Записи сумасбродки

Эпиграф.
Воспоминание – самая сильная способность души нашей, и им очаровано всё, что подвластно ему.
А. С. Пушкин

              Отрочество
              Глава 1
   Это была всего лишь девятая годовщина со Дня Победы. Май в том году выдался по-летнему тёплым. Навстречу теплу в домах распахнулись окна, и, хотя зелени ещё не было, казалось, на дворе лето.
    Группа подростков по очереди каталась на двух велосипедах друзей: больше велосипедов не было. Потом вдруг решили пойти на речку купаться. Но я не пошла: купаться в реке не любила, да и очень стеснялась раздеваться. Мне оставили дамский велосипед, я покинула гамак, лёжа в котором читала книжку, и стала рулить по тротуарам. На мне было салатного цвета летнее платье, сидевшее очень ладно, на кисти руки висела шляпка-панамка. Две косы с тугими локонами на концах лежали на груди.
   В таком виде меня, держащую за руль велосипед, и снял на фото соседский мальчишка. Эта фотография стала для меня на всю жизнь дорогой памятью.
   Когда я зашла домой напиться воды, то там меня ждало письмо. Я положила его в рукав-фонарик и, пока друзья не вернулись с речки, поспешила к велосипеду. Положила письмо и забыла…
   Но когда, удобно устроившись в гамаке, достала письмо, очень удивилась. Письмо мне прислал из Ленинграда двоюродный брат, сын маминого брата. Почему-то мне, а не маме. Он спрашивал, можно ли приехать к нам на лето. Я принесла прочитать письмо маме, и она дала добро. А я ответила приглашением.
  Однажды утром, выйдя к завтраку, почему уж, не помню, в юбке синего цвета, перешитой из костюма старшей сестры, и белой блузке, увидела рядом с мамой за столом очень бледного мальчишку, догадалась: приехал. О, как он меня разочаровал! Я мечтала свою подружку, очень симпатичную девочку, у которой отец был корейцем, а мать – красавицей полькой, познакомить со столичным братом, а тот был бледен, как молочный кисель. Зачем ей такой? Наши мальчишки куда интересней!
  Лето есть лето. Уходили в лес на целый день, там жгли костры, лазили по деревьям, пекли картошку. Ходили ватагой, хотя бояться раньше было некого. Однажды я забралась на дерево черёмухи, устроилась на толстой ветке. Мы брюк не носили, но были у нас  фланелевые шаровары, вот в них-то и зимой, и летом ходили в лес. Сижу на ветке, а слазить страшно. Внизу друзья жгут костёр, пекут картошку, а мне даже смотреть вниз жутковато. Что делать?
   Валерик, так звали гостя, влез на черёмуху, подставил мне плечи и сказал: вставай. И я, держась за ветки, вместе с ним стала спускаться вниз. Всё обошлось. Потом по дороге домой Валерик вырвал охапку незабудок прямо с корнями и со словами: «Спасибо за доверие» – театрально мне их подарил.
   Дорога домой пролегала мимо реки, вот на берегу этой реки, очень близко от воды, я и бросила «подарок». Цветочки прижились и потом ещё многие годы голубели в синее небо. Дальше нужно было пройти железнодорожный чугунный мост через нашу речку. До моста мы прыгали по шпалам, шли по рельсам. Мне хотелось, чтобы брат придерживал за руку мою подружку, но он упрямо брал за руку меня. А когда мы подходили к мосту, мальчишки начинали лазить под ним по его конструкциям, было очень страшно: глубина речки под мостом была небольшой, да и металлического хлама в воде валялось много. Девочки их бранили, но это только раззадоривало мальчишек ещё больше.
   Как-то мы всей компанией отправились в лес за малиной, взяли бидоны, провиант, скатерть, мяч. Нас было десять человек: четыре девочки и шесть мальчишек. Это был дальний лес – не тот, куда мы ходили обычно. В лесу протекала река. Она наполовину заросла ряской, и над водой плавали большие жёлтые кувшинки. В одном месте с берега в воду спускался «Алёнушкин» мостик. Кто и когда им пользовался в довольно «дремучем» лесу, было непонятно.
   Когда мы набрали уже по полбидона ягод, решили сесть  перекусить. Разостлали на полянке у реки скатерть, каждый выложил продукты, у кого что было, смешали и разделили на всех. Солнце припекало, время перевалило за полдень. Мы расселись кружком и со смехом и прибаутками стали есть. Я сидела между двумя подружками. Нам хотелось подержать в руках кувшинку, но мы понимали, что, сорванные, они завянут, и решили о них не мечтать.
   Мальчишки же собирались искупаться в реке. Я потянулась за солью на середину скатерти и вдруг… О, ужас! Случилось совершенно неожиданное: то, что называют «нежданчиком». Ужас моментально охватил всё моё существо.
   Как теперь я буду смотреть ребятам в глаза? Что они подумают обо мне?
   Стыд, жгучий и неуёмный, заполнил мозги паникой.
   Моментально сорвалась с места, бросилась в воду. Не помню, было ли под моими ногами дно. Опомнилась уже на берегу. Валерка вытащил меня из воды, он знал, что я не умею плавать. Все вопрошающе смотрели на эту картину: перегрелась, что ли? Никто не понимал: с чего вдруг? Валерка опять полез в воду и принёс мне кувшинку. У девочек, что сидели рядом со мной, я спросила:
– Вы разве ничего не слышали?
– А что мы должны были слышать? – ответили они.
  И тут до меня дошло, что слышала только я, одна я.
Больше об этом не говорили и не вспоминали. Перегрелась, и всё тут. Бывает.
   Приближалось время моего дня рождения. Середина июля. Мы так же ходим в лес, жжём костры, играем в волейбол, ещё вместе с Валеркой читаем Шекспира, Байрона, Шиллера в замечательных книгах издания Брокгауза и Ефрона с предисловиями Венгерова из нашей домашней библиотеки.
    13 июля. Мне – пятнадцать лет. Сестра подарила чашки с блюдцами, мама организовала чаепитие. В гости пришли только две моих подруги: Люся и Аля. Пили чай, слушали пластинки,  крутили их на патефоне. Это были пластинки сестры, и многие я  любила слушать, особенно неаполитанские песни, которые исполнял Александрович.
    Когда девочки ушли, Валерка стал играть на пианино классическую музыку, мне очень нравились вальс из «Спящей красавицы» Чайковского, «Колыбельная песня» Моцарта, «Хабанера» Бизе. Он играл, играл, а потом убежал на терраску. Там у нас висел гамак, стояла кровать, были ящики с цветами.
Какое-то время я не шла за ним, а когда пришла на терраску, увидела, что он лежит на кровати, уткнувшись лицом в подушу, и всхлипывает. Домой захотелось, – подумала я и присела на край кровати. Он не отрывал лица от подушки.
– Ты что? – стала его тормошить. Он не отвечал.
– Что случилось? – не унималась я.
Потом он оторвал лицо от подушки и, всхлипывая, сказал:
– Я люблю тебя, – и снова спрятал лицо в подушку.
   Мне ещё никто никогда не говорил такого, хотя увивался за мной большой мальчишеский хвост. Я не знала, что ответить. Очень уж было это неожиданно, но Люся, с которой мечталось мне «сосватать» брата, намекала, что-де братец-то твой заглядывается не на меня, а на тебя. Я же посчитала это чушью собачьей. А слёзы? Тогда мне ещё не дано было знать, что такие слёзы – признак наличия у человека трепетной души.
   После этого его признания мы стали стесняться друг друга. Я даже в туалет бегала к подружке, дома было как-то неловко. За столом глаз не отрывала от тарелки. Но в остальном дни побежали обычно: ходили на речку, хотя я не купалась. Обратила внимание на незабудки, брошенные мной у реки, они прижились.
   Ещё мы очень любили лазить по полуразрушенной церкви, что стояла на холме над рекой, по её подземным дымоходам, поднимались на колокольню без колоколов. Мальчишки оттуда прыгали на кучи мусора внизу. Они так хвастались перед девчонками своей храбростью.
   А погода была чудесной, вполне летней, даже знойной. Перед церковью располагалось старое кладбище, а чуть поодаль – луг с множеством луговых цветов, источавших пьянящий аромат. Над лугом гудели шмели, порхали бабочки и стрекозы и, конечно, надоедливые слепни.
   Как-то в пасмурный, грозовой и дождливый день Валерка играл вальс из «Спящей красавицы». Его красивые руки с длинными стройными пальцами скользили по клавишам пианино, а я слушала и смотрела то на него, то в окно, потом вдруг сорвалась с места и под дождём побежала в лес, тот самый, где были сорваны незабудки. Я очень любила грозовую погоду. Во время грозы мне трудно было находиться в четырёх стенах, хотелось выбежать под открытое небо, слиться с природой, со стихией, проникнуться ими и чтобы они прониклись мною. Долго бродила по умытому дождём лесу, слушала птиц, а когда вернулась домой, Валерка спросил:
– Где ты была? Я пошёл за тобой, спрашивал встречных. А тебя, оказывается, знают, видели, но я тебя, любительница дождя, так и не нашёл в лесу.
   Иногда я с ним ходила на рынок за картошкой, мы вдвоём несли одну авоську за разные ручки, и почему-то было так легко, словно летела, а не шла, и мир вокруг казался чудесным.
  Лето уходило. Оно принесло что-то такое, чего прежде не было. Какая-то смутная тревога закралась в сердце. Он уедет. И от этого было болезненное ощущение потери. Я не знала, как себя вести, он тоже. Мы стеснялись друг другу смотреть в глаза, а в остальном время проходило, как и раньше.
   Валерка уехал домой в Ленинград. Начался учебный год. Но дни почему-то ползли, было грустно. Мне не хватало его присутствия. Я по-прежнему читала Шиллера, Шекспира, Байрона, а когда наступила зима, ходила на каток, благо он был на стадионе, прямо за нашим домом.
  За мной на каток часто заходил мальчик, звали его, как и меня, Женя. Он был другом нашего нового соседа, тоже Жени. Впервые я увидела Женю в августе того лета, когда похоронила папу. Это случилось в 1952 году. Женя приезжал к нам во двор на велосипеде, жил он достаточно далеко от нас. Женя любил катать меня на раме велосипеда. Асфальта тогда не было, велосипед вздрагивал на булыжной мостовой, и только перед заводоуправлением, вокруг памятника Орджоникидзе, радовала заасфальтированная площадка, по которой и гоняли велосипедисты.
   Женя так бережно тряс меня по булыжникам и с ветерком кружил по асфальту, что я чувствовала себя драгоценностью. Он боялся коснуться меня, того паче уронить. Зимой же Женя приходил с коньками, и мы шли на каток.
   Следующим летом Женя стал приходить чаще, а когда я с братом отдыхала в пионерском лагере, приезжал к нам и туда на велосипеде; осенью же приехал ко мне в колхоз, куда школьников отправили на неделю безвыездно. Было приятно, но как-то неловко перед одноклассниками и учителями. Он же сказал, что моя мама просила передать мне кое-что, и отдал свёрток.
   С наступлением зимы Женя зачастил на каток. И когда Жени-соседа не было дома, его друг приходил к нам переобуться в ботинки с коньками. Наша кухня стала для многих друзей теплушкой, ведь до катка – два шага. А в теплушке на стадионе всегда очередь: в раздевалку, за коньками напрокат, да и просто погреться толпилось много людей. Дома в шутку стали звать Женю «жених», уж очень часто он бывал у нас.
   А на катке играла музыка, лёд освещали прожекторы и если шёл снег, то снежинки в свете фонарей кружились в воздухе, как в калейдоскопе, крохотными, разноцветными фонариками. Я каталась плохо, только что не падала. А когда уставала, Женя-«жених» брал меня за руку и подвозил к сугробу на обочине, верхом на сугробе я и отдыхала. После катка вся наша компания шла к нам домой, и мама на кухне поила нас горячим чаем с блинчиками из манки: муки-то в продаже не было. Всем очень нравились эти с апельсиновой цедрой блинчики.
  Однажды, когда у меня и Алины затупились коньки, мы отправились к Жене домой, чтобы он нам их поточил. В комнате мне бросилась в глаза книга на столе. Я поинтересовалась, что же Женя читает. Это был томик Шекспира. Он знал, что я зачитываюсь Шекспиром. И то, что он пытается понять меня, было трогательно.
   Иногда мы ходили на лыжах в лес, жгли костёр, жарили на палочках хлеб, валялись в снегу, было весело. Было весело, но… Попадались на глаза знакомые с лета деревья, знакомые, но заснеженные полянки. Необъяснимое, щемящее чувство неожиданно охватывало меня. А дома… эта чашка, пианино и ещё много, много чего…
Иногда Женя брал в кино билеты, и если я могла отдать ему за них деньги, я шла, а если нет – отказывалась. Как-то во время сеанса я наклонилась близко к Жене, хотела что-то сказать ему на ухо, а сидела слева от него, и вдруг почувствовала, как отчаянно заколотилось его сердце, мне даже показалось, что этот стук слышу не только я.
   Он никогда не говорил мне о своих чувствах, хотя все понимали его отношение ко мне. Этот сердечный колокол сказал больше всяких слов.
   Когда же пришла весна, пригрело солнце, и на проталинках стала выглядывать прошлогодняя трава с редкими зелёными травинками, началась подготовка к экзаменам.
  В конце апреля из Ленинграда пришло письмо от дяди Миши. Он спрашивал маму, будет ли Женя летом дома, можно ли Валерию снова приехать на лето и что Валерию у вас очень понравилось.
  В голове у меня начался пожар: радость, необъяснимая радость, смятение и ясное осознание, что хочу его приезда больше жизни. Но так быть не должно: ведь мы родные. Нет! Нет! Нет!
  И я засуетилась. Надо бежать. Куда? Написала письмо тёте Любе в Севастополь, город тогда ещё был закрытым, да и денег не было. Но тётя, мамина сестра, и вызов мне прислала, и деньги, и написала, что будут рады меня встретить.
  Когда-то в годы войны тётя Люба вместе с нашей семьёй эвакуировалась на Урал и жила там с сыном Олегом у нас, муж её, военный моряк, был на фронте. После прорыва блокады Ленинграда к нам на Урал приехал с семьёй и мамин брат, Валеркин отец.
   Вот к тёте Любе я и стала собираться. Ещё не совсем осознанно сбегала. От кого, от чего? Но нужно, нужно было сбежать, хотя бы от себя. И я сбежала. Севастополь тогда ещё лежал в руинах, но панорама «Крымская война 1853 года» сохранилась. Мои родственники жили недалеко от неё. В Севастополе было туго с водой, почти отсутствовала зелень, но море и пляжи, наверное, жили без отпечатков войны. Вместе с двоюродным братом Олегом и сестрой Валей, которая родилась уже после войны, я побывала на многих севастопольских пляжах: Учкуевке, Херсонесе и других. Я, как и прежде дома на речке, не могла раздеться, сидела на пляже и читала (в первый раз) «Джейн Эйр». Однажды какая-то пара взяла меня за руки и ноги и бросила в воду прямо одетой, хорошо ещё книга осталась на берегу.
  В Севастополе мне исполнилось шестнадцать лет. Тётя Люба с дядей Васей подарили красивое шерстяное платье и отметили мой день рождения. У Олега была коллекция засушенных и заспиртованных мелких морских обитателей, он мне её подарил.
   И ещё… Дядя Вася был начальником политотдела Черноморского Флота. Он на служебной машине провёз меня по старой и новой крымским дорогам, совмещая дела по службе с экскурсией. Он свободно проезжал все блокпосты, но ни разу, останавливаясь по делам в санаториях военно-морского флота, не согласился там пообедать с семьёй. Обедали мы в ресторане Никитского ботанического сада. Затем побывали в Ялте в доме Чехова, на горе Ай-Петри. Я увидела сказочно красивую природу, сказочно красивые места. Всё это впечатляло и осталось в памяти на всю жизнь. Но тётя Люба уловила, что я грущу. Почему?.. Я уже знала, только боялась признаться сама себе.
   Он уже приехал, а я здесь… Тётя с Олегом поехали к нам в Кольчугино, а меня с Валей дядя Вася определил в пионерский лагерь Черноморского флота «Родниковое». Пионерским он был условно: там отдыхали и дошкольники, и пионеры, и студенты-комсомольцы, а весь обслуживающий персонал состоял из матросов. Дядя Вася приезжал к нам. Его шофёр дядя Толя возил нас с Валей и нашими друзьями к Байдарским воротам, к озеру Орлиное (байдары по-русски означают «орлиное»). В лагере мы ходили в поход в местечко Бательман. Это была пограничная застава. У наших руководителей проверяли документы, ночевали мы в палатках на берегу моря, а слева от нас возвышались отвесные лысые скалы. Спать мешали прожекторы, которые, перекрещиваясь лучами, обшаривали горы и воду. Впечатление необычное.
   Только меня постоянно сверлила мысль: он у нас, а я здесь. Но ведь мне придётся ждать, пока меня не проводят родственники.
   Дядя привёз в лагерь письмо от моего «жениха», Женя поздравлял меня с днём рождения, наверное, мама дала ему адрес. Она Женьку очень любила.
   Наконец-то тётя Люба вернулась домой, и нас забрали из лагеря. Мы опять с Олегом ходим на море. Олег ловит крабов, отыскивает в Херсонесе старинные монеты, а я у него разведываю, что да как у нас дома. Ему понравился Валерка, но не понравился мой родной брат Миша. Олег мне рассказывал о Валерке, а я, как губка, впитывала и впитывала, и мечтала, и боялась не успеть застать его у нас дома.
   Не застала. Он уехал. Потянулись дни сожалений, раскаянья. До ноября время текло тоскливо, даже мой «жених» не приходил к нам. Но в ноябре вдруг приехал дядя Миша, Валеркин отец, привёз маме деньги и попросил, чтобы сын пожил и окончил десятый класс у нас, так как сам он с семьёй уезжает в длительную командировку в ГДР. Дядя Миша – кораблестроитель, и он часто бывал в разъездах по верфям страны и за рубежом. Мама согласилась, а мне не верилось в такое чудо.
   Но пятого декабря чудо произошло. Утром Валерка приехал, а где-то в середине дня пришёл мой пропавший «жених». Ох, как некстати! Валерка уже не был таким бледным, каким явился в первое лето. Правда, он не выглядел столичным мальчиком. Одет он был в чёрные суконные брюки (обязательно чёрные), грубые башмаки, а с мороза вошёл розовощёкий, глаза его сияли. Моё сердце чуть не выпрыгнуло. Свершилось: я вижу его!
   Брат стал учиться в той же школе, что и я. Он поражал учителей и одноклассников своими способностями: английским владел уже так, что английскую литературу читал в подлиннике, а преподаватель математики, старый человек, завуч нашей школы, говорил, что за всю его педагогическую деятельность такого способного ученика у него не было.
   В Ленинграде Валерий все годы учёбы был отличником и ещё окончил детскую музыкальную школу при консерватории. Но он приехал к нам! К нам! К нам! Ко мне, посмела я подумать. Моё сердце ликовало, забыв, что мы родственники.
   Зимой в нашей большой квартире было всегда холодно, паровое отопление подключили много позже. Комнату, в которой летом на диване спал Валерка, зимой мы обогревали не часто: огромная печь в коридоре с изразцовой стенкой в комнате пожирала кучу дров. Средств на дрова не хватало, и поэтому теплее всего было на нашей большой кухне, где почти весь день топилась плита, на которой готовили пищу, а в бачке, встроенном в плиту, всегда была горячая вода. Я очень любила сидеть  на крышке этого бачка, накрыв её тряпкой, грелась. В кухню перенесли кровать с террасы, и на ней стал спать наш гость. В одной из комнат спали мама, я и брат Миша, в другой – сестра Ольга с только что демобилизовавшимся из армии мужем.
    Расписались они ещё летом, и, я помню, Ольга горько плакала.
    Она себя выдала замуж. Но муж её сразу после росписи вернулся назад в Германию. И вот в декабре он демобилизовался и приехал к нам домой. Он ещё не работал. Питались мы все одной семьёй. Иначе я и не представляла! Мама тратила деньги, оставленные её братом для сына. Но лучший кусочек был для зятя.
    Зима подарила сугробы снега. Напротив нашего дома находился очень высокий сарай с крышей, доходившей почти до окон второго этажа. С крыши этого сарая мы прыгали в сугробы, подсматривали в окна соседей на втором этаже. У соседа была невеста. И она, когда работала во вторую смену, приходила к нему на перерыв обедать, он кормил её из ложечки. Нам было забавно это видеть. Однажды, когда я, Валерка и Мишка, мой родной брат, сидели на крыше, а «кино» было в самом разгаре, и у меня озябли руки, Валерка стал отогревать их у себя во рту по очереди: то пальцы одной руки, то другой. Так мёрзнуть я готова была до утра!
               Глава 2
    Приближался Новый год. Мама традиционно зажарила в духовке гуся с яблоками, сделала хворост, холодец. Салаты тогда не были в моде, и на столы подавали винегрет, солёные огурцы, квашеную капусту и тому подобное. Настроение было необычное, приподнятое. В гости мы никого не приглашали, но гостям всегда были рады. И когда часов в девять раздался звонок в дверь, очень знакомый звонок: короткий – длинный, короткий – длинный, я уже знала, кому открываю дверь. Это пришёл Женя, мой «жених». Подумала, что мама пригласила любимчика, спрашивать не стала. Но, как потом оказалось, мама его не приглашала. Он спешил подарить мне на Новый год пластинку с неаполитанскими песнями в исполнении Марио Дель Монако. Не донёс: поскользнулся, упал, и пластинка разбилась. О пластинке он рассказал мне много позже. Встретили его, как своего, и, кажется, неловкости он не чувствовал. Но когда время перевалило за два часа ночи, а он всё не уходил, я стала чувствовать раздражение, необъяснимое, сродни злости.
   Когда же с ним распрощались и все отправились спать, мы с Валеркой ушли на кухню. Я уселась на своё «фирменное место» – бачок с водой. О чём болтали, не помню, но это была роковая ночь в моей жизни. Валерка вдруг подошёл ко мне, стал целовать ноги, потом выше, выше, быстрее, быстрее. Кажется, я шептала со слезами на глазах: люблю тебя, а он целовал мои мокрые глаза и губы и тоже шептал: люблю, люблю. Он разорвал воротничок моего ситцевого платьица и стал целовать шею. Меня охватила дрожь, какая-то лихорадка, казалось, теряю сознание. В это время на кухню вошла сестра. Она всё поняла, но ничего не сказала, а Валерка как был – в одной рубашке и брюках – выскочил на улицу. Я же так и осталась сидеть на плите, на крышке от бачка с водой. Подумала: что же это было? Так, наверное, и случаются грехи? Нет, больше такого со мной никогда не случится. И не случилось. Никогда!.. Я заморозила себя на всю оставшуюся жизнь. Хорошо это, плохо ли, но факт.
