По Щукина велению

     Любую историю можно поведать по-разному. Как драму, как фарс, как скоромное, как халяльное, как кашерное.  Варить на медленном огне, помешивая, вдыхая аромат, ожидая чудес.   Есть такие фамилии, услышишь и будто в сказку попал. Капитан Щукин походил именно на ту щуку,  которая по части исполнения желаний.  По его щучьему велению  не на  раз-два, но на три случалось  чудо.  Чуды разные, да на всех чуды  свои. За чудами стоят в очередь, но когда приходят  чуды, то их никто не признает.  Чудам тоже нелегко. От непризнания. Чудо-то надеется на чудо. Чудесники есть, а чудес нет.  Капитан Щукин походил на Емелю, который по части сотворения желаний. Сказка его и желания его. Емелям проще.  Емелю за версту видать. От Емели никуда не деться.  Неделя за неделей, но мелет Емеля.  И каждая неделя его. Потому как не делится неделя, а Емеля то и рад такому. В неделимом и сомнений нет.  Целое потому что.  Капитан Щукин походил на печь, которая неслась не разбирая пути, да по головам зевак.  Печи крепкие.  Головы  слабые. Так повелось издревле, что печь супротив голов всегда верх берёт. Ведь головам много не надо. И  боязно им: то огонь, то вода. Головы от печей, которые по ним мчатся, в замешательство приходят, а потому уж и смиряются. «Едь по нам, печь. Круши нас, головы наши безголовые».  И придумали головы: коль  голова  есть и печь есть, то чему, как не печи по головам-то нестись.   Капитан Щукин, однажды проснувшись и никогда толком после не спавший, походил и подходил. Ко всем замкам. Ко всем обстоятельствам.  Необходимый в своей ненужности.  Вовремя лишний. И потому незаменимый. Вершитель. Исполнитель. И кем только нет?

        Среди кадровых офицеров, ежели не постараться, трудновато двугодичнику авторитетом обрасти. «Пиджаков» не  жаловали и карьерный рост всячески тормозили, выдавливая вернуться обратно, в цивильное.  Не хотелось в плацкартном вагоне до родного Воронежа на прорабскую сторублевую зарплату. Армия давала втрое, а Щукин  умел считать.  И его жена умела считать.  В графе «семейное положение» у товарища капитана  значилось – женат. И где-то, карандашом простым, а не химическим, приписка – на стерве.  Когда жена стерва, то умение считать -  практически единственная возможность выжить, а не кончить, как богомол.  У Щукина получалось бодро лепить жилую, сто первую, панельную серию. На ней его и держали.  Перехаживая в капитанах несколько лет,  Щукин страстно желал стать майором.  На это имелись две причины.  Интересно, что желаний обязательно три,  а причин достаточно и двух. А чего одного достаточно,  так надо в другой сказке поискать. Одно же один раз случается. До одного дорасти надо, своим умом дойти.

      Первая причина,  самая болезненная, возраст.  Цифра сорок один выдавала  любому капитану Советской Армии обходной лист. Но если  те,  кто оканчивали училища могли рассчитывать на небольшую, но всё же пенсию, которая даже в таком, усечённом виде, превышала  зарплату инженера,  то выпускнику гражданского вуза не светило ничего, кроме, как  начать сначала путь свой. А вот ежели срослось и получался вожделенный чин, то к нему, в довесок, прописка московская,  медаль «За трудовую доблесть», фанфары дембеля. И цирроз. Как же без цирроза. Не лучше, но  и не хуже, чем у всех. Хоть так. И венец событий - большая квартира, о трёх комнатах, об одном туалете с кладовкой да балконом с  табличкой (рука твердой и почерком ясным написанной) «курить тут» или «кому, сука, сказала,  курить тут!».  А вот Воронеж,  в таком случае, навсегда исчезал  из ночных кошмаров. Стерва(вот убей Бог не помню имени,  да простят меня стервы с именами и отчествами) удовлетворив  свои желания,  уходила бы париться по воскресеньям(исключительно женский день) в офицерскую парную,  где перестала бы(обещано) рассказывать  о щукинской всецелой слабости. Хотя, не факт. Ведь там, в жаре парной да в пару жарком алаверды хмельные витали и подавались на закуску совершенно секретные данные собственных,  плохо прибранных,  спален. Поскрести по сусекам и от множества пыли сей,что в углах скопилась, вдосталь хлебов напечь. Горьких. А ежели ковры  сказочные, которыми многия лета  пользовались, выбить, то уж чихать  - не перечихать.

