, и разве что осуждаете, не зная что она из себя представляет. Я же скажу, что для нас неизвестность эта, есть осознание бессмертия. Это подобно мимикрии. Мы заставляем себя бояться в бесстрашии своем. Как бояться смерти в бессмертии. Канатоходец балансирующий над пропастью, однако, знающий что под ним развернутая сетка, всегда хотел бы повторить свой путь без неё. Поверь мне.
Вампира просто искусить впервые.
Тем временем я стою на краю скуки. И размышляю как мне быть дальше. Кидая мячик в стену, я ловлю каждый свой отраженный удар в ладонь. Убить в себе вампира, как можно убить то, чего в принципе нет? И вампир есть не единица, вампир есть больше. И можно его только убивать, то есть только процесс, процесс убивания.  Сам процесс может что-то значить, но при этом вампир останется вампиром. Посему весь его процесс лишенный логики, но не лишенный смысла не более чем его бессмертие, не более чем он есть сам. Как тебе такая тавтология. Я уверен ты питаешь ко мне чувства щарлатанские. Однако я не стремлюсь тебе докучать. Шарлатан напротив, провоцирует в обманывающем сомненье. Что движет его к догадке тайны. Узнать.


Ворона катается с крыши дома. Милое зрелище.
Думаешь все вороны одинаковые? Одни вороны гаркают, другие – искренне ржут. Но ни одна из них не может не раскрыть клюва. Интересно, кто из них сомневается в том, что она летает?
Так и мы, все думают, что мы порождение зла…
Ад это комната, нет-нет, ад—это комната в которой ничего не поделать.
Пустой потолок, ни звезд ни глубины
Я вот думаю: почему люди так любят ограничивать себя, почему живя в тесных квартирах, они клеят у себя декоративные обои, которые еще больше ограничивают пространство? Нет ни глубины , ничего, зато есть забавный узор, которого нет ни у кого, кроме как у каждого. И почему потолок белый ?
А эти узоры, они чем то похожи на клетку, красивую , но клетку
Человек приучает сам себя жить взаперти.

Параноик
Снова метель. Я стою у окна. На море наверное буря. А эта метель словно чириканья оголенных бритв по коже. Не грядет ли новый обманщик, что заставит нас поверить в жизнь?!
О , я наблюдаю в окно. Идёт параноик. Я раньше его мучил, а теперь он мучает меня. Как? Я наблюдал за ним, пока сам не начал постоянно натыкаться на этого бродягу, так, что уже привык к случайной встрече с ним. Был это отличный добрый человек. Чем то он моему сердцу дорог. Все же именно чем, понять не могу. Но он как то рассылал письма, и мне одно прилетело. После этого как раз я и начал за ним следить. Содержимое письма, подозреваю, как и всех писем, было следующее:
 «Прошу внимания, уважаемые жители города!  В воскресение, в 4:83 приглашаю вас на центральную площадь, дабы объявить вам величайшую тайну…» 4:83 как вы догадались , значит 5:23.
Как вы понимаете, на центральную площадь никто не пришел. Я один наблюдал за ним. Он встал посреди пустой площади. И сказал следующее: «внимание» -- затем начал наслаждаться, чуть приподняв голову. И окидывать взглядом площадь, словно смотря каждому отсутствовавшему в глаза. Я даже на мгновение поверил в то, что площадь полна народа. Затем он снова обратился к пустой площади: «господа, я обещался вам открыть тайну, так слушайте же, -- любите» -- он закончил свою речь. И исчез. Буквально, стал прозрачным. Тут начало светать, и я отправился домой. Я был предельно удивлен. И с тех пор начал за ним следить. Оказалось, что он занимается подобным часто. И , наверное все остальные жители привыкли к его выходкам, да и кто перед рассветом в такую рань или ночь, пойдет на главную площадь. Так вот с той поры я начал за ним наблюдать, и на каждое его представление, заглядывал перед сном. И каждый раз он куда то пропадал, и вот однажды я остался вопреки рассвету, и пошел искать его вблизи площади. Но так нигде и не нашел. Потом я узнал, что это был фокус. Его не было на площади. Это фокус стекол, зеркал и света. 
Однако когда я начал за ним следить, он начал изредка замечать, чуять слежку. Он становился все более подозрительным. В конце концов, он было вдруг останавливался и что то пробубнив себе под нос, снова шел по своим делам. И однажды, он обернулся, не замечая меня, но чувствуя      что-то потустороннее, остановился, и вдруг начал говорить: «ты все смотришь и смотришь, следишь, а что вокруг происходит, не видишь? ты видел себя когда-нибудь сам?» -- право сказать, я был в легком шоке.
Не уж то и вправду ко мне обратился старик? С той поры, я перестал за ним следить, потому что боялся, что старика доведет это чувство взгляда на себе до крайности какой нибудь.  Выяснилось, что он работает почтальоном. Он реально любит свою работу. Но и то не просто так. Он читает чужие письма. Но об этом все еще никто не знает. Читая письма, он и плачет и смеется, и узнает, кому нужна помощь. Он очень помог мне узнать человека.
Но я, ничуть не приблизился к человечеству. Хотя и полюбил его как только вампиру возможно полюбить что то настолько хрупкое, словно любовь между светом и мотыльком. Чьи пепельные крылышки, вот-вот распадутся, превратившись в ничто, а это самое ничто, быть может проявиться лишь легким переливом на свету. В сжигающем дыму, что поглотил мотылька. Быть может весь этот мотылек- есть лишь игра света на опаленных огнем крылах. Легкая струйка дыма. И вдруг блеск падающей пыльцы в тени. Подобно ракете отбрасывающей свои части, ради преодоления притяжения. Устремлящейся в неизведанные космические миры. Где есть невесомость и вечное блуждание. Путник в пустыне—идет по земле. И ищет подобно мореплавателю, душу моря в себе. Не чувствуя себя одиноким. А что там ? Наверху?
Летучие мышки такие неуклюжие, как бабочки. Крылышками хлоп-хлоп.
Сон, меня кусает сон, меня кусает комар. Я чешусь. Какой же ужас, вампир, что позволяет быть укушенным каким-то комаром. Ни стыд ли?

Гипноз.
Свет луны— это гипноз, свет лампы— это пустота, сон — это гипноз, отсутствие солнечного света—  гипноз ,  ночь-- откровение, ночь , чья поэзия сама в себе. Не в темноте, не в луне, сама в себе.

Туман.  Я вижу девушку. Что когда то высекла в горном камне источник жизни.
Восхищенье!
О как она прекрасна. И если есть еще хоть чуточку пламени в глазах смотрящего, ты должен меня понять. Это то, за чем ты побежишь на другой конец света. Это безусловно она, но словно я узнал ее раньше, всего шестнадцать лет, подобно Беатриче. О, где все вдохновение прерафаэлитов , их не хватит даже на волну, что порой догоняет ее стопы. «Песок, срисует пальцы ног твоих, на острие…» быть может ты сама нежность, для тайного взгляда, что выдает себя лишь дыханием.
О да! Когда я был с ней впервые, перед очередным большим побегом, я рядом с ней дышал. Со временем это притворство стало частью меня, и вот я снова, увидев её, начал было громко набирать в грудь воздух, её запах, заполнив им каждую свою пору кожи, окутавшись её запахом, я вновь делаю вдох, и, затаив дыхание, я делаю шаг в ее сторону. Но она не приближается, а словно сквозь все это безвременье ускользает , подобно красоте, что обнажается со временем. Затем и вовсе , остаётся лишь нагота, вульгарная нагота, та нагота, которая не сводит с ума, а лишь заставляет чувствовать стыд.
То предчувствие совести, подобно застёгнутой пару секунд назад ширинки, в момент, когда взгляд становится презрителен, и полон отвращения к себе самому же.
Ностальгия по красоте переросла в незрелости своей само время, саму зрелость плода. Лишь молодому молодость по зубам. Отсюда и трагедия Фауста. Что успев заскучать выбросился в былое безоглядно. Что успел впитать вновь счастье, что лишь прошлое осенило его в благодетели. Фауст есть переживание памяти, воспоминание Гёте. Воспоминание,—есть возврат к счастью в будущем. 
У настоящей красоты нет трезвости.

Она просто идёт по свету, подобно триумфальному маршу победы, что начался при всей пышности, и закончится похмельем. И впереди опять победа. И победа будет до тех пор, пока человечество не приблизится слишком близко к красоте. Настолько близко, что сделает ее своей рабыней. Подобно вещи.