    Начались зимние каникулы. Неловкости почему-то я не испытывала. Мне никого не хотелось видеть, кроме Валерки, а он при каждом удобном случае старался меня целовать. Если дома никого не было, закутывал меня в чехол от дивана, брал на руки и носил по комнатам со словами: сейчас продам в рабство. Я смеялась, отбивалась и блаженствовала. Утром, когда приходила на кухню, а он ещё спал, я откровенно любовалась его лицом. У него, спящего, щёки почему-то покрывались лёгким малиновым румянцем, и кожа лица становилась прозрачно-нежной, какой-то светящейся. Пряди волос, которые днём он упрямо сдувал, спокойно лежали на его высоком белоснежном челе. Чётко обозначенные тёмные брови не хмурились, как днём, когда он щурил свои слегка близорукие глаза. Так хотелось целовать это лицо! Но я ни разу на  это не решилась.
    Женя по-прежнему приходил к нам, мы ходили на каток. Валерка на коньках не катался. И мне не терпелось скорее вернуться домой. Замечал ли Женя, что со мной происходит, я и до сих пор не знаю, до сих пор об этом его не спрашивала.
    Началась новая четверть. Я учусь в девятом, Валерка в той же школе – в десятом. В школе мы никогда не видимся, зато его одноклассницы рассказывают мне о нём легенды. А я и не сомневаюсь в том, что они говорят. Уроки он выполнял свято, много читал, благо наша домашняя библиотека не вынуждала добывать книги где-либо ещё. Мы же с Мишкой не очень-то утруждали себя домашними заданиями. Делать уроки приходилось на кухне: там было тепло, стоял большой стол, за ним завтракала, обедала и ужинала вся, теперь большая, наша семья. С одной стороны стола, у стены, стояла кровать, с другой находился умывальник, он был прямо за спиной человека, который сидел за столом. Между этими стенами, у окна, и стоял стол.
    Обычно Валерка делал уроки, сидя на кровати, а я напротив, спиной к умывальнику. Засиживаясь допоздна, мы болтали, болтали, болтали. Валерка много знал и очень интересно рассказывал. Детская музыкальная школа при ленинградской консерватории, которую он окончил, со своими питомцами еженедельно делала вылазки в театры города. Я слушала и слушала его, потому что очень любила театр.
   Ещё до его появления у нас могла глубоко за полночь засиживаться перед зелёненьким глазком приёмника и слушать радиопостановки русской и зарубежной драматургии или слушать оперу, иногда оперетту. Мы сидели, протянув руки на середину стола, и он целовал мои пальцы. Сердце то замирало, то выскакивало из меня вон, но руки я не отдёргивала. Когда же уходила спать, то, надев наушники, слушала, как он мне поёт. Они с братом из кухни в спальню провели телефон, и мы ещё долго общались. Валерка пел разные арии: ариозу Дон Жуана, пел мне «Колыбельную» Моцарта: «Спи, моя радость, усни», а днём всё это играл на пианино.
   Однажды, когда мы все ужинали, а в то время в продаже не было сахара, и чай мы пили со сгущёнкой, Валерка вдруг сморщился. Ох, сладкоежка! Ему явно не хватало сладости в чае. Я обратила на это внимание мамы, на что та ответила:
– Сгущёнку положила всем одинаково.
А Валерка вдруг вставил, обращаясь ко мне:
– А ты говорила, что у вас не считают.
    Так оно и было. Чашка с горячим чаем на секунду замерла у меня в руке, а затем, размахнувшись ею, я плеснула содержимое в сторону Валерки, но почему-то чашка раскололась в моей руке, повиснув осколком с ручкой у меня на пальцах. Было очень горячо. Я трясла этим осколком и порезала палец, хлынула кровь. Какое счастье, что ни на кого не попали брызги и, главное, на него. Кровь не останавливалась, и зять, его тоже звали Женя, побежал в соседнюю гостиницу вызывать скорую помощь. Меня отвезли в больницу. Остановили кровь, сделали перевязку и отправили домой. Но когда через десять дней повязку сняли, оказалось, что порезано сухожилие. Указательный палец на правой руке после этого не сгибается у меня всю жизнь. Эта печальная история имела более печальное продолжение.
   Я ещё не ходила в школу из-за больного пальца. С работы в двенадцать часов ночи пришла сестра Ольга и сообщила:
– Женька, знаешь, что про тебя говорят?
– Нет.
– А говорят, что ты сделала аборт, и тебе вызывали скорую помощь из-за кровотечения.
   Видимо, кто-то слышал, как зять звонил из гостиницы. Наверное, так оно и было. У меня земля поплыла под ногами, да ещё на фоне новогоднего происшествия. Ольга ушла спать. Валерка всё слышал, но молчал. Я достала из аптечки все порошки люминала, которые там были, выпила их. Не помню, как и когда проснулась.
   Меня всё время тошнило. Мама варила мне клюквенный морс, после него становилось легче. Я твёрдо решила: в школу не пойду.
   Стало известно, что наводят справки о Женьке – «женихе». Маме директор предложил принести справку о моей девственности в школу, чтобы продолжить учиться. От этого предложения мне снова захотелось умереть. Мои учителя, милые, дорогие люди, приходили к нам домой, уговаривали меня идти в школу, там всё выяснили: действительно, девочка из параллельного класса Рита Голубева слышала в гостинице вызов скорой, раззвонила, и «глухие телефончики» заработали. Но было уже поздно. В школу не вернусь. Любимая моя и любящая меня учительница литературы, Валеркина классная, Нина Петровна Пшеничникова, каждый день приходила к нам. Часто приходил и мой классный руководитель, Рафаил Эдуардович Шлик, учитель физики. Он принёс мне билеты для экзаменов. Но дороги назад не было. Я даже не представляла, как выйду из дома. И это состояние с каждым днём становилось всё тяжелее. Не знаю, знал ли причину случившегося мой «жених», ведь учился он в другой школе, да и жил далеко от нас, но приходил к нам чуть ли не каждый день. Он один не успокаивал меня, а вёл себя так, будто ничего и не произошло.
   На дворе весна. Домашняя обстановка стала очень сложной ещё и из-за того, что зять устроился на работу, и мы им стали не нужны. Теперь, когда мама истратила все деньги, которые оставил дядя Миша для Валерки, они решили отделиться от нас. Это было несправедливо! Ведь те двести рублей, что дядя переводил Валерию ежемесячно, были крохами, тем более что сто из них мама отдавала племяннику на карманные расходы, а нашей пенсии за вычетом квартплаты стало не хватать на питание. Кошмар!
    Я решила завершить задуманное, бросила в печурку под колонкой в ванной комнате все свои фотокарточки, подожгла их и побежала к реке. К реке вели две дороги: через чугунный мост, по нему мы ходили в лес и на речку, и другая – по грязи к плотине. Я выбрала дорогу к плотине. А в это время к нам пришёл мой «жених». Мама обнаружила (наверное, запахло гарью) горящие фотокарточки, выхватила их из огня и рассказала мальчишкам. Они бросились за мной вдогонку. Валерка – через мост, Женя – по дороге к плотине. Женя догнал меня около котлованов, которые вырыли для разведения карпов, воды в них ещё не было, но была вокруг ужасная грязь. Женя встал у меня на пути, я кидала в него комьями грязи, в его чистый костюмчик, но он меня не пропустил дальше. Устала, обмякла, и Женя увёл меня домой. Чуть позже дома появился Валерка, на нём не было лица, но, когда он увидел меня, мне показалось: в его глазах блеснула злость.
    В школу сдавать экзамены я так и не пошла. У Валерки начались экзамены на аттестат зрелости. Он не сомневался в медали. Но он был чужаком, а медали уже задолго до его приезда были распределены между своими. В области при утверждении медалей за сочинение Валерке «влепили» трояк, дескать, не на тему написано, так что шансов не было даже на серебряную медаль.
    Завучу школы, попытавшемуся сказать что-то в защиту, тем более Нине Петровне, учителю русского языка и литературы, в области при утверждении медалей не дали права голоса. Во Владимире всё решили без них. Об этом мне рассказала Нина Петровна. Но Валерка не огорчился, а ещё пытался меня утешить:
– Что за беда? В институт я поступлю всё равно, и в малой Советской энциклопедии моё имя появится, – шутил он.
А может быть, не шутил???
   На выпускной вечер он пошёл и ночью вместе с одноклассниками гулял на природе. Ох, что это за ночь была у меня!.. Глаз не сомкнула, пока не пришёл, но вида не подала. Я знала девчонок из его класса, которым он нравился, особенно им нравилось то, что он живёт в Ленинграде.
   Для меня за тяжёлыми днями наступали ещё более тяжёлые. Я понимала, понимала: Валерию надо поступать в кораблестроительный институт (по стопам отца), ему надо учиться. А где и с кем он будет жить в Ленинграде, пока семья за границей, он и сам пока не знал. Родители должны были вернуться следующей весной.
   Он уехал, и это было хорошо, так как у нас начались голодные дни. Мама собрала и проводила Валерку, и мы остались без копейки. Ольга с мужем «шиковали», а у нас буквально не было хлеба, и я невольно думала: хорошо, что Валерки нет.
   Он не писал, но когда уезжал, мы договорились, что если кто-то из нас от тоски станет громко звать, а другой этот зов услышит, запишем день и время, потом сверим записи.
   Я передала документы в другую школу, находившуюся гораздо дальше от дома, и осенью должна была снова идти в девятый класс. Где-то в середине августа стало страшно тоскливо. Подруга Аля пригласила меня в деревню Овчухи под Владимиром к родственникам её погибшего отца. Я согласилась, отставила любимые книги, и мы отправились в гости. Второй раз в жизни я попала в деревню. Это была большая деревня, и семья родственников подруги тоже была большой. Дядя работал трактористом, его жена и сестра – старая дева – доярками, домашние же заботы – трое детей, обеды, огород – были на согбенных плечах бабушки. Мы с Алькой помогали ей полоть грядки, только у меня это получалось плохо: прежде такую работу делать не приходилось. В первый раз довелось искупаться в деревенской бане. Она находилась за огородами на берегу реки, оттуда мы брали воду, а грели её в баньке. Не понравилось: хлопотно. Дней через десять стало как-то не по себе. Казалось, Валерка зовёт меня. А подруге уезжать не хочется. Родственники очень рады ей, но я настояла, и мы отправились восвояси.
               Глава 3
А на следующий день, после моего приезда домой, утром открыла дверь Валерке. Я была так рада, что даже не скрывала. Мы только что получили пенсию, и те страшные проблемы, которые мучили семью, на время отодвинулись. Сверили с Валеркой свои записи: день, час. Всё совпало! Он слышал меня! Я слышала его. Он услышал и приехал на два дня перед началом занятий. Он мне сказал, что я снилась ему каждую ночь. Он мне тоже снился каждую ночь. Мы сидели в гостиной за круглым столом, и Валерка много курил. Я вдыхала запах от дыма его папирос, и этот запах совсем не походил на запах папирос отца и брата. Он был каким-то особенным, волнующим. Один только раз Валерка подошёл ко мне сзади, обнял за плечи и поцеловал в щёку.
– Когда же ты теперь приедешь к нам? – спросила я, задыхаясь.
– Может быть, никогда, – выдохнул он.
– Как никогда? – больше говорить я не могла. Ведь и он, и я понимали: мы родственники, и между нами продолжения быть не должно. Не должно – и точка. Но и жить с этой мыслью невозможно: это как смертный приговор. С ним стало происходить что-то странное: он уронил голову на лежащие на столе руки, и всё его тело как-то задёргалось, он встал со стула и пошёл в другую комнату спать. Завтра рано утром надо уезжать.
     А у меня в голове молотом стучало его: «Может быть, никогда, никогда, никогда…».
– Зачем мне жить, зачем, зачем?
    У нас дома во флаконе с водой хранился белый фосфор для новогодних украшений. Знала, что пользоваться им надо осторожно, так как фосфор ядовит. Я достала кусочек фосфора, выпила его с водой и стала ждать конца. Прошёл почти час, но меня даже не затошнило, ещё час – ничего.
– Господи, даже ты не хочешь принять меня!
    И тут я вспомнила про Женьку: как же он переживёт?
    Был уже очень поздний вечер, на столбах светили фонари. Я бежала по почти пустынным улицам, и только редкие прохожие как-то странно поглядывали на меня. Я бежала и вспоминала о Женьке всё, что знала. Вспомнила, как сосед рассказал мне о нём то, что и в голову не могло мне прийти: оказывается, Женя никогда не жил с мамой, а вырос в семье бабушки и дедушки, которого называл папой. А ведь я его дразнила «маменькиным сыночком», так как он всегда был в наглаженных брючках и чистенькой рубашке, тогда как наши мальчишки всегда ходили в выгоревших майках и выцветших сатиновых шароварах. В волейбол с нами Женя тоже не играл. Думала: боится испачкаться, а оказалось, что у него левая рука искалечена с детства, не сгибается в локте, а пальцы руки скрючены. Я этого не замечала. А когда узнала, сердце моё зашлось от жалости и сострадания. Мне стало стыдно за свою дразнилку, появилась нежность, как к маленькому ребёнку, и огромная благодарность за его отношение ко мне, ведь после смерти отца я тоже осталась сама по себе. Я думала обо всём этом и спешила, спешила, спешила. Только бы успеть добежать, только не свалиться бы на дороге, только бы успеть попросить у Женьки прощения!
   Успела, добежала. Он ещё не спал, ошарашенный моим явлением, вышел на крыльцо. Не помню как, я ему рассказала о случившемся. Женя обулся и пошёл проводить меня домой. Когда же мы вошли к нам в квартиру и прикрыли дверь, Женя упал без чувств. Вызвали скорую помощь, кажется, началась суматоха, но я больше ничего не помню, мне не стало хуже, просто я ничего не помню. Запомнила только, что той ночью перед портретом отца поклялась, что даже если Женя останется больным, вся моя жизнь будет принадлежать ему, лишь ему. Когда утром проснулась, Валерка уже уехал. Женю положили в больницу.
   А я снова пошла в девятый класс, но уже в другой школе. Там меня приняли на «ура»: решили, что теперь-то у них будут интересные тематические вечера, организатором которых в своей школе была я.
   Но меня той прежней не стало, лодка моей комсомольской прыти, можно сказать, «разбилась о быт».
  Моя комсомольская юность бесславно закончилась, а ведь мне пророчили «Кремль». Первый секретарь райкома ВЛКСМ очень внимательно следила за моей комсомольской работой в школе, помогала мне, но всё это осталось где-то позади, а я, как и большинство комсомольцев, сделалась всего лишь плательщицей взносов.
   Началось самобичевание. Долгие месяцы ходила с подружкой Алей проведывать Женю в больнице. У него отнялись ноги. Ему никак не могли поставить диагноз, дважды брали пункцию спинного мозга, но он так и не встал на ноги. Из больницы Женю выписали. Мы с Алькой приходили к нему домой, и после каждого нашего посещения ему становилось лучше. К концу апреля он стал вставать на ноги, стал понемножку ходить, но учебный год в техникуме пропал.
   Наступило лето. Наше материальное положение становилось всё хуже, а нужно ещё было на зиму покупать дрова. Я не решалась попросить у мамы даже рубль на кино. А если Женя покупал билеты, и я не могла отдать за них ему деньги, то в кино не шла.
    Тем летом в Москве проходил международный фестиваль молодёжи и студентов. Женя предложил мне на велосипедах поехать с ним к его деду на пасеку в лес. Женя собрал транзисторный приёмник, и мы смогли бы слушать трансляцию фестиваля в лесу. Не отказалась: лес я всегда любила. Но перед этим уже три дня дома у нас не было еды, немного кружилась голова. Жене я, конечно, ничего об этом не сказала, лучше бы умерла. Мы поехали. Ехать пришлось долго, но я держалась. На траву уже легла роса. У меня промокли чулки. В лесу нас ждал друг Жени, Севка, около него крутился очень симпатичный пёс, потрескивал костёр, а деды уехали в город. Два пасечных домика располагались так, чтобы можно было наблюдать все четыре стороны. Я пошла в домик деда, сняла мокрые чулки, отдала их Жене, чтобы повесил сушить у огня, а сама стала в оконце наблюдать за мальчишками.
   Женя сушил мои чулки над огнём, держа их в руках. Севка принёс воду и подвесил котелок над костром. Они готовили ужин, а я задумалась, как же мне сходить в туалет. Проблему разрешил Женя. Он предложил мне покинуть домик. Сказал:
– Пойди, прогуляйся, а мы с Севкой сходим недалеко за хворостом. Ты не бойся, с тобой останется Султан. Он тебя не обидит и в обиду не даст.
   Фу, я всё поняла и всё успела. Потом мы ужинали. Мальчишки сварили макароны, открыли тушёнку, собрали чай. Мне уже и есть-то не хотелось, только пить, но всё-таки немного поела. Женя наладил приёмник, и мы слушали до поздней ночи открытие фестиваля в Москве. Потом ребята сказали, что им нужно пойти проверить ульи. Я их поняла и опять успела сделать свои дела.
   Женя ушёл спать в домик к Севке, а меня запер снаружи в домике деда. Велосипеды остались на улице. Стало ясно: бояться нечего, здесь никто не бывает. На следующий день мы уехали, а Севка остался на пасеке ждать дедов.
   Летом Женю техникум направил вожатым в школьный пионерский лагерь, где он проработал одну смену. Он почти оправился после тяжёлого недуга и осенью снова пошёл на занятия в техникум.
   Зима прошла без памятных дней, правда, всю зиму переписывалась с дядей, папиным братом. Дядя был известным профессором, читал лекции по зарубежной литературе в ленинградском университете и в институте имени Герцена. Он издал книги: «Немецкий романтизм», «Литература и театр» и другие, а когда стал выходить журнал «Русская литература», то в первом номере была напечатана его статья «”Русалка” Пушкина». Я читала каждый номер «Литературной газеты», и мне попалась на глаза заметка, напечатанная мелким шрифтом, о выходе нового журнала «Русская литература» и о статье моего дяди в нём. Я ему написала, поздравила с публикацией, а он прислал мне этот журнал с дарственной надписью, и мы стали с дядей регулярно переписываться. В десятом классе мне пришлось перейти в школу рабочей молодёжи: нужно было зарабатывать себе на хлеб, но найти работу оказалось невозможно.
   Обо всех наших домашних делах печальных я писала дяде. Он запретил мне устраиваться на работу, написал, что нужно получить приличный аттестат, и стал ежемесячно присылать деньги. С мамой и братом питаться я не могла: брат стал работать и запретил маме меня кормить. На время выпускных экзаменов я перешла столоваться к сестре и отдавала ей деньги, которые присылал дядя. Когда же экзамены были сданы, но очередные деньги почему-то не пришли, муж запретил сестре кормить меня, и я опять целыми днями ходила голодная.
   Мечтала поступить в ленинградский университет на юридический факультет, мечтала стать адвокатом и защищать невиновных людей. Время бежало, но денег почему-то от дяди не было. Пора уезжать. Но на что? Денег нет. Пусть нет одежды, обуви, к этому я привыкла, но нужны деньги на дорогу. Дядя пришлёт их обязательно, но когда? И я заняла деньги на дорогу у сестры, а ей оставила для продажи моё единственное платье, подаренное в Севастополе тётей Любой. Его и продала на рынке в счёт моего долга свекровь сестры.
   О чём я думала, как собиралась жить в Ленинграде? Наверное, надеялась на стипендию. Может быть? Тогда многие студенты выживали на стипендию.
              Юность
              Глава 1
  И вот я в Ленинграде. Пришла к дяде Мише, маминому брату. Пойти к дяде-профессору не решилась, не хотела, чтобы он подумал, будто ищу его протекции. Вот поступлю, тогда и приду, думала я. Дядя Миша был дома один. Его семья снимала дачу где-то под Ленинградом. Валерка был с ними. Дядя Миша обрадовался мне, но был как-то смущён моим появлением. В ванной плавало замоченное бельё. Он оправдывался: весь день на работе, жду воскресенья, чтобы постирать бельё, которое перед отъездом замочила жена. И ещё я поняла, что у него нет денег. Он объяснял, что Лена (жена) оставила много неоплаченных счетов, ему пришлось их оплатить. Я всё поняла, пошла в магазин, купила продукты, приготовила обед, ужин. И так было три дня.
   Потом дядя Миша принёс зарплату и отдал её мне, а я продолжала готовить нам завтраки, обеды и ужины.
   В Ленинград по туристической путёвке приехал Женя. Он хотел «болеть» за мою сдачу экзаменов, может быть, тревожился и по другому поводу.
   Через несколько дней явился Валерка. Я ему открыла дверь, он замер, едва выговорив:
– Ты ещё, ты уже…
   Видимо, считал, что приедет домой раньше, чем появлюсь я. Он приехал на несколько дней за продуктами, а мама с девочками остались на даче. Но он знал, что я приеду, и хотел опередить меня. Как же рады были мы друг другу! Потом мы втроём – он, я и Женя – гуляли по Невскому, ходили в кино. Жене было очень тяжело отпускать нас двоих домой, и он шёл с нами и был с нами до прихода дяди Миши с работы. Валерке надо было возвращаться на дачу. Я собрала ему продукты, но он всё медлил. Потом подошёл ко мне, как раньше, сзади, обнял за плечи, поцеловал в шею. Я отпрянула и сказала:
– Больше так никогда не делай: поздно: «Я другому отдана…»
  Он схватил меня за руки ниже плеча и стал отчаянно трясти со словами: «Скажи, что врёшь, скажи, что врёшь!» Не могла же я ему сказать, что перед портретом отца тогда, тем летом, дала клятву, что если Женя останется жив, даже если не сможет ходить, я всю жизнь буду с ним.
    Валерка понял всё по-своему. Но, уезжая, попросил:
– Как с поступлением ни сложилось бы, не уезжай, пока я не вернусь.
    После его тряски на моих предплечьях осталось по пять чёрных пальцев. А так как я ходила в школьном форменном платье, я их сразу не увидела. Валерка уехал на дачу к маме с сестрёнками.
  Документы в университет я отвозила уже с Женей. Помню, как писала сочинение на вступительном экзамене. Аудитория со множеством столов-парт, поднимающихся амфитеатром, далеко внизу – доска, на ней написаны темы сочинений. Нам целый час объясняют, что да как. Один час из четырёх прошёл, осталось три. Черновик писать некогда, успеть бы на черновик план набросать. Выбираю тему: «Женские образы в романе Л. Н. Толстого “Война и Мир”». Вспоминаю, сравниваю, противопоставляю поступки, поведение, отношение героинь к событиям, друг к другу, отношение к ним других героев. Составила план и пишу сразу чистовик, правку делаю прямо в чистовике. Ох, многовато грязи получается, но переписывать некогда. Думаю: всё, теперь только из-за помарок не будет хорошей оценки. Следующий экзамен – устный: литература и русский язык. Не готовлюсь: всё равно…
   Дома мы с дядей Мишей обитаем вдвоём. Я готовлю ему и себе завтраки, обеды и ужины, бельё, замоченное в ванне, перестирала. Освободили ванну, можно помыться. На консультации не хожу. Будь что будет. Через три дня – экзамен. Отправляемся в университет с Женей, забираю экзаменационный лист. Женя ждёт меня в очень длинном коридоре с книжными шкафами. Я смотрю в экзаменационный лист, смотрю и глазам своим не верю: «отлично» – за содержание, «отлично» – за грамотность. Смотрю на фото – моё. На глаза наворачиваются слёзы, снова смотрю на фото. И так со слезами на глазах иду по коридору навстречу Жене. Он не поймёт, в чём дело. Я показываю ему экзаменационный лист.
