Роман-неформат. Глава 5

ПЕРВЫЕ ШАГИ, СТАВШИЕ ПОСЛЕДНИМИ

                *   *   *
                « - Почтенный председатель! Я напомню
                О человеке, очень нам знакомом,
                О том, чьи шутки, повести смешные,
                Ответы острые и замечанья,
                Столь едкие в их важности забавной,
                Застольную беседу оживляли
                И разгоняли мрак, который ныне
                Зараза, гостья наша, насылает
                На самые блестящие умы….»
               
                *   *   *



     Через два года я столкнулся с Пушкинскими стихами из «Пира во время чумы» по воле непредусмотренных обстоятельств. Гений поэта прочистил мне мозги и заставил посмотреть на себя трезво. Любое достижение, успех, радость ничего не стоят, когда ты забываешь о хрупкости мира. Беда огромна, она рядом, несчастье может принять любой облик и смять тебя как былинку,

     Восхваляй смертоносный ураган и имей в виду: уцелеешь, если будешь спокоен и ответствен за каждый свой шаг.

     Получив долгожданный диплом киносценариста, я впал в эйфорию. Ездил по Мосфильмам, детско-юношеским пенатам Буревестника революции, "Экранам", творческим объединениям и экспериментальным студиям и клал на редакционные столы свои шедевры. Сухие дядьки в серых пиджаках от «Трёхгорки» и стремительные тётки, почему-то похожие на легендарного министра Фурцеву, прятали их в стол и требовали «звонить завтра или послезавтра». Скоро до меня дошло, что они их не читают. Потому что ни завтра, ни после-, ни послепослепосле- всех «завтров» меня, молодого автора, редакторы, обладающие всесильной инквизиционной властью, не вспоминали, не трогали и не гнобили.

     Единственный раз, когда на меня дохнул ураган возможной чумы, и то в самом лёгком, чахоточном виде, случился во Втором творческом объединении «Смена». Пожилой дядя, главный редактор, пощупав мою рукопись, словно коровью лепёшку, обречённо вздохнул и спросил:

     - Вы от Глеба Панфилова?

     - Нет, я сам по себе.

     - И правильно. Чью мастерскую в Великолепном институте заканчивали?

     - Песочниковых. Михал Михалыча и Алины Игоревны.

     - Ещё лучше.

     Дядя не помнил такой фамилии, поэтому оживился, поняв, что лично ему ничего не грозит, и быстро убрал мой сценарий в стол.

     - Обязательно прочитаю до завтра или до послезавтра, - пообещал он. - Молодые авторы у нас в объединении всегда востребованы. Сам лично ищу талантливых ребят, как борзая на охоте. Но если ваш сценарий действительно гениальный, лёгкой жизни вам не обещаю. Будет борьба не на жизнь, а насмерть. Но можете рассчитывать на мою поддержку!

     Между прочим, борзые не ищут дичь, а просто её гонят. Что имел в виду редактор, уподобляя себя такой собачьей породе? Или у него вырвалось под настроение? Но получилось очень даже осмысленно, с намёком на гон нашего брата-сценариста до полного издыхания.

     Ни один из моих четырёх полнометражных сценариев редакционный барьер не прошёл. Может быть, они были бездарны? Да нет, на колбаску с таком тянут, как заметил читавший у нас курс «мастерство режиссуры» один из знаменитых «да».
    
     Просто сценаристу нужен режиссёр. «Как невесте жених на свадьбе», - так пошутила тогда знаменитость, объясняя нам путь к кину.

     А я ничего не понял, шесть лет проболтавшись в Великолепном институте впустую. Мой диплом – это пшик, красивая картонка, он не значил ничего, если в нём указано только моё имя, а рядом – грозной тенью и зычным факсимиле – не маячат известные «да» или заслуженные «нет».

     Получалось, дяди в серых пиджаках и тёти в прикидах под Фурцеву ждали прежде всего кошмара теней и грома имён, а не моих кошачьих полнометражных писков.   

