Рассказы у одного костра

Костылевка и Кокай


В реку Уфу, когда она течет по югу Среднего Урала, впадает множество речек с чудными именами. У каждой, конечно, своя собственная легенда, но я расскажу о своих личных историях, связанных с некоторыми из этих речек. 
И сразу о четырех небольших речушках, находящихся на левом берегу реки на расстоянии пяти километров. Кокай, Костылевка, Бургунда и Карагуз. Чистейшие, холодные аж зубы сводит, лесные речки. Летом отважный воробей и вброд перейдет, а весной, бывает, очень бойко разливаются. Заходит по весне в них хариус на икромет, даже летом пасется в бочажках, но пройти по этим речкам практически невозможно – русла-овраги захламлены валежником.
На Костылевку мы в моем детстве ходили с отцом ловить налимов. Обычно осенью, в октябре, когда уже открыта охота на боровую дичь, а вода в Уфе становится холодной и прозрачной. И рябчиков по пути можно было пострелять, и, наловив бредешком-недоткой в устье речушки живцов-гольянчиков, закидушки на налима поставить.
Выше Костылевки изрядная горка, с которой испокон века падали в речку здоровенные  каменюки. И среди этих достаточно массивных обломков твердейшего песчанника скрывался и охотился налим. Налим, если кто не знает, рыба очень древняя и, вероятно, поэтому бескостная и практически безчешуйная. Очень бесхитростная – забрасываешь закидушку, состоящую из лески, грузила и крючка, на который живец насажен, метров на семь от берега (дальше и смысла нет – налим под берегом в осеннюю пору стоит), да и ходишь ночью, проверяешь. С проверкой всю ночь по берегу бродишь и о камни спотыкаешься.
Проверять закидушки обычно ходили, когда костерок прогорит, дровишек в него подбрасываешь, и, пока валежник разгорается, идешь с ревизией. Подтянул закидушку, выбрал леску, если налим на крючке то снял добычу, крючки наживил, снова закинул, и к костерку, подремать на пихтовом стланике. Ставили обычно десяток закидушек, за ночь ловили дюжину налимов, довольно крупных, до двух килограммов весом. Сейчас такой налим в Уфе встречается редко: лет тридцать назад его начали весьма хищнически «долбить» во время нереста, в жгучие февральские ночи, на песчаных намывах ниже перекатов.
Долбят здоровенной свинцовой мормышкой с крупным крючком, на которого специально заготовленного по осени червя или кусочек рыбешки резаной насаживают. Постукивают этой мормышкой-«балдой» по дну, налим движется на звук и кидается на наживку. До полусотни налимов за ночь влегкую выдалбливают. По сути, откровенный налимьий геноцид. Выбивают и самцов, и самок. Некому икру отметывать, некому оплодотворять. Потому налима становится все меньше и меньше.
Я очень любил налимьи ночевки на Костылевке. Река шумит, по камням курлычет, на костерке котелок с чайком пыхтит, на прутках пара рябчиков жарится. Вокруг темнота несусветная – в октябре сумерки моментально сгущаются. Отец, как правило, распечатывал чекушечку водки, плескал в боевую эмалированную кружку, рассказывал разные истории.
Помню, к примеру, историю про деревню Кокай и Афоню, одного из последних ее жителей. Кокай, в общем-то, деревней не был, а был поселком лесозаготовителей, созданным во время войны. Поселок, как водится, поставили на одноименной речке и с названием населенного пункта не заморачивались. Просуществовало поселение два десятка лет, пока надобность была, потом жителям его предложили переселиться. Несколько человек осталось свой век там доживать. Среди них и Афоня.
Афоня был заядлым картежником и по вечерам зимой ходил играть в карты в поселок Усть-Югуш. По реке - по берегу десяток километров ходу. И будто бы Афоне в карты необыкновенно везло. Речь, конечно, идет не об астрономических суммах, но рубль-полтора он выигрывал – ставки были маленькие, на копеечки играли. И этих выигрышей Афоне на жизнь хватало. Зарабатывал, он, конечно, также и иными способами: весной сети ставил, летом сено косил, дрова пилить помогал, за пасеками присматривал. Кормился. Но до картежных игрищ был азартен.
