Костюм для героя

(фрагмент)

Обнаружив себя в саду под скамейкой, я с большим сожалением понял, что не ощущаю обычного дискомфорта, бывшего со мной все дни моих постоянных скитаний. Это значит, что, в конце концов, я принял роль в задуманном проведением спектакле и перестал бояться неожиданностей, с которыми приходилось сталкиваться в начале каждого дня, когда я вдруг открывал глаза в точке своего нового пришествия. Да и парк не самое худшее место для рыжего бездомного кота, и уж точно никак не хуже позавчерашней канализации или вчерашней собачей живодёрни. Проходя мимо холодных полумёртвых осенних деревьев, разметавших бескровные ветки по ангинному низкому небу, я пинал лапами опавшую листву и думал о чём-то давнем. О маме, Луизе, Ляле… Вдруг всё это сонное царство вокруг меня задрожало, подчиняясь порыву дерзкого залётного ветра, и жёлто-красные некогда живые остатки лета посыпались на меня с каким-то особым остервенением, как будто пытаясь непременно засыпать бедного путника усталым осенним унынием. Я поднял глаза и, поёжившись, посмотрел вверх, туда, где лежало на стволах дряблое, стареющее, чихающее моросью небо. Озноб железным когтем надрезал мою шерсть вдоль всего позвоночника и остановился на шее, у самого черепа. Да нет же, это – не листья, это – сотни, тысячи, миллионы меня летели, кружась, в звенящем воздухе, падали в подмерзающие лужи, в медленную серую реку, вмерзали в колеи разбитой дороги и исчезали под новым слоем ушедших, недавно прожитых меня. Это были не листья, это было моё время, время, которое облетало в преддверии вызревающей зимы. Моё время.
Время Котофея – средней пушистости рыжего кота, ничем особенным от остальных котов не отличающегося. Разве что – наличием мощного интеллекта, неординарных способностей и природной скромности.
От размышлений меня отвлекло еле слышное слабое тявканье за спиной. Так тявкал вчерашний обречённый на смерть щенок, не зная того, что он обречён. Он пытался играть с моим хвостом, чем доставлял мне понятное раздражение, но я мужественно терпел, понимая, что пружине его времени никогда не разжаться. Бедная глупая шавка. Если бы я мог её спасти, то взял бы в свой новый день, в свою другую, не подвластную мне реальность. К сожалению, не подвластную. Никто и ничто из дня прожитого не переходило со мной в следующий день. Никто, ничто и никогда. Никогда.
Шавка была чёрная, с рыжими влажными глазами, от неё пахло рыбой и молоком, за километр несло детским оптимизмом. Предназначение моё вчера было ясно, словно первые часы школьных каникул, но мне не каждый раз удавалось выполнить его быстро. Память моя, до краёв наполненная страданием о «не разжавшихся пружинах» и «не распустившихся цветах», постоянно подпитывалась каплями из неожиданного настоящего.
Тявканье повторилось. Кто-то невидимый ухватил меня за хвост и потянул.
– Тьфу на тебя, – вскрикнул я и остановился.
Ветер замер, наблюдая происходящее, листья на деревьях застыли в ожидании, не спеша отрываться, жёлтое небо перестало кашлять. Меня снова ухватили за хвост, я ударил холодный воздух лапой и попал во что-то мягкое, в меру пушистое, что обиженно затявкало и заскулило.
– Тьфу на тебя, – повторил я, осознавая происходящие, и почувствовал шерстью солнце, раздвигающее лапами тучи.
– Ну и где ты, чудо моё собачье, невидимое? Иди ко мне. Иди.
Шавка ткнулась мне в морду мокрым носом и преданно лизнула в щёку.
– Значит, ты у нас теперь шавка-невидимка! Так и есть, шавка-невидимка. Как же тебе удалось ?..
Смотреть на полоумных, не способных понять тебя собак, которые не в силах произнести ничего, кроме рыка или, того хуже, – лая, было грустно. Но ещё тяжелее мне было принять ленивых, ни к чему негодных котов, время от времени позволяющих так называемому хозяину себя погладить. И они при этом воображали себя королями жизни, ну или чуть-чуть принцами. Они де гуляют, куда захотят, едят, что захотят, и, где хотят, там, извините, и гадят. А этот их мартовский беспредел? Нет, коты в животном мире людей, в котором я застрял на долгие скоро уже пять лет, удручали меня сильнее всех прочих кошмарных откровений. Ни с одним из них доселе мы не нашли общего языка, и никогда уже, видимо, не найдём. Фу! Как можно было опуститься до подобного примитивизма?
