Фрагмент из повести СТАЯ

Предъявив все необходимые документы, старец расположился на краешке огромного светло-серого кожаного дивана и принялся рассматривать забавный интерьер комнаты для посетителей. Спортивные эмблемы и групповые фото счастливой молодежи явно доминировали в убранстве казенного служебного помещения, придавая интерьеру ощущение простоты и радостного единства с народными массами (если не считать роскошной мебели, изящно расставленной по периметру, и французских штор на окнах).
Точно в назначенное время на столе секретаря раздался звонок. Строгая, в круглых очках-линзах девушка-секретарь сняла трубку: «Приглашаю, Иван Иванович» (назовем уважаемого депутата Иван Иванович. Автор считает это имя вполне желательным для представления российского чиновника). Затем девушка встала, подошла к старцу и, чуть наклоняясь к его косматой шевелюре, бархатным голоском произнесла:
– Уважаемый Григорий Несторович, вас ожидает Иван Иванович.
Пусть читателя не удивляет факт несоответствия имени старца, произнесенного секретарем (согласно паспарту), и  монашеского  имени Савва в честь Саввы Освященного, которое Григорий Несторович получил лет сорок назад на постриге.
Распахнув перед посетителем половинку высокой дубовой двустворчатой двери, девушка-секретарь ввела Савву в приемный кабинет и, поддерживая под локоток, подвела к длинному полированному столу, в дальнем торце которого сидел плотного вида человек. Небольшая точеная бородка окаймляла его широкое доброе лицо, придавая облику депутата характер кампанейский и в то же время значительный и просвещенный.
Иван Иванович легко, как человек, привыкший к встречам и взаимным знакам внимания, выпорхнул из-за стола и сделал несколько шагов навстречу почтенному посетителю.
– Прошу садиться. – Он выдвинул один из стульев, гостеприимно усадил старца и вернулся на свое место. – Мне доложили о вас. Честно скажу, ваша история меня заинтриговала. Вы, сибирский монах, вдруг оставляете монастырь и едете в столицу искать правду. Причем, как я понимаю, речь у нас с вами пойдет о молодежи. Это так необычно! Объясните мне, что все это значит?
– Уважаемый Иван Иванович, – помня о диалоговой неудаче, постигшей его в приемной президента, Савва старался тщательно подбирать слова, чтобы держать собеседника в неусыпном и напряженном внимании, – к нам в монастырь прибился мальчишечка, студент Абакымского университета Народного Хозяйства. Вы наверняка слышали, что произошло в этом университете чуть более года назад?
– Вы имеете в виду студенческие беспорядки?
– Да, именно. Кстати, этот мальчик, вернее, юноша, приехал со мной. То, что рассказал Агатий, так его зовут, говорит о том, что у нас в стране назрела огромная проблема диалога государства со своими будущими гражданами. Репрессивные действия, предпринятые университетским начальством и властями города, напомнили тяжелые для России страницы истории. Как вы знаете, студенческие волнения 1899 года сначала в Петербурге, потом в Москве и некоторых других городах привели к радикализации студенчества. Наверняка вы читали о том, что наряду с требованиями реформы образования и академических свобод, большую популярность у радикальной части студенчества приобрели политические требования. В образовавшейся интеллектуальной смуте политические партии революционной направленности беспрепятственно проникли в студенческие кружки и овладели умами. И русское студенчество, призванное упрочить славу России, пошло на баррикады, став фактическим родоначальником русской революционной ситуации начала двадцатого века. Неужели и нам сто лет спустя предстоит наступить на те же грабли?
Савва внимательно следил за реакцией депутата. Он отметил, как при слове революция тревожно вспыхнули небольшие, «затянутые жирком» глазки Ивана Ивановича. Старец говорил все более напряженно. Казалось, его слова прямиком, как на стрельбище, попадают в мишень – сердечную область собеседника.
– Необходим буфер, некое пространство-посредник между государством и его юным поколением, некая республика ШКИД, наделенная определенными правами принятия решений и внутренним правовым кодексом. Если хотите – некое государство в государстве, которым надо не управлять, но договариваться. Допустимо, что это молодежное государство может иметь своих административных и духовных лидеров. Я слышал, в Москве боятся какого-то Навального. Он молодой, энергичный, умеет хлестко сказать или соврать – сейчас эти два понятия, увы, уравновешивают друг друга. Вот тут-то и должна проявиться мудрость старшего брата. Если против крикуна нечего выставить, значит, государство не накопило необходимый критерий продолжения жизни – мудрость, и в недалеком будущем его ждет управленческое фиаско. Ведь, согласитесь, проще договориться с младшим братом и встать с ним вместе против беды, чем в одиночку тягаться силами с противником, несущим эту беду, – Савва замолчал, как бы собирая разбросанные камни. – Вот вкратце та идея, которую мне милостью Божией поручено довести до государственного ума.