– Что же ты плачешь? – спрашивает он.
   А я не могу говорить. Ведь в школе за грамотность у меня никогда не было отличной оценки, всегда были огрехи: знаки препинания, ошибка. И вдруг! Теперь жалею, что не готовилась к устному экзамену.
   Устный экзамен сдают в одной аудитории – и русский язык, и литературу. Принимают разные преподаватели. Прямо напротив стола экзаменаторов по литературе – входная дверь, стекло которой замазано белой краской с протёртыми в ней дырочками. Беру билет. Помнится, стала отвечать без подготовки. Женя стоит за дверью и смотрит в глазок. Билет достался по Шолохову и Чехову. Отвечаю. Преподаватели смотрят мой экзаменационный лист. Женя потом рассказал, что сначала они просто слушали, а потом стали улыбаться. Это, видимо, когда я отвечала по «Вишнёвому саду». Нравится, увлеклась. Экзамен по русскому языку в смежной комнате принимает мужчина. На втором вопросе стала путаться, экзаменатор посмотрел в экзаменационный лист и сказал: не спешите, сядьте, подумайте. Я села и вспомнила притяжательные прилагательные, всё ответила. И по литературе, и по русскому языку получила «отлично».
   Никто меня не «заваливал», как была я о том наслышана. С этими результатами решилась пожаловать в гости к дяде-профессору. Ох, как он бранил меня за мой выбор:
– Журналисты и юристы – это самые продажные профессии, – ворчал он. – А не будешь продаваться, тебя твои же коллеги выживут. В лучшем случае зачахнешь в подвальном помещении в какой-нибудь конторе.
   Ничего этого я не могла тогда понять. Осталась ночевать у дяди. Мы с ним проговорили через стенку всю ночь. Он мне заводил пластинки с классической музыкой и был приятно удивлён, что я её знаю. Не понравилось ему то, что заговорила о Штраусе.
   Конечно, его отношение к моему выбору меня расстроило. Утром он дал мне деньги и попросил обязательно поехать в Петергоф и Пушкино. Так как я явилась в школьной форме («монашеском одеянии»), купить одежду и обувь и быть готовой через два дня с ним в составе делегации ленинградского отделения Союза писателей посетить выставку Дрезденской галереи, которая вскоре отбывала из Ленинграда в Германию.
   Через несколько дней у меня был экзамен по истории. Я не очень-то беспокоилась, так как по истории у меня никогда не было даже четвёрок. Съездила в Пушкино и Петергоф. Одна. У Жени на турбазе было какое-то мероприятие.
   Экзамен по истории сдала на «трояк». В билете были вопросы по двум статьям Ленина, а я ни одной не помнила, в школе мы как-то на них не задерживались. Паника охватила меня. Прощай, стипендия, даже если пройду по конкурсу. По конкурсу прошла.
   После экзамена я не пошла в магазин, чтобы купить себе платье и туфли для похода с дядей на выставку Дрезденской галереи, а отправилась в кинотеатр и смотрела дважды один и тот же фильм «Жених с того света», но было не смешно. К вечеру вернулась к дяде Мише. В подъезде лифтёр сообщила мне, что меня искал полный мужчина, просил позвонить, и дала бумажку с номером телефона. Я догадалась, кто. Мне было очень стыдно, но на следующий день я пошла к дяде Науму, рассказала о своей тройке, о том, что не будет стипендии. На что он ответил:
– Не велика беда. Если хочешь, передам твои документы на восточные языки, там платят стипендию и с тройками.
   Нет, этого я не хотела. Там надо зубрить, чего я делать не умела. Дядя успокаивал меня, говорил, что я могу рассчитывать на него, его материальную помощь. А в моей голове крутилось: даже на троллейбус, на вату в аптеке нужно будет просить деньги. Нет, нет, нет!
    Ничего определённого пока не решила. У Жени закончилась путёвка, он купил телекомбайн «Ленинград», этакую более ста килограммов махину, привёз к дяде Мише и попросил его помочь переправить телевизор со мной, когда я поеду домой, у него же по турпутёвке предстояли ещё маршруты.
   Неожиданно приехала тётя Лена. Она громко стала ругать дядю Мишу за истраченные деньги. Нужно было понимать: на меня. Он её уговаривал, объяснял. Наконец она угомонилась и занялась уборкой в квартире: собиралась пустить квартирантов. Меня же она выселила в коридор на раскладушку. Обеды для дяди закончились. Елена наваривала кастрюлю какао и всё. Что мне делать? Валерка просил подождать, но мне надо привезти какие-то тёплые вещи.
  Дядя опять дал мне деньги на дорогу домой и обратно, да и на кое-какие вещи. Но я уже стала подумывать: не вернусь. Заявления на общежитие не подала. Где буду жить? Как? На какие средства? Надо было думать раньше. Но мне очень хотелось испытать себя. Елена закатывала скандалы, потом просила прощения. Мне было жаль дядю Мишу, и я ушла к дяде Науму. От него и поехала на вокзал, куда дядя Миша на такси привёз телевизор. Когда дядя Наум увидел эту махину, то пришёл в ужас: как можно было на «такого цыплёнка повесить этот груз»? А так как мне предстояла в Москве пересадка в другой поезд с другого вокзала, опять дал мне деньги, чтобы я могла расплатиться с носильщиками и такси.
              Глава 2
Валерка! Валерка! Я опять сбежала и догадывалась, что не вернусь. На деньги, что дал мне дядя Наум, конечно же, ничего себе не купила. Накупила домой продуктов, всем купила подарки, а Жене привезла телевизор.
   Стала искать работу. Но найти её было очень трудно. Каждый день ходила в отдел кадров завода, на котором работал отец. Простаивала днями в очередях, себя не называла: «я сама». Но все мои старания были напрасны. Продукты, которые я привезла, уже давно съели. Было стыдно перед дядей Наумом. Я не стала ему писать. Он всё поймёт. Мама пошла на приём к заместителю директора (он и у папы тоже был замом), и сразу нашлись «тёпленькие» места, и я оформилась учеником лаборанта в ЦЗЛ (Центральную заводскую лабораторию). Работала в три смены, очень трудно привыкала к ночной смене. Со мною работали женщины, которые начинали эту работу ещё до войны, и я думала: неужели это моя судьба – работать всю жизнь в этой лаборатории, да ещё и в три смены? И чувствовала, понимала: этого не будет, это не конец, хотя именно это было началом.
   Ещё когда училась в школе, одноклассники почему-то считали, что я не такая, как все, и одна из девочек, Вера Киперман, даже попросила меня: можно, я буду сидеть с тобой за одной партой, чтобы потом этим похвастаться. Чудачка!
  Я работала, но со мной стало твориться неладное: мучила крапивница, всё время хотелось спать, почти каждую ночь снился Валерка. Просыпалась, засыпала, и он снился снова. Мне не хотелось просыпаться.
   Документы из университета не забрала, но стала подумывать поступить в московский ВЮЗИ. Перечитала работы Ленина, особенно те, что достались мне в университете. Получила документы почтой, отвезла их в Москву.
   А у Жени стали складываться непростые отношения дома. Он не жил у мамы: она жила с мужем, их общей дочкой и с её сыном от второго брака Витей, а Женя с самого рождения жил у бабушки с дедушкой, с мамиными сёстрами и маминым братом. К тому  времени его чудесная бабушка умерла, тётки вышли замуж, с дедом оставались Женя и его дядя Лёва, который был на пять лет старше Жени. Лёва женился. Дед летом обитал на пасеке. Так вот Лёва с женой дома запирались изнутри так, чтобы Женя им не мешал. И Женя стал бездомным.
    Когда я об этом узнала, испугалась, что у него на нервной почве опять отнимутся ноги, забрала его к себе. Он просто жил у нас дома, и его близкие были очень рады этому обстоятельству.
   Отвезла документы в Москву. Сдала в ВЮЗИ вступительные  экзамены, вернулась домой и стала ждать вызова на установочную сессию. Прислали. В Москву отправилась с Женей. Он пристроил меня жить у своих дальних родственников.
    О, что это были за люди!!! Одни женщины: бабушка и её замужние и незамужние, но уже не молодые дочери. Те, что были замужем, жили отдельно, хотя каждый день бывали у бабушки, так как их дети находились там. Как эти женщины меня приняли! Я такой заботы и такого внимания не видела с раннего детства. Они не давали мне ничего делать, ничего покупать.
– Занимайся. Ты наша гостья, – говорили они мне, когда я пыталась помочь по дому.
   Наверное, это было то самое легендарное московское гостеприимство, о котором я много читала. Несколько дней и ночей жила у тёти Капы возле станции метро «Кропоткинская», у неё жила сестра Ольга, когда училась в Плехановском институте. К тёте Капе заходил её знакомый «старик» лет сорока. Он стал свататься ко мне, хвалился, что моржует, живёт около городского бассейна – того, что под открытым небом. Мне было смешно и только.
    Закончилась сессия, я вернулась домой. Работала, получила разряд, стала выполнять контрольные работы. Было интересно. К тому времени я в первый и последний раз в своей жизни скопила на сберкнижке тысячу рублей. У меня совершенно не было одежды и обуви, думала купить сразу от белья до пальто. Но в магазин поступили мотоциклы «Иж», а Жене очень хотелось иметь мотоцикл: ноги болели, часто болела голова. Помощи ему ждать было неоткуда. Вот мы и решили купить мотоцикл. Правда, моих денег не хватало, Женя под стипендии занял деньги у двоюродной сестры своего деда, тёти Насти. Родные ему не дали и не давали ни копейки, хотя многие знакомые считали, что они ему помогают, тем более что его мама работала заведующей промтоварной базой, а дефицита там было не счесть. Однажды она нам даже сказала:
– Зачем вы покупаете мотоцикл? На эти деньги я могу вам приобрести чудесные уценённые товары: ковры, посуду и тому подобное. Дефекта даже не найдёте…
   Но эти вещи не заменили бы ноги, а мотоцикл давал Жене возможность передвижения. К  этому времени Женя научился и очень успешно ремонтировал телевизоры, зарабатывал этим, и ему нужны были «ноги». Женя жил у нас, заканчивал техникум.
Приближался Новый год.
             глава 3
    Господи, как же я соскучилась!
    Мы собираемся встретить Новый год в Москве у тётки моей подруги Алинки, с которой я побывала в деревне у её родных. Я написала о наших планах Валерке, пригласила его, московский адрес сообщила. Женя не возражал. В Москве днём в первый и последний раз в жизни пошла в парикмахерскую, сделала причёску. Когда дома разглядела себя в зеркале, пришла в ужас, причёску разрушила и сделала всё по-своему. Тётя Маруся ушла встречать Новый год наверх к соседке, остались Алинка, её московский двоюродный брат Вова, ему было лет пятнадцать – шестнадцать, он увлекался театром, Женя и я.
   Эпоха телевизоров тогда только начиналась. Маленький экран телевизора КВН увеличивала специальная линза. Мы смотрели телевизор, а комнату заливал небесно-голубой свет. Новый год встретили без Валерки, он не приехал или не нашёл дом. Это наступил 1961 год. По телевизору показали фильм «Сестра его дворецкого». Чудесную музыку из этого фильма Женя записал на магнитофон. Он сам собрал этот «агрегат» с огромными кассетами.
    Легли спать. Меня с Женей Алинка уложила на диване, сама с Вовкой легла на кровать. Рано утром нас разбудил звонок в дверь.
  Кто бы это? У тёти Маруси есть ключ. Так как мы легли одетыми, то я сразу подскочила открывать дверь.
    Передо мной стоял Валерка. То ли он всю ночь искал дом, то ли всю ночь ехал в поезде? Не спрашивала, так и не узнала. Главное – он приехал, он стоял передо мной, он отозвался, он был рядом. О чём я думала? Ни о чём. Я только чувствовала себя очень счастливой. И не было меры моему счастью. Крутили магнитофонную плёнку, пела Дина Дурбин: «Отчего и почему на глазах слезинки? Это просто ничего – по любви поминки». Дина пела, а Валерка отплясывал, хлопая ладонями о подошвы ног, и подпевал. У меня сердце заходилось от боли. Я начинала осознавать весь ужас положения.
    День мы провели в Москве, а ближе к вечеру отправились домой. Валерка поехал с нами. О чём мы думали? Наверное, ни о чём… Просто хотелось быть рядом. В поезде выпили на троих бутылку вина. Вовка был с нами, но вино он, конечно, не пил. По дороге к дому (помню) кричала Жене: «Понимаешь, я Валерку люблю – не тебя». Но на повороте дороги к дому Алины Валерка вдруг свернул с ней и Вовкой. Как я дотащилась до квартиры, не помню. Но когда мы вошли в мою комнату, я затащила Женю в свою постель. Он сопротивлялся, твердил:
– Ты потом будешь жалеть.
 – О, нет! Меня откровенно предали. Нет.
   Моё туловище как бы разделилось на две половинки: до пояса и ниже. И та вторая половинка ничего не почувствовала, даже боли, ничего.
     Мама наутро спрашивала:
– Что там у вас творилось ночью, падали стулья, был страшный шум?
   После этого шума все пути назад были отрезаны. Днём вся компания пришла к нам. Мама очень рада была Валерке. Я собрала стол, купили вино. Перед отъездом я в своей комнате нарядила ёлочку, на этой ёлочке мы зажгли лампочки. Их разноцветные огоньки весело отражались на изразцовой стенке, в которой были открыты отдушины жарко натопленной с утра печи. Слушали магнитофонные записи, танцевали. Комнату освещали только ёлочные лампочки. Когда я танцевала с Валеркой под звуки песни «Скажите девушки…», он тесно привлекал меня к себе, тёрся своей щекой о мою щёку. И это у всех на глазах! Но что говорил он, что шептал мне на ухо, никто не слышал. Я тоже плохо слышала: было щекотно. Вовка, наблюдая за всем происходящим, приговаривал: ну точно Козырева в роли Катерины. А меня поразило то, что он, совсем еще мальчик, так тонко уловил и оценил ситуацию.
   Проходили дни. Женя готовился защищать диплом, дома бывал не постоянно, да и я из своей комнаты выползала лишь на работу. Каждое утро, выходя из комнаты, смотрела, есть ли в коридоре Валеркины башмаки. Двоякое чувство трепетало во мне: ужас, что их не увижу, и надежда, что он уехал. Когда работала во вторую смену, то встречать меня после двенадцати ночи к центральной проходной завода являлись Женя с Валеркой вдвоём, ещё приходил парнишка, который делал у нас в лаборатории побелку. Я ему говорила: у меня есть муж, но он не верил. Совсем не тянула на замужнюю даму. Это повторялось каждый раз, когда у меня была вторая смена. Однажды утром Валеркиных башмаков в прихожей не оказалось. Сердце моё рухнуло. И я снова поняла: белый свет без него – мгла. Но на следующее утро башмаки появились. Он побывал в Москве, вернее, Лыткарино, у отца, который в это время был там в командировке.
   Уже заканчивался январь. Боже! Ведь у Валерки пропала сессия. А он всё не уезжает. Бригада коммунистического труда, в которой я работала в лаборатории, забила тревогу, и женщины даже пришли к нам домой поговорить с Валеркой. Они очень любили и уважали Женю, он им бесплатно ремонтировал телевизоры, а они тогда ломались часто, да и мастеров было мало. Они знали, как он болел, как я его забрала к себе. Сердце моё разрывалось. Выхода нет.
    Побежали дни февраля. Валерка всё ещё у нас. Он ездил к отцу в Москву за деньгами. Он не уезжает, но упорно молчит. Женя пишет ему записку: пойми, нас уже трое.
    Валерка не уезжает. Я ему говорю:
– Но ведь ты меня почти не видишь, сидя у мамы в комнате.
– Зато слышу, каждый день слышу, – отвечает он.
   Нет, так дольше продолжаться не может! И я бегу в лес, кое-как одевшись. Надо заблудиться и замёрзнуть в лесу. Хороший момент: Жени дома нет. Лезу по сугробам дальше и дальше. Остановилась, встала под ёлкой, очень холодно. Хорошо, скоро чувствовать холод перестану. Вдруг передо мной появляется Валерка. Как нашёл он меня? Ах, да, следы. Но откуда он узнал, куда исчезла я? Валерка смотрел на меня (как мне показалось) злыми глазами, зрачки превратились в маленькие чёрные точки посередине ледяных, прозрачных озёр.
Он сломил несколько веток ели, да так до самого дома и гнал меня.
14 февраля мы с Женей расписались. Я не хотела, но ему нужно было оформлять документы к распределению, а я мечтала уехать и всё забыть, забыть навсегда, ведь Валерка опять ничего не сказал. Он уехал, институт у него пропал. Всё пропало!

          На пороге зрелости
             Глава 1
Жене, как единственному на курсе женатому студенту, дали право первому выбрать место распределения. Были монетные дворы Москвы и Ленинграда (в области), были подмосковные металлургические заводы, но он выбрал курский радиозавод, так как Курск обеспечивал жильём, да и слово «радио» было для него заманчивым, ведь Женя был радиолюбителем.
    В конце марта мы стали собираться в дорогу. Жене купили в комиссионке пальто, перелицевали его, прицепили барашковый воротник, а у меня и такого не было. Напрасно люди считали, что нам помогает его мама. Нам никто не дал даже рубля, и собирались мы и уезжали только на деньги, которые я получила при расчёте на заводе. У нас были оплачены дрова, мы их привезли моей маме. Контейнер под вещи, погрузку книг и мотоцикла нам устроила соседка, тётя Наташа, мама Жени, к которому приходил раньше мой Женя. Тётя Наташа работала на заводе диспетчером, это было в её власти, и денег она не взяла с нас, хотя обеспечила даже грузчиками. Свет не без добрых людей!.. Надеялись по приезду получить подъёмные. О том, что я беременная, никто даже и не догадывался.
    В Курск мы приехали 28 марта 1961 года. Уезжали мы из заснеженного города, а приехали в Курск весенний. Зелени ещё не было, но и снега – тоже. Долго-долго ехали с вокзала на трамвае, с двух сторон видны были хиленькие частные дома. Когда проехали мост через реку и, наконец, въехали в город – пятачок с высокими красивыми домами, решили: вот он, город, но город очень скоро окончился, и мы опять проезжаем маленькие покосившиеся домики. Выходим на нужной нам остановке, идём на радиозавод в отдел кадров. Встречают нас не очень-то радушно. Ночевать нам негде. Уборщица, которая слышит наш разговор с начальником отдела кадров, приглашает нас переночевать к себе, живёт она через дорогу от завода. Мы приглашение принимаем, а утром снова идём на завод. Начальник отдела кадров от себя лично предлагает нам гостиницу «Курск». Она в центре города. Нас предупреждают, что оплачивать придётся самим. Что делать? Не на улице же ночевать. Поселяемся в двуместном номере гостиницы. Гостиница находится на «Красной площади» города, том самом пятачке, где, как нам показалось, начался город. Зимы нет и в помине, грязи тоже, но ветер кружит мусор над площадью выше крыш. Ветер, ветер, всё время – ветер. Женя занимается оформлением своего трудоустройства. Я сижу в гостинице и с ужасом думаю, что кончаются деньги, что скоро придёт контейнер, а забирать его некуда, и каждый день хранения его на вокзале стоит дорого.
    Женя оформил своё трудоустройство в совнархозе и на заводе, но подъёмные деньги пока не получил. Частную квартиру завод нам снял на условиях оплаты 50 на 50. Квартира эта находилась близко от радиозавода и совсем рядом с тюрьмой, сторожевые вышки которой смотрели на дом, в котором нам предстояло жить.
   Женя поехал на вокзал за контейнером, привёз его, разгрузили контейнер на дороге, за два переулка не довезя до дома, так как дальше была непролазная грязь. Так впервые мы узнали, что такое чернозём: вязкая непролазная грязь. Я осталась на дороге караулить вещи, а Женя перетаскивал их в дом. Вдруг к нам подошли два солдата и предложили помощь. Они дежурили на тюремных вышках и видели наши муки, а когда на посту их сменили, пришли на помощь и очень быстро справились с нашим скарбом. Мы устроились, и всё было бы хорошо, но сын хозяйки, живший в Коканде, прислал матери письмо, он сообщал, что собирается с семьёй вернуться домой навсегда.
    Завод подыскал нам недалеко другую квартиру, и первого мая мы туда перебрались. К этому времени мы подружились с соседями нашей первой хозяйки. Это была бездетная пара ветврачей – Ковалёвы Лидия Ивановна и её муж Герман Иванович, а также сестра Лидии Ивановны, Ольга Ивановна. Они приняли живое участие в нашей судьбе, что нас трогало буквально до слёз, ведь даже родные отнеслись абсолютно безучастно к нашим проблемам.
    Устроились в крошечной комнатке. Кровать, книжный шкаф, маленький круглый столик (пушкинский), сундучок с вещами втиснули кое-как. Но Женя всё никак не мог получить подъёмные, хозяева нас не прописывали, и я не могла устроиться на работу. В отчаянии написала письмо Жениной маме, знала, что он писать не будет ни за что. Я попросила её прислать нам немного денег, объяснила причину и наше положение. Но только через полтора месяца мы получили от неё десять рублей. К этому времени Жене выдали подъёмные и зарплату, а я устроилась на работу и встала на учёт в женской консультации. Наши хозяева заметили, что я жду ребёнка, начали паниковать. Им не нужны были квартиранты с малышом. Чего только они ни вытворяли, но нам уходить было некуда. Вывинтили в нашей конурке лампочку и обвязали патрон газетой. Было лето, темнело поздно, купили свечи, обошлись. Но самым худшим было то, что радиозавод направил Женю в командировку в Москву на завод, где лили сплавы для космических ракет. Хозяева квартиры стали настаивать на том, чтобы мы съехали. Но Жени не было, а что могла я одна в чужом городе? Я работала на том же радиозаводе, что и Женя. Работала я в гальванике, коллектив был очень хороший. Сказать так – ничего не сказать. Обо мне заботились, как о родной. Приближалось время декретного отпуска, а Женю всё не отзывали из командировки. Записалась на приём к директору, рассказала о проблеме с квартирой, с финансами. Директор пригласил парторга, и тот стал на бумаге высчитывать, как хорошо можно прожить месяц на 60 рублей, которые получала я, а Женину зарплату ни мне, ни ему, когда он приезжал на несколько дней, не отдавали. На эти деньги нужно было купить что-то будущему ребёнку, ведь нам никто в этом не поможет, нужно было отдать хозяевам деньги за квартиру. Я слушала, слушала «лекцию» парторга и, не извинившись, закрыла дверь с другой стороны. Я опаздывала на переговоры с Женей.