С собаками было легче, собаки выглядели простоватыми дурачками, но зато в доску своими парнями или девчонками. Многие из них оставили лёгкую грусть воспоминаний в моей котявой душе. Шавка представляла собой не худший вариант собаки обыкновенной. А то, что отныне она невидима, располагало к ней больше прочих причин. Если уж нам суждено с ней стать единым и постоянным, то пусть лучше она поменьше мелькает перед глазами. Потому что нервы мои могли закончиться непредвиденно и в любую минуту.
«Ну всё, всё!», – отстранив навязчивого щенка, я побрёл дальше по дорожке, пиная опавшее листьями лето. Скоро наступят холода, и нужно было попытаться обрести хоть какое-то постоянство. Появление моей новой подруги казалось мне добрым знаком, способным сложить мозаику последних лет в одну законченную картину. Неужели все выпавшие на мою долю лишения задумывались ради встречи с одной несчастной собакой? Я прислушался к её дыханию и снова ощутил приближение чего-то грандиозного, большого, нового. Внутри меня повеселело, захотелось петь и смеяться. Странное, непонятное, давно забытое чувство. Интересно всё же бывает в мире – некоторые не могут выбраться из повседневной рутины, день за днём преодолевая цепь одних и тех же событий, лиц, запахов, звуков, а мне никак не удаётся в эту рутину вернуться, утопая по самые уши в ежедневно непредсказуемых знакомствах и мирах. Ни тебе друзей, ни праздников, ни планов на будущее. Даже думать ни о чём, кроме как о себе или далёком прошлом, я не мог, ибо никого никогда со мной не было рядом постоянно. Да, не было. Ровно до сегодня. Я остановился, прислушался к тявканью Шавки и осмотрелся.

К новому дню приближалась жизнь, вынося на улицы первых прохожих. Нет, жаль, что Шавка невидима, жаль. Единственная постоянная составляющая моего времени – и вдруг невидимая. Хотя… лучше так, чем совсем никак.
Зелёный с жёлтой полосой троллейбус прогремел мимо, искря рогами. У открытой двери подъезда дома напротив разгуливали, о чём-то болтая, три большие важные чёрные вороны. Они как будто обсуждали планы на день или вспоминали день прошедший, поочерёдно рассказывая друг другу о своих приключениях. Здешние вороны казались умными. Наболтавшись, птицы дружно взлетели вверх и исчезли в открытом окне третьего этажа.
Спустя минуту, из подъезда дома вышли три длинноносые, одинаково худые старушки в чёрных бесформенных пальто с пышными чёрными перьями на воротниках. Пройдя мимо меня, мимо городской ратуши с застывшим временем на часах, мимо остановки троллейбуса вверх по улице по мосту через реку, они остановились на перекрёстке, перекинулись парой слов и разошлись, каждая в своём направлении. Мы пошли за самой высокой из них и важной, держась в надёжном отдалении, чтобы не быть замеченными. Женщина периодически замедляла шаг и оглядывалась. Задержавшись в последний раз у большого красивого здания с колоннами, она вдруг неожиданно обернулась и пристально посмотрела на меня. Я не без труда отразил колючий, холодный, полный ненависти взгляд и уловил в нём нечто знакомое, почти забытое. В этой старушке было моё сегодняшнее предназначение, на этот раз я обнаружил его быстро и без проблем. Глаз я не отвёл, понимая, что скрываться бесполезно, решил не отвечать улыбкой на холодную улыбку и остался рядом со скамейкой у старого каштана, когда незнакомка быстро исчезла за массивными дверьми красивого здания с колоннами.

Солнце поднималось всё выше, не собираясь останавливаться.
– Не те нынче вороны, юноша, не те. Вы тоже это заметили? Вот во времена нашей молодости…
Голос застал меня за раздумьями и заставил оглянуться. Рядом на скамейке сидел небольшой лысоватый старичок в потёртой кожаной куртке, чёрных джинсах и заношенных кроссовках. Щурясь, он бросал голубям крошки чёрного хлеба, не забывая откусывать от круглой буханки неторопливо и даже как-то восторженно.
– В дни моего детства вороны большей частью были серые, гордые, но свои. Добрые были вороны, не чуждались, так сказать, разговора и прямого общения. А сейчас в основном – чёрные, важные какие-то и напыщенные, расфуфыренные.
Он отломил большой кусок хлеба и протянул мне.
– Угощайтесь, юноша!
Я не успел даже подумать, стоит ли мне реагировать на предложение незнакомца, как хлеб волшебным образом исчез с огромной ладони.
– Ого!