Наступила неопределенная тишина. Савва ощущал неловкость момента оттого, что сказал далеко не все, что считал нужным. Его остановило опасение возможной перегрузки собеседника, ведь он вынужден был вникать в существо идеи по мере ее изложения.
В голове же Ивана Ивановича роилось множество коротких и несколько испуганных мыслей: он понимал, что старик («Взялся этот космач на мою голову!») в чем-то прав, но его парадоксальное предложение и есть та самая революция государственного устройства, о которой он так настойчиво предупреждает. Единственная разница в том, что его опасения направлены против революции снизу, а предложения понуждают госаппарат совершить революцию сверху. Выходит, пилить сук, на котором сидит наша государственность, можно самим государственникам, а можно перепоручить тем, кто не вырос выше комеля. Разницы, в сущности, никакой. Снизу пилить труднее, распил будет пилу все время зажимать, иными словами, жертв будет больше. Но самим решиться на самосвержение? Подобный поворот мыслей явно не укладывался в казенной голове чиновника, привыкшего к установленному распорядку.
– Знаете что, – Иван Иванович начал говорить осторожно, извлекая из слов гласные звуки и растягивая их, как клейкую медовую массу, – все, что вы сейчас сказали, крайне актуально, но… – его лицо приняло торжественное выражение, – …э-э, именно этим российское управленческое звено и ваш покорный слуга в том числе озабочены в настоящее время.
Иван Иванович замолчал, опустил глаза и погрузился в бумаги. Он переложил стопку листов, лежащую от него справа, под левую руку. Придерживая верхний лист левой рукой, он свободной правой пару раз задрал стопку в произвольном месте и сделал вид, что считывает печатный текст. Наконец, видимо, определив в уме путь к окончанию разговора, чиновник с оттенком назидательной иронии продолжил:
– Да-да, мы не стали ждать, пока российское студенчество выйдет на улицы с антиправительственными лозунгами, как это случилось в Иране или Индии. И мы, должен вам официально заявить, открыли молодежи двери во власть, да-да, можете мне поверить, допустили представителей российского студенчества к управлению государством! При Государственной думе создан ни много ни мало… – Иван Иванович сверкнул глазами, – молодежный парламент! Это не шутка, скажу я вам.
С собеседником Саввы случилось нечто невообразимое. Казалось, внутри грузного холеного тела происходит цепная реакция «словоотделения» с выбросом значительных порций голосовой энергии. Эта энергия возбуждала самого чиновника, что, в свою очередь, порождало новые акты «деления».

Российский бюрократ с равным успехом может погружаться в одних ситуациях в состояние полусонного безразличия, и тут, что ему ни говори, ответ будет один: «Я вас понял, непременно отреагируем. У вас все?» Однако стоит разговору коснуться чести мундира или, собственно, тайн профессии, тогда в ответственном работнике аппарата просыпается сущий Цицерон! Горячась и жонглируя набором эффектных понятий, он буквально набрасывается на собеседника. Причем, главная цель этой «Брусиловской атаки» – не в том, чтобы переубедить оппонента, а в том, чтобы сбить с толку, смять, раздавить и, как «царь горы», показать перед ним свое вельможное преимущество.
Нечто подобное происходило и в диалоге Саввы с Иваном Ивановичем. Многолетние размышления над внутренней мотивацией человеческих поступков подсказали старцу, что он и на этот раз не достучался до собеседника. Чиновник воспринял старца как великовозрастного простака и решил поступить с ним, как с очередным назойливым посетителем – сбросить с горы, вернее, проводить с миром и поскорей оказаться вновь в уютном одиночестве, выпить чашечку кофе, полистать журнал.

С печалью в сердце Савва выслушал ответ чиновника. Что-то подсказывало ему не обольщаться предложенной информацией о молодежном участии в делах государства. «Какая-то ширма все это, – подумал старец, поднимаясь со стула, – где правда?..»
– Очень, очень рад встрече! – затараторил Иван Иванович, видя, что посетитель его правильно понял и собрался уходить. – Надеюсь, наша беседа сняла все ваши вопросы. Всегда к вашим услугам…
– А скажите, уважаемый Иван Иванович, – Савва вложил в вопрос всю свою оставшуюся надежду, – не будете ли вы так любезны устроить мне встречу с кем-нибудь из членов молодежного парламента?
– Все, все, все, – всплеснул руками чиновник, делая вид, что не расслышал вопроса, – Григорий Несторович, родной, наше с вами время истекло, меня люди ждут. Искренне буду рад новой встрече. Непременно записывайтесь и заходите. Всего хорошего!
Савва не заметил, как уютные объятья Ивана Ивановича проводили его к выходу из кабинета и «с улыбкой» закрыли за ним дверь. «Агатий ждет», – подумал Григорий Несторович  и поспешно вышел на улицу.