   Ушла в декретный отпуск. Мастер Валя, технолог Лиза, девочки приходили ко мне домой, старались как-то помочь. Женя, приезжая, привозил мясные консервы, принёс двадцатилитровую канистру керосина, чтобы мне хватило до его возвращения. Время шло. Один раз в неделю по уведомлению разговаривала с Женей на главпочтамте. Я ходила всегда пешком через полгорода, заходила на рынок, покупала помидоры и яйца, больше ничего не готовила, а по пути на переговоры заходила в столовую и обедала. Однажды на переговорном пункте, где я, дожидаясь вызова в кабину, сидела, обдумывая наш разговор и подкрашивая губы, ко мне обратился мужчина с внешностью Тараса Бульбы:
– Дочка, зачем ты это делаешь? Не крась губы: ни к чему, у тебя глаза нелюдские. – Он это произнёс, делая ударение на «ю». Я сначала не поняла, что он имеет в виду. Потом догадалась, что это комплимент. С тех пор почему-то губы больше никогда не красила.
    Разговаривая с Женей, я ему не рассказывала, как меня достали хозяева, что они украли все консервы, которые он привозил, я ведь себе не готовила: ждала Женю. Они израсходовали весь керосин, а их дочка Таня тайком надевала мои несчастные тряпки. Но мне помогали наши «курские мамы» – Лидия Ивановна и её сестра Ольга Ивановна. Познакомились мы с ещё одной семьёй, жившей неподалёку. Это были старые люди: бабушка – бывшая учительница, дедушка – журналист. Через стенку с ними в одном и том же доме жил их сын с семьёй – женой, которая работала в облздравотделе Курска главным детским врачом, и дочкой Таней. У них был большой сад, и старики старались одаривать нас фруктами.
    Женя вернулся из Москвы буквально за несколько недель до моих родов. Я получила декретные деньги, и мы поехали в Москву за «приданым» ребёнку. Остановились у Жениных родственников, у которых я жила во время установочной сессии. Они не заметили моей беременности, а только сказали, что я заметно поправилась. По расчетам врача, срок родить мне был через месяц. Мы купили детские вещи и уехали. В Курске приобрели детскую коляску. Приближалось 22 сентября – день аванса. Это были первые деньги, которые Женя должен был получить, вернувшись из командировки. Мы их очень ждали, ведь мои декретные истратили на ожидаемого малыша. Было воскресенье 24 сентября, а денег Женя так и не получил. Мы заняли три рубля у наших «курских мам» и пошли в кино на фильм « Где чёрту не под силу». Я очень смеялась и впервые почувствовала что-то не то…
    Домой вернулись, когда уже было темно, я легла в постель, а Женя пошёл в коридор подогреть на керосинке кипяток для чая.
   Я повернулась в постели и поняла: у меня отходят воды. Когда Женя вошёл в комнату, я сказала ему:
– Собирайся, – показала, где паспорт и прочее и объяснила, зачем это надо. Пришлось зажечь свечку, так как было уже темно. Скорую вызывать было неоткуда, да и бессмысленно: искать наш переулок ей бы пришлось очень долго. Взяли деньги, занятые днём у «курских мам», и пошли в роддом пешком. По дороге начались терпимые схватки. Мы останавливались, пережидали и шли дальше. Дошли до роддома. Я даже успела помыться под душем, так как в баню собиралась в понедельник и осталась немытой, подстригла ногти, и меня сразу отправили рожать.
    Родила дочку. Мне её показали уже запеленатую. Она спала, и личико её было беленьким-беленьким, без бровей и ресниц, и только на крылышках ноздрей белее всей кожи обозначились точечки. Я ещё довольно долго пролежала на родильном столе: не отделялось детское место, и его выдавливали из меня силой, потом шили разрывы.
   Утром пришёл Женя, купил на те, занятые три рубля, мыло, зубную пасту, щётку и флакончик пробных духов «Красная Москва». А к вечеру он принёс мне передачу: с рынка груши, яблоки, виноград, сласти, творог и ещё, ещё…
– Где ты это взял? – спросила я в записке.
– Мне всё это принесли наши «курские мамы». Завтра они приготовят что-нибудь посущественней. Они тебя поздравляют, а в субботу, если тебя не выпишут, придут сами.
    Было тепло, как летом, окна в палате открыли, но вставать не разрешали, а дочку принесли кормить только на третьи сутки. Она так присасывалась к груди, что забирали её последней. Хотелось посмотреть её глазки, но она всё время спала. Приносили – спит, уносили – спит, а грудь не отпускает. Когда я стала подходить к окну, и под ним стоял Женя, женщины спрашивали меня: у вас, наверное, мальчик? Муж такой счастливый. А ведь той же ночью, когда я отправилась в роддом, хозяева выкинули наши вещи на улицу, и Женя фактически остался без крыши над головой. Но мне об этом он ничего не сказал.
   Только свет не без добрых людей. Старики Елешины пристроили вещи у себя, приютили Женю и вместе с нашими «курскими мамами» стали ему помогать искать новую квартиру, куда бы он смог выписать меня с ребёнком. Нашли недалеко от прежней. Женя приехал за нами в роддом на такси, привёз детские вещи, встретил, как положено, с цветами. Няне, которая вынесла ребёнка, подарил коробку конфет и чайный сервиз. Привёз меня в новую квартиру.
   Это была просторная комната с двумя окнами, с маленькой кухней, совсем отдельно от хозяев. Но радоваться пришлось недолго: под нашей комнатой у хозяев был погреб, и они считали, что закрывать его ещё рано, а щели между половицами в комнате были большие, и в них дуло, да и стирать пелёнки дома запретили, дескать, полы сгниют. Стало холодать, и Лену пришлось пеленать, как фотоплёнку, накрываясь вместе с ней одеялом, прогретым утюгом.
    Женя потратился на передачи в роддом, на переезд, на встречу меня с дочкой из роддома. Очередную зарплату ему не отдали, так как посчитали, что у него долг за командировку. Нечего было есть. Женя получал пол-литра молока на заводе. Весной мы посадили картошку. Женя её выкопал, но это были «грецкие орехи». Это всё, что мы ели. И опять же! Свет не без добрых  людей! Наши «курские мамы» каждый вечер приходили за нами, забирали грязные пелёнки, купали в жарко натопленной кухне Лену, кормили нас ужином и не хотели слышать никаких возражений: они догадывались, что нам туго. Провожая, отдавали постиранные и поглаженные накануне детские вещи. А ведь за водой нужно было ходить за километр от дома.
   Дедушка Елешин каждое утро стучал мне в окошко, приносил всякую еду и лакомства, соски, которые невозможно было купить нигде.
– Бабушка передала, тебе надо поесть вкусненько, ведь ты кормишь ребёнка. Бабушка специально для тебя приготовила, – приговаривал он, потом смешил меня, заметив, что я хмурюсь.
        Вечная им ПАМЯТЬ!
   Становилось всё холоднее и холоднее, а погреб хозяева не закрывали. Я получила послеродовые деньги, и мы решили, что надо уехать к маме, там будет хотя бы тепло: в дом подвели паровое отопление, а Женя половину зарплаты станет пересылать мне. Уехала с Леночкой, которой не было ещё и двух месяцев. Да, мы были в тепле, и вода была в доме, я кое-как питалась с мамой и Мишкой. Ольга, как и раньше, с мужем питались отдельно. Иногда она предлагала мне:
– Женька, осталось немного супа, будешь есть?
   Если есть хотела, не отказывалась. Я понимала, мне нужно кормить ребёнка, хотя молока у меня было больше, чем достаточно, его приходилось даже сцеживать.
   Неожиданно Женин друг Толик принёс письмо. Это было письмо от наших «курских мам». Они, чтобы не беспокоить меня, написали Толику, что Женя заболел воспалением лёгких и лежит в больнице. Толик должен был меня подготовить и обязательно убедить, чтобы я не ехала в Курск. Они писали, что в больницу к Жене они ходят, и Елешины – тоже, передачи носят и у него есть всё необходимое, а о врачебной помощи побеспокоилась невестка стариков Елешиных – Вера Викторовна. Зная мою натуру, решили сообщить через Толика. Что он и исполнил. Я заметалась, решила собрать посылки, отправить «курским мамам» для Жени. Но где взять деньги? Вспомнила, что мы, уезжая, оставили дома новые, запечатанные дорогие запасные части к телевизору. Эти запчасти были дефицитом, но кому их продать? И я попросила Женину маму (с её связями в торговле) сдать их в магазин. Она согласилась, сдала детали в магазин, отдала мне деньги. Я её попросила на эти деньги купить продукты, так как в магазинах не было ни сливочного масла, ни колбас, ни хороших консервов. Всё это Женина мама купила на деньги, вырученные за детали. Ни копейки больше. Меня это очень удивило, ведь Женя её сын. Моя мама дала несколько банок с вареньем, я купила на рынке клюкву, купила два ящика для посылок, всё упаковала и отправила в Курск на адрес «курских мам».
   Через какое-то время Женя вызвал меня на переговоры, сообщил, что всё обошлось. Посылки курские мамы получили, а он теперь живёт в доме у своего сотрудника, далеко от завода, но вещи наши – у Елешиных. Дом, в котором мы должны получить квартиру, строят очень медленно. Но, так или иначе, летом он нас заберёт.
   В мае Лена самостоятельно встала на ножки в коляске и выпала из неё, благо коляски тогда были низенькие.
    Мне быстрее хотелось уехать, ведь всё дома у мамы напоминало о «нём», но я старалась не думать, хоть и снился мне он почти каждую ночь. Господи, прости меня, ведь я не виновата.
    В конце июня я с дочкой приехала в Курск. Женя нас встретил и привёз туда, где жил. А жил он вместе с хозяевами в одной комнате, там стояла и наша кровать. Семья хозяев была большой: Витя, который взял Женю к себе, его жена с дочкой и мама жены, и мама мамы, то есть старенькая бабушка. Эта бабушка постирала  наше постельное бельё, даже ватное одеяло. Она считала, что к приезду ребёнка всё должно быть чистым. На старушке было трое внуков, в том числе ровесник Леночке. Взрослые работали, а  старушка, перегнутая пополам и набок, целый день оставалась с детьми, готовила, кормила, ухаживала, как могла. И эта старушка нашла в себе силы выстирать большое ватное одеяло, выполоскать его в реке (река была близко от дома), дома воду брали из колонки.
    Какие же были и жили необыкновенные люди на нашей земле. Низкий им поклон, вечная память и благодарность.
    Когда я жила у мамы, то в отчаянье написала письма в Советские профсоюзы, в Комитет советских женщин, ещё куда-то; описала, как нас обманывали, как подстроили Жене аварию на вагранке, как пытались от него избавиться, так как он был законным претендентом на квартиру в доме, который строил завод. Написала я и папиным сослуживцам, которые работали на больших постах в Москве. Маленький ребёнок заглушил во мне моё: «я сама», «не хочу ничьей помощи». Женя, когда был в Москве в командировке, оформил мне академический отпуск в институте, и все мои мысли заняла забота о жилье.
   На мои письма мне отозвался только Комитет советских женщин. Он проверил все факты, изложенные в письме, и добился от Совнархоза для нас однокомнатной квартиры в доме, который Совнархоз совместно с заводом КЗТЗ сдавал в ближайшее время. И десятого июля мы эту квартиру получили. В Комитет отправили благодарственную открытку. А сослуживцы отца тоже отозвались и предложили Жене хороший оклад, жильё в разных местах, где прокладывали газопровод. Но мы уже въехали в курскую квартиру, были рады и, поблагодарив, отказались от их предложения.
   В этой квартире в конце июля пошла дочка, да так резво, что было диво. К нам перебрались жить и спали на кухне наши соседи по частной квартире, из которой я отправилась в роддом. Теперь хозяева выкурили и их. Правда, у мужа Тамары, Юры в центре города жила мать с младшим сыном, только места в квартире было мало, да и их присутствие там оказалось нежелательным.
  Наступил сентябрь. 11 сентября день рождения у Валерки. Я мысленно пожелала ему всего самого хорошего, а 25 сентября отметили день рождения дочки. Ей исполнился годик. Я пыталась устроиться работать на завод тракторных запасных частей, обзавелась няней, девочкой из деревни. Пошла в отдел кадров.
   Я не мечтала попасть в лабораторию, хотя бы куда-нибудь устроиться. В отделе кадров услышала, что заводу нужен литейщик. Поинтересовалась, может ли литейщик подойти сейчас.
– Давай его сюда, живо, – был ответ.
   Я побежала домой. Женя был дома, он спал после ночной смены. Женя сразу же отправился на завод, и его уже на следующий день через Совнархоз перевели на КЗТЗ. Мне сказали насчёт работы подойти через месяц. Пришлось от няни отказаться. Но на работу я так и не устроилась: не было рабочих мест. Тамара с Юрой от нас съехали, но осенью к нам приехал мой брат Миша с невестой. В Курске они и расписались. Миша устроился работать на завод, где работал Женя. На заводе ему обещали дать квартиру, а Зоя, его жена, проходила практику в нашем родильном доме.
  Приближался Новый год. И, как всегда, защемило сердце. Я отгоняла от себя воспоминания, но это получалось с трудом или вообще не получалось. Конечно, материально мы продолжали жить очень трудно. Женя каждый месяц отсылал долг за мотоцикл, я не работала, а Миша свою зарплату отправлял Зое, которая, закончив практику, уехала в Кольчугино. И ещё мучило сознание того, что маме, может быть, на праздник нечего будет есть. Ведь пенсия у неё – копейки. За десять дней до Нового года отправила ей посылку. Только так в праздник мог полезть мне кусок в горло.
    Время побежало, покатилось. Я не работала, с наслаждением наблюдала, как подрастает моя дочка. У неё выросли красивые волосы пшеничного цвета, появились бровки и тёмные реснички, а глаза были ярко-голубыми. Мне говорили, что цвет изменится, ведь у нас с Женей глаза карие, правда, у моей мамы – синие, но цвет глаз у дочки не менялся. Это маленькое чудо занимало всё моё время. Я забыла об институте, да и за какие средства мне в Москву ехать, с кем дочку оставить? Книги читала только детские Лене. Мне казалось, всё замкнулось на этом ребёнке и казалось, я счастлива вполне. Женю я очень уважала, даже обожала, по-своему любила. Мне хотелось бы жить с ним, как с братом или с отцом, в сердце было море нежности, но…
   Весной брат взял на заводе расчёт и уехал домой к Зое, квартиру ждать не стал. Я его собрала, кое-как приодела. Деньги ему на дорогу пришлось занять.
Прошли два года…
             Глава 2
В сентябре 1964 года в гости к нам приехала моя мама. Ей захотелось побывать в Севастополе, повидать свою маму, сестру. Мама была согласна взять с собой на море внучку, а я в это время смогла бы устроиться на работу. Мы так и сделали: купили маме билет, дали немного денег и проводили с Леночкой в Севастополь.
   11 сентября поздравила Валерку с днём рождения. Он ответил мне письмом до востребования. Я получила письмо и тут же с почты позвонила ему. Моё сердце разрушало рёбра, так сильно колотилось в них. Не помню, о чём говорили, но помню, как он сказал, что рад меня слышать, хотя бы и за тысячи километров.
   Какой ураган бушевал в моих мозгах! Я приехала с главпочтамта домой, перечитала письмо сто раз. Но взяла себя в руки. Надо устроиться на работу.
   Три годика Лене отметили в Севастополе. Мама задерживалась, так как заболела бабушка. В голове моей застряла мысль: такой возможности больше не будет, а я так соскучилась, и он тоже.
   Я боролась с искушением, но как-то утром, когда Женя ушёл на работу, быстро собралась и отправилась на вокзал. Жене оставила записку. Он прочитал её, когда я уже много часов ехала в поезде. Один Бог знает, что я думала и чувствовала. Один Бог знает, что думал и чувствовал мой муж.
    В Ленинград приехала в одиннадцать часов утра, на такси добралась до нужного дома, поднялась на последний этаж. Каким он был? Уже не помню, но точно – последним, так как окно комнаты выходило на крышу дома. Дверь открыла мне пожилая женщина, следом за ней выбежала девочка лет пяти, она закричала:
– Дядя Валера, это к вам.
     Он вышел такой же бледный, каким был всегда. Несколько секунд мы стояли и смотрели друг на друга. Соседка ушла. Валерка провёл меня в комнату. Рад ли он был, что я приехала? Рада ли была я встрече? Наступил какой-то паралич души. Я спасалась болтовнёй, как всегда, рассказывала о своём житье-бытие, о том, что мама сейчас в Севастополе с дочкой. Мне кажется, что даже рассказала, как рожала Лену. Потом мы пошли в столовую обедать. Но я ничего не ела: не глоталось. Тарелку со вторым блюдом осторожно подвинула к Валерке и, не отрываясь, смотрела на него: смотреть, как он ест, было для меня истинным удовольствием.
    Мужчины, сидящие за соседними столиками, почему-то обращали на меня внимание, становилось не по себе.
– Почему они на тебя смотрят? – спросил Валерка.
– Не знаю, – ответила я, – может быть, потому, что я не ем.
   Из столовой мы вышли, когда на улице было ещё светло. Немного погуляли. Погода стояла тёплая, как в Курске. На мне было  бостоновое пальто, которое когда-то носила мама. Это было пальто-накидка без пуговиц, но приталенное и с поясом. Обута я была в замшевые модельные туфли. Эти туфли достались мне, так как были уценены из-за маленького размера. Модельные туфли 32 размера никто не покупал, и их уценили. Вообще-то одета я была по-летнему: уезжала из тёплого Курска, хотя на дворе уже царила осень, двадцатые числа октября. Погуляв по улицам, пошли в кино. Смотрели фильм «Улица Ньютона, дом № 1». Когда вышли из кинозала, уже стемнело. Мы шли по узенькой улочке, стук моих каблучков звонко отражался от домов и асфальта. Меня что-то беспокоило в правой туфельке, и я часто прыгала на одной ножке, поправляя туфельку на другой ноге.
    Я спросила у Валерки что-то про кино.
– Неужели ты думаешь, что я мог что-то видеть или слышать? – ответил он горестно.
Мы пришли домой. Были одни. Соседка с внучкой ушла ночевать к дочери.
– Будешь пить чай? – спросил Валерка. – С твоим любимым печеньем, – добавил он и положил на стол крекеры.
– А ты помнишь? – удивилась я. – Нет, не хочу, не могу глотать.
– Тогда давай послушаем музыку, – предложил он.
   Он поставил пластинку «Сомнения» Глинки, потом неаполитанскую песню «Баркета» в исполнении Лемешева, что ещё, не помню.
   Меня начинала мучить мысль, что у меня нет денег на обратную дорогу. О чём я думала, когда уезжала? Наверное, ни о чём, только: увидеть, увидеть, увидеть! Валерка тихо спросил:
– Зачем ты приехала?
И сам же ответил:
– Чтобы мучить меня…
    Мне показалось это очень обидным. Он постелил мне на диване, сам же лёг на кровать. Валерка рассказал о себе. Потеряв институт, он пошёл работать на завод, там и стал мужчиной благодаря одной замужней женщине. Он ей очень благодарен. Летом заново поступил, но уже не в кораблестроительный институт, а в технологический, где сейчас и учится. Я слушала, слушала и незаметно уснула. Ведь всю ночь в дороге не спала и весь день не отдыхала. Сон сморил меня незаметно, и я, как убитая, проспала всю ночь. А, может быть, я и была убита сама собой?
    Проснулась утром от резкого звонка. Телефонного, дверного? Не знаю. Скорее всего, звонок мне померещился. Дома никого не было. Валерка оставил записку: «Грей чай, никуда не уходи, я скоро буду». Я ждала. Чего только ни передумала. Не знаю, жалела ли я о  своём диком поступке или нет. Жалела, что у меня нет денег на обратную дорогу. Около двенадцати часов дня Валерка появился. Он был очень бледен и, о, ужас! Вчера не было, а сегодня появилась на висках седина. Он принёс железнодорожный билет до Курска.
– Ты выгоняешь меня? – спросила я его.
– Так будет лучше, я не хочу вылавливать тебя из Невы, – ответил он.
Как же хорошо он меня знал!
    Мы немного поговорили. Помолчали. Валерка рассказал, что у него есть подружка, которая старше его на семь лет, она из Дзержинска Волгоградской области. Я ни о чём не спрашивала. Ясно было,  что она у него не живёт. Звали её Тамара Волкова.
    Валерка отдал мне билет, ему надо было появиться в институте, и он не знал, успеет ли заехать за мной домой, а на вокзале нужно быть к семи часам. Дверь попросил просто захлопнуть.
   Я не стала ждать и почти сразу же отправилась на вокзал. Погода резко изменилась: если вчера было по-летнему тепло, то сегодня дул ледяной ветер, сыпала снежная крупа, и было очень зябко.
    Пристроилась на вокзале в зале ожидания. А так как находилась там долго, стали клеиться всякие искатели приключений, видимо, и меня они приняли за такую искательницу. Пришлось достать железнодорожный билет и вертеть его в руках. Отстали.
– Придёт, не придёт? – гадала я.
   Пришёл ещё до объявления посадки. Мы молчали. Молча, вышли на перрон. Я не чувствовала ветра и холода, только видела его глаза, переполненные горечью и укором. Он в упор смотрел на меня, как будто говорил со мною глазами.
    Объявили посадку за час до отправления поезда. Час, ещё целый час мы будем видеть друг друга. Только один час! Господи, как же он смотрел на меня! Как перед казнью, а я заживо умирала.
    Когда мы вошли в мой 13 вагон, мы продолжали молчать. Слова не выговаривались, они застряли где-то в гортани, и слёзы готовы были брызнуть из моих глаз. Сдержалась, не заплакала.
   Поезд тронулся и стал медленно набирать скорость, Валерка шёл за ним у моего окна. Потом он стал отставать и совсем исчез из вида. Если бы он махнул мне рукой, что-то крикнул, я бы на ходу соскочила бы и пошла за ним, хоть на край света. Но он шёл за поездом так, как будто бы спал на ходу. Всё, теперь мы уже больше никогда, никогда не увидимся. В купе меня спросили:
– Кто это Вас провожал?
– Двоюродный брат, – выдавила я из себя.
– Полно, братья так не смотрят, – был ответ.
– Как?
– Так, будто хочет впитать в себя весь облик без остатка.
    Я легла спать и проснулась уже в Курске. Трамваем приехала домой. И опять двойственное чувство овладело мной: радость, что я дома, что я чиста перед мужем, что скоро приедут мама и Леночка, и я их увижу, и чувство огромной, до физической боли, утраты. Как хорошо меня понимал Валерка. Если бы… точно утопилась.