Он отломил ещё один кусок, снова протянул его мне, и мы вместе смогли пронаблюдать новое таинственное исчезновение.
– А нос то холодный!
Старик засмеялся так весело и по доброму, так заливисто и перекатисто, что моя улыбка всё же упала в общий котёл неожиданного добродушия.
– И как зовут вашего друга, уважаемый кот?
– Шавка, Шавка-невидимка!
Я улыбнулся шире обычного.
Старик ухватился за живот и захохотал во всё горло, на глазах его появились слёзы, небритое лицо покраснело. Голуби отлетели на несколько метров и с почтительного расстояния недоуменно разглядывали своего развесёлого кормильца.
– Не… не… неви… – смеялся старик, барабаня ладонью по скамейке.
Шавка тявкала и повизгивала, прохожие недоуменно косились и обходили нас стороной. День переставал быть утомительным, тучи исчезли с осеннего небосвода, запахло теплом. Воздух наполнился летающими паучками на паутинках-парашютах.
Смех прервался также неожиданно, как и начался. Старик протянул мне буханку и взглядом указал куда-то вправо, в сторону реки.
– Ими интересуетесь?
Несколько секунд мы наблюдали, как двигалась по мосту, переходила улицу и, наконец, исчезла за массивной дверью новая длинноносая старушка в чёрном пальто.
– Морок умер, знаете?
Я вздрогнул от неожиданности, услышав знакомое имя.
– Нет, первый раз…
– Реальность меняется, – прошептал старик и протянул мне свою большую шершавую ладонь, – Время!
– Что время? – пытаясь осмыслить последнюю новость, пролепетал я.
– Я! Время. Иван Петрович Время, будем знакомы, Котофей?
В его глазах играли весёлые лучики. Он казался старым, родным и давним другом.
– Когда умер? – подался я навстречу протянутой руке.
– Только что.
Рядом сыто затявкала весёлая Шавка.

– Идёмте, – Иван Петрович резво вскочил со скамейки и зашагал в сторону здания с колоннами. Мы с Невидимкой засеменили следом, доедая хлеб. Голуби обиженно разлетелись в поисках новых крошечных удовольствий.
– Давно ли Вы были в театре?.. – Время помедлил секунду и распахнул массивную дверь здания с колоннами, – Понятно! Кто сейчас посещает театры? Вот во времена нашей юности…
Я думал о Луизе. «Стук сердца того, кто находится от тебя на расстоянии любви, ты будешь слышать всегда, сколько бы километров и миров вас ни разделяло». Нет, с Луизой всё было в порядке. За остальных своих друзей я тоже почему-то не беспокоился. Было безумно жалко Морока, но мне казалось, что если он умер, то обязательно в битве за добро. Морок – герой, а герою положено умирать в битве за добро.

– Юноша, Вы нужны мне здесь и сейчас, а с Вашим прошлым пусть разбирается прошлый Вы, а не настоящий.
– Прошлого меня не существует, он умер ещё раньше Морока.
Мысли в моей голове построились в две шеренги и рассчитались «на первый-второй». «Вольно», – скомандовал я им и осмотрелся.

Никто не потребовал от нас билета. Афиши, афиши, афиши, фотографии, широкие лестницы, ковровые дорожки, золочёные перила, хрустальные люстры и маленькое пёрышко вдруг опустившееся на плечо. Маленькое зелёное пёрышко. Я смахнул его и вошёл в зал следом за Иваном Петровичем и Шавкой. Волшебная шелестящая тишина обволокла меня со всех сторон и настойчиво усадила в кресло полупустого зрительного зала. Часы! Огромные часы над сценой стояли на без пяти двенадцать. Нервно подёргивалась минутная стрелка, пытаясь сорваться с места. Несколько передних рядов занимали похожие друг на друга старушки в чёрных пальто. Они периодически оглядывались, щурились, разглядывали нас в бинокли и презрительно молчали, не нарушая тишины. Кроме нас и старушек в зале никого не было. Свет погас, открылся занавес, пошли часы. Всё быстрее и быстрее пошли часы, или мне так казалось. Стрелки крутились, крутились, крутились. Актёры играли жизнь, они рождались и умирали, дети плакали, провожая родителей, матери получали похоронки с войны. Артисты менялись, менялись и менялись. Уходили одни, приходили другие. Лица, лица, лица. Потом пошёл снег. Плотный, вязкий, холодный снег. Я утопал в снегу, пропадал, пытался выбраться, полз к сцене, проваливаясь всеми четырьмя лапами. Нет, не в снегу, в перьях. Это были перья. Не чёрные, не белые – разноцветные перья. Такие перья были у Морока. Я помнил его перья, я хорошо их запомнил, я уже держал их в лапах. Я полз на сцену, а на сцене плясали носатые, горбатые старухи: «Кар, кар, кар…». Старухи кружились по сцене, над сценой, над залом. Они то появлялись, то исчезали, они становились птицами, тенями и снова людьми. Они вынесли на сцену большой белый гроб, плясали, пели, разжигали огни и – «Кар-кар-кар». Я полз на сцену. Там, на сцене, было моё сегодняшнее предназначение: высокая, тощая, утренняя старуха с руками-крыльями, манящими меня к себе. И я шёл, шёл, шёл, стряхивая с себя перья, сбрасывая с себя моё самое счастливое прошлое – с друзьями и родителями, с Луизой.