        Девы румяные, когда-то,  удачно провернув спецоперацию,  пустили  в бой последние резервы  и сумели затащить курсантов-матросовых на себя, клянясь, что они и есть тот самый дот, за взятие которого дают Героя.  Теперь же пользовались полученным местом под Солнцем,  баней с банщиком (не молодым, но умевшим правильно хлестать)да пачкой льготных талонов на дефициты. Мужья бледные, никогда не вникали в их дела и виделись эдакими хмуренькими, застилавшими небосвод тучками. «И чтобы Вы знали, что не каждая тучка – грозовая.  Иногда вот покапает чуть и вся недолга.   А молнии там и грозы, ох, ****ь, эти майские, *****, грозы. А в году кроме, *****, мая есть и не маев этих, *****, до хрена». Помнится,  как одна из комитета  офицерских жен, сидевшая в отдельном  штабном кабинете, ответственная за ответственное распределение этих самых ответственных талонов, предложила выкупить стенку мебельную, стоимостью в годовое, замечу не малое,  денежное довольствие офицерское. Она знала, что большинство откажется.  Ду у неё уже и было кому загнать.  Щукину.  Тот брал всё.  А иначе даже страшно представить, скажи он стерве «нет» при своих невеликих шансах  на любовь неземную.  Седые, курчавые, выбивавшиеся не по уставу из-под фуражки, волосы.  Крепкие, неровные, прокуренные зубы, обнажавшиеся то ли в улыбке, то ли в оскале. Очки с толстенными линзами. Коренастый, невысокий,  с нелепо-сидящей на нём шинели. И что ловить такому  без прикормки? «Мой Щукин – херОв, но добытчик хЕров».  На стенку я не претендовал никогда, как, впрочем,  и на стиральные машины с холодильниками. Жизнь виделась вечной, мотыльковой. Потому в утешение достался талон на мокасины.  «Вот какая херня, старлей, ну нет у наших размера сорок первого,  жаль.  С тобой делиться совсем не в жилу, а приходиться».   Я их долго после носил.  Ноские оказались. С носками ноские. И без носок ноские.

          Вторая, истинная, несоизмеримо весомая причина –  возобладать  прапорщицей  Валентиной Федоровной. Заметьте, женщиной с именем и отчеством, но с потерявшейся фамилией, о ту пору разорвавшей отношения с капитаном Шундеевым,  очень удачно и кстати, спившимся сыном какой-то шишки из ГУСС (глав.упр.спец.строя). Шундеева оперативно отправили под опеку папы, а Валентина Федоровна искала тепла и понимания от очередного тонкого ценителя непревзойденных, тут любая позавидует такой самоувернности, форм-с.  Выбранным кандидатом на мягкие плечи и выдающуюся грудь  намечался (он узнал об этом последним) именно Щукин.  Каков поворот:  Ш на Щ.  Стерва часто заходила на узел связи, взахлёб повествуя о своём: растяпе в личной жизни и прожжённом деляге на службе. Валя слушала и понимала, что такого Кузьму сладкого не взять - себя не уважать.  Прапорщица, придавая себе вес (все-таки три года под капитаном возлежала) подняла ставки, объявив, что нынешние удовольствия достанутся теперь майорским  погонам. И Щукин работал в три смены, опережая линейные и сетевые графики.  Федоровна регулярно и величественно проносила себя  вдоль стройки, становясь причиной нервно-беспрерывных перекуров и любовного скрежета, как уже сказано, крепких зубов.  Сии активные демарши грозили заметно уменьшить валентинины бедра.  Вот, что угодно, но Щукину хотелось именно их - мощных, не изможденных физической нагрузкой, белых, раскинутых и (слышь, стерва!) призывных.