              Глава 3
Я дома. Мне стыдно смотреть Жене в глаза. А если бы?.. И я рада, что могу смотреть ему в глаза, с трудом, но могу. Он ничего не спрашивает, молчит, но очень придирчиво рассматривает мои плечи, шею. Может быть, мне кажется?
   Так, наверное, бывает не только у меня: я чувствую, что во мне живут два человека, две личности, они борются между собой, и мне не нужна ничья победа. Эти личности, как сиамские близнецы, обречены жить вместе.
   Иду на почту. Купила в киоске собрание сочинений Герберта Уэльса без первых четырёх томов: они уже были проданы. В киосках «Союзпечати» начали продавать книги – приложения к журналу «Огонёк».
    Я отправила купленные книги Валерке посылкой: не хотела быть в долгу, а он истратился на билет.
   Через несколько дней приезжают мама и Леночка. Дочка такая забавная, стала много говорить. Я оттаяла, почти счастлива. Но месяц прошёл, нужно идти устраиваться на работу, на завод, где работает Женя. Уговариваем маму пожить у нас, побыть с Леной, ведь оставлять её не с кем. Я убеждаю маму, что всё буду делать сама, придётся только покормить готовым обедом и погулять с ней, пока мы на работе. Но мама упрямится, она соскучилась по дому. В Севастополе она похоронила свою маму. Она устала, но Лену готова увезти с собой в Кольчугино, пока я освоюсь с работой. Конечно, спасибо ей, только я буду скучать. Мы оказались в трудном положении: в яслях нет мест, а детского сада надо ждать ещё год, да и устроим ли? Соглашаемся, Женя провожает маму с Леной до Москвы, даёт ей денег.
    Я оформилась на работу в литейный цех нарядчицей. Работа эта не трудная, но два раза в месяц нужно сутками не вылезать с завода, высчитывая по сводкам мастеров трёх смен заработок их рабочих-сдельщиков. А мастера, ох, как неравномерно распределяют работу: одни рабочие делают кучу дешёвых деталей, другие – мало, но дорогих. Потом заставляют меня распределять заработки: отнимать у тех, у кого заработок хороший, и добавлять тем, у кого мизерный заработок. Но ведь рабочие записывают, сколько чего они сделали. Были случаи, когда рабочие угрожали мне ножом. Конечно, потом зарплату начислял бухгалтер, но уже по моим сводкам.
    Под Новый год у Жени была командировка в Москву, так что он смог навестить Лену, привезти ей и бабушке подарки и деньги. Нам пообещали в заводском детском саду место, хотя ребёнку ещё не было четырёх лет. И в марте я поехала за Леной. Привезла её домой, она с интересом воспринимала всё вокруг, и когда мы трамваем проезжали место сильного разлива реки, вода затопила даже трамвайные рельсы, Лена на весь вагон с восторгом закричала:
– Моле, моле! – Мне даже стало неловко.
   В садик Лену мы определили, ей там понравилось, и если я приходила за ней сразу после работы, она домой идти не хотела. Сад был рядом, слева от нашего дома, а прямо за домом – школа.
   В сентябре у брата родился сын, а в октябре у меня был отпуск. Я с дочкой поехала к маме и брату. Наверное, надеялась, что к нему приедет Валерка. Мишка действительно его пригласил, сообщил, что я в Кольчугино. И Валерка приехал. Приехал! Приехал! На нём было светло-голубое драповое пальто длиной до середины колена, очень элегантное, и ярко-красное кашне. Тогда красное кашне было в моде. Всё это бросилось мне в глаза. У меня от радости, что он приехал, сердце то вырывалось из груди, то замирало и останавливалось. А ведь я думала, что никогда, никогда больше его не увижу. Хмурое небо сразу просветлело, хотя и не было солнца.
    Мама бдительно следила, чтобы мы с Валеркой никогда не оставались наедине, но она тоже была рада его приезду. Он потешно носил на руках маленького Андрюшку, играл с Леночкой и вообще казался весёлым. Может быть, оттого, что преодолел себя, решился и приехал?
– Выйдем во двор на скамеечку, хоть поговорим, – предложил Валерка вечером.
– Пошли, – с радостью согласилась я.
   Мы сидели на скамейке под окнами квартиры, что напротив нас. Сидели и боялись приблизиться друг к другу, но руку мою он всё-таки взял, и я, как и прежде, ощутила на его ладони вздрагивающие жилки. Мне хотелось умереть, умереть сейчас и здесь, но не разорвать этот миг разлукой, к которой уже стала привыкать. Посидели, помолчали, поговорили, не помню о чём. Валерка чрез три дня уехал, но его любовь осталась у меня в сердце. Он снова мне её подарил.
   Через неделю и я отправилась домой.
   Зима прошла как-то незаметно. Я работала, хлопотала по дому, всё свободное от работы и домашних дел время занималась с дочкой. Она начала выговаривать букву «эр», и речь её стала чистой. У Лены было много игрушек: лучшие куклы, кукольная мебель, сервизы. В доме же у нас не было даже стульев, не было посуды, да и ставить её было некуда. Из дома мы привезли мою родительскую кровать, Леночке кроватку дали нам Елешины.
   Начав работать, я каждый месяц стала отсылать деньги маме: очень боялась, что ей нечего есть. Вот и не получалось обзавестись одеждой и домашней утварью.
   На майские праздники Женя с Леной уехали в гости в Харьков к моему дяде. Он после войны с семьёй – женой и дочкой – поселился в Харькове на постоянное жительство. Я с мужем и дочкой поехать не смогла, так как дни и ночи «распределяла»: нужно было после праздников выдать людям зарплату. Мастера уже «праздновали», в сводках напутали данные. Я разбиралась, разбиралась в этих сводках, пока у меня не случилась жесточайшая крапивница. Проработав двое суток без сна, бросила всё и поехала в Харьков. Билет у меня был, и Женя должен был меня встретить. Когда поезд пришёл в Харьков, я спала как мёртвая. Хорошо, что Женя знал номер вагона и место.
    Он спросил у проводника:
– Все вышли?
– Все, – ответила та.
   Тогда он забежал в вагон и буквально в последнюю минуту вытащил меня сонную на перрон. Родственники в Харькове были очарованы Леночкой, и потом мы часто бывали у них весной и осенью.
   Вернувшись из Харькова, Женя устроил меня работать в экспресс-лабораторию литейного цеха завода КЗТЗ, на котором работал в отделе металлурга технологом.
   Летом в лаборатории стояла нестерпимая жара: вход в лабораторию вёл прямо из литейного цеха, а окна выходили на шихтовый двор и никогда не открывались. В самой же лаборатории было много электроплиток и муфелей, и температура в помещении держалась выше сорока градусов. Меня стала беспокоить моя щитовидка. Но зато, работая во вторую смену, в перерыв появилась возможность читать, и у меня начался читательский «запой». Тогда я познакомилась с творчеством Стендаля. Особенно мне понравились его романы «Рим, Неаполь, Флоренция», «Прогулки по Риму», они влюбили меня в Италию, автобиографический роман «Жизнь Анри Брюлара». Строки из романа: «То, что других задевало, едва касаясь, мне попадало прямо в кровь», казалось, были про меня. В первую рабочую смену мой день был загружен так, что читала дома только по ночам. Мой обеденный перерыв начинался с одиннадцати, а у Жени – с двенадцати. Утром собирала и отводила в садик дочку, бежала на работу. В обеденный перерыв спешила домой. Дорога занимала десять минут, кое-что дома прибирала, что не успела сделать с утра, разогревала обед, приготовленный накануне, ставила на стол тарелку с ложкой, хлеб для Жени, на ходу кидала себе что-то в рот и бежала на завод. Женя приходил, обедал и всегда минут на пятнадцать ложился отдыхать. С работы я заходила в садик за дочкой, но Лена домой идти не хотела, и приходилось забирать её поздней. Я в это время делала домашние дела, шла в магазин  за покупками. О, что это были за походы! Очереди, очереди и без надежды, что «достанется». Нестерпимое чувство унижения. Чтобы поесть и накормить семью, надо потратить часы и, в сущности, жизнь на очереди. Но куда денешься? Пока я дома готовила, стирала и тому подобное, Лена играла во дворе. Потом звала дочку домой, кормила, мыла её, читала ей книжки, рассказывала сказки и, когда она засыпала, если дела были сделаны, читала, читала…А Женя, приходя с работы, всегда на часок ложился спать. Он очень уставал. Потом шёл кому-нибудь чинить телевизор, чтобы заработать так необходимый нам «рубль», или на рыбалку до позднего вечера, до звёзд. Дома он никогда ничего, кроме мужской работы (различных ремонтов), не делал. Зато ни к каким наёмным мастерам я никогда в жизни не обращалась.
   Время шло. Когда Лене было почти пять лет, мы поехали на море в Алушту. Там морской водой вылечили её долгоиграющий насморк.
    Она была прелесть: блондинка с фарфоровым личиком, тугими косичками, ярко-голубыми глазами, тёмными бровками и ресничками, правда, излишне полновата. Я очень боялась, что её у меня украдут, так как буквально на каждом шагу ребёнок получал комплименты: «ландыш», «незабудка», «снегурочка» и тому подобные. Когда дочка увидела конусообразные горы Алушты, она осторожно спросила:
– Это вулканы?
– Были когда-то вулканами, – ответила я.
– Поехали скорей домой, – заявила Лена.
   И я поняла, почему уже больше года дочка упорно интересовалась вулканами. Мы даже доставали литературу о вулканах, купили большую репродукцию картины «Последний день Помпеи», и она её часто внимательно рассматривала. Оказывается, она была потрясена, увидев однажды по телевизору передачу о вулканах. Вулканы пугали её, наводили на неё ужас, она их боялась.
   В следующем году летом я жестоко заболела очаговой пневмонией, пришлось пройти восемь рентгенов на исключение туберкулёза, потом разгулялась щитовидка, да так, что пульс два месяца держался 140 и даже выше. Сначала лечилась дома. Сутками спала, почти не просыпаясь. Накопившаяся усталость и дефицит сна дали о себе знать. И ещё… Я очень тосковала. Очень: до физической боли. И сама себе не могла, не хотела в этом признаться. Эндокринолог положила меня в больницу. Почти два месяца пришлось лечиться в больнице, правда, пульс нормализовали, и я уже не ходила «шаг вперёд – два назад».
    Зима минула без особых перемен, если не считать, что из экспресс-лаборатории литейного цеха я перешла работать в центральную лабораторию завода, где уже не было такой адской жары, но всё равно несколько раз за лето пульс начинал частить.
   Осенью Жене и его другу автоклуб дал путёвки в автопансионат Коктебеля. Я позвонила маме, попросила её приехать к нам, побыть две недели с внучкой, но она ответила, что лучше бы нам обойтись самостоятельно. Мы так и сделали. Я с Леной поездом доехала до Харькова, где нас уже ждали, а Женя приехал туда на мотоцикле «Ява». Мы купили этот мотоцикл на деньги, которые Женя получил за рацпредложение. Из Харькова вдвоём на мотоцикле выехали в Крым. Это был наш первый и последний в жизни отдых без детей. Лена осталась у харьковчан с удовольствием, в ней там души не чаяли.
   Мы докатили до Днепропетровска, там заночевали у родных. Я повидала свою няню Зину, она была очень рада нашей встрече, я тоже. Мы вспоминали Урал, Ревду, откуда вместе с ней приехали на Украину, конечно, вспоминали отца, моего любимого, незабвенного отца. Я вспоминала, как он приезжал к нам в Днепропетровск, рассказывал про свою первую любовь, показывал заветный камень, у которого назначал свидания. Когда выходила из квартиры с чёрного входа, то вид двора погружал меня в воспоминания детства, и мне слышалась мелодия песни «Вечерний звон». Её крутили на патефоне, а я заливалась слезами, так как тосковала по дому и отцу. Во дворе всё оставалось, как и прежде: могучий грецкий орех стал ещё раскидистей, а ледник-погреб, как пирамида, возвышался своим конусом слева от колонки. В детстве мы с зонтиками с этой башни прыгали на землю. Сон, чудесный сон наяву.
    Следующий ночлег был под Мелитополем в палаточном городке. Хотя на дворе стоял сентябрь, погода была по-летнему тёплой и сухой. До тридцатого сентября купались в море. Отдохнули замечательно. На обратном пути забрали дочку и вернулись домой.
   Эндокринолог назначила мне в ноябре операцию щитовидки, но я себя чувствовала хорошо и операцию делать не стала.
   Всю зиму я занималась подготовкой Лены в первый класс. Читать она уже давно умела, стали учиться писать, рисовать. На Новый год «дед Мороз» подарил ей пиле – игрушечное пианино, работавшее на батарейках, с очень приличным звуком. Леночка быстро научилась одним пальчиком подбирать песенки. Мы это взяли на заметку, и летом Лена поступила в детскую музыкальную школу, а так как инструмента у нас не было, то по классу скрипки.
    Осенью дочка пошла в первый класс. Учительница её так хвалила, что на родительских собраниях мы чувствовали себя неловко.
   Летом попытались определить Лену в пионерский лагерь, но через три дня она там заболела ангиной, и пришлось её забрать домой, лечить. С тех пор ангина повторялась довольно часто.
Прошёл ещё один год.
              Зрелость
              Глава 1
А в июле следующего лета мне исполнилось тридцать лет. Был, кажется, выходной день. Муж ушёл в сарай ремонтировать мотоцикл, он хотел меня на нём покатать. Я весь день прождала его, несколько раз разогревала обед, но обедали мы с дочкой вдвоём. Было очень обидно: ведь когда ему исполнилось тридцать лет, я пригласила гостей, устроила для него праздник. Около шести часов вечера ко мне зашла соседка, с которой мы дружили. Она предложила оставить Лену с её старшим сыном и дочкой и отправиться в кино. Мы так и сделали, но на семичасовой сеанс не попали и купили билеты на девять тридцать, а до сеанса прогулялись, зашли в магазин, купили вино, какие-то закуски, Ира подарила мне букетик роз, ей хотелось исправить моё настроение, потом зашли к её сотруднице, живущей недалеко от кинотеатра, потом смотрели фильм. Когда мы из кинотеатра трамваем приехали к дому и были уже в своём дворе, из окон донёсся бой курантов – двенадцать часов ночи. Мы решили ко мне домой сразу не идти, а зайти к соседке на втором этаже, так как свет в квартире соседки горел. Но дверь нам не открыли: оказывается, соседка  с семьёй уехала, а у неё кто-то домовничал. У Иры в квартире горел свет, у меня же было темно. Мы пошли к нам. Тихонько ключом открыла дверь, зашли. Я заглянула в комнату, дочка спала, Женя тоже сладко спал. Мы с Ирой только пристроились на кухне отметить уже ушедший день моего рождения, как раздался звонок в дверь. Я подошла к двери, спросила: кто?
– Ира у тебя? – это был голос мужа Иры, Юры.
– Нет, – тихо ответила я.
– Не ври, я видел вас в окне трамвая.
– Ты ошибся, не звони, разбудишь Лену.
   Он ушёл, но возвращался несколько раз. Я отключила звонок, он стал стучать в дверь. Потом угомонился. Муж мой сладенько спал. Мы распечатали бутылку с вином, выпили, закусили. Ира решила пойти домой, жила она прямо под нами. Видимо, Юрка искал её на улице, дома его не было, так как внизу была тишина. Я допила  вино и разрыдалась так, что разбудила мужа. Я сидела за кухонным столом, опрокинув голову на руки. Женя, наверное, попытался меня поднять, но я на ногах не устояла и рухнула на  пол. Муж отволок меня спать на диван, так как в кровати с ним уснула дочка, и захрапел, а я всю ночь проплакала, решая, оставаться мне с ним или уехать к маме. Я знала, что если решусь уехать, то это навсегда: туда-сюда бегать не стану. Наутро встала с распухшим лицом, не было ни глаз, ни носа – сплошная опухоль. Я смотрела на Лену и понимала: не имею права сделать её сиротой из-за своих обид. На работу в таком виде идти было невозможно, и Женя оформил мне отпуск без содержания. Я осталась дома с дочкой. Дальше дни потекли обычно: работа, домашние дела, но в душе что-то надломилось.
    Всё чаще снился мне Валерка, всё горше было на душе, всё не проходила обида, хотя и притупилась.
   Работала, возила дочку в музыкальную школу на автобусе. Как-то вертелась, чтобы это не мешало моей работе: целый год работала только во вторую смену.
    Весной с дочкой прошла медицинскую комиссию в пионерский лагерь. Это были последние дни мая. Тоска и отчаянье дошли до такой степени, что однажды дома я упала на колени и взмолилась: Господи, подари мне с ним встречу! Господи, как же я соскучилась! Что мне делать? Прошли долгие шесть лет со дня нашей последней встречи. За это время можно было забыть сотни раз, но не забывалось. Ничто не прошло: никакие заботы по дому, никакие бытовые тяготы, ни искренняя привязанность к мужу и дочке – ничто не стирало из памяти драгоценные минуты свиданий с ним. Как он жил эти годы? Помнит ли меня?
   Я не была верующей, немножко суеверной, это да, в церковь не ходила, молитв не знала и никогда ничего не принимала бездумно на веру. Но тут вдруг упала на колени, подняла глаза к потолку и стала истово просить Бога дать возможность повидаться. Мы и всегда-то только виделись, не больше. Но сколько же счастья и боли дарили эти свидания! Они нас будто связывали морским узлом, обжигали и леденили: нужно было заморозиться, обязательно, иначе… Зато, расставшись, оттаивали до ожогов. Почему всё было именно так? Я ждала чуда.
    И чудо произошло. Третье июня был знойным летним днём. Лену в лагерь уже собрали, всё, что надо, купили, деньги все истратили, ждали пятого числа – зарплаты. Женя пришёл на обеденный перерыв, пообедал и валялся в одних трусах на кровати за ширмой, Лена гуляла во дворе, а я в этот день не работала, так как утром улаживала последние формальности с пионерским лагерем, куда назавтра отправляли дочку.
    В дверь позвонили. В это время придти мог только паренёк проверять газовую плиту. Я, как была в домашнем халате, побежала открывать дверь. Открыла. Меня пошатнуло, жаркая волна накрыла всё моё существо, но на ногах я удержалась. В нос ударил резкий запах парикмахерской.
   Передо мной стоял он. Он уловил моё состояние, но подхватить не успел: я быстро сказала: «Проходи» и спряталась за дверью ванной комнаты, где на змеевике висело платье. Когда я вошла в комнату, гость стоял, а муж продолжал лежать на кровати в одних трусах. Он решил, что это и есть газовщик, хотя Валерка мало изменился: у него так же свисала на лоб упрямая чёлка, он так же щурил чуть близорукие глаза. Я взяла себя в руки. Передо мною стоял живой, не во сне, а наяву, Валерка. А ведь последнее время он мне снился каждую ночь. Я не верила своим глазам. Женя продолжал лежать на кровати в трусах, он не узнал Валерку, подумал, что газовщик хочет у него что-то спросить.
– Женя, вставай, Валерка приехал, – сказала я мужу.
    Муж,с недоумением глядя на гостя, встал, пошёл в ванную комнату, оделся. О чём он думал в эти минуты? А я предложила Валерке присесть. Я ещё не опомнилась от шока, но мысль, лихорадочная мысль о том, чем накормить гостя, уже сверлила мой мозг. Сегодняшний обед мы съели, продуктов дома не было, да и денег – тоже: ведь послезавтра зарплата, а те деньги, что оставались, истратили на сборы дочки в пионерский лагерь.
   Эти проклятые деньги! Как я их ненавидела и раньше, и сейчас, и потом. Они собою отравляли самые лучшие минуты моей жизни. Но деньги неизменно платили мне взаимностью. Только поняла я это много позже. А пока вместо того, чтобы радоваться чуду и благодарить Бога за то, что он услышал мою мольбу, думала о них, о деньгах.
   На выручку пришла соседка Ира, которая зашла, чтобы попросить Женю отвезти её на мотоцикле на работу получить зарплату. Я вздохнула с облегченьем, попросила соседку купить продукты, вино, закуску, и муж повёз Иру к ней на работу. Мы с Валерием остались дома одни, дочка гуляла во дворе. Наступило неловкое молчание. Неужели Бог услышал мою молитву, неужели такое возможно?!
   И, как всегда, как прежде, я стала без умолку трещать. Что-то рассказывать, о чём-то спрашивать.
– Почему от тебя так парикмахерской пахнет?
– Зашёл на вокзале побриться, – ответил Валерка.
   Вид у него был помятый, наверное, ночью в дороге не уснул. Потом разговорились. Забегала дочка. Он её спросил:
– Кем ты хочешь стать, девочка с косичками?
– Как папа, ремонтировать телевизоры, – выпалила, не задумываясь, дочка, хотя отец был металлургом, а ремонт телевизоров – его хобби.
   Валерка достал из своего портфеля красивую немецкую резиновую куклу и протянул Лене.
– Спасибо, – сказала она и добавила: – у меня такая есть или почти такая.
– Но я же не знал, какие у тебя куклы, – оправдался гость.
   Лена убежала гулять. Мы опять одни.
   Валерка рассказал, что защитил кандидатскую диссертацию, стажировался в Польше, привёз оттуда Тамаре шубу.
– А почему ты не женишься? – спросила я, – Ведь Тамаре уже много лет, и она надеется.
– Я не создан для семейной жизни, – отмахнулся он.
– А у тебя есть шуба? – спросил Валерка.
– Целых две, – ответила я заносчиво.
У меня действительно были две шубки из искусственного меха, их в Москве в детском мире купил муж. Он всегда из командировок привозил мне какие-то вещи, которые покупал в Детском мире, привозил Лене вещи и игрушки, хотя денег, кроме командировочных, у него никогда не было. Экономил на еде и удобствах, но мандарины и сосиски привозил непременно. Лена даже говорила: папа пахнет мандаринами.
– А у тебя есть стиральная машина, холодильник? – поинтересовался Валерий.
– А ты что, хочешь подарить? – съехидничала я.
– Ты без ехидства не можешь, не меняешься.
– Просто спрашиваю.
    Это была правда, я часто и прежде спасалась ехидством, чтобы оттолкнуть его от себя, не допустить сентиментальностей. И это срабатывало. Только зачем, зачем, зачем?
  Валерка спросил, есть ли у меня  фотография.
  Я достала одну из последних цветных фотокарточек, которую сделал муж. Он ночами сидел в ванной комнате и печатал цветные фотокарточки, которые сам и снимал. Я фотографироваться не любила: плохо получалась на карточках. И в фотографии снималась только на документы. И всё же две фотографии мне нравились: одну снял муж, другая была снята на заводской пропуск. Но это уж потом, а пока отдала ему ту, что была. Он бережно отправил её в нагрудный карман пиджака.
– Где можно помыть руки? – спросил он.
   Хорошо, что санузел у нас в квартире был совмещённым, можно было, не испытывая неловкости, сделать все необходимые после дороги дела. Я дала ему чистое полотенце, и он отправился в ванную комнату.