На сцене хоронили Морока. Он лежал поломанный и обездвиженный. Безмирный. Его мира больше не существовало, его время остановилось. Я вполз на сцену, я пробрался к самому гробу и только тогда вздохнул свободно и оглянулся вокруг, пытаясь отыскать свою утреннюю знакомую. Нет, в её глазах не было торжества. В них была известная мне злость. Злость. Морок был вывернут наизнанку, значит, он сумел это сделать перед смертью, и жители его мира растворились сейчас в Большой Необъятности, пытаясь найти себе место в новой реальности. Морок умер героем, иначе и быть не могло. Старухи всё кружились и кружились, знакомая злость в глазах удалялась от меня, уходила со сцены и, наконец, исчезла. Я потерял свою худую ворону. Старуху-ворону. Остальные же, похожие на неё, закружили меня в танце. Часы над сценой пошли быстрее. Перья всё сыпались и сыпались. Стаи ворон подхватили меня, подняли над сценой, над залом, над миром и понесли. Внизу залаяла Шавка, мелькнуло лицо Ивана Петровича. Я пытался сопротивляться, я рвался из когтистых лап, но мне не удавалось, никак не удавалось, пока вдруг не произошло… Пока вдруг всё не остановилось. Было слышно, как кричал Иван Петрович и как стыло внутри меня время, обретая алмазную плотность. А потом наступила тьма.

Нет, к походу в театр всегда нужно готовиться и внутренне, и внешне. А тем более, не посещать его с кем попало. Так говорила моя мама, подолгу крутясь у зеркала, кривляясь и хитро поглядывая на папу.

Процессия растянулась на многие километры от верхней «Каменной площади» до нижней «Площади Кумира». Вдоль дороги стояли люди и тени, выглядывали из окон убогие домашние коты, притихли голуби на крышах домов, воздух искрился первым обманчивым снегом. Возглавляла колонну тощая длинноносая старуха со злом в глазах и в чёрном пальто на костлявом теле. Она несла в руках огромную еловую шишку. За ней ехал подъёмный кран с громадной фотографией меня, прикреплённой к крюку, болтающемуся из стороны в сторону, будто хвост у брошенной кошки. За краном шли стройными рядами одинаковые чёрные старухи, которые несли в руках подушечки с орденами, похвальные грамоты, дипломы, а также мои дневники и школьные тетрадки с отличными, почти всегда, оценками. Далее шествовали не очень юные и не совсем стройные барабанщицы в красных пилотках, синих футболках и шортах. На их заплаканных лицах отразилась вселенская скорбь. Дальше, на большой белой шёлковой простыне, которую, держа клювами за углы, несли метрах в десяти над землёй четыре огромные чёрные вороны, лежал я – вывернутый наизнанку.

Ты был добрым смелым малым,
Нас кормил в морозы салом,
Нас поил вином и чаем,
Ты ушёл, а мы скучаем.

Выли-пели домашние, вылизанные и причёсанные, пахнущие шампунями и сосисками собаки, идущие следом. Им подпевали клоуны на ходулях, дети, пускающие мыльные пузыри, колонна женщин с колясками, пожарные в начищенных до блеска медных касках, полицейские на деревянных лошадках и военные с игрушечными автоматами. Меня пронесли мимо городской ратуши со стоящими на без пяти двенадцать часами. Весь город двигался, перемещался, жил и скорбел. Город хоронил своего героя. На «Площади кумира» убрали памятник кумиру и быстро воздвигали памятник меня работы всем известного карикатуриста.
Заводы гудели, машины гудели, гудели поезда и паровозы, самолёты в небе замерли на минуту молчания, когда меня обернули белой простынёй и водрузили на погребальный костёр. Вокруг костра расставили столики для знаменитых гостей с минимальном набором питья и закусок. Знаменитые гости, напомаженные, надушенные, разукрашенные, со слезами на глазах вставали по очереди и говорили грустные траурные речи обо мне и моём необычайном героизме. Гордость пронизывала меня с головы до подушечек задних лап. Я с интересом ждал финала.