Вещь.
 Любовь к вещам, именно человек наделяет вещи смыслом и жизнью, человек одушевляет вещи , а как только они теряют себя в нашем беспамятстве , когда они больше не нужны — тут и возникает идея " вот еще одна вещь осиротела..."
Одна странная мысль, раньше когда я смотрел в детстве фильмы, там обязательно была красивая главная героиня, ну, или не главная, в любом случае, героиня к которой я испытывал на протяжении всего фильма теплые чувства. Я терял связь с реальностью, а когда эти героини умирали в кино, или их убивали, я так алкал быть рядом с ними, чтобы спасти в нужный момент. И подбирал слова, которыми останавливал бы их в порыве ведущего их рока, или утешал.
Мне казалось, что я мог их спасти! Согреть душу! Понимаешь? Мне было очень жалко, когда я смотрел на их вещи — я чувствовал как ее уже мертвое тело, еще только пару сцен назад она была жива, а её чулки облегали ее изящные ноги, и платья бахрома касалось ее коленок, как ее дырки в ушах облегали застежки красивых сережек. А сейчас, она мертва, и все эти вещи когда-то выбранные ею же, примеренные перед зеркалом перед свиданием всей ее жизни… в конце концов, её любовь, в чем запах волос, и украшенья, что впитали отпечатки нежных пальчиков — осиротели. И теперь они лишь напоминание о нежности к самой любви. О возможной заботе, и тепле, что она могла подарить. О том, кем она могла стать для любимого,  до разрыва ревности. Вся разлитая любовь в подготовке к свиданию. В каждом вздохе предвкушая поцелуй.
Я проследил за ней. Она жива. Молода прекрасна. Я проследил, и в возбуждении своем разросся тем желаньем, чтобы вцепиться челюстью и выпить всю до вдоха. Она вошла в какой то угол тени, за аркой же исчезла. Пустыня, ночь. Я каждым шагом только больше путался, и лез на стены.
Но ничего не мог сделать. Поймав себя на бессилии, я выбил стекло и услышал отголоски осколков, что расплескались пылью едва коснувшись асфальта.

Лунатик
Я высунулся в окно, и увидел на противоположной крыши дома шел силуэт. он шел по крышам как романтик влекущийся за песней о любви, но стоило приблизиться к нему, как в руках его заблестел нож. Меня как ошпарило. И куда ж он устремился в выколотой ночи?! Поднявшись на самую высокую точку крыши, он свесил ноги. Достал из кармана клок девичьей косы, уткнулся носом в нее, затем расплел и рассеял волосинки по ветру. Должно быть то принцесса, до которой он не долез по косе, должно быть не желала быть его любимой и обрезала себе косу, а он упал. Или быть может он убивец?! Неизвестность уже произошла, и мы ее не угадаем, покуда не научимся понимать её язык. Но отчего то, юноша что мне казался и вором, и влюбленным, теперь так раздосадован, и отчего же я вижу в его позе сопротивление… подобно иглам, дыбом волос.
Словно он дошел не до края крыши, а до бессмысленности своей мысли, и вот смотря вниз, не от безумья, а от желания его познать, от желания сойти с ума, и расстаться со своим рассудком, что обратно пропорционален сопротивлению непримиримости с мыслью, мыслью,-- которую он так лелеял и обдумывал, проворачивая каждую секунду,-- несовпадение со встречной реальностью, которое привело к несовпадению с самим собою. И вот он воет, и призывает сумасшествие, лишь оно способно унять его боль, без слов, без самого желания помочь, оно просто окутает и в необъяснимости своей откроет безграничность перед рехнувшимся искателем ответов. И не угомониться он, покуда не изобретет язык, чтобы вновь стать понятным человеку.
Подобно самой немоте, что отвергает силу звука. Подобно писателю, что нашел само слово,-- пустым. Слово, которое все меньше имеет вес в этом мире. Слово, что в сокровенности своей немо, а значит не услышано. Что значит слово среди слов? Чтобы оно стало услышанным, слову уже недостаточно быть словом. Слову мало смысла. Скука. Слову мало художественного выражения. Слово требует слушателя. Жизнь в звуке голоса. В конце концов,-- язык желаний.         
И он стоит на краю и ничем ему не помочь. Он опечален незыблемой тоской, тоской подобной самой вечности. Ее не вырвать из сердца, и не забыть, от нее можно только отвлечься. и не помочь тому, кто упивается тоской.         

Лабиринт
Я так взбешен беспомощностью, что жажду крови человека. Лишь раззадоренный игрой, я вышел и рискнул найти себе жертву. Поэтому, я решил прогуляться квартальчик- другой, до местного «подпольного», ночью полно пьянчушек.  На такого то я и наткнулся.
Подошел к нему и спросил: --где здесь можно купить?
На что он, даже не остановившись на ходу, а лишь замедлив шаг отвечал мне: «пойдем со мной, я покажу»
Его трезвый голос и пьяная походка никак не могли устаканиться в моей голове. И первые секунды, этот диссонанс меня вводил в какой-то странный гипноз. Я подумал, что мне повезло. Такая легкая добыча. Сейчас свернем в темноту и я его… 
Я шел чуть позади него, как я увязался за ним? – даже не спрашивайте,  не успел я и дойти умом, пьян он? Или же? Как он тут же проговорился: «только с тебя причитается»
Эти неуклюжие слова меня будто вывели из гипноза, и я вдруг оказался не пойми где.
Что за пьянь, как оказался я так далеко от дома?
Я не пойму каким чудом, но он меня настолько уболтал, что я согласился поставить ему бутыль портвейна.
Он все болтал, без умолку, про тонкую душу рабочего.
--я думаешь чего пью? Что жить не умею? Так а сколько нас таких? Вся страна, хлебом не корми, жить не учи! Ты думаешь я вкалываю, по 14 часов, без выходных, потому что хочу? Конечно хочу, дети растут, много ****юкам надо? Не много, -- немного и дают, за сверхурочные.   Не жили богато—нехуй начинать. И такая обида берет, ууу, конечно все звереют! Что остается либо бухать либо морду бить! Надо же обиду куда то девать! Вот возьмешь и как пошлешь все куда по дальше, бухой , все кружится, и думаешь—а ебитесь все конем, сейчас посплю и будет лучше. Протрезвеешь – и пошел на работу! Только перед ребятами стыдно, что хочешь им больше дать, а не можешь. Всю страну подсадили на не весть пойми что, вот и справляемся не весть пойми как! А порой и бабу, извиняюсь хочется, и то не есть пойми какую. Вот так и… что нужны ли мы кому то вообще? Или просто, абы какая масса нужна им?   
Мы зашли в один магазин, второй , третий и так далее. Наконец дошли еще до одного, он остановил меня на пороге: «я один зайду так меня знают , продадут, а с тобой,-- тебя не знают, мало ли чего»
Я остался ждать его, но спустя пару минут мне женская рука передала бутылку и закрыла двери изнутри. 
Я попросту заблудился, в какие дебри меня завел этот алкашка, что я бреду без конца, вдоль одних и тех же домов. И нет им конца и края.
Меня одолела злоба. Захотелось просто впиться в край дома и завыть. Так я брел по темноте, вдоль все тех же домов, к одному из них я прислонился головой, и начал бороздить до самого его угла, до  поворота. В этот момент, я четко слышал, как перетираются мои волосы, о гладкую поверхность дома, словно трескаясь, словно царапая вампирский череп, так трещит хворост в костре.
Вдруг мне резко вцепился кто то в руку. Я ошалел. Но заметив девушку, не подал и виду моего удивления.  Она все тараторила держась двумя тонкими ручками:
--извините что так, я вот не специально да и вообще было бы все нормально я бы так не стала себя вести, я просто понимаете? Слабая? Вы не могли бы мне помочь? Я вот домой боюсь идти, просто у меня, знаете? У мене сосед такой, что он считает меня своей, а мне он нахрен не нужен, пьет только и угрожает, я уже милицию звала, а им хоть бы хны, совсем никого не берегут, выродки этакие, я очень прошу вас, проводите меня пожалуйста до подъезда, а то он часто меня караулит, а меня ребенок дома ждет, а он мне угрожал этот сосед то, помогите а? проводите.
Мы так с ней и прошлись, я не мог отказать, она была так напугана, да и вообще сложно отказать, человеку, который боится человека. Мы зашли с ней во двор, и она выдохнула. – фуф, его здесь нет, спасибо большое, дальше я сама.
Я пожал плечами. Проследил, как девушка зашла к себе в парадную. И тут появился видимо тот самый мужик который ее домогается. Он начал стучать в ту самую дверь подъезда, и материться на весь двор. «открой сказал, блять» и так далее. Затем облокотился спиной к двери и съехал задницей на асфальт. Он плакал и скулил как собака. Вперемешку со слезами и соплями, он грыз ногти. Признаюсь честно, я хотел было его выпить всего, но в этот момент твердо решил, что мне его стало жалко и я вдруг почувствовал какую то беспомощность, когда ты не знаешь чем можно помочь человеку, да и надо ли это делать? Когда дело касается другой стороны. Что у них в семье, он ли это, или же правду ли она сказала мне. Я чувствовал просто беспомощность. Был максимально лишним в их жизни. А потом вдруг открылась дверь подъезда, и из нее выбежал ребенок, который вцепился в шею своего отца, защищая его от всех невзгод.   
Это чувство беспричастности меня все еще грызло. Я продолжал блуждать. Думать о том старичке, который каждый день стоит на площади и вещает в пустоту.
 