– Он приехал! Он приехал! Он живой, не во сне. Бог меня услышал, – ликовало моё сердце, и тут же вспомнилось: а, может быть, это Валерка, как раньше уже бывало, услышал мой отчаянный зов? Наверное, и то и другое, – заключила я, но решила его не спрашивать.
   Когда он, посвежевший, вышел из ванной комнаты, мы невольно ударились в воспоминания. А помнишь? А помнишь? – спрашивали друг у друга наперебой, старательно удерживаясь на расстоянии.
   Валерка пропел куплет из песенки: «Ладушка-лада»: «Даже если станешь бабушкой, всё равно ты будешь ладушкой…». Это было странно. Я знала, что он не любит эстрадные песенки. Он любил классическую музыку, особенно Моцарта. Мне хотелось плакать, но я сдержалась. Скоро появится муж, а мы так и не сказали друг другу самого главного: как мы скучали эти долгие шесть лет.
   Женя привёз всё необходимое для застолья, и я, оставив мужчин одних, отправилась на кухню стряпать. Когда всё было готово и стол накрыт, без дочки сели к столу. Я неплохо готовила, но на этот раз всё получилось удивительно невкусным. Может быть, мне это показалось? Может быть? Ведь я так спешила в комнату к мужчинам. А они говорили про работу, про что-то мне непонятное, да я и не старалась вникать. Я была рада, что мужчины, отлично понимая неловкость положения, так дружелюбно и увлечённо беседуют. Мужчины говорили про работу. Валерий работал на кафедре института младшим научным сотрудником, он позавидовал Жене, тому, что у него есть своя лаборатория, а Женя к тому времени из отдела металлурга был переведен на должность начальника литейной лаборатории. Я чуть-чуть стала успокаиваться. В конце концов, может двоюродный брат навестить свою сестру.
   Потом муж пошёл во двор, чтобы позвать дочку к столу. Валерка спросил у меня, что со мной было, чем я болела. Ему писал Мишка, мой брат. Я рассказала, как пришлось пройти восемь рентгенов на исключение туберкулёза. Иногда сомневались, что у меня очаговая пневмония. Когда исключили туберкулёз, положили в больницу лечить щитовидку, ставить на место бешеный пульс.
  Валерка посмотрел мне в глаза и спросил сдавленным голосом:
– Можно (пауза) я подниму тебя на руках, чтобы хоть на миг ты вдруг стала только моей и ничьей больше: ни земля, ни небо, только я…
Я подошла к нему близко и прошептала:
– Да.
    И нам опять стало очень больно.
    Что же люди вытворяют со своей жизнью? Ведь другой не будет, и мы всё прекрасно понимали. Но обречённо присели на свои стулья к столу. Я, с едва сдерживаемыми слезами в глазах, смотрела на Валерку, а он тихо-тихо произнёс, как бы сам себе:
– Ты для меня потеряна навеки.
    Мы вели себя, как и шесть лет назад, как и пятнадцать лет назад, хотя одному было без трёх месяцев тридцать два, а другой без одного месяца – тридцать один. Детство, теперь уже далёкое детство, когда всё начиналось, не покинуло нас и теперь. Но тогда только сознание родства заставляло нас заморозиться, а теперь, теперь у меня – семья, любящий муж, милая дочурка… И снова – потребность заморозить себя, оттолкнуться и оттолкнуть. Боже, дай силы: сердце готово разорваться. Наверное, его зарок был для него самозащитой. Мы боялись близко подойти друг к другу. Какие-то нравственные калеки.
     Пришёл муж с Леночкой. Лена помыла руки и села к столу, она мило ворковала, рассказывала что-то про ребятишек во дворе, про музыкальную школу, а когда поела, взяла в руки скрипочку и по просьбе родителей сыграла несколько любимых вещей. Наконец, освободившись от внимания, опять убежала во двор, а я с Женей и Валерием отправилась прогуляться в заводском сквере, который примыкал к заводу, где работали мы с мужем.
   На дорожке в сквере нам повстречался парнишка, который работал на том же заводе. Он уже больше года проявлял ко мне явный интерес, а тут, увидев меня в сопровождении двух мужчин, невольно остановился и замер. Валерка это уловил и усмехнулся:
– Что, продолжается?
     Он всегда ревностно относился к тому, что на меня уж слишком  обращают внимание мужчины. Я, думаю, что не была хорошенькой, красивой. Может быть, была интересной, какой-то загадочной, что ли. У меня была ладная фигурка, маленькие, семенящие ножки и что-то неуловимое в движениях, и это что-то привлекало внимание.
   Как прошёл вечер, я не помнила, меня душила мысль, как будем ложиться спать. В нашей однокомнатной квартире была одна кровать за ширмой, наша с мужем кровать, и диван-кровать, где спала дочка. Я знала, каким ревнивым был Валерка, он даже девчонкам, с которыми в отрочестве я дружила, выколол иглой на их фотографиях глаза. Как быть??? Но не было выбора. Пришлось Валерия уложить на диван, а сама с мужем и дочкой посередине легла на кровать. Уснула я сразу.
   Утром стали собирать гостя в дорогу. Женя повёз его на вокзал на мотоцикле. Я вышла на балкон проводить. Валерий, уже сидя на заднем сиденье мотоцикла, оглянулся, увидел меня на балконе, помахал мне на прощание рукой.
Если бы я знала…!!! Если бы мы знали!!!

                Глава 2
    Жизнь продолжалась. Дочку проводила в пионерский лагерь, откуда опять пришлось её забрать из-за ангины. В июле мне исполнился тридцать один год. Смертельная тоска давила сердце. После моего тридцатилетия я ещё больше стала
ненавидеть свой день рождения.
   В третьем классе у дочки стали случаться приступы: она покрывалась каплями холодного пота, начиналась слабость. Врачи считали, что это всё из-за ангины, но однажды утром, когда я заплетала ей косички, чтобы проводить в школу, Лена стала приседать, пожаловалась на боли в желудке. Я позвала соседку Иру, она работала детским врачом. Ира послушала у Лены  сердечко и забила тревогу, она направила нас срочно на электрокардиограмму в свою поликлинику, дочке там же сделали анализ крови, и результаты посмотрела ревматолог той же поликлиники. Прямо из поликлиники дочку госпитализировали с угрожающим пороком сердца в детскую больницу, а после больницы весной ей дали путёвку в детский санаторий, который был от нас совсем близко. Мы с мужем почти каждый день приезжали к ней туда на мотоцикле. Я ежедневно сама расчёсывала Лене волосы и заплетала косички. В санатории Лена и закончила четвёртую учебную четверть, а в июне я родила сына Володю. Теперь я надеялась заполнить свою жизнь смыслом до самого её конца.
    Из декрета вышла, когда сыну было всего десять месяцев: нужно было на что-то жить, ведь нас уже стало четверо.
     Определили Вовку в ясли. На следующий год в конце апреля получили новую трёхкомнатную квартиру. Сын подрастал ласковым и нежным ребёнком, но он очень часто болел. Мне было хорошо с ним, душа оттаяла от моих «железобетонных» мужа и дочки. В июне, когда сыну исполнилось два года, поступила заочно в курский педагогический институт на литфак. И опять, и снова, снова материальные проблемы. Время вступительных экзаменов – отпуск без содержания, установочная сессия не оплачивались. Но я экзамены сдала, поступила. А как жить? Решаюсь, пишу письмо сестре, прошу до осени занять мне денег. Но в ответ получаю: я деньги не печатаю. Коротко и ясно. Правда, чуть погодя она написала мне, что берёт маму на себя, и я могу больше деньги ей не посылать. Вещи я, конечно, маме покупала, когда их брала себе в кредит, а я только в кредит и брала, что придётся.
    Но нет худа без добра, в институте я обрела друга на всю жизнь. Заметив моё удручённое состояние, однокурсница спросила меня:
– В чём дело?
    Я рассказала о своих материальных проблемах. Сама она жила в деревне с мамой и двумя сыновьями, но моментально отозвалась и привезла мне деньги.
– Отдашь, когда сможешь, – сказала Аня.
   Немножко о ней, о нашем знакомстве, о времени, связавшем нас.
   Заочники суетились, о чём-то друг друга спрашивали. Это был их первый экзамен после установочной сессии. Расспрашивали старшекурсников о преподавателе, узнавали у них, на какой козе к нему можно подъехать. На что те неизменно отвечали: на «козе знаний». И это действительно было так. Дальнейшее показало, что преподаватель был человеком незаурядным, доброжелательным, терпимым ко всему, кроме нечестности. Он читал лекции по устному народному творчеству и древнерусской литературе. Но  лекции читал таким образом и так проводил практические занятия, что и устное народное творчество, и древнерусская литература в его лекциях тесно переплетались с мировой литературой и философией, мировой художественной культурой. Было интересно и понятно. Юрий Иванович Юдин очень отличался от других преподавателей в институте. От него исходил какой-то заряд уверенности в себе, которым он заряжал каждого студента. Однако он был болезненным человеком: у него часто болели зубы. Это было видно. Иногда в выходные дни досрочно сдавали ему экзамены и зачёты, а приезжали студенты со всей области, сельские учителя, получившие образование в педучилищах, но работавшие в старших классах, у них дома оставались дети, хозяйство и мужья, старые родители. Он принимал зачёты и экзамены почти до ночи. Он понимал, что женщинам надо быстрее вернуться домой, что у них нет возможности жить в гостинице.
    Опрос Юрий Иванович делал доброжелательно с наводящими вопросами. Даже самые заядлые любительницы шпаргалок  у него на экзаменах не пользовались ими: было стыдно. Вот это личность, вот это воспитатель! Неповторимый, наверное, не только в нашем провинциальном институте, но и во многих других, даже столичных вузах преподаватель.
     Первые после установочной сессии зачёты и экзамены позади. Теперь «девочки» от девятнадцати до тридцати с лишним познакомились, узнали кое-что друг о друге: кто откуда, в каких классах средней школы преподаёт литературу и русский язык, с кем живёт, где останавливается в Курске.
     Так уж случилось, что я близко познакомилась с однокурсницами из своей группы, двое из которых были курянками, а двое – из села. Мы вместе ходили в институтскую столовую, в библиотеку, иногда приходили ко мне домой, готовились к экзаменам, писали ответы на вопросы, которые преподаватели давали для подготовки к экзаменам. У меня была большая домашняя библиотека, и необходимости сидеть часами в институтской библиотеке не было, да и ответы на вопросы по литературе я знала задолго до поступления в институт, так что дело спорилось. Правда, дома у меня не всё было благополучно. Вступительные экзамены в институт я сдавала, когда мой двулетний сын уже две недели болел воспалением лёгких, а так как больничный лист по уходу за ребёнком тогда давали только на три дня, то я все остальные дни сидела с ним дома на справке, за которую ничего не платили. Сложилось трудное материальное положение, нужно было как-то дожить до первых, после вступительных экзаменов и установочной сессии, денег. Зарплаты мужа на четверых явно не хватало. Вот я и написала в другой город родной сестре письмо, попросила, чтобы та заняла мне до ноября денег. Ведь сестра так сокрушалась, когда я приезжала в гости к маме: ох, Женька, ведь мы никто: ни мужа родные, ни твои, когда вы уезжали жить в Курск, даже одного рубля вам не дали. Просить я не любила, но дети подталкивали. Получаю ответ: ты что, Женька, думаешь, что я деньги печатаю? Нет, я так не думала. Я просто думала, что Ольга моя родная сестра, а мои дети – её родные племянники, тем более что своих детей у сестры не было.
    Как-то я с «девочками» занималась у себя дома. Сын – в яслях, дочка – в школе. Одна из «девчонок», моя ровесница, жившая в селе и работавшая в сельской школе, видя моё мрачное настроение, спросила меня:
– Что произошло, чем ты так расстроена?
     И я неохотно рассказала о своих проблемах. Аня, так звали эту «девчонку», заметила: было бы о чём печалиться. Это дело поправимое.
   Аня всего на год была моложе меня. Маленькая, не полная, но туго сбитая женщина, с голубыми, как незабудки, глазами, Аннушка жила в селе с мамой, мужем и двумя сыновьями. У них было хозяйство: корова, поросята, куры, огород. Дети у Ани были почти ровесниками моим детям: старший Коля – на год младше моей дочки, младший – на год старше моего сына.
    Аня мало говорила о своей семье, но из её рассказов чувствовалось, что с мужем назревает развод. Так вот она предложила мне деньги в долг до лучших времён. Предложила и в следующий приезд привезла.
   Время шло, «девчонки» переходили с одного курса на другой.
   Особенно мне запомнился экзамен по зарубежной литературе – литературе эпохи Возрождения. Я достала билет, ответ на него я знала, вот и сидела, слушала отвечающих однокурсников.
    Принимать экзамен приехал профессор из Белгорода. Он почти безучастно сидел и едва слушал студенток. Я уже много позже поняла, как хорошо он знал контингент, сидящий перед ним. Он понимал, что этим женщинам нужен диплом института, чтобы повысили зарплату, а знания им и не нужны и не пригодятся в их работе. Но я выходила из себя, когда студентка несколько раз подряд вместо Боккаччо говорила: Биаччо, Биатриччо.
    Преподаватель безразличным голосом поправлял её и поставил «удовлетворительно». Поняла его я много позже, а пока же меня такое кощунство раздражало. Ведь я всю свою нелёгкую жизнь читала. Читала не только художественную литературу, но и много критики лучших литературоведов страны. Это был мой кислород. Я мечтала о литературном институте, мечтала разгадать тайну «трёх О» – это романы Гончарова. Моим любимым русским писателем был Гончаров, а любимым литературным героем – Обломов. Его слова: «Всё знаю, всё понимаю, а силы воли нет» и «Я не другие» запомнились на всю жизнь и стали как бы своими. Мечтала, но жизнь сложилась так, или я её сложила так, что не было никакой возможности осуществить мечту. Вот и надумала, когда перевалило за тридцать, закончить хотя бы литфак пединститута у себя в городе. Учителем я быть не хотела, но мечтала уйти с завода работать в библиотеку.
   Мне запомнилось ещё несколько моментов из моей  студенческой жизни. Как-то преподаватель зарубежной литературы, милая женщина, всегда благоухавшая духами, читая лекцию, бойко «оговорилась» и перепутала авторов и их произведения. Вместо романа Э. Золя «Тереза Ракен» назвала роман Франсуа Мориака «Тереза Дескейру» и наоборот. Я очень удивилась этой оговорке. Но смотрю, соседка в тетради так и записала. Никому, кроме меня, не было дела до этих романов и их авторов. А ещё она, рассказывая о шведской писательнице Астрид Линдгрен, записала на доске её фамилию Лингрен. Это уже была не оговорка. Но кому это было надо?! Наверное, только «белой вороне», но та не каркала.
    А ещё у меня было приятное воспоминание. Тему для курсовой работы по русской литературе XIX века я выбрала непривычную даже для профессора, не из школьной программы: «Русалка Пушкина». И когда я защищала курсовую работу, оценённую «отлично», профессор спросил:
– Почему Вы выбрали эту тему? Сколько я работаю, это произошло впервые.
    Я честно ответила:
– В память о своём дяде, Берковском Науме Яковлевиче, напечатавшем в журнале «Русская литература» работу «”Русалка” Пушкина». Теперь, когда его нет в живых, мне очень захотелось, чтобы этот труд зажил как бы новой жизнью, тем более, что когда-то в беседе со мной он обронил, что если его труды будут полезны и необходимы, хотя бы одному человеку, жизнь его прошла не зря. Я это очень хорошо запомнила, и вот мне представился случай воплотить его слова. Конечно, моя работа – не компиляция статьи дяди, но вдохновила меня именно она.
– Очень трудно выйти из-под обаяния этой работы, – заметил профессор, – но у Вас получилось, есть и свои интересные находки. А ведь Ваша фамилия не менее литературная, чем у дяди, – закончил он своё обращение ко мне.
    Когда профессор пришёл в аудиторию читать следующую лекцию, его невозможно было узнать: маленький, невзрачный человек, монотонно читавший по тетради, вдруг стал совсем другим. Тетради не было, он громким выразительным голосом, немного жестикулируя и не стоя на месте, с горящим взором и растрёпанной шевелюрой, увлечённо читал без тетради очередную лекцию. Я догадалась: для меня. Мне было лестно это осознать, и я  благодарна ему по сегодняшний день за такой подарок.
    Прошли пять лет учёбы. Дома мне по-прежнему в делах никакой помощи не было. Подрастал сын. Получила диплом, недолго работала в библиотеке. Эта работа мне очень нравилась, но платили мало, и ещё удручала необходимость делать приписки в ежедневную статистику. Каждый день через неё должны были пройти книги о Ленине, о партии. Эти книги вносились в читательские формуляры и тут же вычёркивались. Я работала заведующей читальным залом в детской библиотеке, и в мои обязанности входило заполнять каталожные карточки, проводить читательские конференции, беседы с детьми – и всё это надо было описывать подробнейшим образом, так что работу приходилось брать домой. Помню одну печальную и смешную историю. В тетради с беседами на разные темы у меня была и такая: «О братьях наших меньших». Так вот пришла проверка из центральной детской библиотеки в лице самой заведующей, которая, увидев такой заголовок беседы, пришла в неистовство и на ближайшем собрании библиотекарей попыталась меня высмеять. Правда, меня на том собрании не было: заболел сынишка, но девочки рассказали мне, что она, зачитав тему беседы, разразилась одиноким хохотом.
    Всё сложилось так, что я из библиотеки уволилась и перешла на работу в интернат за городом. Мы купили горбатый «запорожец» с рук, нужно было отдавать долги, а в интернате оплачивали коммунальные услуги за квартиру, и зарплата была на треть больше, чем в библиотеке. Добираться до интерната было сложно, на попутках, а вечером возвращаться домой и вовсе приходилось по не освещённой, безлюдной трассе. Так и шли пешком до трамвая. Правда, нас шло много человек, да и время было спокойное, без происшествий. Дома появлялась часов в одиннадцать вечера, и так – через неделю. Было очень обидно: с утра отводила сына в сад, готовила и обед, и ужин, а вечером, когда приходила домой, даже чайник был пуст.
    Сын пошёл в первый класс, перешла работать в школу, где учились дети, дочка училась в десятом классе, сын – в первом. Я работала в продлёнке, и сын был в продлёнке у меня. Он болел уже не так часто, как в садике, но был слабеньким, плохо ел, плохо засыпал – только со мной, так что и читать поздно вечером времени у меня не было, читала ночью. Библиотека моя множилась и, на мой вкус, была отличной. Выкупила все тома «Всемирки», за исключением  нескольких книг:
1 – О, Уайльд, 2 – Г, фон Клейст (его позже купила в букинистическом магазине), 3 – Свифт и 4 – СимплициссимусГриммельсгаузена. Эти книги не могла выкупить, т. к. когда они выходили и поступали в продажу, не было денег и не с кем было оставить грудного сына, чтобы за ними съездить в магазин. Каждую неделю покупала в киоске газету «Книжное обозрение» и знала, в каких издательствах какие выходят книги.
    У меня в книжных киосках появились «свои» продавцы. Я заказывала книги, которые меня интересовали, а они, получая книги, мне их откладывали, часто отдавали в долг. Но самым счастливым для меня стало знакомство с Сашей. Когда Вова был ещё маленьким, я, гуляя с ним, всегда останавливалась возле книжных киосков, а проходя мимо книжного магазина, у двери в который стоял стол-раскладушка с книгами, рассматривала содержимое стола.
    Однажды мы шли мимо такого стола-раскладушки, и я не остановилась, а Вова потянул меня к столу за руку. Там лежали невзрачные тоненькие детские книжки. Я хотела пройти мимо, но продавец усовестила меня:
– Ребёнок просит, а Вы обходите стороной.
– Но у Вас нечего купить, – возразила я.
    Я ещё для Лены «доставала» чудесные подарочные издания детских книг с замечательными иллюстрациями Васнецова, Кузнецова, Конашевича, Мавриной, Чарушина, Каневского, Сутеева и других.
– А что бы Вы хотели? – спросила продавец.
– Хорошую, красивую детскую книжку, – ответила я.
– Постойте минутку, – попросила продавец и ушла в магазин.
Из магазина она принесла подарочное юбилейное издание с иллюстрациями Лекмуля детских стихов С. Михалкова.
– Это Вас устроит? – спросила она, показывая мне книгу.
– О, да, – ответила я, смотря на книгу влюблёнными глазами.
– Дорого, три рубля, берёте?
– Конечно, беру.
    Так я познакомилась с Сашей, чудесным человеком и другом на всю дальнейшую жизнь. После Саша работала заместителем директора книжной базы области, и я была на базу вхожа. Это благодаря Саше мне посчастливилось пережить свои маленькие, большие радости: ведь купить желанную книгу было не так-то просто. Книги, их чтение было моим театром, моими путешествиями, моими любовными свиданиями, моими нарядами и аксессуарами. Потом наше знакомство с Сашей переросло в хорошую дружбу. Я часто бывала у неё дома, она приносила книги мне в долг, если на тот момент не было у меня денег, а такое случалось. Я познакомилась с её замечательными родителями. Отец, военный юрист, выйдя в отставку, с семьёй переехал в Курск из Хабаровска. Он был книголюбом и знал в книгах толк, был нумизматом, филателистом и вообще очень интересным человеком – «живой энциклопедией».
     Лена окончила школу, Вовка – первый класс. В первый год после окончания школы поступить в институт у Лены не получилось: не прошла по конкурсу, пошла работать. На следующий год опять стала поступать на физмат курского педагогического института, поступила и окончила его.
     Когда ещё Вова не ходил в школу, мы обзавелись участком земли за городом. Сначала было трудно его обрабатывать: земля глинистая, воды нет, она далеко внизу под горой, приходилось носить её из речки. Работал на участке преимущественно Женя: у меня неотступно болела спина, и я не могла наклоняться. Спина заболела ещё в последние месяцы беременности сыном, а когда он родился, боли стали изводящими, я стирала и полоскала пелёнки в ванне, стоя перед ней на коленях и поливая пелёнки  слезами. Боли не отпускали меня ни зимой, ни летом, так что на даче работник из меня был никакой.
   Два десятка лет неотступно, не переставая даже на час, отболели моя спина и низ живота. Теперь я понимаю причину этих болей: все эти годы я убивала в себе своё женское естество. Да, я стала женой, матерью, но так и не стала женщиной. Не смогла забыть, разлюбить. Судьба. Уважение, нежность, даже обожание человека, а именно эти чувства я испытывала к мужу, не заменят страстную любовь и любовную страсть. Я прочитала что-то про фригидность у женщин, повесила на себя этот ярлык и успокоилась. Однако природу не обманешь, и она мстит болезнями и болями. Но поняла я это только теперь, когда уже ничего не изменишь и не исправишь.