Когда мэру города – худому зигзагообразному мужчине в чёрном пальто с норковым воротником и блестящих ботинках – спортсмены-бегуны передали факел и мэр торжественным шагом уже было направился в мою сторону, чтобы совершить наконец то, ради чего все и собрались сегодня здесь, прогуливая работу и учёбу, оставив на потом неотложные дела, часы на городской ратуше вдруг затрезвонили двенадцать. Люди, собаки, кошки, знаменитые и не очень гости, барабанщики и клоуны, старухи во главе с длинной злюкой, стали превращаться в шумливых чёрных ворон, вороны – в мыльные пузыри, пузыри лопались, покрывая деревья, площадь и мир вокруг тягучими пенными соплями. Звонко залаяла Шавка, и где-то далеко внизу закричал Иван Петрович.
Тьма рассеялась.

– Лежите, лежите, юноша, отдыхайте. Вам ещё предстоит принять свою новую внешность.
– Что?..
Широкая ладонь Ивана Петровича не дала мне подняться.
– Разве можно так себя вести в театре, юноша? Если бы я знал, что Вы такой безудержный, то провёл бы Вам инструктаж со сдачей зачётов. Зачем Вы полезли на сцену? Там и без Вас хватало народу. Когда бы Шавка не распугала всех старух и своим страшным лаем не разбудила меня в том числе, то Котофей сейчас был бы потерян для нас (и для Вас) навсегда. А так, глядишь, что-нибудь ещё да слепится.
Собака ткнулась в меня мокрым носом и заскулила.
– Что слепится?
Я попытался вытянуть лапу из-под одеяла и погладить щенка.
– Лежите, юноша, лежите. Сейчас мало кто посещает театры. Театры стали опасны. В них с недавнего времени принялись ставить жизнь. Нынче в театрах буквально вырисовывают настоящее. Теперь тот, кто посмелее, может прийти в театр, дождаться определённого момента развития истории и вклинить в этот момент самого себя. И всё, ты уже живёшь в другом настоящем и ты вообще уже не ты, а герой разыгрываемой пьесы. Зачем Вы полезли на сцену, юноша? Я всего лишь хотел показать Вам прощание с Мороком в его реальном времени. Ну и общую, так сказать, картину мира заодно.
Страшно болела голова, хотелось пить, и зудело всё тело. Я пытался припомнить последние события целиком, но перед глазами всплывали только отдельные мгновения, странные размытые картинки прожитых дней.
– Ничего, – бубнил Иван Петрович, поправляя мне подушку, – и то благодать, что удалось Вас вывернуть в первоначальное положение, а то ходили бы шиворот-навыворот, народ пугали красотой внутреннего мира.
Что-то было не так, что-то было не так, как всегда, как последние пять лет моих сумасшедших приключений.
– Сколько я здесь?
– У меня-то в гостях? Дня три уже как! Всё охал, охал да чесался. Ничего, я Вас бульончиком отпоил, теперь здоровее прежнего будете. На моём бульончике не такие молодцы выздоравливали. Я, знаете ли, в своё время неплохим коком был. Эх, где ты сейчас, мой «Антрацит», сгинул, небось, в морской пучине?
«Три дня, – вертелось у меня в голове, – я здесь три дня. Значит, реальность перестало колбасить из стороны в сторону, и каждый мой последующий день наконец-то стал продолжением предыдущего. Неужели мои внутренние часы пришли в соответствие с…»
– Я ещё и неплохой часовщик, юноша. Недаром свой хлеб ем, поверьте. Как бы кто тут в последнее время мне ни пакостил.
Как будто угадав мои мысли, старик погладил меня по голове и погрозил в окно невидимому пакостнику, скорчив при этом невероятно смешную гримасу.
Внутри меня потеплело и захотелось смеяться.
– Кар! – вырвалось у меня, – Кар, кар, кар!
– Да, Вы теперь рыжая ворона, юноша. Рыжая, представляете, единственная в своём роде, уникальная ворона. Можете гордиться своей неповторимостью, если Вас это успокоит.
Шавка лизнула меня в клюв и завыла. Смеяться расхотелось, жить расхотелось, захотелось уснуть и не проснуться, и никогда не видеть себя в зеркале.
– У меня нет зеркал, – опять угадал мои мысли Иван Петрович, поглаживая невидимую Шавку – Ни к чему они мне. Я в них не отражаюсь почему-то. Кто бы мне сказал почему? Эх! Вот такая у нас теперь аномальная компания, ребята. Но всё же это лучше одиночества, правда ведь? Одиночество хуже смерти, мне-то поверьте, я-то знаю.