     Кстати, именно тогда я вспомнил предложение мастера подружиться с тремя большими «Б» совейского кина, и стал понимать, в чём дело. Песочников считал меня умным  молодым человеком, а я оказался идиотом. Ни разу на последнем курсе и перед защитой диплома я не упоминал ту встречу на Селезнёвской улице и своё уклончивое предложение подумать. Почему? Надо признать, что по одной только глупости, которая граничила с идиотизмом. «Ты царь: живи один…» Только что там на самом деле, Паша? Цилиндр, летящий слог и оперная крылатка. И ещё аристократическая фамилия, высший свет, избранный круг, царь-хлопотун, жена-субретка, долгов сто тысяч и книг до потолка… Плюс гениальность или плюс всё это к ней… Но скорее всего и то и другое вместе.

     А у тебя что? 

     Десятилетка, завод, техникум и… Молодёжная театральная студия Леонтия Давыдовича Рабинова, благодаря которой оформилось твоё художественное "я", сложился литературный язык и впервые в жизни сфокусировалось зрение, размытое школой, заводом, техникумом и моей малограмотностью.

     Бурляев, Бурков, Бондарчук, Песочниковы. Может быть, надо поехать в ту квартиру на Селёзнёвке, повиниться, выдрать волосья и шептать исступлённо: простите остолопа, примите в свой круг, исправьте и наставьте на путь истинный! Век буду бога за вас молить, поклоны в пояс класть, и лбом об пол, об пол, об пол, до хрипа и самозабвения…

     Я понял, что одиночество в моём случае равно самоубийству.

     Телефонный звонок от Алины Игоревны стал внезапным живым глотком из бутылки, стоявшей почти уже на чужом столе, но, оказывается, меня по-прежнему ожидавшей.

     В связи с юбилеем моего бывшего мастера в кинотеатре «Стрела» был намечен вечер для его коллег и друзей. Меня приглашали в качестве ученика и, как я догадался, частично прощённого недоумка. Я предложил звонившей исполнить на этом вечере свою песенку под гитару. В качестве благодарности наставнику и учителю.

     - Очень хорошо, - обрадовалась Алина Игоревна. - Только спой что-нибудь соответствующее моменту.

     - Конечно.

     - Приезжай с женой, места будут. Послезавтра, в семь вечера.

     Месяц октябрь выдался неожиданно сухим и тёплым. Когда мы подходили к московской восьмиэтажной «сталинке» на углу Смоленской-Сенной площади и Ружейного переулка, было так тихо и светло, словно опять вернулось лето. Кругом горел городской электрический свет, автомобили, стены домов и асфальт в его сине-белом сиянии казались зеркальными и отчищенными до игрушечного блеска. 

     Небольшой старенький кинозал был заполнен до отказа. Я почти не волновался. По-моему, тут и там мелькали знаменитости, шуршали цветы, пахло качественной кожей и заграничными духами. На сцене стоял небольшой журнальный столик и рядом с ним два дерматиновых узеньких кресла.

     Скоро в одном из кресел разместился Михал Михалыч. На его суровом бронзовом лице держалось стойкое, немного вопросительное, но в целом одобрительное выражение.

     К микрофону на авансцене вышла Алина Игоревна в строгом, тёмно-коричневом «дипломатическом» костюме, и вечер начался.

     - Здравствуйте!.. Сегодня исполняется пятьдесят пять лет… Мы рады приветствовать… Союз кинематографистов… Его лучшие представители… Наши коллеги и друзья… Вступительное слово предоставляется…

     Где-то через час в зале огромным блином повисла скука. Оно и понятно. Речи поднимавшихся на маленькую сцену были предсказуемы и бесполы, как - извиняюсь за свою высокомерность - их фильмы, книги, журнальные и газетные статьи и вся прочая никому кроме них самих не нужная лабуда. Готов отдать голову, что Михал Михалычу Песочникову тоже было скучно. Выглядел он, конечно, торжественно, юбиляр и центр кадра, всё-таки, но как нормальный мужик чувствовал, что обещанная молодица что-то долго телится. А главное, никакой сумасшедшей выходки, авантажности или хотя бы слабой перчинки от неё ждать не приходится. Noblesse oblige, благородное происхождение обязывает. Здесь, в дерматиновом варианте «Стрелы» это звучало как «взялся за гуж, не говори, что не дюж».