Вдруг я увидел огни какой то забегаловки. Столовой. В ней сидели еще люди. Я решил зайти в неё, чтобы послушать, о чем они говорят. Видите ли, каждый раз когда есть возможность подслушать,-- я слушаю. Меня воспитывали как ребенка человека. И с тех пор я сохранил привычку греть уши, хоть я и способен слышать сосредоточив свой слух на десятки метров. Мне отчего то, захотелось быть ближе, быть свидетелем разговора, а не прослушивающим вампиром.
И вот, я сижу в самой обычной столовой, время позднее. Напротив меня сидят четыре женщины пожилого возраста. Одна из них, лет под восемьдесят. Видно, что она в окружении младших сестер, либо же и вовсе дочерей. Самая младшая с естественно рыжими волосами, тонкими как шелк. На вид лет пятидесяти, остальные двое будут постарше, даже по моему близняшки, обе похожи на Аньес Варду. Все они с искорками в глазах. Все с одинаково белоснежной кожей. Они кушают, медленно прихлюпывая горячий суп с ложек. Я слушаю не краснея.  Самая пожилая из них говорит:
--я вот хочу тоже свободно ходить как вы
Кто то из них отвечает, я буду писать кто то, потому что не вижу смысла делить диалог на четверых. Итак, кто то из них продолжает:
--ну а что ты? мало ли что тебе понадобится, и рядом никого не будет?
--да что там, вы хоть ходите, покупаете, носите разные вещи
--так а ты то чего? мы же с тобой
--ой, со мной, мне и купить то нечего
--почему нечего? Вон какой шарф купили
--ну это вы-ы
--а какая разница?
--это вы мне купили, а я даже не выбирала сама
--а чего тебе не хватает? Возьми , хотя бы пятьсот рублей, погуляй одна, отдохни
--а чего это я буду, куда мне эти пятьсот рублей?  Вон вы тратите, что покупаете, а я даже мороженое сама купить не могу
--чего ты не можешь?! Все ты можешь. Но мы ведь не можем тебя оставить одну.
--почему?
--ну так ты уйдешь и забудешь опять как до дома дойти
--да ничего я не забуду, это я забываю когда, я просто забываю город, и начинаю бродить вокруг да около
--ну так вот видишь, а как тебе тогда одной быть?
--ну я же не далеко
-- ага, недалеко, а как в другом конце города оказалась помнишь?!
--не помню, а когда?!
--а я помню, вот тогда!
--ну так а чего, я все иду иду, один и тот же город, одни дома, река, другие, и вроде одинаковые, я же не ушла из города?!
--мама! Мы волновались, ну как ты не понимаешь, отпустим тебя и потом опять ищи свищи, а если какой человек? Не каждый и поможет ведь сейчас, люди такие пошли, брезгливые к чужому!
--а чего мне то?!
--как чего?! мама! Ну как ты не понимаешь!
--чего?
--чего чего?! ты заблудишься опять и чего? а как мы?
--я выросла в этом городе, как я могу заблудиться! А вы и так уже большие у меня сами справитесь!
-- вот большие, поэтому и с тобой
--но я ведь на чуть чуть, хочу хотя бы одна прогуляться, ну дайте мне, я недолочко
 Трое остальных посмотрели друг на друга, и сошлись на том:
--ну хорошо, хорошо, давай только когда от метро пойдем, мы по делам уйдем, а ты одна через парк пройдешь? Хорошо?
--ну , ладно, но только мне дайте на мороженое, ночь душная
На этом моменте я вышел из столовой. Интересно, бабушка от них сбежала тогда?! Или нет?
В душную ночь, рехнуться, без памяти пойти прогуляться, это звучало словно приглашение высосать из нее всю кровь. Но она уже высосана кем то до меня. Отчего то, эта старушка была мне так близка, что самому стало жутко, и самому захотелось сбежать от этого вопиющего гласа ночи.
Я в миг почувствовал себя пленником, уж не своей души ли, что скребется выйти наружу? Погулять одна.   
Я так и не смог найти дорогу до дома, да и не хотел, у меня было желание лишь бежать неведомо куда. На пути мне попался фургон. Он был открыт, занавешенный прицеп был открыт, и я, не долго думая, забрался внутрь грузовика.

***
Кстати, вспомнилось одно путешествие. Жил был мальчик, который никогда не видел моря. И вот, наконец настал долгожданный день, отец повез его на побережье. Спустя долгое путешествие, на протяжении которого, разговоры были только и о море, но не просто. Отец словно готовил сына к заниженным ожиданиям. Выглядело это очень странно. Но дитя не замечало ни подвоха. Тогда на полпути, отец вдруг начал сына отговаривать. Он рассказывал воспоминания сыну. О жарком солнце, медузах, рыбах, голубом цвете, горизонте и вечности, той вечности, на которую он смотрел тогда глазами студента, для которого эта вечность была еще впереди. Прекрасной , непостигаемой и совсем иной. По его отговоркам, было понятно, что отец отговаривает не то что бы сына, а самого себя. Словно он вспомнил все драгоценное и сокровенное, все самое прекрасное и вдруг убоялся встретиться с реальностью. Инстинкт сохранения памяти, что была ему дорога, как никогда. Что давала ему силы жить в современном мире. Но ребенок упрямо стоял на своем и при каждой удачной попытке, уговаривал отца. Наконец, настал день когда они приехали к побережью. Сын ринулся из машины в сторону бесконечных волн, а отец не торопясь, даже поднять взгляда, стоял и издали смотрел на радость сына. Мальчик был счастлив. Отец поднял глаза и увидел издалека, то самое старое море, полное надежд и бесконечности. Каким когда то видел его в молодости. Он смотрел на силуэт своего сына, и словно отстранившись, наблюдал за самим собой со стороны. Сын подозвал отца. Отец, искренно с улыбкой направился к мальчику. Он подошел и обнял его сзади. Мальчик все продолжал восторгаться морем. Отец же улавливая каждое слово сына, смотрел на брезентовое море и с грустною улыбкой отворачивал голову в сторону, в карман воспоминаний. «И как же…», думал мужчина, «это не то море, но другого, больше нет». Они еще долго стояли у брезентового моря. Для одного из них оно было настоящим. А второй все думал, «неужели мой сын, в свое время, повезет своего сына, уже на другое море? И каким таинством он его наполнит?!» В нём смешался стыд с бессилием. И крохотный комочек чего-то ещё, что заставляло чуть задирать подбородок, сдерживая слезы.      

***
В непримиримости этого мира я впал в лютую агрессию. Моя ненависть к людям все больше набирала обороты. Все эти произведения искусства, все прекрасное мне хотелось разрушить.
Стереть корни каждого, чтобы вырастить сызнова. А может просто стереть, без желания выстроить что-то новое. Во всяком случае  сделать так, чтобы все они почувствовали себя сиротами без истории. Беспомощными, такими же беспомощными как я. А может просто пустыми? Все это отвращение к прекрасному. Я не знаю откуда оно взялось. Догадки могут быть ошибочны, действия необратимы. Искусство последняя ступень понимания, если человек неспособен понять. На что я хочу ее снести? Чтобы не было пути назад? Чтобы лишний раз утвердить своей необоснованной яростью, своей непонимание себя? Отвращение к сочувствию, в котором мы так нуждаемся. Которое понимаем, но не желаем видеть. Искусство, которое ведет со мной диалог, и я этот диалог всячески избегаю?! Даже при взгляде в свое отражение, я отрицаю его. Поэтому я давно уже не смотрюсь в зеркало. Может это еще одна причина моей невидимости? Красота в глазах смотрящего. А что в моих глазах? Красота, которую я желаю уничтожить? Зачем? Отчего? Быть может уродство, что вызывает отвращение и должно быть уничтожено? Нет, я вижу красоту, и именно красоту стремлюсь не замечать. Но она всюду. И чем больше я её стараюсь отрицать, тем больше та в меня вселяется.
Искусство , это когда краски на холсте—больше самой картины?
Чем меньше оно заметно, тем больше оно увидено? Быть может и я , чем больше себя отрицаю, тем больше себя вижу, и тем меньше узнаю? Тем больше испытываю отвращение? Тем больше желаю уничтожить что-то… от чего мне, быть может, невыносимо?
Подобно хамелеону поменявшему окрас, и не узнающим себя.
Отчего же во мне такая тяга к уничтожению? Эта тяга подобна назойливым папилломам, что выпирают в разных неудобных местах. Каждый раз я сдавливаю её выпирающий кончик, и оттягиваю, не решаясь содрать эту скверну. Подобно греху, что сосет по чуть-чуть. Отчего бы раз не покончить с ним?! Что меня останавливает? Страх ли? И так же протяжно я его несу за собой, то отталкивая и пытаясь вырвать из сердца своего, освободиться, я сжимаю и снова оттягиваю эту пластичную гадину, в самом напряжении у меня возникает чувство, что если я ее буду тянуть, она растянется так, что хватит ее длины намотаться вокруг моей шеи. Чертова зараза, за какую оплошность я пред ней уязвим? Снова оттягиваю, желая оторвать ее от себя, и тонко-тонко с замиранием дыхания, я тяну ее подобно струне вдоль грифа, струне, которую уже в какой-то момент боюсь порвать. И вот теперь я чувствую себя не взбунтовавшимся в своей свободе, а пленником, заложником, то совести ли, ли страха, а быть может и чего, кого другого.       
«Где тонко-- там рвется» -- и то безусловно, но перед тем как порваться, тянется, подобно маньяку, что наслаждается извращением над жертвой, пока та еще дышит. И рвется лишь в тот момент, когда невыносимость перекрывает нервы. И снова оттянул, и вновь не оторвал. Видимо, еще терпимо. И оттого схожу с ума, что от терпения своего, я ненавижу сам себя. Как не рискующий малец, впервые заорать от страха, что не существует. Может быть и поэтому я снова убегаю? Боясь того, чего не понимаю?   
Я начал бегство в игнорировании прекрасного. Подобно хамелеону. То вампиры?—хамелеоны, которые искупают свою неприспособленность к жизни. Но человек-то! Человек-то, каков?!             
Мне было все равно куда ехать или бежать, просто туда, куда глаза глядят.
Бежать , ведь право каждого приговоренного. Я распластался в фургоне, внутри были мешки картошки. Полурассыпанные. Люди рассыпанные как мы, растерянные как картошка из мешка, это не свобода это именно растерянность. Я начла эту картошку выкидывать по одной из фургона. Не знаю зачем я стал это делать но все же, выкину пару десятков клубней, я начал наблюдать, как их подбирают дикие чайки. Здоровенные, как летающие кошки. Наверное ты подумаешь, что я просто бездельник, который придумывает себе дела. И отчасти будешь прав. Я не знаю от чего бегу, и вообще, бегу ли. Я не знаю чего хочу. Но и эти птицы не знают о том что они птицы. И картошка… Так и вампир не должен знать кто он. Ни одна тварь не знает себя. Так почему же есть те кто не способен с этим мириться? А что если весь мир на дыбы поднимется, вопрошая? Все, не будет мира, будет что то другое. Может нас самих привлекает не наша внутренняя непримиримость о том, кто есть я, а наше любопытство кем я стану, если перестану быть вампиром, или человеком, любовником, или холостым? Или, если не буду тем кто есть, а буду кем то другим. Может быть то самое «другим» и есть причина беспокойства и желания узнать? А ?
Пока я размышлял, смотря на этих чаек что начали собираться подлетая все ближе к фургону. Вдруг я услышал мяуканье. Я разгреб еще пару мешков, и в одном из них оказался котенок. Он был мелкий, и видно был обречен на голодную смерть. Я не знал чем ему и помочь. И снова я почувствовал себя неспособным помочь даже этому мелкому беззащитному котенку. Даже такому комочку, я не помощник. Другой может быть и взял бы его к себе и прижал и обогрел бы и накормил. А я? кто я? я удерживаюсь чтобы не выпить его кровь, и одновременно мне больно оттого, что он абсолютно не виноват в том, что очутился здесь. И уж тем более, что ему попался вампир на пути. Он смотрел на меня моими глазами. Словно пытаясь что то сказать, но выходило лишь мяуканье, которое я начал было понимать, и в момент вдруг поверил в состоявшийся между нами разговор. 
Вдруг фургон остановился. Открылась дверь кабины. Вышел водитель. Я хотел было выбраться, но на заднюю дверь фургона кинулась стая собак, что вечно ошиваются вдоль проселочных дорог. Они были какие то дикие. Я услышал как водителя повалили и начали кусать. Я слышал как он звал на помощь и отмахивался от них. Но чем я мог помочь? Пока я решался, обнажать свои клыки, или не стоит?! Котенок оказался храбрее меня. Он замяукал во всю глотку. Собаки ринулись обратно к фургону, оставив водителя. Я выглянул и увидев меня собаки убежали. Котенок не переставал мяукать. Водитель открыл капот, услышал котенка, и ответил « да не буду я вас топить, не буду, успокойся.» Я подумал, что это он оговорился, но вдруг услышал еще мяуканье, что раздалось из кабины. Затем, закрыв капот, водитель сказал: «Ну все, приехали»
Я взял котенка во внутренний карман и выскочил из фургона. Я забежал в лес. Набрел на тропинку, и шел куда глаза глядят.