Плохое настроение поддалось усилию моей невероятно прочной котявой воли и уступило место любопытству.
– Ты же – время, дядя Ваня! Время в зеркале не отражается, в зеркале отражается только его работа.
Мне удалось-таки вынуть крылья из-под одеяла, и теперь я с интересом их разглядывал. Крылья как крылья – кости да перья. Ничего особенного.
– Мышью летучей жил, проживём и вороной! Проживём же, дядя Ваня? Кстати, а почему у тебя все часы – на без пяти двенадцать? Ты же говоришь, что хороший часовщик.
– Насколько может быть время хорошим часовщиком, – улыбнулся старик, наблюдая, как исчезают остатки колбасы из блюдца, любезно поставленного им для собаки.
– В тяжёлые времена твои часы всегда должны стоять на без пяти двенадцать. В случае беды ты их запускаешь и получаешь тревожный набат через пять минут. Благодаря этой хитрости, Вы до сих пор существуете, мой друг, пусть немного и в изменённом состоянии.
– Ага, немного. Так ты мне расскажи, дядя Ваня, это что за старухообразные существа переполняют город своим присутствием. Им же числа нет, откуда они повылазили, из какой преисподней?
– Ну, скорее всего, не повылазили из преисподней, а спустились из гнёзд. Большая Необъятность пришла в движение, миры перемешались, и обитателей каждого из них теперь необходимо вернуть домой.
– Но Морок!..
– А что Морок? Заметили, с какими почестями его хоронили? Не каждого губернатора так хоронят, между прочим. Морок – птица. Для всех птиц он – великая личность, герой, божество, если хотите. Впрочем, так оно и есть на самом деле.
Я спрятал крылья под одеяло и скосил глаза так, чтобы разглядеть мой новый носик: «Да, наградил бог клювом. Видела бы меня сейчас Луиза, обхохоталась бы».
– Не уверен я в воронах, дядя Ваня, по крайней мере, в одной из них.
– Это правильно, что не уверен.
Время сидел в кресло-качалке напротив окна и задумчиво разглядывал улицу. Его небольшая комнатка, увешанная часами и морскими пейзажами, находилась высоко, под самым небом, на самой городской ратуше с её часами на без пяти двенадцать. Всё убранство комнатки составляла старая железная пружинистая кровать, малую часть которой нынче занимал я, небольшой полированный столик с тумбой, двумя выдвижными ящиками и полка с книгами. Книги были старыми и, конечно, необычайно интересными, потому что их очень тянуло потрогать. Из комнаты на центральную улицу города выходило окно с маленькой форточкой, которая никогда не закрывалась. Пол комнатки украшал разноцветный вязаный коврик, тут же облюбованный и присвоенный Шавкой, как личная собственность. Напротив окна расположился видавший виды платяной шкаф, который, казалось, был здесь главным хозяином, следившим за порядком и правилами поведения. Шкаф вызывал уважение и внутренний трепет. К нему хотелось прислушиваться.
– Кар! Вы слышите, дядя Ваня. Одна ворона мне очень не нравится. Я бы даже сказал – чрезвычайно. И вообще, я думаю, что именно в ней кроется моё предназначение.
– Даже так? Может быть, Вы и правы, может быть, юноша. Но… Всё должно идти своим чередом… – и, помолчав минуту, продолжил. – Люблю я свой город. В каждом живом существе обязательно должен жить свой город или пусть небольшая деревня, в которую хочется вернуться. Все земные предназначения, мой юный друг, всегда связаны с городом внутри вас, уж мне то поверьте. Всё, что зовётся судьбой, – всего лишь огранка вашей малой родины, клубочек разноцветной нити, намотанной на бобину родной земли.
И не дай Бог этой нити разорваться, тогда ты засыхаешь сердцем и перестаёшь отличать добро от зла. Вы меня понимаете?
Я его понимал.