           А сроки срывались. Чего-чего, а бардака в армии никто не отменял.   Остановка бетонного узла,  пропажа сантехники,  рухнувший башенный кран,  гибель солдата, разрезанного по диагонали витринным, отличного качества, листом стекла, практически лишали капитана хотя бы минимального шанса реализовать мечту.  Впору было обратиться к хищно-зубастой, деловой рыбехе да попросить  всяких ништяков.  Но инфляция  начала 90-ых выбрасывала  такие коленца, что даже холоднокровная животина чуралась берегов по  которым бродил голод. Сказок нет. А когда наступает пора без сказок, то тут такие сказки начинаются,  что сказкам прежним страшно становится.  Сказки до анекдотов съеживаются,  а потом до реплик , затем до крика истошного, сдавленного, неслышного,  переходящего в стон.  «Этот стон у нас, понимаешь, песней зовётся - то бурлаки идут, понимаешь, бечевой». Решать проблемы - всё, что оставалось в жизни уже почти майора и потому, с лёгкой его руки и тяжёлой его ноги, бетонный узел заработал.  Начальника, капитана Сергейчика,  вернули в строй, найдя в куче стружки и очистив до уставного блеска. Высокий,  худой, совершенно лысый, с непропорционально-большой головой и оттопыренными ушами, потешно передвигавшийся  вприпрыжку,  Сергейчик, в отличии от Щукина, не рвался в старшие офицеры.  Ему хватало этой прекрасной, волшебной, намоленной должности.  Да что капитаном, Сергейчик согласился бы саморазжаловаться до лейтенанта,  лишь бы остаться.  Столько дел. Не переделать.  Ни на что не хватает времени.  Да хоть младшим лейтенантом.  Дела наши.  Он иногда прямо тут и ночевал, на топчане, прося Всевышнего  о совсем малом.  «Товарищ сверху, обращался он официально к тому, в кого не верил, но уважал. Забудьте, не вспоминайте и даже не платите жалованье, товарищ .  Я сам как-то продержусь и даст Бог(то есть Вы, товарищ) выкручусь». При этом доставался крестик. Простой, не золотой. Им так истово замахивались, что даже темнота пугалась, в которой тихо сидел истец.  Понять Сергейчика можно:  рядом, за ограждением, дачные городки министерства торговли и лётчиков-космонавтов. Нет, капитан не хотел в стратосферу, но по-детски, искренне, радовался росту отряда этих мужественных и состоятельных  людей, возводивших  в непосредственной близости дома.  «Грузовик бетону? Пятнашка.  Возьмёте больше, дам скидку. В рупь». И когда наступали правильные дни, то узел работал на пределе возможностей.  В том направлении, в каком надо направлении. Щукин пригрозил доложить по инстанции.  Но, пригрозив, осадил, сдал назад, пообещав  полирнуть грусть от сокращения доходов отличным самогоном-первачом.  Предстояла многоходовка.  Списать каютную эмаль, поспешно двинув её летунам.  Ассигнованый за это  мед.спирт отвезти в соседнее село. Оттуда получить самогон.  Принять встречный заказ от производителей дефицитной продукции. «Ты это, на барбариски расстарайся.  Вкус, значит, придать  думаем. В ногу со временем идём, понимаешь. Нам, самогонщикам, тоже непросто жить. Разнообразие вторглось».  Срослось.  Бутыль передана Сергейчику и  факинг избушка развернулась передом.  Вторая бутыль, «ябеныть», нескольких пачек самаркандского чая, почитаемого расконвоированными  «химиками» подняли, таки,  стрелу крана, валявшуюся до того мирно на земле. Чай, в обмен на обходной лист, подогнался дембелями и  дом продолжал расти.

      Хуже всего обстояло с солдатом.  Не заставить всех забыть  о нём,  ни как-то обменять, ни как-то склеить.  Потому как числился единицей вещевого и продовольственного довольствия. Проблема. Живого в не живого можно превратить. Не живого в живого - не можно.   Никак. «Не можно».  Ни мертвой,  ни живой водой, ни чудесниками с чудесами ихними чудесатыми.  Да зам.начальника по режиму за всё это грозит списать Щукина вчистую.  Витрина  демонтировалась  для  прапорщицы, хотелось её скорейшей капитуляции. Режимщику,  получавшему долю от сомнительных мероприятий, в данном случае ничего не обламывалось. И он, кровопийца, ярился. «Тут даже печь спотыкнется о такие уступы, о такие препоны, опечье треснет да шесток разлетится. Тут власть не понятно кому и непонятно кем дадена.  Тут смириться надо бы.  Но как же с мечтами, с желаниями? Ну скажи мне, судьба-щука, ртом своим немым.  Бьётся в тесной печурке огонь. Тесно огню, маятно».