***
Забрел еще дальше в дебри.  И слышу. Хрустят ветки под чьим то тяжелым шагом.  Зверь не зверь ли какой. Отчего то в безучастии своем я перестал быть уверенным воплощением зла, и начал уже было бояться. Вдруг услышал я стон. Подумал что это стволы от ветра стонут, стволы деревьев. но стон тот все приближался. Все более уверенными шагами. Стонут и стонут, а то не ребенок плачет, то идет детина, бочка, с медведем можно спутать. Ревет, а в темноте то не видать лица. Ну я и проследовал за ним. Сначала просто наблюдая. Затем пугая всячески. Но и в этом котенок меня обошел. Стоило ему только мяукнуть, как то детина вздрагивал, и оглядевшись по сторонам нервно ускорял свой шаг.
Я чувствовал себя,-- его миллионной тенью. Он шел сквозь лес. Несмотря вперед, а смотря лишь под ноги в глухую стопу опавших лиственных игл, что пожелтели и потеряли своё остриё. Но приобрели перевоплощенье в страхе шагающего. То они ему казались  странными существами, что ползают по липкому от пота телу. Так и норовят защекотать его почти рехнувшимся вниманьем. Хрустели ветви древних древ. От голода – жевал кору. Сильнее и сильнее в страхе ночи, он истачивал резцами, словно пугливый заяц лист капусты. Но в его робком дыхании был стержень—шаг.
Котенок все мяукал.
Идущий вздрагивал и тараторил вслух, «я, иду домой, я не боюсь, я не боюсь»
Я спрашивал тогда его из тени: зачем?
Он отвечал: я встал и пошел к дому, потому что вспомнил дорогу   
Обидно, но я не мог и ему помочь, я только думал… И что мне с ним делать?
Его лицо исцарапано. Его ноги исцарапаны. Его руки исцарапаны. Но взгляд подобен фонарю, что светит в темноте. Но стоит мне лишь только приблизиться к нему, как пропадает все в бескрайней темноте. А слышу его шаг. И не могу не идти за ним. Отчего то мне завидно стало. Где мой дом? И где дорога к дому? Я глажу мелкого котёнка, и понимаю, что я для него и домом стать не могу, как и мой внутренний карман. Я улетел чуть поодаль идущего, и положил ему под ноги, то пугающее мяуканье. И пошел другой дорогой.   

Призрак.
Пространство, куда я попал? Не зги не видно, зачем я пришел? Что то оставил ? Забыл? Даже не понимаю, глаза мои сейчас открыты или закрыты? Где земля? Не вижу, даже ушами не вижу, не чувствую.
То дно болота, нескончаемое чувство невесомости. Тону! Тону ли? Я говорю, и чувствую, как трескаются губы, но ни слова, ни звука, я нем? Падаю? И долго ли?
Погружение, предвкушение осязаемости дна. Где же земля под ногами? Кричу, но нет ни звука, ни пузырей подводных, челюсть сводит, замятый язык лишний раз западает на ноте непонимания. Все падаю, падаю, или лечу, пространство меня ест. Каждую секунду, предвкушение, длящее предвкушение дна, вот-вот достигну дна, и коснусь ногами земли. И это чувство накручивается и повторяется ровно каждый миг , как я только о нём начинаю думать, быстрее мысли. Я трепещу от невозможности ощутить твердый шаг. Я падаю, и знаю, что рано или поздно упаду, но каждый раз я в истерике чаюсь. Где земля? Вот-вот, сейчас, и снова, представьте; вот-вот сейчас... Обволакивает, как масло. Предвкушая твердый шаг, сродни таянию кусочка масла что из последних сил держится на кончике носа. Вот-вот растает и скатится, соскользнет, упадет! Но, почему-то не падает. Оно словно застыло и каждая секунда повторяется прошлой секундой, как будто секундная стрелка качелями идет вперед, затем назад, затем вперед.
Не вожу ли я сам себя за нос? До чего противно, и невыносимо, что хочется уже самого себя уличить в этой фикции.
Не чую ног. Крадусь в темноте, ни лучика света, ни старой щели, ни чувства пространства, как вакуум. Душно. Душно. Хоть выжимай. Не понимаю, как я здесь оказался. Как вошел сюда или провалился. Забыл что мне нужно. Но отчего-то я помню, что мне что-то нужно.
Бархатная тишина. Ноги затекли, я помню что шуметь нельзя, шуметь невозможно, на носочках, не чую стоп, словно замер. Влага. Темнота. Я ничего не слышу. Даже дыхания. Я отрицаю твердую поверхность. Беззвучное пространство. Темное.
Рехнуться. Снова сводит стопы. Я отрицаю скрип полов.
Затекает невесомость. Сдерживаю вдох, чтобы не будить. Чтоб остаться незамеченным? Крадусь как вор? Сглотну слюну. Дышу беззвучно, боюсь, не разбудить бы. Себя не слышу, я слышу ушами того , кого боюсь разбудить.
Он там, в такой же комнате, все слышит, я слышу, сердце бьется, я дышу. Но я не слышу себя, я не слышу, но я знаю, что я здесь. Мои уши там... оттуда не слышно, значит меня никто не слышит, но я то, знаю что я здесь, но не слышу самого себя, оттого что пытаюсь слышать за другого, все того же, которого боюсь разбудить.
Расщепляюсь на мелкие частицы, этого пространства, растворяюсь во вселенной. В этой комнате. Я дышу ей. Эта комната дышит, эта темнота… Я ее вдыхаю все сильнее, в надежде всю передышать и станет чуточку светлей. Я поглощаю тень и выдыхаю свет, но не об этом.
Как мне выбраться. Все еще слышу себя ушами того спящего, я чувствую он рядом, но он все же спит. Вижу себя его глазами, но я не вижу себя, а только знаю, что я есть. Но есть ли кто еще такой же? Не чувствую.
В своем же сумасшествии восприятия, я продолжаю тонуть. Зачем я вспомнил?! Я снова вернулся в тело, которым не чувствую твердой земли. Опять жужжат ноги. Может их кусают мелкие рыбешки? Если я в воде? Обманываю ли сам себя? Невесомость, как сгусток тени в темноте.
Мне бы чувство присутствия. Подайте хоть щелочку в этой комнате, щелочку света и воздуха. И пусть кто то проснется от скрипа полов, или от моего дыхания, возвращая к реальности. Пусть все снова появится одновременно, как при большом взрыве. Эта темнота сближает нас. Даже скорее сталкивает, я чувствую присутствие. Как свидание вслепую.