     И потом, кинорежиссёр, автор трёх десятков документальных картин, понимал, что у нормального кина должна быть кульминация или хотя бы непонятка, встряхивающая зрителя. Персонаж нон-грата, звук лопнувшей струны или какое-то резкое слово.

     День для мастера был очень важный, но гости его как будто бы не заметили, как и обычные свои будни, и быстренько вырвали лишний листок с этим числом из календаря.

     Я поднялся с места, закинул ремень гитары на плечо и двинулся к сцене. Это было поперёк программы. Следовало сказать очередное «восхищены-поздравляем-надеемся» какой-то шишке, но шишка долго отклеивала зад от сиденья и упустила мой маневр. А мне было очевидно, что пора «шикнуть на зал», чтобы он проснулся.

     Первым проснулся - точнее, взбеленился и даже, кажется, матернулся про себя - мой мастер. Увидев меня уже перед сценой, он сверкнул гневно глазами, дёрнулся в кресле, словно намерился вскочить и схватить меня за грудки, потом опомнился, как-то смешно завалился назад, показал залу лицом «киксу», а мне поднятой вверх правой ладонью:  «Стой!.. Убью!»

     Я послушно замер на сиденье в первом ряду. Но гости встрепенулись. То есть поняли, что говорильня сейчас прервётся, «восхищены-поздравляем-надеемся» на некоторое время стихнут, и будет что-то кеэспешное. То есть перпендикулярное всему здешнему бомонду, чуть смелое «да» или, что ещё лучше, полулегальное «нет».

     Ну, Михал Михалыч! Ну, учудил! Будет чем промыть тебе твои крепкие, постюбилейные косточки!

     В общем, гости ожили.

     А я затылком чувствовал их разгорячённые, почти что огнедышащие взгляды.

     Шишка оказалась очень умной. Сказав свои обязательные поздравления, мужчина в чёрном костюме несколько раз хлопнул в ладоши и отвалил.

     Песочников строго посмотрел на меня, наставнически и в то же время по-товарищески. Есенинский чуб у него буквально сыпал искрами. Я вышел на сцену, встал у микрофона, положил пальцы на гриф и на струны. Так надо было, чтобы сосредоточиться самому и собрать внимание публики.

     Что я говорил, уже не помню. Очевидно, поблагодарил от всей нашей бывшей мастерской за науку писательства и опыт освоения киноязыка, отметил талант человека и режиссёра, пожелал ему здоровья и новых фильмов.

     Зал послушно ждал.

     - Мой скромный подарок - песня о времени, -  заключил я и осмотрел первые и средние ряды. Увидел, как блеснули очки Алины Игоревны и русая головка моей жены. - Посвящается всем, кто живёт со временем в унисон.

     Пошловато, конечно, прозвучало, но в этой компании, тем не менее, прошло на ура. После короткого перебора струн я взял ми минор и запел:

                Когда разливаются реки, когда пробуждаются горы,
                И солнце в ущельях сжигает туманы дотла,
                К чему продолжать нам бесплодные, глупые споры:
                Что было в начале - слова или всё же дела?

                Усталым прикрывшись крылом, засыпает мой ангел-хранитель,
                Небритой щекой прислонившись к плечу моему.
                Он бредит во сне. Вы за это его извините
                И дайте от злобы людской отдышаться ему.

     Небритая щека ангела казалась мне сногсшибательной метафорой. Нелепости вроде двух склеенных подряд деепричастий «прикрывшись - прислонившись» и детской рифмы «моему - ему» тогда меня ещё не раздражали. Очень любил я свои песенки, бойкость пустого словоизлияния  и то и дело высовывавшиеся из моих сладкозвучных творений подражания Высоцкому, Галичу и слегонца Вертинскому.

     Теперь-то я знаю, что большинство сочинителей всегда подражают, вторят и воруют у своих любимых авторов и литературных авторитетов. Только не гениям. Их можно спародировать, если тебя самого не обидели талантом. Но сочинить под гения не дано никому. Тогда или ты сам гений, или, если этого не понимаешь, обычный середняк. Если не бездарь.   
 