-   Я те, Иваныч (режимщики, чтобы Вы знали, всегда и везды Иванычы) скажу, куда сантехника делась, а ты солдата этого, убиенного, списочно переведи на другой участок задним числом. А? Ну вот как раз на Денисова участок.  Он, гад, сантехнику пригрел. Все равно его на Сибирь делегируют. Так уж к унитазам нахлобучь и жмура.   Ну, а я, сам понимаешь, паркету зашлю. И на дачу тебе несколько дорожных плит перенаправлю.
-    И это всё заради Валентины?
-    Ну. За бЁдра ея. За белыя.
-    Так ведь, Щукин, посуди. Цельный же солдат. Цельный. Живой, замечу же, в самом недалёком прошлом.
-     Понимаю.  Ладно,  так и быть,  вагонки добавлю. Три куба.
-    Уточняю,  для порядку.  Сантехнику, значит, закрыли.  Рапорт по любителю  чешского фаянса мне на стол сегодня. Паркет завтра вот сюда, с вагонкой вместе,  а дорожные плиты и обои, сам знаешь куда. Опытный. Новый этап, скажу тебе, начинаю. И есть с кем.
-       Какие обои, ёпт? А что за этап? Познакомишь?
-      Познакомлю. Тут уж без тебя не обойдётся. Финские.  Десять рулонов на комнату. Комнат у меня сколько? Солдат не простой же. Ефрейтор.
-        И обои. Всем на комнату хватает шесть, а тебе десять.  Ладно.
-        Финские?
-        Финские.

          Своё обещание режимщику капитан выполнил, а тот,  свою очередь, оперативно дал зелёный свет приказу о присвоении.  Накладные расходы со всего  -  свёрнутая щукинская  челюсть.  Однозначно принудительный возврат унитазов на этого мордоворота Денисова так неутешительно подействовал.   А ведь именно на его место и метил Щукин.  «Емеля нёсся стремглав. Всё улажу, всё смогу, все Вы у меня вот где. По велению моему. По хотению моему».

          На КПП переминалась, стесняясь приблизиться, сухонькая,  средних лет, азиатка.  «Начшальник»,- мягко обратилась она к Щукину.  «Знаете Рахмонова? Ефрейтора. Сын мой. Может позовёте?»  Щукин обогнул, торопясь,  увесистые сумки. Пахло хлебом. Вкусно пахло. «Не ко мне, мамаша.  Не я ведаю солдатами.  Вот командир роты идет. Рябов. У него спросите». Он сразу узнал мать того, списанного. Что интересно,  для него все были одинаковы, смуглые да скуластые, но смерти не случались каждый день и оттого лицо врезалось в память. «Похожи. Кстати, стерва пса грозится завести.  Кот был бы поспокойнее. Лоток. Гулять не надо. Таскаются туда-сюда посетители эти с торбами этими.  Точно, попробую о кошке договориться.  Русской голубой.  Морды у них шикарные.   Сумки такие притащила.  Дикие народы.  Нет, кошку всё-таки сподручней. Надо попытаться к ней склонить.  А пса не надо. Ну и запах от этих посетителей. Кошки стресс снимают, читал».   Тогда, у  располовиненного тела,  в первые мгновение,  пока  кровь не хлынула,  пришла простая мысль.  «Вот оно нутро человечье. Требуха».  «Однако, оказия случилась».  Это вторая мысль. А третья мысль не пришла. Досада пришла. За спрос, как за человека. И до последнего, в тускнеюших глазах ефрейтора, отражалось щукинское  недовольство.  Капитан позвонил режимщику с претензией, почему вопрос не улажен и мать Рахмонова тут.   Тот ответил, что вышла накладка: гроб  и мать разминулись.  С кем не бывает.  Но ей уже всё доложили.  «Даже не плакала, может у них детей этих с десяток.  Или я чего-то не понимаю. На станцию доставили, билет  взяли. И это,  тут она пакет тебе оставила.  Говорит, что сын  о «шчукэ», тебе то есть, писал много.  Не знаю, что в пакете. Возьмешь или выкинуть?»  Щукин обещал заскочить. После аврала. Вот только с делами разберётся.