Однажды зимнею порой он увлекся и припозднился. Глубокой уж ночью двинулся в свою избу на Кокай. И посреди дороги заслышал вой. Якобы увязались за ним волки. Будто бы стая за Афоней погналась. Было ли это на самом деле – неизвестно, но вероятно. Даже сейчас волки относительно вольготно гуляют. Вполне возможно, не было волков. Почудилось. Но у страха глаза велики, и Афоня лихо припустил по узенькой натоптанной тропке. Что такое тропка посреди леса, в темноте да когда вокруг сугробы – это надо испытать. Неловкий шаг и в снег по пояс. Успевай выкарабкивайся, да еще если волки на хвост наступают…
Бежал Афоня бойко. Страх и ужас обуял, не желал в зубья волчьей стаи угодить, потому очень шустро ногами перебирал. Запыхался, взмок, шапку в сторону бросил – авось звери замешкаются. Потом в сугроб полетели меховые рукавицы. Но все равно чудится позади поступь волчьей стаи. Вытащил из-за пазухи колоду карт, начал по сторонам разбрасывать. Раскидал, опять по тропке припустил. Бежит, прислушивается: не нагоняют ли? Слышит – мелочь в кармане бряцает. Залез в карман, вытащил горсть копеечек-пятачков-гривенников, все, что выиграл, на тропинку бросил. Надеялся волков запутать. Выскочил из леса на реку. Бежит, оглядывается – ночь хоть и безлунная, темная, но на снегу по льду реки, на чистотке, волков не видно. Хотя тропка вполне ясно проглядывается. Обнадежился, отдышался слегка, поднапрягся и добежал до своей избы. Добежал, прямо в двери – двора-то не было, а забор лядящий – запер дверь, подпер чем-то и упал. Отлежался, успокоился, придумал печку растопить, но руки трясутся. То ли от холода, то ли от испуга. От нервности, в общем. Растер руки, взял в непослушные пальцы коробок спичек с подпечка, чиркнул спичкой, бересту поджог – дровишки с растопкой заранее в печурку уложены были. Отогрелся, выспался, наутро, как рассвело, взял ружьишко и пошел по тропке, волчьи следы глянуть.
Следов не нашел, зато шапку и рукавицы обнаружил. А также карты, вдоль тропки разбросанные. Котомку с крупой-чаем-сухарями, необходимыми продуктами, взятыми в Усть-Югуше, тоже нашел, никем не растерзанную. Не было волчьей стаи, показалось. Но после этой истории Афоня ходил в Усть-Югуш обязательно с ружьишком. Умер в 70-х годах прошлого века, похоронили его на старом кокайском кладбище, на горке в пихтаре, как раз над речкой Костылевкой.      
Несколько деревянных домов стояли на месте деревни Кокай до средины 90-х годов прошлого века. В них летом жили косари или пасечники, которые вывозили пчел на широкие пойменные луга, покосы, расположенные близ деревни. Потом и домов не стало. Исчезла деревня. Окончательно. Даже луга роскошные никому не нужны.               

Бургунда


Четверть века назад удалось мне вырваться из города на природу. Сначала на исторической родине с отцом водки попил да в баньке попарился, потом решил отдохнуть на рыбалке. Дело было в начале мая, только-только снег сошел и половодье завершалось. На великий улов не рассчитывал, хотелось просто по берегам побродить, на лапнике у костерка переночевать.
До лесного сворота в сторону бывшего поселка Кокая меня по трассе довез отец. Договорились встретиться через пару дней, назначили время встречи. Километров пять по лесу, по разбитой колее, уже пешком – весной здесь не каждый трактор проедет. На горке у реки Уфы подошел к избушке, поставленной когда-то, когда еще совхозы были и коров разводили, пастухами для жилья во время летнего выпаса молодняка.
В избушке обнаружил веселую пьяную компанию – как понял, пара семей тоже решила оттянуться на весеннем приволье и оккупировала маленькую хатку. Женщины еду-закуску готовят, мужики налима на закидушки ловят да хариуса в «морды», верши-плетенки, перегораживая речушку Бургунду. Отдыхали уже вторые сутки: ночью налима ходили проверять, днем «морды» инспектировали. Пили популярный в те времена спирт «Ройяль» и отлично себя чувствовали. Предложили присоединиться, но я вежливо отказался и двинулся дальше.