Я набираю все больше темноты в карманы , что кажется становится чуть светлее.

Взрыв. Из носа пошла кровь. Я снова чувствую усталость век, я слышу скрип, я знаю, там есть дверь и кто то спит. И мне плевать, теперь я хочу чтобы он проснулся и увидел меня. Мне нужно, подтверждение. Пусть подтвердит , что, я —есть!

Выбраться, выбраться из этого пространства. Я выберусь на свет и весь мир подтвердит; я — здесь! И солнце!
Скажет каждый и, солнце мне напомнит о том, что я не один. И мы увидим друг друга, и почувствуем дыхание вселенной, ее вращение, и запах цветов, и росу на траве. Почувствуй трепет чувств по новому, и силу слов, что выражают любовь и любопытство волнующих сердец и тайн играющих в познанье языка чудес. Своей природы, в себе друг друга. И толкнет тот вечный двигатель вперед в волнующие волны жизни, каждый раз подтверждающие саму жизнь.
Взрыв, родилась первая звезда и осветила мрак .

В этой темной комнате, в темной энергии? И то сознание из всех сознаний наших- то наше отраженье?
Не чувствует, но отражает зеркалом, впитывая каждое действие света.
Не мыслит, мы мыслим порождая мысль в ней.
Где то там в пространстве блуждают наши отголоски, которые делают то что мы делали, и сегодня твоя тень от солнца где то режет свет от дальних звезд, так же как и освещенный лучом блеск глаз — освещает так же тень пространства.
И может вполне может быть твой ясный взгляд еще вчера, созерцает и светит где то далеко и в космосе становится свтелей.
Он видит землю свысока, он видит звезды ближе, но, будь у пространства способность мыслить, мы бы все увидели давно. Но мы в тени. Нас не видать. Но может быть, где то брошенный твой взгляд на солнце, все же освещает тень в которой я сейчас?
Ну, стало ведь светлее?! Я все еще не вижу, но чувствую присутствие. Я чую, где-то щель, за занавешенными окнами. За дверными проемами. Я вспомнил.

С точки зрения вселенной…
Вот она, я чувствую, я чувствую, все в ней. Все так же крадусь, боясь разбудить, хочу разбудить, и выйти на свет, увидеть. Снова свело мышцу, та сжалась и разжалась. Судорога превратилась в чувство. То боль, то облегчение; то мысль, что я живой, и я— есть всё.
По-прежнему в тени? Та темная материя есть связь что зажигает нас. То темное есть чистый гений неизведанного, того что нам всем предстоит заполнить воспоминанием. И забыть, и снова вспомнить, как первую любовь в любви последней; не зная сам, как вспыхивают звезды, зажигать другие и самим светить; ведь если сам горишь, способен осветить другие звезды и быть замеченным,
и продолжать светить до слепоты; гореть до взрыва,воспламенитель душ и ориентир пути. Продолжай.
Гадают по вселенной.
Чудо есть ли тот свет звезды, связь прошлого и настоящего. Быть может, мы заново явимся новому миру?!

Я слышу свое сердце, рассвет. Я в комнате. Вот тот, кого я боялся разбудить. Человек! Я тебя узнал и я даю тебе имя— Любовь! Это снова она, я вижу тот шрам чуть выше переносицы, что тянется все вверх. Я вижу, я дышу, я чувствую свои ноги, есть земля, я по ней иду. Прикосновение. Прикоснуться? Я разбужу. А солнце встает. В моих карманах полно темноты. Не вывернуть, иначе снова станется ночь. Южная влажная душная ночь. Ты тоже дышишь. Мы чувствуем друг друга. Подтверждаю. И видит мир, и видим мир, мы— есть, но есть ли наше отраженье? И есть ли диалог?
Я прикоснулся к волосам.
Она медленно начала погружаться в воду и вдруг в оцепенении остановилась. Это секундная пауза перед страхом осознания. В панике же, шум прибоя волн, ей напомнил мягкое скольжение волос,  как убаюкивающе ее когда-то гладила по голове мама. А она еле двигалась скользя ухом по поверхности подушки и в ее голове звучал шум прибоя. Откат, прибой, волна за волной.

Но то ли не мираж?! Их губы шепчут, я внимаю. Усталый свет дешевого обмана.
Я чувствую себя обманувшимся, но не обманутым. Беспомощным, но не бессильным. Ни все ли одно? Притворство оправданий. 

***
 О древний червь. Вечный предок прогнившего сознанья. Ты не ведаешь ни прошлого, ни будущего. Ты есть единство, закованное в кольца. Я бы звал тебя-- милионник. И в перегное, и в пыли. И в грудном молоке кормилицы, в морщинистых руках старика. Ты не принадлежишь ни тому, ни другому. И даже своей немоте, ты не принадлежишь. Не ведаешь ни зла, ни добра. Как глухой вопль мира. Слепой. Но все незрячие, по-своему слепы. Ты же, в своей слепоте абсолютно беспристрастен, как плод древа, который точишь, как сумасшедший. Как нож в руке преступника. Но не оружие ли ты? Но не сомненье? То корм рыбам, то человеку яд. Твоя убийственная беспристрастность заставляет лезть на стены. Насытив разум же—выть волком. О древний, – ничейный. Знания ли, безрассудство? И Телемаг, пронзающий все твои петли… И выродок нанизывающий тебя на крючок. Все это один и тот же человек.
 
***
Я вышел к морю. Быть может этот берег когда то мореплаватели принимали за новую землю.
Вот чья то стопа, не стопа, а глыба! Не Озимандий ли во дрёме?
Чуть дальше по хребту береговому.   
Сейчас же здесь, на весь берег стоит обугленное дерево, что искриться раскаленными угольками вечной древесины. На ветвях же, сидят призраки, из дыма их одежды. Дым из собственной плоти, что обречена шипеть назидая на заблудшие души, подобно вечноиспаряющейся капле призрачной росы. Призраки сидят на ветках, под прижигающим жаром раскаленных углей, и искупают своё полоумие, они имеют право только возмущаться, но и то делает за них тот треск ствола и шипенье. И обречены они сидеть на этом дереве, покуда не встанут вспомнив себя, или же покуда те, не испаряться целиком. Они быть может воображают себя стервятниками в ожидании падали, но не умеющими пожирать свою добычу. И оттого, они сидят приросшие, как к сковородке. Но безобидные в своем ужасе, подобно миражу, напоминающему о другой земле. Быть может о той, что принимают корабли в ночи за новую землю. А у подножья древа, бегает человек. Может быть имя этого человека Франц Седлачек. Он выкорчевывает корни, ожигая руки. Отскакивают угольки, и он рисует ими ночь, поглощая боль. Желтеет просоленная бумага. Франц убаюкивает призраков, и будет продолжать, покуда не останется доволен своим произведением, покуда дерево не упадет. Он ловит момент.
И ты не можешь ему ничем помочь, ни ему ни призракам, ты можешь только обходить это место. И окидывать сочувствующим взглядом. Как когда то это делали древнегреческие философы.

***
Мимо меня проползла змея. Перебрасывая через свою голову петли. Она вся была в узлах. Ей было тяжело. Я попытался ей помочь. но она лишь шикнула, и тяжело перебрасывая через себя очередные петли, скрылась в кустах терновика.


***
Казнь над мятежниками. Не увидеть ни их , ни их раны. А просто увидеть. Им ничем не помочь. Грызу ногти. Им не помочь. Те люди преступники для других. Другие-- преступники для этих.  А я, я не человек. И не в праве судить. К тому же, вторая часть приставленных супротив дул,-- это мирные граждане, что не приемлют казни. В чем же дело? Никто не знает, просто кто-то из них оказался сильнее. Вот слышу палачей: «Последнее желание?»
Приговоренным развязали руки. Первый начал смотреть с призрением на палача, и с улыбкой запел наверное самую неожиданную песнь: «Сеееееердце, тебе не хочется покоя!» . Второй подхватил.
Выстрел.
Третий и четвертый, не зная слов, продолжили мычать мелодию.
Выстрел.
Еще один.
Пятый, шестой, седьмой, еще быстрее и смелее продолжают  песнь, которая уже скорее походит на молитву, в своем исполнении. Их зубы скачут, а языки все больше заплетаются. И слов не разобрать, и мелодия избитая. Выстрел. Мелодия стала яснее. И все же, каждый из них мычит  про себя. Палач с ужасной улыбкою, сам начинает издевочно подпевать себе под нос. Выстрел.
Восьмой и девятый поют, глядя в глаза своему палачу. Он встал напротив них, и начал водить пистолетом от одного к другому. И все никак не мог выбрать , кто поёт хуже, чтобы того первым пристрелить. Он остановился и начал прислушиваться к каждому. Они пели абсолютно одинаково. Более того, пусть и неумело, но в унисон. Я видел их игру взглядов. Они были искренны, словно  лунатики, влеченные  одной луной. Палач замер, глядя поочередно, то на одного, то на другого, они все пели и вот песнь начала подходить к завершению: «спасибо сердце, что ты умеешь так любить!»
Палач остановился, и развернувшись пробубнил все то же, под нос: «Что ты умеешь так любить, на-на-най на-на-на». Затем отойдя на пару шагов, сообщил командованию о том, что не хочет убивать приговоренных. Издалека прострекотал пулеметный ряд. Палач выронил свой пистолет. Один из приговоренных подобрал тот самый пистолет, что еще какие то минуты назад убил его друзей, но теперь, он отстреливался при бегстве. Окинув взглядом, раненного своим же командованием исполнителя казни, и ряд застреленных братьев по оружию, он как ужаленный бежал куда глаза глядят, все глубже в пшеничные поля. Прокручивая последнюю песню надежды, на его жизнь: «Сердце, тебе не хочется покоя»-- той песни, которая началась с насмешки, но еще не кончилась. Она будет длиться теперь всю его жизнь. Она теперь только его, и от него зависит  концовка. Он все еще в силах сделать ее доброй.  Но и в этом, ты не можешь ему помочь. И я не могу. «Сердце, тебе не хочется покоя…»               
Вдалеке звучат выстрелы. Свершаются поступки. Оркестр играет. А ты все так же наблюдаешь как вкопанный, словно вынужденный это видеть, в своей беспомощности. В своей безъязыковом сочувствии. Что лишь оправдывает увиденное.