    Время шло, бежало, неслось. Дикие девяностые, конечно же, не обошли и меня. Многое пришлось пережить, но особенно страшным испытанием стала беда, стрясшаяся с сыном. Он угодил в тюрьму, угодил по глупости, по недоразумению, из-за подлости человеческой. Какая разница? Факт оставался фактом. Я очень боялась армии: сын ел так же плохо, как и в детстве, был физически не очень-то подготовленным, но зато очень хорошо разбирался в технике, водил машину, мог сам в ней отремонтировать всё: и механику, и электронику. Армии он избежал, но случилась беда страшнее. Это отдельная история и драма моей жизни. Друзья и соседи не оставляли нас наедине с нашей бедой. Каждый вечер заходили с работы к нам, у нас было своё виноградное вино, и я, несмотря на очень тяжёлое положение с продуктами, собирала ужин. Они тоже кое-что приносили с собой.
   Мне не было стыдно ни перед друзьями, ни перед коллегами. Мне было страшно, что сын там голодает, что его бьют. Было и то, и другое. Ведь время наступило страшное: продуктов в продаже не было, пенсию и зарплату не выдавали месяцами. И всё это в стране, которая не пережила ни засухи, ни войны, ни прочих катаклизмов. Конечно, пережила предательство властей, но ведь им никто не помешал сотворить их чёрное дело.
   Мысли о том, что Вовка там голодает, не давали мне покоя ни днём, ни ночью. Эти мысли действительно разрушали меня. Я во всём винила себя, искала, где и когда поступала неправильно. На что Женя неизменно мне внушал:
–Ты хорошая мать, о лучшей матери для своих детей я и не мечтал.
Но меня это мало утешало. Была возможность посылать Вове неограниченно килограммовые посылки, что я и делала еженедельно. Сами не ели, а Вовке посылали. Вовка потом рассказывал, что тюремные сотрудники такого никогда за всю свою службу не видели. Слава богу, всё обошлось! Приехал из Тулы, освободившись досрочно, приехал больной, но живой же, живой.
                Глава 3
    На дачном участке выросли фруктовые деревья, разрослись кустарники. Я любила бывать там одна, собирать смородину, особенно любила делать это под дождём, тёплым летним дождём,  таким, как тем летом, когда под дождём под звуки вальса из «Спящей красавицы» убежала в лес. Я улетала мыслями далеко-далёко. Всё моё существо отрывалось от реальной жизни и погружалось в прошлое, было с ним. Память услужливо дарила всё, всё, что было дорого, что так неотступно волновало многие годы. Представляла, что мы одни, даже соседей по даче пока ещё нет, приедут после работы. Я разговариваю с ним, рассказываю о себе, чувствую, что он слышит, ему интересно, он понимает меня. Я знаю, что он через год после рождения у меня сына женился, у него есть дочь. Знаю это от брата, но больше ничего не знаю. Я никогда ни о чём брата не спрашиваю. Знаю только то, о чём брат сам рассказывает мне, когда приезжаю домой, в Кольчугино. Потом у меня начинаются приступы самобичевания. Я ненавижу себя за те чувства, что вновь и вновь переживаю, когда случается быть одной.
    Господи! Я не виновата. Я стараюсь, но не могу убить чувства, что помимо моей воли живут в глубинах моего сердца. И даже если вдруг на время мне покажется, что с ними справилась, они, как Феникс, неожиданно возрождаются вновь и вновь.
    Жизнь продолжалась своим чередом. Дочка поздно, но вышла замуж, родила сыночка, и когда тому не было ещё года, развелась с мужем. Внучек вырос на моих руках и глазах.
     После выхода на пенсию я проработала в школе ещё чуть больше года. Дочка вышла на работу, когда внуку было всего шесть месяцев, а я осталась с ним дома. Я охотно, даже с радостью занималась внуком, научила его рано читать и писать.
      Мы приобрели новый участок земли для дачи, а прежний продали. Я увлеклась огородом. Садом занимался Женя. Сама выращивала рассаду овощей, только томатов было четыреста с лишним кустов, более полусотни разных сортов, разного цвета и размеров: от вишенки до довольно большого мячика; кустов двести сладкого перца тоже разных сортов и цвета. Овощи я закатывала в банки целыми и в салатах. Это была не жажда урожая, а что-то сродни коллекционированию. И помидоры, и перцы я вёдрами раздавала знакомым. Когда вышла на пенсию, увлеклась цветами. И опять всё - через край! Почти половину участка засадила цветущими кустарниками, многолетниками и однолетними цветами. Одних лилий у меня было около девяноста сортов, а тюльпанов и того больше. Одни цветы отцветали, другие зацветали, и так – с весны до поздней осени. Это была такая красота, что равнодушно пройти мимо было невозможно, и не проходили, а я делилась посадочным материалом. Цветы я снимала цифровым фотоаппаратом, а потом переводила на диски и зимой любовалась этим чудом.
    Когда внук пошёл в первый класс, дочка вновь вышла замуж. И с первым и со вторым мужем она жила с нами на всём готовом.
    Окончив школу, внук поступил в институт, у него появилась любовь ещё в школе – одноклассница. Они стали встречаться и после окончания института поженились.
    Среди всякого и разного, случившегося в моей жизни, самым ужасным стало то, что Женя выпивал, выпивал, когда стряслась беда с сыном, да так и не остановился. Его выпивки превратились для меня в кошмар. Я просила его, упрекала его, что променял меня на выпивку, даже на колени вставала. Но он добродушно возражал:
– Я ведь ничего плохого не делаю, не шумлю, ложусь спать.
     А мне было невыносимо видеть его глаза: они после выпивок становились мутными, как болото, невыносимо слышать заплетающийся язык, который почему-то не умолкал, хотя обычно Женя был молчаливым человеком. Этот кошмар довёл меня до того, что я, чтобы не сойти с ума и не ссориться, стала жить прошлым, которое вспоминать было отрадно. Прошлое я стала чувствовать так, как будто не оно жило во мне, а я жила в нём, жила сейчас, сегодня. В настоящем себя живой я уже не чувствовала.
    На смежной с нами даче сосед-ровесник стал очень заметно оказывать мне знаки внимания. Сначала просто помогал что-то  делать на участке: выкопать георгины, вскопать землю, принести песок. Женя-то пил и спал. Я не придавала этому ухаживанию значения. Часто он просто, облокотившись на черенок лопаты, наблюдал за мною. После больницы, где мне удалили желчный пузырь, он стал помогать  активнее.
    Надо особо сказать, что это за человек, наш сосед. Поначалу он часто на даче был пьян, хотя и работал, как зверь. На его даче царил педантичный порядок. У него на участке собирались бабки с соседних дач, пили, пели. Когда же изредка приезжала его жена, то они страшно бранились, хотя его жена была женщиной  спокойной и терпимой к его выходкам. Но чем больше сосед оказывал мне знаков внимания,- то он зимой принесёт к нам домой мне, как маленькой, шоколадки, то одарит мармеладом, когда узнал, что я люблю мармелад, то придёт сообщить, что в соседнем магазине на этой неделе акция на яйца и тому подобное,- тем понятнее становились эти знаки.  А мужу даже нравилось внимание ко мне со стороны мужчин. Ему это было просто забавно, ведь он по жизни знал, что меня «не соблазнить ни платьями, ни снедью». Явно сосед ничем не выдавал своего интереса. Правда, он попытался узнать, какая у меня библиотека, какие книги мне нравятся. А когда я стала работать на участке под музыку, которую на дисках привозила слушать на даче, он стал интересоваться этой музыкой. А слушала я неаполитанские песни и арии в исполнении Лучано Паваротти, Каррераса, Пласидо Доминго, Магомаева, Дмитрия Хворостовского, старинные романсы, танго, песни в исполнении Вертинского, Изабеллы Юрьевой, А. Баяновой, неаполитанские песни в исполнении Александровича, романсы в исполнении О. Погудина. Слушала Баскова, Е. Дятлова, песни Валерия Ободзинского, К. Шульженко, классическую музыку, особенно Моцарта. Так сосед всю эту музыку освоил и комментировал, а, надо сказать, был он страшным максималистом и считал себя истиной в последней инстанции. Исчезли бабки с его участка, прекратились пьянки.
   Когда я обратила внимание на его такое «особое» отношение ко мне, то вдруг осознала, что я ещё есть, ещё живая. И тут желание вернуться к прошлому захватило меня так, что я решилась и послала Валерке в Питер поздравление с юбилеем, с семидесятилетием. Позвонила брату по телефону и попросила того (а они общались) передать Валерию, чтобы тот сходил на главпочтамт за письмом. В поздравлении я написала:
«Пока ещё видим, пока ещё слышим,
Пока на земле этой мы ещё дышим»,
Хочу я поздравить тебя с юбилеем,
Хочу пожелать: будь здоров, не старей,
Всегда будь удачлив, благополучен,
И мир для тебя пускай будет не скучен.
Живи очень долго, и светло, и мило
И помни, пожалуйста, помни, что было,
А я ничегошеньки не позабыла.

            Глава 4

    Что тут стало твориться со мной! Я слышала его голос, чувствовала его присутствие. Джин вырвался, и загнать его обратно в сосуд было  невозможно. Такое моё состояние походило на состояние человека, вовремя вынутого из петли. Я начала дышать. Из меня посыпались все задавленные долгими годами чувства, посыпались горячечными рифмами, обжигающими меня саму. Эти рифмы не оставляли меня ни днём, ни ночью. Я стала настолько жестокой, что читала их Жене. А ведь в них бушевали мои нереализованные чувства. Ещё как бушевали! Меня буквально «колбасило». Мне хотелось летать, и я об этом говорила мужу, на что тот однажды заметил:
– Я думал, прошло.
– Не прошло, – отозвалась я эхом.
– Неужели ты думаешь, что я тогда не подтолкнул бы тебя к нему, если бы был уверен, что тебя он любит больше себя самого? Но ведь ты и сама знаешь, что себя он любит больше всех на свете. Мне жаль: я не сделал тебя счастливой, но он бы тебя сделал несчастной, – выговорился муж.
– Не уверена, но со стороны виднее, – заметила я.
    Может быть, Женя и был прав? Но какое это теперь имело значение? Жизнь прошла, как прошла. И самобичевание больше меня не мучило.
    Среди ночи просыпалась со слезами на глазах, утром – то же самое.
– Как ты всё это выносишь? – спросила я однажды мужа. На что тот тихо ответил:
– Ты со мной, и мне хорошо, а какие у тебя в голове тараканы, меня не очень-то волнует, лишь бы здоровью твоему не вредили.
    Звонила брату, чтобы хоть что-то узнать о Валерке, но Валерка, Валерий Михайлович, не отзывался ему ни на телефонные звонки, ни на письма. Меня охватил ужас: жив ли? Написала письмо вПитер племяннику, сыну двоюродного брата по отцу, он мальчиком приезжал к нам в Курск летом погостить, и отношения наши были самыми тёплыми, попросила его сходить по адресу, узнать, что случилось, но Коля мне не ответил на письмо. Может быть, не получил его?
    Наконец, позвонил Миша. Он узнал, что Валерий тяжело заболел астмой, долго лежал в больнице. Мише он рассказал, что после моего поздравления отправил мне два письма до востребования, но оба вернулись к нему назад. А мне и в голову не приходила обратная связь.
    Я попыталась позвонить Валерию по мобильнику, номер дал Миша, но мобильник был заблокирован.
    Такого присутствия отсутствующего человека придумать нельзя. Он был со мной, и я это до боли чувствовала дома, на даче, во сне и наяву. Иногда казалось, что вот сейчас, как раньше, открою ему дверь. Теперь я себя проклинала за ту боль, которую причинила ему. Поначалу казалось, что больно только мне, и я жалела себя. Но вдруг отчаянно ощутила его боль. А вместе с тем меня распирало от счастья, счастья чувствовать его, хотя бы и за тысячу километров. Мне хотелось летать, позабыв о годах. Какие там годы! Я счастлива тем, что было, что Бог дал мне пережить в этой жизни. Господи, спасибо тебе! Но подсознательно мучила мысль, что эта моя шальная лихорадка может пагубно сказаться на его и без того плохом здоровье.
     Пьянки мужа стали волновать меня меньше и меньше. Я жила глубоко-глубоко внутри себя. Стихи посыпались из меня сначала на бумагу, потом стала их печатать на компьютере в «документе». Сын установил мне компьютер (он дока в этом), это его хлеб. Дочка научила пользоваться, (она преподаёт в школе информатику), так что помощь была.
     Приближался Новый год – праздник, когда Валерий дарил мне себя. 29 декабря наводила порядок в своих книгах. Забравшись на стремянку, протирала один из стеллажей с книгами. Вдруг зазвонил мой мобильник, я спустилась вниз, взяла телефон. Голос:
– Здравствуй, Женя.
– Кто это? – я не узнала.
– Валерий, – в ответ.
    Да и где мне было узнать? Прошло почти сорок лет. Неожиданность была такой, что можно было потерять сознание, но я опять сумела взять себя в руки. Мы говорили долго. ТЕЛЕ-2 прерывал разговор через полчаса, но мы, то он, то я, набирали снова и снова. О чём говорили? О многом.
    Мы даже не подозреваем, как давние-давние, почти или совсем забытые события определяют всю нашу жизнь. Эти события как бы программируют её помимо нашей воли или даже вопреки ей.
     Иногда прошлое возникает в памяти, как кинокадры, зримо. Я почему-то помню не по рассказам родных, а просто помню некоторые события раннего детства. Мой брат младше меня на три года. Война. Он родился в 1942 году. Мы живём на Урале в городе Ревда Свердловской области. Отец с заводом был туда эвакуирован из Кольчугино. В Ревде отец работает директором металлургического завода № 518. Мы живём в большом доме из красного кирпича. Подъезды этого дома выходят на железную дорогу, которая соединяет соцгород с Сумзом – местом расположения завода. За железной дорогой – клуб с кинозалом, там впервые я посмотрела цветной фильм «Хозяйка Медной горы». А надо сказать, что со сказами Бажова была уже очень хорошо знакома. Двор же дома, как и весь соцгород, был заполнен хвойными деревьями так, как будто дом возвели прямо в лесу, вырубая только место для построек. Так вот, я помню и даже вижу, как выношу во двор маленькую скамеечку для мамы, а она несёт брата, завёрнутого в одеяло, садится на скамью, а ноги ставит на скамеечку, ту, что вынесла я.
    Чуть позже мы переехали в новую квартиру в двухэтажном доме, а в прежнем доме, в котором мы жили, умерла старушка, и мы, дети, бегали смотреть. Я впервые увидела мёртвого человека. Старушка лежала в тёмной комнате, горели свечи, а в глазах у неё – медные пятаки. Больше такого я не видела никогда.
    Иногда вместе с няней бывала в старой Ревде, там жили её родные. Это были улицы одноэтажных деревянных застроек с резными воротами и наличниками на окнах и ставнях. Таких красивых резных наличников я тоже больше нигде не видела. Помню, как на кухне впервые от няни к бабушке пошёл мой брат.  Ещё очень запомнился маленький гробик с младенцем, он стоял  в подъезде на первом этаже под лестничным пролётом. Младенец лежал, как большая кукла, и было совсем не страшно.
     Но главное не это, а вот что: мы жили на втором этаже, и на площадке, левее нашей двери, в потолке был чердачный люк, туда вела пожарная лесенка. Не помню, какими были площадки и лестничные пролёты: из дерева или же из цемента? Однажды, услышав на площадке шум, я вышла из квартиры. То, что увидела, врезалось в память мне картинкой на всю жизнь. На площадке лежал мальчик, примерно мне ровесник, лет пяти-шести, с прикрытыми глазами, а недалеко от виска струилась ниточка крови. Он был так бледен, что трудно было понять: жив ли? Возле него толпились взрослые, они уложили мальчика на одеяло и за четыре конца понесли вниз. Больше я ничего не запомнила. Но всю жизнь вспоминала это бледное личико, оно врезалось в мою память.
     Об этих своих детских воспоминаниях я рассказывала мужу и, может быть, не раз. Прошла целая жизнь. И вот случилось счастливое чудо: Валерка (Валерий Михайлович) мне позвонил. Мы после сорока лет разлуки говорили впервые. Он вспоминал,  как после прорыва блокады Ленинграда их семья приехала к нам на Урал. Почему-то помнил он мало, хоть и был на год старше меня. Рассказал:
– Помню только, как упал на площадку с пожарной лестницы, ведущей на чердак.
– Так это был ты? – У меня перехватило дыхание.
– А почему ты спрашиваешь?
     И я рассказала, что всю жизнь помнила этот случай, но не знала, что упавшим мальчуганом был он.
     Боже! Какие чувства я пережила, как то далёкое-далёкое прошлое ворвалось в мою дальнейшую жизнь и всколыхнуло  её сегодня. Это бледное личико, с которым моя память никогда не расставалась, как же я не узнала его при встрече? Не узнала, но почувствовала всей своей кровью.
     Из нашего телефонного разговора мне стало известно то, чего даже предположить я не могла: он уже почти двадцать лет живёт один, правда, в одной квартире с бывшей женой, сам себе готовит, стирает и так далее и тому подобное. Рассказал, что, получив поздравление, дважды посылал мне письма, но они вернулись к нему назад. Рассказал, что тогда, когда уехал от нас из Курска, он тоже дважды посылал мне письма, которые тоже к нему вернулись. Если бы я знала!!! Потом он женился, у него родилась дочка. Об этом мне рассказывал брат.
Но как многого я ещё не знала! Да и брат не знал тоже.
     Первого и второго января мы опять разговаривали, я спросила:
– У тебя есть внуки?
– Ну, как тебе сказать? – замялся на минуту Валерий.
– Как есть, так и говори.
– Есть две внучки, и в январе должен появиться внук.
– Они живут с тобой? – спросила я.
– Нет, они живут за Полярным кругом. Я об их существовании сам узнал недавно.
– Как это? – удивилась я.
– Ну, так получилось.
– Когда же? – не унималась я.
– На похоронах их бабушки.
– А фамилия у них твоя?
– У их мамы – да. У старшей внучки тоже. Она показывала мне свой паспорт, который получила в Питере.
Теперь я начинала кое-что понимать, чего понять не могла, когда разговаривала с Мишей. Он говорил, что жену Валерия зовут Лена.
– Может быть, дочку? – недоумевала я.
– Нет, дочку зовут Ира.
    Как же так, ведь жена у него Тамара? Это Тамара была его подружкой, когда я приезжала в Ленинград, о ней же он рассказывал, когда был у нас в Курске, это ей он привёз из Польши шубу, за неё я его бранила, что голову ей морочит столько лет, не женится, а ведь Тамаре уже скоро сорок исполнится. Она была старше его на семь лет. Почему жена Лена? Откуда?
    Обо всём этом я узнала, когда Валерия уже не стало. Мне рассказала Наташенька, его с Тамарой дочка, дочка, подарившая ему троих внуков. Да, он действительно не знал о её существовании, пока та не позвонила ему и не сообщила о смерти мамы. Во время похорон они и познакомились. Но об этом потом. И ещё много, много о чём мы говорили уже первого января 2010 года.
     Пока же счастье с болью, как всегда, переполняло меня. Особенно счастливым был день восьмого марта, вернее, поздний вечер. День прошёл обычно, уже несколько лет мои ученики перестали приносить мне цветы, видимо, обзавелись семьями, и заботы отодвинули даже добрую память, которая хранилась много лет после моего ухода на пенсию. Дочка подарила дежурный букетик, муж своё подвыпившее «я», а сын, как всегда, забыл, какой сегодня день.
   День прошёл обычно, буднично. И когда я уже была в постели, раздался звонок в мобильнике. Телефон лежал рядом с кроватью на тумбочке. Включаю… О, если бы не лежала! Голос в телефоне:
– Ну (пауза), здравствуй, далёкая женщина. Поздравляю с праздником. Вы, наверное, сидите за праздничным столом, и я не вовремя беспокою?
    У меня перехватило дыхание. Валерка, и голос его прежний, давний и интонация та, что была когда-то раньше: чуть ироничная, чуть смущённая. Я собралась с силами и, как только могла, ровным голосом ответила:
– Вовсе и нет. Лежу в постели, собралась спать. Этот день – не мой праздник.
      Мы говорили, говорили ещё долго. Валерий сказал, что дни, проведённые им в Кольчугино, были самыми счастливыми в его жизни. Я ответила, что и в моей жизни тоже, Мы оба хорошо понимали, о чём мы говорим. Моё сердце готово было выпрыгнуть. Он сбивался, спрашивал о чём-то и сам же себе отвечал.
    Потом я подумала, что, наверное, он выпил для храбрости, ведь он очень скованный человек, сдержанный, как истинный ленинградец. И вдруг в одиннадцатом часу позвонил и говорил сбивчиво и очень как-то горячечно. Господи, какой я была счастливой! Я до сих пор чувствую себя счастливой звонком, подаренным мне 8 марта. Я слышала его сердце, я его чувствовала. Оно было моим, билось для меня без остатка, и это казалось несомненным.
     Последующие за восьмым марта дни я витала в облаках. Припоминалось всё самое дорогое и приятное: приезды и слова. Те, ещё из нашей юности слова: эх, была бы ты такой маленькой, чтобы я мог спрятать тебя в карман и носить с собой всегда и везде. Он ревновал меня даже к девчонкам, которые мне нравились и с которыми я дружила. Ему казалось, что я всем мальчишкам люба. У соседа-мальчишки спросил, когда тот рассказал ему о своей симпатии, (я нечаянно услышала):
– А разве Женька наша тебе не нравится?
На что тот ответил ему:
– А чему тут нравиться? – и выразительно приставил к своей груди две фиги. Валерку, кажется, это не убедило.
    Мне вспоминался наш последний танец в январе 61 года, когда мы приехали из Москвы в Кольчугино. Танцевали под песню «Скажите девушки…», Валерка привлекал меня к себе плотней, тёрся щекой о мою щеку. Я вспоминала и парила в небесах от этих воспоминаний. По спине пробегало что-то вроде судорог и жарким теплом наполняло грудь. Почти неделю жила этими ощущениями.
    Потом забеспокоилась: звонков не было. Испугался своего вечернего разговора? Сама я не хотела звонить – навязываться, но не выдержала и в двадцатых числах апреля набрала его номер.
     Мне приснился странный сон. Вижу Валерия, на него одета смирительная рубашка, рукава которой завязаны спереди. Он дёргает, дёргает руками, пытаясь развязать узел, и, освободив руки, вдруг превращается в большую белую птицу, которая улетает в растворённое окно. Я позвонила и рассказала ему этот сон, а он:
– Ты даже не представляешь, как твой сон близок к истине.
     Если бы тогда я знала, что сон был пророческим! Мы говорили мало, настроение у него было явно плохое, да и со здоровьем худо: кашлял, надолго замолкал. Я не надоедала, терпеливо ждала его звонка.