Пять лет я пропадал в чьих-то нелепых геройских снах, раз за разом выполняя поручения по спасению того или иного персонажа новой сказки, был ли то загнанный в угол щенок, слепой старик, потерявший надежду, бумажный самолётик, летящий в огонь, или некая фантомная серая тень, грозящая раствориться в голодном солнце. Да кто угодно из каждодневных моих геройских открытий. Кто бы это ни был, в какие переделки я бы ни попадал, как бы ни проклинал свалившееся на меня счастье стать спасителем мира, я всегда утешался одним: уверенностью, что, в конце концов, я увижу своих родителей и наш уютный маленький дворик, где бы он ни находился. Великий Фантазёр, пишущий свои фантазии со мной в главной роли, умилительно заботился о том, чтобы я не расклеился раньше положенного срока, и раз за разом давал мне возможность встречи. Он отправлял меня в мой последний день в нашем доме, когда отпраздновав папин День рождения, я вышел ночью за дверь и пропал навсегда. Это случилось в самый настоящий папин День рождения. В самый настоящий. После Морока для него каждый день был Днём рождения, и мама, как могла, старалась поддерживать его постоянное празднество. Папа становился ребёнком и за день превращался в старика. Он обрастал перьями, выворачивался наизнанку, воевал с летучими мышами, искал могучий старый дуб с одиноким холодным гнездом и плакал. А рядом плакала мама и пекла свой знаменитый на всю Котявию торт «Птичье молоко». Все мои братья и сёстры давно покинули старый родительский дом, будучи не в силах терпеть подобную жизнь. Я же, чувствуя ответственность за родителей, оставался рядом дольше остальных. Но в тот день меня просто вытолкнула за порог незримая рука Великого Выдумщика, не дав возможности опомниться. Рука вытолкнула, а нога дала пинка, чтобы летел подальше без остановки на лишние мысли. И я летел. И вначале был рад свалившимся на меня переменам, но со временем сдувался в своём героизме. И тогда… тогда меня возвращали обратно. Я смотрел на больного отца, на маму, пытавшуюся казаться даже самой себе счастливой, и понимал, что не просто так мне даётся возможность снова побыть дома именно сегодня, сейчас, в папин День рождения. Я понимал, что все те бедолаги, которых ежедневно я вытаскиваю с «того света», приближают моих стариков к выходу из тупика, в котором они оказались. Сидя за столом, откусывая кусочки маминого торта, я раз за разом повторял те же движения и фразы, которые говорил тогда. Всё точь в точь, один к одному, не в силах что либо изменить. И в конце вечера получал пинка, чтобы проснуться утром на очередной помойке или в окопах далёкой для моего понимания войны. Мир за миром, день за днём, подвиг за подвигом наматывалась ниточка на катушку моей судьбы. Тонкая разноцветная ниточка, которую так верно описал Иван Петрович. Только держась за неё, я мог спокойно смотреть в глаза опасности и разгадывать загадки Великого Сказочника. Только так я мог идти вперёд. И я шёл.
И дошёл, в конце концов, до состояния больной рыжей вороны на попечении старика Время, любезно кормившего меня из ложечки куриным бульоном. Хорошо, что мне не приходилось искать червей и выковыривать короедов из городских деревьев. Впрочем, город изобиловал помойками, сойти до которых я всегда боялся и оставлял на самый крайний случай. Пусть даже помойные коты вызывали у меня хоть некое внутреннее приятие, в отличие от котов комнатных. В помойных, по крайней мере, сохранились остатки достоинства вместе с инстинктом самосохранения в постоянной борьбе за выживание.
Болеть мне надоело быстро. На следующий день, когда Иван Петрович с Шавкой вышли на улицу проветриться, я сидел на подоконнике и с интересом разглядывал пробегающую мимо пёструю толпу. То и дело в разноцветной массе народа мелькали фигуры долговязых старух в чёрных пальто с лохматыми перьями на воротниках. В небольшом унылом парке возле ратуши скучал одинокий пустой фонтан, вокруг которого прохаживались в поисках жалких подачек безумные голуби, галки вечно пытающиеся переорать гул пробегающей толпы, и расфуфыренные чёрные вороны, слегка разбавленные редкими серыми. Впрочем, мне показалось, что чёрные вороны не столько заботятся о поисках пищи, сколько разглядывают входивших в подъезд нашего дома, обсуждая между собой ту или иную особу. Они кого-то ждали, и это не ускользнуло от моего внимания.
На резной металлической скамеечке рядом с фонтаном лузгала семечки «влюблённая» парочка. Они представлялись мне разными, совсем разными. Что-то неуловимое в облике, в выражении лиц, движении рук выдавало в них полные противоположности друг другу. И, конечно, даже взгляду рыжей вороны было понятно, что один из этих двоих корчит из себя влюблённого или прячет свою любовь глубоко-глубоко в сердце, почему-то остерегаясь её. Я понял это хотя бы по тому, что рядом с ним не «паслись» вездесущие голуби. Парень, похоже, ожидал кого-то, посматривая по сторонам.