***
Я наблюдал одного человека в городе, он все бродил по городу с пустым огромным чемоданом. Постоянно искал глазами миловидных барышень. И любил подкарауливать их, зайдя за угол с чемоданом, он залезал внутрь него и ждал, когда же его кто то заберет. Чемодан был хитренький,  его нельзя было открыть снаружи, коли тот был закрыт изнутри. Конечно барышни так и ни разу не пытались его украсть, да только всякие здоровенные пьяные мужики все покушались на чемодан. И таскали его по очереди с места на место пытаясь выменять на бутылку водки, никто его так отрыть и не мог. Как то однажды его принесли старьевщику, тот оценил чемодан, в пару рублей и напрочь забыл про него. Он так и лежал, пока ночью из него не вылез тот самый человек. Хозяин лавки увидел как кто то крадет купленный им сегодня чемодан, поднял тревогу. Человека не догнали, но с тех пор этот чемодан числился за старьевщиком. И каждый раз, его приносили к хозяину лавки. И каждый раз он убегал, да так, что старьевщик дал этому чемодану имя, и уже не переживал, что тот куда то пропадает, в конце концов, его каждый раз возвращали. Человек из чемодана уже было привык к такому развлечению, и даже когда его не возвращали к хозяину, он сам среди ночи , тихонечко брел к старьевщику, и незаметно снова ждал очередного дня. Но однажды, его не вернули. А произошло это рядом с приехавшим на гастроли цирком, гастроли закончились и циркачи спешили в другой город. В спешке они закинули этот чемодан в вагон и уехали. И ты ничем не можешь ему помочь, может потому что это так, а может, потому что не хочешь. Во всяком случае, сам старьевщик уже было принял то былое время за сон, и забыл о чемодане. Так и не узнав, что в нем было.   

***
Густой каменный лес. И снова плачь ребенка. И отчего от пробужденья я лежу в кровати, без желания вставать с нее? И почему ребенок, что проснулся в колыбели, вдруг кричит и не дает спать предку? То не желание стремглав бежать навстречу утру? В чем вся загвоздка, вложенной любви в него? О чем он думает? Он знает что такое скука? Целый день лежать на спине дрыгая ногами и мусоля пальцы рук, меняя плоскость от стены до потолка, ни скука ли? Не скука! И отчего родитель сонный, в мучении от недосыпа стремится убаюкать сына? Скорей забыться, колыбельный сон. Не оттого ли чадо все кричит, и норовит не дать родителю заскучать? И вот он воет, улица вся на дыбах. И чем могу помочь ему я? Ничем, другой поможет!   
Люди проходят мимо, им неслышен крик. Мои чувства полны призренья к ним. Какие же уроды! Что мимо малого дитя проходят и не замечая. Я чувствую себя жалкой сдавленною лягушкой, в чьей то цепкой хватке рук, я тужусь в попытке раздуться, и пучатся глаза, кровь приливает, а слизи в порах нет. И оттого не выбраться. И не пустить слезу. Пусть кто нибудь поможет.
Ох же уроды, не видящие ничего под носом.   
Я слышу ор свой громче, чем окружающее безразличие.

Хочу услышать снисхождение от тех, кто ничего не видит — в пассивности и в отстранении своем. Я чую что я нем, подобно не замечающим прохожим. Я выкарабкиваюсь постепенно как из болота, из вашей немоты. Переключаю внутренний свой крик,  на голос окружающего мира.
Моё «я» во гневе — больше меня самого. Внутреннее «я»— больше внешнего.
Мне страшно от ярости своей, и от себя самого же. Больше боюсь-- и больше начинаю говорить со своим внутренним голосом. Веду разговор, и сам себя же увожу все дальше и дальше от внешнего мира. Всегда помни что, ты— больше тени, больше ночи, чего бы ты ни боялся, больше пропасти, это и верно , когда ты мыслишь сам с собой — ты словно идешь по дороге и ничего не боишься, просто рассуждаешь, но когда ты в себе— и это самое "в себе" растет— и вот оно уже становится больше тебя, — это уже другой пример, это уже не дорога, а канат над пропастью, и ты видишь всю неизвестность этой самой бездны, вернее не видишь а чувствуешь, но видишь веред собой безразличие и мигающих людей что мчатся мимо, а когда пытаешься сосредоточиться и отвлечься от внутреннего голоса, то смотришь на свои руки и осознаешь на время что ты все еще здесь, но вот снова мысли и внутренний голос, и снова бездна, ты больше чем бездна, тем не менее, "в отстранении" — ты не воспринимаешься себя таким, ты только еще больше углубляешься в бездну, и как из нее выйти? постепенно, выйти к трезвости, ощутить себя частью мира, а не частью себя же самого, вернее своего нутра, я щипал себя, кусал, умывался водой, наконец я возжаждал крови!
Не чувствую своё тело в пространстве, я словно в оболочке из своей внутренней ярости.
я себя не слышу и не чувствую, ни голоса, ни движений— словно отлежал руку, но при этом двигаю ей спокойно. Цепляться за внешний мир, не за внутренний. Урывками! Как вдохами!

Infinito
Микеланджело перед тем как приступать к работе с мрамором, опускал целиком миниатюрную скульптуру в ванночку с молоком, и потихоньку сливал оттуда молоко, чтобы видеть, с чего начинать мраморного гиганта. Не чувствуешь ли ты себя  миниатюрой, в погружении, подобно зарисовке к жизни?  О, не само ли рождение ведет  рукой творца резец что высекает каждую жилу?! Не под ударами ли молота, что награждает нас дыханием? Какое чувство, когда под тенью ночи, божественный, вдруг был замечен, монахиней, что попросила мраморной, и, мраморной ли пыли с ребер Христа? То было ни само благословение?!  Ни чудо ли?! Подобно тайне Никодима, что являлся по ночам. Быть может ночь и оттого рождает шепот, когда под тенью громче шелестит листва? Мерещится ли реальность между неугомонным пламенем свечи, и сокровенной тенью?! Как разум с сердцем сопрягаются невидимой границей. Может то и есть душа? Какие только сны ни снятся, какие тайны ни говорятся, при колыханьи пламени и треске фитиля?! Опять мерещится. и что мерещилось гению? Что им обуревало, когда в противоречиях своих, разбил на части он вторую Пьету? Когда под натиском ударов молота в руке его, блестела мраморная пыль и трескалась Христова грудь, рука Марии?! И какова пульсирующая вена, что делит лоб напополам. В неистовствах бунтующего человека? В непримиримости добра и зла ли?! Всё—сладкоречие, скрывает суть творенья, чем его больше,—тем запутаннее мысль, или глубже? Во всяком случае не верь моим речам, они быть может облаченье, из недоверия к себе. Блуждающая молодость одна нагая, что не скрывает ничего. И нескончаемые красоты неба, влачат с собою облака. Не бесконечность ли простая это? В мраморе—не мраморная красота. Что завораживает перед вечно незаконченным сюжетом? Неясность мысли, как неуловимость образа в штрихе резца. Неуловимость как попытка дотянуться, куда? В незавершенности быть может суть попытки? Незавершенность может лишь поймать сама себя? Когда единым стал кто-то третий, между двумя. «Пьета Ронданини», то— бестелесный дух, что в бесконечности своей неуловимый. В вечной незавершенности своей. Замеченный невидимый дар.

***
Мимо, обнесенная красно-белой лентой детская площадка. Качели не дрожат на ветру. Детей не пускают играться.
Я вдруг вспомнил, любимую сказку детства. «Утенок и цыпленок»
Цыпленок, который думал что он утенок, и чуть не захлебнулся, пытаясь подражать утенку в плавании. 
Забавно.
А кто я?   
«Гул затих я вышел на подмостки…»
И все же, не выходит из головы никак превращение, превращение клыков. Помнится мне… Или мерещится?!
Всё фантазия, и вот я пробудился. Прохожу, пешеходный переход, уж близится утро. Вдруг из за угла дома выскакивает на проезжую часть пьянчушка, пятясь, словно в страхе увиденной своей тени, еще чуть чуть и он свалится на пешеходный переход, я зажал нижнюю губу и лицо мое скривила гримаса переживания за этого бедолагу. Мгновение, я отчетливо слышу удар черепушки о асфальт. Немного глухой и, словно полый. Я скованный безучастием своим. Стою как вкопанный, и было начинаю делать шаг в сторону от происшествия. Сделав вид что не замечаю упавшего. Оглядываюсь, он без сознанья. Я выдыхаю и делаю снова шаг, что уже легче, и снова шаг, и еще один. Как вдруг, я встал на дыбы и словно провалился, и земля ушла из под ног, и еще, еще в ту секунду, я мог все, и ничего не мог, мне не было страшно, я скорее был удивлен голосу, как ножу приставленному к горлу,  как ни странно было все равно на слова. Я оказался пойман, словно тайный убийца, не успевший закрыть двери в доме своей жертвы, предвкушающий глоток свободы от гнета совести. Было удивление, неужели так возможно? Отрезвляющий крик : «Чего ты встал?! Помоги не будь дураком!» Я обернулся, кто-то поднимал упавшего. Затем голос повторил: «Ну, ты, ты, помоги, говорю мне!» и тут я осознал всю свою трусость, которая меня сделала еще ужаснее. Мне хотелось бежать, скрываться от самого себя. От ненависти.
Я возненавидел сам себя в каждом оскорбленном моим взглядом уродце. Неужто сам я есть урод?!