     Я спустился в зал и сел опять рядом со своей верной Машей.

     - Им понравилось, - сказала жена.

     - Откуда ты знаешь?

     - Вон та барышня впереди объяснила подруге, что это известная песня Визбора.
     Так что поздравляю вас обоих с успехом.

     Пришлось улыбнуться. На этот раз спутали с королём авторской песни, что тоже неплохо.

     Но после окончания вечера произошло самое любопытное. Мы с женой уже шли по проходу к раскрытой настежь двери, когда нам навстречу откуда-то из полутёмного зала вышла Алина Игоревна. Рядом с ней я увидел молодую женщину с небрежно уложенной, но при этом очень стильной причёской, и с игривыми, но совершенно девственными, подростковыми, огромными чёрными глазами.

     Я понял, что узнаю женщину, только с памятью у меня именно сейчас случился странный провал.

     -  Подожди, Павел! - Алина Игоревна походила на волшебницу, которая весь вечер доставала из рукава своего костюма офигические подарки, но главный приберегла для меня. - Это Жанна Успенская. Она хочет с тобой познакомиться.

     Теперь я идентифицировал актрису, сыгравшую одну из главных ролей в телекартине про смешного и сметливого учёного-историка, ставшего учителем в вечерней школе рабочей молодёжи. Страна упивалась этим фильмом и цитировала его напропалую. «Аттракцион неслыханной щедрости», «Мне бы Ляпишева. - Мне бы тоже», «Он называл её тарань, то есть вобла». Последнее относилось как раз к героине Жанны Успенской. Влюблённый в неё парень тоже был без ума от её колдовских чёрных глаз и, восхищаясь, посмеивался над девушкой.

     Короче говоря, я обмер. На меня смотрела известная актриса и с очевидным интересом.

     - Добрый вечер! - пролепетал я.

     - Здравствуйте! - Успенская не улыбалась, а просто обволакивала меня немыслимым женским обаянием. - Вы отлично выступили, я не ожидала такого такта и мастерства. Замечательная песня.

     - Спасибо.

      - Мы собираемся поставить «Пир во время чумы» своей, независимой группой.
     Алина рассказала, что вы играете в театре. Приглашаю вас к нам. На роль Молодого человека. Вы не против?

     Я первый раз был в такой ситуации. Мои сценарии киношный мир не интересовали. Песочников уговаривал меня забить на свою театральную жизнь, звал на вечер киношного бомонда. И именно здесь меня вдруг признавали актёром, а не киношником, сманивали в театральное подполье, а жена мастера на голубом глазу подталкивала меня к театру, пользуясь именем и заслугами мужа не где-нибудь, а как раз в кино.

     Вся эта вереница мыслей пронеслась в голове меньше чем за секунду.

     Три женщины, словно три возбуждённые "Макбетовские" ведьмы, ждали моего решения.

     -  Конечно, не против, - с некоторой долей подчинения воле высших сил сказал я. - Более того, очень рад. Когда можно будет принять участие в репетиции?

     Жанна Успенская назвала место, день и час встречи. Это была не то библиотека, не то музыкальная школа в районе Сретенских ворот. Там имелся свободный зальчик по выходным и какие-то «свои люди в администрации». Восемь актёров из разных московских театров (ну и я в том числе) попробуют за месяц «сыграть для своих» одну из «Маленьких трагедий».

     Чудеса в решете, да и только.

     Уже в фойе опустевшей «Стрелы» нас с Машей опять нагнала Алина Игоревна.

     - Если  никуда не торопитесь, через час ждём вас в гости на Селезнёвке, - неожиданно сказала Песочникова. - Мы поедем на машине, а вы добирайтесь самостоятельно. Договорились?

     - Это удобно?

     - Михал Михалыч вас обоих пригласил. Это его день.

     - Тогда будем через час. Что-нибудь купить?

     - Да  я всё приготовлю. Думаю, наш адрес ты помнишь, Павел?

     В начале одиннадцатого часа мы с женой были в той самой трёхкомнатной шикарной квартире с Глазуновым, Шиловым и разными иконами на стенах. Теперь их, то есть икон,  было больше, отчего квартира приобрела чуть-чуть музейный и как бы  таинственный вид.