      Когда ты,  лет с семнадацати, вдруг решаешь  стать военным, то это решение становится только твоим. Тут тебе никто не поможет.  И, приняв это, ты уже растёшь по-настоящему. Драконы, Кощеи, Василисы Премудрые, Елены Прекрасные, Богатыри. И один из них, Добрыня Попович Муромцев,  на тебя похож.  Впитываешь. Дышишь.  Терпишь. Идёшь к цели.  К погонам этим, лейтенантским. Что-то  там теряешь. Что-то находишь.  Не знаю. Многого не ждешь.  А когда вдруг приходит чё, то и рад безмерно. Мокасины по случаю?  Удача. Ноские, к тому же. Что-то, самое главное, остаётся в тебе.  Это не обиды, не драки, не злость. Преходящи они. Остаётся в тебе чувство - ты не один. Просыпаешься вот так, посреди ночи, задохнувшись от запаха портянок,  от беспокойного бормотания – ты не один. Сменяешь один другого, плечо подставляешь, ломаешь горбушку, делясь – ты не один. 

        При любом военном заведении существует подразделение обслуги. Рота или батальон.  Батальон обеспечения учебного процесса (БОУП). Убрать,  отремонтировать, разобрать, перенести. Состав из республикостанов разных. Служат и письма пишут домой.  Иногда письмо возвращается.  Причина проста. «Адрес убыл в неизвестном направлении».  Может на  новом стойбище.  Да мало ли. Письмо надорвано.  Цензура.  Читаем с интересом, без издёвки.  «Мама»,-   ошибок, кстати, немного. «Как Вы, мама?»  Всегда на Вы. «Служу хорошо. Часть  у нас секретная.  БОУП (Батальон особого уничтожения противника)».  Не приврать, так мало кому удаётся. «Вот, мама. Уничтожаем противников пачками. Привет всем передавайте.  И никому об этой, моей службе. Секретной. Ну кроме кишлака нашего. А другим кишлакам – нет. Не надо по такому случаю в соседний ехать, за двести миль.  Видите, каков сын Ваш?  Почёт и авторитет. Большой человек. Свадьбу, когда вернусь, сыграем.  Деньги привезу». Во дворе солдаты красят стену. Один из них и есть этот писатель и уничтожитель, особый, противников. Смешно. Молодые. «Сами с усами». Как раз завтра протравка насекомых.  Чем не враги? Оторвётся. И вот с такими предстоить возводить старты ракет да базы морские.  С ними.  Других нет. Вовсе.  Понять солдат может тот, кто сам лямку солдатскую пять лет тянул. И вот что.  Буратино то из чурбачка, из полена,  из чурки. А молодцом оказался. Хоть и чурка, поначалу.   Заскочишь после поверки вечерней в столовку, а там эти, уничтожители врагов,  картошкой жареной поделятся. И улыбаются. А чурки не улыбаются.  Люди улыбаются.  Дорогого стоит улыбка.

     Фёдоровна закинула удочку.  Поплавок дёрнулся.  Сидишь так, на зорьке утренней, у места, прикормленного с вечера.  И клюёт. Разное ловится. Мелкую уклейку  -  в воду обратно.  А если там лещ, карп или сазан - совсем иной коленкор. Прапорщица первая узнала о будущем повышении.  Потому и стол накрыла. Служила там, где надо, чтобы раньше всех и обо всём.   Она подсекла.  На крючке трепыхалась рыба.  В дверь позвонили. За  Щукиным, протиснулся солдатик, из расторопных украинцев, с листом стекла.  Для веранды на балконе. «А чего одно?»  Валентина выставила вперёд грудь.  Солдатик мечтательно закатил глаза и чуть не наебнулся.  «Будет тебе второе.  Разбилось, ****ь, первое. Буратин этих наприсылают. Не слышала вчера о происшествии, что ли?» «А мне с чего? Твой геморрой.  Шундеев он-то порасторопнее. Как-то так. Смотри.  Я ж женщина свободная». «Да где твой Шундеев, Валя? А я, вишь, тут». «Завтра застеклишь, завтра и поужинаем. Тело - в дело. И так далее.  Устала. Вокруг твоей стройки круги наворачивала, учти».  Щукин чиркнул спичкой. Закурил прямо в прихожей, за ним пятился к выходу солдатик.  Валентина напирала.  Тонкая ткань  халата, казалось, треснет от прерывающих дыхание, колыханий лучшего, чем распологала Валентина. «Я же женщина свободная»,- повторила прапорщица.  Солдатик отдавил себе ногу. Всплеск потревожил озёрную гладь.  Паутина бабьего лета блеснула, сорвавшись под порывом ветра. Свежело. Надвигалась непогода.  Сворачивались снасти. Надо, однако, возвращаться. К стерве.