Расчехлил удочку у тихой заводинки пониже речки Бургунды и очень удачно половил чебачков с крупной уклейкой. Азартная забава – забрасываешь червячка вполводы на границу мутной быстринки с уже осветлившейся от половодья тишинкой, поплавок пошел, подсечка, и тащишь изумленную рыбку.
Но дело шло к вечеру. Спать пошел в избу на Кокае. В избе оказалось вполне даже чистенько и солидный запасец дров – вероятно, рыбаки зимой оставили. Разжег «буржуйку», набрал в котелок чистой воды в речке, вскипятил чайку, плеснул в кружку крутого «купчика», изрядно отхлебнул напитка покрепче из алюминиевой армейской фляжки. Закурил, дымок чайком прихлебывая.
Вышел из хатки – душно стало, «буржуйка» лихо раскочегарилась, пока чай в котелке закипал, жара случилась неимоверная, почти как в бане. Вечер, смеркаться начинает. Весной сумерки приходят быстро. Тишина, птички еще не поют, лишь по реке трескоток идет – бревно какое-нибудь по затопленным кустам шарашится или льдина бережок шугает. Обычный природный звуковой фон. И тут чьи-то шаги по хлюпающей луговой грязи, чье-то покашливание.
Пригляделся  – еще один рыбак идет, в бесформенном брезентовом плаще да шапке-ушанке. Узнал рыбака – Никита Иванович, мой учитель, мой классный руководитель. Что ж, для всех места хватит.
В моих старших классах Никита Иванович преподавал черчение. И два года моим классом руководил. Был строгим и требовательным. Уважали его. Более того, он был ветераном войны, даже участником Парада Победы 24 июня 1945 года. Призвали в 1943, был разведчиком в отдельной роте армейской разведки, сержантом, заместителем командира взвода. Шесть переходов линии фронта, два раза с парашютом в тыл врага десантировался, орден «Отечественной войны», две медали «За отвагу», еще за взятие и освобождение городов. Дошел до Берлина. Но о войне не рассказывал. О войне он молчал.
Был заядлым рыболовом – этим в наших краях никого не удивишь. Охотниками, рыбаками, пчеловодами, грибниками, косарями и ушлыми краеведами были все. Мало того, что подспорье в хозяйстве, так еще и достойное развлечение. Но Никита Иванович был именно заядлым рыболовом, исходившим все окрестности вдоль и поперек с удочкой в руках. Пешком, естественно. Потому что дороги были лишь под конскую тягу. И потихоньку старался привить в нас, его учениках, тягу к походным приключениям. Помню, даже организовал пеший поход в урочище Кашкабаш, на бывшую каменоломню, где добывали песчаник, использовавшийся как точильный камень, и где впервые открыли Артинский ярус. Сходили, умаялись, но было весело и увлекательно.
Настолько нам понравилось, что в следующую весну, после первомайской демонстрации (на ней было обязательно присутствовать!) самостоятельно пошли практически в те же места с ночевкой и портвейном. Портвейн добыли ночью, выломав доску в подсобке общепитовского ларька, торговавшего спиртным. Но об этом знали лишь соучастники. Зато тащили этот портвейн чуть ли не все – каждому в рюкзак минимум по бутылке загрузили. Даже девицам. Шли весело, с предвкушениями и отличным настроением. Почти напротив Кашкабаша расположились, на противоположном берегу. Растаборились, костер отменный разожгли, дров натаскали – половодьем множество бревен с досками нанесло. Немудреная закуска, молодецкая мальчуганская выпивка и жеманные дамские прихлебывания из кружечек. Любовались на буйство половодья, тискали одноклассниц и ночевали в палатках. Наутро блевали, мутные с невероятного похмелья. Еле до дому дотащились. Но главное – дошли.   
Никита Иванович подошел к избе, узнал меня, поздоровались. Сбросил брезентовый плащ, поинтересовался:
- Сегодня пришел? Я тоже сегодня утром, до сворота на автобусе доехал, а днем по речке, по Кокайке ходил, думал язя найти. Чебачков половил, а язей не получилось. Переночуем.
Выпили чаю, потом водки, закусив белым крутосоленым салом с чесночком, хлебом да луком. Сидели, курили у печурки, разговаривая ни о чем. Так, о жизни, как где кто да что.