    Началось лето. Лето, на которое я очень надеялась. Я надеялась: свидимся. Исполнялось сорок лет со дня нашей последней встречи. Я его звала к себе в гости, Женя не возражал, он вообще уважал и ублажал мои капризы. Через дорогу от нашего дома есть гостиница, в которой Валерий может остановиться и, когда захочет, приходить к нам. Но Валерий отвечал, что плохо чувствует себя и дорогу одолеть не сможет: постоянно пользуется ингалятором. Как мне хотелось поехать к нему! Но он не приглашал, так как жил с бывшей женой в одной квартире, и туда к нему приходила их дочка Ира, а она жила с мужем в своей квартире в другом районе города. Конечно, остановиться в Питере можно было бы в гостинице, но я не могла убить Женьку, не могла. Всю жизнь сердце моё разрывалось между этими двумя мальчишками, мужчинами, а теперь стариками. Женя был единственным после смерти отца человеком, который заботился обо мне. Это он, когда мне не помогало лечение спины в поликлинике, а боли донимали, собрал прибор для электроакупунктуры, чтобы лечить меня дома  обзавёлся литературой на эту тему, освоил её и удачно снимал боли. А когда мои руки от стирки пелёнок покрылись экземой, глубокими трещинами, Женя сделал устройство для приготовления живой и мертвой воды и вылечил экзему. Нет, я не могла убить мужа.
     Я продолжала ухаживать на даче за своей плантацией красавцев-цветов. Отцветали одни, зацветали другие. Я их любила, ими любовалась, фотографировала цифровым аппаратом. У меня собралось много дисков за несколько лет. Мечтала, что мои цветы увидит он! Несколько дисков с цветами вместе с книгами и дисками с музыкой и его любимыми фильмами отослала Валерию в Питер. Мне было отрадно сознавать, что у него в руках окажутся предметы, которых касалась я.
    Иногда Валерий звонил. Мы болтали о пустяках, о себе говорили мало. Правда, он рассказал, что несколько раз терял дома сознание, а дома был в это время один. Он рассказал, что однажды, когда он ещё работал и возвращался ночью с зарплатой домой, его сзади стукнули по голове, очнулся без денег и без своей сумки с инструментами водителя трамвая. Когда закрыли институты и учёные стали стране не нужны, он устроился работать водителем трамвая. Работа ему нравилась: сам себе всю смену хозяин, и любимый город – перед глазами, но его по возрасту сократили. Потом нападение повторилось в подъезде, когда он с пенсией шёл из банка домой.
    Бандитский Петербург! И всё равно самый им любимый на свете город.
    Я старалась не звонить и не беспокоить, но иногда мне чудилось, что он ждёт моего звонка, и решалась позвонить. Когда в очередной раз Валерий потерял сознание на кухне и, к счастью, успел поднести спичку к открытому газу, очнувшись, он сам вызвал себе скорую помощь. Мне об этом он рассказал по телефону уже из больницы.
     Я звонила ему в больницу на мобильник, звонила из своего сада-цветника, положила ему на номер деньги, но он мне их «отфутболил».
   Свой день рождения Валерий отметил в больнице, к нему пришла дочка Ира, принесла передачу. Мне по его голосу показалось, что он чувствовал себя счастливым, но она там появилась в первый и последний раз за два месяца его болезни. И потом ещё целых два месяца она не навещала его дома. Когда я этому удивлялась, то он начинал её защищать:
– Живёт далеко, в другом конце города, работа.
– Нет, не понимаю. У меня болела кошка, так я на даче не оставалась ночевать, нужно было дать ей лекарства, обложить тёплыми бутылками, не оставлять без внимания и заботы, не говорю уж о своих домочадцах, – заметила я.
 – У меня тоже был попугай, двенадцать лет мы жили с ним душа в душу, заболел и, когда я в ладонях принёс его в ветлечебницу, мне сказали: вы принесли трупик, – рассказал в ответ Валерий.
   Мне послышались в трубке всхлипывания. А как я плакала, когда скончалась моя кошка Динка! Я очень хорошо его понимала. Но не могла понять его дочь. Когда у мужа случился первый инсульт, я ухаживала за ним, как за младенцем. Он лежал дома и все лекарства, процедуры делала сама. Я была уже на пенсии, мужу было шестьдесят лет, а мне пятьдесят восемь. Позже, когда инсульт случился повторно, и мы из больницы забрали его домой, кормила каждые три часа протёртой пищей и все процедуры делала сама. Он стал выглядеть чудесно: отёчность прошла, бугры на носу значительно уменьшились. Мы не могли нарадоваться, думали, выпивки теперь прекратятся. Но, увы…
    С Валерием мы разговаривали подолгу и о многом. Я узнала, что в то лето, когда сбежала в Севастополь, а он приехал к нам, он сильно травмировал руку, узнала, что после седьмого класса в Ленинграде он пытался поступить в Нахимовское училище, но не прошёл из-за плохого зрения. Валерий признался, что никогда не забывал наших с ним встреч. Больно и так отрадно было это слышать. Я попросила у него прощения за пропавший по моей вине кораблестроительный институт, на что он мне ответил:
– Успокойся. Корабелку я окончил, там защитился и проработал на кафедре семнадцать лет.
     Я вздохнула с облегчением. Меня все эти долгие годы угнетало чувство вины. Иногда по телефону я давала ему слушать его любимую музыку – увертюру к опере Моцарта «Дон Жуан».
     Из больницы Валерий сбежал, сбежал без куртки, без документов. Я вспомнила «Сказку о потерянном времени», представила старичка, бегущего по тротуарам города. Да, у него явно с психикой было что-то не в порядке. Но он позвонил, сказал, что транспорт от больницы до его дома останавливается там и там близко, что он не может есть больничную пищу. Пообещал, что дома будет ходить к врачу, будет лечиться.
  К осени сын установил на моём компьютере скайп, дочь научила им пользоваться. Валерий приобрёл ноутбук. У него никак не получалось установить скайп. Сын из нашего дома установил ему его в Питере. Мы стали разговаривать по скайпу. Часто говорили подолгу, если его не душили приступы кашля.
    Какой счастливой чувствовала я себя! Звонила ему сама, звонил он мне. Я лихорадочно ждала его звонков, писем по скайпу. Я боялась уходить из дома, боялась пропустить звонок. Компьютер отключала всегда в 21 час, а утром, включив, первым делом смотрела, не было ли от него звонка. Иногда посылала ему свои стишки и была счастлива тем, что он их читает. Приближался Новый год. Дочь, видя, как я мечусь, предложила:
– Хочешь, я поеду с тобой в Питер, остановимся мы в гостинице, повидаетесь?
     Хочу, но убить мужа не могу, не могу и всё. И ещё я очень боялась навредить Валерию, взволновать: ведь болезнь могла обостриться. Я отклонила предложение дочери, хотя была ей очень благодарна.
    Новый год Валерий собирался встретить один. Я всю ночь ждала звонка, но Валерий не позвонил. Я тоже не стала звонить.
    Случайность? Не знаю. Но ждать чего-либо хорошего от этого года, как и оказалось потом, было нечего. На связь он вышел к Рождеству. Объяснил, что чувствовал себя плохо, вот и не звонил, чтобы не портить мне настроение. Ничего-то он не понимал в моём настроении: больше его молчания ничто мне не могло его испортить. Я поздравила Валерия с Днём защитника Родины стишком, где его назвала «несолдатом и неофицером». На что он возразил мне:
– Ты не права. Когда учился в институте, на один год был призван в армию, служил на морфлоте.
– Тогда поздравляю вдвойне, – ответила я и тут же спросила: – А как же зрение?
– К этому времени оно выправилось, – ответил он.
      Приближалось восьмое марта, я отправила Валерию несколько стишков. Он их прочитал. И пусть это не была поэзия в истинном смысле этого слова, но это был «поэтический» разговор с самим вдохновителем моих стишков.
    Восьмого марта с утра был по скайпу звонок от Валерия. Я так разволновалась, что нечаянно нажала «отклонить». Через некоторое время звонок повторился. Это был он. О, я очутилась на «седьмом небе», но разговор ничем не напоминал прошлогодний. Он, видимо, тоже это чувствовал и звонил ещё дважды, но повторить «подвиг» прошлого года не сумел. И всё равно в этих повторных звонках, в их паузах было так много дорогого, и я чувствовала себя счастливой.
     Мы и потом разговаривали по скайпу, но Валерий стал пропадать всё чаще и чаще, всё чаще и чаще не отвечал на мои звонки. Я очень тревожилась, тем более что он жаловался на плохое самочувствие, отсутствие аппетита, депрессию. Депрессия стала его главною болезнью. Он стал даже посещать невролога. Валерий прислушивался к тому, что говорила ему я: стал измерять давление, принимать препараты, прописанные неврологом.
   Я выписала для него по Интернету диск Ольги Фроловой «Возвращение к радости», отослала ему. Его дисковод диска не открыл, и он собирался пойти в интернет-клуб, чтобы открыть его там. Он серьёзно собирался лечиться и обещал мне, что пройдёт курс лечения. Очень ждала и надеялась, что тринадцатого июля он поздравит меня с днём рождения, но он не позвонил.
– Почему? – спросила я днями позже.
– Не хотел тебе портить настроение, плохо себя чувствовал, хрипел.
      Если бы он знал, что для меня лучше бы слышать его хрип, чем не слышать вовсе, но ведь я ему об этом не могла сказать и не сказала.
    В последний раз по скайпу мы говорили долго. Дома у меня никого не было, что случалось крайне редко, и я смогла расслабиться, и он, словно бы в ответ, расслабился тоже. Мы говорили о нас. Вдруг я почувствовала из кухни запах гари, выкипела вода в кастрюльке, где варились яйца.
– Не отключайся, – попросила я, – сейчас приду.
    Но когда я пришла, он уже отключился. Он не перезвонил. Я тоже не стала звонить. Не позвонил он и на следующий день. А двадцатого июля я позвонила ему по мобильнику. Он ответил. Господи, что он говорил: пытался отравиться лекарством своего ингалятора, принял пятьдесят доз, но не взяло. Спрашивал, сколько «тогда» я выпила люминала, говорил, что жить не хочется и незачем.
– Но твои внуки, твоё «Северное сияние», мы их так называли, когда о них говорили, они ведь тебя любят, и дочка твоя Наташа любит тебя.
   Я знала, что уже два месяца в доме он был один, даже «соседки» не было. Её девяностотрёхлетний отец сломал шейку бедра, ему сделали операцию, и «соседка», и дочка были заняты дедом. А Валерий выходил из дома только в магазин и в поликлинику.
– Что «Северное сияние»? Они далеко. Прошлым летом даже не заехали ко мне. Зачем им я? Я никому не нужен, а мне не нужна моя жизнь.
    Как хотелось крикнуть ему: ты нужен мне, нужен больше жизни, но удержалась, не крикнула. Боялась сделать хуже. Он говорил ещё что-то невразумительное, от чего мне становилось дурно. На следующий день Валерий исчез в скайпе, заблокировал себя. Я стала звонить по мобильнику, следующие два дня и мобильник не отвечал. Он и его заблокировал. Моё сердце сжалось от предчувствия страшной беды. Господи, пусть он будет! И пусть десятки лет мы живём вдали друг от друга, но сознание того, что он есть, что ходит по земле, по которой хожу я, что над ним то же небо, что и надо мной, делает меня если не счастливой, то утешенной.
    А двадцать шестого июля мне позвонил брат и сообщил ужасную весть:
– Валерка вчера умер.
    Сердце моё не разорвалось, наверное, потому, что он меня как-то подготовил к случившемуся. Свою боль я выкричала в стихах, но легче не стало и не станет уже никогда, никогда…
             Глава 4
    Нужно было о случившемся сообщить его дочке Наташе. Но как её найти? Где она сейчас? Брат Миша уехал на похороны. Он не смог купить в Москве билета до Питера и от Москвы до Питера ехал на такси. Успел. Вернувшись, позвонил. Он сказал, что, по всей вероятности, я была права: Валерий отравился. Он оставил на своём столе пачку денег, стёр все адреса и письма. Похоронили его на Южном кладбище. Я попросила брата найти по компьютеру Наталью Валерьевну Мемех, и он нашёл её. Мы связались, я сообщила, что случилось. Она в это время была в отпуске в Питере и собиралась встретиться с отцом. Мы всю ночь разговаривали по мобильнику. То она набирала мой номер, то я её. После разговора Наташенька попыталась связаться с Ирой, узнать, где могилка отца, но та на контакт с Наташей не пошла. Наташа поехала на кладбище одна и по регистрационной записи нашла могилку. Позвонила мне. Ей нужно было уезжать к месту её работы в далёкий Тарко-Сале.
    И уже оттуда она стала писать мне в «Одноклассниках». Я ей отвечала, рассказывала обо всём, что знала про семью её отца, она рассказала мне о судьбе своей мамы.
     Да, её мама – Тамара Волкова. Она никак не могла родить ребёнка: случались выкидыши, и вот когда она в очередной раз забеременела, она не сказала мужу об этом, наверное, из суеверия, а он возьми да выложи ей:
– Я не хочу тебя обманывать, у меня есть другая женщина и, если можешь, дай мне развод.
    Тамара о беременности ему ничего не сказала, дала развод. Он оставил ей квартиру, комнату в коммунальной квартире, где побывала когда-то я.
     Валерий так и не узнал о рождении Наташи. Она с мамой прожила в этой квартире десять лет, потом они купили кооператив. Однажды, когда Наташе было десять лет, она в бумагах нашла номер телефона с именем владельца – Мемех Валерий Михайлович. Она позвонила. Интересно было, ведь мама говорила, что папа умер. Наташа представилась, но ей ответили, что такого не знают. Больше не звонила до смерти мамы.
    Однажды, в очередной раз, погостив с дочками у мамы в Питере и уехав в Тарко-Сале, Наташа через неделю получила телеграмму с известием о смерти мамы. Она прилетела в Питер и опять позвонила Мемех Валерию Михайловичу. К телефону подошёл он сам. Договорились о встрече.
     Наташа рассказала мне, что при встрече они сразу узнали друг друга, хотя в жизни никогда не виделись. Так Валерий узнал о своей дочери Наташе, которая меньше, чем на год, была старше Иры. Валерий похоронил свою первую жену. Конечно, Наташиной маме было очень обидно, наверное, и очень трудно одной растить ребёнка. Но всё-таки этой гордой женщине удалось воспитать дочь в любви и уважении к отцу! Вечная ей память и благодарность за дочь, его дочь.

          Глава 5

     С Наташей мы обмениваемся письмами и поздравлениями в «Одноклассниках». Посылаю Наташе посылки с подарками для детей (Их на почту всегда относит Женя). Он проникся к Наташе уважением за её незлобивость и сердечность. В одну из посылок я вложила свою книжку «Каскад», альманах «Поэт года» со своими детскими стишками и письмо:
      Здравствуй, Наташенька! Не суди меня слишком строго. Я ни в чём не виновата перед тобой и твоей мамой. Помнишь, в начале нашего общения я тебе написала, что однажды расскажу о твоём отце больше, может быть?.. Теперь я дарю тебе свою книгу, где всё рассказываю. Ещё раз прошу: не суди меня строго, пожалуйста. Я не должна была утаить от тебя. Теперь ты поймёшь, как дороги мне ты и твои дети.
    Последний раз твоего папу я видела летом 1970 года. Он приезжал к нам в Курск. И только спустя десятки лет решилась и поздравила его с семидесятилетием, а под Новый 1910 год он позвонил, и мы стали разговаривать сначала по мобильнику, потом по скайпу и последний раз разговаривали 20 июля 2012 года, а 25-го его не стало. Наташенька, твоя воля забыть меня навсегда, твоё право, но мне это будет очень больно. Одно утешает – осталось недолго.
    Будьте здоровы, счастливы, и пусть твои дети будут так же мудры и великодушны, как их мама. Ведь вы были его последней радостью.
                Ваша тётя Женя
                Курск. Апрель 2014 года
       От Наташи
    Наталья Мемех
       00:47
    Здравствуйте, тетя Женя! Сегодня получила посылку, большое спасибо за чудесные подарки! Их так много! Мне очередной раз неудобно за Ваше беспокойство и растраты. Эвелинка передает тоже большое спасибо, ей все очень понравилось. Для меня стало большим удивлением, точнее, я не ожидала, что Вы пишете стихи! Спешу поздравить Вас, тетя Женя, с Поэтом года! Я читала стихи, не все ещё, но те, что прочла, мне понравились. Понятный стиль, видно, что идут из самого сердца. Хотела спросить, когда Вы начали писать? Про Валерия Михайловича я все поняла, жизнь есть жизнь, и Вам совсем не следует передо мной извиняться, не за что. Это вообще сугубо ваше личное дело было, это ваши отношения, и никто вам не судья. Если позволите, выражу свое скромное мнение. Я думаю, что Вам не стоит так грустить о чем-то не сбывшемся, может, это даже и к лучшему. Лучше сохранить свою хрустальную мечту и пронести ее через жизнь, оставив, быть может, загадкой, чем все упростить, может даже случиться, что и опошлить, обнажить все чувства, которые люди испытывают друг к другу на духовном уровне. У Вас хорошо сказано: «Ах, если б все начать сначала! Но я опять, опять сбежала б, чтоб быта пагубное жало нас никогда не унижало». Очень точно сказали – «быта пагубное жало». Зачем своими руками разрушать любовь? Редко кому удается, живя вместе, сохранить это чувство. И все равно, это здорово, что люди испытывают это чувство, и не важно, как потом жизнь складывается, они хотя бы знают, что это такое. Извиняюсь, если много наболтала. И хочу пожелать Вам побольше оптимизма, даже если жизнь проходит (со всеми это случается), она прекрасна! Мы, наверное, начинаем это понимать поздно, когда уже болезни и усталость, но ведь каждый день – пусть и не удивительный, но точно неповторимый. И сколько нам этих дней? Надо радоваться каждому дню, и тогда жизнь будет интересной и долгой! Я все еще не оставляю возможности увидеться с Вами, ничего не могу обещать этим летом, но очень надеюсь. Я уверена, что мы будем продолжать общение, к прекращению этого нет причин. Спасибо еще раз за гостинцы, за Ваше внимание и заботу о нас. Не болейте и не унывайте. Буду ждать ответа от Вас по возможности.

                Евгения Измайлова    14 12  13. 05. 2014 г.
Здравствуй, Наташенька! Большое тебе спасибо за письмо. Я с замиранием сердца ждала ответа на свои откровения. Я так боялась вас потерять: ведь в те ужасные дни, когда мне казалось, что ничто уже не связывает меня с миром живых, появилась ты, его кровиночка. Наташенька, спасибо твоей маме, тебе за то, что ты есть, есть твои дети, его внуки, спасибо за то, что ты такая великодушная, мудрая и добрая. Ведь та, в Питере даже фамилии его не носила – Гусенко-Пятакова. А ведь он её любил, не хотел травмировать, не приглашал тебя к себе домой. В одном из наших разговоров, когда мы говорили о «Северном сиянии», т. е. о вас, он признался, что очень любит детей и ему хотелось иметь своих, сетовал, что летом вы не заехали к нему, а были только у тёти в Дзержинске Нижнем. Он понимал, что виноват сам. Наташенька, ты спрашиваешь, как давно я пишу стихи? Те, что послала, написаны с 2007 по 2014 гг. Написанных за это время ещё много-много. А вообще-то писала и раньше, ещё в начальной школе. Всё уничтожала: жгла, топила в унитазе. Они того стоили. Я ведь понимаю: мои стишки – не поэзия. Но «когда конец наш уже близок, делаем отчаянный рывок и летим, как глыба льда, с карниза». Наташенька, спасибо, что ты умница и из всех стишков обратила внимание на ключевое, которое можно было бы сделать и эпиграфом, но я не стала нагромождать. Я очень рада, что детишкам понравилось то, что я прислала. Целуй их за меня. Большой привет Даше, мои поздравления с днём рождения и пожелание всего самого доброго. Её дед с восторгом рассказывал мне, как она показывала ему только что полученный паспорт с ЕГО фамилией. Если бы он был бездушным человеком, его душа не заболела бы. Привет от моих домочадцев всей твоей семье. Ещё раз спасибо большое, большое, что ты такая есть. Мои домочадцы беспокоились, как ты воспримешь мои откровения, и что будет со мной. Твоя тётя Женя.
      Наташа есть у меня в скайпе, и я счастлива видеть зелёный глазок с фамилией Мемех. Как могу, собираю детишкам подарки на их дни рождения и отсылаю посылкой. Это даёт мне силы жить и чувствовать на земле его присутствие.
    Издала сборник стихов «Каскад», посвятила его Валерию и мечтаю, чтобы эта книжечка стала памятью и памятником нашей любви.
     А моя жизнь продолжалась. Муж искренне жалел меня, стал более внимателен, но продолжал выпивать. Я понимала, что «зелёный змей» разрушает его, но борьбу оставила, потому что, кроме расстройств, это ни к чему не приводило. Вечерами он на кухне смотрел телевизор, чтобы мне не мешать спать, утром – тоже. Он не любил, когда я его бранила за выпивки, которые явно разрушали ему здоровье, ведь он перенёс два инсульта, и после второго я буквально как младенца выхаживала его дома. У него случилось кровоизлияние в желудок, удалось избежать операции: кровотечение на третьи сутки остановилось. Когда Женю выписали из больницы, кормила его через каждые три часа протёртой, свежеприготовленной пищей. Давала вовремя лекарства и делала все необходимые процедуры. Он стал выздоравливать и хорошеть на глазах: прошла отёчность, глаза стали ясными, исчезла с лица краснота. Мы не могли нарадоваться, думали: теперь-то уж точно он перестанет выпивать. Но надежды наши не оправдались. Он принялся за старое. Он не шумел, не бранился, тихонько ложился после выпивки спать. И это продолжалось ещё долго, пока однажды утром из спальни я не услышала шум упавшего на кухне табурета. Прибежала на кухню. Женя вместе с табуретом лежал на полу. Он не мог сам встать, и мы с внуком кое-как дотащили деда с табуретом до спальни, а вес у деда около полутора центнеров, и уложили в постель. Потом скорая, потом больница. В больнице Женя лежал в двухместной палате, туда его поместили после первой реанимации. Он разговаривал, ел, и казалось: обошлось. Был Женя в здравом уме и памяти, даже шутил, надеялся увидеть своего второго внука, которого собирался ему подарить сын, женившийся не так давно. Но на третий день ему стало хуже. Я осталась с ним на ночь в палате, сидела рядом, он держал мою руку в своей и говорил мне:
– Какая же ты красивая.
     Мне всегда не нравилось моё лицо, а он пытался меня убедить, что я к себе несправедлива. Потом Женя стал слабеть, умолк, глядя в потолок. Я забила тревогу, Женю перевели в реанимацию. Больше я его не видела, а через неделю моего Женьки не стало.
Похоронила я своего Женьку, а так хотелось, чтобы он  – меня.
Рядом с его могилой теперь есть место для меня.
Когда из жизни уходят дорогие нам люди, жизнь уходит из нас.

                ***