-     А чё ты так рано? Сказал же, что допоздна. Аврал там.
-     Ужин есть?
-     С каких? Поели уже.
-     Поели?
-     Ну да. Иваныч заходил. Пакет вот какой-то оставил.
-     Иваныч?
-      Вроде вытащил тебя с дерьма очередного. Да? Не накормить человека за это? Щукин, кто ты без меня вообще-то?  Если бы не я, то уебал бы в туда, откуда выскочил. Поселок Хренотень Хреноватского района Хреновейшего уезда?
-      Ну так мы же с одного места, в школе одной, если помнишь...
-     С одного, да по разному живём.  Че вёрнулся? Валентина не дала? А? Думаешь шито-крыто? Штырлиц, бля.  Чудак мудаковатый. Щукин, ты же рыба.  Я ж на тебя динамита не пожалею. Иваныч говорит, что с квартирой не получится.  И на кой ты мне?  Ужином надо кормить тех, кому ночь положена.  Не тебе точно.  Сибирь тебе положена. Повышение  в туда тебе положено. А мне и тут срослось.  Иваныч, конечно, козёл, но после тебя уже все козлы и не козлы как бы. Ну чё ты молчишь, Серега? Стервами не рождаются. Они через чудеса ими становятся.  А уж чудес от тебя куча кучная. И это, годы-то, идут тощие. А Иванычы при любой власти нужны.  Короче. 
-      Да пошла ты. 
-      Нет, пошёл ты. Ишь «пошла ты». Осмелел. С каких?

       Щукин схватил, сам не понимая зачем, пакет,   решительно, но аккуратно хлопнул дверью. Вазовская «шестёрка» несла. Накрапывал дождь.  На пилораме работали станки.  Под покровом ночи  Сергейчик к утру готовил заказ.  На дачи, для самого космонавта Леонова.  Вот человечище – вышел один раз в космос и ничего больше и не надо. А тут кажен день выходишь в такие пространства безвоздушные, рискуешь всем, а что на выходе?

-    Какие люди, сам Щукин на пороге. Драсти. Чё, как?  Валя со стервой выгнали? Солидарность, Первомай?
-    Уже успел узнать?
-    У нас же городок маленький, Сергееич.  В городке, что вонь, что не вонь - со скоростью света. Твоя бутылка, однако, стоит непочатая. А я, видишь, один тружусь. Наливай, чё.
-     Посплю. Принесло всякого.  Есть, где переночевать?

      В подсобке устроился на топчане. Пахло  краской. Опилками. Детством. Снял сапоги. Ноги зябли. Накрылся шинелькой.  «А ведь мог сейчас Валю наяривать. Хороша.  Не в пример... Нет, Сибирь не моё. И это, Валю тоже нахуй.  Стекло, бля, ей. Да за стекло это».  Где-то, за тыщу километров, беспокойно ворочался Воронеж. «Мать ефрейтора того добралась. Разминулись. У них там утро. И жара наверняка. А тут...» Щукин вспомнил о пакете.  Сверху записка. «Здравствуйте, Шчука.  Носите на здоровье. Твоя жена тоже носите на здоровье. Дети, чтобы были.  Им тоже носите на здоровье».  Развернул свёрток газетной бумаги.  Достал две пары толстых шерстяных носок. Добротно связаны. Терпением и любовью. «Шчука, спасибо за сына. Пишет сын, что ты его не бьёшь, что лучше отца ему».  Щукин надел носки. Впору. Сразу согрелся.  Сон обнял его.  Щукин крепко, впервые за много лет, спал. Щукин не хотел просыпаться...

Тель - Авив.
04.05.2020