- А знаешь, почему речка называется Кокай? – спросил Никита Иванович. – По-марийски это значит тетя. Или даже крестная. Тут в войну лес валили в основном бабы. Они же его и вывозили на лошадях, а по весне плотами сплавляли. Ну, быть может, и назвали речку в честь какой-то тетки. Какой именно – я не знаю. Знаю одно – много здесь теток полегло от непосильной работы. Никого ж не спрашивали про здоровье. Силы есть – вали лес. Сил не жалели…
Водочка хорошо расслабила, да и мы, день бродивши по лесу и реке, изрядно притомились. Допив фляжку, легли спать на нары, устроенные вдоль двух стен. Нары вместительные – десяток человек, потеснившись, вполне уместится. Для бригады косарей явно затеяны были. Уговорились, что если холодно станет, когда печка прогорит – «буржуйка» все-таки – кто первым замерзнет, тот ее и разожжет.
Никита Иванович спал дюже крепко и даже мой храп (а мне не раз сообщали, что храплю я неслабо) ему явно не мешал. Разложил на досках свой ватник, закинулся брезентовым плащом да и проспал всю ночь. А я пару раз просыпался, печурку раздувал, дровишек подбрасывал, курил и даже чай кипятил. Ему это не помешало.
Проснулись утром, перекусили, чем Бог послал, чайку попили, решили ловить рыбку вместе, на Бургунде в заводинке. Весомым предлогом для этого стала моя алюминиевая фляжка: Никита Иванович сообщил, что есть у него еще три бутылька спирта, которые мы во фляжечке разведем. И это очень скрасит нам процесс. А попутно сообразим и более плотный завтрак.
Шли напористо – Никита Иванович размахивал фалдами своего брезентового рыбацкого плаща и погромыхивая сапогами-броднями очень резво двигался по кромке размытой половодьем полевой дороги. Я, одетый относительно легче и в коротких резиновых сапогах с трудом поспевал за ним. Полтора километра проскочили минут за двадцать.
Вот и устье Бургунды. Развернули удочки, насадили червячков и начали наперегонки дергать некрупную рыбешку – ельцов да чебачков. Подшучивая над активной рыбкой да периодически перевязывая крючки, когда оставляли их на затопленных кустах. Часа за полтора наудились от души. Никита Иванович предложил мне развести костерок, а сам надумал почистить рыбки на уху.
Скоро и костерок запылал, и рогатинки я вбил, и рыбка была почищена. Набили ельцами котелок, залили доверху водой, повесили над огнем. Я достал из рюкзака фляжку, Никита Иванович свои бутыльки. В трех бутыльках триста граммов спирта, как известно. А фляжечка 700 граммов. Есть, конечно, разночтения на этот счет – некоторые уверяют, что объем фляжки 750 граммов. Но это уже мелочи. В общем, вылили спирт во фляжку и долили водой. Никита Иванович взболтал ее со знанием дела, отложил в сторонку, чтоб напиток дошел до кондиции, пока мы кружки из рюкзаков вытаскиваем. Налив по четверти кружки, выпили. За победу. Потому что как раз в то утро было 9 мая. Я борзо поскакал к речке, чтоб зелье запить, а Никита Иванович отмахнулся от моего предложения поднести водички да закурил.
- Почему я сегодня строем не хожу да речи парадные не слушаю, спросишь? – проговорил он. – А потому что надоело. Война – она в душе, про нее слова рассыпают лишь те, кто в окопе не бывал. А с теми, кто бывал, мы сегодня вечерком посидим. Помолчим. Помянем. Каждый помянет своих, отдельно помянем всех, вспомним, тех, кто прошел, но не дожил. Наши парады всегда с нами. А те, кто еще хочет покрасоваться… Это их дело. Моя война всегда со мной. 
Посидели, покурили, тут и уха подошла – бросили в нее лучка, три крупных горошины перца да лаврушки. Навар разлили по кружкам, рыбьи трупики вывалили на крышку котелка плотной высокой горкой. Ели не чинясь – шумно прихлебывали крутой бульон, заедая его черным хлебом, обсасывали остовы упитанных крупных ельцов. По глотку отпивали разведенный спирт прямо из фляжки.
После такой прибрежной трапезы слегка разморило, костерок пылко грел да и солнышко немного баловало. Что, кстати странно, - на Урале почему-то всегда на День Победы погода отвратительная, то дождь, то снег.