     Мы расположились в большой кухне. На столе играли разными красками вина, салаты, зелень, сыры, рыбные и мясные закуски. Вечер был странным, хотя в целом лёгким и в некотором смысле приватным. Для своих.

     Или мне так показалось.

     На обратной дороге домой, в метро, Маша вдруг сказала:

     - По-моему, твоих Песочниковых кто-то прокатил, вот они и позвали нас в гости. На замену. Тебе так не кажется?

     - Какая разница.

     - В принципе, никакой. Хорошие люди. Просто странные. Как будто чего-то потеряли и никак не найдут.

     Я всегда удивлялся меткости женского глаза и точности характеристик. Мне тоже мои бывшие мастера показались немного растерянными и чем-то обиженными. Но по-прежнему твёрдыми и верящими, что у них по большому счёту всё нормально. То есть такими, какими они и были в Великолепном институте два года тому назад.

     Хотя прямого отношения к моему рассказу эти короткие наблюдения не имеют.

     В ближайшее воскресенье я отправился на репетицию по адресу, который назвала Жанна Успенская. 

     Большая светлая комната, где мы собрались, была удобна для репетиций. Мой небольшой театральный опыт говорил, что любому спектаклю, пусть камерному, нужно пространство. Лучше всего, если первые «пробные» шаги в рождающемся мире новой постановки актёры делают, не сталкиваясь друг с другом. Не в фигуральном, а именно в буквальном, физическом и физиологическом смысле.

     В «Жили-были» был принцип: главное для творчества - это воздух. Даже застольный период Рабинов устраивал в фойе, когда артистам разрешалось рассаживаться, как им вздумается. Даже на полу. Лично мне нравился широкий подоконник, на который я влезал с ногами и сидел там в расслабленной позе отдыхающего спортсмена, поглядывая на улицу, когда нужно было о чём-нибудь глубоко задуматься. «Давайте послушаем автора, - говорил Леонтий Давыдович, раскрывая книгу или пьесу, - и посмотрим друг на друга». Чудесная атмосфера для знакомства. Ведь потом будет многодневная суета на сцене, пыль закулисья, жар софитов и рампы, и повторы, повторы, повторы, нос к носу и грудь в грудь. Поэтому первое свидание - обязательно лирика и светлые, спокойные лица. То есть любовь.

     Я привык к такому чуть ленивому началу работы, поэтому и тут почувствовал себя в своей тарелке. Со мной познакомились, в целом, мало обратив на меня внимание. Или актёры притворились не любопытными, откладывая келейные «жмурки и горелки» на потом.

     Кого-то долго ждали. Успенская и пара её близких знакомых (как я понял) волновались. Сбившись в кучку, они что-то вполголоса обсуждали. Остальные трое, две юркие барышни и пышноволосый высокий парень, скорее всего, наш Вальсингам, сидели у длинного трёхметрового стола и листали каждый свой томик Пушкина.

     Я достал книжицу из сумки и сел в сторонке от всех, между двумя окнами с плотными, выбеленными неоднократной стиркой гардинами.

     Прошло полчаса от назначенного времени встречи. Ожидание явно затягивалось.

     Наконец, входная дверь грохнула и в комнату не ворвалась, а влетела кометой опаздывающая, восьмая участница этого приключения.

     - Всем привет и мои извинения! – крикнула она с порога. -  Бог меня уже простил. У храма Животворной Троицы я подала милостыню нищенке и она меня благословила, сказав «Ныне отпущаеще заблужденье твое». Представляете? Доброе напутствие нам в дорогу, понимаете?

     И перекрестилась.

     Вот тут что-то мне как бы подуло в висок. Лёгкий сквознячок, мимолётный холодок, не больше, но ощутимый. Я встал со стула и вместе с другими произнёс: «Здравствуйте».

     Нина Андреевна Волкова, популярная актриса кино и театра (её русское открытое лицо, глубоко страдающее и как бы знающее невысокую цену всему мирскому, часто мелькало в фильмах про комсомольские стройки, колхозы-совхозы и Великую Отечественную войну) буквально кинулась к Жанне, сжала ей обе руки, расцеловала по-московски  в щёки и ещё громче объявила:

     - Давайте начинать! Все в сборе?