Акулий кусъ
Я хочу кусаться, словно мокрая псина.
Сбрасывая с себя каждый взгляд прохожего, я съеживаюсь до хруста подкожных мурашек, выворачиваю шею, до крапивных, красных ожогов. Кожа рук, "крапивка" как в детстве, что теряя свою пластичность она трещит, как лед на весеннем половодье.

Эти трески йорзают во мне, и я начинаю… это как сдерживание кашля в горле, при выздоровлении от простуды; в самый неловкий момент, тебе щекотит горло, и чем сильнее ты сопротивляешься, тем еще сильнее провоцируешь назойливое першенье; горло так и скачет, вверх-вниз, вверх-вниз; щекотно, и как кашленёшь!
Как все обернуться, что снова хочется отряхнуться мокрой псиной, мокрой псиной, говорю вам, это какой то сумасшедший дом...
Улицы заполнены, карлики в масках, с душою. Калло не приснилось.   

Спружиненной шеей, в этом неловком движении, конвульсирующем, если так можно выразиться, щекочущим словно под черепом. Хочется кусать, неуклюжей акульей хваткой, все подряд, отесывая края домов; поглощать части машин; асфальт, как чугунным ковшом загребать нижней челюстью; жевать стаканы; мять об нёбо межэтажную жесть торговых комплексов; обивку; алюминий, и эти колючие вывернутые зонты прохожих.
Удар в темя. Колокол.
Когда не точишь клыки, дёсны начинают чесаться еще сильнее. В конце концов они начинают неметь и бледнеть, когда за день ни крошки во рту; того и гляди голод преодолевает саму злобу. И хочется врезаться этими немыми деснами , расчёсывать их, приводить в себя; конечно все это неаккуратно, но , ран не замечаешь, скоблит эмаль о бетонные блоки, о металлические вывески, хрустят как листья зелени, спрессованная жесть, стекло, и прочее. Не песчинка подло попавшая на зуб. Не застрявший между жевательных зубов стебелек, волокна плоти. Застрянет так, что не достать. А ты, и так извернёшься, и эдак! И зубочистки не хватит, и ногтей; и под десну залезешь до крови, хоть стой хоть падай, а Чеховский мотив играет в голове. И сам себе уж места не находишь. Все отесываю дёсны, да клыки точу. Смешно невыразимо. А злоба самого сжирает. Но не до смеха, ни в комедии, ни в городе, ни в голове. Уж ни кусок ли застрявшего в зубах мяса довел до такого? О, всё проще.

Вцепиться акульей хваткой, неуклюжей, бесшейной, встрепыхнуться подобно пламени насаженному на фитиль, не способному от сего оторваться.
  О, как киты глотают корабли. Как полоумные грызут узлы смерительных рубашек. Так ткань скрепит о зубы. Без сумасшествия. Но с ненасытной манией.
И не понять одному сумасшедшему – другого.
Ах, эти декоративные фонари, подвешенные в воздухе на проводах между домов, шатающиеся как пьяные на ветру, они ставят под сомнение плоскость.
Вот и акула среди этих улочек, вполне себе возможна. где то между пересветом шатающихся на скрученных нитках фонарей, в полутени, мерещится драконья пасть, что грызет углы домов, врезается в бетон и точит своей всеядностью металлические прутья.

Хруст стоит на весь квартал; там обломанный кирпич, истесанные стены, залитые пеной цокольные этажи дешевых хостелов и ночных пивнушек.

Нет никакой агрессии, есть желание проглотить этот мир, сжевать до нервов ту самую щекоточную лихорадку, расчесать свои зубья, о гранит, пробороздить чрез Мойку, Грибоедова, Фонтанку, Пряжку, в общем,-- от Невы до Невы на брюхе.
Залить весь город взбаламученным потоком ила со всех концов света. Выплюнуть корабли, изрыгнуть высоковольтных угрей и жрать-жрать-жрать все глубже и шире, съедать этот город, кромсая вспоротые потроха людоедов, вместе с гранитом, резцами, клыками и хрустом льда.

Весь мир и отражение, как два клыка спрягающих реальность, как два укуса,— раны
Никакой тишины, треск мрамора, треск льда и снова ледоход. Всё перемолотое тесто, все— стон металла, пожрали стулья, стол и кресло – огнем и хрустом угольков, и пламени пожара, так моль не жрет, блоха не чешет, так пьявка не сосет; Я ем— огонь; волна, в бульон всё, ревет весь Невский, и нет как будто бы земли.
Ты только представь, представь что нету неба, представь что все фанера, как пепелинку тянет вниз к воде, а пепел-пыль, неуязвима, ни перед временем ни перед пылом, она скитается как призрак, как неприкаянная в слабости своей, заложница неугасающей любви, что ищет своим сердцем— пульс; То вверх поднимет ее ветер, то вниз опустит;
Вот так закруживает её долгожданный жар пламени костра и поднимает вверх, отшелушившись от раскаленного угля, вздымает выше, наковальня раскалена, стреляет громче молот, и первородное рагу, раздутое мехами, кипит, переваривая себя идёт по новой, и вечный первенец кричит.
Безъязыковое пространство, что прошлое на пол шага; Следи за самим собой, сквозь зеркала, что отраженье вдвое дальше от осознающего того же взгляда, что если я моргну, взглянув в зеркало на другом конце света, то отраженье оживет в дороге, и подмигнет мне не одновременно? что все пространство ест твой взгляд, а эхо ест все время, что чей то голос зовущий тебя за спиной, быть может заблудившееся эхо?
Я пожирающий себя, Сатурн пожирающий своё дитя, как оттопыренная в полсекунды стрелка; глотающий всё зримое пространство, что способно его в свою очередь пожрать в ответ. Смотрящий в бездну, и поймавший на себе её вопящий взгляд. Замеченный и дикий. Вопрошает блестящим всплеском, взгляда задранного вверх, настолько изнаночным, что подвечные (за-веко) мышцы глаз сводит подобно пульсирующему накатыванию припадка, как уголек расплавивший ресничку, как мыльная вода в глаза.
И снова, все что мыслимо – и даже сумасшествие.
Когда ослабила планета притяженье. Когда ослабил, чудище, тугой ремень, насытившись усталостью. Среди руин и босховского «С»ада, настала пауза, тишина, и шаг за шагом черти побежали покурить. Ангелы уснули на мгновенье. Чтобы дать человеку время для воспитания совести. Доверие. В такой момент звезды обретают дыханье, и в отражении бездны. Наружу! Подумать только как блеск в глазах оживляет взгляд. Та маленькая точка света. «Мой костёр в тумане светит, искры тают на лету…» маленькая неугасающая искорка, что кроется, где то внутри самого взгляда. Как мазок кисти художника, быть может, единственное, что досталось нам от Создателя. Дар.
Вампир! Что щедрый и нисщадный, осознающий боль другого. И беспомощный ему помочь. Как видящее отражение, смотрящего в упор, что не способно дать тому по лбу.

Остается взгляд который не обманет, не обманет, но это не значит что он не попытается обмануть. Он не обманет лишь потому, что ты знаком с его обманом. Я смотрю в ее глаза, приближаясь все ближе, ее неаккуратный шрам на лбу, лишь подчеркивал выразительность взгляда, от которого невозможно оторвать глаз. Я узнал её. Я приблизился к ней настолько близко, что снова начал дышать от трепета. И заглянув в ее глаза, я увидел своё отражение, то отражение было отражение чудовища. Монстра, вампира, убийцы, дракона. Чудовища. Мы стоим на главной площади разрушенного города. Вот-вот проснется  утро, а солнце заслепит весь ужас моей ненависти. Но оно не испепелило меня. Я провалился в отчаяние и стыд. Вот-вот появится тот самый старик, что каждое утро собирает перед собой пустоту площади. Но площадь была полна, тех призраков невидимых доселе. Уж не были ли все те люди отражением, до которого я не смог дотянуться. И оттого ли безучастие мое, меня своей беспомощностью разрывало, что стал я пожирать? Еще не было ни разу, чтобы я пропускал спектакль старика на площади. Его отражение сказало лишь одну фразу, фразу колющую мое вампирское сердце: «Но этого ль твоя душа алкала?»
Удар в темя . Колокол. Уж не был ли это ужас поступка. Поступка, который страшно вообразить, но еще страшнее воплотить?!   