- А знаешь еще что, - обратился ко мне Никита Иванович. – Я давно прощения хотел попросить у всех вас. Ну, помнишь ту историю…
Ту историю я отлично запомнил. Дурная, конечно, была история: весной в десятом (он тогда выпускным был, если кто не знает) классе по случаю 8-го Марта употребили мы дружеской компанией изрядное количество совершенно изумительного венгерского «сухарика». Тогда отчего-то на прилавках рислинг из Хунгарии в огромном количестве случился. Хороший, кстати, рислинг был. Пили днем, без девушек, потому что девушки должны были встретиться с нами вечером, и для этой встречи отдельная выпивка была припасена. Накидывались в суровой юношеской команде, что-то пытаясь доказать друг другу. Может быть, собственную взрослость. А накидавшись этим рислингом зачем-то выперлись на улицу, где одному товарищу поплохело слегка. И ненароком заметила нас из-за этого конфуза одна молодая учительница. Сдала, конечно…
Пришли мы в школу, а нам вопрос в лоб «Пили?». Сначала заведующая по учебной части, а потом и Никита Иванович. Припер он нас в школьной столовой к стенке и спросил – «Пили? Только честно! Чтоб я знал – больше никому не скажу!». Ответили честно. И после уроков нас на педсовет – и жесткое разочарование, уважаемый нами мужик нас сдал! После этого его терпели, но уже не уважали. На педсовете на нас обрушили какие-то кары, даже не помню, быть может «неуд по поведению», но это не важно. Значило что-то, но было не важно. Я запомнил то, что было на самом деле важно – сдал человек, которого мы очень уважали.
- Самому тогда было очень стыдно, - вздохнул Никита Иванович. – Меня завуч приперла – или донос, или снимем с классного руководства. А за это руководство денежки дополнительные доплачивали. Нужны тогда были денежки, очень нужны: дочь как раз институт закончила, вышла замуж и родила. По распределению приехали к нам и жили у нас. Дочь с ребенком, а зять… - Иваныч махнул рукой. – От зятя никакой помощи, даже дрова колоть не мог, расколет пару чурбаков и «не могу, спина болит». Сплоховал я… До сих пор стыдно.
… Вот так, ходил мужик на смерть не раз, а тут из-за угрозы завуча, коммунизмом озабоченной, слово свое не сдержал. Донос – дело очень поганое. Помню, когда служил на флоте, пришел к нам на корабль один деятель дослуживать после штрафбата. По пятому году в итоге служил. Вышли в море, поболтались возле Курил, вернулись. И тут начали нашего командира корабля особисты таскать. Поинтересовались, выяснили – таскают кэпа за то, что тот по пьяни стрельбой по нерпам развлекался. Выйдет на бак и с «калашникова» пуляет, словно кретин. И чего тюленчиков было бить -  они милые. Сдал его кто-то. Кэп был, конечно,  придурковатый козел, но все равно неправильно это. Выяснили – сдал его этот деятель со штрафбата. Били всем кубриком. Я даже палец выбил на правой руке, за что потом добротной вздрючки от дивизионного связиста получил – нельзя радистам руки портить. Били жестоко. Потому, что предатель – это навсегда. Того мудилу тут же с корабля списали, куда-то в Совгавань отправили. 
А Никита Иванович вот с этим чувством двадцать лет ходил. Мы, конечно, полные идиоты, что напились да еще и на глаза училке попались. Спалились как дурачки базарные. Из-за этого весь сыр-бор. Быть может, некоторые из нашей компании уже и забыли эту дурь полудетскую. Но он ее помнил. Он слово дал.
И ему до сих пор стыдно. А мне стало стыдно за то, что я один из тех, что его подставил. Очень стыдно.
- Да ладно, Иваныч, - говорю, - дело прошлое. Мелочь житейская. Уже совсем мелочь. Забудь. Я уже позабыл. Все нормально. Спасибо тебе за все, доброму нас учил.
Допили фляжку. Никита Иванович засобирался – по времени как раз выйти с реки к трассе и немного подождать, когда екатеринбургский автобус в поселок пойдет. Вечером встреча с фронтовиками. 
- Я пока в гору через лес выйду, так совсем протрезвею, с мужиками посижу ну как огурчик, - прикинул он. – Возьми-ка еще один бутылек из моего походного НЗ. Выпьешь потом за День Победы. За войну, которая с нами.
Так я и сделал.