     Чёрт знает почему, но мы все вдруг почувствовали себя в чём-то виноватыми перед Ниной Андреевной. Видимо, она владела умением любую свою промашку обращать в свою пользу. То есть эта прыткая пятидесятилетняя актриса, не красавица и не «звезда», отлично знала себе цену. Умела быть первой там, где все другие сразу назначались вторыми, третьими и двадцать-последними.

     Театр был её взятой с боем крепостью, а она - завоевателем-комендантом.

     - Помолимся, друзья!

     На предложение Волковой друзья и подруги отозвались немедленно. Встав в круг, прочитали «Отче наш» и ещё одну короткую молитву, кажется, предваряющую общий труд или нечто подобное, и трижды перекрестились.

     Не зная, как быть, я тихо отошёл в сторону и ждал окончания ритуала.

     После молитвы Волкова подошла ко мне и голосом, не обещающим ничего хорошего, спросила:

     - А вы почему не с нами?

     - Извините, но я атеист.

     - Бывает же такое, - актрисе не понравился мой ответ. - А как вы вообще сюда попали?

     - Меня пригласила Жанна Успенская.

     - Зачем?

     Тут я почувствовал себя Булгаковским  чудаком-философом на допросе у Пилата, только как бы с обратным знаком. Но самым жутким в этой ситуации было то, что мне становилось смешно, в то время как прокураторша, кажется, начинала сердиться.

     Но вовремя подоспела Жанна и, почувствовав запах жареного, мило улыбнулась и взяла вину на себя:

     - Павел Калужин принял моё приглашение и попробует роль Молодого человека.

     - Ладно-ладно, - смирилась Волкова с таким видом, точно уже ухайдакала с десяток подобных мне атеистов. - У меня через три часа пробы на Мосфильме (на Лысой горе, ёлки-палки!). Пусть пробует.

     Все актёры расселись, наконец, за длиннющим столом и углубились в трагедию.
Тут я узнал предварительное распределение ролей. Пышноволосый играл, действительно, Председателя-Вальсингама, Успенская - трусиху Луизу, скромная девушка по имени Милена - певунью Мери, я - беспечного Молодого человека, ещё трое - других пирующих. Без слов, но с выкриками.

     Но самое главное, в чём и скрывалась ключевая тайна всей этой затеи: Нина Андреевна была Священником, укоряющим, убеждающим и воспитующим всех развратников, пирующих во время общей беды, отпавших от Бога и ставших, само собой, пленниками Чумы, то есть Безбожия.

     Под общей бедой подразумевался коммунистическое мракобесие, религиозная слепота и повальный атеизм, охвативший страну наподобие эпидемии.    

     Я ощутил уже не холодок, а мороз, задубивший мой позвоночник. Собственно, я являл собой того самого врага-безбожника, цель острых идейных  стрел участников данного «Пира».

     Сумасшедший дом, о котором я говорил чуть раньше, рос всё выше и выше. Судьба затягивала меня в воронку, в которую я сунулся без чёткой, проверенной мысли.

     Следующие два часа мы потратили на чтение пьесы Пушкина. Каждый подавал реплики своего героя, читка иногда спотыкалась, кто-то уточнял смысл происходящего, кого-то поправляла Волкова, но в целом процесс был гладок по причине (осмелюсь выразиться откровенно) изначальной бессмысленности.

     Я отбарабанил первый монолог Молодого человека, потом произнёс ещё несколько строк призыва к Вальсингаму спеть нам «буйную, вакхическую песнь, рождённую за чашею кипящей», и умолк. Больше текста у моего персонажа не было. Зато я мог получать удовольствие от спокойного наблюдения за происходящим.