Чуть поодаль, у ларька с иконами и прочей церковной утварью, свой наблюдательный пункт оборудовал для себя чудесный гражданин, наружность коего, пожалуй, стоит описать подробнее. Я заметил его не сразу, хотя наблюдал за улицей довольно долго. Человек из породы неприметных постепенно приковал к себе мой взгляд и уже не отпускал его от себя ни на секунду. Он был худ, но не на столько, чтобы назвать его худобу болезненной. Худоба его была ему к лицу. Не к лицу ему была старая зимняя шапка типа «треух», задвинутая на затылок не окончательно седой ещё головы. Большие зелёные глаза его не выражали ничего такого, что можно было бы назвать интересом. Всем своим видом незнакомец изображал скуку и безразличие, раз за разом вылавливая из глубоких карманов серой поношенной спортивной куртки с кленовым листом на груди нечто съестное и не очень вкусное. Давно не знавшие утюга синие брюки доходили до лодыжек и не скрывали собой потёртых, некогда модных осенних лаковых туфлей. Лет ему было около сорока пяти… да, около того. Несколько раз человек этот покидал свой наблюдательный пост, подходил к чёрным воронам под моим окном и сыпал им из кармана тёмные шарики, которые у него никогда не заканчивались.
Иван Петрович появился из-за угла соседнего дома неожиданно в момент очередной кормёжки незнакомцем чёрных ворон. Вороны взлетели на ветки каштана, человек обернулся и, как мне показалось, не желая быть узнанным, саданул себя по затылку правой рукой в попытке сдвинуть шапку на лоб. Удар получился такой силы, что голова его дёрнулась и, я могу поклясться, что видел, как выпал из этой головы правый ярко-зелёный, светящийся глаз. Незнакомец поймал его левой, свободной, рукой и быстро вставил в пустую глазницу, после чего отвернулся от старика Время и попытался спрятаться за иконным ларьком. «Влюблённый» парень перестал плеваться шелухой и оторвал себя от скамейки, замерев, как будто в изготовке к тройному прыжку или старту на стометровку. Я взлетел на открытую форточку и застыл на пару молчаливых мгновений. Понимая, что люди и вороны, отмеченные мной, ожидают здесь ни кого-нибудь, а именно моих друзей, я заорал во всё своё лужёное котявое горло, желая обозначить надвигающуюся опасность. Но горло выдало унылое «каааааар», чем повергло меня в недоумение и осознание собственной беспомощности. И тогда я бросился вниз из-под самого синего неба, в которое упиралась флажком видавшая рыцарей средневековья ратуша. О! В моём представлении я должен был стать молнией, разящей врагов, острым мечом правосудия, партизанской пулей отмщения, но, увы, стал очередным посмешищем на теле Большой Необъятности. Вся улица, вороны и голуби, люди взрослые и не очень, старухи в воротниках-перьях – казалось, все вокруг остановились, дабы наблюдать моё крутое пике. Даже младенцы ехидно высунулись из колясок, и закрыла лапами уши пара бездомных собак у магазина «Мясные консервы». Притормозил троллейбус на перекрёстке, и десятки расплющенных носов уткнулись в мокрые стёкла. Угрюмо улыбнулся рыцарь-памятник на коне возле речки, а конь его опустил голову ниже и покраснел от стыда за меня. Я ещё раз взмахнул крыльями и вонзился клювом в землю, грозя проткнуть её насквозь. Сознание не покинуло меня, голова не треснула пополам, и клюв выдержал удар нежданно слетевшей с петель планеты.
Нет, всё же для того, чтобы уметь летать, не достаточно быть птицей. Но и никудышная птица может быть добрым другом и до конца хранить честь и достоинство.
Мне показалось, что все ждали именно моего появления. Чёрные птицы взвились вокруг, закаркали, закричали, забили крыльями и попытались приблизиться к неуклюжей рыжей вороне. Но у меня нежданно-негаданно появились свои защитники, обступившие меня плотным кругом и отгородившие собой от мощных клювов чёрных ворон. Вороны серые – старые, добрые, знакомые с детства птицы, о коих так любезно вещал Иван Петрович совсем недавно, стали моими защитниками. В тот момент, когда я выковыривал себя из клумбы, пытаясь вернуться в Большую Необъятность, они выразили готовность биться за меня насмерть, чем повергли в шок своих чёрных собратьев. Или они не были им собратьями? С моей точки зрения, всё-таки не были. Нет, не были, совершенно точно. Не имея к старухам-воронам никакого отношения, нещадно вытесняемые ими со своей земли, они встали, сами того не осознавая, на защиту своего существования, объявив войну чужеродной форме жизни. И именно с этого момента действительно началась война. Война самая настоящая и беспощадная.