Солнце встёт. Я проваливаюсь. Она рядом. Спрашивает: «Зачем?»
Я отвечаю: «Просто так»

Мне щипит глаза от соли , все слезы впитала в себя пустыня, я плачу соленым песком, который переливаясь на солнце слепит мне глаза. Ищу, я не знаю, чего ищу, но натыкаюсь лишь на свое отражение. И от двойника мелькающего в кристаллах моих песчаных слез, вижу лишь пародию, неспособную ни на что, кроме повторения моей жалкой гримасы. Как сквозь этот ослепительный блеск, увидеть что либо вампирское. Мои губы потрескались. Неужели теперь мой крик скопившийся в горле, оглушит только меня же самого? И никого больше? Подхваченный ветром, раздастся умноженный мною же, многоорый крик. Отраженный каждым треском песчинки на моих пересохших губах. Неужели я оглох? Неужто ли меня никто не слышит? Или это звон миража?
Ради чего и куда, я иду в этой пустыне. Здесь нет пространства. Рой песчинок жужжит на ветру, как осы, как мухи прилипающие к липкой кожи подмышек. Вельзевул, ты ли это? Нет смысла становиться мухобойкой, в пустыне нет ни стен, ни потолка. одно слившиеся время с пространством. Я бы сказал, сплющенное.
Склоняешься в пустыне, как сволочь, неприкаянная. Тут нет места мыслям. Нет, ни хорошей, ни злой. тут все сплющено. Кажется, словно пустыня сама по себе — что-то гармоничное, и как только , что то инородное в нее вторгается, она всем своим нутром пытается это выплюнуть, в ее гармонии цельности происходит сбой. И если он ей угрожает, то и попытки вывести путника нет. Будь то живая тварь, то сомнение. Того гляди и сожрет, если не выплюнет. А может наоборот? Как я оказался здесь? Вошел в нее, чтобы преодолеть? Все сомнения из головы вымело. Все слезы, высохли. Все вопли и метания, меня же оглушили, пустыня— огромная пародия, отражающая сама себя. Вечное действие в вечном покое. Сама себя и пожирающая. Сама себя гнетущая. Убийственна как мысль, капризна как человек. Я хочу пить, я хочу пить, но не крови.
Я уже было смирился, как вдалеке увидел силуэт. Бежал за ним, и бежал. Бежал и бежал. Та мысль , что я здесь не один. И даже если этот силуэт мой яд, я его выпью. Я так и не узнал ее имени. Какой двойник? Придурок! Хоть тройник, я все еще убежден что у каждого вампира есть свой двойник, то родственная душа. Способная спасти. Та душа, в чьём блестящем взгляде ты видишь своё отражение. 
Я уверен, то – её силуэт. И даже если я в её жизни дракон, извергающий пламя и пожирающий все вокруг, я стану рыцарем и заколю дракона. Как «победивший дракона», забывший о принцессе рыцарь. Так и я забуду о своей вампирской сущности. Победивший вампира. Победивший себя ли?!  Но не забуду её взгляда.  Мне помнится я вам говорил, что вампира искусив впервые-- больше невозможно искусить, не верьте! Есть вещи сильнее невозможного. Любовь всегда впервые. Как и глоток крови.
Навернулся. Удары и ссадины. Чувство невесомости заменяется трением о реальность. Удары наносят боль. Сгруппировался, прокатился, смягчил удар. До онемевших движений сцепившихся друг за другом мыщц. И страха больше нет.
Когда я вернулся в город. Как жалки были мои слезы. Я был увиден всеми, и непрозрачен, словно стыд обрушил на меня всю тяжесть, что когда то служила мне доспехом. Что делала меня неуязвимее и полнокровнее. Прижимала все сильнее. Она же наградила меня твердым шагом. Что сейчас может быть вполне уверена, под весом груза, что был доспехами когда-то, не дрогнет то прижатое колено. Та тяжесть небосвода, под стать Атланту. Ведь тяжестью воспитан был он лишь посильною ему сверхношей.

И каково, когда создатель… гуляет по творению из пепла? Лишь уничтожив все, я начал понимать, как драгоценно созданное было. Сломать чужое- ерунда. Сломать своё- другое дело. Но не сломав своё, чужое никогда не станется чужим. Наверное, я понял это,- сочувствие самому Творцу. Уж ни гордыня вновь во мне?! Как просто?! Город строится как с башни винтовой, с Петропавловской колокольни. Не с фундамента, а с неба. Сейчас, на Некрасова, люди моют окна. Водовозы отмывают город. Пожарные моют дома. Как после блокады, наступил первый за годы войны Май. Город сгоняет всю нечисть к Фонтанке. Вот и меня, ведут от Аничкова до летнего сада. Сейчас, они меня сбросят в борозду , и снова все станется невидимым для них, для меня. Я уже сам смиренно начал предвкушать падение в эту проеденную канаву перемешанную с илом, что незаметно втягивает в себя, обволакивая сладким, приторно тяжелым кислородом, именно сладким, погружающим в сон. И чем слаще становился воздух, тем меньше воздуха в нем было. Подобно последней колыбельной… отголоски которой все еще доносятся сквозь сон. Меня так долго вели, и до того невыносимо было смотреть на остатки мира, руины, не стоящие этого прекрасного солнечного тепла, что потихоньку самому не терпелось поскорее оказаться в этой канаве. Продолбив лбом днище. Чуть ближе шаг и я бы спрыгнул сам. Но все вели меня под руки. А я всё представлял ужас казни. Облизывая пересохшие губы, находил их все слаще и слаще. И вот настал момент, когда меня должны вот-вот сбросить в эту кучу, кишащую развалинами средь ила. Холера. Ясная. Мой дедушка так говорит, «Уух, холера ясная». Я приготовился к падению в это первородное рагу. Перемолотое яростью, моими клыками. Один лишь шаг. Один неосторожный толчок. Но никто не решался. Они словно хотели чтобы я посмотрел на то, что натворил. Подобно ребенку, застрявшему в непонимании угла комнаты. Я стоял и смотрел. И понял лишь одно. Что я не могу сказать ни слова. Подобно немому. Язык мой от сладкого воздуха всё прилипал к нёбу.
Удар в темя. Колокол. Вода. Падение. 
Рот вязало подобно черемухе. Я попытался представить её запах. И этот вяжущий язык, удерживал меня так же аккуратно на тонкой ниточке, паутинке, подобно осторожному предвкушению маленькой косточки за мякотью маленькой черной ягодки. И это чувство, что вязало рот, так же тихонечко удерживало меня на земле. Даже когда я начал взвиваться клубом дыма, после удара в темя, почуяв невероятную легкость, я все еще был привязан чувством на этой ниточке, подобно летучему змею, что держит ребенок своею осторожной рукою. И в этот момент, он меня не отпускал, отдалившись от земли, воспаряя в небе, словно сама божья рука, передала эту ниточку ребенку в руку. Вдруг я почувствовал, что город снова приближается. Земля раскрывается подо мною, подобно падающей капле дождя, что отражала увиденное небо, теперь устремилась разлить это небо по земле.
Я вновь вернулся на землю, может быть той каплей дождя.
Лежу в канаве на земле, судьи ушли. Солнце нагрело руины и от любой воды они шипели. Если бы я был маленький, я бы подумал что это на кухне, что-то готовит бабушка. Инстинктивно я встал, словно с кровати, и взялся за темя от головокружения, которое испытывал при каждом одёргивании ниточки воздушного змея. Я увидел вокруг разруху. Которая блестела под дождем на солнце. Вокруг не было ни души. А где то за мостом, на той стороне, слышалось бренчание, что эхом разлеталось в моей голове, на мелкие звонкие частицы так, что я принял их за падающие гильзы, или осколки чего то разбитого. Раскромсанные осколки стекол. Спустя время, я увидел как едет трамвай, и как вокруг него все дребезжит, словно пребывая в вечной ссоре с этим трамвайным топотом о рельсы. Оконная рама тряслась и вибрировала, подобно обиженной нижней губе, что скачет от какой то страшной тайны.
Вот и моё состояние было таким же непонятно на что обиженным. Наверное, я осознал страшную тайну, тайну того, что я совершил что-то невозможное, а главное, не понимал, зачем?
Неужели просто так? Может быть и вправду, от того что просто так?
На другой стороне шелестели деревья летнего сада, я присмотрелся, какое-то копошение снизу, это был шелест целлофана, что снимали со скульптур, перед летним, туристическим сезоном. Статуи были такими белыми и незаметными, что я предпочел бы дальше думать, что это шелестят деревья. Целлофан блестел, хрустел.
Я встал, вышел из канавы. На меня смотрели как на ожившую скульптуру летнего сада.
Меня мучила жажда.
Падая каждым шагом, я подпирал себя несгибаемой походкой.
И если Господь заметил меня и пощадил. То я простить себя не мог, но и не простить, тоже не мог. Так, видимо, в этой фазе незнания я и застрял. С отбитой памятью. Не ведая, откуда такая разруха в городе. И кто мог совершить такое? Постоянное чувство странной вины. Мне подумалось, а что если та самая тайна-- есть вина, когда то нами совершенного преступления?!Но благополучно забытого?! Или то самое преступления таится внутри нас, и щекочет, просясь выйти наружу?
Или в конце концов, все мы помним, но искаженно. А тайна этого ответа—осознание? Мы?
Когда то в детстве мне не казалось, что убивая букашек, я не убийца. Мне казалось, что я герой. Но вдруг вспомнив об этом спустя долгие годы. В какой-то момент, я осознал себя убийцей?!