     Лучше всех была Успенская-Луиза. Актриса прочитала текст, не педалируя его и не украшая пустыми эмоциями. Она была киношницей и работала скупо, от себя, искала тон и, очевидно, удобную голосовую подачу реплик. Стих Пушкинский музыкален и, как мне кажется, требует не насилия от чтеца, а слуха. И потом, его метрика, стилистика и драматургичность сами по себе столь выразительны, что не просят ничего, кроме чтения. Попробуйте всего лишь читать вслух эти драмы, и сам язык поэзии околдует вас и слушателя своей живой ясностью. Не надо будет ничего придумывать, как не надо заботиться о шуме ветра или грохоте грозы. Успенская это ухватила сразу. Она читала Пушкина, слушала его и себя, и это было уместно.

     Вот Вальсингам переусердствовал. Шумел там, где требовалась тишина, кричал, когда следовало быть сдержанным, хрипел, подвывал и басил совершенно по-ученически. Я ему молча сочувствовал.

     Но Нина Андреевна… Ладно, бог с ней. Её подвела самоуверенность и роль примы этого коллектива. Звуковые кульбиты Вальсингама рядом с её отчаянным голосолалием были просто писями сиротки Хаси. Дочитывая монолог Священника, она вдруг вскочила как ужаленная, закатила глаза горе, зарыдала, запричитала и на словах «я заклинаю вас святою кровью Спасителя, распятого за нас» начала класть поклоны и креститься на православный манер.

     Финальный разговор Священника и Вальсингама вообще приобрёл трамвайный, если не коммунальный характер.

     Есть многое на свете, друг Горацио, что неподвластно электрификации, как пошутил однажды артист-поэт из студии Рабинова.

     Прощаясь, Жана Успенская поблагодарила меня за репетицию и сказала, что обязательно позвонит насчёт ближайшей встречи. Я видел, но не слышал, само собой, за пять минут до этого их короткую беседу с Волковой. Нина Андреевна, нахмурив брови, пару раз гневно кивнула в мою сторону. То есть на мне был поставлен жирный крест. Очевидно, термин «атеист» в этой компании звучал как «ссученый» в воровском контингенте на зоне.

     - Спасибо, - ответил я. - Буду ждать. Да, и передайте, пожалуйста, Священнику, что в пьесе он - католик, и ему положено креститься через левое плечо, а не через правое. До свидания!


     Зачем я это сказал? Не знаю. Мелочность, дешёвая мстительность. Они на моей совести. Мне, действительно, больше не звонили и репетировать «Пир» не звали. То есть попытка Алины Игоревны Песочниковой хоть как-то помочь мне в моём творческом обустройстве пошла прахом.

     Но женское благородство - а может быть, женское сердце или душа - живут по другим и, я уверен теперь, по метафизическим законам. Алина Игоревна вновь позвонила мне через три месяца и предложила выступить в камерном концерте с каким-нибудь романсом. Дело происходило в доме-музее декабриста Муравьёва-Апостола на Старой Басманной. Я согласился и исполнил там несколько романтических куплетов на фрагмент из «Евгения Онегина». О «Пире во время чумы» мы не сказали друг другу ни слова. Сто процентов, Песочникова всё знала от Успенской.

     То есть я был неисправим. Она искренно сожалела про себя, что Калужин глуп и никак не хочет поумнеть хотя бы на толику.

     Или мне казалось, что сожалела.

     С тех пор мы не виделись в течение шесть лет. Не было повода. Однажды я всё-таки дал слабину, позвонил им домой по телефону и попросил Михал Михалыча помочь мне с работой (он был в то время директором ЦСДФ). Но бывший мастер мне отказал в короткой и вежливой форме. «Ничего подходящего для тебя, Павел, сейчас нет. Мы тебе сразу же сообщим, если что-то изменится».

     На дворе были 90-е годы, мало художественные и, в общем-то, мутные. Надо было торговать всем напропалую, своими умениями, взглядами и моралью, но многие так не умели. Думаю, что и Песочников с его неколебимыми нравственными принципами, с коммунистической этикой и православными символами веры чувствовал себя весьма и весьма униженно.

     А я стал задумываться над тем, что не я один, а все мы - остолопы. Ставшие такими из-за постоянного желания называть остолопами других. Вот так мы и позволили проделать с нами то, что у нормальных людей считается низостью.


                *    *    *

Продолжение следует